Дети шайтана

Простой смертный

Серый сырой подвал - вот что я вижу изо дня в день, из года в год. Да, я вынужден скрываться, но не только это меня угнетает. По моей вине моя семья была схвачена. Бог знает, что они с ними сделали. Надеюсь, они не попали в комитет №7. Говорят, там творятся чудовищные зверства. Никто еще не выходил оттуда живым. Между собой люди называют комитет скотобойней. Есть названия и похуже. Думаю, что такое зря говорить не будут. Ходят даже слухи, что в комитете №7 разрабатывают некое секретное оружие, но я в это не верю. С кем воевать то? Война давно закончена. Наша цивилизация прекратила свое существование. Те, кто выжил, либо перешли в ислам, либо прячутся по подвалам, как я. Правда поменявших веру все равно считают людьми второго сорта, жизнь у них состоит из тяжелой работы и унижения, они и сами уже возненавидели себя. Некоторые еще сопротивляются - устраивают диверсии, теракты, но ничем, кроме расправы это не заканчивается. Они просто бессмысленно барахтаются в мутной жиже, в которую угодили. Пытаются взбить её и вылезти, но масло получается из молока, а не из грязи.

Сегодня впервые за долгое время я вышел на улицу. Ночью мы с Оксаной вылезли из подвала, где прячемся, как поганые крысы. Мы гуляли по городу и думали. Около нашего подвала растут кусты сирени. Сейчас в конце августа сирень давно отцвела, но аромат остался. Он, как отрезанная конечность, фантомной болью отзывается в моем сердце. Листья тихо шелестят на ветру, и кажется, что больше никого не существует, кроме нас. Мир гулок и звонок, как пустой плод. Он долго созревал, но оказалось, что сердцевина сгнила, и урожая не будет ни сейчас, ни потом. Не стоило даже и надеяться.

Минареты мечетей, как темные стражи, возвышаются над пустынным городом. Запрещено строить здания выше, чем самый высокий минарет, поэтому все дома не больше трех этажей. Оксана ежится от внезапно налетевшего порыва ветра. Она скрипит, как сухое дерево, и ловит улетающий платок. Мне кажется, она снова беременна. Оксане лет тридцать, но выглядит она на все сорок. Кожа у неё красная и прыщавая. От постоянного сидения в подвале у Оксаны постоянно слезятся глаза. До войны она была замужем за летчиком. Я так и представляю их себе вместе - прямой мужчина в форме и, обвивающаяся вокруг него, как вьюнок, стройная девушка с тонкой талией и изящными щиколотками. Они стоят на взлетно-посадочной полосе и беззвучно прощаются, недалеко от них что-то взрывается, летчик бежит, выпучив безумные от возбуждения глаза, к своему самолету, а Оксана садится на корточки и плачет, закрыв лицо руками. Она слышит, как самолеты взрываются один за другим и тихо и нервно смеется.
Между нами существует негласный запрет - не говорить о том, что было до. Прошлое давно прошло, оно не имеет никакой силы над нами сегодняшними. Прошлое вымерло, как диковинный динозавр с длинной шеей и изящными щиколотками. О моей предыдущей семье мы тоже не разговариваем. Вместе мы только по необходимости, нас друг к другу совсем не тянет, скорее всего, я её терпеть не могу. Что держит нас вместе - так это боязнь сойти с ума в сыром, сером подвале.

Но однажды Оксана все-таки довела меня до состояния бешенства. Обычно каждую ночь кто-то из нас стоит на вахте. В случае вторжения один будит другого, и мы убегаем через смежные подвальные помещения. Но в этот раз вместо того, чтобы сторожить, она сидела в углу и пялилась на фотографию прямого мужчины в форме на фоне самолета. Я разглядел то, что было подписано сзади: "От Русских Витязей любимой Оксане". Фотография была вся волнистая от влаги, с замахрившимися краями, но Оксана держала ее в руках бережно, как нечто драгоценное и важное. Я стоял и думал, когда это уже закончится, но она упорно меня не замечала и все пялилась на эту несчастную фотографию. Её красные веки мелко дрожали, скоро стали дрожать и руки, тогда Оксана бережно сложила свое сокровище в потайной карман куртки и повернулась. Увидев меня, ее зубы застучали, и она резко и неловко встала. Я спросил ее: "Что ты делаешь?", а она ответила: "Прости, Вань",- и замолчала, виновато кивая. В глаза мне она никогда не смотрит, как будто избегает. Вот дура!

