Мыло

       Когда я был мальчишкой  и жил на окраине небольшого, затерянного в донецких степях горняцкого городка,  у нас в поселке неожиданно возникла мода на собачьи бои.
       В то время, практически каждая уважающая себя шахтерская семья, жившая в своем доме, держала цепного пса.
       Нередко, это были крупные волкодавы, зачастую беспородные, но всегда злые.
       Держали собак не из-за боязни краж  (они тогда были редкостью), а скорее по южной традиции:   есть пес, значит  в хате проживает хозяйственный  и уважаемый человек.
       Имел собаку и мой отец. Это была немецкая овчарка по кличке Дозор. Отец вообще отличался страстью к  этой породе, и сколько я его помню, у нас всегда были эти умные и преданные псы.
       Откуда пошла мода на собачьи бои – не помню. Но они проходили в поселке регулярно, обычно осенью, когда завершалась уборка урожая, хозяйки секли в корытах капусту на зиму и мочили яблоки, а мужчины кололи   свиней к ноябрьским праздникам.
       Отец всегда принимал участие в этой  жестокой забаве, и наш Дозор имел славу серьезного бойца.
       Всякий раз между участниками заключалось пари, согласно которому хозяин побежденного пса выставлял победителю бутылку «московской», совместно потом распиваемую всей компанией. Принимали участие в боях обычно пять-семь собак, причем не насмерть, а до первой крови, а участников, вместе со зрителями набиралось, учитывая нас, пацанов, до двух десятков. Как правило, это были соседи из близлежащих домов и улиц.
       Не принимал участия в этом деле только один человек -  близкий  отцовский друг, дядя Миша Корсюченко.
       В его дворе вообще не было собаки, хотя жил знаменитый в шахтоуправлении забойщик довольно зажиточно.   
       Это был высокого роста  кряжистый мужчина, обладавший недюжинной силой и любивший посидеть в хорошей компании.
       Но вот собак он не терпел, и как-то по моей просьбе, рассказал почему.

       " Жил я тогда с родителями в селе Крымском, что на  Северском Донце.  Отец, мать, и нас трое: мал, мала, меньше. Село было старинное, большое  и веселое.
       Когда началась война, отца сразу же  мобилизовали в армию и остались мы  бедовать сами. Мне было десять лет, а братишке с сестренкой и того меньше.
       Урожай в тот год выдался небывалый. Уродили пшеница, овес и картошка, в садах ветки ломились от яблок,   груш и слив, на бахчах было полно арбузов  с дынями.
       Селяне с утра до ночи трудились на земле – знали, что в это лихое время нужно сделать запасы на зиму.
       Трудилась в поте лица и наша семья. Кое-как убрали пшеницу, выкопали картошку, натаскали  в клуню кукурузы, тыкв и подсолнухов.
       А потом пришли немцы, а с ними и беда.
       Для начала они отобрали почти все наши продукты и повесили нескольких, не хотевших отдавать их стариков. Затем вместе с полицаями стали ходить по дворам и угонять скотину, а заодно  отымать и теплые вещи. Короче, грабили, как хотели.
       К зиме село стало нищим. Даже собаки куда-то поразбегались.
       Есть стало почти нечего.
       Немного спасали окружавшие  Крымское поля. Там остались неубранные осенью совхозные картошка, и пшеница. Ее, мерзлую, мы копали и ели, а из колосков, подмешивая в них кору, пекли что-то вроде лепешек
       К весне  стало совсем невмоготу -  остававшиеся  запасы кончились, поля перерыли по нескольку раз, и настал самый настоящий голод.
       У кого были хоть какие-то вещи, ходили их менять в Попасную и Старобельск, а остальные перебивались, как умели.
      Ели лебеду и крапиву, прошлогодние, остававшиеся в балках желуди и даже спекшийся в земляных буртах жмых для скота.
      За оставшиеся от отца шевиотовый выходной костюм и хромовые сапоги, которые удалось сохранить от немцев, мать выменяла где-то на хуторах  немного картошки и   пуд кукурузы. Ими мы и засадили свой огород.
      Я, вместе с соседскими пацанами ходил на сожженный элеватор и бил там из рогатки диких голубей и галок,  а еще  понемногу рыбачил на Донце, хотя рыба там почти исчезла, поглушили  гранатами полицаи.
