Ремезиное гнездышко. Ранние рассказы

Залог счастья — гнездышко ремеза
Ремез — пташка из рода синичек, которая вьет гнездо кошелем за искусство это ее зовут первой пташкой у Бога.
В. И. Даль
Заметают снега неширокие улицы моей деревни, изо дня в день все плотнее укрывают, уметывают подвижной белизной бани под самые крыши и огородную городьбу напротив наших окон.
Тихое счастье сидеть в теплой избе, когда всего в шаге за стеклом метель и холод.
Больная мама стонет на голбчике, который сделан над запечным ходом в страшное подполье. Отец бесцельно скрипит по избе самодельным протезом, который зовут деревяшкой.
 Мне десять лет. Я  уже привык к тихим стонам мамы, и под них делаю уроки. Я учусь хорошо.
Мама просит бога о смерти. Бог безучастно слушает ее с небольшой дощечки на божнице в переднем углу избы.
Прямо перед божничкой на белой нитке висит похожее на рукавичку  гнездышко птички ремеза. Отец нашел его прошлой осенью в первых лесках высоко на березе, скинул деревяшку, полез и снял. Мне он сказал, что наша мама выздоровеет, потому что ремезиное гнездышко приносит счастье. В глазах его были слезы.
Мама умерла вьюжным мартовским вечером.
Через много лет, прощаясь с совсем опустевшим домом, я увидел на божничке то самое гнездышко. Во мне не было упрека. Моя спешащая жить душа нуждалась в поддержке и обрела ее. Маленький пыльный комочек, сотворенный лесной пташкой…  Я верил в неизбытность счастья.
В который раз…
2003 

 Проводины
Осенью уже, когда пустеют поля и возвращаются домой пастухи с дальних отгонов, начинаются в деревне проводы парней в армию.
А они уже заранее знают, кому идти, и вечерами в клубе, в жаркой тесноте коридора, обжигая неумелые губы окурками сигарет, безграмотно спорят о преимуществах своих родов войск, по простоте душевной не понимая. что судьба руками седеющего майора военкомата еще не раз изменит номера команд в их призывных документах.
...Уже тиснула усталая комиссарова рука круглую печать на чью-то повестку, и несет ее сельсоветская Надя-секретарша, как многие годы назад носила повестки их отцам.
А потом в этот дом придет бабушка Настасья, дрожащими руками достанет из черного платочка фотокарточку на картоне, посмотрит в глаза пареньку и скажет просяще:
— Уж ты, милок, ладом погляди, может, Ванюшу моего встретишь, с конца войны писем нет.
Она всегда так говорит. Мужа и двоих сыновей на фронт проводила, а вернулись вместо них похоронные. Со всем вроде смирилась, а вот что Ваня ее погиб — не верит, и слова сказать об этом никому не дает. Вот и шлет наказы с каждым призывником.
Еще приходит хромой учитель немец Эмиль. Он ничего не говорит и ни о чем не просит. Странный он, этот немец: подойдет к парню, подопрет культю поношенной тросточкой и долго трясет его руку, а потом поклонится матери будущего солдата.
— Да полно вам. Эмиль Иванович, полно!
— Ничего, ничего, — говорит он и уходит, оставляя на полу жирные пятна грязи от костылей.
Старый учитель одинок и замкнут, но люди знают, что ногу он потерял в трудармии, что в первые годы войны он был переселен с Волги, не успев закончить, учительский институт в Энгельсе. А еще говорят,  однажды он был сильно пьян и горько плакал, кляня Гитлера за то, что тот опозорил немецкую нацию.
Хорошо, когда в деревню приходит одна повестка, тут никаких конкуренций, — приглашай кого хочешь. А когда две или больше — не зевай. С родственниками вопрос ясен, а что касается друзей и девчонок — дело доходит до громких разговоров. Но это только поначалу. Пошумев, сойдутся на том, что за вечер побывают у каждого и с каждым чокнутся.
Угомонится вечером деревня, только в нескольких домах свет горит. И Боже тебя сохрани  опоздать в компанию: встретят, проведут в передний угол и подадут граненый стакан. Это штрафной, чтобы других догнал.
На проводинах гулянка не то, что любая другая. Верный признак — песне простор. Не успеют еще по второй рюмке обойти, а Петруха уже начинает:
— Как в солдаты меня мать
провожа-а-а-ла...
Вздрогнет компания и затихнет, а потом "эх!" — крикнет кто-нибудь позаядлей, и подхватит хор дружно и споро, словно много уже спевок было, и загремит песня, отражаясь в осеннем морозном воздухе многими подголосками.
Споют и заговорят все разом, будто голоса на песне пробовали.
— Все, брат, отошла коту масленка, отпотягался.
— Не умеешь — научат, не хочешь — заставят.
— Не плачь, Матрена, у меня уже двое выслужились. Лишь бы время мирное.
— Тетка Дарья, да я за четыре года на флоте...
Заглушит этот шум Петруха новой песней. Голос у него сильный, красивый, может, его поэтому всякий раз и приглашают. На проводины ходит он во френче с медалью "За отвагу". Петруха прошел всю войну, а на награды ему не повезло, только одну и получил. Носит ее по торжественным случаям и вроде немного гордится. Наши все к этому привыкли и внимания не обращают, а приезжий молодой агроном как-то посмеялся над Петрухой — едва мужики его отобрали.
Эстафета песня на этом вечере. Женщины сдвинутся на лавке и заведут "Катюшу". Чудо песня! Не из этого ли дома мотив ее появился, чтобы обойти весь мир и снова сюда вернуться? На всех языках поют ее, а лучше, чем на родном она никогда не звучала.
А потом девчонки перемигнутся лукаво и, посмотрев на парня, запоет Люда, косу свою пышную теребя:
— Вы солдаты, мы ваши солдатки,
вы служите, мы вас подождем.
И не поймешь, всерьез девчонки или просто так грустят, потому что песня грустная. Пробежит румянец по рекрутским щекам и за уши зацепится. Возьмет парень в руки уголок скатерти, да так и притихнет, пока песня не кончится. Впервые, наверно, в эти минуты всю серьезность своего положения осознает. Встанет, поднимет рюмку и скажет:
— Давайте еще по одной.  За нашу  родную Советскую Армию!
 Первым поднимется Петруха. Выпьют стоя. В деревне редко стоя пьют...
Утром желанное блюда на столе — уха из молоденьких окуньков. Тут уж мало пьют, а новобранца вообще одной стопкой ограничивают. Зван и не зван — все в дом идут, и никакого позора в этом нету. Поднял стаканчик за счастливую службу да за благополучное возвращение — и будь добр на работу, если дело не терпит.
Потом соберется вся деревня на площади, поднимется на бетонную плиту перед памятником коммунарам секретарь парткома Николай Александрович и — тишина сразу. Святое это место. Коммунары тут похоронены. Деды. Отцы с этого места на фронт уходили. Сейчас уходят в армию парни.
— Сегодня мы провожаем на службу в Советскую Армию лучших наших ребят. Пожелаем им служить исправно и чести сибиряков не посрамить. Кто желает выступить?
И опять попробует пробиться через толпу бабушка Настасья. И опять вздрогнет старый учитель немец Эмиль, потом отвернется и закурит. Только выйдет вперед мать призывника и молча вложит в его руки узелок  родной земли, взятой с коммунарской могилы.
На этом митинге не много слов. И уже дает шофер последний длинный сигнал, трогается машина, а парни стоят в кузове — подтянутые, котомки за плечами, почти солдаты — и не знают, или на матерей им смотреть, которые из толпы вперед вышли, или на девчонок своих, которым поближе подойти гордость не позволяет.
И услышат они, как сотни уже слышали:
— Служите!
— Возвращайтесь!
— Ванюшку моего... Прошу...
Так и поедут стоя до поворота, пока их  видно, и пока виден будет им шпиль высокого коммунарского памятника.


  Кипря
— Никак Валентина. С мужем. Господи! — Засуетилась Анна, поставила ухват к печке,  стала вытирать руки о фартук. Калитка стукнула. Она осторожно поглядела на мужа:
— Что делать-то, Кипря? — Будто от этого вопроса уже изменится что-то, и она сумеет загладить даже ей непонятную вину.
— Сдуру на шею не бросься зятьку-то. Подумает, что осчастливил. Копайся в пече, сам встречу.
Кипря встал, стало жарко от предчувствия победы над дочерью, и он уже наслаждался в душе этой победой. Он знал, что так будет, еще когда пришла телеграмма с приглашением на свадьбу. Тогда он круто отрубил жене: "Делать мне там нечего. Теперь я  ее знать не знаю и знать не хочу. Тебе тоже не советую. А на свадьбу ломаного гроша не дам. Все!"
Сначала шаги в сенках, потом стук в дверь. "Раньше в ночь-полночь не стучалась, а сейчас засветло... В городу научили", — подумал Киприян и сказал просто:
— Не зуби, не заперто.
— Да, милая ты моя доченька, да сколько времени я тебя не видела, да все-то глазоньки на дальнюю дороженьку проглядела... — Анна причитала и плакала, пока дочь не обняла ее, и они заплакали вместе.
Кипря глянул на парня. "Зятек. Стоило из-за такого подметки рвать, в город ехать. В небо дыра, сухопарый, а жилистый. Да попадись мне такой в молодости под пьяну лавочку..."
— Раненько чегой-то автобус-то, — сказал он, — а может, вы на легковой? Я не приметил.
— Мы действительно на автобусе, но, видите ли, небо затягивает. Наверняка будет дождь. Автобус отправила пораньше, дороги — сами знаете, какие, — попался на удочку зятек.
— Ага. Только из городу-то на легковой посолидней, ежели при деньгах. Тем паче — к теще.
— Будет тебе, Кипря, — вздохнула мать.
— Не с тобой я, помолчи. Проводи гостей в передний угол. Я во двор выйду.
И вышел.
Темнело. Ни солнца, ни звезд. Ни день, ни ночь.
Безвластье.
Кипря набил трубку, прикурил, прикрываясь ладонями, и пустил дым, раздувая ноздри. Было душно и глухо, как бывает в деревне перед грозой, когда весь день палило солнце и ничто не обещало перемен.
"Аккурат хлопнет", — подумал Кипря. — Все лето стояла,  как по заказу, а сейчас даст. Скорей бы. Смоет грозой всю тоску с души. Люблю..."
Он стоял на крыльце и ловил первые сполохи грозового ветра, который стегал его лицо, баловался седой шевелюрой.
И уже зарницы играли на востоке, освещая небо.
Уж вязкая темнота окутывала землю.
Ничто не могло остановить грозу.
Кипря спустился с крыльца, крепким еще шагом прошел по ограде, наглухо запер ставни. Докурил трубку, выколотил ее о забор. "Приехала. Три года терпела, с порога в рев... Ну, и зятек, жердина..."
Вошел в дом. Сел на сундук, большой пятерней поправил непослушные волосы, сказал зятю:
— Ты чего стоишь? Ты садись, в ногах правды нету. Если не ругаться пришел. Скажись, чей, откуда, какого роду-племени. — Кипря прищурился и поглядел на зятя. Было неловко смотреть снизу вверх. — Садись, будет полати-то подпирать. На баб не смотри, ихнее дело мокроту разводить. Кончай, мать, дай людям помыться, да на стол станови.
Анна радостно поправила платок, засуетилась в кути, гремя посудой, то и дело внося чашки со сметаной, с огурцами, помидорами и всякой всячиной, чем богата под осень каждая деревенская изба. Кипря глянул в угол, где стояла на божничке икона, но креститься не стал, тяжело пролез за стол, спросил зятя.
— Тебя, кажись, Максимом звать? Я навеличивать не люблю. Садись. А на баб не смотри, а то с голоду пропадешь.
— Папа, я же писала, что он Макс.
— Не с тобой я, — стрелил взглядом Кипря.
— Отец, слышь, — вмешалась Анна, загадочно улыбаясь. — Я говорю, свою достать, либо магазинную?
— Доставай свою. Много ли с магазинной толку.
За стол сели вместе, а не дружно. Мать с дочерью говорили о мелочах. Кипри будто не было вовсе. Макс гладил притихшего рядом котенка. Выпили враз, без тоста и речей. Закусили тоже всяк по-своему — огурцами, вареньем, груздочками.
Скрипнула калитка.
— Галька, наверное. — Валентина выскочили из-за стола. — Мама, ты молчи, я ее сейчас напугаю.
Но Галька не особенно растерялась. Она схватила сестру, закружила по комнате, и Валентина кричала только:
— Галька, Галька, дурочка, уронишь!
— Ушибешь, Галина. Господи прости, дети. — И мать снова несла к глазам фартук, улыбаясь мокрым лицом.
— Познакомься, Галя, это мой муж.
— Серьезно? А я и не подумала.
— Ох, баловница. смутила парня, — вздохнула мать.
— Очень приятно с вами познакомиться. — Галина присела и протянула руку наигранно и небрежно, копируя высмотренную в кино манеру. — Галина Киприяновна Бачурина. А вы Макс, я не ошибаюсь?
— Не Макс, а Максим, память! — поправил отец.
— Но я действительно Макс. Максим есть Максим, а я — Макс. Это, простите, не пижонство, я по документам прохожу как Макс. — Он растерянно держал руку Галины и улыбался.
— Хватит тебе, вихорь. Не на сцене, поди. Марш за стол, — остановила Галину мать, потому что та хотела разыграть еще какую-то шутку.
Галине налили полный стакан. Она взяла его привычно, попробовала.
— Ну, маманя, нынешний самогон у тебя не то, что давешний. Нет, серьезно, Макс, вы не улыбайтесь, мама делает самогон — пальчики оближешь. Анна Ивановна, не красней, а ты, тятя, не кряхти. Каждому ясно, что самогон в доме — в первую очередь произведение рук хозяина. А кто у нас в доме хозяин?
"Ах ты, балаболка, — подумал Кипря. — Балаболишь, сама не знаешь, что". Ему стало почему-то неловко. Крепко поддела его Галина. Это его вопрос, вопрос, который он задавал всегда, когда выпивал лишнего. "Кто в доме хозяин? — громовым голосом спрашивал он у входа в избу, грозно останавливаясь на пороге, — "Кто в доме хозяин?" — повторял он, будто десятки, а может сотни людей, претендовавших на это звание, были перед ним и молчали. Анна знала его слабость, тихо выходила и говорила убедительно:
"Ты, Кипрюшка, ты, кто же, акромя тебя. Раздевайся, ложись отдыхай".
"Э-э-э, струсили. Все струсили, мать", — Кипря хохотал, победив всех, потом начинал плакать, не убирая с лица слез.
"Все, Кипрюша. все струсили"...
"Кто все, дура?! Кто все, спрашиваю? — придирался Кипря. — Кому трусить-то? Валька в городу, не дочь мне теперь, а с Гальки какой толк?! Она ведь балаболка, балаболка и есть. Я для ее ничего не жалею. Помнишь, потеряла она платок, а я говорю: "Галька, потеряла один платок, еще один потеряй". Ать мать, парнем бы ей родиться".
Потом он еще немного плакал, пока окончательно не пьянел, а если это затягивалось, Анна подавала ему стакан самогонки, он выпивал, чиркая сквозь зубы, потом  начинал петь. Дождавшись песен, Анна уходила в избу, стелила себе на конопель и спала спокойно. Если Кипря пел, значит, с ним все нормально. А пел он всегда одну лишь песню про казака, скакавшего через долину. пел по-своему, как никому больше не спеть.
"Скакал казак через доли...", пускал скороговоркой, а "ну" тянул долго, пока хватало воздуха, потом передыхал и протяжно выводил "через Манжурские края..."
— Полно те, Галя, на людях-то — вздохнула мать.
— Пусть говорит, а что? — перебил ее захмелевший Кипря. — Зятю, можа, интересно, кто у него родня с жениной стороны. Мы, брат золотых перстеней сроду не навешивали, так-то, а  ты вон на Вальку золотишко нацепил. А она все равно Валька. Я вот Киприян, на меня в деревне собаки не лают, знают, что Киприян, а назовись я по-другому — может, съедят. Нет мне другого имя, нет, и не будет, а тебя вон по-городски, из обыкновенного Максима в Максы переделали.
— Тятя, ты бы с порогалучше завернул  нас, чем за столом издеваться. Ну, чем перед тобой Макс виноват? Не человек ты, что ли? Мы три года прожили, между нами трех худых слов не было, а ты так к нему... — Валентина заплакала, выскочила из-за стола, за ней мать быстро ушла в горницу. Галина положила вилку и растерялась, не зная, жевать огурец либо нет.
— Вот бабы, — вздохнул Киприян. Посмотрел на Макса, который смущенно сжимал руки. — Не гляди на них, у бабы глаза на мокром месте. А Вальке с рождения пореветь, что доброму человеку высморкаться. Не гляди на них, — посоветовал он и выпил. — Ты лучше про себя расскажи. Если Валька ко мне с повинной пришла, то я все могу простить. Ты мне про себя расскажи, чтоб я людям мог похвастаться про зятя.
— Я, право, не знаю, что вас интересует, — Макс все еще терялся между столом и горницей. — Наверное, Валя писала про меня.
— Да про то мне бабка все уши прожужжала. Это же письмо! Не всему верь, что написано. Ты мне так скажи. Вот ты говорят, боксер. Это как же ты, матушка, с такой вышины бьешь? Сверху, али как?
— Тятя, ну что ты понимаешь в боксе? Ты же ни разу его даже по телевизору не смотрел, — вклинилась в разговор Галина.
— Не мешайся под ногами. Бабы вон ревут, и ты пойди. Учись, то скоро замуж выскочишь, а реветь не умеешь. Иди-иди! — посоветовал ей отец и засмеялся. — Непривычно тебе, — посочувствовал он Максу. — Ты, видно, парень нервой слабый. Я вот старик, а, видно сильней тебя. Давай хоть так, на руках потянемся, а?
Макс мялся как-то нерешительно. Кипря захохотал громко. — Да ты не бойся, я не шибко буду давить, не бойся.———  Он сдвинул с угла стола посуду, поставил руку на локоть и ждал.
 ——  Ну, давай, не бойся, — и опять захохотал.
— Бог с тобой, отец, что ты придумал! Смутил парня-то. Да ты уж, Максюшка, не обращай вниманья, у него всегда такой манер, как выпьет, так силой помериться. От трезвого слова не добьешься, а у пьяного руки в ходу. Ты пожми ему руку, он и успокоится. Пожми.
— Нет, правда, Макс, вы не стесняйтесь. Отец достойный противник, — поддержала Галина.
Валя вошла в комнату и улыбнулась:
— Придумали тоже. Он ведь, тятя, боксер, а не штангист, чтоб с тобой силу мерить.
— В принципе я не против, — сказал Макс и сел напротив Кипри.
Они взялись за руки, поставили локти рядом. Кипря предупредил:
Как скажу "три", ты и будь готов.
 Они сжали кисти в замок, Кипря начал считать: "Раз, два, три", потом резко повел в победную сторону. Макс покраснел, нос у него вспотел, он как-то криво улыбнулся, но не допустил своего кулака до клетчатой клеенки, а начал исподволь, еще незаметно для соперника вести руку вверх, выровнялся, но когда руки в объятиях пошли в противоположную сторону, Кипря захохотал.
— Э-э-э, брат, так не пойдет. Ты, брат, правилов не знаешь. Надо на первых порах со всех сил давиться, чтоб без обману. Ты без обману.
— Это не обман, — улыбнулся Макс. — Это называется тактикой, тактикой борьбы.
— Тактику я на фронте знал. Эта штука армейская, в нашем деле неприемлемая. Ты давай без тактики, чтоб я твою стратегию сразу видел. Давай опять.
Они взялись снова.
Никто, кроме Анны, не заметил злого блеска в глазах Кипри. Он крепко сжал кисть соперника, пальцы Макса стали белыми в его хватке, лоб покрылся бисером пота.
"Упаси тебя господи, Максюшка, повалить его еще раз, — шептала про себя Анна, — не трави ты его душу, поддайся".
В напряженной тишине громко стукнули о стол казанки железно стиснутой руки Кипри. Он выдохнул, закашлялся, встал над столом, — высокий, плотный, — потом сел и заплакал, всхлипывая.
Никогда в жизни ему не было так обидно. Хлестнула как-то в молодости по щеке неосторожно обнятая Нюрка — вскипел, а смолчал, только желваки на щеках проступили. Потом в войну, при отступлении, в одной деревне плюнула ему в лицо старушка одна,  в матери ему подходящая. Вытер плевок. Сердце зашлось, а глаза сухие. Всю войну это место горело. А потом еще в рабочем бараке, в германском плену, отхлестала его бабенка, потаскуха для служивых,  что пренебрег ею. Перед всем миром, по щекам, наотмашь. Обидно, до слез, до смертного крика обидно было русскому солдату Кипре Бачурину. Баба, смотреть не на что, в любое время он от нее в два счета мог собственного соку добиться... Друзья с обеих сторон его держат, схватили, чтоб не натворил чего. Но Кипря только пальцы сжал до хруста. Сильнее себя оказался...
А сейчас заплакал. Налил полный стакан, выпил залпом. Последние капли стекали по бороде, смешивались с мутными слезами и такими же мутными капали на стол. Кипря жевал огурец. Малосольный, брызгающийся, сошвыркивал семечки, прилипшие к губам, и смотрел перед собою зло, растерянно, без смысла.
— Ты, тятя, не сердись, игра же, да и моложе тебя Макс, — робко сказала Валентина. — Расскажи лучше, что нового в деревне.
— Нашла время спрашивать, — упрекнула мать. — Откуда новое-то, это ведь не город, где миру столько.
— Ты, мам, будто приезжему кому говоришь.
— А ты кто? — Кипря ударил по столу кулаком. — Кто ты теперича для деревни? Колька Заварухин хоть на "Волге" из городу ездит, а у те чемоданишко старе поповой  собаки. Не во мне, не на мне.
— Сколько ты еще Вальку мучить будешь, тятя? — Галина выскочила в горенку, вернулась с парой белых, как берестечки, туфелек. — Вот полюбуйся, с первой получки 45 рублей высадила, а куда пойду? Да у меня от резиновых сапог уже ободки на голяшках, — и бросила туфли в угол. — Я тебя, тятя, хочу заранее предупредить: только закончу вечернюю — тоже уеду. Не привязана.
Кипря побледнел. Не подумал, а сразу понял, что пришел тот разговор, которого боялся и ждал.
— Рано вам пуповину перерезали. Надо было до созревания ума рядом с матерью держать... Не привязана! А это все кому? Из последних тянулся, срубил пятистен, домино-то. Такой только у Яшки-председателя. Сейчас Кипря в доме хозяин, а когда меня вперед ногами вынесут, кто останется? Кто будет в моем доме хозяин? Кто?
Анна забеспокоилась, подошла со стаканом.
— Ты бы, Кипря...
— Не тронь меня! Это ты, ты, мать твою... Наплодила эту мокроту, шелупонь! Где сын мой?! Я у те Христа ради просил: роди сына, в лепешку расшибусь. А теперь кто в доме хозяин?! Кто хозяин?! Ну!
Кипря был страшен. Макс спокойно и без  интереса  смотрел на его лицо — пьяное, дергающееся, мокрое.
Валентина понимала, что только из-за нее отец такой ранимый сегодня. Он не грубый, нет, он только кажется таким, хотя никогда не ласкал ни ее, ни Галю. Простил же, что без его согласия вышла за Макса. Валентина знала, что если заговорил, значит, смирился. Хоть не совсем простил, но смирился.
Тяжело отцу будет, если и Галька уедет.
"Уеду, все равно уеду, только школу кончить, зачем не видишь... Из этой дыры, хоть молодость провести на людях. Без пьянок, без криков каждый вечер: "Кто в доме хозяин!" Оставайся рыба с озером. Сам жизни не видел и нам не дает. Сына ему надо..."
"Как бы сын был, — плакала у стола Анна. «Он гордый, — думала она о муже, — ему желательно, чтобы и после фамилия шла. Только я-то чем виновата перед Богом, что не рожала сыновей?! После первой-то согласился, ладно, говорит, сперва нянька, потом лялька, а как вдругорядь понесла, боялась сказать, да и совестно. В сенокос, помню, наробилась, отужинали и легли в шалаше. Он курит, я задремала вроде, а под сердцем вдруг ворохнулось, потом еще. "Да миленький ты мой", — говорю тихо. Кипря услыхал: "С кем ты там?" — "Сама с собой". И рассказала. Сын, говорю. А она опять девка. Больше, видно, Бог не велел ребятишек..."
— Кому это все? С пупа срывал, строился. А кому это все? Кипрю Бачурина все знают, а кто после меня здесь будет? Кто?
Он вылез из-за стола, роняя стулья и посуду, сорвал занавеску, цепляя половики, вышел.
Все на земле стихло в страхе перед грозой. Небо готовилось к страшной схватке. Тишина.
Одинокий старик на крыльце огромного дома, навалившись на перила, плакал горько и беззвучно, бормоча тихо:
— Хозяин-то кто у меня будет? Нету хозяина... Дом сирота...

 1971



 Димкино поле
Андреев встал и отодвинул кресло. Все затихли. Репродуктор на столбе у конторы сообщил время — половина седьмого. Утро.
— Начнем, пожалуй, кажется, все в сборе?
Кто-то сказал:
— Горлова нет.
— А где он? — директор взглядом поднял управляющего отделением.
— Не знаю, — Рожнев смутился. Он всегда смущался при начальстве. — Я, еще едва зариться начало, по своей нужде на крыльцо вышел, смотрю, — он в ходок садится. Покричать хотел, да голоса у меня по утрам, ясное дело, что нету.
Кто-то хохотнул. Ровный голос Андреева сбил смешки.
— Вчера состоялось бюро райкома по сенокосу. И меня поднимали. Положение у нас не особенно важное. Давайте по каждому отделению разберемся конкретно... Начнем с первого...
Солнце заглянуло в директорский кабинет и высветило пучок прокуренного воздуха, который медленно тянулся в сторону распахнутой створки. Улица наполнялась шумом сенокосного дня. Заглушив все, пробежал "Беларусь" с грабельцами, осторожный стогометатель, любезно кланяясь, ушел за ним. Пыль  уже оседать не успевала. Потом ребятишки с визгом пронеслись верхом на лошадях, женщины на конторском крыльце ругались тихонько им вслед, что расшибутся. Сонные девчата блаженствовали в тени сада, сторонясь парней. Ждали машину, чтоб уехать в луга.
...Воронко остановился на своем любимом месте под акацией. Горлов быстро выскочил из ходка, даже не притянув вожжей, побежал на крыльцо.
— Колька все еще не приехал? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Не бывал...
— С Дашкой в холодке, поди, прохлаждается.
— Правда, ведь и ее нету...
— Ты, Васильич, сыграй ему "зорьку".
— Я сыграю, наверно. — И прошел в коридор. Отчитывалось пятое отделение, когда он открыл дверь директорского кабинета, кивнул сразу все и сел с краю.
— Здорово же ты задержался, Иван Васильевич, совещание-то к концу подходит.
— Я на Кулибачиху ездил...
— Мог бы после.
— Там хлеб гинет, Григорий Андреевич.
Андреев резко сбросил очки, солнце в испуге метнулось от них на стенку.
 * * *
— По машинам! — крикнули на крыльце, и зашатались борта под десятками рук, замелькали икристые девичьи голяшки. Дашка вызывающе улыбалась в кабине, а Николай стоял на подножке и кричал:
—Хватит, не лезьте больше, у меня права все еще не лишние!
— Без прав на курево заробишь, а водкой Дарья напоит.
— Не выболел, вилы в руки возьмешь.
— Я от такой оравы — горе веревочкой, и шпарю, а он, сломок господень, до семи часов потягается с этой долгоспанной. Я вот ее из кабины-то выпру!
— Ну-ну, тетка Марья, ты не шуми, —  поверженный Колька хлопнул дверцей, и вот уж ветер пошел гулять по кузову, заигрывая с простенькой девичьей одеждой к всеобщему хохоту мужиков и парней…
Горлов говорил, будьто оправдывался:
— Грива вся взялась. От лесков, еще, правда, дюжит. По Таволжанской дороге тоже прихватило, ржавеет от корня. А тут же семенники. — Горлов мял в руках поношенную кепченку.
Несколько минут все тихо переговаривались. Сообщение Горлова нарушило ход совещания. Андреев, уже получивший полную картину заготовки кормов, переключил внимание собравшихся:
— Надо немедленно обследовать все поля, вечером управляющие позвонят мне. Не знать грех, а знание только увеличивает ответственность... И сено, сено не забывайте, товарищи. Главному агроному остаться, остальные свободны.... Неожиданно для меня все это, думал, что еще держатся. Да и вчера на бюро никто речи не завел. Хотя... наши поля увалистые, к солнцу ближе.
— Горлов Америки не открыл, Григорий Андреевич. Я еще три дня назад знал, что на шестом поле пшеница сохнет, заехал случайно.
— А почему мне ничего не сказал? — удивился  Андреев.
— Зачем? Все равно сделать ничего нельзя. Вы же знаете сумму положительных температур и отставание по влаге. Это и есть засуха, явление природы, бороться с которым мы, как известно, не можем.
Андреев усмехнулся:
— Долго  проживешь, Виктор Петрович.
Агроном не понял.
— Легко ты все переносишь, — Андреев вздохнул, повертел в руках очки. — Это хорошо. Только не по-нашенски, не по-крестьянски. У нас с Кулибачихой вся история связана, а для тебя она шестым полем стала, как в амбарной книге... Только при мужиках так не говори, не поймут они, да и не  взлюбят... Ну, все у меня, вы свободны.
Агроном вышел, недоуменно пожав плечами.
С первого дня отношения у них сложились странные. Виктор понимал, что директор даже в будущем не видит в нем агронома, но менять ничего не хотел, тем более, что Андреев не давал для этого повода.
Приехав с направлением и представляясь директору, он сказал тогда:
— Видимо, у вас буду диплом отрабатывать.
— На два года, значит? — Андреев с жалостью на него посмотрел. Еще не уловив ничего в непривычной интонации директора, Виктор ответил прямо:
— Выходит, так.
— А родом откуда?
— Из Тюмени.
— Горожанин, значит?
— Безусловно, — съязвил тогда он.
— С асфальта в агрономы...
— Мать настояла. Она, кстати, родом из этих мест. Тоскует. Рассчитывает, что приживусь и ее заберу.
— Вряд ли приживетесь, — как бы про себя сказал Андреев, но Виктор не придал тогда значения этим словам. Все время потом он четко выполнял свои обязанности, но для директора оставался человеком чужим и агрономом временным, и сам хорошо понимал неопределенность своего положения.
 Андреев снял трубку, набрал номер первого секретаря райкома:
— Василий Федорович, добрый день. Сегодня стало известно: хлеба начинают гореть.
Трубка долго молчала.
— Я почему звоню: может быть, изменения  какие в погоде ожидаются?
— Ты же был вчера на бюро...
— Значит, ничего.
———  Обещают изменения в ближайшие дни, но ты ведь знаешь наших синоптиков... А решением бюро природу не обяжешь. Будем надеяться.
  — Понял.
В кабинете жарко и накурено. Открытые окна не спасают. Сонная муха бесцельно тычется в стекло и жужжит тонко и противно. Бодрый голос диктора из репродуктора звучит насмешкой: "По югу Тюменской области возможны дожди..." Ермолов постучал по барометру. Бесстрастная стрелка упорно показывала "ясно".
 * * *
Воронко утомился к обеду. Он бежал не быстрее шага хитрой рыси, чтобы хозяин не придирался. Иван сидел в ходке, вытянув ноги, и, прикрыв глаза кепчонкой с куцым козырьком, терпеливо переносил жару. Был он от природы сух, носил сапоги, ботинок не признавал, потому как галифе с ботинками не наденешь. Галифе снашивал он в год по паре и непременно шил снова. Начальство большими заботами в выборе премии не утруждал, ему регулярно покупали отрезы на галифе за успешное проведение посевной и уборочной.
В хромочах и галифе Иван выглядел стройненько, а когда приходил в баню, мужики изводили его за худобу. Он терпеливо сносил все, молча бросал на каменку три ковшечка холодной воды, надевал старенькую шапку, рукавицы и лез на полок. Жар поднимался страшный, ребятишки ложились на пол и визжали от восторга, а Иван крякал:
— Кто... там... живой…плесни... грамм… двести...
Ближние плескали, жар отхабаривал дверь, и тогда уже вынести никто не мог. Мужики, беззлобно матерясь, сползали с лавок, Иван кряхтел и ожигался, вертясь вьюном, находил веничком заветное место и жег его, жег, краснея и обливаясь потом. Ребятишки на полу смачивали быстро сохнувшие волосы, в верхнем пазу бапни потрескивал мох, а Иван бичевал себя, выкрикивая в такт ударам:
— Кха-кха-кха, хо-ро-шо б е-ще че-ку-шеч-ку...
— Кончай! — кричали мужики с полу. — Нам пару оставь.
— Всем хватит. — С этими словами он спускался с полка, прибирал веник и открывал дверь, давая всем вздохнуть свободно. Его ругали дружно и беззлобно, иногда кто-нибудь говорил:
— Конечно, в шапке-то можно, голову не обносит.
— На, попробуй, на таком же режиме, — предлагал Иван. Да кто согласится?
На лугу ни души, только вдали, на омуте, копновозы остужают в прохладной водице сожженные ветром и солнцем спинки. Народ в тени пережидает полуденный зной.
— Здоровы были, кого не видел, — устало приветствовал подъехавший Горлов. Ему лениво ответили:
Здравствуй, Васильич.
 Привет начальству.
— Присаживайся к нам.
В тени — хорошо. Воронко тоже ушел за соседний стог.
— Дохнуть нечем, — пожаловался Иван.
— Не говори, — поддержал его Кузьма Романович, седой и крепкий старик. Он опять воспользовался затишьем в разговоре. — Мы в эту Отечественную в больших степях наступали. Такая же жарынь стояла. Дак веришь-нет? Командование в Ставку ходило с ходатайством, дескать-мол, надо наступление отложить, ввиду как невозможно.
— Ты скажешь, — усомнился кто-то.
— Ать ты! — Обиделся Кузьма Романович. — Да мы посгорали тогда все! Генерал к нам в расположение приехал, смотрим, а у него нос облупился. Да! Шкурка с носа так и лезет, даром что генерал.
Иван улыбнулся. Он Кузьму Романовича уважал.
— А немец как же? — спросил голос из-под фургона.
— Немцу что! — оживился мужичек. — Сидит себе в блиндажах, от бетона-то холодок. Только командование наше тоже не дураки. Привезли ледку машин пять, разорили где-то запасы, наладили мы водички прохладненькой, всем полком, включая комсостав, разболоклись и давай купаться. Кто как может. Остыли, да как дали неприятелю, по холодку-то. Чешет он по степи, ребята на танках провожать его поехали, а мы давай яйца искать.
Тут рассказчик выдержал паузу.
— Какие яйца? — не вытерпели под фургончиком.
А тот молчанием набивал цену.
— Обыкновенные. Такие же,  как у нас. Прижало их с топливом, не подвезли. Прикинули, наверно, снабженцы: зачем топливо из тыла везти, если войска через пару дней сами здесь будут? И выдали каждому солдату сырыми яйцами. А ведь степь, щепы не найдешь. Вот и приспособились они яйца в песке печь. Благо, что жара. Как раз в такую минуту мы и нагрянули.
Кузьма Романович помолчал маленько, пережидая смешки.
— Неловко хвастать, но я первый это дело разоблачил. Обратил внимание — песок кучкой сгребен. Мина, думаю. Была не была! Осторожненько так рукой разгребаю, гляжу — белое что-то. Со страху за сталь принял. Почупал аакуратненько — Господи! яичко! куричье! Шарнул дальше, а их там — сотня. Скооперировались, видно, несколько мужиков. Да. Обыкновенные яички, только мелкие  супротив наших, у Митьки вон свои боле.
Места в тени всем уже не хватало.
— Ох, и поел я их тогда! В самый раз упеклись, как у меня Галька говорит, "в мешечке". И глушит их братва. А потом одни неприятности...
— От кого неприятности? — подливают мужики масла в огонь.
— Да захворали все! Желтухой. Почитай, весь полк желтый на лицо сделался. Как самураи. Друг дружку узнавать перестали.
Самые слабые, держались за животы, отползали в сторонку.
— А через месяц мне "Красная Звезда" пришла, — заключил Кузьма Романович.
— За яйца? — зудили мужики.
— Ать ты! — хохотнул он. — За героизм и мужество. Да! Видно, отличился я в том бою.
Орден-то, действительно, у него был...
 — Надо бы, товарищи, сегодня здесь кончать, — перешел к делу Горлов. — На Зыбунах сено пересыхает...
— Множенько здесь, — не поднимаясь, окинул взглядом луг Кузьма Романович.
— Припоздниться можно.
— Да, вечера светлые, — согласился он. — А что, бабочки, можа в самом деле повечеруем, раз надо?
Бабочки зашумели.
Подошел трактор с граблями, Васяня Путилов крикнул прямо из кабины:
— Долго прохлаждаетесь, уже третий час.
Потом заметил бригадира:
— Васильич, здравия желаю. — Выскочил из кабины, сел рядом с Горловым. — Слух прошел, что хлеб гореть начал.
— Тебе кто сказал?
— Директор. Только что у нас был.
— Раз директор сказал, значит, правда.
— Ты ведь наш непосредственный, у тебя и спрашиваю.
— Горит, Васяня, точно.
Помолчали.
— Дождичка бы, — вздохнула женщина.
— Ать ты, сухота, — высказался Кузьма Романович.
— Сложная обстановка, товарищи. — Иван встал. — Просьба есть, женщины, от имени руководства. — Он всегда, с самой войны, говорил в трудных случаях "от имени руководства", не придавая особого смысла этим словам. — Надо поработать, чтобы закончить.
Люди поднялись.
Жара спала.
Началась работа.
  * * *
Димка и сам не знал, как это расценивать — повезло или наоборот. После всех военкоматовских проверок и комиссий его направили в область. Одного. В деревне решили, что не иначе как в офицерское училище определил сына бригадира Горлова военный комиссар без его на то согласия, потому как образование у парня среднее, внешностью и выправкой вполне под офицерские погоны подходит.
Димка и сам так думал до тех пор, пока капитан не выдал ему документы на обратный проезд. Ни в училище, ни вообще в десант он не попал, потому что бдительная комиссия обнаружила в организме какой-то изъян.
...Он шел из кабинета в кабинет, и вместе с ним медсестры — поочередно несли его личное дело. Очередной кабинет Димку немножко насторожил: ни одного окна, только две двери — вход и выход. С ним девушка димкиных лет, в тоненьком халатике, из-под косынки локон легонько балуется.
— Я сейчас выключу свет, вы в темноте должны из этого угла — встаньте в угол — дойти до этого. — Она встала в противоположный. — Ясно?
— Вас я в любой темноте найду. — Димка озорно улыбнулся.
— Попробуйте. — Она щелкнула выключателем, Димка смело шагнул вперед и — провалился. Яркий свет осенил его, сетка под ним угрюмо покачивалась, суровый врач приложил прибор к груди и хмуро бросил:
— Не годен.
Димка с трудом пришел в себя, поднялся на второй этаж, оделся и, получив документы, ушел на вокзал.
Повестка в армию опять же пришла ему одному, пришла неожиданно, в самый разгар сева, потому отец ограничился приглашением самых близких родственников, и большого пира не было.
Посидев для приличия за столом, Димка ушел на улицу. Материнский упрек смягчил поцелуем. Хотелось увидеть Наташку...
Его окликнули с крыльца совхозной конторы, здесь собиралась для отправки в поля ночная смена механизаторов.
— На службу собрался?
— Так точно! — он попытался щелкнуть каблуками.
— Во! Молодец!
— Бравый будешь солдат.
— Давно по тебе старшина скучает...
На крыльцо вышел Андреев, все уважительно замолчали.
— Здравствуй, Дмитрий. Готов к отправке?
— Готов, Григорий Андреевич.
Славно. Отец дома? А сам почему не за столом с родителями?
 Кто-то из мужиков опередил Димку:
— Он напоследок доброе дело хочет совершить, смену на сеялке отстоять, у нас как раз вакансия — Шурик в загуле.
Все засмеялись, но Андреев не принял шутки:
— Последняя ночь на гражданке большое, конечно, дело. И с друзьями хочется проститься, и с девчонкой... Так, Дмитрий? Только греха не будет, если отстоишь смену.  На память о тебе хлеба взойдут. Мне трижды по восемнадцать, и то приятно, что мои хлеба растут. Да... — Андреев как-то смутился, обратился к механизаторам: — Где сегодня сеете?
— На Кулибачихе.
— У коммуны.
Ермолов стиснул Димкины плечи:
— Это поле твой дед по матери, Илья Павлович, пахал и сеял в коммуне. На этом поле и убили его в двадцать первом.. Сено вез... на вилах подняли... Да чего я тебе рассказываю, сам знаешь...
Димка посмотрел на Андреева, и какое-то редкое чувство наполнило его:
— Григорий Андреевич, я еду с мужиками, — твердо сказал он, и никто ни взглядом, ни жестом, ни репликой не помешал хорошей тишине.
— Переодеться бы тебе, паря, — осторожно посоветовал Кузьма Романович.
— А куда мне беречь, дядя Кузьма? — рассмеялся Димка.
— Верно. Государство тебя оболокет, своя одежа теперь все одно пропащая: донашивать-то некому.
Димка уехал в поле, наказав через женщин, чтоб дома не теряли. Вернулся утром, усталый и грязный. Отец, придя с планерки, похлопал по плечу:
— Собирайся, сейчас машина будет.
На выезде, у памятника коммунарам, расподав собравшимся прихваченное вино и выпив с сыном прощальную, Иван троекратно поцеловал его и скомандовал:
— Давай! Я не поеду, да и мать тоже. Не время долгие проводы устраивать, сам понимаешь. Напиши с дороги, как принято... Да не позорь сибиряков, служи честно — благородно, за погонами не гонись, не в нашей это породе, и последним не будь, тоже неславно. Ну, сынок, в добрый час!
Димка запрыгнул в кузов и впервые увидел, что отец принародно обнял плачущую свою жену.
И Наташка, с которой так и не сумел переговорить, украдкой махнула ему рукой.
 * *  *
Комиссия приехала через неделю. Молодой и полный главный агроном управления скользнул в прохладный коридор конторы, за ним потянулись остальные. Андреев, не глядя на вошедших, быстро дописывал какие-то цифры, потом снял очки и сказал глухо:
— Баланс подбил. Самые свежие данные. Около десяти процентов посевов на грани гибели.
— По району не более пяти, — укорила женщина в желтом платье.
— У нас поля открытые, увалистые, — так же глухо возразил Андреев. Он встал, подошел к карте совхозных земель и красным карандашом отметил пораженные поля.
— У вас тут настоящий фронт,  Григорий Андреевич, — засмеялся агроном. — Со всех сторон неприятель.
— На фронте можно взять десяток добровольцев и прорваться. А здесь я вроде посредника: пишу бумаги, регистрирую потери, вот только изменить ничего не могу.
Вошел Виктор Петрович с документами, комиссия стала копаться в них. Агроном  управления покрутил арифмометр и сказал:
— Если ничего не изменится, около ста тысяч убытку. Я взял плановую урожайность.
— А что может измениться? — удивилась женщина в желтом платье.
— Это мы знаем, — перебил Андреев. — Это мы знаем, — повторил он. — Может быть, на месте посмотрим, вы же не были нынче у нас на полях.
— Посмотреть можно, — нехотя согласился агроном управления...
Две машины, запылив улицу, ушли в поля. Ветра не было, и пыль стояла в воздухе, обозначив, насколько можно, извилистый проселок.
Андреев повернулся к шоферу:
— А что, Анатолий, курево у тебя есть?
— Чего доброго, а это завсегда есть, Григорий Андреевич.
— Дай-ка я одну испорчу.
Анатолий недоуменно достал пачку. Ермолов ловко вынул папиросу,  умело размял табак, прикурил и глубоко затянулся.
— Да у вас неплохо получается.
— Практику большую имею, с войны до директорского портфеля.
— Силу надо, чтобы бросить.
— Прижмет — бросишь. Вот сюда сверни, — перевел он разговор. — С Кулибачихи и начнем.
Пшеница, высокая и густая, стояла беспомощно. "Тихо, как на могилках", — подумал Андреев. Женщина в желтом платье говорила что-то о корневой системе, о сроках сева. Андреев ее не слышал. Он вспомнил, как досевали это поле. вспомнил Димку, сына бригадира Горлова. И слова его тоже вспомнил: "Спасибо,  Григорий Андреевич, за подсказку. Теперь верно, что память будет".
— Вот и память, — вслух  произнес Андреев.
— Что вы сказали? — услышал он голос агронома управления и вздохнул:
— Ничего не могу сказать.
— Какие будут соображения, товарищи?
— Дождь нужен, вот и все соображения, — он даже вроде зло это сказал.
— Да, если еще с неделю посушит, посевы придется списывать. Здесь масса богатая, можно на сено пустить, если уж совсем безнадежно будет. Потом, естественно, вспахать. Как говорится, нет худа без добра, будете иметь самую раннюю зябь, — агроном засмеялся.
Андреева покоробило от его смеха.
Другие поля смотрели молча, лишь члены комиссии переговаривались изредка. На обратном пути управленческая машина свернула на райцентровский большак, не заезжая в село.
Андреевв  вошел в свой кабинет, включил вентилятор, сел за стол. Сердце знакомо сдавливало, стучало в висках. В приоткрытую дверь заглянул Горлов:
— Еду с луга, смотрю — машина стоит. Анатолий сказал, что комиссия была.
— Проходи, Иван Васильевич. Была комиссия.
— На чем порешили?
— Агрономы дают рекомендации, в том числе скосить на сено, потом под плуг.
— А вы что?
Что — я? — не понял Андреев.
— Согласились?
Андреев посмотрел на Ивана Васильевича, будто искал у него защиты от самому себе непонятной обиды. Он уважал, любил этого человека за его беспокойство и заботливость. Управление как-то настояло заменить практика Горлова агрономом со средним образованием. Андреев долго не соглашался, но в приказном порядке настояли, даже обвинили в непонимании кадровой политики. Скрепя сердце, перевел он Горлова заведующим зернотоком.
Дипломированный паренек старался изо всех сил, но не нашел общего языка с механизаторами, и дела в первую его посевную шли плохо. Помучившись, Андреев его сплавил, дав отличную характеристику, чтоб парень не обиделся, а к Горлову ходил прямо домой, извинился и уговорил вернуться.
С тех пор отношения между ними были особенные. Кое-кто из управляющих и специалистов ревновал и говорил об этом вслух.
— Еще пару денечков подождать надо,  Григорий Андреевич. Это время пшеничка выдюжит, поправится потом. А денька через два дождичек все равно будет.
— У тебя что, прямой провод с небесной канцелярией? — пошутил горько.
— Грех сказать-то, — Горлов оглянулся, не слышит ли кто, стал говорить тише: — я ведь ночесь ни на волосок не уснул. У меня ревматизм, с войны еще, дак уж он меня поломал! Он ломат, а я реву да приговариваю: "Да милый ты мой, и где ж ты раньше был, и где тебя холера угибала?" За двадцать лет он меня еще ни разу не подводил, непременно к погоде расходится, так что надежно знаю, к дождю или бурану.
Андреев засмеялся, подошел к висевшему на стенке барометру:
— Кажись, грамотный у тебя ревматизм, Иван Васильевич, ой, грамотный. Ты только посмотри!
Горлов поглядел на барометр и сказал независимо:
— Я же говорил. Все-таки дваддцать лет стажу, и не подводил.
Андреев, боясь спугнуть, осторожно постучал по стеклу. Стрелка еле заметно переместилась в сторону осадков.
  * * *
Квас Ивану не понравился сразу, сначала вроде горчил, а потом оказался для окрошки слишком резким. Он положил ложку и встал. Мария посмотрела на него удивленно.
— Ты чегой-то?
— Так. Не хочу.
— Опять затосковал, давно не виделся...
— Молчи уж. При ребенке-то.
Светка сразу насторожилась. Иван прошел в комнату, включил приемник, поискал что-нибудь интересное, вроде футбола. Эфир трещал. "Надо Василия Михайловича пригласить, барахлит приемник",———  подумал Иван и щелкнул выключателем. Дымя папиросой, вышел на крыльцо. Было тихо и душно, пахло горячей землей, теплой водой с озера, прелым картовником с огорода. Суставы начинали привычно ныть, боль тихонько расходилась по всему телу...
— Темень, хоть глаз коли, — сказал он, чтобы начать разговор с женой.
— Господь с тобой, — повернулась Мария. — На неделе месяц налился... Ты уж в своей ограде блудить начал, гляди, как бы чужие бабы совсем с ума не свели. Ночь ото дня уж не стал отличать.
— Ох, и болтать ты... — Он хотел выругаться, но не стал. — Дурь пройдет, а я пока к Михаилу схожу.
Михаил, управляющий отделением, жил рядом, они гостили иногда друг у друга. Когда в деревне заметили, что Димка вместе с Наташкой из клуба уходят, в застолье стали зваться сватами и тихонько от жен вспоминали свою молодость.
— Садись, Васильич, — пригласил хозяин. Иван сел. — Хошь, я тебе стопку налью? Для аппетиту. Анисья, дай бутылку, я не себе, я свату.
Только сейчас Иван заметил, что Михаил пьяненький. Не желая публичного скандала, Анисья отдала отобранную бутылку, хозяин разлил водку в два стакана.
— Давай, сват, по одной, — он нацелился чокнуться.
— Тебя директор сегодня видел? — спросил Иван.
— Нет. А в чем дело? Кажись, все было нормально. — Михаил испуганно поставил стакан.
— Насчет погоревших хлебов, я думал...
— А, да он мне звонил. Выборочно косить велел, потом пахать.
— Так и сказал?!
— На ваше, говорит, усмотрение. У меня, говорит, рука не поднимается.
— Ну, а ты?
— Приказ есть приказ. На наряде завтра разберусь, откуда какую технику перебросить можно...
Иван встал.
— Ты куда?
— Не пей больше.
— Садись, Иван, поговорим.
— Да пошел ты...
Разделся, перелез через жену к стенке, отвернулся. Вспомнился Димка, представилась перепаханная Кулибачиха, дошел черед и до Насти, из-за которой ворчала жена. "С самой весны не бывал, напраслину возводит". Хотел сказать ей это вслух, но передумал. Сон брал свое. Иван немного поворочался и уснул, уложив поудобней больные ноги.
 *  * *
Нет, не напрасно изводила Ивана жена, грех за ним водился, только Мария никогда не утруждала себя желанием разобраться в смутных думах мужа и корила его постоянно за сухость-неласку, за деревенские сплетни.
Настя жила на задней улице, через огороды. Мало кто в деревне помнил, как началась эта связь, никому непонятная, да и не интересующая никого особо. Только Иван в минуты горького одиночества вспоминал, как после войны гуливали они с Настей на зависть недозревшей молодежи,  как дальше потом дело обернулось, и встречу свою с Настей в попутной из города машине очень близко и до боли хорошо помнил.
...Он ездил тогда в город купить первый свой послевоенный костюм и, запрыгнув в кузов остановившейся полуторки, обомлел, увидев ее.
— Ты в деревне от кого слышал, что я возвращаюсь, или случайно мы встретились? — вроде как безразлично спросила она.
— Случайно. Приезжал костюм купить.
— К свадьбе, небось, готовишься? — грустно улыбнулась Настя.
— Ты подсмеиваешь все, как прежде.
Она вздохнула:
— Прежде, Ваня, не то было. Парней целый хвост, отчего не посмеяться над кем? А сейчас, слава Богу, что сама без хвоста еду. Сквозь слезы подсмешки-то.
Он промолчал, потом сказал тихо:
— Я ведь, Настя, как прежде. Если хочешь — уедем куда подальше, я с председателем договорюсь, отпустит.
— Ни к чему, Иван, — она вздохнула, как вздыхает теперь он сам, когда, случается, вспоминает свою молодость. — Я теперь пуганая, каждого куста боюсь. Уж если, когда в девках за тобой бегала, не нужна стала, то сейчас и подавно. Так все это, Ваня, слова одни.
Тяжело было Ивану это слышать.
— Неужели у тебя ко мне веры не будет? Я ведь со всей душой...
— А есть у тебя душа? — Она резко к нему повернулась, и он увидел ее чистые и сухие глаза, такие сухие, что мгновение еще — и они брызнут слезами, которым долго не будет конца.
Он не ответил, молча курил, резко выдыхая густой дым. Заговорил робко и безнадежно:
— Виноват я, Настя, как хочешь, суди, твое дело. — Помолчал. — Я для тебя в ту весну всю сирень пообломал. Ночи простаивал, чтоб вышла, на работу опаздывал и все время внушения получал. А как добился твоего расположения — и гордо мне стало. До сих пор не пойму, как так вышло... Я говорю, ты как хочешь, а мне от себя прощенья никогда не будет.
— Ты, Ваня, может, в ту весну и для другой успел все кусты обшастать, а у меня от того времени одни воспоминания, как зарницы летние. Только сердцу боль... Я же тебя, как ты с фронта пришел, приметила, только хотела за нос поводить. Интересно мне, девчонке, было. Потом вижу, что ты всерьез, я и открылась тебе, а ты нос в сторону. Вечером к дому вместе идти, а ты передом или с друзьями сзади. Вот, мол, я какой, всех парней отбил, теперь куражусь. Ты рисовался, а мне в деревне позор. Потом узнали, что я фату сшила, вовсе на смех подняли. Мать из дому гнать стала, обзывать всяко, хоть в петлю... А он тут как тут.