Многие здания связаны подвалами. Это, связано с необходимостью прежнего коренного населения прятаться, спасая свои шкуры. Полиция не хочет лезть сюда. Они просто не видят в этом большой необходимости, поэтому все время откладывают зачистку подвалов на потом. Это и дает нам шанс жить сравнительно спокойно какое-то время. Подвалы связаны секретными ходами, отлично укрытыми так, что непосвященный их в жизни не найдет. В большинстве помещений есть некое подобие удобств - канализация, запас пресной воды и еды. Все комнаты освещаются, и это наша большая заслуга. Чего только стоило установить генераторы в трубах. В принципе, подвалы замкнуты и с окружающей средой почти не сообщаются. Выбираются люди на поверхность лишь изредка, и то только ночью, как сегодня. Мы прижимаемся к стенам, сторонясь случайных прохожих и полиции.

Слышны звуки отдельных выстрелов - это гончие загоняют раненого зверя. Он тяжело дышит, останавливается у входа в подвал, но войти не решается. Окровавленной правой рукой нащупывает в кармане ручную гранату - взрыв, тяжелый и гулкий. Охота не удалась. Зверь подорвал сам себя вместе с одним из подбежавших его обезвредить преследователем. Это смерть была абсолютно напрасной, она лишь сотрясла могильным холодом ночной воздух. Волны смерти разошлись кругами во все стороны, как от упавшего в воду камня. Лишь где-то плачет ребенок, да заливисто смеются вороны. Капает вода - кап, кап. Как будто стучит сердце. Завывает уставший ветер. Сознавая свою никчемность, он надрывается, он изливает душу в этом рыдании, затихает, затем продолжает биться в истерике с новой силой. Вот и утро - муэдзин призывает всех на молитву. Но мертвые не услышат этого звука, они ничего больше не услышат. Лучше спрятаться в подвале, чем погибнуть жалкой собачьей смертью под вопли муэдзина. Нам все равно не о чем молиться, кроме возможности пожить еще. Но об этом мы можем попросить и нашего бога - бога подвалов.

Пятно на асфальте - все, что осталось от благородного борца за свободу. Пшик, вспышка - и тебя не оттереть от земли. Кто же ты, человек? На самом ли деле ты мыслящее существо и или просто обезьяна с гранатой, мятущаяся в предсмертной агонии? Скажи мне, если можешь. Я хочу знать, есть ли хоть капля смысла в твоем существовании. Тревожные мысли накрывают меня - что-то грядет, я чувствую это всем своим прогнившим нутром. Оксана ворчит на меня - она продрогла. Мы возвращаемся в подвал, откуда нас выгнала ночная жажда. Оксана звенит, как ржавая пила и снимает свой синий брезентовый плащ.
 
Вот уже месяц как мы с ней разделились. Теперь я живу один, а она подобрала какого-то писателя. Надеюсь, она не сможет иметь больше детей. Так сильно переживала после последнего аборта... Я думал, что она к этому привыкла. Но, теперь это уже не важно. Наши дороги разошлись, ничего не поделаешь. Если ненавидишь человека, то быстро устаешь от совместной жизни. Когда постоянно сидишь в четырех стенах, как в клетке, чувствуешь, как стены надвигаются, а потолок давит своей невыносимой тяжестью. К тому же постоянное присутствие другого делает существование совсем невыносимым. Это я понял, пока жил с Оксаной. Другие женщины были как-то скромнее, что ли. Они сливались со стенами, делались невидимыми и незаметными. Я тоже играл в эту детскую игру в прятки и, как водится, поддавался. Оксанино же красное лицо постоянно мелькало у меня перед глазами и безумно раздражало. Поэтому я решил убить ее. Ясно представляю, что вы сейчас про меня думаете. Нет, я не изверг и не чудовище, я просто подвальная крыса. Но это и не оправдание. Желание убийства появляется у каждого в течение жизни и не раз, но тогда оно было особенно острым, почти непреодолимым. Убийство мыслилось мне, как глоток воды в пустыне, как копейка для бедного, как чудо для верующего. Устав бороться с собой, я решил заманить ее в ловушку.

