Мой кровный враг

 
Странное дело: каждый раз в День Победы - 9 Мая, когда я пытаюсь припомнить что-нибудь из времён той далёкой Войны, всплывает в памяти один и тот же эпизод, казалось бы, такой незначительный на фоне куда более волновавших и даже пугавших меня событий.

В 44 году я был ребёнком лет шести. Наша семья жила в подмосковном посёлке, где на кирпичном заводе в ту пору работало много немецких военнопленных. Сначала режим их содержания был довольно строг, но постепенно он стал ослабевать, и военнопленные получили некоторую свободу передвижения. Многие из них ходили по окрестным улицам и за небольшое вознаграждение помогали жителям по хозяйству: напилить и наколоть дров, вскопать огороды, починить заборы... Мы все жили очень бедно и кроме скудной пищи ничего не могли предложить им за их труд. Но пленные были рады и этому.

Однажды в наш дом зашел высокий, крепкий немец с худым, тёмным лицом и спросил, как мог, не надо ли в чём помочь. Дома были только моя бабушка да я. Увидев немца, бабушка сначала было растерялась и инстинктивно схватила меня и прижала к своему переднику. Немец оказался сообразительным (впрочем, к тому времени военнопленные все уже стали сообразительными) и сразу же всё понял. Здесь я должен сделать небольшое пояснение. В 41 году на фронт ушли все пятеро мужчин из нашей семьи: три сына моей бабушки и два её зятя, в том числе и мой отец. А в 42 году пришли две похоронки: на моего отца и на другого бабушкиного зятя. От трёх её сыновей уже давно не было вестей: как потом оказалось - один был в немецком плену, а двое других - в госпиталях.

Бабушка и немец молча смотрели друг на друга. Моё плечо, стиснутое крепкой крестьянской рукой моей бабушки, заныло, и я попытался было высвободиться от неё, но бабушка ещё крепче прижала меня к себе. Немец не выдержал и попятился к двери, больно ударился о косяк и выскочил на крыльцо. В окно я видел, как он, понурив голову, быстро шел со двора. Бабушка всё ещё продолжала стоять, крепко прижимая меня. Я заёрзал, бабушкина рука соскользнула с моего плеча. И вдруг она подтолкнула меня к двери и изменившимся голосом прошептала: «Верни его!».

Мне не надо было повторять дважды. Я нырнул в стоявшие у двери бабушкины полуваленки и бросился вдогонку за немцем. Он уже шагал по улице вдоль забора. В шесть лет я прекрасно владел «трофейным» немецким языком. Но всё же крикнул ему как можно понятней: «Эй, гутен таг! Хенде хох!». Немец мгновенно застыл и стоял не оборачиваясь. Я же со всего маху, не сумев вовремя притормозить в моих «скороходах», врезался в него сзади. Чтобы не упасть, ухватился за его ногу. Её вершина была как раз над моей головой. Я невольно уткнулся носом в его ватные штаны - и на меня внезапно пахнул такой удивительный запах сильного, давно немытого мужчины, запах, по которому я так тосковал все эти годы войны без отца, что я чуть не задохнулся от неожиданного чувства. Вцепившись в его штаны, я выпалил: «Пошли, цурюк!». Немец ни шагу. Я снова: «Идём, ну, ком!». Немец попытался было шагнуть прочь, но тут я вдруг неожиданно для самого себя всхлипнул. Немец весь напрягся, но через секунду резко нагнулся и, подхватив меня на руки, быстро, почти бегом понёс меня к дому. Сидя у него на руках, я продолжал вдыхать чарующий аромат мужского пота, дурного табаку и Бог знает ещё чего.

На крыльце стояла бабушка в накинутом на плечи платке, держа его угол в губах. Немец снова остановился, как вкопанный. Я соскользнул на землю, но отходить от него не спешил. Бабушка тихо бросила мне: «Отведи его к сараю, пусть дров напилит». И не оборачиваясь, ушла в дом. Я со всех ног кинулся выполнять бабушкин приказ.