Машину трясло на ухабах, они сидели на лавке, прижавшись друг к другу, чтобы не упасть.
Она говорила медленно, словно рассуждала, и не интересовалась даже, слушает ли он. Слова плыли от нее, и с ними горечь и боль невысказанные, которые носила она все это время и, наверное, была рада случаю выплеснуть...
— ...Пришел, посватался как человек, родным понравился, а мне все равно. Пошла. Доказать хотела, назло тебе.
Она засмеялась грустно и, будто очнувшись, сказала, опять вздохнув:
— Видишь, как я с тобой, Ваня, как с Богом. Не обращай внимания на эти бабьи разговоры. Я ведь теперь другая, серьезная, и любовные песни петь разучилась.
Они долго молчали, потом Настя словно вспомнила что:
— Ваня, а фату я сохранила, помнишь, в которой приходила к тебе?
— Помню. — Он вздрогнул, и голос его задрожал тоже, рискуя сорваться на шепот. — И как прогнал тебя — помню. Любил и прогнал.
— Не ври, не любил, — сказала она просто.
— Настя, если ты ко мне с такой верой, то душу из меня не мотай. Было, подурил, ну и хватил через край. А теперь говорю тебе, как прежде я...
— Что — как прежде, Ваня?
— Боязно мне около тебя, будто ты меня прогнать можешь.
— Смешной, — она улыбнулась. — Чудак, и правда, как тогда. — Потом чего-то испугалась. — А ты меня снова не бросишь, Ваня? А то может я в жизни такая невезучая.
Он молча обнял ее. В кузове тряско.
— А дома тебе что скажут? Бросовка. скажут, не женись, разве девок мало?
Иван и теперь помнил, как боязливо смотрела она ему в глаза.
— Я же тебя сразу, прямо с дороги домой приведу. И подумать никто не успеет. А завтра с утра в сельсовет, Кузьму Романовича попросим, он распишет, — горячился Иван.
  *  * *
По сей день не мог простить Иван покойному своему папаше, Василию Савельичу, что выгнал он тогда Настю с позором, а его вытянул ремнем так, что рубаха к спине прикипела, и мать отмачивала ее самогонкой.
А через неделю женил отупевшего и безразличного Ивана на Марии, тихонькой сироте убитого на войне лучшего своего друга.
Настя сбежала от людской молвы, несколько лет жила неизвестно где, потом вернулась, Иван однажды не совладал с собой и темной ночью постучал в дверь ее избушки.
Деревня скоро узнала об этом, и жизни дома не стало. Иван хотел уйти, но пожалел ребятишек. С годами все притерпелось, только Мария время от времени устраивала скандалы и все грозилась выдрать Насте волосы.
Как-то, не дождавшись мужа домой, она взбесилась, надернула фуфайку и побежала к ненавистному дому.
Дверь была заперта, на стук вышла Настя.
— Кто там?
— Открывай, ****ь такая, Иван у тебя, я знаю.
— Нету его, — спокойно сказала Настя и сняла крючок. Мария влетела в избу — никого нет, сунулась за печку, на полати — пусто. Подняла заподню, в темный сырой подпол лезть побоялась,  пошумела на печальную Настю и, плача, ушла.
Передрогший за бочкой с квашеной капустой Иван молча вылез из подполья, стряхнул с брюк тенеты, ничего не сказал Насте и не одевая полушубка, прямо огородами по сугробам побежал к дому. Он успел. Марии еще не было.
Иван запер дверь изнутри, спокойно лег на кровать. Звякнула калитка, дернулась дверь, потом еще и еще. Мария догадалась,  в чем дело, стала ругаться и стучать. Он долго не отвечал, потом вышел в сени.
— Ты где была?! — Такую злость напустил на себя.
— Тебя искала. Открывай, я перемерзла вся.
— Померзни, померзни, может, ума добавится, — посоветовал Иван.
Мария заплакала под дверью,  он открыл и дал волю.
— Шляешься неизвестно где: "Мужа она искала!" Мужик с работы пришел, а жены дырка свись. Смотри, я эту дурь из тебя выбью, если что...
Скандал устроил хороший, и с тех пор Мария не выслеживала его, только колола упреками.
Когда подросли дети, Иван стеснялся их, редко уходил из дому, но горькая тоска по чему-то далекому и родному постоянно томила его. Настя ничего не требовала, при народе избегала встреч, а если случайно сходились где — здоровалась печальной улыбкой.



  *  * *
Он проснулся, услышав чьи-то шаги. Прислушался: кто-то ходит по дому, шурша одеждой. Иван приподнялся на локте:
— Света, это ты?
Никто не ответил.
— Светка!
— Ты чего кричишь? — шарахнулась жена.
— Ходит кто-то.
— Спи. Это дождь. Уж часа два идет.
Иван сел на постели. Ну, конечно, это дождь — катается с крыши, плещется в лужах, играет с листвой тополя. Иван соскочил с кровати, стал искать галифе.
— Ты это куда собрался? — насторожилась жена.
— Мария, чтобы те... дождь ведь идет, — Иван засмеялся, включил свет.
———  С тобой ладно ли? — Она села и удивленно смотрела на мужа. — Ты может, от радости в одних подштаниках на улицу выскочишь?
———   Дождались! Вот радость! И сплю, как убитый!? И агроном, поди, спит. Я, мать, разбужу, порадую.  Я только до Виктора Петровича. Надо обрадовать. Он спит, молодой ведь, ничего не слышит, — суетился Иван и не мог найти галифе. — Бог с ним, никто не увидит?!  — И побежал на улицу.
Его мгновенно вымочило до нитки. Шлепая длинными босыми ногами по лужам, он побежал к дому агронома, кулаком постучал в окно.
— Виктор Петрович, дорогой, проснись, Виктор Петрович, товарищ агроном!
Виктор отдернул занавеску.
— Кто там?
— Это я, Горлов. Да вы окно откройте, откройте окно-то!
— Что случилось?! — Виктор открыл окно.
— Дождик. Виктор Петрович, а вы спите. Как можно спать!
— В чем дело, я не пойму?
— Да вы посмотрите, Виктор Петрович, дождина идет!
— Ну и что?
— Как что? Я говорю, спасенье наше, дождь-то.
— Вы из-за этого и бежали? В таком виде, — агроном усмехнулся. Усмешка отрезвила, Иван не закрыв окно, медленно пошел к дому.
Он шел по широкой улице, ступая в теплую сырость земли. Мокрые кальсоны прилипли к ногам и мешали шагать, сосульки волос закрыли лицо, но он не убирал их, стесняясь слез.
Дождь хлестал. Деревня спала, еще не зная, что дышит умытым воздухом. У окна в одной рубахе сидела Мария и ждала своего Ивана, которого только в эту ночь, на двадцатом году совместной жизни, она начала немножечко понимать.
 * * *
...А где-то далеко от деревни в солдатской казарме спал солдат Димка, и ему снилась, наверно, родная Кулибичиха, засеянная им в последнюю гражданскую ночь и спасенная этим дождем.
Кулибачиха... Простое слово. И вся она, Россия, из таких слов...

  1972



Тетя Поля — банщица
В бане чего-то не хватало. Мужчины заметили это сразу, потому что на высоком сундучке, где обычно пила чай тетя Поля, ее не оказалось, а стоял там новый хороший ящик на подобии тех, что ставил перед собой докладчик в мелких организациях и в который потом голосуют, если выборы тайные.
Рядом же с сундучком сидела женщина явно моложе тети Поли, чуть полнее ее, с бледным круглым лицом и совсем молчаливая.
Разговор сразу зашел о том, почему Поля сидела именно на сундучке, когда есть стулья. Предполагалось разное, большей частью шутейное. Когда же первая смена через новую банщицу выяснила, что тетя Поля ушла на пенсию, мужчины замолчали. Стало неловко за мелкую пошлость, кто-то высказался, что не предполагал, что ей скоро на пенсию, и все чувствовали какую-то занозу.
В первую смену в баню приходят обычно пенсионеры, народ еще довольно крепкий, и те, кто в отгуле, прогуле или отпуске.
— Я теперь ума не дам, как мыться. С Полей-то у нас запросто было, она и до скамейки допрыгать поможет, и там хоть тазик поставить, хоть спину потереть, — искренне сетовал сухопарый остроносый старик на деревянном протезе.
— Нашел о чем горевать, — ответил молодой его сосед, видимо, знакомый. — Любого попроси, он поможет.
— Ты — поможешь? — как в лоб ударил старик.
Парень покраснел и сказал неуверенно и оттого громко:
— Конечно.
— Ага, жди от вас, — как будто обрадовался безногий. — Думаешь, приятно с калекой возиться? Я тебе скажу, баба у меня в твои годы была, когда меня такого-то вот из госпиталя привезли. Знамо, я в первую-то ночь вроде к ней, а она с испугу трясется вся. Один раз от меня на печь, да другой... Я посмотрел-посмотрел, да и выпер ее к ядрене матери. Теперь культя вовсе иссохла вся, в кулак беру. Картинка!.. А Поля — Поля молодец. Эх, жалко.
Разговор пошел на лад, и все про то, что ушла тетя Поля.
— Слышь, Петрович, ты ведь местный, хорошо ее знал.
— Как же, я старе ее, — ответил калека.
— Я вот десятый год в поселке доживаю, считай, ни одной субботы не пропустил. Привык: Поля, Поля. Вроде так и должно быть. Как-то и не замечаешь ее будто, придешь — тут она, все в порядке, как надо...
Настал час, новая хозяйка вымыла полы, и вся гурьба сама собой рассосалась по секциям. Запахло потом, ногами, начались анекдоты, только нет-нет, да и возвращался разговор к перемене.
— Надо бы новенькую прощупать. Я ее совсем не знаю, вроде как приезжая. Надо проверить, как она на голое мужское общество реагирует, — багрово хохотал здоровый рыжий детина, уже растелешенный.
В моечной столпились у кранов, обжигаясь и матерясь, обливали скамейки, распаривали душистые веники. Заняв место, рыжий, прикрыв стыд рукой, заскользил к выходу.
— Ты куда? — поинтересовался калека, — который успел уже намылить голову и смотрел сухими еще глазами из-под жиденькой шапки пены.
— Приглашу хозяйку, — хохотнул тот и вышел.
— Вот дурак, — от души сказал кто-то.
Рыжий заскочил довольный и молча оседлал лавку, поглядывая на дверь и кивками головы приглашая посмотреть его розыгрыш.
В дверь и вправду вошла новенькая, держа в руках щетку, которой тетя Поля обычно протирала решетку для стока воды, если ее забивало отвалившимися листочками березовых веников.
Держа щетку на изготовку,  женщина отвернулась и опустила голову, и по лицу ее, до этого бледному, можно было подумать, что она только что была в парной.
— Я ведь сейчас все мыла, — виновато сказала она.
— Да ты посмотри, посмотри, — добродушно кричал рыжий. — Забило решетку-то, посмотри...
Женщина искоса, не повернув головы, глянула в зал и под густой мужской хохот выскочила, как ошпаренная.
— Кобели, мать вашу, — зло выругался калека, который, как только она вошла, стыдливо прикрылся, поставив тазик на единственное свое колено. — Кобелье и есть. Ты тоже, Степан, хорош. "Новенькую прощупать!" У тебя вон Шурка есть, иди ее и щупай. Бабе и так тошно.
— А ты чего, Петрович, завелся? — обиделся Степан. — Чего тебе моя Шурка?
— Шурка к слову пришлась, а бабу эту ни к чему позорить. Ты знаешь, ей каково? Ишь, поиграться захотел. Тьфу, Степка, уж был бы хоть товар...
Баня взорвалась хохотом, и кто-то из раздевалки, еще не спустив штанов, с интересом заглянул в моечную. Степан психанул и направился было к Петровичу, но мужики, посерьезнев, его остановили, и все улеглось.
Разговор возник снова, когда появился кочегар банно-прачечного комбината.
— Матвей, Полину на пенсию, значит, проводили?
— Проводили, да.
— Ты расскажи хоть, как — что?
— А чего рассказывать? Свое выработала. — Матвей явно был польщен всеобщим вниманием. — Собрание у нас собрали, директор комбината лично присутствовали. От имени профсоюза подарок ей соорудили, чайный сервиз на шесть персон. Местком так и сказал: сиди теперь, Полина Васильевна, и пей чай по-настоящему, не как в бане.
— Ну, она что?
— Да, известно дело, бабье, заревела, слова сказать не могла, как положено.
Кто-то поинтересовался:
— А сколько она здесь отработала?
— В бане?
— Ну...
— А считай, с самой войны. Мужика у ней убило, она вскоре и пришла сюда, сперва в женское отделение, а лет с десяток — здесь. Ну да, я демобилизовался, она уж работала, — еще раз уточнил Матвей.
— Сервиз-то хороший? — тоскливо спросил Петрович.
— Добрый сервиз местком выделил. Шесть чашек с блюдцами и чайник под заварку.
— Вот я и говорю, что сервиз этот ей как нож в сердце. Она ведь одиночка...
— Совсем одна, что ли?
— Ну, ребята...
— Я мужика ее хорошо знал, Федором его звали. Они и прожили-то, может, с год, а потом что-то не помню я, чтоб она замуж выходила. Так, мужики иногда баловались, а чтоб всерьез — не помню.
Неловкая тишина вскипала струями из кранов, выплескивалась из тазиков.
— А новая как вам? — Матвей уже заразился разговором и не хотел выходить из-под внимания.
— Да что она — баба как баба.
— Нормально.
— Лишь бы чистоту блюла.
Обрадовались вроде мужики, что на другую тему разговор перешел.
— Эта не хуже будет, — заверил Матвей. — Мужик у ней в аварию попал, а ребятишек четверо. Вот она из города-то и подалась сюда. Директор ей хатенку дали. Так что ей добро от добра не искать, будет работать.
В моечную свежей волной входила вторая смена.
 
 1972


Сенокосная пора
На лугу весело от бабьих платков и кофточек. Кто посмелей и постарше годами — косят в одних рубахах, прямых и широких, чтоб было прохладно...
А травы какие! Не то что, конечно, визиль или овсяница, а разнотравье,  ладная трава, в соку, еще не перестояла. Добры и литовки у косарей. Нет давно маленьких, которые по годам, для удовольствия, а длинные и широкие, для работы, для нормы.
Только не шибко сегодня норма косарей беспокоит. Нет-нет, да волехнется молодежь на свежую кошенину, растянется и затихнет, аж слышно, как птички высоко где-то в небе радуются. А то зажмут — затискают которую: давай рассказывай, тебя вечор на том берегу с Ванькой видали...
И сожмется внутри, затаится цветастый хоровод. разгорятся щеки у девчонок от зависти или от предстоящего счастья, блестят натосковавшиеся глаза, хихикают, которые совсем еще молоденькие.
С месяц или больше, как был первый эшелон с солдатами. На станции, говорят, стоял долго, только в деревню никто не пришел. Потом прибыли сразу пятеро. Где и встретиться смогли — все с разных фронтов. Погуляла деревня, поплакала. И сенокос наступил.
С конца мая стали приходить солдаты совсем. Бабы подобрели, отошли сердцем, дают иногда молодежи побаловаться. Кто в первые годы получил похоронки, попривыкли вроде, смирились. Кто еще слез не высушил — снова плачут, только и они нет-нет — улыбнутся, пусть сквозь слезы.
Мужики конные косилки направили, штук шесть собрали, уехали в дальние луга. Для всего колхоза справили инструмент, литовки отбили, черенья подзаменили. Бабы и сами сделали бы, да только из мужских рук приятней: та литовка и — не та, первые прокосы будто сама идет...
Потом поустали, конечно, да это только в первый день, с непривычки, скоро руку набили, уже никто не отставал, даже с песней пробовать стали. Молоденьких девчонок только отдельно поставили — зачем угроблять, у них еще впереди все.
...Посмотрит одна из баб на молодежь, как она шушукается, воткнет литовку в землю, рассмеется, закроет лицо и выдохнет:
— Ой, бабы, счастливая я! Век не думала, что доживу. Сердце мое петухом поет, сама не пойму, что со мной...
— Во, бесстыжая, — ругнется шутя кто из пожилых. — Дождалась своего, теперь бесишься... На людях хоть не выказывай.
— А чего скрывать-то, бабы?! Ежели целый пришел, стало быть — для меня. Не судьба была ему погибнуть...
— Вот и молчи,  не береди душу, тут акромя нас с тобой есть, — станет совестить ее подруга.
Да только зашлось сердце, захлестнуло разум, и нет у нее понятия, что не место тут о счастье говорить; забылись все человеческие переживания, и только бабья радость стучит в крови — до опьянения, до дрожи.
— Пропади все пропадом, подруженьки, я четыре года с его письмами целовалась. Я ведь невеста весь этот месяц, или не видно? Гришенька-то мой, ой господи, девоньки, стеснялся меня попервости, как после свадьбы. А я его до смерти зацеловываю, изнемогу вся, забудусь вроде, потом вскакиваю, как угорелая — тут ли он, не приснился...
Захохочет и вдруг поймет, что-то, закроет лицо руками и метнется прямо по кошенине в кусты.
— Чегой-то с ней? — громко спросит дед Ема. Он еще с Первой мировой глуховат, все привыкли к этому, бабы не стесняются при нем разговоров.
Никто не ответит старому Ефиму. Кто осудит ее? Счастье в ней все захлестнуло. Бабье, простое...
Все молча начнут новый прокос. Шумят травы. Звенит отбойный молоточек деда Емы. Смеются девчонки. У них еще все впереди...
 * * *
Как темно и тихо! Даже жутко, если не разговаривать. Анна помолчала немного, потом спросила:
— Маша, ты, спишь?
— Сплю. Чего тебе?
— Так. Не могу уснуть.
— Не наробилась, стало быть. Я вот уходилась, рада до места.
— Не про то я,--- она придвинулась к сестре. — Ты про Мишку ничего не слышала?
— Нет...
— Письмо домой прислал, сулится придти.
— А ты чему радуешься? Не тебе ведь письмо.
— Пусть. Все равно, поди, меня не забыл.
— Чего ж тогда писать перестал?
— Мало ли... Приедет — я ему все припомню. И как провожала, и как сговаривал, когда повестку получил... Надо уж было мне тогда с ним сойтись, а, Маша? Побоялась я, вдруг, думаю, убьют... Останусь вдовой... в мои-то годы.
— Я бы не испугалась, — Маша повернулась на спину. — Если бы Васька меня тогда посватал — пошла бы. Вот как только придет, я сразу его сговорю. Он сам-то пентюх, трем собакам штей не разольет. Письмо напишет раз в месяц, и то на одной страничке. Я сначала думала. что командиры не разрешают про любовь писать, а потом как-то Мишки твоего письмо прочитала — чуть не заревела. У него в каждой строчке все про любовь.
Анна жадно обняла сестру.
— Ой, Машка, если бы ты знала, какой он горячий! Бывало,  прижмет у калитки, — думаю: ну все, не вырваться мне... Как проводила, не особенно тосковала, а сейчас вспомню — прямо места не изберу...
— Боишься, поди?
— Чего мне бояться?!
— Прописали, поди, ему все твои выкрутасы.
— Не поверит... В первые дни не до этого будет. А потом...
— Погоди...
Обе притихли. За стеной на скамеечку кто-то сел. Долго молчали.
"Варька, я тебе добром говорю", — голос парня.
— Это ведь Володька! — прошептала Анна. — С Варькой они поддруживают...
Маша молча кивнула, и они снова прислушались. Разговор  за стенкой был тихий. Маша не стала напрягаться, фразы путались в голове, потом к ним примешался звон Емушкиного молотка, стук телеги, чьи-то голоса еще, потом почему-то подошел Васька в разорванной рубахе, с литовкой, стал материться, как матерятся обычно мужики: громко, беззлобно, не обращая внимания на девок.
Маша хотела что-то сказать, но не слышала собственного голоса, бросилась к нему — он стал уходить, продолжая ругаться... Тогда она закричала, испугавшись своей немоты; он оказался рядом, захохотал, схватил ее, стал целовать прямо в губы и говорить, жадно, захлебываясь: "Ах, какой я горячий, ах, какой я горячий..."
Маша проснулась. Уже зарилось. Анна улыбалась во сне. "Чего это я, — подумала. — Правду мама говорит, надо молиться на ночь. Всякая блажь в глаза лезет".
А ей было как-то странно приятно, что так близко увидела Васю и поцелуи его ощущала даже сейчас.
"Никогда таким смелым не был, а тут просто с ума спятил. Надо ему письмо написать. Полевая почта, наверно, та же.  Может, теперь в Германии делов много, потому нет ответов... Живой хоть, слава Богу. Еще раз напишу..."
Дверь хлопнула, мать вышла из избы.
"И чего она закрывается, кто утащит? По цельной ночи молится, отдохнуть некогда..."
Мать сильно изменилась, как отец уехал на заработки в город и не вернулся. Она попервости искала его, ворожила, потом попустилась, как-то сразу состарилась, стала блюсти посты, завела иконы.
Маша жалела мать, иногда молилась вместе с ней, так просто, чтобы ей угодить. Анна не принимала материнского состояния, за глаза ругала ее, грозилась сама искать отца. Ей как-то прощалось, она старшая.
Маша толкнула сестру в бок.
— Вставай, хватит спать. Женихи вон все ворота обмочили.
Анна потянулась всем телом.
— А ты вечор все проспала. Я тут таких чудес понаслушалась. Володька-то с Варькой сидели у нас вчера на скамеечке, жениться собрались. Как он ее уговаривал, я чуть со смеху не пропала. То ластится, то ругаться начнет, грозиться... Смех и грех...
— А она?
— Она? — Анна хохотнула. — Да она, видно. и не целована ни разичку. Умок-то с дыркой, попикиват. "Проходи, говорит, — за мной еще года два, тогда поверю". "Да меня через год в армию заберут". "А я дождусь, — говорит. Теперь не война..."
— Ну и правда...
— Что правда?! Если парень женихаться стал, надо его призадержать. А то смотри, сколько девок в деревне. А парней? Того убили, тот без рук — без ног... Вот так носом провертит — всю жизнь будет в девках сидеть. Нет! — Анна приподнялась на локте. — Только вот Мишка придет — сразу женю на себе, вот посмотришь.  Так дак так, а нет — тогда кто дальше отскочит. Тут ахать-то некогда, надо про жизнь думать.
— Я Ваську своего во сне видела, — сказала Маша. — Чего-то уходил от меня, ругался, потом схватил, всякие глупости стал говорить.
Анна засмеялась:
— Ты только подумай, Васька ее схватил! Ой, Машка, видно, на фронтах он у тебя поднаторел.
— Присниться всякое может...
Анна спрыгнула с кровати, сбросила рубаху, прямо на голое тело надернула платьишко.
— Ты, девка, тоже смотри. Васька хоть и валовый, а мужик из него хороший может получиться. Ты посмелей с ним, этот самовар долго кочегарить надо.
Анна захохотала и разметала по плечам длиннющие черные волосы.
Солнце встало. А до покоса идти километра три. Если напрямик.
  *  *  *
Столы поставлены прямо под сараем, на подводе привезли из магазина пару ящиков водки, мать достала из погреба бутыль. Какая закуска летом? Полные чашки огурцов — и свежепросольные, и только что с грядки, — груздочки, щи со сметаной, благо корова доится.
Михаил уже выпил за встречу с домашними, с соседом, теперь сидел за столом красный, потный, поминутно рукотертом вытирал лицо и грудь, гремя медалями.
— Сынок, ты сними гимнастерку-то, жарынь такая, — заботилась мать.
— Нельзя, маманя, — смеялся Михаил. — Я же еще солдат, поскольку состою на воинском учете. Да и народ пусть посмотрит, что сын у тебя в окопах не сосредотачивался. а всегда шел в авангарде.
— Грамотный Мишка стал, — дивились соседи. — Будет теперь Настя. как за каменной стеной.
— Женить его надо.
— А, может, он на производство пойдет.
— Не пустят из колхозу.
— Хорошо — спросит...
— Мне, товарищи дорогие, в деревне места хватит, — услышал разговор Михаил. — А с женитьбой я не тороплюсь. Дурное дело — не хитрое. Тут, поди, девок понаперло без нашего брата — ого-го! Я вот как стемнеет — возьму гармошку, сделаю разведку боем, поближе прощупаю позиции противника.
Застолье захохотало. Да какое там застолье, так себе: калеки, кто не пристроился еще к колхозной работе, Федя-лодырь, да рядок старушек-кумушек-сватьюшек, ровесниц матери, которым вся деревня родня.
Основной люд стал подходить вечером, когда приехали с покоса, прибрали хозяйство. Заходили во двор кто со смехом, кто с плачем, обнимались, троекратно расцеловывали солдата, шумно усаживались за столы.
Когда подошли все, кого ждали и не ждали, Михаил, уже основательно веселый, встал со стаканом:
— Дорогие земляки! — сказал он, и все затихли. — С этого места я ушел, сюда и пришел. А ведь не все пришли.
Кто-то всхлипнул. Михаил оглядел застолье.
— Мы с ребятами, как прощались, договорились, что в первую очередь выпьем дома за тех, кто не вернулся.
Все торжественно молчали. Михаил в тишине выпил стакан, не закусывая. Кто-то заплакал, все выпили, застучали ложки. Настя улыбалась, фартуком вытирала глаза.
— Ладно, мать, отбой тревоги, слезы теперь ни к чему...
Он сел, шумно отдуваясь, на стол даже не поглядел — накормила мать за день. И то сказать: свое, домашнее — не казенное.
Кто-то подсунул гармошку, он пробежал по ладам — пальцы огрубели, не слушались. Стукнул по планкам:
— Отвык! Как хотите, товарищи дорогие, отвыкли руки. Посчитай, три года ничего, акромя автомата, не держали.
— А ты, Миша, с нашей родной, с "Саратовой" начни. Руки забыли — душа помнит.
Михаил развел меха, гикнул и начал издалека разматывать мелодию. Она пошла сперва нехотя, потом бойчей, веселей, замкнула круг, а уж на втором подхватил ее женский голос:
Эх, война, да эх война,
воюют до единого,
Вот и очередь дошла
до моего милого.
И оживились компания, тесней народ к гармошке, наскучилось-наболелось сердце по всему невысказанному. А чем скажешь, как не частушкой?
Мово милого убило,
я осталася одна
Ох, чего ты понаделала,
проклятая война!
Горестные все частушки, военные, страдальческие, не успел еще народ придумать новых, послепобедных.
Совсем весело стало, развернули столы, и пошла частушка вперемешку с сестрой родной — пляской. Вместе живут, соседствуют, одна без другой никуда.
Пляска в самый разгар вошла, как рухнул плетень, и около десятка навалившихся на него девчонок — хочешь не хочешь — попали в ограду. Не рассчитали, или просто колышки подгнили, некому было заменить.
— Проходите, гости дорогие!
— Холера вас по пряслам  носит...
— Шурка, ну-ка айда домой, За-чу-ла...
— Стоп-стоп, товарищи, так сходу нельзя. Давайте разберемся, как в "смерше", — Михаил отложил гармошку, фонарь скупо освещал девчонок, и он долго не мог узнать никого. А они еще играются, прячутся друг за друга.
— Постой-погоди. — Одну, которая стояла, спокойная, он осмотрел поближе, потом ловким движением собрал складки гимнастерки сзади под ремень, хлопнул в ладоши. — Так это же Машка Алехина. Вот это намек! Я что говорил, товарищи дорогие, что девок наших теперь не узнать? Нутро не подвело разведчика. Ну, здорово, Маша!
— Здравствуй.
— Сестрица твоя где? — шепнул.
— Ждет тебя, — громко сказала Маша.
Михаил как-то смешался, подошел к столу, закурил.
— Вы, гости дорогие, пейте-гуляйте, ты маманя, меня не теряй. Пошел я.
Михаил вышел за ограду.
— Где? — спросил Машу.
— Возле Заварухиных.
— Не ходи за мной.
— Шибко мне надо!
Это совсем рядом. Сердце его колотилось, он шел быстрее, чем хотелось... "Спокойно, спокойно, не в атаке". Не помогло. Анну заметил сразу за поворотом, сбавил шаг, подошел степенно. Она не шевельнулась.
— Ты чего здесь стоишь? — спросил он, будто на часок убегал куда.
— Стою вот, — Анна не думала, что с этого начнется, и растерялась. — Тебя жду.
Он обнял ее, она уткнулась в плечо.
— Чего молчишь?
— А что говорить, Миша? — Анна подняла лицо, и глаза их встретились. Он жадно схватил ее губы, она застонала, вырываясь.
— Пойдем отсюда подальше, — прохрипел Михаил ей в волосы.
— Куда? — не поняла Анна.
— Подальше, а то поймают кто.
Анна обняла его, прижалась всем телом.
Женись на мне, Миша, тогда я всегда твоя буду.
Да брось ты!
Миша!
 — Не пойдешь, что ли?
— Ни к чему ты это придумал.
— Ясно. — Он высвободился из ее рук, закурил, присел на прясло.
— Что тебе ясно, Мишенька? — боясь своего вопроса, прошептала Анна.
— Все ясно. — Руки его тряслись, и голос срывался. — Боишься, что брошу? Да только я битый на четырех фронтах, чтоб такая лярвочка меня провела! С комиссованным из Архиповки спала? Ну?!
Он соскочил с прясла, Аннину косу быстро намотнул на кулак.
— Спала, говори?
Анна молчала. Свободной рукой он провел по ее лицу.
— У тебя даже зареветь совести нет. Ты у меня попляшешь, ты век меня будешь помнить, если три года потерпеть не могла.
Он вел ее улицей, послушную, потерянную, зло молчал, а что-то ходило в нем, зудя каждый нерв, кровь ударяла в виски, сердце колотилось.
Гости его уже вышли на улицу, кто-то неумело играл плясовую, брага  веселило людей. Михаил раздвинул круг и вытолкнул Анну на середину. Все стихло.
— Во, полюбуйтесь: пока мы кровь проливали, девки наши подстилками стали для всякого тылового дерьма. Моли Богу, — он поднял голову Анны за подбородок, — моли богу, сука, что автомат с собой не прихватил, я бы в тебе дополнительно дырок напротыкал.
Он рывком убрал руку и сказал уже спокойно:
— А теперь сгинь с моих глаз! ——  И он грязно выругался.
Ее подхватили девчонки, поднялся шум, Анну, бледную и расслабленную, повели домой. Маша трепала ее по лицу, неловко забегала вперед и причитала:
— Зареви, Нюрка, зареви, слышишь, Нюра, с сердца спадет. Не камень ведь оно у тебя, всплакни...
Компания расстроилась. Кое-кто ушел домой, другие остались, старухи больше.
— Это пошто он ее не побил?
— Ране бы за это... Кум Захар, помнишь, сватья?..
— Советска-то власть большую бабам волю дала, оне и бесятся.
— Ударь ее, да через это на принудиловку.
 ——  Нет, кума, что ты не говаривала, Мишка-то как ослободитель пришел. На его теперя никакой власти нету. 
 * * *
Ах, луга, радость деревенского детства! Они помнятся вольностью ветра, и прохлада тени в них добрее и чище, чем в деревне.
Ранняя рань еще, а уже закоптило небо под горизонтом, мчат-едут в Дикушу да за Репейное, в Коровью Падью и на Зыбуны ребятишки-копновозы. Кони отдохнули за ночь, пока прохлада да бригадира нет, отчего не прокатиться рысью?
Сперва все табором встанут, коней спутают осторожно, разведут, чтоб драки не учиняли, перекусят. Еда известна — огурец, хлеба ломать, бутылка молока. Молоко надо в первую очередь съесть, к обеду все-равно скиснется. Потом лягут повалкой прямо на кошенину, вроде и забот нет, а все равно разговоры о чем-то.
— Мы копны возим, как дураки, а Витька Кривой щук на Арканавском озере глушит.
— Ему батя взрывчатку с фронту принес.
Ну и хрен с ним, с Витькой. У него батя, а у тебя, Петух?.. Ну и все. Робь в колхозе, все, можа, с голоду не сдохнешь.
 Повзрослила война ребятишек, взгляд серьезный,  рассуждений детских  совсем нет, не от ума, наверно,  а от понимания положения. Им о рыбалке бы поговорить,  о лесных  ягодах, о купании в Талах или на озере Афонькином…
Телегами народ начинает съезжаться. Оживает табор. Бригадир хомуты, вилы, грабли раздает, шумит, чтоб не сломали: мужики длинные стоговые черенья в руках вертят  влево-вправо, надо определить, какой стороной удобней держатся; бабы, пока коров в табун провожали, не успели новостями обменяться, тут кружком собрались, переговариваются, хоть с мужских позиций — какие новости за ночь могут накопиться; ребятишки коней начинают в волокуши запрягать: тот хомут вперед деревами надел — смеются все, а он снять не может, голову Пегуха высоко подняла; у того Гнедко за тяж обеими ногами заступил и переступать не хочет, а тяж с волокуши снимать опасно — аккурат ему под копыто голову подставляешь, вот и толкают Гнедков зад чуть не всей бригадой.
Круга свои уже каждый знает, где закончили вчера — туда двигаются. Копновозов теперь не различишь. Все голышом почти, так, одни штанишки, позагорели, как чертенята, только межреберья посветлей. И еще хочется, пока солнце не пережигает да и с ветерком прохладней, гнусу нет.
Не дожидаясь команды, ставят волокуши к валку с подветренной стороны, чтобы при перекладывании сено не разносило. Бабы быстро работают, не засидишься, только успевай подъезжай вдоль рядка. С ними вообще не отдохнешь, не мужики, не курят.
Маша первый год нынче на волокушу кладет, все с граблями ходила. Сила есть, сноровка, копны  получаются большие, надежные, такие хоть до Москвы везти можно, не только к стогу.
У стога двое — Матвей и Степан. Матвей давно с фронта, в работу втянулся, копну ссаживает разом, почти всю на вилы берет. У Степана рана свежее, он потный весь, вокруг стога обойдет, на черен опрется и кашляет надсадно, аж жалко.
Стога растут быстро. Каждому охота первым закончить. Вон уж вершильщики появились. Работа не прибависто пошла, зато надежная  — стога осели, закоренились, теперь стянуть их кверху, завершить  поаккуратнее —  никакой дождь нипочем, не промочит.
Смотри — уж копновоза за вицами послали, нарубил охапку тальника, и к стогу. Ветки гибкими вершинками связали, осторожно вилами подали наверх, уложили на все четыре стороны концами — теперь ветер не страшен, не раздует.
А Матвей уж на новом месте стог начал...
К самому солнцепеку сложили. К табору потянулись. Там уж суп кипит. Не богатый, а все же мяса по кусочку, да и горяченького надо, несмотря, что жара.
Дед Ема тут же, чернья готовит, грабельцы подделывает, у которых палец потерялся или еще какой изъян. Вокруг него мужики, ребятишки.
— Дождь будет, — говорит Ема.
— Ты почем знаешь?
— Чую. — Его таким вопросом не смутишь.
— Зачул. Жара невыносимая, кругом ничем-ничего.
— Давай об теребачке.
— Как это? — любопытствует парнишка.
— А вот эдак. — Ема ловко ухватил его рыжий чуб и не больно тилиснул. Мужики засмеялись.
Где-то громыхнуло. Все стали глядеть — где. Гром ухнул еще раз. Со стороны деревни вышла туча и, расползаясь, стала забирать небо.
— Вот те на! — сказал кто-то.
— Вон она, туча, — подтвердил свои слова Ема. Никто ему не ответил.
— Начинать или погодить? — спросил Матвей.
— Только сено испортим, — ответил Степан. Стали готовиться к грозе: кто в стог поглубже, кто под телегу.
Бригадир уже съездил по другим делам и спешит сюда: все ли в порядке. Только очень спешит. Коню бросил только "тпрру"! — он у него послушный, — соскочил с дрожек, смешно запутался в длинных ременных вожжах, выматерился, подошел к людям, осмотрелся.
— Радовались мы — война кончилась. Рано, видно. Пелагее Осиповой похоронка пришла. Ваську-то убило при разминировании. Это уж ребята в письме пишут, что в клочья. Бумаг целый пакет выслали, письма вон еёные. — Он показал пальцем на Машу.
Она не поняла еще ничего, смотрела растерянно и выжидающе, потом сказала испуганно:
— Не писала я ему.
Когда страшное дошло до сердца, она присела прямо на землю, прошептала громко:
— Не писала я ему.
Страшное подошло к горлу, сдавило, холодное.
— Не писала... Ваське... Я... Не писала. — И уже стиснула ее в крепких объятьях страшная васькина новость. Гром услышала она. А молния — та прямо в глаза ударила.
 * * *
Анна третий день не показывалась на улицу. Как легла в тот вечер, так и не вставала почти. Маша кое-как отводилась с ней, утром чуть свет ушла на работу, мать узнала обо всем от соседей, и в доме разговора о случившемся не было. Бригадир два утра подъезжал, кричал Анну, она не отвечала, и на третье он не был вовсе.
Длинными днями в летней тишине деревни она приходила в себя, отчего становилось страшно. Она не знала, что будет сегодня, завтра, не могла представить, как выйдет на народ, как будет смотреть людям в глаза. Нет, при ней ничего не скажут, зато вслед будут шептаться и пересмехиваться. Не мое горе — радуюсь, не мой позор — смеюсь. Не все, конечно, но будут.
Прошлой ночью кто-то ворота дегтем измазал. Там и воротички-то одно названье, в три прожилинки, чтоб скот не лез. Известно, бабья работа. Маша рано утром рукой за деготь поймалась. Догадалась, прожилинки тыльной стороной наружу переколотила. От людей. Да не скроешь. Еще одной усмешкой больше...
 Маша тихонько в правление ходила, думала бумаги Анне отхлопотать, чтоб на производство уехать. Отказал председатель — не время, говорит, дурью маяться. Меня, сказал ваши шашни не интересуют, мне в колхозе рабочие руки нужны.
Анна лежала в безысходности, и дум уж не было. Встреча с Михаилом казалась сном, и нежданный красавчик из Архиповки словно приснился. Молодой паренек тогда в гости к родственникам из города приехал, демобилизованный по состоянию здоровья. На деревенском сытном воздухе решил поправиться. Приглянулось ему играть в клок. Немудренная игра. Договариваются, дальше каких границ не уходить, одни прячутся, другие ищут. А чтоб интереснее было, те, кто в засаде, должны время от времени "клок!" кричать.
Вот и доигралась Анна с комиссованным. Вообще их в ту ночь найти не могли и "клок" их никто не слышал...
Вечерами Маша приносила молока из погреба, хлеба, еще чего-нибудь, ставила, предлагала ей. Анна ела просто так, потому что сестра заставляла...
Что делать-то теперь? Анна приходила в себя, и стена становилась перед ней. И чем дольше сидела она одна, чем больше с собой рассуждала, тем ближе казалось ей решение. Она еще не знала, какое оно, знала только, что надо что-то делать. Чем скорей, тем лучше. Трезвость все чаще возвращалась к ней, появлялась злоба, перемешавшаяся с желанием выжить в этом страшном для нее мире.
Решение пришло неожиданно. Она вздрогнула, закрыла руками лицо от стыда за свои думы, потом успокоилась и уснула.
Ее разбудили голоса в ограде, потом в сенках. Машу завели под руки, как ее тогда. Она была заревана и икала. Все ушли сразу. Анна поддержала сестру, та упала на кровать и громко сказала:
Убило Ваську-то моего, Нюша. Насовсем.
 Анна встала перед ней на колени, уткнулась в девчоночью грудь и притихла. Первый раз за эти дни заплакала. Сердцем.
Дождь лил, как из ведра. Гром разрывался прямо над самой крышей. Они совсем ничего не слышали…
 * * *
На другой день после Мишкиной выходки разговоров в деревне было много. Не только бабы — у мужиков по поводу вчерашнего случая языки чесались. Всякое говорили. Михаила при встрече каждый поддерживал, так мол, и надо, только по трезвости сам он понимал, что маху дал, что ни к чему этот шум на всю деревню. С другой стороны льстило ему это внимание, тем более, что мужики постарше говорили: так ее...
Ухватив в первые же минуты пребывания на улице полную информацию, Михаил понял, что дальше будет то же самое, и ушел в дом. Мать испугалась серьезности сына, думая свое, предложила похмелиться и очень удивилась, что он отказался.
Михаил ушел под сарай, тяжело лег на раскинутый тулуп, рукою прикрыл глаза. Думалось разное. Двоились в его голове мысли, вроде об одном, а их все две.
...Письмо, что Анна не ждет его и что с архиповским парнем ее подозревают, он получил вечером. Ночь не спал. Ярость в нем бурлила, Потом день ходил как потерянный. А к вечеру с двумя солдатами был направлен в разведку. Большой опыт к тому времени поднакопил Михаил, только по рассеянности ли, по случайности, попали они под ракету, и пулемет с той стороны уложил ребят. Насмерть.
Часа три лежал Михаил на ничьей земле, слушая не выстрелы, а щелканья пуль, тупые и жуткие. Когда утихло, пополз дальше, исступленный, жестокий. Перед рассветом уже выследил засадный пулемет, по звяканью гильз, кружек, по неосторожным сигаретам высмотрел. Озверел совсем, аккуратной змеей подполз, бросил гранату и сам туда. Когда заговорило все кругом, он волок уже сухопарого парня, который поначалу сильно сопротивлялся, пришлось стукнуть. Передохнув, Михаил поискал пульс трофея, его не было. выругался, пополз к своим. Ребят оставил до ночи. А уже светало.
Он тогда начисто решил забыть Анну, домой об этом ничего не писал, а друзьям своим рассказал, что так и так, не дождалась. Сейчас он вспоминал, как дело было. Расстроились парни, помолчали, потом успокаивать стали, говорить, что молодой еще, найдет себе. Чтобы кто Анну ругал-обзывал, никак не мог вспомнить. Или не было этого, или забыл…
К дому ехал долго и мучительно. Сам себе удивлялся, что Анна с ума не идет. Чем ближе подъезжал, тем ближе она была у сердца, нехорошие мысли о ней гнал прочь, а они вязли. Тогда он злобился, доставал фляжку, запивал спирт водой, и делалось легче. Он тогда решил в первый вечер с Анной поговорить по-хорошему, выяснить, что к чему. Вот и поговорил… Зло и обида перебили настрой, поведение Анны, гордое и независимое, его взбесило. Долго еще лежал и думал Михаил. Решил снова пойти к Анне, прощенья попросить и  позвать замуж. Только вот случай нужен…

