Гольфстрим впадает в волгу. рождение одного барда

Отрывки из книги.

                РОЖДЕНИЕ ОДНОГО БАРДА

Рождение бардов, или, проще говоря, рождение звёзд на небосклоне Грушинского фестиваля – событие всегда замечательное. Звёзд было много. Одни зажигались медленно, настойчиво и светятся и греют до сих пор. Некоторые пролетели яркой кометой и скрылись за горизонтом. Несколько имён было связано с клубом политехников. Помню блистательную Лилию Перову, которая сочиняла настолько наивные и трогательные песни, что они вышибали слезу. Замечательных исполнителей у нас хватало, и мы ими очень гордились: Саша Баркарь, Валера Захаров, Таня и Саша Мартыновы несколько раз были в числе лауреатов.
  Но больше всех прогремело одно имя, которое принадлежит человеку столь необыкновенному и, бесспорно талантливому, но настолько непредсказуемому, что это стало притчей в языцех. Но всё по порядку.
  В богатой истории туристского клуба политехников был период, когда мы имели свой старенький ял, на котором катались всё лето, все кому не лень. Обычно ял стоял в селе Царевщина, прямо на берегу Сока. Иногда самым опытным мореходом среди присутствующих оказывался я, и мы проделывали смертельные галсы между пароходами и баржами, которых тогда на Волге было великое множество.
  Помню, как-то приехал в отпуск мой друг Геннадий Храмов, мы сразу поехали в Царевщину кататься на яле. В жуткий ураганный ветер мы с ним пытались поднять парус. Старенький фал от наших усердных рывков неожиданно оборвался, и рея вместе с парусом в 25 квадратных метров грохнулась прямо на нас. Генке попало в плечо, а мне угодило прямо по темечку. На середине головы у меня выросла огромная шишка. Все ее трогали, мяли и цокали языком. Гена после этого боевого крещения сразу выбился в большие начальники, а я, прикинув все свои скромные возможности, подался на Северный морской путь работать матросом. Наших ребят там было много, потому что всё это путешествие, за счёт экспедиции «Спецморпроводок»  разумеется, организовал Борис Рафаилович Кейльман, при немалом содействии крупного  учёного океанолога Александра Моисеевича Городницкого.
  Был там и начинающий поэт Юрий Панюшкин, который свою матросскую карьеру начал с нашего старенького ялика.
  А началось всё светлым и ясным воскресным утром, когда постоянная участница всех воскресных походов и всяческих банкетов, несравненная Галина Одуванчик притащила с собой на ял целый шалман с ресторана Жигули – свою подругу, официантку Галину Колонтаевскую и двух симпатичных мальчиков. Одного из них постоянно мучила изжога, и он горстями сыпал себе в рот пищевую соду прямо в сухом виде. Причём, чем больше сыпал, тем становился  веселее, словно из этой соды у него внутри вырабатывался винный спирт. Второй носил картуз, немного заикался, и, в отличие от вождя мирового пролетариата, постоянно таскал с собой потрепанную гитару. Звали его Юрой.
  Мне иногда кажется, что мы собирались несколько раз, потому что произошло столько событий, которые вряд ли уложатся в одно воскресенье. Мы попали в шторм, чуть не угодили под баржу, зацепили за его буксирный трос и сломали руль . Каким-то чудом нам удалось приплыть к берегу,  и мы стали сходить на берег с потерпевшего бедствие корабля, по халатности,  не стравив паруса. Неожиданно, резким порывом ветра ял унесло от берега вместе с Юрой и Галей Одуванчиком, и на огромной скорости понесло прямо под колеса огромных пароходов. Мы замерли от страха: ял летел под полными парусами без руля, словно собирался торпедировать первое попавшееся судно.
  Но, к счастью, всё обошлось. После небольшой паники экипаж опомнился, и Одуванчик, как самая опытная матроска, объявила себя капитаном, потому что Юра в этом деле был зелёным новичком.
- Руби все фиги!! – истошно закричала новоявленная капитанша на каком-то странном морском жаргоне. Младший матрос Панюшкин не сразу понял, что надо рубить, но сообразил, что это как-то связано с парусом, и лихорадочно начал искать топор. Должно быть, следующие команды прозвучали на более понятном языке, потому что капитан и матрос, объединив усилия, начали отвязывать фал и травить все паруса, к великой нашей радости.
  Другая  Галя, недаром, что официантка с огромным опытом, оказалась не менее находчивой. Она тут же поймала моторку, и, за известное вознаграждение, наш потрепанный ял вместе с экипажем был доставлен на берег. Потом на этой же лодке Галя укатила на местный рынок и привезла целый ящик водки – чего размениваться – и, целое море закуски.  В честь нашего спасения, мы устроили на Голодном острове такой праздник, что пыль долго стояла столбом. Юра дал целый концерт и насмерть поразил нас своими талантами. Мы уже не могли расстаться с ним просто так и затащили его в клуб, в тот знаменитый подвал рядом со спортзалом, откуда вылупилось несколько поколений индусов (так называли себя студенты индустриального института, который потом переименовали в политехнический). Кажется, Юра тогда работал жестянщиком, носил фуражку, немного сутулился, держал руки в карманах, заикался, и пел блатные песни – ну типичный фурага. В те далёкие времена окраины города было модно делить на фуражьи и быковские  районы, которые устраивали между собой разборки. Их объединяло только одно – они не любили продвинутую молодёжь, особенно студентов.   
  В клубе Юра быстро нашел единомышленников и очень хорошо вписался в команду Сергея Филиппова, стал ходить с ними в походы, и начал сочинять свои первые песни. И хорошо сочинял, чертяка! 
«Наш старшой  Сергей Филиппов с выражением объяснил, говорит турист тот липовый, кто здесь не проходил».
  Придумал какую-то  Глафиру, и она торчала в его песнях как живая.
«Я своей жене Глафире, заявил как на духу, надоело мне в квартире, надоело на пуху».
  Кстати, много лет спустя, блистательный дуэт Иваси, Иващенко и Васильев, тоже очень много пели про эту Глафиру. Ну, да ладно. Это была уже другая  Глафира.
  Потом Юру заметил Борис Рафаилович Кейльман, Великий Кормчий, взял за руку, и начал водить на все громкие мероприятия. Дело кончилось Северным морским путем и институтом культуры. Но Юра не бросил наш институт, он называл его «родной политехнический», потому что в своё время проучился здесь целых два месяца. Потом было знакомство с Визбором, новые песни, авторские вечера, срывы, падения, побег на Колыму, возвращение блудного сына, снова взлёт, выпуск первой пластинки – одним словом, в великих муках творчества родился ещё один бард.
  Вот аннотация к одной из книг Юрия Михайловича:
« В данном издании представлены стихи, песни и афоризмы легендарного российского барда, актёра, поэта и композитора Юрия Панюшкина, вошедшего в первую сотню лучших российских бардов».  (Не хочется уточнять, кто входит в список остальных 99 бардов).  Ещё тогда, в самом начале его карьеры, когда всё казалось шуточным, я подтрунивал над ним, и как-то сказал:
- Юра, когда станешь великим и знаменитым, нас уж не забывай, не зазнавайся, и мы прославимся, как твои друзья.
  Он воспринял  это так серьёзно, что перестал даже заикаться. Снял фуражку, прижал её к груди, и со слезами на глазах сказал так, как будто поклялся:
- Ребята! Если я когда-нибудь дам повод, что стану другим, тогда попросите у меня шапку, - и он сунул сжатый кулак в свою фуражку, - и наложите туда, кто сколько захочет! Ребята, да разве я смогу быть другим?!
  Я думаю, его звёздным часом было выступление на Большой Гитаре, когда он придумал и спел свою «Заповедную страну». Потом он написал много песен, но это была сияющая вершина.

