9 мая день особый

Я стою на коленях перед этим чертовым немцем. «Чтоб ты сдох» - говорю я сквозь зубы, и плюю ему на сапоги. Нас все равно убьют, так чего строить из себя милого и порядочного?
Рядом стоишь ты. Ты плачешь, тебе страшно умирать. Я знаю,  мне тоже страшно. Но лучше умереть, чем терпеть этих животных. Животные что-то лают на своем, я не пытаюсь понять, мне все равно. Я нагло смотрю им в глаза и улыбаюсь. Пусть думают, что мне не страшно умирать. Что я не боюсь ни их, ни смерти. Что я не боюсь ничего.
Последнее, что я слышу – звук выстрела, который сливается во едино с твоим криком. Последнее, что я успеваю подумать, что твой голос подобен музыке, даже когда ты кричишь от боли. Последнее, что я успеваю почувствовать – пронзающую, резкую боль в области сердца. Я падаю на холодную, чужую землю…
**
Все началось с того, что меня поймали немцы. Половину моих друзей, моих сослуживцев, перебили, как собак, а меня почему-то оставили живым. Я знал их язык достаточно хорошо, но не подавал виду. Думал, что они могут проговориться на счет каких-либо военных походов, или еще чего-то важного для наших войск. Я не планировал у них оставаться, и тем более у них умирать. С самого начала я запланировал побег, несмотря на то, что я не знал, куда меня увезут. Но я даже предположить не мог, что все обернется вот так.
Волею этих животных, я оказался в Аушвице.  Немецкий концлагерь, который находится в Польше, около города Освенцим.  Сказать, что это был жестокий концлагерь – значит, ничего не сказать. Само слово «концлагерь» уже подразумевает насилие и жестокость, но Аушвиц -  это апогей жестокости.  Воздух в этом месте был пропитан болью, потом и кровью, а так же остатками человеческих тел, которые были сожжены в крематориях. В основном здесь держали евреев, которые черт пойми, каким образом навредили немцам.  Такое ощущение, что для них это было развлечением – слушать крики людей, смотреть на истощенные тела, убивать… Некоторые надзиратели смеялись, улыбались, унижая заключенных.
Мне тоже доставалось. Меня били, толкали лицом в грязь, заставляли чистить то, что называлось здесь туалетами, голыми руками. Без тряпки, без швабры. Одно ведро и голые руки. Кормили нас гнилыми овощами, поэтому некоторые умирали просто от истощения.  Но я дышал. Я дышал этим воздухом, полным боли, и я дышал уже несколько недель. Для Аушвица неделя равна месяцу жизни, потому что никто не протягивал здесь больше четырех недель. Либо тебя сжигали, либо расстреливали, либо ты сам умирал от какой-нибудь болезни или от голода.
Шла третья неделя моего заключения. Меня держали в живых, скорее всего потому, что я был коренастым, мог делать тяжелую работу, которой было достаточно. К тому же, мне все-таки крупно повезло, ведь я был русским, а не евреем. Каждую секунду я говорил сам себе «Я живой. Я дышу.  Я живой. Я буду жить», и это не давало мне сойти здесь сума.
Надзиратели у нас не часто менялись, но вот однажды появилась в этой роли женщина. Я смотрел на нее и не мог понять, почему она здесь? Что за монстр должен жить в ее душе, чтобы она пришла сюда сама, по собственной воле? Ее лицо было словно камень – жесткое, не выражавшее ничего, кроме злобы ко всем вокруг. Она смотрела на нас, на заключенных, свысока. Ее глаза были пусты, в них не было ни капли того света, что я видел в каждом другом живом человеке.
Однажды, она приказала мне одному вытаскивать тела из газовой камеры и переносить в крематорий.  Обычно этим занималась особая группа заключенных, но в этот раз она почему-то выбрала меня одного. Возможно, я ей особенно не приглянулся, и так она хотела надо мной поиздеваться.
Даже чистка туалетов голыми руками не сравниться с тем, что нужно было делать мне в тот момент. Вытаскивать людей, которые еще недавно ходили рядом с тобой… Но я держался. Я не показывал ей даже виду, что меня переполняет боль и злоба на этих чертовых немцев. Я держался и просто молча делал то, что она говорила.