 *  *  *
Володя Варю сосватать никак не мог. На все его предложения она отвечала отказом. Не как-нибудь, с жеманством да выкрутасами, а просто и любовно говорила ему:
— Погоди, Володя, отслужишь, я ведь дождусь...
— Все вы ждете...
— Ты хоть бы молчал. Я при тебе ни на одного парня не смотрю.
— А когда меня нет?
— Дурачок...
Они говорили об этом каждый вечер, и все одно и тоже. Володя решился сделать по-своему. Как-то вечером он заявил дома:
— Батя и мама. Надо идти Варьку Лаверихину сватать.
 Мать возилась в куте, отец шорничал под порогом.
— Это чего тебе загорелось?
— Надо.
Отец молчал, мать ждала его слова.
— Прямь аккурат без промедленья?
— А чего ждать-то?
— А служба?
— Служба, служба! — вспылил Володя. — Пугаете этой службой, как НКВД. Отслужу и приду, не помрет без меня.
— Знамо, не помрет, — сказал отец и отложил шило. С минуту все молчали. Отец первым начал:
— Ну, что делать будем, мать?
Та поставила ухват:
— Так, что делать? Ежели решился... А Варька-то как?
— Как? — не понял Володя.
—Ну, согласна она?
— Сватов пришлю — куда денется.
— Э, парень, не опозорится бы...
Володю отправили во двор управляться, сами стали совет держать. Когда он пришел, все было решено, пододелись, мать вынула две бутылки водки. К свату Степану и сватье Дарье зашли, — сваты они всей деревне, на них можно надеяться. Те в секунду собрались, хоть у Степана печ-ячмень на правом глазу нечаянно вскочил.
К дому Лаверовых подошли кучкой и тихо, а как только открыли калитку, сватья Дарья громко, на всю улицу, пропела:
— Вот это оградка! Вот и порядочек! Говорят, хозяйку по кутнему углу ценят, а хозяина по ограде. Пройдемте-ка в передний угол, каким порядком нас хозяйка встретит?
Никто почему-то не вышел на ее призывной голос, одни они прошли в дом, открыли дверь, постучавшись и только после Федорового "заходи" прошли.
Тут уж всю власть взял Степан. Он прошел на середину с табуреткой, сел прямо под матку. Тут же разным способом разместились остальные.
— Федор Матвеевич и Клавдия Григорьевна, чуем мы, что не ждали гостей, — стал говорить Степан.
— Не ждали, верно, — улыбнувшись, ответил Федор.
— Пришли вот о деле поговорить. У вас товар хороший, у нас покупатель на его созрел. Мужа, сторгуем?
— Ну, давай, давай.
Спектакль этот нравился всем. Только Варя еще за оградой компанию приметила, убежала в дальнюю горницу, сидит, прислушивается.
— Короче говоря, Федор, ты и сам смекнул, в чем дело. Надо бы поженить Володьку с Варькой. Ты поскорей решай, а то, ей-Богу, ячмень спокою никакого не дает. — Степан улыбнулся сквозь боль.
Федор помолчал для приличия, раза два глянул на жену. Та тихонько слезу пустила.
— Да тут, сваты дорогие, дело такое, сурьезное. Надо бы с самой Варварой посоветоваться.
— А нет ее? — осведомилась Дарья.
— Как нет? Об эку пору завсегда дома. Варя! Выдь в избу.
Варя вышла, раскрасневшаяся, горячая.
— Вот, Варвара, Лепешины сватов прислали, да и сами пришли. За Владимира Петровича тебя просят. Мы с матерью решить не может, как сама скажешь.
— Да чего я скажу, тятя?
— За тобой слово.
— Мы ведь договорились с Володей, что после службы...
— Я с тобой об этом не договаривался...
— Не встревай! — оборвал Володю Степан. — Да то, что вы договаривались, это не то. Я же как сват пришел, а не как договорщик.
— А чего мне сват? Сказала не пойду, стало быть не пойду.
Она быстро ускользнула в горницу.
Тут уж тишина стала тяжелой. Сват Степан и другие мужики курят, сваха узелки считает на кистях полушалка. Молчание нарушил Федор:
— Вы сваты мне дорогие, и про Володю знаю, что днюет и ночует у ворот. Только я своей дочери не враг. Доживут до лучших времен — пущай сходятся, я не враг. Но теперь и не помощник вам.
— Как же с вином быть? Мы магарыч с собой принесли, — застеснялся Степан.
— С этим не выгоню.
По стакану выпили все... На улице уже сватья Дарья тихонько сказала Степану:
— Сколько хожу, такого не слыхивала. Парень на все сто, а она прындевет. Доскачется, как Нюрка, на круг за косы вытащат. Тогда и пляши.
Володя задержался у ворот. И правильно сделал. Скоро вышла Варя.
— Ты чегой-то дурака строишь?
— А сколько можно?
— Да меня б спросил...
— Спросишь тебя...
— Ты отслужи, Володюшка, я дождусь, придешь — и свадьбу, и встречу отгуляем, все вместе.
— А там один буду...
— Да я с тобой, славный мой...
— Пойду. Не ладно сватов одних оставлять.
— Иди уж... Сватовщик... Иди, иди...
 * * *
Анна встала утром веселай:
— У тебя, мама, брага есть?
— Ну, а чего тебе?
— Компанью соберу вечером...
— Окстись, девка!
— Соберу мама. Дашь?
— Да мне будто жалко...
— Марья, останься дома, я с бригадиром договорюсь, он отпустит. Постряпай... Ух, загуляю! — она зло ударила по столу.
День прошел кое-как. Анна вернулась раненько. Маша вынимала из печи шаньги. Глаза ее припухли от слез, лицо горело. Анна обняла сестру:
— Хватит тебе, дура. Или не отвыкла за два года? И мне Ваську жалко, да сколько реветь можно? — она тормошила ее, пыталась смеяться: — Да мы тебе такого жениха отхватим, ай да ну! Ты хоть сегодня повеселей будь, на людях. Не жена ведь ему была. — Анна заговорила тише. — Меня вон как ударило, я и то в себе. Жить-то ведь надо, Маша!
Молодежь подошла организованно, с гармошкой. Увидев Михаила, Маша посмотрела на сестру. Та дала знак: молчи, знаю. "Сама пригласила", — догадалась.
Засели прямо в ограде, с первого стакана началась песня, потом стали танцевать. Когда выпили уже довольно, и начались застольные разговоры, к Анне подошел Михаил. Маша была тут же. Она поднялась и хотела уйти.
— Останься, — строго сказал он. Маша села. — Я с Нюркой поговорить хочу. — Он был уже хорошо пьян и смел. — Я тебе, Нюра, хочу сказать, что неладно у нас получилось.
— Что — неладно? — дерзко и громко спросила Анна.
— Тише ты! — он чего-то испугался. — Я говорю, что я погорячился. Ну, мало ли чего. Война, конечно, и на вашем брате отразилась, внесла свои изменения в образ жизни.
— А трепач же ты, — сказала Анна.
— Я говорю, надо бы позабыть все, — не слушал он.
— Что позабыть?
— Ну, что было там у тебя. Хрен с ним, я стерплю. Только чтоб потом...
— Ах ты, милый мой! — оборвала его Анна. — Девоньки, слышите, что он поет? Да ты нужен мне, как... — она запнулась об это слово и не могла подыскать другого, помягче. Потом махнула рукой и крикнула:
— Ты, Миша, в этой компании гармонист, да и все. Сыграй-ка вальс, я танцевать хочу.
Она подхватила Володю, и понеслись пара за парой между подпорок сарая, выкручиваясь на поросшую мелким конотопом ограду, чистую и прохладную.
Маша потихоньку ушла в дом, зажгла лампу.
"Пьют, а сами наверное, про Нюрку судят", — подумала. Потом опять в памяти встал Вася. На патефоне лежит связка писем к нему, его мать отдала. Перевязаны  суровыми нитками. Она взяла бумаги, почувствовала, что вот-вот заплачет, положила обратно. Вбежала Анна.
Маша поразилась ее виду: лицо бледное, глаза горят, и как будто трясет всю.
— Ты чего это?
— Ничего, Машенька, ничего, — она обняла сестру. "И в самом деле дрожит".
— Да чего это с тобой?
— Там расходиться начинают. Ты пойди, проводи Варьку. А я повеселюсь еще.
— Володька ведь с ней.
— Ой, да он останется...
Они вышли вместе. Варя сидела на крыльце. Маша присела рядом.
— Ты отчего не танцуешь?
— Нужен он мне! — вспыхнула сразу Варя. Она давно хотела высказать свое отношение к Володьке, который танцевал весь вечер с Анной. — Вот возьму и уйду, знать будет.
— Пойдем, я провожу тебя, — сказала Маша.
Они ушли незаметно.
Когда стали расходиться, кто-то из ребят хотел увести Володю.
— Нет — нет — нет. Я с ним танцевала, я его и поведу, — заявила Анна.
— Только ты его не потеряй.
— Двое не заблудятся.
— Володька, держись.
— Братцы, Нюра меня доведет. А где Варька?
— Растерялся, — смеются...
— Найдем твою Варьку, — сказала Анна, и они вышли. Маша вернулась, когда уже никого не было. Прошла в казенку, в темноте пощупала кровать — пусто. "Где она?" Разделась, легла. Долго думала о своем, потом снова вспомнила про Анну. Ее все не было.
  * * *
Володя проснулся от чьего-то плача. Открыл глаза — чуть зарилось. Рядом ничком лежал кто-то. Он ничего не мог понять, спросил:
— Ты чего ревешь?
Анна подняла голову. Володя смотрел на нее удивленно:
— Ты чего это здесь?
— Теперь ты спрашивать будешь, — Аня плакала и говорила с трудом. — Ночью ты ничего не спрашивал.
— Где это мы?
— На вашем сеновале.
— Ну...
— Чего — ну? Сам завел.
— Когда?
— Когда — когда! Забыл?!
— Я ведь пьяный был, Нюрка.
— То-то и оно, что пьяный. Теперь скажешь — я ничего не знаю. Мало мне понапрасну позору от добрых людей...
— Да ты что!
— Вот тебе и что. Вчера не спрашивал, все пойдем да пойдем.
Володя растерялся совсем.
— Я тебя и завел сюда?
— Ну, — всхлипнула Анна.
— Вот дурак-то, — от души сказал он.
— Дурак-дурак, а мне теперь чего делать? Мишка пустил воробушку, думал опозорить, а сам потом извиненья просил, ты ведь слышал. Теперь ты, что ли, молву пустишь? Про меня-то подумай, Володя, — она опять заплакала.
Володя растерялся вконец. Он не мог вспомнить, как ушел с гулянки, почему не с Варей, а с Анной.
Спросил.
— Варька-то раньше ушла, — обрадовалась Анна. — Мы еще танцевали с тобой, весь вечер ты меня приглашал. Она назло тебе, наверно, ушла. Только с кем — не знаю. Да уж, наверное, не одна. А ты потом повел меня. Я не соглашалась, а ты целуешь да целуешь. Я и поддалась, обрадовалась, думала, кончилась у вас с Варькой. Люблю ведь тебя, Володюшка.
Она плакала тихо, одними слезами.
— А сейчас хоть в петлю, и так разговоры, а теперь ты совсем меня опозорил. Хоть слово мне скажи, какие вчера говорил да ласкал.
Светало совсем. Володя осторожно поднял с колен голову Анны.
— Говоришь, ушла она с кем?
— Только с кем — не знаю. Да и не смотрела я. Ты тогда мне столько всего на ухо наговорил...
— Она меня еще помнит, — зло сказал Владимир.
— Брось ты все, Володюшка. Поцелуй меня еще раз.——  Анна жадно обняла обмякшего парня.

 *  *  *
И тяжел же для Владимира был весь этот день! Неизвестность его мучила. С парнями, которые вместе вчера были, говорить боялся, все мысль точила, — а не тот ли, не этот вместе с Варей ушел? Что с Анной было — как страшный сон выплывало в сознании. Он гнал все это, оно возвращалось время от времени.
На лугу шумно и весело. Погода разведрилась. Владимиру работалось зло. К обеду он измотался, до стана кое-как дошел. Из общей чашки похлебал варева, запил скисшимся молоком, ушел подальше, лег к стогу.
Или от дум устал, или просто приморило — уснул вроде. Потом шаги чьи-то услышал. Подошла Варя, присела рядом, ситцевое платьишко на колени быстренько натянула.
— Отчего такой сердитый? — спросила.
—  Тебе что за горе?
— С Анной связался, даже со мной ни разичку не станцевал.
— А ты шибко стосковалась, видно.
— Отбирать-то не станешь тебя, раз она прямо на шею виснет. И сам задурил, назюзился бражки.
— Не твое дело, — вспыхнул Володя.
— Знамо, не мое. Ребятишки говорят, она тебя домой отводила. Подсмеивают все.
Взорвало Володю:
— Ну и провожала... Она не то, что ты — попользовалась, что пьяный, улизнула с кем-то. Я вот узнаю с кем, я ему еще нос по щеке размажу. Сколько раз говорил — давай сойдемся, надоело мне по заугольям шататься. А у те, видно, другое на уме, ждешь, чтоб в армию ушел, да выскочить за кого. Ну и скачи, я найду себе.
— Да ты уж нашел, — спокойно сказала Варя.
— Ну, нашел, тебе какое дело.
— Теперь и женись на ней, если невтерпеж.
— Ну, и женюсь! — Володя вспылил, зло сказал: —А я, считай,  уж  женился. У тебя в ногах валяться не буду. Строишь из себя... А сама от парня с вечеринки утянулась... Тихоня...
— Дурак ты, Володенька.
— Был дурак. А теперь все, хватит. Умным буду.
Он быстро пошел к своему стогу. Варя платком подсушила глаза. Обед кончился.
 *  *  *
Поздно вечером, когда мать уже доила корову, Володя отвел подальше отца, сказал ему твердо:
— Сегодня жену приведу.
— Во как!
— Приведу, батя.
— Сговорил, однако, — засмеялся отец.
— Сговорил. Да не Варьку. Нюрку  Алехину приведу.
Отец посмотрел на него с опаской.
— Нихрена я у тебя не пойму.
— Я сам, батя, не пойму, только надо мне на ней жениться. Натворил я вчера по пьянке.
Отец сел на бревнышко, кое-как закурил, молчал.
—— Не противься, батя, так получилось, да чего я теперь поправлю?
А с Мишкой как будете расходиться?
Натрепал он все,———   твердо ответил Володя.
———  С Варварой как прикажешь тебя понимать? Провожались-провожались, и на тебе.
Долго молчали.
— Ну, смотри, — отец встал. — Мне твоя жизнь дорога, своя совесть еще дороже. Тута ежели нету, отсюдова не добавишь, — он показал, что и как. — Только по мне так: приведешь — дурака не валяй. В нашей породе по два раза никто не женился. Мать-то не в курсе?
Нет.
Сам скажешь?
— Ты лучше. Я, батя, навовсе решился. Про Варьку забуду. Вы в позоре не будете.
Как уж там отец с матерью разговаривал, Володя не слышал, только пришла она испуганная, присела, вроде плакать намеревалась. Отец сказал строго:
— Полно! Перестань. Он сам себе голова. Только обоим вам говорю, чтоб про меня не судачили люди: веди прямо сейчас, и чтоб отношение было к ней как к человеку. Тебе силком на нее никто не тащил, прости Господи! Сумел дело сделать — теперь выхлебывай. И чтоб единого слова — слышишь, мать — ни слова чтоб я плохого об ней не слыхал. Мои года не те, чтоб меня с языка на язык перекатывали. Давай, собирайся, семьей их пригласи, чин-чином... Ты мать, стол готовь. А утре в сельсовет, бумаги все сделать, как следует. Иди.
Володя шел, избегая прохожих. Он не представлял еще, как войдет, что скажет, знал только, что вернется вместе с Анной, что он женат с сегодняшней ночи.
В дому у Алехиных был один-два раза, потом с трудом нашел ручку двери, вошел без стука, поздоровался.
Никто не удивился ему. "Знали, что приду", — догадался он. Не проходя вперед, сказал:
— Тетка Алена, я за Анной пришел.
— Да ты проходи, Володя, — Маша поставила табуретку в передний угол.
— Некогда проходить-то. Собирайтесь все, к нам пойдем. Такое дело.
— Собирать-то когда, долго это, — сказала Анна.———  Мы уж потом, Володя, перенесем все. — Ей было неловко.
— Я не пойду, наверно. Пристала я, — вздохнула Маша.
— Да ты чего это! Ты ведь на часок Маша, вы же не долго там будете. Правда, Володя?
— Наверно, недолго. Пойдемте. Отец с матерью ждут.
 Вышли все вместе. Тишина стояла глухая, и небо будто кто просмолил. Кое-как добрались.
Отец встретил у ограды, посветил фонарем, в избе уже обнялся со сватьей, поцеловал в щеку невестку. Мать, плача, сделала то же самое.
 Сели за стол. Хозяин налил по стакану всем, церемонно встал:
— Выпьемте за молодых наших, чтобы жили они дружно, чтобы горя никакого не знали. Все в ихних руках. Никто их не сводил, сами порешились, пусть живут да плодятся.
Выпили дружно, чтобы не осложнять положение. Маша поднялась первой:
— Мама, ты посиди пока, я пойду. Пристала я сильно, не сердитесь на меня, сват Петро и сватья Марфа. К нам в гости бывайте.
Она ушла.
— Из-за Василия все горюет, — пожалел Петр.
— Уж, видно, Господь не велел ей счастья, — мать понесла платок к глазам. — Денно и нощно спокою ей нету. Зайду в казенку — Нюра спит, а та уж как ждала вроде. Все на ногах.
— Ничего, сватья, перемелется, девка она молодая, ладная.
— Да дал бы Бог.
...Маша постояла немного у ворот, огляделась, попривыкла к темноте. Пошла быстро. Потом почувствовала, что кто-то идет сзади. Остановилась. Никого нет. Дальше пошла — опять идет. Подождала снова — тихо.
— Кто  тут?
Подошел Михаил. Винный запах Маша поняла сразу.
— Ты откуда? — спросил он.
— Знаешь ведь — чего спрашивать?
— Анна там?
— Там.
— Ловко.
— Мне-то зачем говорить? С ней разговаривай.
— С ней бесполезно теперь.
— Ну и я не помогу.
— Маша, ты погоди, не уходи. Зачем она так сделала? Я же просил прощения. Надо ей было меня понять. Женился бы сразу.
— Не лезь ко мне, Миша, с этим разговором. У меня своего горя полно.
Он отрезвел, безнадежно ища поддержки:
— А я? Я-то что буду делать! Куда я теперь?
— Не знаю, Михаил. Только тебе я не советчик.
— А я не дам ей жизни, Маша, клянусь, не дам. Встану между ними, ни ему, ни мне.
— Побойся Бога, Михаил. Сошлись, пусть живут. Ты найдешь еще себе. — Маша услышала, что он плачет. — Сам заварил все, кого теперь виноватить.
Да я ничего, Маша. Сам, конечно. Только как я теперь? Выходи за меня, Маша, на руках буду носить, а?
Тебя, Михаил, с пьнки уже понесло по кочкам.  Я –то тут при чем? Пропусти, мне утре на работу чуть свет…
С пустым сердцем пришел Михаил домой. Не тревожа мать, лег под сараем. Сна не было. Никому не нужным он сам себе показался, лишним даже. Анна теперь потеряна,  не вернешь. Вся молодость с ней, вся жизнь на прок только с ней была запланирована. С Машкой наглупил, тоже сам себе сват. Он горько усмехнулся. "Брякнет где — засмеют совсем, и так всякое говорят, мать вон слышала".
Тяжкие думы. И никакого выхода.
Тихонько пошел в избу, нашарил под кроватью чемодан.
— Ты, сынок? — сонно спросила мать.
— Спи, спи.
— Чего ты ищешь?
— Монатки свои собираю. В город подамся, мать. Только без реву. Как устроюсь — приеду, все расскажу. В правлении договорился, отпускают, — соврал он. — Кто спросит, скажешь: в район уехал, вызвали, мол, по военным делам.
Он вышел. Чуть зарилось. Дорогу было уж хорошо видно. По ней и пошел в сторону станции. Куда и зачем — плохо представлял и потому не думал. Шел быстро, легонький чемодан почти не мешал.
 * * *
Неплановая женитьба Володи и Анны перевернула деревню. Бесчетно много догадок всяких, но все больше сходились на том, что порченный Владимир мужик, потому,  мол и отказала Варвара, а Анна под руку подвернулась. Ей выбирать не приходится, раз ворота мазали, да и Владимиру вроде, мол, ничего, бабенка мало подержанная.
Варя на людях виду не подавала, а дома наревливалась досыта.
По утру раненько послала ее мать по водичку. Крутым берегом спустилась Варя к воде и поразилась красоте увиденного. Дальний край длинных мостков терялся в тумане, белом и плотном: над туманом, как в снегу, стояли могучие тополя на той стороне: табунок гусей безмятежно спал — головки под крылышко...
— Здравствуй, Варя, — словно разбудили эти слова, она обернулась: Маша Алехина тоже по воду пришла. С самой вечеринки не виделись они, да и не хотелось Варе ее видеть. Молча зачерпнула ведерочки, подняла на коромысле. Маша на нее растеряно смотрит, сказать не знает что.
 ——  Зачем ты, Варя, на меня-то в обиде?
— Сводня  ты.
— Окстись, девка, — еще не поняла Маша.
Сводня и есть. Увела меня, чтоб их вместе оставить.
  Маша недоуменно смотрела, боясь догадки.
— Прости, меня, Господи! — изумилась она. — Я только теперь поняла...
— Ты не нарочно разве? — переспросила Варя.
— Не нарочно, клянусь тебе мамой родной, что не нарочно, — Маша заплакала тихо и горячо.  Варя обняла ее, наклонилась к плечу.
— Не сердись на меня, я думала ты заодно с ней. Попутала она его, Маша, чует мое сердце, что не добровольно он женился. Я ей этого до гробовой доски не забуду. Ни ей, ни ему, ни мне счастья не будет. Не судьба, стало быть.
— Не терзай себя, Варя, года твои еще не ушли, перемелется. Я бы себя этим успокаивала, да не могу все.
— Васю тебе жалко? Ой, чего это я, и мне жалко, только у вас любовь была...
— Была. Да не всю он с собой унес, видно, много ее было, раз мне на всю жизнь хватит.
— Господи, откуда горя столько на нас, Машенька! ———   Варя обняла ее. Обе плакали. Каждая о своем.
 * *  *
Дома все было в порядке. О неожиданной женитьбе никто слова не говорил, хотя деревня дня три кипела догадками. Мать, где могла, хвалила невестку, на колкие недоумения товарищей Володя отвечал шуткой, иногда просто отмалчивался.
Анна сразу прижилась в доме. Привычно вставала чуть свет, быстро управлялась по хозяйству, работа в руках у нее кипела. Отец однажды сказал Володе, что лучше жены ему и искать не надо бы, но тот промолчал.
Что родители Вари уезжают на праздник в город, Володя узнал случайно. Что-то повернулось в нем, разные мысли заполнили голову, он сам их боялся.
Вечером побрился, переоделся, Анне сказал, чтоб мать слышала:
— Пойду к мужикам, в карты поиграю. Скоро не ждите, да не закрывайтесь, а то не добудишься вас.
С час, наверное, ходил по улице, пока кругом погасли огни, потом пошел прямо к дому Лаверовых. Потрогал калитку — заперто изнутри. "Одна" — стукнуло сердце. Тихонько перелез через заплот, прокрался оградой.
Холодная щеколда двери обожгла руку. Сил не хватало стукнуть. Насмелился, поскреб раза два.
— Кто там? — Варя спросил сразу, будто ждала.
— Я, Варя, — кое-как выговорил он.
— Чего пришел?
— Ты одна?
— Ну.
— Пусти.
Варя молчала.
— Отопри, Варя.
— Ни к чему, Володя, уйди.
— Богом тебя прошу, пусти. По-хорошему я...
Теплым комочком екнуло в ее сердце оплаканная ночами надежда.
— Погоди, оденусь.
Сердце билось под горлом, Варя вышла, крючок отскочил со звоном, дверь отворилась.
Она стояла в темноте, волосы распущены, платьишко перехвачено руками.
— К тебя я, Варя.
— Вижу.
Он с трудом поймал крючок.
Лампа кое-как освещала комнату. Варя сидела на кровати, он стоял у самых дверей.
— Проходи, чего стоять-то, — засмеялась она.
— Ты не сердишься на меня?
— Не сержусь уж. Закрылся там?
Он не ответил.
...Варя почувствовала, что Владимир встал. Открыла глаза — он одевался.
— Ты куда? — спросила она с испугом.
— Домой.
Варя села на постели.
— Господи, а я ведь тебя не так поняла. Думала, совсем, ты пришел.
Виноватым,  потерянным  казался  себе Владимир:
— Не могу, Варя, совсем. Анна-то в положении уже.
Голос ее стал твердым и властным:
— Иди, ладно.
— Не сердись на меня, Варенька. Пойми ты меня, я тебя люблю, и ее не выгонишь, виноват перед ней, Варенька.
Он стоял на коленях у кровати и целовал, целовал ее руки.
— Иди, чего уж. Потеряли тебя ведь.
— Не сердишься, Варя?
Иди, Володя. Ждала я тебя. И ждать буду.
Он заплакал, хотел что-то еще сказать, только Варя сухо и строго отрезала:
— Иди светает уже. Увидят...
Он вышел
 * *  *
Буйное первое мирное время! Натосковались сердца, сместилась жизнь, тесно ей стало в военных понятиях. И хлестанула она через край — горячая, неуемная. Свои у нее стихийные законы,  уму не подвластны крутые ее повороты.
 Разум может смириться с обычной картиной — сердце не привыкает. И  каждым июлем в деревне повторяются первые мирные сенокосы.
...Анна степенная женщина, с грабельцами ходит, в мужнином кругу стога вершит. Двое ребят их тут же копны возят.
Варвара всегда в соседнем кругу, доченька по дому смотрит, мала еще для работы. Владимир принадлежности своей к этому делу не отрицает, помогает, чем может — дров нарубить, поправить что на ограде. Анна не возражает, да все привыкли давно.
Маша совсем не та. Судьба сломила ее, похоронив мать, она стала жить одна, мужики пытались к ней свататься, она провожала всех с миром, посидев за одним столом. В редких гулянках напевалась своих любимых, потом от людей запиралась вовсе. Работа изматывала ее, подруг не было, да и не хотелось.
Временами вспоминался Вася, молодой и красивый. Как-то Маша догадалась, что намного старше его теперь. "Не ровня он мне, чего о нем думать?".
Стала вспоминать реже, пока забыла совсем...
Шумят травы... Стога растут...
 * * *

…Отгремели весенними грозами, оттрещали морозами суровые годы. Только июльским утром такой же шумной гурьбой вылетают в раздольные луга загорелые ребятишки на лошадях — сенокос начинается.
Палит солнце. Звенит отбойный молоточек дедушки Емы. Шумят травы...
Милая деревня! По сенокосной коре красивы ее места — что старицы, глубоко-голубые да чистые, что луга, иссиня-зеленые, красоты такой, что глазу не дается, и гора, раньше речной берег — вся желтизной щетинится, стареет, ан смотришь — шибанет зеленью по низким местам, как памятью из юности ранней что высветит.
И высветит. И зайдется сердце каждого, кто хоть какой-то стороной души прикоснулся к судьбам Вари, Маши и Анны, кто помнил их не целованными, кто знал их не обнятыми, и не побитыми жизнью, кто видел ожидание счастья в глазах девченок, у которых было все впереди.
Они смирились давно со своей долей, и никто не винит никого в неудавшихся девичьих судьбах.
Никто никогда не сказал, что они — жертвы.
Войну вспоминают совсем по другому случаю.
Шумят травы... Стога растут...
А люди! Оттаивают сердцем, душою отходят и чистым делается человек. На народе нельзя соврать ни словом, ни делом. Судит, страшным своим словесным самосудом судит деревня каждый твой шаг, каждое твое дело — большое и малое.
Нет другой работы в деревне более артельной, чем сенокос...

 1973


Лезвие для безопасной бритвы
Мороз с осени ударил крепкий, и я ругал себя, что вовремя не запас дров для редакции. Договоренность с промкомбинатом была давно, да все никак не получалось: сначала грязь, потом уборка мешала, а сразу после я уехал на учебу. Когда вернулся, дров не было ни полена, и истопница Фрося бранилась безадресно, выбирая и приспосабливая к печам старые чурбаны.
Снега не было. Машины, которые дал колхоз, легонько сбегали в лес, и через день вся редакционная ограда была завалена березовыми дровами. На душе стало полегче, но Фрося продолжала ворчание, потому что поленья оказались в основном кругляками, и я договорился с бухгалтером нанять кого-то, чтобы эти дрова переколоть.
  Бухгалтер прикинул на счетах, во что обошелся привезенный кубометр, и заявил, что больше рубля за кубик не даст при условии подколки и складывания дров в поленницу. Деньги это не ахти какие, и я вслух усомнился, что мы кого-то сможем найти. Халтурщиков, правда, ходило много, но слишком дешево казалось переколоть и сложить такую кучу за две четвертых.
Я сидел в кабинете и читал очередную газетную полосу, когда увидел в ограде человека в длинной фуфайке и шапке с висячими ушами. Он ходил по сваленным дровам, ходил просто так, не нагибаясь, не прикидывая. Потом повернулся в сторону входа, с трудом перелез через большую кучу поленьев и скрылся в коридоре.
Мне неприятны разговоры с халтурщиками, народ это наглый и упрямый, он мытарит тебя до тех пор, пока не выжмет все, что можно, и даже когда ты, в последний раз хлопнув по столу, называешь сумму с добавлением "окончательно", он все равно некоторое время стоит перед тобой, бесстыже глядя в глаза, и ты готов отдать еще от себя, чтобы он поскорее вышел.
Незнакомец дверь открыл осторожно, пройдя порог, остановился, поздоровался, я кивнул. Лицо его, которого я никак не мог увидеть в окно, потому что он все время был ко мне спиной, меня поразило. Оно было гладко выбрито, сухое и чистое, ясные и холодные глаза глядели печально и болезненно.
— У вас колун есть? — спросил он, и меня поразил его голос — приятный, с милой хрипотцой. Я ответил, что колун есть, и почувствовал, что хочу слышать его голос.
— Вы бы дали мне колун, на время, — снова с хрипотцой сказал он. Я спросил, зачем ему колун, понимая, что речь идет явно не о моих дровах. Он ответил, что в клубе напротив есть немного неколотых дров, что его там нанимают, что он не местный и не может найти колуна, а у них своего нет.
Я сразу предложил ему расколоть наши дрова и пообещал дать колун поработать в клубе, он живо согласился и просил назвать цену. Я назвал. Он опять согласился. Я ждал, что сейчас он попросит аванс, и приготовил отказ. Он ничего не спросил и уже собрался выходить. Я велел ему сесть, достал бланки трудовых соглашений и стал заполнять, спрашивая по мере необходимости анкетные данные. Он толково отвечал. Я попросил паспорт, он полез во внутренний карман и достал свернутый вчетверо тетрадный листок, изрядно подержанный. По тому, как скоро он это проделал, я понял, что бумажка та в кармане у него единственная. Бумажка оказалась справкой, выданной каким-то колхозом на имя Корзухина Ивана Александровича и удостоверяющей, что он, Корзухин, в этом колхозе отработал ровно три месяца.
Договор мы заключили, я выдал ему колун, и уже к вечеру Корзухин, еще раз обойдя дрова, принялся работать.
На следующее утро истопница Фрося встретила меня в дверях и рассказала, что халтурщик сильно ее напугал, когда она перед утром пришла растопить печи. Он ходил по ограде, засунув руки в рукава фуфайки, и продолжал ходить, когда она окликнула. Я хотел удивиться, почему он пришел так рано, но Фрося опередила, сказав с испугом, что он вообще никуда не уходил, и что она не хотела его впускать, да он упросил, говорит, хоть усну маленько. Войдя в тепло, присел перед затопленной печкой погреть руки, да так на кукорках и уснул.
Рассказ истопницы меня насторожил, и я вышел во двор, чтобы расспросить Корзухина. Он сидел на полене, опершись руками на колун и низко опустив голову. Я подумал, что он спит, и окликнул по фамилии. Он поднял голову, и лицо его опять меня поразило. Оно стало серым, грязным, с опухшими красными глазами. Между широко расставленных ног в огромных валенках на белом снегу виднелось пятно чего-то грязно-желтого, с кровяными прожилками. Понятно, вчера перебрал.
Корзухин снова поднял голову, посмотрел на меня опухшими красными глазами, и я увидел в них печалинку. Он сказал, что не пил вчера, и что рвет от голода, три дня ничего не ел, что денег нет ни копейки и что знакомых в поселке тоже нет.
Я велел ему сию же минуту зайти в кабинет, сам прошел к бухгалтеру и приказал выдать Корзухину аванс — десять рублей. Бухгалтер на десять не согласился, и мы сошлись на пяти.
Корзухин стоял в кабинете у самого порога, молча рассматривал стол, стулья, портрет на стене. Я подал ему деньги, он расписался и положил пятерку в карман, из которого вчера вынимал справку. Я посоветовал ему сходить в столовую, он заявил, что сходит в обед, как все люди, и вышел.
Корзухин меня занимал.
Вечером я купил бутылку водки, сыр, еще кое-что и пришел в редакцию. Корзухин работал при свете фонаря со столба. Я сказал, чтобы он заканчивал и заходил ко мне. Он пришел, я пригласил сесть, поинтересовался, как дела. Он с хрипотцой ответил, что дела продвигаются, и с улыбкой заметил, что после обеда работается веселей.
Приободренный его настроением (почему-то чувствовал себя перед ним неуверенно), я вынул из потфеля бутылку, еду, налил стакан, поставил перед Корзухиным. Он посмотрел мне в глаза, взял другой стакан, отлил туда половину водки, вторую оставил себе, мы выпили. Он закусил осторожно и скромно, на мои уговоры отвечал, что сегодня уже ел. Мне было интересно узнать о нем все, он казался мне загадочным и странным.
Корзухин оказался не таким замкнутым, как я думал. Он сказал, что ему 42 года, он женат, жена и дочка живут в соседнем районе на разъезде. Он работал на элеваторе грузчиком, да заработки малы, решил пойти подхалтурить. Он хороший слесарь, устроился в колхозные мастерские, его обманули при составлении нарядов, и он не получил почти ничего. Тогда и пришел к нам. Сейчас ему надо заработать с сотню, чтобы приехать домой с подарками.
Я предложил выпить еще, он отказался. Я оставил ему бутылку, он сказал, что до лучших времен. Договорились, что спать он будет в моем кабинете на диване, ночью не будет курить, чтоб не устроить пожар. Мы простились, он закрыл за мной дверь на крючок, и я дождался, пока в окне погас свет.
Интерес мой к Корзухину пропал. На следующее утро мы встретились во дворе, он, улыбаясь, сказал, что охота побриться, и лезвия есть, да станок потерял. Я вспомнил, что где-то дома есть безопасная бритва, обещал принести, он опять улыбнулся и пошел работать.
Бритву я принес в обед, взял и лезвия, потому что сомневался, есть ли у него. Корзухина в ограде не было. Я подумал, что он ушел в столовую, но истопник Фрося сказала, что его увел милиционер.
Он появился скоро, возбужденный и раскрасневшийся, со смехом объявил, что в нем подозревают преступника, раз нет документов, что не разрешают больше оставаться в районе, дали время доколоть дрова здесь, у нас. Я отдал ему бритву, он открыл футляр, вынул пачку лезвий и подал мне, сказав, что бритву вернет, когда поедет домой.
Лезвия я опустил в карман.
Начальник милиции был мой знакомый, я позвонил ему и попросил не трогать пока Корзухина, чтобы он заработал еще и в клубе. Тот засмеялся и разрешил, но только чтобы потом он убирался из района, потому что у милиции без него проблем хватает. Я вышел и сказал об этом Корзухину, он обрадовался, что сможет заработать, что без денег возвращаться нельзя, и к чему-то добавил, что жена уже беспокоится, да писать нет смысла, скоро и сам приедет.
Окончание работы пришлось на выходной день. Выдать деньги накануне бухгалтер не решился. Я взял деньги и ведомость,  пообещав Корзухину в воскресенье принять работу и рассчитать.
В воскресенье оттеплело. Дорога обледенела, и я шел осторожно, чтобы не упасть. Снег в ограде был заскребен лопатой, следы ее затвердели в обмякшем снегу. Дрова до полена были расколоты и сложны ровно и аккуратно. Я осторожно потянул дверь — она открылась легко и свободно. В коридоре никого не было. Я громко спросил, кто есть. Никто не ответил. Я понял, что Корзухин спит, и даже рассердился на себя, что сразу не догадался: человек может хорошо поспать после того, как переколет и сложит полста кубометров дров.
Дверь в кабинет была открыта. Корзухин лежал на диване лицом вверх. Он спал глубоко и тихо. Рот был полуоткрыт, веки едва смыкались, гладко выбритое лицо отдавало глянцем. Правая рука почти свисала до пола, и красная нить соединяла ее с темной лужей на ковре, которая уже не впитывалась. По нитке медленно стекала тяжелая капля.
Словно боясь кого-то спугнуть, я тихо вышел.
Начальник милиции приехал минут через десять. Все это время я ни о чем не думал, Мы вошли в кабинет четверо: начальник, следователь, шофер и я. Корзухина там не было. На диване лежал его труп.  От трупа пахло потом.
Следователь поднял правую руку и осмотрел ее. Потом он взял с груди трупа лезвие для безопасной бритвы. Я опустил руку в карман и нащупал пачку своих. Начальник поднял с пола у дивана початую бутылку водки и хмыкнул. Я заметил, что из бутылки с того вечера не убыло, но промолчал.
Начальник стал говорить, что зря я связался с человеком без документов, что так можно влипнуть в историю, что этот Корзухин неизвестно откуда взялся, что никакой семьи у него нет, он даже в нашей области не прописан.
Я вышел. Подтаявший снег матово блестел. От свежих поленьев пахло лесом. На колуне лежали смерзшиеся верхонки. Моя рука в кармане сжимала пачку лезвий.
 1973



 Бункерный вес
Михаил Иванович Крюков был механизатором многоопытным, прошел жесткую и разноучительную школу МТС и в кругу молодых любил вспоминать, как в прежние годы агроном поймал его на пустячке. Просто для вида теперь называл Михаил Иванович этот случай пустячком, а в то время агроном напугал его до перетяжки ремня на штанах — так сам он говорил, приравнивая свой испуг к каждодневной и хлопотной перетяжке вкладышей двигателя своей "колесянки", была такая ежесменная процедура на первых отечественных тракторах
— Перво-наперво, что делал эмтээсовский агроном, так это поля, которые той либо другой  бригаде пахать или сеять, красненьким карандашом на карте соединял. А потом нам, бестолочам, в головы вдалбливал: ты, мол, такой и всякий, должен по этой красной нитке ехать, если на заданном тебе участке работы не сделалось. До того умно долбил, что наибольше сообразительные ребята приметили: сколько раз об стол казанком ударит, столько верст тебе чесать с Лепешинского увала, к примеру, на Паленский.
Ну, и довелось мне, как самому трактор дали, с поля на поле переезжать. Прицепщиком у меня молодой совсем парнишка был, или девчонка — не вспоминаю, вот рот и разинул, и чиркнул дорогу в одном месте лемехом. Приехал я на очередной участок своей работы,  перетяжку делаю, смотрю: пыль столбом. Маленький Воронок бежит. На Большом Воронке сам директор ездил, тот вовсе заметный, только директора меньше боялись, покладистый мужик был. А если Маленький, да на рысях — все, залазь под трактор, иначе стопчет. Хороший был агроном...
Так вот, вожжей не прибирая, выскочил он из ходка и ко мне:
"Ты, — спрашивает, — такой-то сын, — а сам меня по имени-отчеству, — только сейчас с Блином на Рямиху переезжал да лемехом дорогу захватил, аж рыболовных червей можно без труда добывать?!" Сам карту свою достал и в красную линию пальцем тычет, а она от той моей дислокации и до теперешней через всю жизню и пролегла.
В этом месте Михаил Иванович гасил окурок, аккуратно вдавливал его каблуком в землю.
— Дал он мне час времени и лопату из ходка, и вынужден был я бечь с километр, чтобы, где плугом ковырнул, землей заложить. Говорю потом агроному: к чему все, и так затопталось бы. А он меня с умной улыбкой поучает: культура. говорит, нужна в работе, чтоб прошел — не плюнул, трактором проехал — лишнего не сшевелил. Не для того. говорит, я тебе по карте чертил, чтобы ты не заблудился, а чтоб умом работал, если он у тебя есть, где лучше переехать и удобнее, чтоб природной эстетики земли не нарушать.
Когда среди собравшихся был кто-нибудь, с кем вместе работал он в МТС и кто по собственному опыту хорошо помнил те времена, Михаил Иванович, обращаясь к кому-то из молодых, говорил:
— Вам ведь теперь не понять этого. Васька вон как взбондится на свой "Кировец" — и ни царя ему, ни Бога. Управляющему на коне не догнать, агроном  то в конторе, то в районе. На прошлой неделе полисадничек у Прокопия Матвеевича плугом захватил, он на Кирилловнину корову погрешил. Ладно, что она стельная, а то бить хотел.
Такие разговоры у Михаила Ивановича случались, когда в мастерской выдавалась свободная минута или в поле нельзя было работать от росы и тумана.
Ему половина за пятьдесят, но сумела сохраниться в потрепанной жизнью человеке крепкая сила и крестьянская страсть.
На работу одевался чисто и чистоту берег, седой жесткий чуб прятал под кепку, когда-то голубые глаза неестественно бойко, самостоятельно жили на его веселом лице.
Последние годы он не пахал и не сеял, ушел в мастерскую ремонтником,  а скоро был переведен в контролеры, потому что знал толк в машинах и ценил правильный их настрой.
Но как только собирали механизаторов в совхозном клубе перед уборкой, Михаил Иванович непременно выходил к трибуне и просто, без высоких слов, подсказанных кем-нибудь из конторских, говорил, что совсем он не собирается нынче в поле, да хлеб вроде ничего, да еще облюбовал он себе комбайн с самой зимы и хочет еще одну страду отстоять за штурвалом.
Никто не удивился, когда Михаил Иванович на хорошо подготовленном комбайне снова выехал на обмолот. Осень стояла тоскливая, дожди работать мешали,  механизаторы нервничали, уезжали домой, чтобы завтра вернуться к мокрым и сиротливым машинам.
Кое-как разведрилось, старательное, но слабосильное осеннее солнце подсушило валки, и моторы не глохли сутками. Каждый нагонял упущенное время, активисты не успевали называть передовиков, и уборка скоро шла к концу.
Михаил Иванович в составе большого звена работал на длинных гонах, в бункере прибывало заметно, поговаривали, что хлебов осталось на два-три дня.
Уже темнело. когда гоны кончились, остались закутки, неловкие и безнамолотные. Подъехавший по зову комбайновских фар шофер сказал Михаилу Ивановичу, что звено перешло на поле километрах в трех отсюда, ему велели поторапливаться и догонять.
Пересилив себя и грохот выгрузного шнека, Михаил Иванович прокричал шоферу:
— Ребятам скажи, что сломался я, поеду  в деревню, сварка нужна будет…
Когда ушла машина, он приглушил двигатель и долго бесцельно ходил вокруг комбайна. Никак не укладывалось, что он решился. Он думал, что будет сложнее, труднее. Оказывается, все просто. Простота пугала.
Ни себе, никому другому не смог бы объяснить Михаил Иванович, почему он решился на такое, за что любому, им пойманному. прочитал бы жестокую мораль. Не объяснил, если бы потребовалось, но сейчас он ни о чем не спрашивал себя, и только чуть-чуть пробивалась мысль, что никому до этого нет дела, что при теперешних порядках никто ничего не заметит.
Осторожно повел он комбайн на валок, и машина ненасытно поглощала серую массу. Михаил Иванович осмотрелся — ни одной фары, ни огонька, тогда он прибавил оборотов, наскоро, наспех переезжал с валка на валок, добивая, домолачивая каким-то чудом выпаханный закуток, потом, оставив клин, выбрался на дорогу, на большой скорости долетел до деревни. Когда погасли огни, комбайн прокрался к дому Крюковых.
Все, что было в бункере. Михаил Иванович решил выгрузить мешками, чтоб не делать шума. Ладошкой нащупал уровень заполнения:  центнеров пять, не больше. Мешки спустил с мостика осторожно, и кряхтя, стаскал их в сарай. Управившись, лег на кровать, потревожив безмятежно спавшую жену.
Спал он спокойно, только утром уже, освежаясь во дворе остывшим за ночь рукомойником, вспомнил, что видел во сне ту злосчастную борозду. которую пришлось лопатой зарывать, и зерно в бункере своего "Сибиряка", в которое тыкал пальцем дипломированный агроном, соседов сын Ванька, и зло говорил, что здесь не больше пяти центнеров бункерного веса, а чистого зерна и того меньше.
Михаил Иванович суеверным не был, но сны его расстроили, он плохо поел, и когда звеньевой, настырный и властолюбивый Притыкин, подъехал на мотоцикле "Урал" и спросил, в чем дело, Михаил Иванович буркнул в ответ невнятное и больше говорить не стал.
Потом он чисто вымыл руки по самые локти, побрился, надел свежую рубаху и пошел в контору.
Агроном, тот самый соседский сын, просьбу Михаила Ивановича понял не сразу:
— Не тебе по кустам шастать, Михаил Иванович, наладим комбайн.
— Ладить его не надо. Ваня, он в исправности.
— Ну…?
— Подмени, чтоб машина не стояла, а нет — так со двора убери.
— Номера у тебя, сосед! Уборки  на два дня осталось, два-то дня ты можешь помолотить?
— Не могу! — Михаил Иванович сам испугался, что закричал. — Не могу, Ваня. А номерами ты меня не пугай. У вас вон практиканты на зерноскладе баклуши бьют, отдай им комбайн, Богом тебя прошу.
Агроном бестолково смотрел на Михаила Ивановича, а тот думал, что вчера сломалось в нем такое, на чем стоял он всю жизнь, что поддерживало его дух и правоту в минуты нравоучительных разговоров. Теперь уже сам себе не верил и понять себя никак не мог.
Комбайн решили передать молодому сптэушнику, которого Михаил Иванович плохо знал. С элеватора его привезли на грузовой машине, он был ошарашен неожиданным предложениям, потому  с хозяином говорил осторожно и неестественно любезно.
Михаил Иванович добросовестно допросил приемника по основным вопросам управления комбайном, потом поинтересовался;
— Ты вроде Пашки Связина сын?
— Его
Они закурили всяк свои, Михаил Иванович не одернул молодого, как раньше.
— В СПТУ?
— Ну.
— Комбайнером будешь?
— Механизатором. С широким профилем.
Михаил Иванович шутку не принял.
— Всякий механизатор должен быть прежде всего комбайнером, — начал было и сразу осекся. — Я вот до войны еще начинал, на "Коммунарах" да на "Сталинцах", Ну... Теперь вот "Сибиряки". Все. Отработал.
Папироса погасла. Приемник не обращал на Михаила Ивановича внимания.
— Отработал, говорю, — как будто напрашиваясь в собеседники, продолжал он. — Сам себе поперек встал... Комбайн хорошо идет, ты без сомнений. Вот... Сам я малость... Да, — Михаил Иванович поднялся: — Ну, не сиди. Не время. В добрый час. Машина хорошая, ты с ней аккуратно. Давай.
Когда комбайн уже уходил с улицы, Михаил Иванович так, никому, сказал "Бласловясь!" и закрыл на запор калитку. В высвеченном квадрате двери сарая стояли мешки с зерном, в устьях туго, как петлей, перетянутые бельевой веревкой.
Глядя на них, Михаил Иванович на малую чуточку времени представил, как агроном, в котором до сего времени он видел только соседского парнишку Ваньку, будет тыкать пальцем в аккуратные мешки и зло говорить, что здесь не больше пяти центнеров даже бункерного веса. Он знал, что так будет, пнул крайний мешок и решительно направился к конторе походкой победившего, преодолевшего себя человека.