Немец попался понятливый и «с руками». Старой двуручной пилой он начал пилить, а я юлой вертелся у него под ногами, стараясь помочь. «А ну, живо в дом!» - крикнула мне бабушка с крыльца. Сидя на кухне, я в окно внимательно следил за немцем. Он работал долго и тщательно. Бабушка в окно не смотрела, но всё, вероятно, знала, и, когда немец сбросил с козел последний обрезок, приказала мне: «Зови этого». Я кубарем скатился с крыльца, что не очень-то вязалось с моей ответственной ролью бабушкиного дипкурьера и переводчика. Выслушав меня и даже поняв, немец помедлил, но затем всё же, не глядя на крыльцо, поплёлся за мной к дому. У крыльца он снова замешкался, но я уже овладел своей ролью и начал командовать. Немец долго сбивал веником снег со своих огромных валенок, но, наконец, сняв шапку, подошел к двери. Бабушка толкнула дверь и тут же отошла к печи. Мы вошли. На столе стояла миска горячих щей, большая «гостевая» ложка (а вдруг он заразный какой?) и крепкий сухарь. «Ешь!» - впервые обратилась бабушка к немцу напрямую, минуя моё квалифицированное посредничество. Мне всё же пришлось дёрнуть его за рукав, что, видимо, добавило немцу решимости. Старый стул заскрипел под ним. Ел он аккуратно, как и работал. Бабушка сложила руки под передником и, прислонившись к углу печки, смотрела мимо немца в окно. На кухне было жарче, чем давече. Я не сводил с немца глаз: ну, как же - хоть и немец, но всё же мужчина! Да ещё и военный! А дело в том, что во всей нашей округе в ту пору можно было с трудом насчитать с дюжину мужчин - стариков да инвалидов. Все ж остальные - на фронте. Правда, всю зиму у нас гостил старичок - преподаватель математики, но такой немощный да кроткий, что и за мужчину-то не считался.

Поев, немец «данкешойнкнул» и стал собираться. В сенях, как бы извиняясь, ещё раз тихо произнёс: «Спасибо» и плотно затворил за собою дверь. Бабушка вдруг спохватилась, и что-то сунула мне в руку: «Догони!» На ощупь я определил смятую пачку старых папирос, оставшихся ещё с тех самых, казалось бы, немыслимо счастливых мирных лет. Немец протянул ко мне руку, но не сразу принял подарок. Я разрядил неловкую обстановку дипломатическим жестом, крикнув ему погромче: «Ауфвидерзеен!» Немец вскинулся, телогрейка распахнулась мне навстречу: «Я, я, видерзеен».

Через три дня я снова заметил его долговязую фигуру у нашей калитки. Немец переминался с ноги на ногу. Я пулей вылетел навстречу: «Гутен таг!». Немец откликнулся и пошел за мной. У крыльца он вынул из кармана напильник и стал мне что-то объяснять. Я почему-то в этот раз долго не мог его понять, но тут на моё счастье вышел из дому наш Михал Василич - учитель, знавший немецкий язык, как оказалось, лучше меня. Выяснилось, что немец хотел наточить нашу старую пилу. Справился он с этой работой быстро и с явным удовольствием. Попробовал пилу на крепких берёзовых кряжах: «Нун, гут!».

С тех пор Фриц (так нам, наконец, представился, немного смущаясь, Фридрих) приходил к нам чуть ли не через день. Наши дом и двор стали вспоминать свой прежний ухоженный вид. Фриц всё делал споро и молча, со спокойным лицом. Бабушке это явно всё больше и больше нравилось.

Однажды в лютую стужу он работал во дворе и обморозил руки. Бабушка тут же заметила это перед ужином и, вскрикнув, стала оттирать ему руки мягкой шерстью и смазала их лампадным маслом. Затем бабушка впервые пригласила Фрица в столовую комнату, где уже был накрыт стол под белоснежной скатертью николаевских времён с вензелями. Михаил Васильевич принёс початую четвертинку, припрятанную к празднику, и налил Фрицу рюмку водки.