Когда я закончил и вышел к ней отчитаться, что последний человек превращается в пепел в печи, она стояла ко мне спиной. Я уже было открыл рот, чтобы сказать ей, что я закончил, как услышал всхлип, словно она плачет. Да ладно, это животное способно плакать? Никогда бы не поверил, если бы не увидел своими глазами. Она повернулась ко мне, и действительно, она правда плакала. Ее глаза в этот момент наполнились тем светом, которого не было в ней до этого. Она смотрела на меня, и я не понимал, почему именно мне позволено это увидеть. Единственное, что я понимал, так это то, что скоро я точно умру. После таких откровений люди долго не живут. Никому не позволено увидеть слабость немецкого надзирателя, ведь тот, кто увидит это, может рассказать всем остальным, и это будет высшим позором для надзирателя.

-Для чего люди это делают? Почему они убивают друг друга просто так, словно для веселья? – неожиданно заговорила она на своем животном языке. Так неожиданно, что я даже вздрогнул.

- Знаю, ты считаешь меня монстром, ужасным человеком, но это лишь маска. Каждую ночь мне сняться все те люди, которых я убиваю этими руками. Они кричат, просят о помощи.…  А я не могу оставить их в живых…. Ведь тогда убьют меня! – она говорила это и смотрела на меня, словно ожидая, что я скажу ей «да, ты не виновата, ты хороший человек».  – Я ищу своего сына. Мне сказали, что его отправили сюда. Как заключенного. Потому что он пожалел одного еврея и дал ему уйти. Но его нет здесь…. Не было... Или уже нет…

После этих слов она снова начала рыдать, причем, не сдерживая слезы, как плакала до этого, а именно рыдать, как плачут люди, которых переполняет боль. Ей было все равно, что я заключенный, и могу кому-то рассказать о ее слабости. Она плакала, потому что ей было больно, и даже я чувствовал эту боль.
Не знаю, зачем я это сделал, но я просто подошел и обнял ее. Мимолетный порыв, о котором я никогда не жалел и не жалею, изменил всю мою жизнь. Она удивленно посмотрела на меня, но не стала сопротивляться, а только еще пуще прежнего принялась рыдать.
Так мы простояли пару минут. Она быстро вернулась в прежнее состояние, вытерла все слезы, надела свою маску каменного надзирателя, и посмотрела на меня. Я думал, что меня ожидает печь, сию же минуту. Но она отпустила меня, как ни в чем не бывало.
Последующие дни шли, как и все предыдущие до этого события. Разница состояла лишь в том, что она все чаще и чаще давала мне какие-то поручения, которые должен был выполнять один я, находясь только с ней вдвоем. Иногда она снова плакала у меня на плече, но  уже молча,  не говоря и не объясняя причину того, почему она здесь.
Каждый день умирали десятки, иногда даже сотни людей. А я был живой. Я дышал, и надеялся, что скоро это закончится, что я вдохну чистого воздуха, увижу живых, добрых людей, и поем нормальной еды. Надежда не давала мне сойти здесь сума.
В один вечер, когда я снова выполнял поручения женщины-надзирателя, она спросила, как меня зовут. Я ответил ей, первый раз за все это время здесь. Назвал ей свое имя, и в ответ услышал ее. Ханна. Ее звали Ханна. 
Как это часто бывает – за одним ответом следует другой, и ты уже не можешь перестать говорить с человеком. Точно так же и со мной. Мы разговорились. Она рассказала мне историю своей жизни. Рассказала, что ее муж бросил ее с ребенком, когда тот только родился. Она одна вырастила сына. Когда началась война, сыну было 19, и его забрали на фронт. Она снова рассказала, почему она находится здесь, в Аушвице.  Так же она рассказала, что не может просто так уйти отсюда, что фюрер не позволит. Либо тебя отправляют под пули на фронт из концлагеря, либо ты работаешь здесь до тех пор, пока не умрут все заключенные.
- Нам нужно бежать. – сказала Ханна, и эти слова словно ударили меня по голове. Бежать.. Свобода.. Мало кому удавалось сбежать из Аушвица, но если кому-то и удавалось, то мало кто после этого долго оставался в живых.
-Я не могу здесь больше находиться. Я не могу смотреть, как умирают люди от моих рук. Я не могу смотреть на все эти места и думать, что где-то здесь был мой сын, - и она снова заплакала. Я не нашелся, что ей сказать. Мои мысли занимало одно единственное слово – свобода.
Мой ответ она услышала через 2 дня. И он был положительным. Ее глаза, когда она услышала мое «да, я согласен на побег», засияли еще больше, и я понял, что это все не зря. Я понял, именно в этот миг, что она перестала быть для меня той каменной женщиной-надзирателем, какой была в самый первый день пребывания в Аушвице.  Я понял, что готов идти за ней, и делать все, для того, чтобы ее глаза сияли. Я понял, что я не хочу умирать ЗДЕСЬ. Если и умирать, то умирать не в газовой камере, а умирать на свободе, умирать на свежем и чистом воздухе.
Ханна пришла за мной вечером. Строгая, якобы я в чем-то провинился. Увела меня. Все подумали, что для наказания, и сочувственно смотрели на меня. В этот момент мне было стыдно за то, что я бросаю всех этих людей, а сам бегу дышать свежим воздухом. Я постарался как можно быстрее подавить это чувство, ведь отступать уже было некуда.
Я не помню, как мы оказались за пределами лагеря. Моя память помнит лишь оглушительный стук моего сердца и то, что рука Ханны была в моей руке. Я держал ее за руку, и ни на секунду не отпускал.
То, что нас догнали и убили, вы это уже знаете. Вернее, меня точно убили. Что случилось с Ханной, я не знаю. Я только ищу ее здесь, по пути на «страшный суд». Честно, не думал, что есть жизнь после смерти, но вот оно, оказывается, как бывает. Даже здесь люди выстраиваются в очередь к архангелам, которые решат, что делать с нашей душой дальше. Это все мне рассказали те, кто стоят здесь уже давно. Стоять точно так же, как и я – ждут своих близких.  Один парень мне сказал, что архангелы недовольны войной, говорят, что так скоро всех перебьют. С каждым днем очередь здесь увеличивается на пару тысяч человеческих душ.