  1974
 


Соседи
  В первый день Нового года с самого утра чувствовал Гоша себя неважно. Похмелье ломало его, корёжило по-всякому. Спасу не было никакого. Солонущий огуречный рассол толку не дал, ни к чему оказалась и квашеная капуста.
Рассвело совсем. Морозец, видно, приударил крепкий, окна покрылись узорами, дверь вспотела, и от неё шёл пар. Гоша вышел во двор. Будто битым стеклом была завалена ограда, снег искрился, глаза слезились, щурились. Жить не хотелось. Рвать было нечем, иначе Гоша сунул бы два пальца в рот. Он и пробовал уже за крыльцом, да ничего не вышло, так, слюна одна. Стакан вина какого-нибудь, бражонки сделал бы его человеком, но как только подумал, как только в воображении своём представил,—  желудок подтянуло к горлу, и Гоша издал такой звук, от которого шарахнулись овечки в пригоне, и корова в сарайке боязливо приподняла голову.
С Новым годом, Георгий Спиридоныч!
 Гоша сплюнул тягучую слюну, рукавом вытер губы, оглянулся. Кенин, сосед, стоял, опершись на заплот, улыбался трезвой здоровой физиономией.
Благодарствую,—  глухо ответил Гоша.
Нового счастья не желая, дай Бог с этим пособиться.
 — Не говори,—  Гоше стало легче оттого, что не надо ничего объяснять. Кенин и так знал, в чём дело. А это же долго рассказывать — где был, сколько выпил, похмелился ли…
— Да уж чую. Вчера видел, как ты домой возвращался, да подходить не стал. Пьяный, думаю, человек, кто его знает, что на уме? Такой и ударить может. А?
Вчера не ударил бы,—  сказал Гоша.
  Кенину это понравилось.
На тебя юмор с утра напал.
Только мне и осталось. Баба…
На бутылку просил?
Просил.
Ну?
Не дала, знамо. Кува…
Плохо.
Не говори…
Тебе плохо, наверно.
 — Хорошо,—  сказал Гоша и обидно ему стало, что он, мужик, перед этой гадиной унижается, терпит насмешку, потому что плюнуть, уйти — нет сил. Потому, что Авдоха троячок не даст, хоть ты тресни, из дому продать что-нибудь — до этого Гоша не дошёл, и в магазине строго-настрого всем на носу зарублено Авдохой: кроме курева и спичек вдолг ничего не давать.
 Ещё раз стерпеть. Он только интересуется, без издёвки, так, для порядка. А выпить у него есть. Иначе не высмотрел бы он Гошу в кутьнее окошко, не вышел бы во двор в полушубке на голо тело.
 «Стерпеть надо,—  подумал Гоша. — Я ему потом по трезвости всё вылеплю, за мной не заржавеет».
 Кенин  смотрел весёлыми голубыми глазами, тянул из него жилы, а Гоша стоял посреди двора, время от времени вздрагивая, как озябшая лошадь.
— Заходи в дом, Георгий Спиридонович. Гостем будешь. За Новый год выпьем, старый проводим,—  улыбнулся Кенин.
— По суседскому делу отчего не зайти,—  порозовел Гоша. — Прямо сейчас могу зайти. Отчего не зайти…
— Верно,—  опять улыбнулся Кенин. — Заходи. Баба моя манники пекла. Страсть люблю манники.
— Тоже люблю,—  зачем-то сказал Гоша. «Последний раз. Мне только похмелье разогнать. Больше с ним на гектар не сяду…»
Ну, заходи, Георгий Спиридонович.
Зайду. Болею ведь я,—  признался Гоша.
Ну-ну…

 Кенин в деревне появился незаметно. Сельсовет отвёл ему место для строительства. Колхоз помог лесом. Мужики за хорошие деньги мох надрали на пудовском озере, и за лето дом скатали, как терем. Обидно было Гоше, что такой красавец будет стоять рядом с его избушкой, что слаб у него карман для подобного размаху. Семья у Кенина своя, родная. Парень здоровенный, девка, бывало, с мужиков глаз не сводит. Сразу тихо зажил, замкнуто. Друзей не водил. Скоро попустились все, вроде забыли про него. Пить тоже не пил. Да и не с кем, друзей-то нет. Потом как-то Гошу стал приглашать. Георгием Спиридоновичем звал. Чудно Гоше поначалу было, потом привык. Особенно не упорствовал, стопку-две пропускал степенно и с удовольствием, а потом, сбитый со счёту толковой самогонкой, хвалил это изделие и золотые хозяйские руки.
 — Белорусский рецепт,—  сказал как-то Кенин и посмотрел на жену. Та вышла. Баба она тихая. Гоша кроме «здравствуй» и «прощай» ничего от неё, считай, и не слышал, а в душе завидовал, что его Авдохе Бог молчания не дал.
 — Белорусский, говоришь? —  встрепенулся он. Реденькие волосёнки на голове взбодрились под Гошиной ладошкой, щеки познаменели, на лбу бисеринки выступили. — А я думаю, чем знакомым от этой самогонки отдаёт? Шевелится где-то возле сердца, а припомнить не могу. Сейчас ты, суседушка, меня на мыслю натолкнул. Белоруссия, значит! Верно говоришь! Белоруссия у меня в душе шевелилась. Пивал я в военные годы тамошний самогон.
 — И бывал ты в Белоруссии, Георгий Спиридонович? — пощекотал самолюбие хозяин.
 — Гоша всю Европу прошёл! — шумнул вроде гость, потом вспомнил, что не дома, остановился. — Бывал. Я бы, может, сто лет туда не попал, да немец пособил. Скрутили нас в тех краях в окруженье, стали к себе теснить. Ну, мы и рванулись, человек двадцать. Комбат нас послал. Знамя вокруг меня навернули, ребятам бумаг каких-то надавали. Мы и пошли. Семеро только вышли, да и то на партизанов. Проверочку нам сделали: «Кто и откуда?» Один из них там особо сурьёзный был, бить советовал, что не скрывались. Да и мы смотрим: холера их знает, кто? Ну, я потом вижу, что всерьёз всё, гимнастёрку на голову и кричу: «Бей, кува, ежли  пролетарии на этом знаме тебе не родня!» Было дело! Аэроплан прислали с Москвы, знамя и документы увезли, а мы остались. Потом ещё раз прилетали, большой чин. Всех, кто в наличии был, построили, слово сказали. Ну, нам, кто от немца вышел, ордена дали. Большой у меня был орден, да ребятишки, когда маленькие были, порастеряли все.
  На живую ещё рану насыпал соли сосед. Ворохнулась в порченой Гошиной памяти вся партизанская быль. Ребята вспомнились, Райка тоже, молодая баба, местная была, белорусска. Самогон для Гоши ловко выгоняла, никто не знал.
Так что белорусский дух мне знакомый,—  подытожил Гоша.
И в каком это месте в Белоруссии? — спросил Кенин.
Километров сто от Жлобина по Днепру. Бывал?
Командира у вас не Фёдором ли звали?
 — Фёдором! — обрадовался Гоша — Точно, Фёдором. Да мы с тобой, соседушка, не в одном ли отряде были?
Нет, Георгий Спиридонович, не в одном. Я рядом был.
 — То-то мне лицо твоё не знакомо. А Фёдор хороший был мужик. Пропал потом без вести. Говорили, что на явочну ушёл, да и не вернулся. И явочной этой потом не сделалось.
Так больше ничего и не слышал о нём?
— Слыхал, как же. В сорок восьмом, кажись, письмо пришло, через военкомат. Суд был там на него. Да покос в аккурат, куда поедешь? Коровёнку держал, да нетель, телятишки, овечки — знамо дело. Не поехал. Говорили, что дорогу оплатят, и на карманны расходы…Не поехал…
А где суд был, не помнишь?
Помнил…Как-то под вид лесины, будто как Комель.
Гомель?
Можа и Гомель. Да не поехал я.
Ну, хватит об этом. Выдержи ещё одну.
 Гоша тогда в силе был, колхозную работу, как свою ворочал, в почёте ходил. После какого-то совещания хороший ужин сделали в районной чайной. Гошу как лучшего передовика начальство с собой за стол посадило. Выпил он в этот вечер крепко, потому что простыл, спина начала отниматься, по старым ранам ломота пошла. Думал подлечиться. Видно уж сбросили его со счетов за столом и завели разговор о Кенине.
 Гоша смутно помнил, кто что говорил, но утром, лёжа под балясистым одеялом за широкой спиной Авдохи, он по кусочкам, по словечку стал припоминать вчерашнее застолье и тихонько изумлялся припомненному.
  Тогда Гошу мучило не похмелье, а мысль, что рядом с ним живёт шкура, которая Гоше и другим мужикам воевать по-человечески не давала. Ещё затемно он прогнал с кровати Авдоху, чтоб не мешала думать. И без того ломота по всему телу, а тут ещё она храпит. С молодости по утрянке сон у неё мертвецкий.
 «Стало быть, сусед-то у меня суждённый за измену… Десять лет в лагерях отбахал, подале от тех мест уехал, где пакостил… В Белоруссии много людей говорит, по его пальцу вытравили… В Сибирь смылся… А я, к примеру, и здесь тебе враг с сегодняшнего числа»
 Гоша сначала побить хотел Кенина, да одумался: посадит, как пить дать. Ведь сосед теперь в правах восстановленный. Всё равно, что бригадира побьёшь, что его. С неделю Кенина он избегал. Потом большая злость прошла, но всё равно к соседу не ходил, правда, на приветствия кивал: куда денешься, знакомы. Но и в мыслях не допускал, что он, Гоша, с этой гадиной может хлеб-соль с одной скатерти есть.
 Сломил его сосед незаметно. Дело после большого праздника было, Гоша тогда должное отдал столу, на утро мучился смертной мукой, воду пил, пальцами пользовался. Винишка выпить, полегчало бы, да Авдоха копейки не даст…
 Тогда и вышел Гоша на соседа, проклиная себя за это, но зная, что он пособит. Хорошо поправил Гоша здоровье, а потом сам себе клялся, божился, что не пойдёт на поклон к этой гниде, гадюке и сволочи. А когда было невыносимо, он шёл, как идут на заранее обдуманное преступление, шёл, чтобы потом срамить себя и закаиваться.

  Гоша не стал заходить в свою избу, под окнами, пригнувшись, пробежал к тесовым воротам Кенина. В ограде было чисто, под метёлку убрано, свежая изморозь легонько подёрнула наст.
 «Раненько встал»,—  отметил Гоша
 В дом зашёл боязненно, униженно. Пимы снял под порогом, кашлянул, постоял. Кенин вышел из горницы. Был он нарядный, здоровый, Гоше не в пример.
 «Надо было тоже пододеться, а то будет, кува, думать, что у меня доброй лопотины нет»,—  подумал Гоша.
Проходи, Георгий Спиридонович. Будь гостем.
 «За душу только не тяни»,—  подумал Гоша, прошёл в передний угол, сел. На столе была закуска всякая, еда, бутылка водки, самогон в графине.
 — Мы с тобой Георгий Спиридонович, сейчас за Новый год по стопочке выпьем, а? Не против? Я думаю, по стопочке — ничего?
Ничего, — согласился Гоша.
— Вот и выпьем,—  Кенин наполнил стаканы, поднял свой. — Может речь скажешь, Георгий Спиридоныч?
— Скажу,—  Гоша ничего не хотел говорить, так, само вылетело. — Скажу,—  повторил он и понял, что скажет всё… Он не готовился к этому. А сейчас понял — скажет. Ему не сдержать себя. И стал говорить.
— Я вот скажу, как мы сорок третий встречали. — Он оберуч взял стакан и одним глотком, решительным и крупным, выпил. — В ночь на тридцатое мы по заданию ушли. Надо было состав один с путей столкнуть. Фёдор сказал, что там провиант есть, а у нас со жратвой плохо стало. Решили попользоваться. Ну и нарвались. Рельсу сняли, а он, кува, видно предупреждённый был. До роты нас с тылу к железке жмут, а с поезда пулеметы шпарят. Ну, думаю, с Новым годом, Георгий Спиридонович! Кое-как прорвались, меньше половины. Легко раненые сами пришли, тяжелых бросили, некуда было деваться. Сутки следы путали, к ночи пришли. Федор выдал на каждого, был у него свой резерв, специально к празднику берег. Только я бы тогда самолично голову проломил всякому, кому этот стакан поперек горла не встал бы. Первый раз я тогда не выпил. А сейчас каюсь: надо было. За ребят, которые по заданию полегли. Так что налей мне, сусед. Себе не наливай. Только я за их выпью, как имею право. Сперва помолчу минуту.
 Гоша встал, весь напрягся, мелкими глотками, торжественно выпил всё до дна, садиться не стал, а сразу пошел к двери.
— Да ты не расстраивайся, Георгий Спиридонович,—  густо протянул Кенин. — Сядь, посиди, ещё повспоминаешь. Мне интересно, я послушаю.
— Не стоит беспокойства,—  остановился Гоша. — Я тебе как суседу говорю — не тревожь мою душу, а то я сам себя на поруки не беру.
 Он трудно открывал дверь…

 — Уже глотнул где-то,—  удивилась Авдоха, когда Гоша, пошатываясь, вошёл в избу.
 — Я, мать, не глотнул, я выпил,—  непривычно спокойно ответил он, снял фуфайку и прямо в пимах лёг на кровать. — Я, мать, с Новым годом  проздравил ребят, которые убиты.
 Авдоха насторожилась:
Ты турусишь, или как?
 — Нет. Проздравил, как положено. Я же, считай, тридцать годов с емя не выпивал… Или меньше?.. Нет, тридцать…
 Язык не хотел шевелиться, глаза закатывались, Гоша засыпал. Потом он вдруг сел на кровати, пальцем подозвал Авдоху и громким шепотом сказал:
— Я, мать, с предателем пил, с изменщиком. Сусед-то наш, Кенин, в войну партизанов продавал, а я ему нынче всё вылепил, как есть, и боле с ним — ни ногой…
 Гоша лёг и захрапел сразу.
Во, допил,—  зло сказала Авдоха. — Черти уж мерещатся.
 Кот выгнулся на печи, мяукнул протяжно и жалобно. Авдоха вздрогнула и перекрестилась.


 Переход через Макарушкину лягу.
Еще с вечера я обошел всех мужиков, с кем можно было договориться, что они помогут напилить дров моему отцу, который не сумел сделать этого вовремя, а я только сейчас получил отпуск.
Шел август, сезон давно кончился. Пильщика найти было трудно, но я нашел его, и им оказался сосед моего отца, человек, нанимавшийся в основном в организации и частным пилением не промышлявший, потому я опасался, что и он не согласится, хотя был готов заплатить хорошо.
Я искал других и не пошел к нему сразу, потому что совсем недавно он похоронил сына, парнишку лет двенадцати, и было неловко с ним встречаться. О его горе я не слышал раньше и узнал только теперь, когда приехал к отцу. Я видел его в первый день после приезда, но не подошел, потому что обычно он подходил первым и здоровался. Теперь нужда заставляла меня идти к нему в дом и просить помочь. День кончается, а людей для работы так и не было. Я решился.
Он встретил меня в ограде: в каждом дворе летом найдется работа. Он стал еще больше сутуловат, по-мальчишески белобрыс, крючковат носом, сильно щурился, У соседа была длинная и непонятно как появившаяся в деревне фамилия — Салтановский. Все его знали просто Салтан. Он на это не обижался. Теперь я не знал, как к нему обращаться, хотя раньше, как и отец, звал по имени, на свой лад — Натолий, несмотря на разницу в возрасте. У нас это бывает зачастую. Мне и сейчас показалось, что иначе как Натолий, назвать его не смогу, это будет неестественно, все усложнит и еще ярче обозначит ненужное мое сочувствие, и на этом остановился.
Я поздоровался осторожно, даже с опаской, он отложил дела и сразу согласился напилить дров. Его не смутило даже, что второго пильщика у меня нет, а надо поставить пятнадцать кубометров.
Было уже поздно. Я лег спать, сказав отцу, что все нормально, что завтра утром рано мы выезжаем.
Не знаю, сколько я уснул. Когда мать подошла будить, я почти не спал и очнулся спокойно и трезво. Чуть светало. Отец уже был во дворе. Он тихонько выкатил свою инвалидскую  мотоколяску из гаража, скрипя протезом, ходил по ограде, отпирая ворота, складывая в багажник пустую флягу под воду, топоры, мать туда же втиснула сумку с едой. Соседский парнишка Витька, которого отец попросил помочь, лихо курил сигарету и торопил спешить.
Салтан появился в воротах с бензопилой на плече, заспанный и угрюмый. Думая, что он с похмелья, я решил, что бутылка водки, взятая с собой, несколько его развеет, помог нести до коляски бачок с бензином, потом мы сели втроем в тесную кабину мотоколяски, и я завел мотор.
Въехали в лес, когда совсем рассвело. Светло было уже тогда, когда мы ехали полем. В лесу сразу стало темнее, только и здесь чувствовалось, что утро будет.
Деляна наша была в хорошем месте, потому что мое положение позволяло договориться с лесником. Березовый колок стоял в белесом тумане, и деревья, не шевелясь, ждали смерти. Мне подумалось это в прохладной лесной тишине.
Салтан аккуратно вынул из багажника банку с маслом и канистру с бензином, стал возиться с пилой, я же тем временем соображал, кому чем заниматься. Речь шла о том, рубить ли сучки мне или поручить это Витьке. Он сделает быстрее и лучше меня, но работа труднее, чем пособлять пильщику, потому я стеснялся решить сразу.
Витька решил все сам, взял топор и стал подрубать у самого основания деревья, которые надо было пилить.
Мы почти не разговаривали. Салтан работал с тупой отрешенностью от всего, пила злобно вгрызалась в ствол, выплевывая хлопья сырых рыхлых опилок. Дерево, чуть вздрогнув, начинало валиться в сторону, которую Витька определил надрубом, потом в срезе жутко рвались последние нити, связывающие ствол с уже образовавшимся пнем, и береза, прошумев в воздухе густой и зеленой кроной, хлестко падала, отчаянно охнув.
 Витька бойко справлялся с сучками, в кучках мохнатой зелени грустно смотрелись свечи белых стволов, жизнь уходила из них чистыми слезинками березовки. Я же был не у дел, ходил за Салтаном с топором, изредка вставляя его в прорезь, когда дерево попадалось толстое, и пилу зажимало.
Салтан работал легко, без единой капельки пота, хотя солнце поднялось над лесом, и последний летний зной начинался. Папироску изо рта он не выпускал, пока не кончался измусоленный мундштук. Я о куреве даже не думал, то и дело бегал к фляге в тенек, сохраняющий прохладу воды, набранной в заброшенном лесном колодце.
Раздеться не давали пауты, которых было великое множество. Тело мое в нескольких местах горело, как обожженное. Постоянный визг пилы, молчание, однообразие работы доводили до исступления.
Неожиданно Салтан заглушил пилу. Витька по обыкновению бросился к канистре с бензином, Салтан вернул его, сел на влажный пенек, закурил:
— На пятнадцать кубов накряжевали, а, Витька?
Витька деловито осмотрел образовавшуюся поляну, поважничал:
— Должно хватить.
Удивительно, но меня нисколько не тронуло, что Салтан советуется с Витькой, будто забыв обо мне. Я с первых минут чувствовал себя человеком посторонним и с этой ролью свыкся.
Все трое молча и сосредоточенно курили, я навалился на еще прохладный березовый ствол, надеясь отдохнуть, Салтан тем временем заправил пилу и еще закурил.
— Слышь, Пашка?
Я с трудом догадался, что это ко мне. За годы солидной работы в райцентре успел привыкнуть к официальному обращению, и это, домашнее, сначала удивило, как чужое, потом жаркая волна прокатилась по сердцу, вернув во времена безмятежного детства.
— Чего тебе? — спросил я как можно проще.
Салтан, сощурив подслеповатые глаза и обращаясь уже не ко мне, а к Витьке, сказал:
— А ни хрена из него работника не выйдет. Интеллиго! У меня пилу зажало, а он топор в прорезь сует. Тебе слегой снизу надо помогать, чтоб расклинило, едрена мать!
Я обиженно промолчал.
— Володька у меня в шестой класс перешел, а я с ем горя никакого не знал. Поедем сено метать, я подаю, он вершит. Такой стог выведет, как огурчик. Мы с ем по двадцать кубов ставили, во как! Жадный был на работу, этот, бывалочи, не посидит. Все как шестерка: туда-сюда, туда-сюда. Рабочий парень.
Он говорил это спокойно, с веселой улыбкой, как о живом, и мне стало не по себе.
Жара уже спадала, когда мы сложили последнюю поленницу. Салтан и Витька укладывали вещи, а я по наказу отца обошел все поленницы и на торцах самых крупных кругляшей поставил его инициалы. В этом не было нужды, потому что дрова давно уже не крали, но привычка осталась, а я не хотел, чтобы отец дома, когда привезет дрова, обнаружил мой грех.
Пыльная и ухабистая дорога вконец утомила меня, и я хотел отказаться даже от купания, но Витька, освободив багажник, вылил в кабину мотоколяски ведро воды, чтобы освежить воздух, и соблазнил поехать. Я вновь почувствовал себя человеком, когда помылся и немного поплавал.
Дома уже был готов стол с мясным супом из столовой, свежепросольными огурцами и тремя бутылками водки. По праву хозяина отец налил всем по стакану и чокнулся с Салтаном.
— Ну, Натолей, спасибо тебе за выручку. Положь в карман. — Он сунул ему в руку три свернутых пятерки. — Давайте попьем, чтоб лучше горели.
Теплая водка останавливалась в горле, и я очень удивился, как Салтан в один глоток, длинный, но легкий, вместил весь стакан. Деньги он положил в пистон изрядно поношенных брюк и закурил.
Вторым приемом я допил остатки, гадко поморщился, чем вызвал серьезное замечание Салтана.
— Не позорь водку, — спокойно сказал он и выпил второй стакан ровными мелкими глотками.
В комнате было душно, и мы вышли за ограду, на скамеечку. Уже затихал деревенский день. Запоздало дзинькнуло ведерко в чьем-то коровнике. пронеслась мотоциклетная толпа ребятишек, изрядно напылив; укладываясь спать, беспокойно хрюкал отцовский поросенок в загончике, сразу за домом.
Я даже не заметил, как мы с Салтаном остались одни. Говорили о чем попало, когда он вдруг спросил:
— А ты, Павел Петрович, Володьку-то моего знал?
Перемена разговора, уважительное отношение ко мне и дрожащая, как будто виноватая, улыбка на его лице меня смутили.
— Конечно, знал, только, пока я учился, он вырос, но все равно узнавал его, когда приезжал.
— Вытянулся он здорово. Уже, смотри, дак чего-нибудь и мое из одежи подцепит. Я ему на осень собирался костюм новый купить. Думаю, куплю костюм да полботинки хорошие, чтоб парень как парень. Сейчас же видишь, как оболакаются. Полботинки-то я еще по весне, в городе был, взял — хорошие. Ему не сказывал, чтоб не клянчил зря. Все равно не дал бы до школы. Да и кто в эку погоду в полботинках ходит?
Глядя на Салтановского, я все больше убеждался, что его совсем не интересует, слушают ли его: он говорил тихо, но вполне внятно, держа уже погасшую папиросу в правом уголке рта.
— Я эту лягу с той поры не  взлюбил,  как Макара Безбородихина доставали, утонул он там по пьяной рыбалке. Ты, наверное, не помнишь, — он вдруг снова обратился ко мне.
Я слышал от отца эту историю, но, чтобы не прерывать рассказ, ответил коротко:
— Нет.
— Ну, да где тебе. Это вскорости после войны было. А Володька-то с ордой за полевым луком пошли, ну, и чтоб круг не давать, напрямую. Тут он его и укусил.
— Кто? — вырвалось у меня.
Салтановский внимательно на меня посмотрел.
— Живой волос. Он с вечера, как пришли, занемог, а утром я сходил в больницу за фельдшером. Она таблеток притащила, укол поставила. Три дня помучился, на четвертый в район свез, а на пятый уже гроб сколотил, поехал за ем.
Мне рассказывали в подробностях эту историю, но сейчас в равнодушном монотонии отца она казалась мне новой и страшной.
— Костюм в районе купил, неважный, правда, но на один раз ладно, а полботинки из дому взял. Левый-то хорошо наделся, а правый не лезет, нога распухла, в которую укушено. Я вот этим складеньком ботинок разрезал, тогда обул. Знатье, так надо было издержаться последний раз, взять другие. А теперь вот кажную ночь он ко мне приходил и плачет, что единожды купил полботинки, и то разрезал, ходить нельзя. Старухи говорят, что можно другие туфли на могилку поставить, да только я хитрый, не беру.
Я хотел сказать, что все это мистика, но вовремя передумал. Салтан добавил с хитрым смешком в голосе:
— Куплю ему, а он ходить перестанет. Видал, как? Я и не беру. Так каждую ночь и видимся.
Он встал. Я не нашел в себе силы что-то ему сказать, и он тяжелым шагом пошел к дому.
Дня через три я встретил знакомого врача из районной больницы и спросил, помнит ли он случай с мальчишкой, который умер от укуса в ногу.
— Какого укуса?
— Откуда мне знать. Говорят, живой волос...
— Какой к черту волос? Как фамилия мальчика?
 Я сказал.
— Помню. Тяжелый случай. Двухсторонняя пневмония и нераспознанный менингит. Затянули в деревне.
— А как же нога?
— Что нога? А, нога! Заноза была у него. Честно говоря, ее заметили после смерти, так что чистить не было необходимости. А нога действительно распухла, мне говорили, что отец даже туфель разрезал. Кстати, этот Салтановский, когда я в участковой больнице на твоей родине работал, дрова мне заготовлял. Веселый мужик, и брал недорого. А ты про какой волос говоришь?
Глупо было бы городить ерунду, услышанную в деревне, и я поспешил проститься.
Теперь всякий раз, приезжая в деревню, я смотрю на Макарушкину Лягу, на узкий, вытоптанный десятки лет назад и до сих пор не зарастающий переход, которым изредка, чтобы скорее попасть в луга, пользуются деревенские ребятишки.

 1975


Наказ
Сегодня особенно гордо сидел Федор Петрович на источенном временем, исколупанном ребячьими складеньками и истыканном окурками бревнышке: степенно рассказывал соседям про письмо сына, полученное утром. В том письме Геннадий писал, что в отпуск нынче приехать не удастся и приглашал отца к себе в Москву, просил сообщить согласие и обещал прислать денег на дорогу.
— Чудак-человек, — рассуждал Федор Петрович, затягиваясь сигареткой. — Деньги он мне пришлет! Как будто я зануждался. Вот чудак!
— Ему там с чего разбегаться? В таком городище как шаг ступил — пятак, еще раз — десятник, — это Панфилович, сосед, предостерегает друга своего.
В тон ему Матрена Ивановна жизнерадостно говорит:
— Корыстно   в городах-то жалованье. Генка-то получит, поди, аванец и ума не даст, куда с ним: либо на базар, либо в давку.... Широка сотня-то. Ешь, пей да вперед береги.
У Матрены зять на тракторе работает, деньгу гребет, по
причине язвы вина ни-ни, за каждую услугу — вспахать, дров, сена привезти — берет наличными. Мужики его попросту не замечают, а в деревне строже наказания нету, но жена и теща им довольны...
— Про Генку у меня голова не болит, он в такой организации робит, где деньгам счету нет. Они тем все на окладах сидят. Отдай и не греши.
— Сколько? — встрепенулась Матрена Ивановна.
— Три с полтиной, — не моргнув, соврал Федор Петрович.  На бревнышке ахнули. — Грех говорить-то,   Геннадий мне запрещал, но раз такое дело... Дак ведь Генка-то рядом с имя  робит. — Он несколько раз ткнул пальцем в небо. — Да. И отпуск не дали. Наверно, опять с американцем или с каким-нибудь эфиопом полетят. Генка там должен быть, без Генки нельзя...
Уверенность его   возымела действие. Разговор о Геннадии кончился сам собой, посудили про погоду,   про тронутый солнцем урожай и разошлись.
Федор Петрович долго не спал. Не давало покоя, что соврал. Кое-как угнездился, подремал, со светом поднялся, управился во дворе, дочиста вымел ограду.
Дома Федор Петрович велел жене собрать малосольных
огурчиков и грибов, кое-какое варенье, сам уложил в чистую тряпицу солидный кусок вяленого мяса. Груз получился солидный, кое как вместился в две большие сумки, когда-то привезенные Геннадием и оставленные за ненадобностью. Федор Петрович отсчитал сотню, спрятал во внутренние карман и для верности пристегнул булавкой. Еще четвертную, набранную рублями и трешками, положил поближе... Сказал жене: «Ну, оставайся, через дней двадцать вернусь, как хорошо примут».
Скоро он уже качался в самом раннем автобусе идущем в город.
Сел он вместе с Василием Погорельцевым Василий путано и многократно   пытался рассказать Федору Петровичу о цели поездки в райцентр.
— Я уж который год прошу. В газете было напечатано, что бесплатно, а они мне: плати половину...
Федор  Петрович  хорошо знал эту  историю. Василий спал и во сне видел   «Запорожца», с тех пор, как  военком, вручая ему   «Красную Звезду», нашедшую его через тридцать лет, при   большом скоплении народа сказал, что герой Погорельцев в скором времени получит легковую машину. Дело оказалось гораздо сложнее. Или в собесе были малы фонды, или другие причины, только Василию всякий раз говорили, что инвалидам третьей группы, к которой пожизненно теперь принадлежал Погорельцев, легковые машины бесплатно не положены...
Василий был изумлен, когда узнал, что Федор Петрович
едет в Москву. Он надолго замолчал, отвернулся к окну, изредка сморкался в платок и вздыхал. На вокзале он отвел Федора Петровича в сторонку под акации.
— Петрович, ты там время избери, сходи на Красную площадь к могиле маршала Рокоссовского. Как никого не будет, ты тихонько скажи; «Так, мол, и так, товарищ командующий, от сержанта Погорельцева В. С. «поклон». Ну, там прибавь чего, сам увидишь по обстановке...
Федор Петрович слушал это рассеянно, думая о своем.
В поезде он залез на верхнюю полку, лежал до темноты, потом все улеглись,   ом тоже успокоился, но уснуть не мог. Перед глазами стоял Василий Погорельцев.
Он знал его с малых лет, на фронт пошли в один призыв и вернулись в одно лето сорок шестого Федор Петрович дослуживал, Василии тем временем в саратовском госпитале привыкал к протезу. В деревню прибыл ом на двух ногах, деревню своим прибытием насторожил, потому что Варвара, жена его, еще три года назад сошлась с   эвакуированным учителем и перешла к нему в сельсоветскую квартиру, предварительно по-хозяйски заколотив окна и дверь своей с Васильем хаты.
Деревня ждала событий, а Василий как назло сразу зашел к сестре, там организовалась компания, в которой никто о случившемся не вспоминал. Только когда стало темнеть, Василий молча вышел из дома.
...Учитель неловко сидел посреди скамейки, Варвара с кутней стороны стола перебирала клубнику Его ждали. Василий, чуть хромая, пришел к столу и сказал спокойно:
— Ну, Варвара Семеновна, собирай свое барахло, домой пойдем, жить.
Как там что было, никто не видел и не слышал, только утром их избушка улыбалась деревне свежевымытыми окнами...
Федор Петрович ехал к сыну первый раз. Десять лет назад Геннадий сразу после службы в армии, забыв про дом, остался в Москве, на удивление всей деревне сдал экзамены и шесть лет учился никто не знал на кого. Он приезжал каждое лето, чуть свет уходил на дальние омуты, рыбы приносил полное ведро, с мужиками снисходительно пил бражку и доверительно говорил отцу о некоторых тонкостях своей работы,  каким-то образом связанной с космонавтикой. Как-то предупредил его между прочим, чтобы он не говорил никому его адреса, потому что многие деревенские стали ездить на юг и могут некстати забежать в гости...
Лежа на бессонной вагонной полке, думал и думал Федор Петрович над Васильевым наказом. Ни разу до этого не было разговора о его военном пути. Почему же там, под акацией, говорил он таким голосом, что за всей своей отрешенностью от разговора Федор Петрович услышал потом до тоски на сердце знакомое и больное, неосознанное и не| заснуть здесь на верхней полке полупустого вагона?
Он задремал незаметно, натрудив память едва уловимыми воспоминаниями и во сне слышал трубы, медный звон их — то торжественный, то траурно-грустный, как будто прощальный. Звуки то исчезали, то появлялись с новой силой, сопровождаемые барабанными переборами...
Проснулся Федор Петрович поздно. Убаюкивающее покачивание вагона, сдержанный говор внизу уходили за пределы реально ощущаемого мира, Федор Петрович чувствовал себя над этим временем, думы растворялись, и ни одна не находила конечной цели. «Василий, Панфилович. Максим, Катя, — он перебирал в памяти тех, кто еще жив. «Генке не буду ничего говорить, сам съезжу». Поймал себя на мысли, что все-таки собрался просьбу Василия выполнить и осторожно удивился, что нелепость наказа отдалилась, что видел он сейчас какой-то большой смысл в просьбе Василия, смысл больший, чем сама просьба...
Геннадий встретил его у выхода из вагона, горячо обнял, давая носильщику знак забрать сумки. По перрону вел отца под руку, отчего Федор Петрович чувствовал себя неловко. Выпростал руку:
— Ведешь меня, как бабу.
— Так тебе удобней,
— Удобней! Не на цепочке, а привязан.
— Ну, батя, к тебе никак не приспособишься.
— А ты не приспосабливайся. Приспособился, стало быть, приработался...
Вместе с носильщиком прошли к остановке такси, сын щедро рассчитался, а Федор Петрович подумал, что и сами, два мужике, могли донести две сумки, но ничего не сказал. От площади трех вокзалов отъехали уже солидно, когда Федор Петрович вдруг спросил:
— Генка, ты Василья Погорельцева помнишь?
Геннадий чуть замешкался, потом просиял:
— Который школу чуть не спалил?
Был, действительно, такой случай, когда Василий истопником в школе работал. Если бы из пекарни ночная смена не увидела, сгорела бы школа, и Погорельцев был бы тому виной как истопник. Отец не возразил: ругать старшего сына он отвык. Сказал только:
— Васька-то под началом у Рокоссовского воевал, две
«Славы» у него да «Красная Звезда». Васька — герой.
Геннадий не обратил внимания на его слова. Федор Петрович возмутился:
— Я говорю: Васька-то герой.
— Ну, чего ом тем сделал еще, герой ваш? — с улыбкой спросил Геннадий.
Отец оторопел.
В сознании его вновь зазвучали трубы, те трубы, что не давали ему спать ночью, примешивая к своему торжественно траурному звучанию неритмичную дробь барабанов. Неужели трубы эти — скорей всего свист ветра, а самые яркие сполохи их — гудки своего и встречных тепловозов, а барабаны — перестук колес на стыках?..
В оплаканное ненастной Москвой стекло он видел раскрытые книги домов Калининского проспекта. Машина, став частью потока, сделала его частицей этого большого города. Федор Петрович тронул шофера за плечо. Тот привычно повернул голову вполоборота;
— Сынок, — заверни-ка на Красную площадь.
— Зачем, батя? — насторожился Геннадий.
— Не   мешай, — спокойно сказал Федор Петрович. Машина остановилась в тупике, шофер сказал, что дальше
ехать нельзя и что он подождет при условии аванса. Федор Петрович положит на сиденье синенькую бумажку.
По площади шли молча. Взявшись за канатик, он смотрел на молоденьких часовых и молоденькие ели, Геннадий не мог уследить за его взглядом и потому не мог   ничего понять. "Докладываю вам, товарищи командиры, которые в смене, и отдельно тебе, маршал Рокоссовский, что живы еще ваши солдаты Васька Погорельцев и Федька Бородин, кланяются вам и желают светлого места. На том извиняйте, посторонние тут".
Он чуть заметно поклонился и стер ладошкой туман с глаз.
Когда пошли обратно, Геннадий, чтобы завязать разговор с отцом, спросил:
— Василий-то, что, умер?
— Еще живой, — сказал Федор Петрович.
— Почему ты его вдруг вспомнил? — настаивал сын.
Отец молча шагал по крупной брусчатке, совсем не слыша сына, принимая из далекой памяти нечеткие звуки, помогающие настроить шаг.
— Батя! — окликнул Геннадий.
Музыка исчезла. Федор Петрович смутился, потоптался на месте.
— Что с тобой, отец? — Геннадий взял его за плечи, посмотрел в глаза. — Нельзя же так волноваться. Ну, понятно, Красная площадь, сердце страны, и так далее. Первый раз это всегда волнует.
Федор Петрович усмехнулся горько;
— Вот ты прав, Генка. Первый раз до холода вот тут, — он постучал по груди, — волнует, так волнует, что сам себя не помнишь.
Генка его не понимал.
— Оттого и плохо помню сейчас, как мы   тогда с Васильем строевым шагом вот тута-ка шли. В сорок первом, седьмого ноября... Как трибуне откозыряли. Потом сразу на фронт. А вот музыка была тогда или   нет — убей, не помню. Вроде как была...
Генка теперь не мешал ему ни расспросами, ни разговором. В машине   ехали тоже молча. Федор Петрович все больше приободрялся, чувствуя только ему понятную радость от того, что сумел выполнить наказ своего фронтового товарища Василия Погорельцева и уже считал свою поездку в Москву законченной. Выложить огурцы, грузди и банки с вареньем, а также кусок вяленого мяса, завернутого в чистую тряпицу, — дело не сложное.
Вопрос в том, разрешит ли Генка взять завтра на Красную площадь трехлетнего Дениску. Для Федора   Петровича это очень важно. Услышит ли Дениска трубы?