От тепла, еды и водки Фриц наш разомлел и впервые расчувствовался. Распухшими пальцами достал откуда-то из-за пазухи свёрточек, долго развёртывал его и, наконец, вынул фото. На очень мятой, чудом сохранившейся в стольких бедствиях фотографии был изображен Фриц (Господи, совсем ещё молодой!), его «фрау» и пара «киндер». Фриц «поплыл». Бабушка и Михаил Васильевич всплакнули. «Майне Линда, майн кнабе, майне..., майне...» - Фриц говорил без умолку. Михаил Васильевич не поспевал за ним с переводом. Я тоже почему-то не мог ему помочь. Бабушка, почувствовав себя дурно, ушла в свою комнату. Михаил Васильевич и Фриц закрылись в столовой. Меня и Мурку (кошку) оставили присматривать за печью - дров не жалели, спасибо Фрицу. Михаила Васильевича и Фрица долго не было, наконец, они вышли из столовой с красными мокрыми лицами. Фриц, уже отрезвевший, увязывал свои пожитки, впервые как-то долго и бестолково собирался, сморкался и топал валенками. Михаил Васильевич моргал влажными глазами, кашлял и что-то бормотал по-немецки. Бабушка осенила Крестным Знамением спину выходящего в сени Фрица. После его ухода мы ещё поплакали. Бабушка долго молилась на ночь. Засыпая, я слышал её тихий шепот у иконы Божьей Матери - Заступницы нашей.

С тех пор мы принимали Фрица как своего, подолгу попивали морковный чай, порой даже молча, думая каждый о своём.

А весной их группу военнопленных перевели неожиданно куда-то в новое место. Фриц не смог прийти к нам вовремя попрощаться. Прибежала соседка, работавшая на том же заводе. Бабушка, Михаил Васильевич и я побежали на завод. Но там уже были части НКВД, автомобили, шла погрузка. Толчея, неразбериха, крики, команды. Кто-то из автомашины махал рукой и кричал что-то, нам показалось - Фриц. А может быть, это был и не он и не нам махал. Мы стояли молча. «Может, и мои вот так же где-то в Германии?» - вздохнула бабушка и пошла к дому.

Позже у нас долго квартировал один майор нашей Армии. Он сердечно сочувствовал нашему горю, помогал, как мог, утешал бабушку, много возился со мной. А я прямо-таки расцветал перед ним и стал даже немного подзабывать нашего Фрица. Мы полюбили майора, как родного. Однажды, осмелев, бабушка рассказала ему о Фрице, как будто исповедалась в каком-то тайном грехе. Майор внимательно и с грустью слушал её. Долго молчал, что-то соображая. Потом обронил, вздохнув: «Да чего там - дело обыкновенное». Больше мы к этому не возвращались.

А в Дни Победы после поминовения погибших наших родных, после слёз воспоминаний и горького тоста «Будь она проклята, эта война, и все, кто её затеял!», уже за чаем вдруг без всякой, казалось бы, причины кто-нибудь спрашивал «А помните, как бывало Фриц... ".
И далее следовали новые воспоминания и различные предположения о его последующей судьбе. «А может быть, и он вот так же сидит сейчас за столом со своей семьёй и нас вспоминает? А? Кстати, Сашок, а ведь дети-то его - твои ровесники. Как там они? А? Ох, Господи, Господи, воля Твоя!»

Один за другим ушли из жизни все три сына моей бабушки вслед за ней. Так что мне одному теперь вспоминать их бесконечные рассказы о той войне, о проклятых фашистах, о горе нашего народа и нашей семьи. И о том нашем кровном враге (прости, Господи!), которому, не смотря ни на что, мы всегда желали благополучия в его новой мирной жизни.

Фриц! С Днём Победы тебя! Ведь, ты, ежели разобраться, тоже победил. Мы все вместе победили. Ну, ты понимаешь, о чём я!
 

Александр Морозов. 1995.

(10590 символов с пробелами)