Пушкин. Путь за Черную речку

Трагедия на Черной речке.

8 февраля н. ст. (27 января ст. ст.) 1837 г. на берегах Черной речки состоялась дуэль между Пушкиным и Дантесом. Еще за год до этой трагедии в светском обществе распространились слухи о том, что за женой поэта ухаживает французский кавалергард Дантес, поступивший на русскую военную службу в 1833 г. Эти слухи были преувеличены злыми языками. В феврале 1836 г. кавалергард действительно признался Наталье Гончаровой в любви, но она отказала пылкому французу. Об этом Дантес сообщил в письме своему покровителю барону Луи Геккерну. Наталья Николаевна, в свою очередь, рассказала о случившемся Пушкину; по свидетельству графа Владимира Соллогуба - «она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя знала его пламенную необузданную природу».

23 мая у Натальи Николаевны и Пушкина родилась дочь. Это радостное событие приостановило ухаживания француза, но к осени они приобрели боле напористый характер. 4 ноября в жизни поэта грянул гром. В дом Пушкиных на Мойке пришло анонимное письмо с намеками на связь Натальи Николаевны с Дантесом. Оно было оскорбительным: «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Сергеевича Пушкина заместителем великого магистра ордена Рогоносцев и историографом ордена». В таком письме были заинтересованы многие враги Пушкина: и Геккерн  с Дантесом, и те, кто высмеивался поэтом в эпиграммах – часто высокопоставленные чиновники, злоупотребляющие своим чином, или те, кто прекрасно говорил на французском языке, но гораздо хуже на родном русском.  После этого письма у Пушкина были объяснения с женой, которыми он вполне удовлетворился – он был уверен в верности своей жены. Но искусно распространенные сплетни и это злое письмо, копии которого были разосланы пушкинским друзьям, делали оскорбление невыносимым. Пушкин догадался, что автором письма был Геккерн, это было понятно «по слогу письма, по тому, как оно было составлено». В таком письме был заинтересован и Дантес. Пушкин вызвал его на дуэль, которую считал единственной возможностью отстоять свою честь. Поэт был смертельно ранен. Его похоронили в Святогорском монастыре, недалеко от Михайловского, родового имения Пушкиных.
В Михайловском, во время своей ссылки 1824-1826 гг., он духовно перерождался. Здесь его талант раскрылся по-новому, прикоснувшись к Божьей благодати…

Жизнь в Михайловском.

Пушкин был сослан в Михайловское по подозрению в вольнодумстве. В 1824 г. полиция обнаружила письмо, в котором он писал о своих интересах к атеизму, правда он вскоре расстался с этим увлечением, отзываясь о нем в дальнейшем с иронией. В Михайловском изменилась  его жизнь, здесь он узнал цену одиночества, которое изредка скрашивалось монахами Святогорского монастыря, доживающей свой век его любимой няней и скромным семейством Осиповых, проживавших в Тригорском, в трех верстах от его поселения. А еще он познакомился со священником села Воронич Илларионом Раевским. Сохранились даже воспоминания дочери последнего об этой дружбе. Вот несколько строк: «Покойный Александр Сергеевич очень любили моего тятеньку… И к себе в Михайловское тятеньку приглашали, и сами у нас бывали совсем запросто... Как сейчас помню... подъедет это верхом к дому и в окошко плетью цок. "Поп у себя?" - спрашивает. (Старуха произнесла это энергично, с достоинством, закинув голову, видимо, подражая манере Пушкина.) А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: "Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведался... мне кой о чем потолковать с ним надо!" И очень они любили с моим тятенькой потолковать, только вот насчет "божественного" они с тятенькой не всегда сходились, и много споров у них через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет. "Разругался я, - говорит, - сегодня с Михайловским барином вот до чего - ушел, прости Господи, даже не попрощавшись... Книгу он мне какую-то богопротивную все совал - так и не взял, осердился!" А глядишь, двух суток не прошло - Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит. "Дома поп? - спрашивает. - Скажи, - говорит, - я мириться приехал!" Простодушный был барин, отходчивый». Такое поведение Пушкина с «богопротивной книгой» во многом было шуточным, иначе вряд бы у него и священника завелась тесная дружба. Митр. Анастасий (Грибановский) писал, что поэт «нарочито надевал на себя иногда личину показного цинизма, чтобы скрыть свои подлинные глубокие душевные переживания, которыми он по какому-то стыдливому целомудренному внутреннему чувству не хотел делиться с другими». Похожее произошло и на святогорской ярмарке. Монастырь устраивал празднества в  престольные праздники – на Девятой пятнице по Пасхе и в Покров Богородицы. Один очевидец, торговец Лапин, писал: «У него была надета на голове соломенная шляпа – в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою с железною в руке тростию, с черными бакенбардами, которые более походят на бороду, также с предлинными ногтями, которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом я думаю около полудюжины». Но Пушкин позволил себе вольность всего раз, чтобы подразнить нарядных бар, приехавших на праздник.
 