Потеря
Я потерял пьесу.
Поздно ночью, когда я, собствен¬ный корреспондент областной газеты по сельской зоне, прибыл в центр по вызову своей редакции, в гостинице, как всегда, не оказалось мест, и мне пред¬ложили номер, который в лучшие вре¬мена никто не брал: он не благоустро¬ен. Я согласился, потому что выбора не было. В номере разложил вещи, такая привычка. В портфеле со мною были две папки — синяя, с перепечатками нескольких рассказов, которые хотел показать местным писателям, и зеленая с рукописью и всеми материалами, ко¬торые относились к пьесе. Было оконча¬тельное название — «Инициатива». Хо¬тел еще раз поправить ее и переписать набело. Папки положил в разные места: синюю в стол, зеленую на подоконник, чтобы была на виду.
Утром договорился с администраци¬ей и в обед перешел в другой номер, этажом выше. Сильно торопился, пото¬му что редактор перед самым обедом назначил встречу на 15 часов, и време¬ни уже не оставалось.
Редакционная круговерть взяла и меня в оборот. Лето, сотрудники в от-пусках, а газета от того меньше не ста¬ла. В отделах насовали тем и писем, каждый считал своим делом приложить руку к активной стажировке собкора. Я ходил по кабинетам и никак не мог взять в толк, с кем соглашаться, а кого попросту послать как можно дальше. «Такова судьба собкора, — говорили мне. — Ты работаешь на все отделы, у тебя, старик, гигантские возможности в выборе тем».
Это я почувствовал еще в первые дни работы на месте. Зона моя не из выдающихся, обычные сельские районы. Считал, что буду работать в основном с сельхозотделом, но вдруг получил зада¬ния от строительного, партийного отде¬лов, потом срочно потребовался матери¬ал по местной промышленности. Пока занимался этими делами, возмутились сельхозотделовцы. Я окончательно рас¬терялся и вышел на редактора. Тогда-то он и пригласил меня на стажировку.
Сложив в портфель все письма, которые — с миру по нитке — собрали в отделах, промыкавшись в очередях на троллейбус и вытерпев долгую езду на полусогну¬тых по самому оживленному, как здесь говорят, маршруту, я кое-как поднялся на пятый этаж гостиницах и бухнулся на кровать.
Из тихой, почти деревенской жиз¬ни, в толчею старого города, неожидан-но переполненного новым содержанием и людей, и машин — я не выдержал.
Выросшый в селе, никогда подолгу не бывал в городах. Пожалуй, впервые про¬жил месяц в Москве, когда поступал в Литинститут. Шесть лет подряд ездил туда по два раза на год, и первая неде¬ля всякий раз практически выпадала из московской жизни — болел, или, как говорили мои новые городские друзья, адаптировался к цивилизации.
Сбитый с толку массой срочных по¬ручений, а еще более переменой обра¬за жизни, три вечера я и не помышлял взяться за зеленую папку. Правил пись¬ма в редакцию, составлял ответы авто¬рам ненужных для газеты материалов, дорабатывал в соответствии с замечани¬ями завсельхозотделом свои корреспонденции, привезенные из районов.
В полночь, закончив все, что счи¬тал нужным сделать в этот вечер, я принял ванну и постоял под холодным душем. Душ и ванна — единственные принадлежности городской жизни были мне по душе. После купанья пил чай. Наверное, это из глубины веков — после бани у нас дома всегда  был чай. Неожиданно для себя почувствовал желание рабо¬тать, причем, не вообще работать, а писать свое. Еще со школьных лет на¬учился улавливать в себе это удиви¬тельное состояние, когда какие-то до сих пор непонятные мне чувства напол¬няют душу и хочется писать. В молодо¬сти болел стихами, писал их много и, слава Богу, никому не показывал и ни¬куда не посылал. Потом это прошло, наверное, потребность удовлетворилась, во всяком случае, заглушилась необхо-димостью районного газетчика писать каждый день.
Как-то, готовя материал из родного села о военно-патриотическом воспита¬нии молодежи, я настолько увлекся описанием проводов парней в армию, что редактор, человек от поэзии дале¬кий, совершенно практического мышле¬ния, сам пришел ко мне с оригиналом, который вычитывал:
— У тебя статья на серьезную иде¬ологическую тему или запись деревенс-кого обряда?
Я не знал, как отстоять, защитить все это, написанное именно в том радостном  состоянии души, которое пришло сно¬ва, вернулось, когда, описывая прово¬ды, я вспомнил, как провожали меня. С высоты лет люди снисходительны к мо¬лодости, тем более своей, но тогда, еще недалеко и ушедший, я с болью за¬видовал тому парнишке, стоящему на грузовике и на всю площадь перед па¬мятником коммунарам клятвенно обе¬щавшим служить честно и честь сиби¬ряков не посрамить.
— Выкинь всю эту лирику, она для статьи не подойдет, — вынес приговор редактор. Пришлось соглашаться, хотя кусок этот на три странички с четвер¬тью было очень жаль. Я переживал вре¬мя безусловного подчинения силе дол¬жностного авторитета. Забракованные странички заинтересовали работавшего у нас летуна, как теперь понимаю, не¬удавшегося писателя. Его повестью в рукописи про охотников и лесников мы восхищались хором, отрывки из нее ре¬дактор, сам большой любитель охоты, снисходительно печатал под абстракт¬ным псевдонимом. Аркадий Лукич, как только стал штатным сотрудником, объявил о своей оппозиции редактору, спокойно и аргументировано выступал против него на летучках, чем вызывал наше удивление и восхищение. Однаж¬ды он так же спокойно и деловито ска¬зал, что шеф вообще не способен редак¬тировать газету.
— Сядьте на мое место, Аркадий Лукич! — гневно воскликнул шеф, пре-красно понимая, что тот никак не мо¬жет стать редактором. — Умник! Да только ум-то дальше вашей головы не идет!
Шеф явно намекал на писательс¬кую непризнанность и семейную  неустроенность немолодого уже человека.
— К сожалению, у вас вообще нечему и не¬куда идти, — горько сказал Аркадий Лукич и хлопнул дверью.
Чувства редактора возобладали над чисто человеческими, и шеф простил дерзость молча, без объяснений. Писа¬тель работал у нас еще какое-то вре¬мя, потом  незаметно исчез.
Но он успел крупно вмешаться в мою жизнь. Прочитав те три странички с четвертью, Аркадий Лукич удивлен¬но на меня посмотрел, ловко пробе¬жался по ним карандашом и унес на машинку. Через полчаса передо мной лежал мой рассказ «Проводины». А еще через два дня его напечатала наша га¬зета. Никого не замечавший писатель стал относиться ко мне броско внима¬тельно. Как-то после работы, когда мы были в кабинете одни, он, переживав¬ший, кажется, очередную литератур¬ную неприятность, грустно сказал:
— Вся беда в том, старина, что здесь только двое людей пишущих — ты да я.
Теперь я понимаю, что это была сомнительная похвала, но тогда она меня обрадовала.
«Проводины» сослужили мне служ¬бу. Все чаще, отбросив рамки газетно-го материала, я давал волю своим ге¬роям, и они, люди, которых я хорошо знал, оказавшись на литературной сво¬боде, жили новой жизнью, уводили меня в такие потаенные уголки своих судеб и дум, что я терялся, не нахо¬дил выхода, а они неотступно требова¬ли действия. Тогда забрасывал руко¬пись, ехал в родную деревню, как 6yдь-то по какому-то поводу организовывал небольшую компанию пожилых мужи¬ков и женщин и весь вечер слушал их разговоры и песни. В те минуты я по¬нимал себя самым счастливым из пишу¬щих, потому что редко кто, судя по публикуемому, имеет такой свободный доступ в никем не охраняемую кладо¬вую простого и бесценного русского слова. Встречи эти мне помогали, пос¬ле каждой записывал с десяток редчай¬ших, уже забытых слов, которые дол¬жны были обрести новую жизнь. Не¬сколько историй, услышанных здесь, стали рассказами, и я не уверен, улуч¬шились ли они оттого, что их записал. Оказалось, что они интересны не толь¬ко мне, потому что с этими рассказа¬ми я был принят в Литинститут. Но два журнала, в которые обратился с дип¬ломной работой, любезно в публикации отказали. Институт закончен, напоми¬наний не шлет, журналы не печатают. Пьеса «Инициатива» — единственное, что написал за три последних года.
...Итак, ощутив знакомое состояние и боясь его растерять, быстро убрал все со стола и сунулся в тумбочку. Зе¬леной папки там не было. Двинул ящик стола — пусто. Уже в предчувствии беды мигом перевернул комнату — все на месте, кроме зеленой папки.
Отчаяние охватило меня. Сел на кровать и осмотрел комнату. Сейчас мне кажется это безумием, но я еще раз проверил и тумбочку, и ящики сто¬ла, перетряхнул постель, заглянул в портфель, вывернул карманы плаща. Еще боясь признаться себе, что папки нет, я мучительно думал, куда, куда все-таки мог ее засунуть. И вдруг ра¬дость захлестнула меня: в том номере! Конечно, я оставил папку в том номе¬ре, в котором провел первую ночь.
— Как я сразу не догадался, — с веселым упреком думал я, наскоро одеваясь. Перед дверью номера пришел в себя: там же люди, наверное. Спят, времени-то около часа ночи. Но жела¬ние как можно скорее заполучить свою зеленую папку с дорогой мне рукопи¬сью пьесы заслонило все условности, и я осторожно, но настойчиво посту¬чал в дверь.
— Веруня, ты? — сразу спросил из комнаты женский голос.
— Нет, это не Веруня, но очень прошу вас открыть.
— Одну хвылинку. — Женщина, наверное, одевалась. — Шо случилось? — Полная, энергичная, веселая, не¬смотря на поздний час, она стояла в дверях.
— Извините. — Волнение мешало говорить. — Я жил в этой комнате и на окне оставил зеленую папку.
— Не бачила я ниякой папки. Мы туточки тилько первую ночку. А Вера, дочка моя, убегла до подруги. Мы из Уренгою. Вот, цибули накупляли, який здоровый куль!
— Значит, никакой папки здесь не было?
— Не! Як бы була, так тут же и лежала бы. Чужая, так и хай ляжить, иде хозяин поклал.
— А вы посмотрите, может, при¬брали куда?
Та не же! Ну, побачьте сами.
  Было неловко рыться в чужой комнате, но стол и тумбочку я все-таки безнадежно открыл.
— Может быть, дочка ваша...
— Та нет! Вера ж почти и не была тута. Как вещи сложили, так и в бега... И шибко важная тая папочка?
Что я мог ей ответить?!
— Очень важная. Для меня.
— Тогда горе, сынок. Ищи. Можа, кто до нас жил, той бачив.
— Извините. Спокойной ночи.
— Ничего, сынок. Не тужи.
Лежа в постели, перебирал воз¬можные варианты. Следом за мной кого-то вселили в эту комнату. Человек увидел на окне зеленую папку, посмот¬рел. Около сотни листов, исписанных мелко, неразборчиво, местами изрядно почерканы. Особого почтения не вызы¬вают. А папка хорошая. Новая, с удоб-ными металлическими зажимами. Вы¬ход: бумаги выкинуть, папку положить в чемодан. А может быть, человек про¬явил интерес к написанному, решил на досуге прочитать и положил в чемодан папку вместе с бумагами? В любом случае надо найти того, кто поселил¬ся в номер после меня... Но это толь¬ко утром, а сейчас два часа ночи.
А если... И опять маленькая надеж¬да стала расти в уверенность. Конечно! Как я сразу об этом не догадался! Пос¬ле меня номер прибирали, горничная увидела на подоконнике папку, рас¬крыла ее — исписанная бумага. Значит, кому-то она нужна. Она сдала находку дежурной по этажу, и лежит теперь моя папочка где-то в шкафу вместе с тюбиками зубной пасты, мыльницами, носовыми платками и старыми журна¬лами — да мало ли что еще оставляют клиенты в номерах!
Дежурная по четвертому этажу, которой я быстро обо всем рассказал, прониклась моим волнением, мы вмес¬те обыскали все шкафы и другие мес¬та, куда складывают или могли поло¬жить находки горничные. Там было все, кроме моей папки.
— Горничные придут в восемь ча¬сов. Может, они вообще не здесь, не на нашем этаже, ее положили? — Видно было, что она сама в это плохо верит.
— А такое может быть?
— Ну почему не может…
— Вы не возражаете, если я здесь буду ждать?
— Конечно, ждите... Я не совсем поняла, это что, ваша пьеса?
— Да.
— Вы писатель?
— Как вам сказать? Пишу. Вообще-то я журналист.
— Все писатели когда-то были журналистами.
Я был благодарен этой доброй уча¬стливой женщине за слабые попытки хоть как-то утешить меня, но уверен¬ности в удаче уже не было.
— А про что пьеса? — снова спро¬сила она.
— Из сельской жизни.
— Не про любовь?
— Немного есть. Но больше о по¬рядочности человеческой, о честном отношении к делу, которое поручено.
— А я про любовь люблю. Вы не удивляйтесь. Одинокая женщина, тоска по молодости, сентиментальность.  На днях попала мне на гла¬за роман-газета, так, бросил кто-то из клиентов, и в ней большой рассказ, «Крик» называется. В нем такая лю¬бовь... чистая, такая и в книжках ред¬ко бывает, не то, что в жизни.
— Я помню эту повесть.
А вы пишете про такую любовь?
  Я замялся.
— Вот-вот, и сказать трудно. Люди богаче стали, а душа бедней. Я с семнадцати лет в гостинице работаю, уже нагляделась — всякого. Думаете, в те годы не гу¬ляли в гостинице? Тоже гуляли, но как-то тихо, стыдливо. А теперь... В то дежурство подходит ко мне мужчина, четвертную сует, чтоб я женщину на ночь к нему в номер пустила. А сам даже обручальное кольцо снять не удосужился.
— И вы пустили?
Дежурная посмотрела мне в глаза:
— Пустила. Мне за четвертную не¬делю работать надо. А что изменится, если я буду против? Раз уж он в мыс¬лях согрешил, так много ли осталось?
Пришли горничные. Я искренне по¬жалел, что прерывается такой интерес-ный разговор, хотя ждал прихода этих женщин. Дежурная позвала:
— Дуся, иди сюда, тебя товарищ ждет.
— Чего надо? — Высокая, еще не старая женщина, темнолицая, с откры-той улыбкой, смотрела на меня вызыва¬юще смело. Признаться, я оробел.
— 421-й вы убираете?
— Я. А что?
— Дело в том... — Я тушевался. — Дело в том, что я в ночь на тринадца-тое ночевал в этом номере...
— А я тут при чем?
— Не при чем, конечно. Но утром, вернее, в обед, я перешел в другой но-мер...
— Ну и что?
— Дуся! — вмешалась дежурная.
— Подождите. На подоконнике ос¬талась зеленая папка. Вы ее не виде¬ли?
— Нет.
У меня сердце остановилось.
— На подоконнике. С левой сторо¬ны. Вы не могли ее не заметить. Она зеленая.
— Да хоть красная! Вы номер сда¬ли? Сдали. Значит, что нужно — взя¬ли с собой. Остальное я выбрасываю. И не смотрю.
— Не могли вы ее выбросить! Это очень красивая папка, толстая, в ней сотня листов бумаги...
— Чистой?
— Нет, исписанной.
— Ну вот. Еще кабы чистая... А если исписанная... Выбрасываем. Все, что остается бумажное. С меня, голуба моя, чистоту спрашивают. А что напи¬сано-то в ней?
— Пьеса. Это рукопись, единствен¬ный экземпляр...
— По мне хоть роман. Брошен, значит — в мешок.
— Дуся, но папка-то красивая, ты же видишь, что вещь, зачем же сра¬зу в мешок, — вмешалась дежурная.
— Да мне что с нее, что она кра¬сивая? Я и смотреть не стану.
— Скажите, вы ее видели?
— Нет. И разговор кончен. Мне еще все крыло коридора мыть, так что некогда.
Ничего не оставалось, как идти к администратору выяснять, кто поселился в номере 421 после меня.
— Почему это вас интересует, кто жил в номере 13 августа? — Строгая администраторша внимательно на меня посмотрела.
Я не ожидал такой бдительнос¬ти, но в нескольких словах объяснил, в чем дело.
— А почему вы оставили ее на по¬доконнике, если это такая важная пап-ка?
Я уже пожалел, что начал разго¬вор.
— Наверное, торопился... Вы мне помогите, может быть, тот человек увез ее, я с ним свяжусь.
— Эх, гражданин. Администрация гостиницы не несет ответственности за ценные вещи, не сданные в камеру хранения.
— Я не виню никого, кроме себя. Прошу вас, помогите, не все еще по-теряно.
Администратор начала перебирать карточки.
— А это пьеса точно ваша? — вдруг спросила она.
При всей серьезности положения я едва не расхохотался.
— Конечно, моя. Это же рукопись.
— А документы на нее у вас есть?
— О чем вы говорите?
— О документе, — спокойно по¬вторила она и отложила карточки. — Если это ваша пьеса, должен быть до¬кумент. Авторское свидетельство! — Она обрадовалась, что так вовремя вспомнила.
Дело принимало серьезный оборот. Я пошел в лобовую атаку.
— Поймите, это пьеса, а не атом¬ный реактор. Потом, ведь не о ней речь. Мне надо узнать, кто занял но¬мер после меня, в обед 13 августа.
— А почему это я должна выдать вам этого человека? У вас с ним что, счеты? — В голосе администраторши появились угрожающие нотки. — Мо¬жет, вы его в карты проиграли? Слы¬шите, Мария Антоновна, подошел гражданин и требует, чтобы я назвала, кто жил в номере после него. К чему бы это? Я говорю, может он его того... — ее жест ладонью по горлу был очень выразителен.
— Прекратите эту комедию, что вы, в самом деле! — возмутился я.
— Ты на меня не ори! — По все¬му видно, администраторша подводила черту нашим переговорам. — Нажрался с утра. Ишь, глаза-то красные.
Подальше от греха, я отошел от окошечка администратора. Из-за пере-городки ко мне направилась женщина, которую администратор назвала Марь¬ей Антоновной.
— Вы на нее не обижайтесь, ха¬рактер у нее тяжелый, да и ваш брат — клиент тоже всякий бывает. А если дело у вас серьезное, то лучше через милицию. Раз она уперлась, так просто ничего не добьетесь.
— А вы не смогли бы...
— Если бы сразу... Теперь нет, не допустит. Я всего лишь кассир.
— Значит, только милиция?
— Уверяю вас, так надежней. А отделение тут рядом, за углом.
...Дежурный лейтенант безо всяко¬го интереса слушал мой рассказ о по-тере, зеленой папке и амбиции адми¬нистратора.
— Чего же вы от меня хотите? — наконец спросил он.
— Я не знаю, но надо, чтобы ад¬министратор дала мне справку о том, кто жил.
— Понятно. Для чего?
— Я свяжусь с этим товарищем...
— Ну?
— Что — ну?
— А потом?
— Узнаю, может быть он взял эту папку.
— А если не взял?
— Буду искать дальше.
— Где?
— Послушайте, лейтенант...
— Товарищ лейтенант.
— Да, конечно, извините, товарищ лейтенант. Помогите мне узнать адрес этого человека.
— Фамилия?
— Я не знаю.
— Ваша фамилия!
— Господи! Зайцев. Зайцев моя фамилия.
— Так. Сержант Воронцов, запиши существо дела. У гражданина писателя Зайцева исчезла пьеса под условным названием «Инициатива» в гостинице t «Колос» 13 августа сего года. Так, Зай¬цев... Что-то я среди писателей такой фамилии не знаю. Вы еще не очень известный писатель, не так ли?
— Вы угадали. Я совсем неизвест¬ный.
— Естественно, гражданин Зайцев. Насколько я знаю литературу, во все времена и у всех народов ее творили великие люди. Одни имена чего стоят: Достоевский, Шекспир, Толстой, Стен¬даль. А вы — Зайцев. С такой фамили¬ей, уважаемый гражданин Зайцев, вам в нашей литературе делать нечего. Да¬вайте, мы придумаем приличный псев¬доним, этакую литературную кличку.
Меня взорвало.
— Коль вы знаток и ценитель ли¬тературы, уважаемый гражданин лей-тенант, — уважение было на грани ненависти, — то, конечно, знаете, что литературу делают люди, а она в бла¬годарность создает им великие имена. Не будь Анри Бейля, и вы никогда не узнали бы имени Стендаля. Это истина. А по существу дела вы мне можете по¬мочь?
Моя дерзость смутила интеллигентствующего лейтенанта.
— Ждите, я через пять минут буду.
— Куда это он? — спросил я сер¬жанта.
— Советоваться. Сходит к зампо¬литу, получит добро и вернется. А вы можете мне на один вопрос ответить?
— Хоть на десять. Я же в мили¬ции.
Нет, это по другой линии. Охота узнать, сколько платят писате¬лям?
Самая неподходящая тема для разговора в моем состоянии, но я ответил:
— Есть государственные расцен¬ки.
— А все-таки! В рублях.
— Так мы ни до чего не догово¬римся.
— Ну вот за эту книжку сколько ему дали? — сержант показал роман известного писателя, которого я не терпел за умение писать то, что надо.
Я бы дал ему лет пять для начала.
Сержант удивленно вытаращился.
— А издательство, судя по тира¬жу, заплатило тысяч пятнадцать, не меньше.
Сержант не поверил, это я сразу понял. Он взял книгу и стал ее листать как-то бережно и боязливо, будто те пятнадцать тысяч были разложены между листами.
— Да, брат ты мой, и за что пла¬тят! За то, что пишет! Да нынче все грамотные и все могут писать. Так у государства и денег не хватит. Все пи¬шут, а читать кто будет? Некому читать-то, вот смехота! Тут только на дежурстве и почитаешь, если спокой¬но... А вы потеряли — это на сколько? В рублях.
Хотелось послать его далеко-дале¬ко, но обострять отношения было не в моих интересах.
— Не много, — сказал я, чтобы не разжигать аппетит младшего комсостава,
— А все-таки! — сержант даже привстал.
— Тысяч на пять, — сходу соврал я.
— Почти «Жигули»! Стоит искать, ты, Зайцев, не попускайся. Если лей-тенант ничего не решит, я сам с то¬бой пойду. Мы этого проходимца на краю земли сыщем.
— Никакой он не проходимец, это единственная моя надежда. Я молился бы на него, если бы он увез папку и сохранил ее. Потому что в другом слу¬чае ее просто выбросили.
— Куда?
— Не знаю. В мусор.
— А мусор куда?
— Стоп! На свалку.
— А где свалка?
— Я понял. Черт! Где же лейте¬нант?
— Значит, так. Беги в гостиницу, стой рядом с администратором. Я все устрою. Это по первому варианту. А по второму надо набросать планчик. Беги, Зайцев, точно тебе говорю.
Я побежал. Еще не подошел к окошку, а уже увидел улыбку админи-стратора.
— Давно бы так, товарищ Волков. Я ведь тоже при служебных обязанно-стях. Вот, позвонил генерал, просил вам помочь. Нашли мы вашего сменщи¬ка по номеру: Глазун Александр Ива¬нович, инженер, город Челябинск. Тут я и адрес, и место работы списала. И телефончик служебный.
Я схватил бумажку как спасение.
— Фамилия генерала случайно не Воронцов?
— Воронцов!
— Молодец.
— Еще какой! Хоть генерал, а го¬лос молодцеватый.
С бумажкой я побежал в номер. На ходу вспомнил, что ждут в редакции, времени уже одиннадцать часов, а у меня перепечатки, которые могут пой¬ти в номер. Заказал Челябинск. Позво¬нил в редакцию.
— Никаких объяснений не принимаю, — выслушав меня, ответил заве-дующий сельхозотделом. — Пьесы ты можешь писать и терять в нерабочее время, а поскольку ты на стажировке, то будь добр стажируйся. Ты что, в самом деле потерял пьесу?
— Нет, я пошутил.
— Послушай, ну как можно! Я двадцать лет работаю в газете и ни разу не потерял ни одного черновика, не говоря уж про блокноты. Я все хра¬ню. Представь себе, у меня богатейший личный архив.
— Когда будешь великим, Толя, ты облегчишь работу своим биографам. Если дело не терпит, пришли курьера, я все выправил еще до встряски, сам приехать не могу, заказал Челябинск.
— При чем тут Челябинск?
— Долго объяснять. Есть надежда, что пьеса там.
— В Челябинске? Старик, ты спя¬тил. Кто ее туда выслал?
— Толя, я все объясню, когда приеду. Ты пришлешь курьера?
— Нет, терпимо. В общем, приез¬жай, расскажешь подробнее. Ужасно интересно. Ну, чао!
— Чао! Подлец, хоть бы притво¬рился!
Длинные гудки межгорода сорвали мою злость.
— Челябинск берете? Номер на проводе.
— Алло! Челябинск! — заорал я.
— Да. И говорите спокойно, поти¬ше, я вас хорошо слышу, — приятный женский голос.
— Здравствуйте, извините, пожа¬луйста, мне нужен Александр Ивано¬вич Глазун, инженер.
— У нас такой не служит.
— Как не служит?! — испугался я. — Он только что был в Тюмени в ко-мандировке и оставил в гостинице этот номер телефона как свой служебный.
— Все верно, но это я, Алексан¬дра Ивановна Глазун.
— Простите меня, ради бога, Александра Ивановна, вы вслед за мной заняли номер 421, правда?
— Верно. Вы тоже жили в этой камере?
— Да, да, камера, а не номер.
— Нам с вами одинаково не повезло.
— Но я только ночевал.
— А я и ночевать не стала. К вече¬ру выбила другое место.
— Вы не видели на подоконнике зеленую папку?
— Нет, а что случилось?
— Это важная папка. В ней рукопись моей пьесы, единственный экземпляр.
— И она пропала?
— Если вы ее не взяли.
— Бог с вами, как можно! Почему вы так решили?
— Потому что это последняя на¬дежда. Раз вы ее не взяли, значит ее выбросили в мусорный ящик.
— Но ведь там люди!
— Конечно, Александра Ивановна. Значит, вы мне ничего утешительного не скажете...
— Тысячи моих слов вас не уте¬шат, я думаю. Папки я не видела, точ¬но. От безделья я стояла у окна, до¬вольно долго смотрела на город. Я впервые была в Тюмени. Нет, это аб¬солютно точно, если бы папка была на подоконнике, я бы ее непременно за¬метила. Вы мне верите?
— Да, конечно верю.
— Только вы не отчаивайтесь. Слышите? Вы, наверное, начинающий писатель?
— Долго начинающий.
— Вы только не отчаивайтесь. Вспомните историю: многие великие теряли свои рукописи. Сколько вам лет?
— Уже тридцать.
— Послушайте, мы с вами ровес¬ники. Не скисайте, у вас голос упал. Вы меня слышите?
— Да, конечно.
— «Конечно!» Что за тон! Как ваша фамилия?
— Зайцев. Федор Зайцев.
— Отличная фамилия. Вы будете самым крупным зайцем в нашей лите-ратуре. Я в это верю. Не теряйтесь. Очень жаль, что ничем не могу помочь.
— Спасибо вам. Извините.
— Да бросьте вы! Телефон мой не теряйте. На премьеру не забудьте при-гласить. До свидания.
— Всего вам доброго!
В Челябинске положили трубку. Какой приятный голос. Наверное, силь-ная женщина, уверенная, дерзкая. Ро¬весница...
В дверь постучали. Новая дежурная смотрела на меня виновными глазами.
— Ваша папка потерялась?
— Да.
— Дуся призналась, что вчера вы¬несла ее в мусорный ящик.
— Как! Вчера? Но ведь я ушел из номера еще три дня назад.
— Вот, Варя все знает, при ней это было.
Только сейчас увидел, что за ее спиной стоит другая, тоже немного испуганная женщина.
— В тот день, тринадцатого, мусо¬ра было мало, и горничные не стали выносить мешки. Дуся, Евдокия-то, принесла в дежурку зеленую папку и положила ее на шкаф. Я видела. Толь¬ко я, конечно, внимания не обратила. Потом, ночью уже, делать нечего, я ее достала, а очков с собой не было, так и не прочитала ничего.
— Но вы ее держали в руках?
— Держала.
— Какая она? Что вам запомнилось?
— Зеленая, корочки плотные, и там такая защелка, железная.
— Стальная.
— Стальная. И много бумаги зажато.
— Чистой? (Господи, может не та!)
— Нет, исписанной. Но я не читала.
— А что вам бросилось в глаза, на первой странице, может быть, что-ни-будь необычное?
— Черта во весь лист, слева, сни¬зу доверху, вроде как поля в тетрадке у Ваньки моего.
Сердце мое заколотилось: она.
— А потом, потом!
— Сегодня на смену пришла, слышу — разговоры про зеленую папку. И Дуся какая-то развеселая. Я ее спрашиваю: «Дуся, говорю, не ту ли папку  ищут, что на шкафу лежит? А она от¬вечает: «Кабы лежала. Я ее вчера вы¬несла». «Зачем, говорю, вынесла, ведь такая сердечная папочка». «Ну и черт, гово¬рит, с ней, вынесла, пусть не бросают».
Сомнений не оставалось. Помню, что мне стало плохо, я поблагодарил женщин и запер дверь. Только сейчас понял, как устал. Сил не было даже раздеться и прямо в костюме лег на кровать. Странные чувства охватили меня. Я вдруг всем сердцем ощутил, что потерял людей, которые жили и действовали в этой пьесе, которых при¬думал, сочинил из десятков знакомых мне ранее и которых поставил в труд¬ные обстоятельства. Неловкие, слабые поначалу, они потом обретали силу, мучились, страдали, возмущались и каждый, как умел, отстаивал свою пози¬цию в отношении к инициативе, с ко¬торой было поручено выступить их со¬вхозу, чтобы развернуть всерайонное социалистическое соревнование за получение высокого урожая зерновых в очередном году пятилетки. Секретарь парткома Головачев, капитан Головач, фронтовик, кристаль¬ный человек, страдающий от своей че¬стности; директор совхоза Абрамов, хозяйственник до последней косточки, ради интересов совхоза готовый пойти на любую авантюру и планирующий эту инициативу использовать как способ кое-что дополнительно выкроить для хозяйства; механизаторы Паша Лукин, Олежка Дребезгов; дорогой моему сер¬дцу балагур и шутник Кузьма Романо¬вич, во всем сомневающийся старик, беспокойный и справедливый; и тетя Поля, уборщица совхозной конторы, которая открывала и закрывала пьесу своими простосердечными рассуждени¬ями о суете мира и о дефиците чело¬веческой доброты. Они год жили рядом со мной, мы спорили и находили реше¬ния, мы вместе смеялись шуткам Кузь¬мы Романовича и грустили, когда намекнулось, что молодой Кузьма был влюблен в Полюшку, а вот жизнь про¬жили хоть рядом, да врозь. Мы вместе искали честный путь к инициативе, и каждый на отношении к ней проверил себя на честность, на порядочность и на совесть.
Теперь я потерял их всех разом. Слезы душили меня. Никогда столько горя не было на моем сердце.
Тут, наверное, я немного уснул, потому что, услышав телефонный зво¬нок, долго не мог очнуться. Схватил трубку.
— Зайцев? Генерал Воронцов. Ну, как дела?
— Плохо.
— Что, не дали адрес?
— Все есть, но ничего уже не надо. Горничная призналась, что папку она выбросила в мусорный ящик.
— Вопросов нет. Быстро спускайся вниз, я сейчас подъеду.
— Зачем?
— Я нашел ту контору, которая от вашей гостиницы мусор отвозит. Далее. Нашел водителя, который лично выво¬зил на мусорку твою пьесу. Тьфу, черт, то есть, я отделяю пьесу от му¬сора. Значит так, его номер 11-09. Едем в автобазу, ищем шофера.
— Зачем, сержант?
— Дай ты мне хоть часок побыть генералом. Спускайся!
Холодная вода кое-как освежила. Поймал себя на том, что боюсь наде-яться. Это так больно — терять надеж¬ду. Уж лучше съездить просто, без всякого расчета. Думать о худшем, тем слаще будет лучшее. Нет, никаких рас¬суждений, еду просто так.
Милицейский УАЗик стоял у подъез¬да. Я сел. Воронцов тронул машину.
— Ты почему почернел, Зайцев? — уже без бравады спросил он.
— Не должно быть.
Видок у тебя... Едем в базу.
 Машина неслась по главной улице. Август — хорошая пора для города. Не очень жарко. Зелень омыта ночным дождем. Горожан он радует: нет пыли. В деревне эти дожди центнерами смы¬вают урожай, исподволь готовят затяж¬ную уборку. Их не любят. Вот и разбе¬рись, а ведь все — советские люди. Я, наверное, улыбнулся этому выводу, по¬тому что Воронцов ухватился за воз-можность поговорить.
— Рано отбой играть, Зайцев, надо до конца бороться. А как иначе? Ты думаешь, я тебе из-за того помо¬гаю, что дорого стоит пьеса? Ничего подобного. Парень ты путевый, понра¬вился мне. А если мне человек понра¬вился, я в лепешку расшибусь. И тем более — писатель. У нас, верно, все грамотные, надо еще, чтоб настоящие были писатели. Понял?
— Понял, Воронцов, спасибо тебе.
— Так-то. Приехали.
Это было какое-то спецавтохозяй¬ство, занимающееся очисткой города. Столько «мусорных» машин вместе я никогда не видел. Сколько же сраму произво¬дит город, если нужно содержать та¬кой парк, чтобы вывозить. Горы мусо¬ра... С трудом заставил себя отвлечься, потому что эти горы представились мне штабелями зеленых папок.
Сержант тем временем воевал в диспетчерской.
— Еще раз даю вводную: машина 11-09, гостиница «Колос», вчера, вто¬рая половина дня. Вон сколько данных! Тебе же нужно сказать, где водитель.
— Господи, запутал совсем, — молоденькая диспетчерша кое-как при¬шла в себя. — Да вон он, у гаража, только что заехал.
Я тоже увидел эту машину и по¬чти побежал к шоферу.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Вчера гостиницу «Колос» вы об¬служивали?
— Вчера? Да, я. Что-нибудь не так?
— Нет-нет! В ящике вы не заме¬тили зеленую папку?
— В мусоре? — уточнил водитель.
— Да, в мусоре.
— Вы знаете, я столько контейне¬ров перевожу, в каждом рыться не будешь.
— Конечно, но может случайно...
— Нет, честно говорю, не видел. Что-то важное потеряли, документы или как?
— Очень важное. Пьеса там была у меня.
— Ишь ты! — испугался водитель. — Вот ведь как, знатьё-то — не грех бы и посмотреть.
— А там, где вы сваливаете, му¬сор... там...
— Ой-ой-ей, не знаю, что и ска¬зать. Вы вот что. Вы с милицией? Да¬вайте-ка, я с вами. Вот ведь беда-то!
Шофер, мужчина уже немолодой, с солидной сединой, так искренно рас-строился, что мне пришлось его ус¬покаивать.
— В прошлом году был случай, с одного магазина связку  документов вывезли. Хватились, а им всем тюрьма улыбается без этих бумаг. Три дня — отпуск без содержания, и мусор рыть. Своими глазами видел, как они связку эту целовали. Тьфу!
Место для свалки выбрано удачно. И от города недалеко, и в низком мес-те. Огромное поле, покрытое кургана¬ми. Через него — дорога.
— Мусор у нас закапывают. В траншеи трамбуют и курган сверху. Так воздух чище, — поясняет водитель. — Вот сюда правь, к трактору.
Чумазый тракторист, человек в больших годах, копался в моторе, уви¬дев прибывших, а более того — ми¬лиционера, он нехотя спустился с гу¬сеницы. Суть дела ему изложил наш новый знакомый.
— Искать поздно, — вынес приго¬вор тракторист. — Поздно, это я вам говорю. Сегодня полста машин работа¬ют, сделали по три рейса. И все в одну траншею. Даже если бы не трамбовал, и то вряд ли... А я, как назло, утюжу с самого утра. Так что бесполезно.
Я принял это как должное, потому что иного не ждал. Отошел в сторону, закурил. Я прощался со своими героями, которых, кроме меня, не знал никто.
— Здорово переживает парень. Он кто? — спросил тракторист.
— Писатель, — ответил ассенизатор.
— Хороший?
— Плохой не стал бы убиваться.
— А ты, сержант, знаешь его?
— Конечно, — ответил мой генерал. Кто-то тронул меня за плечо. Обер-нулся — тракторист. Улыбается.
— Не тужи, браток. Перетерпи. В жизни еще всяко будет. Это я тебе го-ворю.
Что я мог ему ответить, несосто¬явшемуся моему зрителю и читателю?
— А раз душа у тебя болит — ты пиши.
Отзывчиво на доброту сердце рус¬ского человека. Никогда не забуду горькие поминки на городской свалке, и всех тех людей, которые помогли мне поверить в себя и снова взять чис¬тый лист бумаги, чтобы рассказать, как потерял и как искал пьесу «Иници¬атива», и как потеря эта обернулась для меня удивительными находками.



Николай Ольков
НЕ ЖИВУТ В КРЕМЛЕ ЛАСТОЧКИ
Документально-художественное повествование

 ГНЕЗДО ЛАСТОЧКИ  РАЗОРЯТЬ ГРЕХ.
 В.И.Даль.

1
 Никитин  выходил из дома рано утром и пешком шел в  Кремль.  Никто и ничто не мешает, можно спокойно пройти по тихой еще Москве, подышать утренней прохладой. Кивнув на приветствие офицера охраны, прошел в Кремль и направился вдоль неестественно чистой древней стены. Ему нравилось это место, здесь много зелени и тишины, здесь легко думается и дышится. Какие-то новые, неожиданные звуки услышал он, и они радостной волной отозвались в груди: ласточки. Не бывший сентиментальным, Никитин любил этих птиц  и относился  к ним трепетно и немножко суеверно.
 С ласточками связана память об отце, он погиб под  Ленинградом в 1942 году. Соседская бабушка Анна внушала босоногому мальчишке: «Видишь, птички прилетели, глину в клювиках принесли, гнездышко себе и птенчикам своим лепят. Это ласточки. Их  нельзя зорить. Воробышков тоже нельзя, но ласточек больше того. А то беда придет». «Я не буду зорить ласточек»,- сказал мальчик.  В это время во двор вбежала плачущая мама  и, прижав к груди мальчика, почему-то назвала его  незнакомым словом  сирота.  Когда мальчику объяснили, что папа никогда не вернется, что это большое горе, он пошел к бабушке Анне  и строго спросил: «Бабушка Анна, к нам зашла беда. Почему, бабушка Анна, ведь я не зорил ласточкино гнездышко?» Старушка молча погладила мальчика по голове и поцеловала  в  маковку.
 Много лет спустя Никитин был назначен начальником районного управления сельского хозяйства. В райцентре ему отвели домик предшественника, и сразу после посевной он решил обновить надворные постройки. Начал было разбирать сарай и остановился: на перекладине под  листом шиферной кровли  в глиняной вазочке гнездышка лежали четыре белых в пятнышках яичка.  Бедная птичка вилась и  щебетала над головой жалобно и грозно,  в  стремительной атаке почти касаясь его крылами. Никитин позвал сыновей, показал им  гнездо и почти словами бабушки Анны предупредил, почему его нельзя трогать. К великому недоумению соседей, ремонт приостановили, пока птенцы не вылетели из гнезда.
 Никитин прошел по ухоженному газону и с изумлением увидел под зубчатым выступом стены маленькую новостройку, птички уже хорошо поработали, почти соорудив глиняную полусферу.  Редкое щемящее  чувство появилось в сердце.
 Каждое утро он подходил к тому месту, откуда видно было гнездо, стоял несколько минут, испытывая странное смешение грусти и радости. Никто не видел его в это время, иначе  поизощрялись бы  кремлевские острословы, комментируя  неожиданное поведение жесткого и своенравного Первого заместителя Председателя Правительства СССР.
 2.  Он  вырос без отца и рано ушел от мамы в самостоятельную жизнь. Об отце знал, что погиб в Великую Отечественную войну. Иногда Владимиру казалось, что он помнит его лицо.  Он напрягал  свою нереальную память-зарничку и, кажется, видел отца, но потом с горечью осознал, что это поздняя память, и образ вторичный — с фотографии в мамином альбоме.
 Отец Валентин Степанович Никитин родился в 1915 году, тоже рано остался без отца, погибшего в Первую мировую за царя и отечество, окончил железнодорожное училище и дослужился до диспетчера станции Омск. Увлеченный, как и вся довоенная молодежь, авиацией, он учился в летной школе, но в 37-м был обвинен в троцкизме и арестован. Сидел в Комсомольске-на-Амуре, обвинений не признал и ничего не подписал. Освободили. В начале Великой Отечественной призвали, но в авиацию не пустили, наверное, помешало «троцкистское» прошлое. Служил в разведке, из очередного задания не вернулся…
 Все это Никитин узнал, будучи взрослым и самостоятельным человеком. Мама Анфиса Алексеевна в юности работала в комсомоле,  была руководителем учреждений культуры  в Заводоуковске, директором Ишимского кинотеатра имени  30-летия  ВЛКСМ, в одной из комнат которого они и жили, получила почетное звание «Заслуженный работник культуры РСФСР».
 В послевоенные годы они с мамой жили в Тюмени, в районе, который назывался «сараи». Зимой учеба в школе, летом не только ребячьи забавы, но и заботы об огороде, о пропитании.
  По весне, когда кончались все запасы, ребятишки ходили на большие загородные огороды и собирали прошлогоднюю мороженую картошку. Дома ее сочили на терке, в кашицу добавляли муки и пекли оладьи. За всякими столами потом сиживал Никитин, и яства разных народов доводилось пробовать, но те тепленькие оладышки всегда помнил и благодарил свой народ за изобретательность и выдумку.
 Полноводная Тура несла тысячи кубометров леса для Тюменского дерево-обрабатывающего комбината. Он шел в плотах, надежно увязанных  и скрепленных. К досаде плотогонов, крепеж часто не выдерживал нагрузок, и бревна уходили в свободное плавание.
 Под стенами Свято- Троицкого монастыря трое пацанов нетерпеливо дожидались, пока солнышко поднимется повыше и чуть-чуть потеплеет.
— Володька, сегодня твоя очередь воду греть,—  напомнил рассудительный Гриша. — Федька вчера первым лез.
 Федька хоть и калмык, и имя ему другое, но это русское ему нравится, и он охотно на него окликается.
 Володька потрогал воду босой ногой — холодно. Но плыть надо, вон опять на волнах покачивается длинное сосновое бревно. Он сделал три шага назад, резко оттолкнулся и нырком ушел в воду. Крича и отфыркиваясь, он подплыл к бревну, обнял его левой рукой, и правой сильно, чтобы преодолеть течение, стал грести к берегу. Его относило, но вот уже Федька подплыл ко второму концу и помогал толкать. Гриша дежурил на берегу, чтобы кто из местных «монастырских» ребятишек не стащил одежду и инструмент.
 Бревно выволокли с трудом, прокатив по заросшему травой берегу. Надернув штаны и рубахи, начали большой и острой пилой (Федькин отец дядя Ислам наточил) отрезать короткие чурбаны, чтобы можно было в руках вынести на высокий берег, а там тележкой дотащить до дома. Третье лето вот так они заготавливают дрова для обогрева своих неказистых  домишек.
 На прошлой неделе, когда они, каждый с тяжелой чуркой в руках поднялись в гору, их опять, как и минувшим летом неоднократно, поджидал незнакомый милиционер. Перепуганный Федька бросил свою чурку и спрятался за Володьку, а полено, подпрыгивая и переворачиваясь, легко устремилось к воде.
— Это что за безобразие? — строго спросил милиционер. — Все трое за мной в отделение.
— Не надо нас забирать, мы ничего не украли,—  упрямо сказал Володька.
— А дрова? Вы же воруете государственный лес.
— Это он в плотах государственный, а когда отвяжется — он уже топляк. Вот мы и ловим, что еще не утонуло. Все равно ведь пропадет,—  резонно заметил Гришка.
— А вдруг вы от плота отвязали? — не сдавался милиционер.
— Что вы, дяденька, на плотах охрана, а наши бревна вон плывут.
 Милиционер снял фуражку и подошел к обрыву, на воде покачивались несколько полузатонувших бревен.
— Давайте так,—  подобрел он. — Я у начальства уточню. Если что — дрова придется забрать, а если что — тогда таскайте. Завтра чтобы на этом месте были!
 Вторую неделю не идет, наверное, начальство ничего не имеет против того, что в домах нескольких мальчишек из «сараев» будет тепло от дров, которые они заготовят сами, сохранив столь дорогие деньги на хлеб и одежду.
 Поздним осенним вечером в домик, где квартировали Никитины, пришел дядюшка Ислам. Как и многие взрослые калмыки, сосланные в Тюмень во время войны, он плохо говорил по-русски, но Володя понял, что маму арестовали.
— Ты будешь жить у нас,—  дернул его за рукав Федька. — Собирай штаны и книжки.
 Дядюшка Ислам вместе с другими калмыками работал на дерево-обрабатывающем комбинате «Красный Октябрь». Володя учился вместе с Федькой и  жил в их доме. Придя из школы, они бежали на большую обкомовскую улицу, которую пленные немцы мостили булыжником. Володя первый раз пошел туда, подобрав камень-окатыш, чтобы бросить его в фашистов, за то, что они убили его отца. Ненавистные немцы оказались худыми и беспомощными мужиками,  работающими под охраной красноармейцев с винтовками. Володя незаметно отбросил в сторону приготовленный камень.
 Ненависть к фашистам за горе и слезы и жалость к этим пленным смешались в нем. Вместе с Федькой они  побежали домой, отрезали по куску хлеба, добавили несколько вареных картофелин, завернули в газету. Немцы сидели на камнях небольшими группами и тихо разговаривали. Володя показал им сверток, один из них встал, красноармеец понимающе отвернулся, и ребята бросили им еду. Навсегда запомнил Володя благодарный взгляд чужого человека.
 Когда взрослые приходили с работы, Федькина мама варила большой чугун картошки, вываливала ее на стол и все ели, прикусывая солеными огурцами. На столе в стакане горели несколько лучинок, которые мальчишки обязаны были нащепать из сухого полена дров. Тут же под свет лучины доделывали уроки.
 Никитин, конечно, не мог знать, что судьба еще раз сведет его с калмыками, и он по крупицам будет вспоминать эпизоды своего немножко калмыкского детства.
 После долгого разбирательства Анфису Алексеевну Никитину освободили, но жить ей предписали по месту ссылки, в северном поселке Ларьяк. Летом 1948 года она приехала за сыном. Предстоял долгий, больше месяца, путь на пароходе.
 Колесный пароход шел медленно, когда кончались дрова для паровой машины, команда и пассажиры высаживались на берег и пилили лес. Нижневартовск, несколько десятков домиков и рыбацкие избушки на берегу. До Ларьяка  еще 500 километров пути…
 Летом по Большой воде в поселок завозили продукты на весь год, этот день был праздником.  В следующем году в Ларьяке высадилась первая партия  геологов с тракторами и автомобилями. Коренные жители и сосланные «кулаки», никогда не видевшие подобного чуда, позакрывали окна и не выходили из домов.
 Первыми осмелели ребятишки.  Начальник экспедиции организовал катание людей на машинах...
 Через три десятилетия этот район дал миллиарды тонн нефти, поддержав тогда и сегодня поддерживая экономику страны. Нижневартовск  стал столицей этого края, город с населением более 300 тысяч человек, а лету до него из Тюмени — полтора часа…