Вы когда-нибудь слышали про картофельный газ? Уверен, что нет. Когда овощи гниют в непроветриваемом помещении, они выделяют газ, способный убить любого вошедшего. Он коварен. Он может скрываться за любой подвальной дверью. Поэтому для нас так важно знать все закоулки нашего подземного царства. Этот же картофельный газ может спасти нас от преследования. Стоит только заманить их, и "спокойной ночи, малыши". Люди отдалились от природы настолько, насколько возможно, и теперь, какая ирония, их же запасы овощей могут погубить их.

Я знал примерное расположение подвалов, но точных сведений у меня не было, тогда я решил спросить Делазари. Это был наш советник и старейшина. Ходили слухи, что он знал все, выживал в самых безвыходных ситуациях, всегда выходил сухим из воды, неизменно лукаво прищуриваясь.  Это был крепкий, жилистый старик, чмокающий и хлюпающий, как непроходимое болото, засасывающее целых средневековых рыцарей с их конями. Любимым занятием Делазари было лепить из глины диковинных животных, а потом сминать их сильными пальцами в лепешку с уже подсохшими и потрескавшимися краями. Эту лепешку он заботливо помещал в воду и начинал все сначала. Весь цикл у него занимал примерно минут двадцать. Если в то время, когда к нему приходили дети, старик заканчивал лепить очередное животное, то с особенным удовольствием сминал получившееся. Дети смотрели на это с удивлением и жалостью к погубленной жизни, но никогда не плакали. Они знали, что быстрые пальцы дяди Делазари вновь возродят зверя. Человек так легко не восстанавливается, он не из глины сделан и не из пластилина, а из хрупкого стекла, лопающегося при каждом неосторожном нажатии. Внутри же нас раскаленный провод нерв. Сердце из белого хлебного мякиша, легко твердеющего и плесневеющего, если хранить его не в должных условиях.

Я вошел внутрь хижины Делазари. На стене в глубине комнаты висело темное зеркало в старинной резной оправе, посредине водоразделом проходила темная трещина. Против своей воли в зеркале я увидел себя – совиные веки, красные воспаленные глаза, полузакрытые складками коричневой кожи, сломанный кривой нос и прячущиеся под ним губы, шрамы и морщины, родинки и красные бугорки. Это словно чужое лицо как планета, неисследованная, покрытая незаживающими кратерами, испещряющими поверхность.

Я обернулся – покачиваясь, вошел Делазари. Он опирался на облупившуюся дощечку. Все старые люди похожи друг на друга. Они как кусок засохшей глины – застывшие и бесформенные. Делазари же виделся мне скорее античной статуей, с отломанными руками и носом, но дышащей, живой, не потерявшей свои изначальные очертания. Я видел в нем чуть ли не достигшего нирваны монаха, вернувшегося назад, чтобы просветить и нас.

Свободной рукой он провел по губам и усмехнулся. Его усмешка вернула меня к реальности. Как мне объяснить причину визита? Я не мог спросить его прямо о том, что мне было нужно. Мозг отказывался думать. Делазари сел на табурет, заботливо приставил свою деревяшку к столу. Я смотрел на него, сидящего, и мучительно придумывал, что сказать.

Тогда Делазари прямо спросил, чего же я от него хочу. Я не ответил ничего, только промычал что-то невнятное. Делазари трясущейся рукой попытался достать скользнувшую под стол деревяшку. Его неуклюжая фигура неловко наклонилась вправо. Чтобы не упасть, старик держался левой рукой за стол. Делазари все больше кренился. Но в тот момент, когда он готов был свалиться на пол, рука подцепила палку и подперла ею тело.

Делазари улыбнулся, глаза его насмехались надо мной. «Противный старикашка. Видит же, как мне тяжело это сказать, он еще хуже делает», - думал я. От этой мысли я еще больше тупел.