            Погляди, как апрель распогодил
            Распустившую крылья весну.
            Мы опять уезжаем, уходим.
            В заповедную нашу страну.

            Где под синим распахнутым небом
            Нынче я разобрать не могу:
            То ли это подснежник под снегом,
            То ли просто звезда на снегу…

Дай то Бог, он напишет ещё много вещей, и, может быть, его ждёт другая высота. В его песнях мне чудятся интонации Визбора и Высоцкого, озорное ухарство самарских горчишников, тихое шуршание волжской волны, скрипы байдарочных вёсел, и, больше всего, чуть надорванный высокий голос матроса Панюшкина.
  Когда долго живёшь на свете, иногда встречаешься с удивительными вещами. Около двенадцати лет я мотался по северам, пустыням и тундре, жил в военном городке со странным названием Капустин Яр, дружил с ребятами из клуба «Ахтуба» и «Контакт». Среди военных альпинистов и туристов города, самой популярной была милитаристская песня с лихим названием «Эгей, мы на бронетранспортёре»:

       Что снится нашим ворогам –
       Нам это без разницы!
       Так засандалим по рогам –
       Что дым пойдет из задницы! 
    Э-гей, э-гей! Мы в бронетранспортёре!

       Элементарная фигня –
       Все их поползновения,
       У нас – что люди, что броня –
       Прочны до обалдения!
    Э-гей, э-гей,! И танки наши быстры!

       На ихнюю истерику
       Пойдем могучим строем,
       Колумб открыл Америку,
       А мы ее прикроем!
    Э-гей, э-гей! Мы в бронетранспортёре!

       Нам вдаль глядеть уверенно,
       Ведь мы ж с тобою брат,
       В гробу видали Рейгана
       И вес его сенат!

   Э-гей, э-гей! Мы в бронетранспортёре!
    Э-гей, э-гей,! И танки наши быстры!
       И спирт залит в канистры….

В жизни бы не догадался – десять лет был в неведении – оказывается,  эту песню сочинил тоже Юра. (Потом мне сказали, что она была напечатана в газете «Комсомольская правда», возможно ли это?)
  Как жаль, что он теперь очень редко выступает на Грушинской Гитаре, его всё время приходится разыскивать с собакой. Прямо как снежный человек – появится на секунду и исчезнет.
  Я искренне его люблю, и считаю своим другом. Но бывают секунды, когда хочется сказать:
- Юра, ну давай шапку, что ли.
  Но это всегда проходит, как только я вижу его озорную улыбку с печальными глазами.
 
Из приложений к книге «Гольфстрим впадает в Волгу».

                Юрий Панюшкин.   

          Между Западом и Востоком.

        Молодой и такой погожий,
        Посреди постаревших дней.
        Новый день восстает, ну, что же,
        Он моложе – ему видней…

        То дождем будоражит крыши.
        То опустит лицо в траву.
        И дыхание милой слышит,
        И дурную не ждет молву.
   
        Но ему не понять до срока,
        И беда его – не вина,
        Что меж западом и востоком
        Продолжает себя война.

        Не сама по себе, конечно,
        Переходит с шага на бег.
        Кровоточна и бессердечна,
        Миг за мигом за веком век.

        Старых сказок полна котомка,
        Превратившаяся в суму.
        Новый день вопрошает громко:
        «Что мы делим и почему?!»

        Объясни ему ненароком,
        Что кому-то она нужна
        Между западом и востоком
        Нескончаемая война.
            
                1996 год.