 3.
 Офицер  военкомата внимательно посмотрел на юношу и строго спросил:
— Аттестат  получил?
— Да,—  ответил юноша. 
— Надо отвечать: «Так точно!».
— Так точно, получил, товарищ майор!
— Во,  молодец! Поедешь поступать в военно-морское училище. Сегодня получишь направление на медицинскую комиссию. Сдашь экзамены, и через четыре года морской офицер. Все  девушки — твои.
 Израненный  на войне и направленный в комиссариат на легкий участок службы,  майор  с  восхищением смотрел на крепкого рослого парня. Он выбрал его из десятков достойных ребят, вручив единственное направление в училище. Но Владимир Никитин  не прошел строгую медицинскую комиссию,  обнаружившую повышенное давление. Повторное обследование подтвердило незначительный перебор, и ему  отказали в направлении.
  Владимир поехал в Новосибирске  и  поступил в институт инженеров водного транспорта — пусть не военный, но все же флот. Выпускники школ середины пятидесятых мечтали о флоте, об армии, пропаганда страны-победительницы звала молодых людей в ряды ее защитников, комсомол шефствовал над Вооруженными Силами, человек в погонах был любимым героем книг и фильмов, и даже прибывший на  побывку солдат становился центром внимания молодежи.
 Проучившись  два года в водном институте, Владимир, подхваченный волной целинной эйфории, поехал в новосибирскую  деревню на освоение  новых  земель. Целина  в  его жизненном варианте —   это прозаическая работа. Строили фермы.  Из  столбов и жердей  загоны городили для скота.  Обошел тысячи деревенских домов, в которых их бригада монтеров зажгла электрические лампочки. Месяц работал прицепчиком на тракторном плуге, и в ночную смену, чтобы сонным не свалиться под лемеха, бросал  на металлическое сиденье крупные гайки—  для обеспечения бдительности…
 Были и  свободные вечера, танцы под баян в  сельском клубе. Тогда он вряд ли понимал,  что это сказывается  родство с атмосферой  естественной простоты отношений, доверчивости и доброжелательства, зов крови нескольких поколений  предков,  живших  сначала  в Центральной  России, а потом в  Тобольской губернии, пахавших землю, растивших хлеб и домашний скот.
 До середины 17 века  дошел Никитин в поиске своих корней,  огромную работу провели  ученые и исследователи, восстанавливая его родословную. Он попросил с учетом всех известных  сведений сделать герб рода, и ему предложили варианты, один из которых он принял, попросив завершить композицию хлебом и солью. Специалисты геральдических наук не знали такого прецедента,  но согласились, и Русская Геральдическая Комиссия внесла в свой Геральдический Матрикул этот герб, выдав владельцу соответствующую  Грамоту.
 Не колос, промежуточный итог трудов земледельца, а хлеб в его натуральном виде, с солонкой, обещающей гостеприимство, должен быть символом крестьянина.
 Когда он получил выполненный в рисунке мощный ствол своей родословной, после бурного и эмоционального семейного обсуждения долго в одиночестве сидел над застекленной рамкой,  испытывая душевное волнение, какого не знал никогда. Словно корни  мощных стволов четырех  фамилий — Никитиных, Коротаевых,  Ведерниковых  и Ефремовых, вынесшие его на своих ветвях из петровских и екатерининских глубин, питают  его и сейчас. Его, рожденного в 1936-ом, названного по желанию бабушки  сложносоставным именем Владилен и бывшего до обращения к паспорту и удостоверениям просто Владимиром.
  Хлебнув целины и почувствовав себя принадлежащим к крестьянскому роду, Никитин выбрал для учебы Омский сельскохозяйственный институт, инженерный факультет. Отсюда, из Омска, ему не очень далеко  до Заводоуковска,  куда на  каникулы приезжала к родителям из Москвы одноклассница Лора, Элеонора Старых, студентка технологического института. Хотя, если пришлось бы, он добрался бы сюда через всю страну.
— У тебя хоть на билет-то деньги есть? — спрашивали товарищи по комнате в общежитии.
Откуда?! — Владимир махнул рукой. — Доберусь!
И он бежал не на вокзал, куда идут  пассажиры, а на товарную станцию, потому что знал: пойдут на запад составы. На угле, если его разгрести у борта вагона, можно спокойно спать до самого Заводоуковска, а то и с сопровождающим на площадке последнего  вагона коротать время.
 Поздно вечером в свете неярких станционных фонарей он спустился с вагона и побежал к своему однокласснику и другу Коле Кабанову, будить не стал, забрался в сено и уснул, опьяненный особенно приятными после угля запахами высохшего разнотравья.
 Утром Колина мама вышла доить корову, увидела грязные, в угольной пыли ноги, торчащие из сена, и  разбудила сына:
— Вставай, отмывай друга.
  Коля пощекотал пятку гостя, и  когда тот выполз, стряхивая с себя сено,  крикнул:
— Мама, это Володька! Здравствуй, черт чумазый!
 По окончании института Элеонора Старых распределилась в Восточную Сибирь, но что-то вмешалось, подправило  ее путь и привело в Омск. Владилен еще учился, но они поженились,  чтобы уже никогда не расставаться.
 Сын Саша на шестидесятилетии отца рассказал им анекдот из американской жизни.  Президент с супругой подъехали к заправочной станции, и она сказала мужу,  что хозяин  заправки  ухаживал за ней в колледже. Президент засмеялся: «Вышла бы за него, была бы сейчас королевой бензоколонки». «Нет»,- ответила жена.—  «Это он был бы президентом Соединенных Штатов». К удивлению Саши,  папа не засмеялся, он наклонился  к  маме и поцеловал  ее в щеку. Саша с  восторгом обнял их обоих и сказал, что он их  очень  любит
  4.
 Вспоминая  это время, Никитин признавал, что уход из благополучного и многообещающего института инженеров водного транспорта и поступление в Омский сельскохозяйственный институт — не просто результат случайного стечения обстоятельств: шел мимо, увидел вывеску и подал заявление. Все было гораздо сложнее…
 Работая на целине в бригаде монтеров линий электропередач, он заходил в дома сибирских крестьян, видел, как скудно по сравнению с горожанами они живут, и это возмущало его. Почему?
 Став министром, он ходил на обед в столовую для сотрудников, отказавшись от номенклатурного кабинета. Стоя в общей очереди, слышал  разговоры чиновников и ходоков с мест, сам участвовал в незатейливых обменах мнениями. Он не пользовался персональным министерским лифтом. Все  это вызывало недоумение окружающих, казалось странным. Действительно, до хорошо отрежиссированных  публичных поездок в трамвайчике и заснятых десятками камер посещений участковой поликлиники оставались еще многие годы. А для  Никитина все это было естественным, и только потом он понял, почему: он крестьянин по происхождению, по плоти, даже если судьба поднимала его на высокие посты в области, в республике, в государстве.
 С дипломом сельского инженера-механика  Никитин в  1961 году приехал в Тюмень и получил направление в опытно-производственное хозяйство местного  сельхозинститута. Потом год работал инженером Ишимского межрайонного управления сельского хозяйства, отказавшись от преподавательской должности в техникуме, куда и был направлен из области. Уловку простили, потому что не куда-то сбежал, а ближе к производству.
 Шестидесятые годы прошлого столетия были временем частых реорганизаций системы руководства сельскохозяйственным производством. После ликвидации межрайонных сельхозуправлений как не оправдавших себя, Никитин получил новое назначение и поехал в соседний Казанский район главным инженером теперь уже районного управления.
 Весна 1963 года. Молодой специалист  в колхозах и совхозах помогал в организации технического обслуживания, эксплуатационного ремонта тракторов и почвообрабатывающей техники, организовывал завоз запчастей, топлива и смазочных материалов. Он  с виду недоступен и хмур, но, когда надо, сбрасывал плащ и вместе с механизаторами находил и устранял неисправности. За  таким занятием и застал его первый секретарь Тюменского обкома партии Борис Евдокимович Щербина, он вместе с районными руководителями  подъехал к агрегату  незаметно, спросил о причине остановки.
— Агроном остановил,- охотно пояснил  тракторист, стараясь перекричать грохот старенькой дэтушки.—  Говорит, норма высева занижена, поехал другие агрегаты смотреть.
А там кто — в мазуте и белой рубашке? 
Никитин,  главный инженер управления,—  ответил секретарь райкома Федор Яковлевич Стрекалев.
Ну-ну, похвально, очень даже похвально,—  заметил Щербина и, кивнув механизаторам, сел в машину.
 Прошел  почти год, началась большая подготовка к разукрупнению районов, как и должно быть, началось движение руководящих кадров, опытные хозяйственники уходили на районный уровень, толковые специалисты становились руководителями. В соседний район  поехал начальником сельхозуправления  директор Усовского совхоза Сладковского района Николай Алексеевич Чернухин, его место осталось вакантным. Щербина в телефонном разговоре со Стрекалевым попросил предложить кандидатуру.
—  Борис Евдокимович, нет у меня готовых директоров.
— А тот парень, что в прошлую посевную под сеялкой лежал,—  он где?
— Работает, Борис Евдокимович.
— Вот  его и направь.
— Так он даже не член партии…
— Я думаю, это не самая большая проблема.
 Стрекалев знал, что  Никитин  поступил в аспирантуру родного института, но выбор ему предложил. Никитин сказал, что аспирантуру придется отложить до лучших времен. Как оказалось, лучшие времена в этом смысле не наступили. Уже в министерском кабинете ему аккуратно намекнули, что есть возможность («при вашем-то опыте») получить достойную ученую степень, но он не дал повода для продолжения разговора, и к этой теме больше не возвращались.
 Дорога из Казанки в Усово в апреле непроходима и непроезжа,  если только ты не спешишь к новому назначению. Никитин спешил,  потому, преодолевая знаменитые афонские липуны,  снимая газик, зависший в колее, копая кубометры грунта и выстилая  опасные места срубленными тут же молодыми осинками, он подбирался к Усово, самому южному селу Тюменской области, в котором за год работы инженером управления был только  раз  и почти ничего не помнил.
 Усовский  совхоз — хозяйство крупное, пять деревень, пять отделений, и производство солидное. Никитин понимал, что только инженерных знаний мало, чтобы быть  хорошим руководителем, значит, надо учиться у людей, у тех, кто знает больше. Он никогда не считал себя карьеристом, но самолюбивым был, и относил самолюбие  к положительным качествам человека. Более того, считал его двигателем общественного прогресса, потому что на большое, серьезное и чаще всего рискованное дело способен только самолюбивый человек. Сколько видел он в своей жизни людей, лишенных этого чувства, они были аморфны, безынициативны и ненадежны.
 Бухгалтер Серебряников, инженер Кожевников, агроном Солоненко, зоотехник Константинов составляли команду директора. Они учили его и учились сами,  обсуждая и споря до хрипоты над экономическими анализами и расчетами, над мероприятиями по снижению затрат в земледелии и животноводстве. Они учили людей, рядовых механизаторов и животноводов, потому что только через знание новых технологий и эффективную организацию труда лежит путь к высоким производственным результатам. Они персонально отвечали за обучение кадров по своим специальностям, и спрос был строгий.
 Сибирский писатель Иван Ермаков опубликовал в это время очерк о сладковских животноводах и назвал его удивительно просто и поэтично «Петушиные зорьки». О должности совхозного управляющего отделением он сказал, что это руководитель среднего звена в том смысле, что находится посередине,  в аккурат между административным молотом и производственной наковальней.  И каждый день его «бьют, гнут, жмут, плющат, наждачат, закаливают в огне и воде, испытывают на разрыв, на износ, на гипертонию, неврастению и инстинкт самосохранения»
 Когда Никитин прочитал эти строки, вспомнил своих управляющих: Покровка — Лемзин, Пелевино — Марчук,Усово — Коваленко, Васильевка — Ермохин, Большой Куртал — Ярков. Он их принял такими, какими они были, не заменил, но «гнул и мял», к себе приспосабливал, сам к ним приноравливался. Очень демократический порядок управления, когда все решения обсуждаются с руководителями подразделений и специалистами и принимаются сообща.
 Совхоз — первая самостоятельная  работа, первое ощущение ответственности хозяина и не только перед государством, но и перед каждым тружеником, которых около полутысячи. Самым суровым наказание Никитин считал крепкий мужской разговор, в котором не особо выбирают выражения. Приказы  писал только тогда, когда того требовал порядок, инструкция.
  Он очень полюбил осеннюю пору уборки урожая. За несколько дней, отведенных природой, надо подвести черту под годом работы огромного коллектива, а возможности людей природа тоже ограничила. Потому руководитель должен создать такие условия, в которых комбайнер, шофер, тракторист мог сытно поесть после многочасовой грязной, шумной и  монотонной работы, помыться и уснуть хотя бы три-четыре  часа в сутки. Все в деревне живет по законам уборки, своего рода необъявленное  чрезвычайное  положение: магазины работают только ранним утром и вечером, кинофильмы в клубе крутят только в непогоду, когда уборка затихает,  отменяются  свадьбы и гостевания. Разработана такая система оплаты труда, которая стимулирует высокую производительность при хорошем качестве и позволяет квалифицированному механизатору заработать за сезон на мотоцикл «урал».
 5.
 Первая весенняя посевная молодого директора была радостной и трудной. Не все получалось, как хотелось, но люди работали дружно, подгонять никого не надо, погода не очень баловала, но, как говорили механизаторы, не мешала. Посевные агрегаты оборудовали хорошим освещением, и наиболее опытные ребята работали сутками, поспав перед рассветом в полевом вагончике или прямо в тракторной кабине.
 Никитин осмотрел  весь  фронт полевых работ, и уже к вечеру выехал на готовое к севу поле, накануне подбороненную  пашню неожиданно хорошо обдуло. Здесь встретились с управляющим  Лемзиным, который на лошадке изучал обстановку.
 — Когда сюда сеялки переходят?-спросил директор.
— У меня расчет, что завтра к вечеру. Не знамо это поле подошло…
— Решай, командир, земля готова.
— Решалось бы… Два сцепа сейчас на парах заканчивают, план другой был, но придется переиграть, сюда их приведу.
— Давай, я ждать буду.
 Управляющий  побежал к своей кошевке, запряженной лихой серой кобылкой и попылил по лесной дороге. Никитин проехал на  газике метров сто  вглубь поля, еще раз убедился: держит пашня.  Теплое солнце нагрело нутро  машины, он открыл дверцу, положил на руль большие руки, уткнулся  в них лицом  и заснул. Наверное, все сказалось понемногу: и многодневная  усталость, и пленительная тишина лесного поля, и предчувствие того, что все идет  как надо, отсеемся.
 Лемзин приехал вперед агрегатов,  примотнул вожжи к кошевке, чтоб лошадь не запуталась, подошел к машине и увидел могучую  фигуру директора, согбенную над крохотным рулем.
— Начинайте, ребята, с того края, пусть он поспит.
— А чего это он? — веснусчатый парень с любопытством кивнул  в сторону машины.
 — Кышь, рыжий! — шумнул на него тракторист. — Ты лучше за маркером следи, скоро совсем  темно станет.
 Часа через полтора агрегаты подошли к машине вплотную, тракторист осторожно, с запасом объехал ее сначала с одной, потом с другой стороны, объсеял место стоянки директорского газика.
 Недели  через три  совхозная комиссия по обследованию всходов заехала и на это поле.
— Помните, Владилен Валентинович,  как  тут сеяли? — спросил Лемзин.
 Никитин улыбнулся, прошел по молодой зелени и увидел клин черной земли со следами его машины. Лемзин понимающе кивнул. Никогда больше не слышал он каких-либо разговоров об этом случае, видно, люди понимали, что при такой работе всем нелегко — и рядовым, и командирам.
 6.
 С  первыми морозцами  деревня по утрам оглашалась поросячьим визгом: били свиней. Простое вроде занятие превращалось в целый ритуал. Огромные куски мяса, отливающего матовой белизной много раз прошпаренной и прочищенной шкуры, вывешивали под сараем на свежем морозце. Хозяйка, уже успевшая осолить длинные и толстые ремни теплого сала, ставила на чисто выскобленный стол огромную сковороду шкварчащей свежатины.  Мужики, вымыв руки  и обсуждая, сколь хорошо мясо  и сколь велик запас, садились и выпивали по стаканчику водки.
  Никитин поражался так и не истребленной, живучей общинности деревенского бытия. Задумавший строить новый дом  выписывал деляну, брал в совхозе трактор и с соседом,  кумом, сватом за выходной тросами волоком натаскивали березовых бревен, в другой выходной ладили сруб в несколько  клетей по три-четыре ряда, чтобы сподручней. К весне дом стоял на толстых комлевых чурках под углами, отдавая свежей зеленью неэкономных, щедрых прослоек мха в пазах между  бревнами. Такие воскресники назывались «помочами», денег за работу никто не брал, да и не принято было, зато за столами сиживали, и это объединяло, так же, как и работа.
 Леня Иванов,  шофер, зашел в  кабинет подписать накладную на кубометр соснового теса.
— Что строить собрался?—  спросил директор.
— Ворота,—  односложно ответил Леня.
— У тебя хорошие ворота. Неужели машиной зацепил?
— Да что вы, Владилен Валентинович! Сосед поставил резные, жена  покоя не дает: делай новые. Буду теперь лобзиком выпиливать.
 Тоже общинность. Один сделал, другой перенял, а обличье села выигрывает.
 Впервые тогда он  услышал столь раннюю утреннюю песню.  Доярки в открытой машине, оборудованной простыми скамейками, ехали  с утренней дойки  с дальних выпасов и пели душевную песню. Заметив директорское недоумение, водитель его газика философски хмыкнул:
— Бабы!  Они всегда поют.
 И оказался прав. Никитин слышал  их пение во время дойки, когда, управляясь с аппаратами в разных концах большого коровника, они, неведомо какому дирижеру подчиняясь, выводили мелодию ладно, впрочем, нимало об этом не заботясь. Такую слаженность дают только многолетние  спевки.  Слышал  на  покосе, где каждый  занимается своим делом- с вилами, грабельцами, а то и на вершине стога,  а песня  одна, общая.  Слышал на  зерновом  току, когда  мелодия прорывалась  сквозь грохот очистительных  и погрузочных машин…
  А в предпраздничные вечера, задвинув  в  угол зрительного зала тяжелую трибуну, с которой только что парторг рассказывал о всемирно- историческом значении празднуемой даты, женщины пели со  сцены, и песни их не были расчитаны на праздничное торжество обстановки, хорошее освещение  и громкие аплодисменты односельчан. Они пели так  же душевно, как в поле,  в дороге  или дома.
  Здесь он впервые столкнулся  с таким количеством  человеческой доброты. Поколение,  вынесшее страну на своих плечах из войны и разрухи, всю жизнь проработавшее за палочку трудодня, не отмеченное ничем, кроме красной косынки, плюшевой жакетки да почетной грамоты;  поколение, не видевшее на своем столе ничего, слаще морковки  и лесной ягоды, сохранило умение поддерживать друг друга добрым словом и делом, не разучилось  улыбаться и радоваться самой малости —  хорошей погоде, спелому хлебу, солнцу, детям, незнакомому человеку.
 Они говорили иногда об этом с Лорой и приходили к выводу, что во всем по-хорошему виновата природа, не выпустившая деревенского человека из своих материнских объятий. Пусть он на время убегает к технике, в кино,  к телевизору и даже  в город, но  все равно  возвращается, как всякий раз возвращается в отчий дом загулявший за полночь добрый молодец.
 Никитин  понимал и ощущал, как природа незримыми нитями связывает его неуемную, своенравную  натуру, делает для него нужными и желанными  изумрудную зелень майских всходов, вороново крыло осенней пахоты, колыхания тучной пшеницы  и звон спелого  колоса. На берегу глубокого озера  в лесной  чащине,  в окаеме молодых березок, наряженных в белые с крапинками берестички, он  ощущал первобытную суеверную робость человека перед  темной  силой воды. На вольном просторе оконечностей забежавших  сюда  казахстанских  степей он подставлял  лицо сухому ветру, который  доносил, кажется, ароматы алмаатинских яблок. Он становился частью природы, становился крестьянином, и это было нормальное и желанное возвращение к естеству, потому что сотни лет его предки жили трудом на земле.
 В самом конце 1966 года Владилену Никитину предложили новое дело — возглавить работу по созданию сельскохозяйственных предприятий  «Главтюменьнефтегаза» в районе Сургута, Нижневартовска, Мегиона и Нефтеюганска, будущих баз развивающегося  топливно-энергетического центра  страны.
  7
 Сургут встретил южного директора жестоким морозом и резким ветром. На площади перед аэровокзалом подошел к одинокому газику, крытому заиндевевшим белесым брезентом.
— До конторы нефтяников довезешь?
— А ты кто?
— Какая тебе разница, кто я?
— Я  Никитина встречаю.
 Никитин взорвался:
— Так какого хрена ты в машине сидишь!? Хоть бы бумажку на стекло прилепил. Поехали, я — Никитин.
 Сургут, город геологов и нефтяников, все больше балки и бараки, ближе к центру  брусовые двухэтажки и  здания новой постройки. У конторы  «Тюменьнефтегаза» еще раз осмотрелся: да, не производит впечатления современного города,  но, куда ни кинь взгляд — силуэты башенных кранов, эмблем и  символов строящихся городов.
 Начальник объединения Василий Васильевич Короляков принял сразу, но не гостеприимно.
— Ты зачем приехал?
 Никитин не ожидал такого вопроса и ответил просто:
— Работать.
— А  деньги на обратную дорогу у тебя есть?
— Я не собираюсь  ехать обратно, но деньги есть.—  Никитин начинал злиться.
 Короляков рассмеялся:
— Уедешь! Посмотришь, какая тут жизнь, померзнешь и сдернешь отсюда…—  и уточнил, куда.
 Никитин встал со стула:
— Кончай-ка, дядя, ругаться, а то я тоже могу! — и пошел к дверям.
— Стой!—  крикнул  Короляков.- Вернись, сядь. Я ведь не со злобы, просто  много идет пустых людей. Давай документы.
 Полистав бумаги, он  подошел к окну и неожиданно предложил:
 —  Вон наш автобус стоит, он сейчас в Нефтеюганск  идет. Совхозная база от города недалеко, сам доберешься. Оцени ситуацию, можно ли там сделать хорошее хозяйство, чтобы иметь свои продукты хотя бы для ребятишек.
  Пройдя позже по магазинам и столовым объединения, он был  поражен скудостью  их прилавков и бедности блюд. Молоко из порошка, яичница из порошка, картошка — на вес золота. «Питание—  как у космонавтов, только что не из тюбиков»—  невесело подумал Никитин.
 В автобус, маленький и холодный, набилось много людей. Легонькое  пальто  не грело, и когда водитель дал команду выходить, чтобы облегчить машину при переезде через реку по льду, Владилен приседаниями и бегом пытался разогреться, но мороз холодными прикосновениями обыскивал его тело и ничего хорошего не обещал. Люди перешли реку, облегченный автобус спокойно выбрался  на  высокий берег, опять расселись, чертыхаясь и кашляя.  Владилен чувствовал,  что  еще  часа  езды на морозе ему не выдержать и наклонился к соседу, мужчине простому и трезвому, обладателю большой сумки с  водкой.  Сумки были у всех пассажиров, все везли продукты и спиртное.  Мужик  все понял сразу  и достал бутылку. Владилен так промерз, что чувствовал, казалось, хруст в мышцах при движении. Он за несколько приемов выпил леденящую, неожиданно тягучую жидкость, закусил куском мерзлой колбасы, сосед понимающе кивнул: мол, доедешь.
 Водитель подвез Никитина к дому директора только что образованного совхоза. В доме жарко топилась печь, Владилен обнял круглую горячую спасительницу и не отходил от нее, пока теплота не сморила ко сну.
  Разогнав сонливость крепким чаем,  они сидели за  кухонным  столом,  говорили о завтрашнем дне сельского хозяйства нефтяников и газовиков, когда в  местных магазинах можно будет купить свежее молоко,  настоящие яйца, картофель и овощи.
 В обед следующего дня  Никитин вошел в кабинет Королякова, тот сухо поздоровался и спросил:
— Ну, как?
— Будем работать,—  в тон ему  коротко ответил Никитин, понимая, что шеф не любит длинных разговоров.
 Короляков внимательно на него посмотрел.
— Хорошо. Тогда иди, выбирай квартиру,—  и показал рукой в сторону новостроек.
— Но там же одни фундаменты!?
— А ты что, представить не можешь? Тут будут прекрасные двухэтажные дома для наших рабочих и специалистов, с теплом, с  ванной. Вот проект застройки, выбирай себе дом.
 Никитин ткнул в бумагу  пальцем, Короляков с удовольствием, как будто подписывал ордер на вселение, жирным красным карандашом перечеркнул квадратик на ватмане.
 — Пальтишко спрячь до лета. Попросил принести со склада для тебя полушубок самого большого размера, так что извини, если тесноват, других нет. Вон, на вешалке…
 Полушубок, действительно,  был маловат, а квартиру Никитин получил через месяц.  И с Василием Васильевичем они потом работали дружно.
 Прежде чем принять окончательное решение, где, что и сколько строить, Никитин, понимая, что другого опыта нет и надеяться больше не на кого, много встречался с местными жителями, спрашивал, что растет на их огородах, какой скот держат люди и где добывают корма.
 Параллельно шла работа со специалистами Свердловского проектного института, которые впервые столкнулись с такой ситуацией, что заказчик требует отказаться от четкого следования строительным нормам и правилам, а руководствоваться конкретными условиями. Никитин требовал заложить в проекты двойные двери на фермах, поднятые над грунтом  деревянные пола, систему принудительной вентиляции.
— Это вы на юге можете делать по инструкции, а в наших краях будем строить так, как диктует природа. Не написаны пока инструкции для северных ферм и теплиц.
 Северные варианты тепличных комбинатов тоже проектировали, одновременно обучали людей новому ремеслу.
 Для новых объектов с Большой Земли шли строительные материалы.
 Неожиданно сложно решался вопрос по картофелю. Никитин отверг официальную ориентировку на выращивание собственного продукта, обсчитав все, доказал, что привезти картофель из сельских районов дешевле, чем выращивать  в условиях северного лета. Надо только построить хорошие хранилища. Так же основательно занялись заготовками овощей, и уже следующей зимой в магазины и общепит регулярно поступали свежие капуста, морковка, свекла. Молоком начали снабжать  сначала детские сады, больницы, школьные столовые, потом оно  появилось в свободной  продаже.  Построенные птицефабрики давали яйцо. Северяне, особенно ребятишки, стали заметно здоровее, и это подтверждали медики. Они посвежели лицом и окрепли духом. Большая Земля, о  которой  говорили как о чем-то далеком и недоступном, кажется, сама пришла к людям.
 Пустых людей, по определению Королякова, Никитин на Севере встречал мало. Судьба чаще  сводила его с простым и мужественным народом, который приехал не только заработать, хотя никто этого не скрывал и не афишировал. Они приехали доказать  себе и другим свою состоятельность, отвечая на порыв души. Вся пропаганда огромной страны была поставлена на то, чтобы романтизировать Север, героями называли его людей, и они сами  привыкли к этому, хотя по жизни чужое слово романтика заменялось русским—  работа.
 Никитин тоже не особо  задумывался о материальных  благах. Просто пригласили директора Усовского совхоза, молодого и, наверное,  перспективного, в обком партии и предложили начать новое дело. Идея создания подобной структуры в своем Главке принадлежала Виктору Ивановичу Муравленко, ее поддержали в обкоме. Муравленко попросил на должность организатора расторопного и энергичного парня. Ему предложили Никитина. Муравленко принял его, объяснил задачу, позвонил в Сургут Королякову, попросил обеспечить всестороннюю помощь и поддержку. Новому руководителю золотых гор не обещал, говорили о  трудностях и о  значении работы для освоения  богатств Тюменского Севера.
 В обкоме Никитин для приличия сказал, что новизна дела его несколько смущает, с ним согласились и добавили, что не расчитывали на незамедлительное «да». С направлением  на половинке листа он и полетел в Сургут
 8.
 Три года напряженной работы прошли незаметно, жизнь продолжалась. В ходе очередного реформаторского  эксперимента  решено было ликвидировать Сургутскую структуру «Главтюменьнефтегаза», обосновав это отлаженной транспортной схемой и надежной связью. Жизнь отвергла такой вариант, и скоро подразделение было восстановлено. Говорят, кто-то во время ликвидации прибрал вывеску, так что на новую тратиться не пришлось. Никитину тогда  предложили работу в Сургуте или перевод в областной  центр, но он как будто обрадовался переменам, словно ждал появившейся возможности и на  первой же беседе в обкоме попросился  в село.
— Куда именно? — поинтересовались товарищи.
— Все равно, куда.  В деревню…
 Его попросили обождать  пару дней и предложили  в Исетске возглавить управление сельского хозяйства. Он знал, что этот район под Тюменью, и хотя ни разу  там не был, но согласился сразу.
 В кабинете новый начальник появлялся редко, с утра уезжал в хозяйства, встречался с руководителями, заходил в цеха, где готовили технику к посевной, бывал на  вечерних  дойках. Десятки встреч, сотни  человек  в день, решенные и нерешенные вопросы, твердые обещания и категорические отказы, а в результате такое количество эмоций, какого хватило бы на несколько лет  жизни.
 На областном совещании сладковские коллеги рассказали ему, что усовский механик Тимофей Битков предложил: «Мы в Исетск трех начальников управления дадим, верните нам нашего Никитина». Он не скрывал, что ему приятно такое предложение.
 Когда осенью этого же года Никитина избрали председателем Исетского райисполкома, заговорили о таинственных пружинах, двигающих молодого человека по ступеням власти. Сам он знал, что никакой мохнатой руки наверху у него нет,  спокойно относил неожиданное повышение к случайно сложившимся обстоятельствам и продолжал работать еще более напористо и энергично, предоставляя желающим посудачить полную свободу воображения.
 Каждый, кто знал основы кадровой политики и систему партийного обучения, воспитания и расстановки кадров, конечно, понимал, что Никитин попал в обойму руководителей с выраженной перспективой.
 Он помнил довольно примечательный случай. На совещании партхозактива в Сладково  первый секретарь обкома  Щербина за ошибки в работе разносил  соседа и друга, директора совхоза Якова Аверина, и вдруг он, имевший блестящую память на имена и лица, обратился к Никитину:
— За такие упущения надо перед судом ставить, так, товарищ Никитин?
 Владилен встал, немного растерявшись, но четко ответил:
— Я бы так быстро не решал, надо разобраться.
 Щербина тогда отчистил и его за горох, убранный «вполовину», с большими потерями,  и тоже пригрозил ответственностью. Борис Евдокимович, будучи чутким психологом, не мог не отметить независимой самостоятельности и прямоты  начинающего директора, умевший ценить незаурядных людей, он запомнил этого человека. Они встречались еще несколько раз, и только Никитин не придавал значения этим встречам, вынося из них лишь удовольствие от общения с умным человеком.  Первый серьезный и обстоятельный разговор состоялся при направлении председателем райисполкома.
— Исетский район — традиционно хороший, тут земли замечательные, люди работящие,—  спокойно говорил Борис Евдокимович.—   Ты еще успеешь в этом убедиться. Председатель райисполкома — не просто хозяйственник, это уже ступень политического работника. На тебе ответственность за здоровье, отдых, учебу людей, за то, чтобы они хорошо жили и были довольны избранной ими  властью.
 Об этом не принято говорить, но каждое новое назначение, всякий раз дающее новую должность, новые права и полномочия, многого требовало взамен. Никитину не в новинку было уходить на работу ранним утром и возвращаться, когда многие семьи уже блаженствовали у телевизоров, обсуждая семейные дела и общественные события. В кабинете посетители с просьбами и  проблемами, руководители отделов, телефонные звонки  часто прерывают разговор. В райисполкоме обсуждалось противодействие инфекционным болезням, проведение районных спортивных соревнований, итоги учебной четверти в школах, последствия бурного таяния снегов, строительство жилья, рост поголовья скота и его продуктивности, расширение посевных площадей и увеличение сбора зерна, рентабельность производства и доходность хозяйств.
 Доверие людей всегда добавляло ему сил и помогало работать лучше и эффективней. Первый секретарь райкома партии Владимир Петрович Мансуров не опекал и не одолевал каждодневным контролем и мелкими поручениями. Никитин знал о постоянной зависимости многих своих коллег от партийных руководителей и ценил, что Мансуров нашел верную тональность в их взаимоотношениях. Самолюбивая его натура не потерпела бы мелочной опеки, и конфликт был бы неизбежен. С другой стороны, свобода в выборе способа решения обсужденных и согласованных в райкоме решений, раскрывала Никитина как специалиста, организатора, государственного работника. Все это  поднимало планку его ответственности:  он принимал решения, и только он отвечал за их последствия.  Полная самостоятельность лишала его возможности уйти в сторону, даже если бы он этого захотел.
  Очередной пленум обкома КПСС избрал В.П.Мансурова секретарем обкома по сельскому хозяйству. В районе бурно обсуждался возможный преемник. Мало кто, и, прежде всего сам Никитин, допускал, что он может быть рекомендован первым секретарем райкома. Но у Щербины было другое мнение.
 Обсуждая с товарищами возникшие кадровые вопросы, Борис Евдокимович назвал Никитина единственным кандидатом на первого в Исетске. Он явно благоволил к этому энергичному, напористому и очень серьезному человеку, организаторские способности и скрытый потенциал которого у него не вызывали сомнения. Да, опыт руководящей работы на районном уровне не велик, потому что еще молод, но бьют не по годам, а по ребрам, считал Щербина, и не встретил возражений. Второй секретарь обкома Геннадий Павлович Богомяков знал Никитина еще по Сургуту, где часто бывал в длительных командировках, помогая местным руководителям решать огромной важности задачи.  Первый раз судьба свела его с северным крестьянином  в кузове попутного вездехода «урал» по дороге на промыслы, Никитин этот случай помнил.
 Не особенно любивший кабинетную тишину, новый первый теперь подолгу засиживался, стараясь объемнее увидеть то, что называется Исетским районом, и с этих дней есть суть и содержание его работы, его служебных обязанностей. Он еще со времен совхоза нашел этот способ — подняться над суетой сегодняшнего быстротекущего дня, со стороны, с высоты даже посмотреть на свои дела и увидеть, что надо предпринять уже завтра, а с чем уже опоздали.  Кто из тех, кто рядом и в чем способен помочь, а кто уже мешает, отставая и сдерживая.
 Никитин улыбнулся, вспомнив писательские рассуждения о месте  руководителя среднего звена в совхозной системе управления, и не без основания предположив, что в областной схеме первый секретарь райкома и есть большой руководитель среднего звена, и уж точно его место между областным тяжелым молотом и массивной районной наковальней.
  Будучи крестьянином  по духу, а не только по образованию, он отчетливо понимал ценность каждого метра пахотной земли. Наверное, это понимание усилилось, укрепилось в северный период его жизни, когда  после длинной и морозной зимы люди с детской непосредственностью радуются  каждому зеленому росточку.
 На первом своем совещании с руководителями и специалистами по проведению уборки урожая и осенне-полевым работам вновь избранный  первый секретарь всерьез заговорил о культуре поля:
— Мы озабочены необходимостью увеличения сборов зерна, и в то же время теряем сотни гектаров на недопустимой бесхозяйственности: телеграфные столбы на полях опахиваем с запасом в десятки метров, одиночную березу среди поля храним, будь-то она у нас последняя. Под каждым лесом у нас нейтральная полоса в пятьдесят метров по всей протяженности поля. Нет у нас ничьей земли, она наша, и надо ее беречь и эффективно использовать.
 Плохо тому, кто не понимал Никитина с первого слова. Уже на следующий день он устроил разнос председателю колхоза прямо на объекте своего повышенного внимания, дав понять всем, что его требования — не каприз, не прихоть, что это пусть маленькая, но хозяйственная, экономическая задача, и  Никитин не для того ее обозначил, чтобы кто-то имел право игнорировать.
 Это направление в работе райкома получило дальнейшее развитие, было замечено руководством  уже по результатам, обком партии и облисполком приняли совместное постановление, одобряющее работу Исетского района по наведению порядка на земле, по расширению посевных площадей. Для молодого руководителя такая оценка его работы была хорошим знаком.
 Район находился на подъеме, но все в мире материально, и всякий рост требует вложений — труда, средств, мыслей.  В селе Шорохово развернули строительство крупнейшего  в области свинокомплекса, пустили первую очередь на 24 тысячи голов. Уже на стадии строительства выяснилось, что проектировщики из Свердловского института  положили в основу будущего предприятия сумму лучших на тот момент вариантов технологических решений, однако не все они удачно состыковывались. Выход из тупиковых ситуаций искали на месте, выматывая нервы и изыскивая средства. Никитин каждый понедельник проводил на объекте планерку, вникая в мелочи, ставя задачи и срывая погоны с не очень расторопных начальников. Государство, вложив в производство немалые деньги, требовало отдачи.
 Специализация хозяйств и концентрация производства стали главными направлениями развития сельской экономики. В колхозе «Россия» начали строить комплекс для откорма крупного скота, в колхозе «Ленинский путь»—  межхозяйственный овцеводческий комплекс, в «Сибири» — комплекс направленного выращивания нетелей. Никитин любил бывать на этих стройках, с которыми связано будущее района и не только в производстве: животноводство переводилось на промышленную основу, менялось даже традиционное название профессий, появились операторы по уходу, кормлению и обслуживанию…
 Еще в Усово, встречаясь с доярками и видя этих молодых  женщин, утративших красоту от нечеловеческого переутомления и великого недосыпания, Никитин испытывал необъяснимую неловкость и стыд перед ними. Уже тогда он поставил под сомнение целесообразность проведения первого доения коров в пять часов утра. Чтобы к этому времени приехать на дальние пастбища в открытом кузове грузовой машины, а то и, в весенне-осеннее бездорожье, в тракторной тележке, надо встать в половине четвертого. Сдав молоко и вымыв доильные аппараты, они возвращались домой, будили спящих детей, готовили завтрак, отправляли мужей на работу. А прилечь среди дня отдохнуть — Боже тебя упаси! В деревне не принято днем спать, и не имеет значения, когда ты поднялся и сколько наработал до солнцевосхода.
 Никитин тогда говорил со специалистами и даже со стариками, пытаясь выяснить, что заставляло годами, десятилетиями превращать работу доярки в наказание. В собственном дворе — там все понятно, пастух выгоняет табун в шесть утра, значит, коровы должны быть подоены.  А  выгоняет рано, чтобы по холодку попасти стадо, потом поднявшаяся жара загонит коров в лесную чащу или в полувысохший водоем, и они будут стоять, погрузившись в мутную жижу и вытянув вдоль воды шеи, лениво пережевывая жвачку нахватанной с утра травы.
 У Никитина было предположение, что в первые годы колхозной жизни установили столь ранние сроки утренней дойки с учетом затрат времени на доставку продукции до молоканок, примитивных перерабатывающих предприятий, чтобы молоко не испортилось. Но со временем, когда появился относительно быстроходный транспорт, этот фактор перестал быть определяющим, однако доение, как и тридцать лет назад, начинали очень рано. Никитин пришел к выводу, что решающую роль сыграла бытовавшая тогда теория, что корова тем больше дает молока, чем чаще ее доят, потому для таких теоретиков время ночного отдыха и доярки, и животного — безвозвратно потерянная продукция. Значит, буди доярку и поднимай удои. Вот и мучились женщины-рановставки, вот и устраивались трехкратные и даже четырехкратные доения.
 Никитин тогда решительно заявил, что пора прекратить издеваться над людьми, и дал команду зоотехнику изменить порядок трудового дня в животноводстве.  Но инициативу руководителя остановили строгим предупреждением из райкома: «без самодеятельности». Он собирался дать бой гнилым  теориям и их покровителям и попросить хотя бы в порядке эксперимента  сместить утреннюю дойку на более позднее время. Только обострять отношения не пришлось, скоро он  получил назначение на Север и сдал дела.
 В Исетске Никитин вновь обратился к этой проблеме, и вновь не получил поддержки, но теперь ситуация с правами была иной, и он принял волевое решение. Шуму вокруг простого на первый взгляд вопроса было много, даже доярки, в чьих интересах проводились эти перемены, приняли их с сомнением:
— Потеряем молоко, Владилен Валентинович!
— Согласен,  на первых порах потеряем, но нагоним.
 В Солобоевской бригаде колхоза «Победа» первого секретаря поддержал авторитетный бригадир Базилевиич:
— Молоко свое мы возьмем, но посмотрите, бабоньки, сколь для вас благ открывается. И с муженьком ты утром попотягаешься,- (тут бабоньки чуть ли не с кулаками кинулись на острослова),—  и детишек приберете. А ордена, какие за высокие надои Родина для вас кует, никуда  не денутся.
 Концентрация животноводства на крупных комплексах требовала резкого увеличения производства грубых кормов, а в условиях района, где освоены все даже лесные сенокосы, четко контролируется соотношение посевов зерновых и кормовых культур, заготовки сена можно увеличить лишь за счет урожайности.
 Никитин поручил агрономам думать, как поднять травы на лугах. Удобрения, подсев — все это надо бы делать, и все это правильно, но в любой практически год травам не хватает влаги, а коли так, то надо дать земле воды столько, сколько надо. Легко сказать…
— Поливные установки…- осторожно заметил агроном управления.
— Сам о них думаю, но это же куча проблем…
 Промышленность поставляла селу поливные установки дождевального типа, но это полукилометровое сооружение не на всех площадях могло работать.
 В июне 1974 года Никитин собрал в колхозе «Сибирь» всех деревенских руководителей и специалистов, здесь только что смонтировали «Волжанку», фантастически смотревшуюся на зеленом покрове луга.
— Попробовали? — спросил председателя колхоза А.Н.Викулова.
— Не успели, Владилен Валентинович
— Я к тебе людей собрал очаровывать, а не посмеяться над нашим с тобой неумением и выдумкой. Срыв недопустим, головой отвечаешь.
 Он успокоился, когда тысячи струй взвились в воздух, и радуга зависла над лугом, когда мужики, солидные руководители и степенные специалисты, полезли под струи, смеясь и радуясь, как дети, когда Викулов, счастливый от исполненного долга, самозабвенно заявил:
— Да я с этих лугов, Владилен Валентинович, по три укоса возьму!
 Поливные луга и пастбища появились в каждом хозяйстве, новые технологии в выращивании и заготовке кормов позволили району обеспечивать кормами выросшее поголовье скота. Рукотворную радугу над лугами Никитин мог бы занести в свой актив, но он не вел подобного учета.
 9
— Кое-кого в обкоме смущают твои отношения с руководителями хозяйств, несдержанно себя ведешь,—  доверительно сказал Никитину обкомовский знакомый. Он не стал уточнять, кто этот «кое-кто», знал, что не новый первый секретарь Геннадий Павлович Богомяков, ГП, как называли его партработники, избранный после перевода в Москву Бориса Евдокимовича Щербины. Он часто бывал в районе, у них складывались отношения, лишенные ненужных условностей, допускающие самые доверительные разговоры.
 В зимнее время, не столь напряженное, свободное от изматывающих полевых кампаний, Никитин в выходной день мог вместе с женой Элеонорой Александровной поехать в гости к одному из руководителей хозяйств. Лепили пельмени, гуляли по селу, топили баню, после сидели за столом и долго беседовали. Его раздражали условности бытия первого секретаря: если он к кому-то в гости — кумовство, за стол сел — пьянка. Во-первых, не к каждому руководителю он в гости шел, да и то только по приглашению; во-вторых, в разговорах этих дел хозяйственных решалось не меньше, чем в официальной обстановке кабинета за зеленым сукном. Что касается выпивки — да, но только после баньки, только для приличия, в соответствии с обычаем.
 Переступив через косность и официоз, Никитин предложил 8 марта, международный женский день, отмечать всем районным комсоставом с женами, да не в тесной столовке, а в лесу, под открытым небом.
— Женам не надо ничего рассказывать, только посмотрите в последний момент, чтобы  в туфельках не уехали,—  предупредил мужчин.
 На небольшой лесной поляне расчистили бульдозером снег до прошлогодней желтоватой травы, до медных березовых листочков; столы тесовые сколотили, скамейки широкие. Импровизированная кухня горячие блюда к столу готовила, из которых самыми авторитетными всегда были пельмени. Такая радость для женщин — до слез благодарности…
— Смотри, чтобы после  очередного застолья руководители тебя по плечу похлопывать не стали, нашим людям слабинку нельзя давать, вмиг выпрягутся,—  предупреждали Никитина, но он этого не опасался, видел, что мужики правильно его понимают. Он давно заметил, что по службе всегда оказывался младше своих подчиненных. В совхоз пришел 27 лет, в Исетское сельхозуправление—  на 34-ом году. 
 Он никогда не был замкнутым, каким мог показаться со стороны, считал естественное поведение, вытекающее из характера, надежным и понятным людям.
 Всегда имея реальную власть,  редко использовал приемы наказания,  ставил себя на место нарушителя, и потому часто сдерживал эмоции, если человек просто ошибся. Но горе тому, кто испортил дело по пьянке, по распущенности, по нежеланию работать, как надо. Оказывается, люди умеют это видеть и ценить, и почти всегда у него складывались хорошие отношения не только с теми, кто работал под его руководством, но и с начальниками, стоящими над ним.
 В самом начале уборки урожая Богомяков позвонил Никитину и сказал, что в два часа будет у него, и они вместе посмотрят, как идет косовица хлебов. Добавил,  что время дорого, и встречать его не надо. Выехал перед обедом, на поле, примыкающем к тракту, три комбайна косили пшеницу, оставляя за собой полосы сияющей на солнце стерни и высокие валки хорошо уложенных стеблей. Следом за комбайнами шла бричка, запряженная нерезвой, послушной лошадкой, и в бричке сидела женщина. Богомяков остановил машину, первая осенняя картина страды была прекрасной.
 На кромке поля, где комбайны, выключив жатки, делают разворот, женщина соскочила с брички, то и дело нагибаясь и срывая горсти несрезанных колосьев, подбежала к комбайну, остановила и что-то громко кричала молодому механизатору, стоящему на мостике и опустившему голову. Потом погрозила ему кулаком и аккуратно положила охапку колосьев поверх валка.
 Пройдя сотню метров и осторожно, впервые в этом году, перешагивая через хлебные валки, Богомяков подошел к женщине. Она поправляла упряжь и с интересом смотрела на идущего.
— Ты, видать, сам пахарь, если на колосья наступить опасаешься?—  встретила она первого секретаря обкома.
— Пашу, мать, но в более широком смысле. А вот вы что тут делаете?
— Контроль я,—  представилась хозяйка. — Верой Ивановной зовут. В войну еще пахала и сеяла, трактористкой была, потом подучилась, агрономила на отделении, теперь вот на пенсии. А вы кто будете?
 Богомяков назвал себя, Анна Ивановна смутилась.
— Вы уж простите меня, я хоть и тридцать лет в партии, а вас первый раз вижу. Да. Собрал нас, таких вот бывших активистов и хлеборобов Владилен наш Валентинович, попросил помочь, подстегнуть наших ребят по качеству. Вот, воюю…
— И много у вас претензий к комбайнерам?
— Да что зря говорить, Геннадий Павлович, хорошо работают, чисто, а где напакостят, что ж, поругаю.
 — Кулаком, видел, грозили. Не обидятся?
 — Кулаком?! Да  не  может такого  быть! Кулаком? Чтой-то я  не припомню! А какая обида? Я им всем бабушка, каждого с пеленок знаю.
  Переговорив с Никитиным по текущим делам, Богомяков осторожно спросил про новую форму контроля. Никитин ответил:
— Я даже не ожидал, Геннадий Павлович, как мощно это повлияет. Сейчас был в колхозе, комбайнеры в голос: «Уберите стариков, чуть что не так — хоть в землю зарывайся, со стыда сгораешь». А совесть — это посерьезней, чем приговор суда.  Ничего, пусть пока ветераны подежурят…
 10.
 Когда телефон звонит длинно и прерывисто, значит, вызов междугородний. Никитин снял трубку.
— Здравствуй, Владилен, Муравленко.
— Виктор Иванович, рад вас слышать, здравствуйте!
— Поздравляю тебя с избранием первым, мои наилучшие пожелания в работе. Хочу к тебе подъехать, как ты на это смотришь?
— Хорошо смотрю, Виктор Иванович. Когда ждать?
— Да хоть завтра.
— Решено.
 Муравленко он поехал встречать на границу своего района, так повелось, дорогих гостей хозяин встречал на кромке своей земли. В непродолжительной и содержательной беседе во время назначения на северное сельское хозяйство Никитин увидел в начальнике Главка личность сильную, властную, но не давящую силою своего должностного положения. Муравленко тогда возлагал большие надежды на создаваемую Никитиным структуру, неоднажды поддерживал его, и после реформирования  предлагал остаться в системе Главка. Никитин  поблагодарил и отказался, сославшись на тягу к сельскому хозяйству настоящему, с полями, с просторами, с журавлиным криком.
 В Исетске Муравленко  был  впервые, посмотрели новостройки, съездили в хозяйства, посидели за чаем. Никитин понимал, что Виктор Иванович  просто хотел отдохнуть, потому не досаждал ему своими проблемами, хваля район, людей и природу.
 Виктор Иванович оценил деликатность хозяина, но после двух-трех таких встреч спросил:
— Почему ты у меня ничего не просишь? Ведь Главк сильный, можем хорошо помочь.
 Никитин ответил сразу:
— Нам очень нужны тяжелые гусеничные тракторы. Проводим большую работу по мелиорации земель, дорожному строительству, да самое простое дело — силос в траншеях утрамбовать нечем.
— Сколько надо?
— Пятьдесят.
— Получишь. Новые не обещаю, но рабочие, с капремонта, дадим.
 Назвав эту цифру — пятьдесят, Никитин говорил о желаемом, но не реальном, потому что знал, как мало такой техники идет в село, область за год такого количества не получает. Тяжелые тракторы С-80 и С-100 в деревне были редкостью. Муравленко не забыл об обещании, уже через месяц привезли первые пять машин, потом еще и еще, и район надолго решил проблему с земляными работами и со всякими другими, которые могла выполнять только тяжелая гусеничная техника.
 11.
  На заседании бюро райкома обсуждался вопрос,  на который в последнее время центральные органы обращали все более детальное и деловое внимание. За  годы работы в руководящих органах Никитин научился отличать проходные документы от решений, за которыми  последует материально-техническое обеспечение, просматривается необходимость большой и конкретной хозяйственной работы. Таким ему представлялся вопрос руководства сельским строительством.
 Возведение животноводческих комплексов шло медленнее, чем требовалось, строители не успевали укреплять материальную базу и наращивать мощности, хозяйства не всегда вовремя предоставляли проектно-сметную документацию. Вопросы взаимодействия и вынесены были на бюро, чтобы на каждом проблемном участке иметь ответственных работников, отвечающих за ход и качество строительства.
 Телефонный звонок раздался в крайне неподходящий момент, когда Никитин  в довольно жестком режиме дожимал начальника строительной мехколонны Виктора Федоровича Эрлиха. Он, все еще продолжая говорить, поднял трубку и в том же тоне установки, однозначности, не допускающем возражений, произнес дежурную фразу:
— Слушаю, Никитин.
— Ты что такой сердитый? — явно с усмешкой спросил Богомяков.
— Бюро веду. Здравствуйте, Геннадий Павлович.
— Вопросов еще много?
— За час управлюсь.
— Хорошо, работай по плану, а через три часа я тебя жду.
 Один из тех немногих случаев, когда руководитель, не зная повода приглашения к большому начальству, ничего специально не готовит, только систематизирует статистические данные, еще раз — сам с собой — сверяет основные направления работы, и в путь. В дороге все равно возникают варианты вопросов, которые могут интересовать секретаря обкома.
 К первому  он прошел сразу, и Богомяков, не имевший обыкновения ходить вокруг да около серьезного вопроса, начал с главного.
— Принято решение рекомендовать тебя начальником областного управления сельского хозяйства. Не буду скрывать, это мое предложение, товарищи поддержали,  к работе приступишь завтра.
 Странно, но выйдя из обкома, Никитин не испытывал восторга по поводу только что состоявшегося назначения, было грустное чувство неизбежного расставания с Исетском, похожее на то, какое испытал, уезжая из Усово на Север, но здесь все крупнее, масштабнее. Впереди то же самое сельское хозяйство, только в масштабах всей области.
  Он опять вспомнил юношеские возмущения бедностью крестьянского бытия, свое решение жить и работать для села. Теперь надо работать, потому что — кто, если не ты?
 Областное управление сельского хозяйства было важной структурой в экономике региона, который находился на масштабном историческом подъеме. За последние годы село достаточно успешно выполняло задачу по обеспечению Севера продуктами, и ему работать можно было  только лучше. В активы страны записывались новые миллиарды кубометров природного газа и миллионы тонн нефти, темпы освоения новых месторождений опрокидывали старые представления о сроках и нормах. Реализовывалась установка центральных органов на максимальное обеспечение газовиков и нефтяников продуктами питания собственного производства, и эта задача полностью ложилась на аграрный сектор экономики, который возглавил Никитин.
 Кабинетной работе он предпочитал живое дело, когда в районах удавалось найти решение вопроса, выросшего в проблему, когда поддерживал доброе начинание, помогал людям в бытовых делах, когда просто поговорил с крестьянами — будь то на полевом стане, в красном уголке фермы или на собрании районного актива. Это было интереснее, но жизнь требовала и кабинетной работы.
 В управлении он сменил Николая Алексеевича Чернухина, избранного секретарем обкома по селу, как сменил когда-то его в Усовском совхозе. Председателем облисполкома был Лев Николаевич Кузнецов, блестящий специалист сельского хозяйства, прошедший все ступени, начиная с директора совхоза, великолепно разбиравшийся во всех вопросах. Никитин не любил промежуточных обсуждений важных проблем, к примеру, на сельхозотделе обкома или у зампреда облисполкома, которые проводились, как он считал, «формы для». На них не могло быть принято заметное для сельского хозяйства решение. Но дисциплине подчинялся, формальности соблюдал, хотя не скрывал неуважительного отношения.
— Не любишь ты партийную дисциплину, Владилен,—  попенял ему Чернухин.
— Мне хоть бы соблюсти ее в разумных пределах, где уж там любить,—  отшутился Никитин. Сопричастность к большому делу сближала их, и часто выводила отношения из официальных в простое человеческое понимание.
 Тюменская область в последнее десятилетие была на виду всей страны, и люди ее  тоже были известны. Москва быстро раскусила, что в сложнейших условиях Тюменщины руководители созревают быстро, они самостоятельны до неуправляемости, инициативны до авантюризма, умеют рисковать и готовы отвечать за свои решения. Партийные организации кадрами занимались серьезно, потому многие работники были готовы к выполнению более сложных задач. Время от времени то один, то другой получал высокое назначение, давая возможность расти тем, кто рядом. В эти годы тюменцы Б.Е.Щербина, Ю.П.Баталин и В.В.Никитин были заместителями Председателя Совета Министров СССР, В.Г.Чирсков, В.С.Черномырдин, Ф.К.Салманов — министрами Союзного Правительства. Многие были заместителями министров, на других важных постах.
  Стало известно, что Кузнецов получил предложение на должность заместителя министра сельского хозяйства СССР.  Никитину хорошо работалось с председателем облисполкома, и любое изменение казалось нежелательным, но Лев Николаевич дал согласие и скоро уехал в Москву. Вопрос о замене обсуждался на всех уровнях.
 Никитин, зная логику подобных выдвижений, определил для себя широкий круг возможных кандидатов, включая  всех секретарей обкома и заместителей председателя облисполкома.  Себя он среди претендентов не видел, как, впрочем, и многие другие. Но у ГП было свое мнение. Ему нравился этот рослый крепкий сибиряк, прошедший все ступени работы в селе, современно мыслящий, способный на самые неожиданные решения и поступки, и всегда выигрывающий. Смелый, но не опрометчивый, решительный, но не авантюрист. Семья прекрасная, двое сыновей — школьников. Молод. Для большой работы 39 лет — не возраст, но молодость, как известно, проходит.
 Богомяков пригласил Никитина в конце рабочего дня, попросил подробно рассказать о работе управления в последнее время, хотя всегда был в курсе всех дел не меньше начальника. Никитин подробно говорил о внедрении новых технологий в свиноводстве и птицеводстве, обосновал, что именно эти отрасли вытащат проблему снабжения Севера яйцом и мясом; коснулся важных вопросов зернового производства.
 О своем решении рекомендовать Никитина председателем облисполкома Богомяков сказал просто, не возводя его в степень.
— Думаю, бюро обкома примет такое предложение, но ты же понимаешь, последнее слово за Москвой.
 Москву смущало прежде всего нарушение десятилетиями сложившейся логики должностного роста, прохождения по служебной лестнице.  В Тюменской области, как и в других регионах, председателем облисполкома избирались чаще всего секретари обкома или заместители председателя  облисполкома,  курирующие вопросы сельского хозяйства, но никогда — начальник сельхозуправления.
 Во многом неординарный Богомяков остановил свой выбор на Никитине по той же причине, по которой рекомендовал его на управление: будучи сам крупным специалистом нефтегазового направления, он видел в Никитине столь же одержимого крестьянина, знающего, понимающего и, самое главное — чувствующего землю и живущих на ней людей. Его чутье осторожного и в то же время решительного хозяина бережно определяло лучшие направления в работе. Если он «брал» вопрос, можно было не сомневаться, что все будет решено. Никитин никогда не ловчил, в грехах и ошибках признавался, исправлял сам, не требуя помощи. Свое мнение отстаивал так, что переубедить его можно только упрямыми фактами.
 Богомякову потребовались несколько встреч в Кремле и на Старой Площади, чтобы отстоять свою позицию. Никитин, приглашенный в столицу, обошел десятки кабинетов, завершающим был прием у секретаря ЦК Кириленко. Он пожал гостю руку и пригласил:
— Проходи, хулиган.
 Никитин явно растерялся:
— Андрей Павлович, не могу понять, чем заслужил?
 Кириленко засмеялся:
— Уж больно ловко вы, тюменцы, сосьвинскую селедку вперед нас вылавливали.  Вот с тех пор хулиганами вас считаю.
 Некоторое время назад Кириленко работал первым секретарем Свердловского обкома, а река Сосьва с ее уникальной селедкой протекает на Северном Урале почти на стыке двух областей. Видно, крепко досаждали тюменские мужички, если секретарь ЦК до сих пор помнит…
 Разговор был серьезный и обстоятельный,  Кириленко пожелал  Никитину успехов.  Направление предстояло оформить постановлением Политбюро.
 Наступил день открытия сессии областного совета народных депутатов,  но Москва молчала. В обкомовском аппарате было состояние, близкое к шоку. Только за час до начала работы сессии Богомякову положили на стол документ: Политбюро рекомендует Никитина В.В. на должность председателя Тюменского облисполкома.
  Вновь избранный председатель  вместе со своими заместителями проанализировали возможные пути дальнейшего развития сельскохозяйственного производства.
 Рост производства мяса был обеспечен всеми факторами, кроме одного. Построены мощные  комплексы, есть маточное поголовье, но животноводы все время живут в режиме ожидания вагонов с фуражом из госфондов. В то же время руководство области признавало, что полагаться на собственное зерновое производство чрезвычайно рискованно, резервы традиционного гектара не велики, а все возрастающие потребности животноводства требуют роста производства собственных комбикормов.
 Дефицит зерна в Сибири прежде всего связан с дефицитом осадков, а засушливые года случаются нередко.
 Тогда было принято решение параллельно с интенсификацией пойти по пути значительного увеличения посевных площадей. Никитин, имеющий некоторый опыт подобной работы в Исетском районе, сразу уловил  главное  в идее  Богомякова.  Это снимало вопросы производства зерна в области  и способствовало решению стратегической задачи снабжения жителей городов нефте-газового комплекса продуктами животноводства.
 Как и ожидалось, новое направление  в сельскохозяйственной политике области хозяйственниками было встречено далеко не однозначно. Новые  земли —  прежде всего результат большой работы по раскорчевке лесов, введение окультуренных площадей в пахотный  оборот, здесь не обойтись расшиванием полевых закутков и выравниванием конфигурации полей
 На большом совещании, проводимом по этой теме, Никитин выступил с докладом, который опровергал все существующие, но еще не заявленные контрдоводы. Он привлек обширный научный материал, причем, не только по земледелию, но и по его истории, и оказалось, что именно этот аргумент наиболее убедительный. Докладчик напомнил основные этапы освоения юга Тюменской области в 17-19 веках, сославшись на документы тех лет, сказал, что распахивали и засевали не столько пустошные, сколько освобожденные от лесов земли.
 Начало ХХ века, знаменитая, так и не завершенная, Столыпинская реформа. Целыми деревнями из центральных губерний России и западных ее окраин переезжали люди в Сибирь, перевозя все, что можно, даже разобранные рубленые церкви вместе со священством.
— Таким образом, наши предки создали клин продуктивной пашни, и в годы целинной эпопеи мы увеличили его до двух миллионов гектаров. Ответьте сами себе на простой вопрос: почему надо считать это пределом? Кто определил, что на юге нашей области должны работать на нужды народа два, а не три и не четыре миллиона гектаров? У нас огромные резервы увеличения посевных площадей, и грош цена рассуждениям, что, сводя лес и распахивая эти массивы, мы нарушаем экологию. Чистой воды чепуха! В сельских районах тюменского юга распаханность составляет от 5 до 15 процентов территории, а на юге нашей страны — многократно выше. У нас 70 процентов занято лесами, причем, специалисты могут указать нам сотни тысяч гектаров леса сорного, непригодного к применению в народном хозяйстве, не удовлетворяющего даже бытовые потребности населения. Нельзя строить свою позицию в экологических спорах, используя недостаточную осведомленность людей.
 Далее Никитин сказал о двуединстве задачи: повысить отдачу гектара, грамотно занимаясь агротехникой, интенсификацией в самом широком смысле этого слова. Но ведь случается, что не только «два дождя в маю» — ни одного нет, и тогда самая передовая  агротехника не гарантирует урожай, пашня даст самую малость, как это не однажды случалось.
— Вот на такой случай мы и должны иметь резерв, дополнительные посевные площади. По десять центнеров на двух миллионах гектарах — это два миллиона тонн, а с трех — уже три миллиона. Вы знаете, как нужно нам это зерно. Поймите теперь, что многое в будущем зависит от того, как мы сегодня занимаемся освоением новых земель.
 После совещания Никитину было проще говорить с руководителями районов и хозяйств, им известна была его позиция. К этому времени работу области по расширению посевных площадей  одобрил Центральный Комитет партии. После нескольких лет изучения полученных результатов Москва провела в Тюмени всесоюзное совещание по этой тематике, подчеркнув тем самым государственное значение того, что делалось в области.
 В Голышмановском районе, проезжая  с руководителем района и директором совхоза по полям, Никитин попросил остановить машину.
— Ты почему этот колок не сведешь?- обратился он к директору и заметил, как вспыхнуло  лицо молодого еще человека, местного парня, работающего в должности первый год.—   Он  же просится в пашню! Ты его за год раз десять объезжаешь, а тут работы на один день. Чтоб нынче же убрал!
 Когда прощались, первый секретарь райкома Борис Васильевич Прокопчук сказал Никитину:
— Колочек тот уберем, Владилен Валентинович, но вы и директора нашего поймите: у него тут роман начинался в студенческие годы. Так сказать, память сердца.
— Не зря хоть мемориал-то стоит?
— Вторым в декретном отпуске.
— Молодец. Но колочек — убрать, и так памяти хватает.
 Новый начальник облсельхозуправления Юрий Романович Клат, распределяя между районами поступающие от нефтяников и газовиков тяжелые гусеничные тракторы, отмечал, что «северная вахта» Никитина создала крепкую систему личных отношений с руководителями крупнейших предприятий Севера, которая сейчас работает на интересы деревни. Мощные бульдозеры и погрузчики были основой так называемых «отрядов плодородия», выгребавших миллионы тонн перегноя с животноводческих ферм и щедро вносивших его на поля.
 Торфодобывающие предприятия, оставшиеся без работы после перевода на газ Тюменской теплоэлектроцентрали,  переориентировались на поставку торфа в качестве удобрения.
 Никитин имел основания быть довольным проводимой работой: до 13 млн.тонн органики вывозили на поля в год, до 10 тонн на гектар пашни. Для большинства серых, оподзоленных, суглинистых почв это единственный способ поднять их плодородие. Улучшалась структура пахотного горизонта, нарастал гумусный слой. По всеобщей оценке, это были годы решительного улучшения качества земли.
 Выравнивание конфигурации полей, сведение колков, припахивание придорожных обочин открывали путь на просторные пашни современной высокопроизводительной технике. Поступающие в хозяйства мощные К-700 в агрегате с комплексом сельскохозяйственных машин поднимали производительность труда, сокращали сроки полевых кампаний.
 12.
 Статистика не только все знает, она еще дает возможность думающим людям делать выводы, выходящие по своему значению за пределы компетенции этой важной науки.
 За годы интенсивного развития топливно-энергетического комплекса Тюменского Севера, в которые входят две пятилетки председателя облисполкома Никитина, население области выросло с 1,2 млн. до  3 млн. человек. В то же время количество сельских жителей осталось без изменений — 700 тысяч. Никитин часто вспоминал короткую и емкую реплику А.Н.Косыгина в ответ на просьбу руководителя одного из нефтегазодобывающих управлений, выступавшего на областном  собрании партийно-хозяйственного  актива.
— Алексей Николаевич, мы сегодня имеем все необходимые продукты питания, за это большое спасибо нашим крестьянам. Но в Тюменской области не растут фрукты, а дети иногда просят яблок.
— Фрукты мы вам привезем самолетами. А  вы дайте стране нефть.
 «Все необходимые продукты» — это то, что поставлял сельский юг. Нагрузка на деревню была огромная, значение ее работы слишком велико, чтобы позволить оплошность, просчет, промах.
 Улучшенная и расширенная пашня давала более 2 млн.тонн зерна в год, а его все не хватало, потому что постоянно увеличивалось поголовье скота и птицы.
 Никитин отправил из кабинета на свежий воздух «остыть» обкомовского пропагандиста, предложившего бросить лозунг вместе с миллионом тонн нефти и миллиардом кубометров газа в сутки добиваться увеличения поголовья скота  тоже до миллиона. Крупного скота действительно имели 950 тысяч, 600 тысяч свиней, полмиллиона овец. И все это огромное стадо надо кормить сытно и с избытком, чтобы оно не только украшало статистику, но и улучшало те ее цифры, где молоко, мясо, яйца.
 Чтобы хоть как-то отблагодарить селян, государство отказалось от регулирования размеров личных подсобных хозяйств граждан. Ушлые газетчики тут же придумали короткую формулу этой политики: «хозяйство личное — забота общая». Поразительно, но труженики села, отдающие много сил общественному производству, вдруг развернули такие подсобные хозяйства, что излишки полученной продукции стали заметным источником пополнения общегосударственных продовольственных фондов. Только молока от личных хозяйств область закупала до 50 тысяч тонн в год.
 Заготовками картофеля занималась потребительская кооперация, ее подразделения в районах получали задание брать картофель безо всяких ограничений, более того, в малые деревни направлялись грузовики, чтобы принять продукт прямо на огородах. Ежегодно в закромах оказывалось до 200 тысяч тонн картофеля при областной потребности в 150 тысяч. Все излишки с удовольствием отгружали республики Средней Азии, направляя тюменцам вагоны с дарами южной природы. Яблоки на прилавках магазинов перестали быть редкостью.
 Еще в бытность директором совхоза у управляющего Покровским отделением, крупным, по объему производства сравнимым с некоторыми хозяйствами, Никитин увидел в рубленом коридоре дома большой ящик, обитый железом и закрытый такой же крышкой. Перехватив взгляд директора, Лемзин поднял крышку: зерно, пшеница, отборная, сухая, отливающая золотизной.
— Это, Валентиныч, запас. По нынешним временам, может, и ни к чему, все годы вроде без хлеба не бываем, но уже привычка, храню год-два, потом меняю. Привычка с тех пор осталась, когда год на год не попадал, вот и создавали запас, чтоб не голодовать.
— Хорошая привычка. Нам бы и в хозяйстве такой сусек неплохо иметь.
— Неплохо,—  согласился Лемзин. — Но в своем доме я хозяин, а в совхозе над вами еще сколько радетелей! Не дадут.
 Конечно, никто бы не разрешил Никитину в отдельно взятом Усовском совхозе создавать и хранить резерв фуражного зерна на случай недорода в следующем году, не должен советский руководитель быть таким пессимистом. Да, но должен смотреть вперед хоть на один год, чтобы в массовом порядке не вырезать скот, если неурожай.
 Область после уборки урожая легко выполнила первую заповедь и расчиталась с государством по нархозплану заготовок зерна. Никитин обратился в Совет Министров с запиской, в которой просил разрешить в порядке эксперимента (он несколько раз порывался вычеркнуть это слово, но оставил в угоду общему стилю письма) Тюменской области заложить в районах резерв фуражного зерна сверх потребностей текущей зимовки как страховой на будущий год. Официальный отказ он получил позже, а через три дня позвонил хороший товарищ из Совмина и сказал, что мысль правильная, и положение в области позволяет ставить такой вопрос, но разрешат едва ли, потому что российский баланс зерна вроде не получается. Никитин и сам понимал, что, как только где-то возникнет напряжение,  сработает система, из ЦК позвонят первому: нужен хлеб! Зашевелится вся цепочка вплоть до лемзинского сусека, как было не в столь отдаленные времена.
 Понимая, что потребности южных городов в картофеле и овощах за счет общественного производства полностью закрыть не удается, приняли решение поддержать создание дачных кооперативов, дать землю всем горожанам, кто хочет на ней работать. Дело это было новое и несколько даже неожиданное, потому что Тюмень, еще вчера бывшая «столицей деревень», о дачах как местах семейного отдыха или ведения подсобного хозяйства, речи не вела. Оказалось, что под нужды дачных кооперативов, которые росли со скоростью июльских грибов, требуются сотни гектаров земли. Пригородные хозяйства, естественно, не хотели отдавать горожанам плодородные земли, участки отводились как результат компромисса в местах, не особенно благоприятных. Богомяков и Никитин вдвоем на «уазике» объехали все сколько- нибудь пригодные для пользования места, благо, будучи заядлыми охотниками, бывали здесь многократно. Приняли решение выделять дачникам не четыре, как это было заведено по стране, а по шесть соток. Только много лет позже к такому размеру дачного участка пришли и соседи. Деятельные дачники, какими быстро стало почти все население города, с завидным упорством и трудолюбием творили чудеса на своих шести сотках.
 Тюменской области, как и ряду других регионов, была поставлена задача добиваться самообеспечения продуктами питания. Конечно, это не значило, что область осталась один на один с проблемами. В частности, Центр брал на себя обеспечение комбикормами вновь введенных объектов по производству быстрорастущего мяса. Инициатива передавалась на область, следовательно, и ответственность возлагалась на местную власть. Такая кооперация руководство устраивала. Никитину было поручено изучить вопрос и внести предложения, он скоро доложил их Богомякову.  ГП  не сразу согласился на вариант, предложенный председателем облисполкома, но когда Никитин заверил, что у него есть предварительная договоренность с Муравленко, который поддерживает идею и даже обещал «публично проявить инициативу», секретарь обкома дал добро.
 Никитин пригласил к себе всех руководителей нефтяных, газовых, геологических и строительных Главков, которые по должности были заместителями своих Союзных министров, и, коротко обрисовав всем известную ситуацию с продовольствием, сказал:
— Мы должны построить на юге области десяток птицефабрик, разом и навсегда закрыть вопросы по яйцу и мясу птицы. У области нет достаточных строительных мощностей для этого. Просим Главки помочь.
 Никитин видел, что приглашенные относятся к предложению без энтузиазма. Но встал Виктор Иванович Муравленко и сказал, что серьезность такого варианта полностью отражает сложность  положения с продуктами на Севере, что области без нашей поддержки строительных вопросов не решить, а, коли Москва обещает построенные фабрики подпитывать госфондами кормов, грех не воспользоваться этой возможностью.
— Я сейчас  даю команду своим заместителям, чтобы все вопросы облисполкома по строительству птицефабрик решались незамедлительно.
 Такого даже Никитин не ожидал, не смотря на предварительную договоренность с Муравленко. Все знали Виктора Ивановича как человека взвешенных решений, чуждого всяческой стихийности, и он находит предложение уместным и выполнимым. Его авторитет был столь значительным, что ни у кого из участников совещания  не появилось возражений.
 Когда прощались, Никитин пожал Виктору Ивановичу руку и посмотрел в глаза. Он увидел в них улыбку умного и благородного человека.
 Эту программу реализовали быстро. Районы выделили площадки под строительство, помогали людьми и техникой, и уже к осени птицефабрики в Ишиме, Голышманово, Аромашево, Омутинке, Заводоуковске приняли птичье поголовье, и фуры со свежим яйцом пошли по зимникам в северные города.
 Никитин всегда внутренне следовал опыту и природе  людей, умевших мобилизовать все, чтобы добиться нужного результата, заставить себя и других работать на грани человеческих возможностей, а иногда и сверх того. Для него был примером выдающийся военачальник и механизатор, умеющий работать творчески, знающий все  смежные ремесла. У охотничьего костра Виктор Иванович Муравленко признался друзьям, что считает образцом для подражания маршала Жукова и председателя Госплана Байбакова. А Никитин учился у Муравленко, ценил его опыт, уважал мнение.
 В 2002 году  Никитин летал в Тюмень на открытие памятника Виктору Ивановичу Муравленко. Только вернулся домой, звонок из тюменского радио: журналистка  сожалеет, что не смогла взять интервью раньше, и просит вспомнить, когда была последняя встреча с Муравленко и о чем они говорили.
— Встреча была  вчера. О чем говорили? Я еще раз сказал спасибо учителю и старшему товарищу.
— А он? — осторожно спросила журналистка.
— Он помнит, как мы работали, критикует, что сегодня дела идут хуже, что плохо заботимся о тех, с кого начиналась слава и богатство родного края.
 Он долго еще рассказывал ей о легендарном начальнике «Главтюменьнефтегаза»…
 «Лес рубят — щепки летят» — это потом суть народной мудрости истолковали как оправдательный аргумент Сталина, якобы не считавшегося даже с человеческими жизнями во имя достижения поставленных целей. А ведь воистину не бывает дроворуба без щепы, это знает всякий, кто хоть раз был в лесу и держал в руках топор.  Решение  больших  дел находится на грани возможного и невозможного. Нельзя выиграть бой, не имея неизбежных потерь. Наверное, отсюда и появилось фраза о победе ценой малой крови…
 У послевоенного поколения были образцы людей, умеющих организовать и повести за собой людей и в бой, и в поле, и на поиски нефти.  Руководить народно-хозяйственным комплексом — это не вести в бой армии и дивизии, здесь нет жертв, разве что по глупости или недосмотру какого-нибудь прораба; но четкое видение желаемого результата, понимание единственно верных к нему путей, тонкий расчет финансового, производственного потенциала и людских возможностей — все по тем меркам и по тем же критериям.
 Появилось предложение воспользоваться ситуацией, и на окраине Ишима, южного, почти сельского городка области, построить не просто птичник, а современную птицеводческую фабрику. Председатель  облисполкома не собирал совещания в кабинетной тиши, а вывез руководителей строительных организаций Тюмени прямо в чистое поле. История умалчивает, знает ли отечественная и мировая практика производственного строительства подобные примеры, когда вчерне изготовленные чертежи-схемы комплекса переносились на местность по принципу: «Нечего тут мерить, ты ему рукой покажи!». Никитин шагал поперек обширного пригородного пустыря, оставляя после себя колышки, обозначавшие размеры будущих корпусов, и после каждого обмера  обращался то к одному  из сопровождавших его строительных начальников:
— Это твой цех.
— Твой корпус.
— Принимай.
 Когда после этой непродолжительной процедуры они вернулись в прохладный затемненный кабинет председателя Ишимского райисполкома, Никитин, все еще возбужденный и, видимо, подогреваемый необычностью вынашиваемого проекта, коротко сказал:
— У нас два месяца сроку. Никто не снимает с вас ответственности за дела организаций, все планы и задания остаются в силе.  Но там процесс более или менее отлажен, поручите управление заместителям и сделайте все, чтобы через два месяца, и ни днем позже, Ишимская птицефабрика приняла маточное поголовье.
— Владилен Валентинович, это невозможно, даже если мы построим корпуса. Нужна начинка, оборудование, корма, сами куры, наконец.
 Никитин с усмешкой посмотрел на говорившего. К тому времени многие руководители уже знали, что лучше «не подставляться» председателю облисполкома, он умел одной фразой  возразить,  дать оценку,  научить не задавать глупых вопросов и не умничать. Анекдотом прокатилась по области история о том, что встретивший его на границе своего района первый секретарь решил «подсластить» гостю и доложил, что асфальтированная дорога, по которой они едут, построена во исполнение наказов избирателей. «А если бы выборов не было?» — хмуро спросил Никитин, и надолго отбил у хозяина тягу к разговорам.
 — Спасибо за беспокойство, дорогой, но оборудование уже заказано, и не переживай: петухов нестись не заставим, кур завезем. А вот если корпус не сдашь ко времени…
 Густой мужской хохот испугал голубей на исполкомовской крыше…
— Сроки нереальны, Владилен Валентинович, практически нереальны.
— Теоретически—  наверное, а практически…Отцы наши эвакуированные заводы в условиях сибирской зимы разворачивали в тайге, и через три месяца  выдавали танки. Танки, заметьте, не яйца, а тут есть существенная разница. Закончим дискуссию. Через две недели мы определенно сможем сказать, кто умеет организовать работу в экстремальных условиях, а кто только разницу ищет между теорией и практикой. Все. Встречаемся в следующую пятницу.
 Они встречались еженедельно, да и не по одному разу, многие из крупных строительных начальников жили в Ишиме безвыездно, контролируя и организовывая дело. Росли фундаменты и стены, днем и ночью из Тюмени поступал железобетон, без всякого идеологического вдохновления коллективы соревновались, кто быстрее выполнит задание. Никитин приезжал, смотрел все на месте, обсуждал с руководством ход строительства, высказывал резкие замечания по отставанию.
 После поездок докладывал Богомякову. Тот, зная натуру своего товарища, спрашивал:
— Не очень круто, Владилен?
— Круто, Геннадий Павлович, но  все оправдано, если к зиме получим продукцию, закроем потребности Ишима, и  дадим дополнительно продукты Северу. Дело того стоит…
  Как он и планировал, параллельно со строительством завозили и монтировали оборудование, все тюменские птицефабрики получили задание подготовить необходимое количество молодняка. Часть вопросов контролировал заместитель председателя облисполкома Ю. Р. Клат.
 Два месяца напряженного труда строителей, монтажников, руководителей закончились полной готовностью нового производства, через день двор огласился птичьим гомоном. Торжеств по поводу открытия не было, и красных ленточек не разрезали. Никитин вместе со строительными руководителями обошел весь объект, поблагодарил строителей, пожелал успехов птицеводам, посмотрел на новенький красный флаг над дирекцией и уехал в Тюмень.
— Честно говоря, я не очень верил в возможность выполнения такого объема работ за столь короткое время,—  сказал Богомяков. — Может быть, отметим начальников трестов?
— Я поблагодарил их от имени обкома и облисполкома.
— Считаешь, что этого достаточно?
— Считаю, что это награда, я только передал ее.
 Очень скоро Ишимская птицефабрика вышла на производство нескольких тысяч тонн мяса в год.
 Семидесятые годы — время крупных решений, их масштабы наблюдались во всем—  от космоса до сельского хозяйства. Первый опыт показал, что свиноводческие комплексы действительно способны быстро закрыть мясной дефицит. Деньги для столь масштабного строительства государство находило. Тюмень в числе первых ухватилась за эту возможность, остро ощущая нехватку мяса. Почти одновременно завершалось освоение плановых мощностей свинокомплексов в Карасуле, Шорохово, Новой Заимке. Сотни тысяч полновесных советских рублей были вложены в эти проекты, и они ответили таким количеством продукции, что Тюмень стала городом без мясных и колбасных очередей.
 Никитин на одном из совещаний с руководителями сельских районов не отказал себе в удовольствии констатировать как факт зримого успеха тюменского крестьянства наличие такого количества продуктов в городских магазинах. Но следующая фраза председателя согнала благодушные улыбки:
— Но это еще не все. Впереди у нас более сложные задачи, и о них мы сегодня будем вести речь.