«Что, хочешь женщину поменять?», - неожиданно спросил Делазари. Я не поверил своим ушам. Как он догадался? Мое лицо видимо приняло виноватое выражение, потому что Делазари тихо засмеялся и сказал: «А зачем ты ко мне пришел? Просто поговори с ней. Или вы этого не делаете. Ну что же, тогда все понятно».

Что ему было понятно? Я тупо пялился на ободранную столешницу. Мне стало невыносимо стыдно думать, и говорить, и двигаться. Я хотел просто не делать, ничего предпринимать, просто провалиться сквозь землю.

На следующий день я все-таки заставил Оксану переехать. Она умоляла не оставлять ее, говорила, что кроме меня у нее никого больше нет. Неправда, у нее есть фотография, которую она любит. Пусть убирается. Как это банально…
Как будто у нас у всех по лишней хромосоме, настолько мы тупы и недоразвиты. Нет, как раз одной-то и не хватает. Поэтому мы и стремимся вечно друг к другу, чтобы восполнить недостающий генетический материал. А когда насыщаемся, бросаем другого на съедение волкам, чтобы не оставалось следов преступления. Но это не важно, лучше быть одному, чем с куском плаксивой прыщавой плоти, годной только для того, чтобы ее имели. Не это ли имел в виду Делазари?

Вчера за мной пришли. Вскрыв дверь, абсолютно бесшумно прокрались и, усыпив уже спящего человека хлороформом, повезли непонятно куда и непонятно зачем. Очнулся я уже в полицейском участке, привязанный к стулу. Передо мной сидел бородатый человек в камуфляжной форме и угрюмо смотрел на меня из-под полуприкрытых век. Казалось, что ему все надоело, потому что на лице у него было написано полнейшее безразличие, как ко всему происходящему, так и ко мне лично. Заметив, что я очнулся, он протяжно, со свистом вздохнул, затем встал из-за своего стола. Он посмотрел на меня как на надоевшую ему жужжащую муху, которая не дает спать, и отвернулся. Подумав немного, следователь, а то, что то был именно он, я тогда не сомневался, подошел ко мне и отвесил звонкую пощечину. Еще раз вздохнув, он уставился на меня уже с явным презрением и спросил: «Ну что, говорить будем?» Он ожидал ответа, но голова моя звенела от удара, и я ничего не мог сообразить. В тот момент, когда до меня дошел смысл его вопроса, последовал еще один удар. «Долго думаешь, собака. Я бы на твоем месте соображал побыстрее. Где находится штаб сопротивления, кто его возглавляет, сколько у вас оружия и какого?» Следователь задавал свои вопросы с абсолютно безразличной интонацией. Казалось, что он повторял их уже сотни раз и ответ ему не интересен. Я в свою очередь завыл: «Начальник, не знаю. Не все русские состоят в сопротивлении». Я старался, конечно же, спасти свою шкуру, но я, правда, не знал всего этого. Я всегда презирал членов Сопротивления, считая их ничтожными болванами. Надо было хотя бы что-то толковое про них узнать, чтобы было что выдавать, а так на моем лице было написано полнейшее недоумение. 

«А, так ты невиновен? Ну, тогда мы сразу выпустим тебя. Зачем же тревожить невиновного человека, особенно ночью». Следователь явно издевался надо мной. Лицо его приняло виноватое выражение. В следующую секунду он согнулся от душившего его беззвучного смеха. Однако все его попытки развеселиться не увенчались успехом. Следователю все равно было скучно. Едва закончив смеяться, он поспешно зевнул, прикрыв рот ладонью.