Вот и все его развлечения в Михайловском, которые, все же, были нечастыми. В письмах этого периода он жалуется на тоску и одиночество: «Уединение мое совершенно… Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко … вечером слушаю сказки моей няни, … и с нею только мне нескучно».  Эти переживания – и в знаменитом пушкинском «Зимнем вечере» (Буря мглою небо кроет…). Здесь есть его просьба к няне: «Спой мне песню, как синица / Тихо за морем жила; / Спой мне песню, как девица / За водой поутру шла». Как дитя просит рассказать добрую сказку перед сном, так и повзрослевший Пушкин ищет избавления от тоски в ласках няни. Это чистое, детское мироощущение в его творчестве и жизни заметил митр. Анастасий (Грибановский): «Пушкин ко всему подходит просто и естественно, как это искони свойственно русскому сердцу. У него нет предвзятых тенденций, как у Толстого и Достоевского, стремящихся подчинить им своего читателя. Он … не "мудрствовал лукаво": поэтому ему открыто было более, чем кому-либо из других наших поэтов. Он берет всю действительность такою, "какою Бог ее дал". … Отсюда какая-то детская непосредственность, ясность и чистота его созерцания, … делающие его творения одинаково доступными всем возрастам».

В своем уединении он создает «Бориса Годунова», где даны масштабные и глубокие образы исторических лиц: самого Бориса,  Григория Отрепьева, Ивана Грозного и др.  В черновых записях этой трагедии, на полях, рядом с текстом о летописце Пимене (одном из наиболее духовных пушкинских образов) обнаружено признание поэта: «Приближаюсь  к тому времени, когда перестало земное быть для меня занимательным». В Михайловском было также создано и несколько глав «Евгения Онегина», а перед отъездом отсюда – его известный «Пророк».

Шестикрылый серафим.

«Пророк» - это стихотворное переложение эпизода из книги пророка Исаии (гл. 6).
«Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился, — / И шестикрылый серафим / На перепутье мне явился...». Как ярко эти строки свидетельствуют о духовном пути самого поэта, о его перерождении. В его жизни действительно была «пустыня мрачная», она ярко описана в его «Безверии» (1817 г.) – стихотворении, выразившем безнадежное уныние человека, удалившегося от Бога: «Лишенный всех опор, отпадший веры сын / Уж видит с ужасом, что в свете он один, / И мощная рука к нему с дарами мира / Не простирается из-за пределов мира...». Как отлично это одиночество без Бога от его михайловского уединения, окрашенном добротой няни и простой, спокойной жизнью. А дальше в «Пророке» – об изменении всего человеческого существа, о приближении к Богу. В стихотворении угадываются и взгляды Пушкина на его призвание – быть поэтом (И бога глас ко мне воззвал: / "Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / Исполнись волею моей / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей."). Еще в лицее поэта и всех его друзей воспитывали в духе высочайшего чувства долга, поэтому у Александра Сергеевича уже давно сложилось представление о том, что своим творчеством он может служить России и поэтому имеет право открыто говорить правду  (см. кн. М. Виролайнен "Исторические метаморфозы русской словесности", статьи о Пушкине и лицее). Само же стихотворение свидетельствует о силе духовных переживаний поэта, о том, насколько пламенно он читал Священное Писание и проникался им. Вот как он пишет о рождении замысла стихотворения: «Я как-то ездил в монастырь Святые горы, чтобы отслужить панихиду о Петре Великом. Служка попросил меня подождать в келье. На столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу. …прочел отрывок из Исайи, который перефразировал в «Пророке». Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение». Казалось бы, что поэт скоро сам переродится в шестикрылого серафима, но узки врата в Царство небесное – впереди у Пушкина было еще важное испытание в его жизни.

Не напрасно, не случайно.