 13.

 Отношения Богомякова и Никитина, первого секретаря обкома и председателя облисполкома, были и служебными, и личными. Когда люди десять лет вместе отвечают за огромную область, встречаются каждый день, согласовывают важнейшие решения, мужественно переживают неудачи, трудно по-хорошему не заподозрить их во взаимных симпатиях. В то же время они, как говорил Никитин, «работали дружно, но не в обнимку». Он не чувствовал другой зависимости от первого, кроме зависимости от уважения.
 Было, что их мнения не совпадали. Богомяков не давил силой властного авторитета, он предпочитал аргументировать свою позицию, после чего Никитин чаще всего соглашался.
 Все вопросы развития области рассматривались очень тщательно.  Историю области  нельзя представить без Б.Е.Щербины, Г.П.Богомякова, многих других, кто принимал важнейшие решения. С проектных разработок вокруг каждого документа шла серьезная борьба.
 Когда уже просматривалась огромная перспектива области на нефть и газ, в научных кругах возникло множество идей по поводу методов освоения этих несметных богатств, в которых вахтовый был не самым экзотическим. Предлагалось выселить людей, затопить газонефтеносные площади и осваивать их с плавучих платформ, как это делают на морских шельфах. Такой вариант можно было изучить, но, как у нас бывает, идея нашла неожиданное одобрение у самых влиятельных людей на верху, была опасность рассмотрения ее как основной. В область были приглашены ведущие специалисты Академии наук  СССР, провели серьезное обсуждение и приняли рекомендации разрабатывать месторождения традиционным способом со строительством поселков-спутников и параллельным использованием  в наиболее труднодоступных местах вахтового варианта.
 Как-то Никитин увидел на рабочем столе Богомякова стопку книг, и успел прочитать несколько названий на корешках — это были новые романы советских писателей. ГП  перехватил взгляд и пояснил, что сегодня  получил бандероли из издательства.
 Он много читал и много знал. Никитин видел, как легко и свободно общался он с приезжающими в область ведущими деятелями советской культуры.
 Владилен Валентинович считает, что многие в области и стране не понимали Богомякова, воспринимали его в одной плоскости, а его надо видеть объемно. Он один из немногих теперь людей, обладающих уникальной информацией о Тюменской области, о большом и важном периоде ее развития вместе со страной, о ее выдающихся людях.
 Он ко многим обращался на «ты», и это было чаще всего верным признаком уважения и особого расположения. Никитин редко об этом говорил, но всегда понимал, что как руководитель он вырос под влиянием Геннадия Павловича, а поскольку стиль ГП — «высказывай свое мнение и отстаивай его» — он никогда не опасался быть непонятым, никогда не оправдывался, а объяснял. Здравый смысл и взаимная доброжелательность были основой их отношений во время совместной работы.
  14.
 Знать, не по собственной воле, не по душевному желанию попал в Сибирь род Никитиных, одна его веточка, один побег, но разросся, распустился, и поди, сыщи теперь всех Никитиных, по белому свету разбросанных. Вот и эта молодая женщина в столовой райцентра, она лицом так похожа на него, что Владилен поначалу даже смутился, а потом  больше всего опасался, что кто-то из гостеприимных хозяев заметит сходство  его с этой красивой и крепкой официанткой. Пройдя после обеда помыть руки на кухню, он спросил у пожилой поварихи фамилию молодухи, и даже обрадовался, когда услышал чужую. Но повариха, помешав в котле и вытерев полотенцем пот со лба, степенно добавила, что это фамилия мужнина, а девичестве та бабочка была Никитина.
 Владилен жалел потом, что не поговорил с однофамилицей, возможно, сходство обличием не случайное, родной, может быть, человек встретился на пути, а он обошел, не спросил, не остановился…
 С годами он чаще стал задумываться, кто он и откуда, сожалел, что почти нет близких родственников.  Даже себе не мог объяснить причин этого чувства, но оно возникало и волновало, обозначая пустоты, которые остались от погибшего отца, от несостоявшихся сестер и братьев. Жена, сыновья — это свое, родное, это гаранты его счастья. У него много друзей,  искренних, настоящих, не только по работе, но больше из детства,  со школы и института, из тех краев,  где «наследил» трудом и результатами. И все же, все же…
 Он все собирался еще раз  заглянуть в тот райцентр, найти ту официантку, но скоро не сумел выехать, а потом в делах и во времени та встреча стерлась, затуманилась.  Но, видно, не до конца, не совсем, потому что наступал момент — и как зеленая поросль после дождя на вроде иссохшем уже склоне — брызнет она в сознании  родным образом, бередя генетическую память  и  трогая душу
 15.
  Всю уборку того года он провел в районах Ишимской зоны, где когда-то работал. Погода стояла хорошая, убирали дружно, настроение было прекрасное. Подъехали к комбайнам в Яровском совхозе Казанского района, механизаторы обедали, принимая от поварихи глубокие тарелки с густыми щами, в которых не понять, чего больше — картошки или мяса; и чуть поменьше тарелки с горкой картофельного пюре и двумя широкими, как рукавицы, котлетами.
 Гости, а  среди них больше хозяев, только что из столовой, от приглашения  отказались  и сели с механизаторами в тени развесистых берез. Никитин расспрашивал об оплате труда, как идет техника и когда думают закончить уборку. Мужики, сдерживаемые присутствием местного начальства, отвечали кратко. Как водится, Никитин спросил о просьбах, встречных вопросах.
— Есть вопрос,—  молодой мужичек хотел было встать, но передумал и сел, где стоял, подобрав под себя ноги. — Вот у нас рыбхоз в Казанке, Яровское озеро ему понравилось, тут сырок и карп хорошо живут. Дело вроде правильное, только куда теперь бедному крестьянину податься? Мы все выросли на этом озере, в войну с него вся деревня кормилась, потому с голоду не сдохли, а теперь не то, что сеть поставить — выехать на стекло нельзя, поймают — ничем не отмажешься, попадешь в браконьеры. Правильно это?
 Никитин посмотрел на председателя райисполкома Николая Петровича Хевролина, тот кивнул:
— Так и есть. Мы продублировали ваше решение, но на домашних озерах надо бы разрешить рыбалку, Владилен Валентинович.
— А как работает рыбхоз?
— Хорошо работает, по прошлому году добыл пятьсот тонн, больше половины рыба ценных пород.
 Ничего конкретного Никитин сейчас сказать не мог, пообещал подумать, пошутил:
— При вашей зарплате, мужики, грех с сетями возиться, на пятерку купишь сырка до отвала, только косточкой не подавись.
— Э, нет, Владилен Валентинович,—  в тон ему ответил комбайнер. — Как и в любом деле, тут не только результат, тут еще и процесс важен.
 Шутку встретили дружным хохотом.
 Рыбный вопрос имел продолжение уже в облисполкоме.
— Об этих письмах решил доложить вам лично, все они из сельхозрайонов, и касаются использования озер,—  помощник положил на стол папку с письмами.
 Он хорошо помнил начало этой истории. Под давлением Центра область тогда пошла навстречу предложениям Минрыбхоза и согласилась на передачу его хозяйствам всех сколько-нибудь пригодных для рыбоводства озер. Опираясь на этот документ и еще на какие-то ведомственные установки, рыбхозы объявили себя полновластными  хозяевами на озерах, что вызвало резкое неприятие населения. Люди исстари селились возле озер, чтобы пользоваться тем, что предоставила им природа. И вдруг появилась организация, заявившая, что она хозяин на озере, а люди вокруг — потенциальные браконьеры.
 Каждое обращение на тетрадных листах было подписано десятками фамилий, обратные адреса — Казанка, Бердюжье, Сладково, Армизон — районы,  где созданы и неплохо работают рыбхозы. Но побочные явления явно не добавляют авторитета властям.
 Через день на столе появилось заключение юридического отдела, подтверждающее правоту рыбхозов, запрещающих всякий промысел на освоенных ими озерах.
 На письма он поручил ответить, что вопрос решается. Знакомый из Совмина посоветовал не проявлять инициативу, в постановление правительства изменения внесут едва ли, а неприятностей себе наживешь. В первой же поездке в Москву побывал в отделе ЦК, там не оставили никаких надежд, больше того, предупредили о недопустимости самоуправства. Еще раз убедился, что отделы руководящего органа партии превратились в отраслевые отделы соответствующих министерств, и что централизация достигла крайней отметки, когда бердюжскими озерами пытаются руководить из Москвы.
 Но вопрос-то надо решать, людей, живущих у озера, нельзя отлучать от того, чем они пользовались веками. Никитин всю ситуацию доложил Богомякову, не утаив и разговор в ЦК, предложил принять специальное решение облисполкома, регулирующее взаимоотношения рыбхозов и населения на озерах деревенских, так называемых домашних. ГП согласился, но предупредил: готовься, сопротивление будет большое.
 Решение приняли и опубликовали в печати. Граждане получали возможность рыбачить в установленные сроки несколькими сетями с ограниченным размером ячеи. Кажется, компромисс был найден, но «телега» в столицу все-таки ушла, и началось то, о чем предупреждал Богомяков. Телефонных звонков было много, но этим дело не ограничилось.
 Никитину доложили, что в приемной заместитель министра рыбного хозяйства. О его вылете в Тюмень он уже знал, попросил пригласить.
— Да как вы смели принять такое решение!? — с порога закричал гость. Никитин был готов к разговору и держал себя в руках, подозрительно спокойно объяснил, почему область вынуждена была пойти на такие меры. С первой фразы понял, что слова отскакивают от гостя, как от стенки горох, но когда тот перебил хозяина кабинета, Никитин резко изменил тон и спокойно сказал:
— Вон отсюда!
 Гость сидел, вытаращив глаза.
— Ты что, не понял? Выйди из кабинета.  Если сам не можешь, то я помогу.
 Реакция последовала незамедлительно: звонок из министерства, из Совмина, потом из ЦК. Богомяков осторожно пересказал Никитину разговор с ответработником ЦК, в котором тот настаивал на освобождении от должности председателя облисполкома, допустившего бестактность по отношению к работнику Центра.
— Ты его крепко? — спросил ГП.
— Крепче некуда.
— Тогда терпи.
 Страсти улеглись довольно скоро, но Никитин вывод для себя сделал: если ты прав — защищай свою правоту, не по матушке, конечно, но до конца, до предела. Много позже, бывая на родине, он узнавал, что деревенских рыбаков никто особо не притесняет в их простецком промысле, и с улыбкой вспоминал заваруху, случившуюся с вопросом о водопользовании…
  16.
 Февральским вечером позвонили из аппарата Верховного Совета СССР и предложили в составе парламентской делегации поехать в королевство Марокко.
— Какая сейчас там погода? — спросил Никитин. 
— Жара,—  ответил чиновник аппарата. — Во всяком случае, Владилен Валентинович, теплее, чем у вас в Тюмени.
 «Это точно»,- подумал он и отодвинул тяжелую портьеру окна: наружный термометр показывал ниже тридцати.
 До столицы государства города Рабат добрались без особых приключений, в аэропорту советскую делегацию встречала большая группа депутатов законодательного органа королевства, однопалатной палаты представителей  во главе с молодой красивой женщиной. Осыпав  любезностями, хозяева проводили гостей в отель и предложили встретиться через четыре часа.
 Делегация имела четкие инструкции руководства и согласованную программу визита, ничего особенного и сложного, стандартный набор встреч и бесед.
  На пороге зала приемов гостей встретила та же красивая гостеприимная хозяйка, радушие и благожелательность в переводах не нуждаются.
— Господа, вы можете называть меня по имени — Амина, я независимый депутат, руководитель парламентского комитета по вопросам женщин нашего королевства, по профессии врач, училась во Франции, у меня хорошая клиника,—  сказала она.—  Я буду сопровождать вашу делегацию, таково поручение руководителя палаты. Надеюсь, наше общение будет приятным,—  и она пригласила в зал, где уже собралась большая группа депутатов, в основном мужчин. Делегация Верховного Совета тоже была чисто мужской, потому Амина выделялась в среде сосредоточенных мужчин красивым строгим платьем и открытой улыбкой.
— Владилен, почему наши депутатки так не одеваются, как Амина? — возмущался за ужином ровесник и давний знакомый по работе в парламентской комиссии ВС, которую возглавлял Никитин, рабочий депутат Виктор. — Ведь красивые у нас бабы, а  посмотришь  — одеты как-то скучно, официально.
 Никитин засмеялся:
— Наши в официальной обстановке сразу перестают быть женщинами, они становятся депутатами, членами и делегатами. Но  главное, чтобы в головах порядок у каждого свой был.
— Да, голова поважнее костюма будет,—  согласился Виктор.
 Амина вместе с делегацией посещала предприятия по переработке сельхозпродукции, государственные и частные школы, больницы. Никитин много говорил с ней, при посадке в машину поддерживал под локоть, и она с улыбкой заметила, что это в полном соответствии с официальным, но не местным этикетом. Арабская страна хоть и не очень строго, но придерживалась своих обычаев. 
 Рассказ Никитина о жизни коренных народов Тюменского Севера неожиданно вызвал у хозяйки серьезный интерес:
— Господин Никитин, я могу поехать к вам, посмотреть местные условия и построить большую клинику для ваших народов. Думаю, это будет выгодный бизнес. Это не противоречит вашим законам?
 Что он мог ответить ей, человеку с другого края земли, проявившему такое сочувствие к трудностям неизвестных ей народов? Иного своего руководителя годами приходится убеждать, что надо, наконец, из огромного объема государственных вложений выделить толику для больницы или детсада.  Все, в конце концов, решают люди, даже после почти случайного официального знакомства.
 Визит был кратким, перед отлетом прием в палате представителей, пышные речи марокканских политиков, дежурное ответное слово членов советской делегации. Закончив официальную часть речи, Никитин повернулся в сторону Амины:
— Сердечно благодарю вас, госпожа Амина, за то, что вы всегда были с нами, заботились о нас. Поверьте, мы всегда будем помнить, что в далекой Африке живет такая чудесная женщина. Спасибо вам.
 После перевода Амина слегка смутилась, мужчины аплодировали, наверное, чуть энергичнее, чем допустимо на официальных приемах.
— Мы можем пока не прощаться, я провожаю вас в аэропорт,—  сказала Амина. Самолет уже был готов к отправке. У трапа, еще раз пожав хрупкую руку хозяйки, Никитин, внутренне освободившись от бремени парламентских обуз, чисто по-мужски, по-русски сказал:
— Не хочется с вами расставаться, Амина. Жаль, что я женатый человек, а то увез бы вас в Тюмень.
 Она улыбнулась:
— Законы моей страны разрешают быть второй женой, и я готова лететь с вами.
 Переводчик проговорил эту фразу быстро и бесстрастно, как это умеют только переводчики, а в арабской речи Амины Владилен не улавливал тонкостей интонации — шутка, конечно, не могла она так говорить всерьез. Приходилось разыгрывать им же предложенную ситуацию, импровизировать и не терять достоинства.
— Ну что вы, Амина, нельзя вам в Сибирь, у нас сейчас сорок градусов мороза.
 Женщина вела свою игру более тонко, перехватывая инициативу:
— Я состоятельный человек, я лечу в Париж и покупаю самую теплую шубу,—  в ее голосе не было насмешки, не было и просьбы, она как бы приглашала к дальнейшей игре в слова. Никитин явно смутился, еще раз поклонился даме и поцеловал руку, сказав, словно извиняясь:
— Вам не придется этого делать, Амина.
 Самолет взял курс на Европу. Никто из товарищей не беспокоил Никитина вопросами. Он смотрел в иллюминатор на уплывающее из- под ног Марокко  и думал об открытой,  и в то же время загадочной африканской женщине. Она рассказала все о своей французской учебе, о работе в парламенте, о клинике, но ничего —  о своей семье, о личной жизни. Если здесь это не принято, то разговор у трапа отступление от нормы, возвращение к женским началам и просто бабий душевный выплеск…