«Допустим, ты ничего не знаешь», - продолжал он, - «но вчера повстанцы напали на склад с оружием и много чего взяли. Охранников они нейтрализовали с помощью гранаты. Ты же слышал взрыв? И за это мы должны отомстить. Понимаешь, к чему я веду?» Следователь прислонился к столу и закурил. Он вопросительно уставился на меня. Мне некуда было деться от этого взгляда. Я очень хорошо понимал, чем обернутся для меня его слова. Мне не хотелось даже думать об этом. Внезапно я подумал про Оксану. Хорошо, что она ушла, иначе ее могли бы забрать вместе со мной. Какая-то иррациональная радость охватила меня. В такой ситуации редко кто-либо испытывает  положительные эмоции. Едва успев удивиться своему редкому благородству, я понял, что остался один в комнате, привязанный к стулу. Помещение было душным, низким и затхлым. Напротив меня стоял красный письменный стол следователя. Он был почти пуст, за исключением полностью исписанного листка бумаги и ручки. В следующую минуту вошли двое крепких парней и следователь, они тащили тяжелый железный чан с водой, какие раньше держали на дачах. В них скапливалась дождевая вода, которую можно было использовать для полива грядок. Чан поставили, подняли меня вместе со стулом и окунули головой внутрь. Допрос начался.

В чем нельзя было упрекнуть следователя, так это в изобретательности, я бы сказал редкой изощренности ума. Через два дня я во всем признался, напридумывал каких-то небылиц про Сопротивление и был приговорен к отправке в трудовой лагерь, отделение №7. Да, поступки все-таки возвращаются в троекратном размере.

Последний герой.

Когда мой народ жил относительно спокойно, время от времени протестуя против произвола чиновников, я был не нужен. Я спал себе спокойно на печи. Но сейчас пришло время нам проснуться, осознать, кто мы есть на самом деле. Мы Русские – и это звучит гордо. Пусть же они почувствуют нашу ярость. Для этой цели я собрал уже целую коллекцию различного оружия. Здесь и калаши, и ручные гранаты-лимонки, и пистолеты Макарова. Есть даже один огнемет. Но он так, чисто попугать. Все это я прячу в своем подвале, но чтобы в него попасть, нужно преодолеть картофельный склад. А вы сами знаете, чем это грозит. Приходится каждый раз надевать противогаз. Мой напарник уже один раз поплатился за свою неосторожность. Еле откачали. Хотя все наши знают о мерах безопасности, все-таки иногда самогон ударяет им в голову и они дохнут как мухи. Хотя от плохого алкоголя умереть можно также запросто. Вот Михалыч почти совсем ослеп после очередного запоя. Бедняга. Он работал в подполье с самых первых дней войны, но лучше бы он погиб геройской смертью, чем так жить. Хотя я не могу его судить. Он-то хоть служил Родине до последнего времени. Большинство людей просто доживают остатки своих никчемных жизней без движения. Они, как застоявшаяся гнилая вода, ничего не делают. Только и умеют, что критиковать. А я человек дела – недавно убил полицейского и забрал его табельное оружие и деньги. Деньги небольшие – но как он бился за них. Хоть фото на доску почета вешай – полицейский года. Героичен донельзя. Финт руками, финт ногами и давай выплясывать – тут его и уработал. Пока боролся с ним, замаялся, но гордый и усталый пошел назад в убежище. Другому шею свернул, как куренку. Хрясь и все – та-да-та-да. И никакое обезболивающее больше не поможет. И все же, иногда меня одолевают смутные сомнения. Приходится мириться с тем, что убиваешь людей. А как же, я герой, борюсь за свободу. Но были ли мы свободны до Исламской революции? Едва ли. Просто нас угнетали такие же, как мы. Когда вся Сибирь и Дальний Восток отошли Китаю, наша нация была унижена. Но еще большее унижение началось после захвата власти исламистами. И теперь я считаю своим долгом мстить за это. Никогда не будет этому конца, пока мы не победим, пока не восстановим свою честь. За это приходится платить, а как иначе. Если будешь сомневаться, убьют тебя. А тогда уже ты ничего не сможешь. Тебя просто не будет существовать. А вместо тебя будет кто-то другой, возможно даже хуже, чем ты. Но мы не унываем, и каждый день играем в дурака со смертью. Встречаем рассвет и ложимся с картами в руках.