      Так в горе и жили.
      К лету немцы согнали к Донцу стариков и заставили восстановить взорванный при отступлении нашими войсками мост.
      От него оставались каменные «быки» и часть настила.
      В этом месте до войны водились сомы. Теперь их не было, но на песчаном дне было множество ракушек. Такие, знаешь, двухстворчатые, величиной с детскую ладошку.
      Вот мы, пацаны,  и приноровились их доставать, печь на костре и есть.  И домой носили, многие варили из них что-то вроде  супа.
      Но глубина у моста была немалая – метра четыре, а то и больше. И не всем удавалось достать те ракушки.  Вот и хлюпались мы у моста целыми днями, стараясь хоть чем-то помочь своим голодным семьям.
      В то время в селе стоял немецкий гарнизон, разместившийся в школе, а рядом с ней,  в бывшем сельсовете, жил германский комендант с охраной.
      Был он в чине обер - лейтенанта, молодой, рыжий и имел собаку - овчарку, по кличке Герда.
      Это была черная сука ростом с доброго теленка, очень умная и злая.
      Рассказывали, что в первые дни, когда немцы заняли село, она по команде хозяина загрызла насмерть нескольких местных кобелей.
      Еще Герда  не любила детей, и мы всегда прятались, когда она появлялась на улице.
      По вечерам комендант любил  гулять с ней по мосту и подолгу  смотреть на реку, которая в наших местах очень красива. Шел он обычно неспешно, в сопровождении солдата - денщика и Герды,  которая гордо вышагивала рядом с хозяином.
      Если мы были в это время у моста, то сразу же отплывали подальше, к старым вербам и оттуда наблюдали за немцами и собакой.
      Но в тот раз   комендант появился на мосту во внеурочное время - после обеда, и мы не успели сбежать.
      Некоторое время он внимательно наблюдал, как мы ныряем и достаем со дна ракушки, а затем что-то пролаял солдату.
      Тот рысцой побежал в село, а через некоторое время вернулся с небольшим  картонным ящиком в руках.
      Комендант нагнулся, что-то извлек из него и призывно помахал нам  рукой. В ней был кусок мыла. Обычного хозяйственного мыла, которого было полно  до войны в местном сельпо. Но теперь это была небывалая ценность.  За него можно было выменять все что угодно, даже хлеб.
      Мы с опаской подплыли к центральной опоре моста, где стояли немцы и офицер, что-то весело выкрикнув на своем языке, швырнул мыло в реку.
      За ним сразу же нырнули все ребятишки,  и я в том числе. Самому шустрому повезло. Он перехватил скользкий брусок у самого дна и, вынырнув, быстро поплыл к берегу. А немец, хохоча, швырнул в Донец второй, а за ним и третий.   
      Вода вокруг «быка» забурлила. Мы наперегонки ныряли в светлые струи, и, вырывая друг у друга, пытались поднять на поверхность заветные бруски.
      В суете никто и не заметил, как комендант что-то   приказал скалящей зубы Герде, та прыгнула с моста в воду и, прижав к голове уши, направилась к нам.
      Мы испугались и рванули к берегу. Но не тут-то было. Овчарка плавала гораздо быстрее и снова погнала нас к мосту.
      Рядом с комендантом уже стояли несколько немецких солдат, которые показывая на нас пальцами, весело гоготали.
      А нам было не до смеха. Овчарка не пускала к берегу и не давала взобраться на опоры моста. Мы нахлебались воды, посинели от холода и едва держались на плаву.
      Потом самый маленький из нас, Вовка Гордиенко, утонул. А жестокая забава продолжалась.
     Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не денщик.
     Он что-то сказал офицеру, и тот отхлестал солдата перчатками по лицу.
     А потом окликнул Герду и та, оставив нас в покое, направилась к берегу.
     Вовку унесло течением и его так и не нашли, я же после того случая с неделю провалялся в горячке.
     Когда наши части освобождали Крымское,  машину коменданта разнесло взрывом.  А собака уцелела и  сбежала в степь.
     Там ее видели несколько раз. К людям она не подходила  и по ночам выла в балках.
     С тех пор я ненавижу собак, особенно овчарок. Почему и не держу их на подворье".