В жизни Пушкина был и настоящий «шестикрылый серафим» – митр. Филарет (Дроздов), коснувшийся сердца поэта во время его новых испытаний. В 1828 г. началось следственное дело о пушкинской «Гавриилиаде», кощунственной поэме, написанной в 1821 г. Но поэт уже духовно возрос и раскаивался, он обращался с чистосердечным признанием к Николаю I, который и остановил следствие. На душу поэта действовал и светский мир, в котором теперь виделось много суеты. 1828 г. – время духовных переживаний Пушкина, даже в свой день рождения он пишет строки, ставшие известными: «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана? / Иль зачем судьбою тайной / Ты на казнь осуждена?...». Митр. Анастасий (Грибановский) писал, что Пушкин жив в каждом из нас. Так случилось и с этими грустными строками, под которыми может подписаться каждый, кто находится в скорби и ищет духовной опоры. Эти переживания, так ясно раскрытые, ужаснули свт. Филарета, прочитавшего «Дар напрасный…» в 1830 г. в альманахе «Северные цветы». Возможно, святитель мог представить себе и   то, что с этими строками могут согласиться многие, забывшие в своих страданиях о Божьей благодати, поэтому его ответ можно считать наставлением не только Пушкину, но и каждому унывающему и скорбящему. Приведем стихотворение полностью, ведь оно полезно каждому, кто находится в унынии:

Не напрасно, не случайно
 Жизнь от Бога нам дана,
 Не без воли Бога тайной
 И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
 Зло из темных бездн воззвал,
 Сам наполнил душу страстью,
 Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!
 Просияй сквозь сумрак дум, –
 И созиждется Тобою
 Сердце чисто, светел ум.

Здесь удивительно и то, что стихотворение свт. Филарета совпадает с ясностью и простотой, ритмикой пушкинских стихов – это результат глубокого сочувствия московского митрополита, его проникновение в уголки страдающей души поэта. Думается, что это замечательное стихотворение раскрывает и страдальческое, но вместе с тем и светлое состояние Пушкина в последние часы его земной жизни. Страдания поэта от полученной на дуэли раны были действительно тяжелыми, но он переносил их, по свидетельству Вяземского, с «духом бодрости», будучи укрепленным Таинством Причастия. Перед смертью он простил всех своих врагов, в том числе и Дантеса.

Утром 9 февраля (н. ст.) ему стало легче, и он попросил позвать жену и детей. «Он на каждого оборачивал глаза, -  вспоминает доктор И. Спасский, - клал ему на голову руку, крестил и потом движением руки отсылал от себя». 10 февраля (н. ст.) Пушкин скончался. Вот последние мгновения его жизни, описанные все тем же И. Спасским: «Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только по его желанию. … Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял: «Морошки, морошки». Наконец привезли морошку. 
— Позовите жену, — сказал Пушкин, — пусть она меня кормит.
Он съел 2 — 3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал — довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. … Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
— Хорошо, — сказал он и потом несколько погодя промолвил: — Жизнь кончена.
— Да, конечно, — сказал доктор Даль, — мы тебя поворотили.
— Кончена жизнь, — возразил тихо Пушкин.
Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:
— Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и — вдруг его не стало».
По дороге в Святогорский монастырь тело покойного друга встретил в селе Воронич священник Илларион и совершил панихиду.
Сохранилось и воспоминание В. Жуковского, который обратил внимание на преображение лица Пушкина: «Это не был ни сон, ни покой, не было выражение ума столь прежде свойственное этому лицу, не было тоже выражение поэтическое. Нет, какая-то важная, удивительная мысль на нем разливалась: что-то похожее на видение, какое-то полное, глубоко удовлетворенное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить, - что видишь, друг?»

В последние мгновения земной жизни у Пушкина действительно были «сердце чисто, светел ум». Он пришел к глубокой вере, хотя мы до сих пор нередко представляем себе Пушкина как гения, в творчестве которого невозможно выделить что-то одно. Но за всей его жизнью, которая была и есть на виду у многих, есть одно – сокровенное. Это – Путь к Богу. Игумен Святогорского монастыря Макарий так сказал о жизни поэта: «… он сохранил веру тогда, когда было её  оскудение, когда в человеческие сердца всеивались семена иных  «ценностей», говоря по-Евангельски, всеивались плевелы. Александр Сергеевич, переболев этим, сохранил веру, которая не ограничивалась только внешней церковной обрядностью. Он возрастал в вере, и вера его особенно ясно проявилась в момент перехода в Вечность. Он исповедался и причастился, простил врага и благословил детей. Ведь не может же человек лукавить в такие минуты. И я повторяю со священником, исповедавшим его, дай, Господи, и мне такую кончину. Но всю глубину  человеческого духа испытывает только сердцеведец Бог. Мы  благоговеем перед судами Божиими. Верим, надеемся и молимся об упокоении души раба Божия Александра. Да вселится дух его в селения праведных. Аминь».