Недавно к нам пришел новенький. Невысокий, коренастый, он как медведь переваливается с ноги на ногу при ходьбе. Но стреляет отлично, да и сразу видно, что он в этом деле давно. Говорит, что в армии служил еще до войны. Слабость у парня одна – обожает калаши. Приходит, смотрит на них задумчиво, любуется, говорит, что лучше оружия в мире нет. Может и так, но без головы и рук любое оружие так же бесполезно, как палка. Бывает и палка выстрелит, если ее с умом использовать. Вот так. Делать нечего, взяли его к себе. Очень просился, говорит, знал мою сестру до войны. Учились вместе. Дурой была. Вышла замуж за летчика, а его кокнули в первые же дни войны. Не повезло, так не повезло. Не знаю, где она сейчас, но ислам она принять не могла. Она и христианство не переносила. Говорит: «Знаешь, что бесит меня в христианстве?»
-Нет, - говорю я, а сам посматриваю на часы. Терпеть не мог это разговор.
-Тем, что человек в христианстве унижен. Он, как червь, ползает под властью своих инстинктов, думая, что летает в небесах, думая, что равен Богу, хотя на самом деле Бог презирает человека, смотрит на него свысока. Конечно, он ведь всемогущ и непорочен. Уж мы такие, какие есть, и ничего постыдного в этом нет. Да, в человеке много зла, но ведь и хорошего много. А судят нас только за плохое.

Я не понимал, о чем она, но все равно слушал, боясь ее обидеть. А в самом начале войны после смерти мужа она пропала. Я потерял ее след, как и многих своих знакомых. С самого начала войны я ничего о ней не слышал. Я боюсь узнать, что она умерла, но и боюсь узнать, что жива.

Сегодня устраивали нападение на машину с боеприпасами. Видимо, это была ловушка, потому, что вместо двух машину охраняли десять человек. Половину отряда перебили, но остальным удалось спастись. Мы с новеньким случайно оказались вместе. Не потому, что мы оба знали Оксану, просто так получилось. Мы отстреливались от охранников. Была ночь. Я вздохнуть не мог от напряжения. А он просто так говорит: «Знаешь, когда мне было двадцать лет, я считал человека равным Богу». Еле отстреливается, но открывает рот, пытаясь говорить. Я ему: «Смотри, куда стреляешь, потом расскажешь!» А он: «Нет, сейчас. Я считал, что человеку все можно, он велик. И естественно, что люди неравны. Кто-то на высшей ступени развития, кто-то на низшей. А уж те, кто развит, могут все. Я не могу это объяснить, но я чувствовал, что я среди великих, что мне суждено совершить что-то необыкновенное. Но я ошибся. Все люди одинаковы». Я, как обычно ничего не понял, да и не до того мне было в этот момент, но я увидел, что в него попали. Он замер. «Ты слишком много говорил, братец», - подумал я непроизвольно и ужаснулся. Ведь я ничего не понял из того, что он сказал. Получается, его предсмертные слова падали в пустоту. Я отползал к подвалу, но не мог зайти в него. Меня окружили и, даже если бы я так просто забежал в убежище, я подвел бы товарищей. Поэтому я стиснул зубы и отстреливался. Боль пронзала меня с ног до головы. Я знал, что мне больно, но руки все еще меня слушались. Я знал, что в кармане у меня граната. Я знал, что не мог допустить, чтобы меня взяли живым. Но я не хотел умирать. Я знал, что хочу жить, не смотря ни на что, знал, что хочу еще раз увидеть Оксану, если она жива. Но делать было нечего, я все же герой. А героям положено умереть. И пусть кто-нибудь хуже будет на свете вместо меня. В моих мыслях я мог все, но я не Бог, а человек и поэтому умру как все. «Пусть земля мне будет пухом», - подумал я и выдернул чеку.

Делазари.

Люди приходят ко мне. Я слушаю их, как заправский психотерапевт. Я понимаю их горести и печали, потому, что и во мне печали столько же. Моя душа просто переполнена ею. Иногда мне кажется, что я не могу вынести это, но я стар и знаю, что вынести можно все, что угодно, главное верить, что ты – не центр мироздания, что вокруг тебя не вертится все. Планеты, солнце, бесчисленные галактики и черные дыры не прекратят свое существование без тебя. Ты не нужен природе, миру. Ты просто есть, но и это не доказано. Как можно доказать, что ты существуешь? В суде не принимают показания заинтересованных лиц, а остальным ты глубоко безразличен. Попробуй, докажи, что твои повседневные дела не выполняет кто-то другой. Но если честно, мне все равно. Почему я должен кому-то что-то объяснять. Я просто есть, и это аксиома. Пока я буду думать, что это так, я буду существовать.