Я прогуливался между людей, развлекал себя так, когда увидел Ханну. Она стояла и беспокойно оглядывалась по сторонам. На ее лице не осталась и следа той каменной маски, которую я наблюдал в концлагере. Она поняла, что притворятся больше не зачем. Когда Ханна заметила меня, ее глаза снова наполнились слезами. Она подбежала ко мне, обняла меня, и начала повторять одну единственную фразу много раз, словно в бреду: «я нашла тебя, нашла, нашла, нашла».
Ханна рассказала мне, что ее убили не сразу. Сначала немецкие животные издевались над ней. Они избивали ее, заставляли есть сырую землю, и только через день выстрелили ей в голову. Я жалел, что не могу им отомстить, но одновременно я радовался, что я здесь, с ней рядом, и снова держу ее за руку.
Очень быстро мы оказались перед архангелами. По правилам, человек, проживший недостаточно хорошую жизнь отправляется на реинкарнацию. Нас осудили здесь. Особенно осудили Ханну, так как она убила множество невинных людей.  Вынесенный нам приговор не подлежал обжалованию – мы должны были отправится снова жить на Землю. Это считалось самым ужасным наказанием здесь, на «страшном суде».   
-Обещай мне, что найдешь меня там, в новой жизни, и что мы снова будем вместе. Только на этот раз без войны, - сказала мне Ханна, глядя прямо в глаза.
-Обещаю, - ответил ей я.
Люди из очереди на «страшный суд» говорили мне, что я не буду ничего помнить в новой жизни из того, что было в прежней. Не буду помнить и того, что было со мной после смерти. Но я надеялся. И повторял себе каждую минуту, пока я был там, что я найду Ханну, и что мы будем вместе.

**
Все 17 лет я словно что-то ищу. Хожу по улицам и вглядываюсь в лица прохожих, как будто пытаюсь увидеть давнего знакомого.  Как будто я ДОЛЖЕН кого-то найти.
Сегодня 9 мая 2014 года. Люди все так же празднуют победу. Мне нравится смотреть на парад, нравится этот особый день, и нравится то, что люди чтят память погибшим.
После парада я отправился в центр города, сам не зная зачем.  Никогда не любил центр, ведь там кроме торговых комплексов ничего и нет. А торговые комплексы это просто огромное сборище людей, которые бегут-бегут, как будто хотят успеть что-то важное, хотя на самом деле они бегут просто за новой вещью. Очередной вещью, которая окажется на свалке через пару месяцев.
Никогда не любил торговые комплексы, но сегодня меня что-то туда тянуло, и я подумал: «почему бы и не пройтись по магазинам?». Тем более, мне как раз нужны были новые джинсы, так как старые уже совсем износились.
Я зашел в первый попавшийся павильон одежды, и стал прогуливаться между полок, пытаясь высмотреть что-то приличное. Я уже собирался выходить, и направился к выходу, как неожиданно в меня врезалась девушка. Она начала было извиняться, что-то быстро говорить, но я уже ничего не слышал. Я посмотрел в ее глаза, и в голове было одно только слово.
Ханна.