Однажды мне рассказали историю некого человека по фамилии Ли. Он занимался перепродажей машин, но никогда не встречался с клиентами напрямую. Он разговаривал с ними только по телефону, но, тем не менее, изменял свой голос до такой степени, что при личной встрече никто не мог его узнать. Выходя на улицу, он надевал темные очки, так чтобы прохожие не видел его лица. Мало, кто знал, как на самом деле выглядит Ли и что он за человек. Но и этого ему показалось мало. Ли сжигал весь свой мусор, его существование почти не оставляло следов. Дошло до того, что никто не верил, что такой человек действительно есть и он не выдумка и не расхожая сплетня. Однако, Ли было достаточно того, что о собственном существовании знает он сам. В конце концов Ли умер, но никто не скорбел о нем, некому было похоронить его, кроме матери, которая приехала специально, Но, если бы она встретила сына на улице или в кафе, даже она не опознала бы его. Все гадали, для чего Ли делает это. Для чего он прячет себя ото всех. Оказалось, что он просто не хотел причинять людям боль и печалить их понапрасну. Он хотел прожить максимально отстраненно, не принося никакого вреда. Правильно ли это, спросите вы? Правильно ли противиться своей природе и прятать себя ото всех? Я вам отвечу, что это не лучше, чем выпячивать собственное я, ища любви. Я много пожил на этом свете, но любви не встречал. Любить по-настоящему может тебя только мать, родившая тебя, перенесшая родовые муки и искупившая грех твоего рождения, и ты сам, если не будешь лениться. Остальные виды любви – это не любовь, а более сложные и запутанные чувства, часто проистекающие из зависти, жалости, похоти, ненависти, тщеславия, уязвленного самолюбия, сочувствия, равнодушия и злости. Они приносят страдание, не зависимо от того, считаете ли вы их благом или нет, приносят они вам удовольствие или нет.

Я не хочу, чтобы меня любили, поэтому я объективен. Я несу людям правду, как она есть, неприглядная и отталкивающая сама по себе, а в моем изложении часто ввергает в ступор. Ну что же, ничего не поделаешь, придется вести такую жизнь до самого конца.

Я не немощен, могу положиться на себя, поэтому никто мне не нужен. Когда мне было двадцать лет, я впервые убил человека. Я убил уже тем, что нарушил целостность личности своей женщины мнимой любовью, привил ей себя. Она хотела нравиться мне и поэтому потерялась. С тех пор я не хочу приносить людям боль своим существованием. Я живу под мостом, не мешаю никому. Люди скорее сами ко мне приходят и просят рассудить, дать совет. Я никому не навязываюсь, видите.
Недавно боль в сердце усилилась. Теперь оно время от времени резко подскакивает в груди, пытаясь убежать, но я не даю ему. Оно – единственное, что у меня есть. Но на самом деле я не один. Изо дня в день я смотрю на реку – различные ее состояния. Даже закупоренная льдом, она вздыхает, страдает и плачет, пытаясь вырваться. Я сижу у окна и смотрю на нее, уязвленную горечью заточения. Но и летом она не свободна, ей не выйти из русла, не вырваться из череды поворотов и раздвоений. Я смотрю в ее теченье и вижу волосы умершей жены, ее длинную шею. Рыбешками поблескивают ее глаза, наполненные слезами и униженной, рабской любовью ко мне.

Я сижу на кровати и ем вареную картофелину. Она сладковатая на вкус и желтая, как леденец. Выплевываю глазки в ведро и чувствую, как сердце начинает скакать, как сумасшедшее. Слышу – в дверь постучали. Она отворилась, жалобно скрипнув, и вошел солдат с автоматом. Он тихо сел на табурет возле меня и сказал:

«Ну, дед, поднимайся, ты пойдешь с нами».

Я сразу все понял – я не переживу допрос, но если расскажу хоть одну историю, доверенную мне, я нарушу свой принцип небытия. Я изменю себе и всей прожитой жизни, проведенной в осознании своей вины перед миром. Хорошо, что меня не будет.