 17.
 Другая, сугубо мужская окраска еще одного визита запомнилась Никитину на всю жизнь: республика  Того, 1982 год.
 За сутки перелета из Москвы в столицу Тоголезской республики Ломе члены советской парламентской делегации стали больше похожи на измотанных туристов, чем на официальных лиц. Никитин, самый рослый и крепкий из всех, невесело пошутил:
— Товарищи, в отеле душ, чашка местного кофе, и на прием в Национальное собрание.
 Товарищи шутку не приняли, Никитин, как руководитель делегации, знал программу и, вполне возможно,  просто информировал о порядке работы.
 Визит депутатской делегации был почти формальным, предстояли встречи в местном парламенте, обмен опытом, обсуждение общих проблем. Делегацию сформировали не сразу, многие депутаты отказывались лететь на край света в никому неизвестное Того, а Никитин согласился сразу. Ему нравилось бывать там, где нет границы между реальностью и сказкой, между прошлым и настоящим. В страны Африки и Латинской Америки он ездил с удовольствием, к удивлению руководства, не только не просил включить в делегации для поездки в Европу или Штаты, но отказывался, когда предлагали.
— Это замечательно, что вы охотно идете на африканское направление, ваша внешность для таких мест идеально подходит,—  польстила ему пожилая сотрудница аппарата Верховного Совета.
— Что вы имеете в виду? — Никитин так выразительно на нее посмотрел, что та смутилась и пролепетала что-то о фигуре крепкого русского мужика. Тут она была права, Никитин легко конкурировал с рослыми африканцами, и возможно, кому-то из руководства нравилось, что советская страна представлена столь внушительно.
 Номер в отеле Владилену не очень понравился, какой-то унылый, серый, но холодный душ и крепкий ароматный кофе восстановили силы, и через пару часов он уже беседовал с депутатами Народного Собрания. На родине только что похоронили Л.И.Брежнева,  Никитин принимал соболезнования и заверял в неизменности курса. Менялись кабинеты, темы, визит подходил к концу.
 В программе была встреча руководителя делегации с Президентом Того, но Никитина предупредили, что Президент может посчитать уровень делегации не достаточно  высоким, и встреча, возможно, не состояться.
— Ничего не случится, если не встретимся,—  резко ответил Никитин. — Наша задача — поддерживать межпарламентское сотрудничество, мы ее выполнили, а Президент может принимать или не принимать — это его дело.
 Он знал, что Президент генерал Эйадема имеет огромный авторитет у своего народа, его портреты не только на стенах зданий и в газетах — они на майках, на автомобилях и в самых неподходящих местах. О Президенте ходили легенды: он все видит и все знает, он разоблачил несколько путчей, он бессмертен, его самолет трижды падал, но президент остался жив и невредим.
 Утром накануне отъезда Никитину сообщили, что Президент примет советского гостя, но только очень коротко, буквально для протокола. «Черт с ним, схожу, если интересы политики того требуют, хотя на мой характер…»
 Во дворце все говорило о скором отъезде хозяина: стоял кортеж машин, бегала обслуга, охрана посматривала на часы. Президент сидел в глубоком кресле — здоровый большеголовый негр. По обе стороны две неподвижные черные собаки, и только цепкие глаза выдавали их готовность броситься по первому жесту хозяина. Сзади так же неподвижно стояли два телохранителя.
 После приветствия и обмена любезностями  Никитин осторожно открыл портфель и вынул двух белых куропаток — чучела, искусно приготовленные северными тюменскими мастерами. Владилен не ожидал такого эффекта: затемненный зал, черная охрана, черные собаки, черный Президент, и две белоснежные птицы, как светлое послание из другого мира, как радость,  как сказка.
— Что это?! — Президент горящими глазами глядел на чудо.
— Эти птицы живут на моей родине, на Севере, на другом конце земли. Их зовут белые куропатки.
— Там есть охота?
— Конечно, там замечательная охота. — Владилен знал, что говорил, потому что, бывая в северных командировках, выкраивал денек для любимого занятия.
 Когда  сотрудник службы протокола вошел во второй раз и напомнил  о времени выезда, Президент выгнал и его, и охранников и собак, пересел из роскошного кресла ближе к гостю и попросил со слезами на глазах:
— Еще расскажи…
 Четыре часа просидели два заядлых охотника, в полном соответствии с этим статусом рассказывая друг другу охотничьи были и небылицы, загоняя переводчика в тупик: как перевести на французский классическое русское: «Я его сначала ошарашил, а потом к-а-а-к  …!»
— Все! Решено! Приглашаю тебя завтра на слоновью охоту! Ты у себя на севере еще неизвестно, когда слонов пострелять сможешь, я хочу, чтобы ты рассказал там, у себя, о нашей охоте. Ты хороший парень и хороший охотник!
— Я не могу, дорогой  генерал, завтра заключительная встреча в Народном собрании и вылет на родину.
— К черту собрание!
— Не могу…
 Президент очень огорчился, но потом смирился, они простились, крепко стискивая друг друга в плечах.
 В отеле он был удивлен небывалой прежде предусмотрительностью и вниманием персонала, ему и всем членам делегации тут же предложили более комфортабельные номера.
 Парламентарии уже складывали чемоданы, когда Никитина пригласили в вестибюль. Два крепких парня  на уровне плеч держали большой ящик с ручками.
— Господин Никитин из Страны Белых Куропаток? Примите подарок  от Президента.
— Что это?
— Бивня слона, которого Президент убил вчера на охоте.
— Но я не смогу вывезти бивни из страны, это запрещено вашими законами.
— Президент специально для вас изменил закон, все формальности улажены.
 Никитин действительно благополучно довез бивни африканского слона до Москвы.  Он часто вспоминал о знойной Африке, о черном Президенте («чернее не бывает») и о белых куропатках, так круто изменивших ход беседы двух политиков и подтвердивших истину, что  и в дипломатии человеческие отношения являются важным фактором.
 18. 
 Никитину нравилось работать с Николаем Константиновичем Байбаковым. Много лет возглавляя Госплан Союза, он знал экономику страны во всех измерениях, умел определять главные направления ее развития и регионы перспективных капиталовложений. Поэтому он с удовольствием бывал в Тюмени, хотя расстояния и нагрузки выматывали его. Он умел создать вокруг себя творческую атмосферу поиска оптимальных решений.  Под его влияние люди попадали сразу и очень продуктивно работали. Никитин видел все это, и сам, покоренный силой и энергией такого человека, становился уверенней и крепче. 
 Было уже за полночь, когда в кабинете Богомякова закончили обсуждение результатов поездки по Северу Председателя Госплана. Он часто бывал в области, координируя на месте деятельность многих и многих ведомств и министерств, уточняя объемы требуемых капитальных вложений и анализируя эффективность освоения выделенных.  Вся страна знала, что область стремится к суточной добыче миллиона тонн нефти и миллиарда кубометров природного газа, что есть все основания надеяться на выход к этим показателям в ближайшие месяцы.
 Байбаков заметно устал за четверо суток  перелетов и переездов, совещаний и разговоров со специалистами, острых вопросов и недосыпания, но был удовлетворен работой.
— У меня самые хорошие впечатления от встреч с вашими людьми,—  сказал он, — хотя замечу: не все так, как хотелось бы. Обратите внимание на мои замечания, на будущей неделе встретимся в Москве с вами, Геннадий Павлович, или с вами, Владилен Валентинович. Не хотел опережать события, но, видимо, придется. В ближайшее время будете встречать Алексея Николаевича. Он давно собирался к вам, но сейчас, похоже, вопрос решен, потому что просил подготовить самую подробную информацию по области.
 Никитин еще не встречался с Председателем Совета Министров СССР Алексеем Николаевичем Косыгиным, потому с особым волнением вместе с Богомяковым встречал его в аэропорту «Рощино». Косыгин сдержанно поздоровался и прошел к машине. Началась серьезная и объемная работа. После продолжительного разговора в обкоме все руководство вылетело на Север. Гость предупредил, чтобы не устраивали встреч, нельзя терять времени.  Поэтому до конца дня успели побывать на промыслах, встретились с руководителями нефтедобывающих предприятий региона. Вечером опять разговор в узком кругу. Никитин поражался памяти этого человека, хранящей сотни цифр не только союзной статистики, но и чисто тюменские показатели. Неожиданным было и ровное, уважительное отношение высокого гостя ко всем участникам встреч и разговоров, он никогда не повышал голоса, вопросы задавал негромко и очень конкретно, в случае заминки отвечающего с сожалением качал головой.
 После визитов ответственных работников на область не сыпались, как из рога изобилия, материальные ресурсы и деньги, но дела заметно улучшались. Глубокое проникновение в суть вопросов заставляло руководителей всех уровней находить ошибки и просчеты, устранять их и добиваться положительных результатов. Наверное, это и надо было считать  теми внутренними резервами, о необходимости поиска которых все время говорили идеологи и пресса.
 Бывший первый секретарь обкома, министр строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности Б.Е.Щербина прилетал в родные места чуть ли не ежемесячно. И дело не в том, что после многих лет работы здесь остались друзья и товарищи, а в том, что Тюмень была передним краем и для его министерства, как она была для него определяющим регионом, когда он стал Заместителем Председателя Совета Министров СССР, курирующим вопросы топливно-энергетического комплекса страны. Щербина приезжал не отдыхать, а работать, и вместе с ним по двадцать часов в сутки были на ногах руководители области.
 Никитин однажды в течении года отмечал в карманном  календарике дни, в которые в области находились представители  центральных органов его уровня приема, и под Новый год показал наблюдения Богомякову. От души посмеялись: редкие дни не были помечены. Ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о дополнительных заботах, нагрузках и, что греха таить, волнениях в связи с приездом партийных и государственных руководителей
 19.
  Всю жизнь у Владилена Валентиновича был ненормированный рабочий день. Это значит, что работа становилась основной частью  жизни, она не давала свободы для беззаботности, праздности, увлечений, даже для друзей и родных.
 Сыновья Виктор и Александр видели отца не часто, он не имел возможности вмешиваться в их школьные дела, но мама Элеонора Александровна, если это требовалось, обращалась к авторитету папы:
— Что я скажу вечером отцу?
 В семье был муж и отец, но никогда не было высокого должностного лица. Элеонора Александровна работала, распространенная на Тюменщине фамилия позволяла ей быть не особенно заметной, ее руководителей никто в известность не ставил, сама гражданка Никитина ничем и никогда родства с «тем» Никитиным не выказывала. Но было…
— Лора, поговори со своим, пусть он даст нам трехкомнатную квартиру,—  смущенно попросила ее подруга-сотрудница. — Не бойся, я никому не скажу, я сама случайно узнала, что он — твой муж.
— Ты можешь говорить или не говорить — это ничего не меняет.  Муж не обсуждает со мной свои служебные дела, и у нас не принято просить. Даже если я ему что-то скажу, это ничего не изменит, поверь мне.
 Скорее всего, ей не верили, но она никого не собиралась убеждать .
 Виктор заканчивал среднюю школу, мама, обеспокоенная надвигающимся временем выбора, спросила мужа, что он хочет посоветовать сыну. За поздним ужином произошел конструктивный разговор.
— Я думаю, что ему следует учиться,—  просто сказал Владилен Валентинович.—   А где –это ему решать. Ты же не думаешь, что мы с тобой должны это определять. Ты после школы из заштатного Заводоуковска уехала в Москву и закончила один из лучших вузов страны. Я тоже, между прочим, без нянек, помотавшись по Сибири, нашел свое место.
 Наверное, он считал единственно правильным и нормальным, когда юноши—  тем более  юноши! — сами определяют свой путь в жизни. Он полагался на их сообразительность и соответствующую возрасту степень ума, немножко на пример свой и мамы, всегда бывших рядом и всегда выполнявших нужную и интересную работу. Наконец, он полагался на необоримое вмешательство породы Никитиных, доподлинных корней которой он еще не знал, но чувствовал, что он не один в этом мире, и знал, что это понимание придет и к его сыновьям.
 Сыновья закончили сельскохозяйственный институт, оба стали инженерами, как и отец, оба служили в Советской Армии. Военный комиссар немало был озадачен, когда ему на стол положили призывные документы Никитиных—  вчерашнего школьника и выпускника вуза. Это сыновья Никитина, которого он знал как председателя облисполкома, способного спросить не только с полковника, спросить до пота, до неожиданно гулкого пульса в ушах.  Но  он не знал его как отца, и мог только предположить, как тот отнесется сразу к двум повесткам в его семью.
  На очередной семейной встрече, уже после отправки ребят в войска, родственники за столом допытывались:
— Скажи, Владилен, у  тебя в самом деле был военком по поводу ребят?
— У меня много людей бывает,- уклончиво ответил Никитин.
— По городу ходят байки, будь-то пришел к тебе чин и спрашивает, как быть с сыновьями, призывать их или выдать  «белые»  билеты?
— Интересно. А дальше?
— Что вылетел он из твоего кабинета, фуражку подхватил и ходу. А ты за ним дверь с такой силой хлопнул, что чуть портьеры не отскочили. Было?
— Ну, это напрасно.  Портьеры у нас в здании хорошо закреплены.
  20.
 Выйдя на невиданные объемы добычи нефти и газа, область не снимала с маршрутов геологические партии, регулярно подтверждая крупные подземные залежи углеводородного сырья. В результате страна имела положительный баланс по нефти и газу, прирост разведанных запасов превышал добычу. Казалось, этому чуду не будет конца…
 Страна зарабатывала на экспорте топлива огромные деньги, часть их возвращалась к истокам — в регион добычи, и превращалась в красивые дома, элегантные кинотеатры, больницы, детские сады и школы — в современные города. Когда на сессии Верховного Совета страны Никитин доложил, что усилиями всего советского народа  на севере Тюменской области ежегодно в суммарном выражении вырастает новый город на 200 тысяч жителей, зал встретил его слова аплодисментами. Фразу о том, что Тюмень на строительстве осваивает средств больше, чем Украина,  он предусмотрительно выбросил, чтобы не обижать украинских товарищей и не заводить никого по поводу  «чрезмерной помощи Тюмени».
 В этот раз на Север он улетал без объяснения жене, надолго ли, сказал только:
— Я буду звонить, не беспокойся, северные медведи меня знают, не заломают. — Но два дня не звонил, и только вечером, часов в шесть, сказал коротко:
— Все закончил, вылетаю, буду часов в десять.
 Он ввалился в квартиру, пахнущий морозом и тайгой, бросил в кресло портфель и обнял жену:
— Ты представить себе не можешь, Лора, какие события произошли в эти дни!
 Элеонора Александровна редко видела мужа в столь взволнованном состоянии, она ничего не спрашивала,  ждала, потому что он сам расскажет все.
— Ты помнишь, в Усово мы отводили место под строительство новых домов?  Это был праздник, новая улица появится! А сегодня я отводил место (вдумайся, Лора!), отводил площадку под строительство города. На Севере будет новый город. Имя ему красивое дали: Ноябрьск. Площадку определили, началось проектирование. Мы пришли в те края всерьез и надолго, это точно!
 Финансирование строительства жилья и объектов социального предназначения шло в основном через облисполком, и Никитин отвечал за каждый рубль. На селе при нехватке специализированных строительных организаций  развивалось строительство хозяйственным способом, когда сами руководители находили материалы, людей и технику, а государство выделяло средства. Никитин хорошо знал строительную обстановку, и для себя делил руководителей на тех, кто ищет способ, как построить, и кто ищет довод, как оправдаться, что не строит.
 Первую роль в организации строительства играли, как это ни странно звучит, первые секретари райкомов партии. Никитин, бывая в районах, встречался с ними, помогал финансированием, решал все возникающие вопросы. «Хорошо помогать тому, кто сам работает» — Никитин повторял эту фразу часто, и она полностью отражала его отношение к инициативным и предприимчивым людям.
 На встрече со студентами Тюменского сельхозинститута его попросили построить первый в городе закрытый плавательный бассейн именно в их институте. Никитин мог отказаться, сославшись на отсутствие подобных объектов в планах, да в ближайшее время и не будет, потому что все средства государство направляет на Север, но аргументы показались слишком громоздкими и не очень понятными для молодежи, и он осторожно, с оговоркой, пообещал поискать возможность.
 Одного из своих старых и надежных знакомых, руководителя строительного треста, работающего в основном в северных краях, он попросил, считая момент подходящим, выручить его:
— Пообещал сельхозинституту плавательный бассейн, а ничего не получается. Не дело, в конце концов, что в нашем городе нет ни одного плавательного бассейна! Тебе не обидно?
— Да я как-то не думал.
— А ты подумай.
— Говори прямо, Владилен Валентинович, знаю, что втянешь меня в историю.
— Втяну! Сделай бассейн, где-нибудь в Урае хозпостройкой расходы закроем.
 Вряд ли молодая крестьянская поросль студентов, плескаясь  в чистой воде первого тюменского бассейна, подумать могла, что создан он как склад для хранения стройматериалов в далеком северном городе. Никитин был убежден, что подобные злоупотребления властью государство ему простит. А других он не имел.
 Какое-то московское ведомство запретило индивидуальное жилищное строительство в областных центрах, обосновав такое решение необходимостью возведения современных микрорайонов из многоэтажных построек. В Тюменский горисполком поступали десятки заявок от людей, желающих построить свои собственные жилые дома, а власти, выполняя указание сверху, писали отказы. Волна возмущения и негодования переметнулась в областные инстанции, и Никитин в рабочем порядке поручил заместителю изучить вопрос основательно. Ему доложили: до сотни граждан ежегодно просят отвести место под индивидуальное строительство, а некоторые просто разрешить на месте снесенного дома построить новый. Поручил подготовить проект решения облисполкома с положительным результатом рассмотрения обращения граждан. Юрист облисполкома визировать проект отказался.
— Почему? — спросил его Никитин.
— Решение незаконно, Владилен Валентинович, его все равно отменят.
— Ты его завизируй, а я подпишу. Если отменят — нам с тобой сообщат, а люди будут строить свои дома со ссылкой на наше решение. 
 Город получил формально незаконное решение, и жилищное строительство под контролем архитекторов развернулось на всех его окраинах.
  21.
 Каждый год Москва давала большое количество знаков для награждения особо отличившихся передовиков социалистического соревнования и руководителей производства. То один, то другой крупный хозяйственник получал Ленинскую или Государственную премию, Звезду Героя Социалистического Труда, почетное звание. Никитин горячо поздравлял свежих кавалеров, иногда по поручению Центра лично вручал награды, и никогда его не смущало, что тюменский газ и тюменскую нефть связывают с именами лауреатов и орденоносцев, им  куют золотые знаки и  пишут вензели почетных дипломов. Руководителей области  награждали редко, и это было нормально. Считалось, что они выполняют свой долг, что во всех наградах, заработанных в области, есть и их доля. Они не были выше этих наград и самих награжденных, они просто были чуть в стороне. Часть этого почета зачислялась на их невидимые и неосязаемые счета.
 Борис Евдокимович Щербина много сил вложил в Тюмень и хлебную, и газово-нефтяную,  воспитал и собрал в единую команду столько выдающихся специалистов, давших жизнь Тюменскому топливно-энергетическому комплексу и ставших со временем министрами союзного правительства, Героями и лауреатами. Он ушел из области на повышение, и рубцов на сердце было у него больше, чем орденов. Героем  Социалистического Труда  он стал в связи с 70-летием со дня рождения, будучи Зампредом Правительства СССР.
 В Совете национальностей Верховного Совета  страны  депутату Никитину поручили возглавить комиссию  по жилищно-коммунальному хозяйству, и работы оказалось много, особенно при формировании бюджета. Депутаты жили в Москве неделями, обсуждая вопросы и готовя решения, встречаясь со членами правительства, отстаивая интересы своих регионов и округов. Потому сессии и проходили в несколько дней без особых заминок и сбоев, что была проведена огромная подготовительная работа. Никитин вместе с другими тюменскими депутатами защищал интересы области, ходил на заседания других комиссий, и, если считал, что не все предложения проходят, брал слово на заседании палат или совета.
 Некоторое время спустя он оценит тюменский период своей работы как самый чистый. Легко не было, два фактора сдерживали работу: катастрофическая нехватка времени и постоянный дефицит материальных ресурсов.  Все остальное было с избытком: энтузиазм делателей, а не говорунов; энергия молодых и крепких руководителей, сильных не только духом; братство и товарищество, предполагающие жесткую критику, а если надо, то и выволочку. Наконец, все были охвачены феноменом  необозримой перспективы региона. Они занимались не политикой.  Они занимались экономикой. А это выше политики. Это вообще ее основа.
  22.
  Нититин не мог знать, что министр сельского хозяйства РСФСР Леонид Яковлевич Флорентьев, проработавший в этой должности 17 лет, уходя в отставку, в числе других возможных кандидатов на освободившуюся должность предложил и председателя Тюменского облисполкома.  Тогда назначение получил Виктор Петрович Никонов, будущий секретарь ЦК по селу.  Шел десятый год служения Владилена Валентиновича в должности председателя,  с первым секретарем обкома Богомяковым они составляли интересную творческую пару. У них сложились хорошие должностные и личные отношения, что в любой работе,  имеет определяющее значение.  Каждый день приносил новые вопросы, и каждый день, каждый год — как первый: напряженный, интересный и трудный.
 Никитин не согласился с заявлением одной модной руководящей киногероини, что трудно научиться управлять тремя, а дальнейшее количество подчиненных уже значения не имеет. Руководить вообще сложно, три человека у тебя  в подчинении или тысячи. Есть производство, объективные возможности его развития, есть возможности руководителя. Если есть рост продукции на выходе, в чем бы она не измерялась — в тоннах, кубометрах, рублях, зарплате людей, их благосостоянии, собственном удовлетворении — можно говорить о руководителе как о состоявшемся. Мера всему — эффективность производства.
 Как всякий человек, имеющий способности организатора и лидера, он умел определить в человеке главное. Опыт и навыки можно приобрести в процессе работы, но порядочность, если ее нет, не получишь вместе с записью в трудовой книжке, ее не раздают в профкомах по случаю праздников.
 В кругу друзей высказывал сожаление, что ушли в прошлое  дуэли, и само понятие человеческой чести как-то изменилось. Бывают случаи, когда надо в морду дать подлецу, но тебя же посадят, назвав это хулиганством. А как себя защитить? Ну, не писать же, в конце концов, заявление в партийную организацию!
 «Честь имею!» — не просто слова из лексики тех времен, это и обозначение позиции, и отношение к собеседнику, и утверждение собственного статуса. Надо иметь право так сказать. И как многие такое право утратили или не имели вовсе!
 В значительной степени это черта поколения, воспитанного в духе постоянного борения с трудностями. Но это и черта характера Никитиных — не искать легких путей в жизни.
 Его направляли преподавателем в сельскохозяйственный техникум, читай себе лекции в тепле и за ветром —  он идет на инженерную должность. Когда расформировали Ишимское межрайонное управление, начальник, однофамилец, крутой и решительный человек Петр Александрович Никитин, предложил остаться  в городе: квартира есть, работу подыщем.  Нет, Владилен поехал в Казанский район, а оттуда еще глубже, в Усовский совхоз, из-за чего пришлось бросить аспирантуру, потому что невозможно одновременно хорошо руководить хозяйством и успешно готовить кандидатскую диссертацию.
 Никитин называл это изучением жизни снизу, познавать обстановку сверху — пустое дело.  Следование этому правилу привело к формированию качеств и знаний, необходимых для большой и ответственной работы. 
 Назначение министром сельского хозяйства РСФСР состоялось в 1985 году. Тюмень покидал с тяжелым чувством. Здесь знал буквально всех, вплоть до руководителей хозяйств, строек, промыслов. Здесь все было, как дома. Он  в своем смятении был похож на дерево, перемещенное в другие условия, дерево взрослое, вросшее в грунт основательно, со своей кроной и тенью. Наверное, сказывался и возраст, все—  таки под 50 — это не 27 усовских и не исетских 33 года…
 Оказывается, будучи уже длительное время государственным служащим, и, следовательно, чиновником, он себя к этой категории не относил, впрочем, не находя у себя страсти к бумажному творчеству и перемалыванию одной и той же темы в десятках документов. Он не любил чиновников в чистом виде и не понимал их.
 Структура министерства показалась ему излишне сложной и громоздкой, но он не знал пока, как можно ее изменить, не сделав хуже. Но некоторые изменения произошли очень скоро. Запретил запрашивать какие-либо бумаги с мест сверх того, что установлено общим порядком, зная, сколько хлопот доставляют эти срочные телеграммы, зная и то, что чуть выше, в Совмине и ЦК, сидят люди, которым крайне нужна горячая  оперативная информация, чтобы при случае блеснуть перед вышестоящими тончайшими знаниями обстановки в территориях. Был у Никитина еще один довод, для себя. Он хорошо знал, как рождается оперативная информация, ведь ее истоки —  в первичных ячейках производства, директорам и председателям которых ой как не до нее, когда бухгалтер стоит над душой: «Сколько народилось поросят, район спрашивает?» «Скажи: двадцать», хотя знает, что не более десяти. Потом все это корректируется в районе, в области, и завтра счастливый чиновник ублажает начальника такой цифрой, что у того возникает желание  незамедлительно поделиться приплодом со странами социалистической ориентации, если, конечно, там разрешено вкушать  свинину. Никитин хорошо знал, что начальству стремятся  говорить то, что оно желает услышать, и невозможно руководить,  не владея обстановкой.
 Первым после представления на заседании Совета Министров его поздравил Юрий Серафимович Мелентьев, министр культуры. Он был депутатом Верховного Совета России от области, они часто встречались, министр активно помогал районам своего округа и области в целом.
— Мы с вами будем сотрудничать, все программы развития сельской культуры мы разрабатываем совместно с вашим ведомством, так что будем дружить…
— …министерствами, — со смехом дополнил Никитин.
 Мелентьев, несмотря на «неключевую роль» своего ведомства, был в Совмине человеком заметным и авторитетным, с ним считались и мнение его  выслушивали с интересом. Чаще всего выходя на трибуну не с рапортами о победах, а с проблемами культуры огромной республики, Мелентьев находил убедительные доводы и веские слова, никогда не казался просящим, но разъясняющим, ведущим, инициативным.  Никитин знал, что столь высокая трибуна,  с которой даже  министр может сойти безработным, высвечивает человека, всю его сущность. Тут не словчишь, не спрячешься, не попросишь время на подготовку — экспромт, экзамен,  зачет на знание дела. Мелентьев показывал примеры в умении достойно завершить самый неприятный официальный разговор.
 Год прихода Никитина в Москву стал началом поиска новых форм организации труда в сельском хозяйстве. Секретарь ЦК Никонов, бывший недавно российским министром, собрав всех, кто имел отношение к селу, поставил задачу:
 —  Новые формы работы в сельском хозяйстве мы не считаем самоцелью, они лишь средство достижения более высоких  результатов. Мы не должны ничего придумывать, наша забота — найти в практике или науке ростки новых экономических отношений и развить их. Идеи должны пойти снизу, но, как вы понимаете, они не могут возникнуть на всей плоскости сельхоздеятельности, найти эти места, эти коллективы, поддержать идею, дать ей жизнь…
 У Никитина еще по Тюмени были хорошие связи с новосибирскими учеными, и он попросил их познакомить с новыми разработками в организации труда. С этого началось обращение к арендным отношениям как способу вывести, наконец, крестьян к результатам труда, отбросив в прошлое преоритет отработанных часов и наработанных гектаров.

  23.

 В первые же дни работы в министерстве он попросил своих заместителей в меру их полномочий незамедлительно решать все вопросы Тюмени.
— Прошу об этом не потому, что я выходец из тех краев, а потому, что проработал там 25 лет и хорошо знаю, какое бремя по обеспечению продуктами нефтегазового комплекса несет тюменская деревня, как ей нелегко даже в сравнении с другими регионами. С областью будем работать, исходя из того, что она сегодня определяет экономическую мощь страны.  Обращаются тюменцы — решайте положительно, не можете — я помогу. Это моя позиция как государственного работника.  Прошу об этом помнить всегда.
 А гости с родины бывали часто. Регулярно заходил Богомяков, и не только повидаться, но и поставить перед министром ряд вопросов. Никитин улыбался и обещал решить. Председатель облагропрома молодой красавец Борис Васильевич Прокопчук, сладковский не только по месту начала карьеры, но и по рождению, приходил к Никитину с его согласия, минуя главки и заместителей. Бывали руководители колхозов и совхозов, просто знакомые по совместной работе. Но были особенно радостные встречи.
 Из приемной сообщили, что пришел Александр Ковалев из села Усово Тюменской области и просит доложить. Саша, совхозный снабженец, выполнявший любые поручения, «толкающий»  любые вопросы в областных снабженческих органах. Жена, бывало, жаловалась, что уехал, последние деньги из дома взял, хлеба купить не на что, и Никитин отправлял ее в совхозную кассу за авансом.
 Саша вошел смущенный, неожиданно прилично одетый, с портфелем. Обнялись, обменялись вопросами, как семьи, как дети.
— А я все по снабжению, Владилен Валентинович, мотаюсь,—  сказал гость.
— В столицу тоже по нужде?
— На юг путевку дали, решил вот к вам заглянуть. Кое-как нашел вашу контору. Хорошо у вас, — он  по- хозяйски окинул взглядом кабинет.
 Никитин расспросил о совхозе, о людях. Частица сибирского села вошла незримо в кабинет вместе с гостем, его шумной разговорчивостью, с его оканьем, и те, с кем начинали двадцать лет назад — механизаторы, доярки и скотники, специалисты и управляющие.
 Никитин попросил чаю, отключил телефоны и сказал помощникам, что его нет ни для кого, слушал рассказ Саши и наслаждался атмосферой беззаботной молодости, в которую приятный  разговор уводил его чувства.
 Гость встал: пора уходить, но видит хозяин, что мнется парень, никак не насмелится сказать.
— Наверное, просьба есть какая, ты говори, Саша, мы с тобой сегодня все можем решить.
— Да какие просьбы, Владилен Валентинович, шапку я тебе сшил, ондатровую, на твою голову в Москве не вдруг купишь. — И он достал из портфеля завернутый в газету подарок.
— Спасибо, Саша! — Трогательная товарищеская забота задела сердце.  Попрощались, он набрал телефон своей квартиры.
— Лора, сегодня я покажу тебе самую дорогую в мире шапку,—  сказал жене без предисловий и объяснений.
— Какую шапку, ты о чем?
— Не беспокойся, я немного расстроган, я только что побывал в Усово, приеду — все расскажу.
 Демобилизовавшийся из армии Виктор приехал в Москву, где он, согласно закона о военнослужащих, был прописан в квартире родителей.  Красотами столицы он любовался недолго, как-то за ужином заявил, что возвращается в Исетск.
— И что ты там собрался делать? — спросил отец.
— Буду работать в хозяйстве.
— Для этого не надо ехать под Тюмень, в Подмосковье работы хватает, к тому же и выписываться не обязательно.
В сложном положении оказался старший Никитин: толи негодовать на сыновье упрямство, толи гордиться продолжением своего характера.  Особенно резанули его по сердцу слова Виктора,  что там ему места и люди знакомы, и потому поедет он домой.
 Через крупный разговор прошли, а кончилось тем, что Виктор выписался из московской квартиры и уехал в Исетск. Работал инженером в хозяйстве, потом в райцентре, много лет жил в Тюмени, и только в 2000-ом году по настоянию родителей переехал в столицу.
24.
Во время первых выборов народных депутатов СССР Никитину предложили баллотироваться несколько регионов, в том числе и Калмыкия.  Он дал согласие и поехал на встречи с избирателями.
В сельских клубах и городских домах культуры, на полевых станах и дальних выпасах всматривался он в лица своих сверстников, пытаясь поймать Федькины черты. Небогатая жизнь у калмыков, но это удивительный народ, добрый, трудолюбивый, героический.  Никитин слышал,  что калмыков — Героев Советского Союза в процентах к числу населения больше, чем  у любой другой нации нашей страны.
Велик народ, который умеет прощать. Калмыки могли бы обидеться на советскую власть, они имели на это право. В ходе избирательной кампании Никитин познакомился с калмыкским поэтом Давидом Кугультиновым.  Все лучшие черты своего народа впитал этот человек, вместе с ним перенесший тяжелое время изгнания в далеком от родины Норильске.
— Давид, ты так часто цитируешь Пушкина. Почему?
— Я нахожу у Александра Сергеевича ответы на любые жизненные вопросы.
— Ты заучиваешь его стихи?
— Нет. Они живут во мне. Я знаю, наверное, все стихи Пушкина. Наверное, все.
 Оба они были избраны депутатами, вместе приходили на заседания и сидели рядом.  После назначения  Первым заместителем Председателя Совета Министров СССР  Никитин сказал Кугультинову, что придется снимать депутатские полномочия, этого требует закон. Поэт возмутился:
— Это плохой закон, если он такое требует.  Мы будем настаивать, чтобы тебя оставили депутатом от калмыкского народа.
 Напрасно Никитин убеждал друга, Кугультинов взял слово и попросил Президента сделать исключение для калмыкского депутата Никитина. Горбачев не оценил искренности и безыскусности обращения наивного поэта и сухо заметил:
— Это ты, Никитин, сидишь рядом и подговариваешь товарища Кугультинова?
 Давид движением руки остановил вскочившего было Никитина, и этим все закончилось. 
 В начале 1989  года возникли разговоры о несостоятельности Агропрома как системы организации сельскохозяйственного производства, закупок,  переработки  и материально-технического снабжения села. Когда на заседании коллегии Росагропрома впрямую спросили об этом Председателя Ермина, Лев Борисович проинформировал, что у Генерального есть по этому поводу какие-то соображения. В перерыве Никитин подошел к группе членов коллегии.
— Ваше мнение, Владилен Валентинович, реформирование реально, или обойдут тучи стороной?
 Он знал, что здесь можно говорить откровенно, хотя всегда опасался не самой передачи его мнения, а неизбежного извращения при передаче, к тому же он предпочитал по серьезным вопросам высказываться публично, а не кулуарно. Но свое мнение сказал:
— Система  Агропрома, на мой взгляд, лучшее, что придумано в руководстве сельским хозяйством. — С ним согласились. — В нашем народе говорят: от добра добра не ищут, но Генеральный имеет «соображения», а коли так, то перемены будут, вы это знаете. Только ситуация и время выбраны не лучшие.
 В  марте прошел очередной пленум ЦК, который без предварительной подготовки и детального обсуждения принял постановление о роспуске  Агропрома. Пленум «поддержал инициативу снизу» и сослался на необходимость «коренного реформирования управления агропромышленным комплексом,  искоренения административно-командных методов руководства, вмешательства сверху в хозяйственную деятельность».
 Следом появилось правительственное постановление, ликвидирующее Агропром и передающее функции государственного контроля за производством в республики, а на союзном уровне образующее Государственную комиссию Совета Министров СССР по продовольствию и закупкам, получившую название Продовольственной комиссии.
 Такие крутые развороты были недопустимы в контексте экономических, а более того — политических перемен. Распустив Агропром, Центр разорвал связи, соединяющие в единую организационную систему около 70 отраслей производства и видов деятельности. Доля АПК в валовом объеме продукции составляла четвертую, а в национальном доходе — пятую часть, он формировал до 80 процентов розничного товарооборота, 34 миллиона человек были заняты в этой системе.
 Никитин понимал, что невозможно противодействовать этим изменениям. Не находя в них рационального и разумного, отгоняя догадки и предположения об осознанном  шаге к хаосу, который неизбежен при ослаблении государственных функций в слабом  и ранимом  организме сельского хозяйства, он воспринимал случившееся как очередной эксперимент над  тысячей трудовых коллективов, из которых больше половины составляли колхозы и совхозы.
 Не только в союзных республиках — в областях и краях России появились новые настроения, провоцируемые  Центром. Названные опрометчиво «местным эгоизмом»,  на деле они были прогрессирующим зародышем разрушительной центробежности и прообразом грядущих суверенитетов.
 В утвержденном Правительством положении о Продовольственной комиссии на нее возлагалось совершенствование экономических отношений, взаимоотношения между отраслями промышленности, разработка общесоюзных программ, вопросы научно-технического прогресса, формирование государственных фондов продовольствия и госрезервов.
В условиях, когда все вопросы, связанные с производством, переданы на места, и Центр не имеет рычагов влияния на перераспределение продукции, реализация этих задач представлялась довольно проблематичной.
После очередного трудного разговора в ликвидируемом Росагропроме Никитин в кругу своих товарищей высказался, что он не завидует тем, кто будет работать в этом органе. Он не знал, что судьба готовит ему этот крест, что Голгофа ждет, и что роли в драме уже распределены. 
25.
В Верховном Совете накалялась обстановка вокруг должности председателя Продовольственной комиссии Правительства страны. Горбачев рекомендовал на этот пост первого секретаря Волгоградского обкома Калашникова. Находящаяся в эйфории от неожиданной свободы, большая часть депутатов в принципе не воспринимала партийных работников. Кроме того, в Волгограде были организованы якобы стихийные митинги протеста «голодующих волжан», инсценировки с пустыми кастрюлями целый день показывали по телевидению. Кандидатура Калашникова была провалена.
Срочно собравшийся пленум ЦК лихорадочно искал выход из положения. Возникшую кандидатуру Егора Строева, первого секретаря Орловского обкома,  поддержали все, Строев возражений не высказал, но наутро отказался идти в Верховный Совет на утверждение, заявив самоотвод.
Группа депутатов-аграрников была заметной силой на Съезде народных депутатов и в  ВС.  Аграрным комитетом  руководил сильнейший хозяйственник и рассудительный человек, краснодарский первый секретарь Вепрев. Именно в этом комитете  и возникла кандидатура Никитина. Вепрев позвонил ему поздно вечером:
— Комитет поддержит вас абсолютным большинством, и вы сами понимаете, что у Верховного Совета нет ничего против. Вы наш министр, партийного прошлого почти нет, компромата, надеюсь, не припасено.  Ну, как, убедительно?
— Для Верховного Совета, возможно, но меня убеждать не надо. Вы же знаете, какая роль отводится  Продовольственной комиссии, ее руководитель обречен на медленное сожжение. А мне только 53, жить хочется.
— Живите себе, дорогой, еще сто лет. Приезжайте завтра ко мне, поговорим обстоятельно.
В утренней беседе Никитин обратил внимание еще на одно обстоятельство: его кандидатура не одобрена ЦК и Горбачевым.  Здесь есть один плюс, это придаст предстоящему обсуждению и утверждению окраску самостоятельности, независимости, но и большой минус: как потом работать с Горбачевым, если на одной из ключевых в правительстве должностей ты оказался без его согласия?
Вепрев понимал пикантность ситуации, но, как и Никитин, видел, что слишком рискованно предпринимать хоть что-то, способное уменьшить шансы на утверждение. Дело, конечно, не в личных амбициях. Сельское хозяйство раздирали противоречия надвигающегося рынка, всегда находящееся в особом экономическом режиме, оно первым отреагировало на очередной эксперимент обострением социальных проблем.
Никитин согласился на встречу в депутатском комитете и уехал к себе. Ничего не надо готовить специально, обстановку на селе он знал,  депутатские вопросы предусмотреть невозможно, видение завтрашнего дня есть, но свое, профессионально—  хозяйственное, лишенное политической окраски. Тактика поведения на комитете ему ясна: объективная картина положения дел, реальные, а не иллюзорные перспективы снабжения страны продовольствием, все и до конца, самая неприятная правда. По другому нельзя. Не поддержат, так хоть информацию получат, объемнее смогут увидеть село, некоторые, наверное, до сих пор считают, что баранина и баранки — не только созвучные слова… 
 А если рекомендуют для утверждения? Да, в таком положении он еще не был. Сколько получал назначений, всегда имел пусть не афишируемое, но выраженное желание работать. Впервые все было не однозначно, приходилось анализировать, сопоставлять позиции одних, других, третьих…  Шла большая игра, в ней участвовали эквилибристы и коверные, гимнасты и гиревики, все это проходило под аккомпанемент мастеров разговорного жанра.
Участвовать в этой комедии Никитин не хотел, но все бросить и уйти — правильно ли, честно ли по отношению к людям, с которыми работал все жизнь? Что скажут, а если не скажут — что подумают крестьяне в Казанке, Усово, Исетске, на Тюменщине, в родной России, которую в ранге главного крестьянина республики  проехал он от субтропических мандариновых рощ  до ягельных оленьих пастбищ. Свято место пусто не бывает, и на это есть много желающих, только эти люди не от сохи, не от поля, не от деревни. Едва ли крестьянину легко будет работать с городским начальником, такое у нас уже было, и плохо кончалось как для того, так и для другого.
Никитин прошел в зал заседаний аграрного комитета, увидел много знакомых лиц, к нему подходили, здоровались, доброжелательно кивали.  Никитин говорил недолго, резко, эмоционально. Он менее всего походил на человека, исспрашивающего должность, скорее, это врач, хорошо знающий состояние больного и доказывающий коллегам преимущества своей методики лечения, готовый, впрочем, принять советы и рекомендации.
 Вопросов было много, по сути, по существу, они касались аграрных проблем, а не личности кандидата. Лишь демонстрирующий огромную заботу о русском крестьянине журналист Черниченко винил Никитина в разорении села, в угнетении крестьян, в развале сельского хозяйства. Никитин воспринимал все спокойно и ответил:
— Я не мастак вести  абстрактные дискуссии, я хозяйственник, и готов в конкретном разговоре с необходимыми статистическими обоснованиями показать, что мы имеем в сельском хозяйстве, а что могли бы иметь без шараханий и экспериментов. Можно посмотреть, что уже потеряно и, кажется, безвозвратно. Но большинство членов комитета это знают в силу своего профессионализма.
 Был еще один вопрос:
— Вы с желанием идете на эту должность?
 Никитин поднял на зал усталые глаза:
— Не буду говорить о желании, но подчинюсь воле моих товарищей по работе на селе.
 Вепрев поставил вопрос на голосование. Депутаты подняли руки, Никитин заметил, как метался взгляд Черниченко, и как дважды поднималась и опускалась его рука.
 Николай Иванович Рыжков пожал руку:
 — Поздравлять не буду, знаю, что это еще не все. Завтра Верховный Совет, представлять буду я.
 Никитин молчал, Николай Иванович понял, что ожидаемого вопроса не будет, усмехнулся:
— Горбачев с  вашей  кандидатурой  согласен.  —  И  сразу  предложил:—  Давайте обозначим общую линию.
 Они долго работали над основными положениями своих выступлений на сессии.
 26.
  Зал заседаний Верховного Совета гудел, депутаты обнимались, раскланивались друг с другом, усаживались в привычные кресла. Появление Рыжкова зал встретил  степенно. Никитин давно отметил всеобщее уважительное отношение к этому человеку будь то в Совмине, в ЦК или регионах. Он слегка завидовал его спокойной  манере общения, ценил информированность и глубокие знания экономики.
 Рыжков говорил спокойно, но голос его слегка звенел, обозначая места наивысшего напряжения и сдерживания эмоций. Зал не мог этого не понять.
— Не считая менее важными другие проблемы народного хозяйства страны, мы все должны сегодня понимать, что проблемы сельского хозяйства являются основными причинами социальной напряженности в обществе.
 Никитин обратил внимание, как недовольно передернулся Горбачев, резким движением снял очки и полуприщурившись осмотрел зал. Рыжков охарактеризовал кандидата как опытного, взвешенного и принципиального управленца, сказал, что его хорошо знают в Центре и в регионах, в сложных условиях реформирования экономики  он способен обеспечить эффективную работу нового правительственного органа.
 Никитин начал свою речь с обозначения болевых точек агропромышленного комплекса, которое не добавляло ему очков как претенденту на должность. Это исключало всякие подозрения в карьеристских соображениях кандидата и рельефно показывало  остроту проблем. Едва ли это было приемом, в такие мгновения человек невольно обнажает сущность.
— Если  не решить стартовые вопросы, любая форма управления становится не жизнеспособной. В частности, необходимо избавить сельское хозяйство от долгов, образовавшихся в годы неуважительного отношения к крестьянскому труду, хотя бы сохранить образовавшееся соотношение цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию; повысить фондо- и энерговооруженность села. Потребуются крупные капиталовложения.  Содержание государственной казны всех не удовлетворит, надо искать дополнительные активные резервы.
 В подтверждение своих выводов Никитин привел цифры финансирования, поставок техники и оборудования, сокращения производства. Он закончил свое выступление без ожидаемых заверений «приложить все силы и знания, чтобы оправдать ваше доверие». У микрофонов в зале уже стояли «птенцы перестройки», они, кажется, жили у тех микрофонов, всегда готовые сказать гадость ораторам не их породы. Отличался ленинградский профессор права Собчак. Ни мало не стесняясь очевидной некомпетентности, он задавал вопрос, и, не дожидаясь ответа, тут же лепил следующий. Лукьянов, реагируя на возмущение зала, попросил формулировать вопросы поконкретнее.
— Когда,  наконец, в  стране не будет очередей? — выкрикнул Собчак.
— Я считаю, что мы вместе с вами должны решить этот вопрос, — ответил Никитин.
 Два часа стоял он на трибуне, развивая основные направления программного выступления, отвечая на выпады молодой и довольно подержанной оппозиции, удивляясь, как быстро переполюсовалось сознание у вчерашних монополистов на право трактовать теорию социалистической экономики, всю жизнь кормившихся консультированием ЦК и правительства.
 В выступлениях депутатов было много критики вчерашних и сегодняшних действий  руководства, но по общей тональности Никитин понял: утвердят. После голосования первым поздравил Рыжков.  Горбачев пожелал успехов на благо народа и родины. Никитин ответил, что других целей у него нет.
 Утром  27 июля он впервые вошел в кремлевский кабинет первого заместителя председателя Совета Министров СССР — Председателя Продовольственной комиссии правительства. Вошел, чтобы ровно через 13 месяцев выйти в никуда, получив красиво обставленную отставку от Президента. Даже этот срок — 13 месяцев — не кажется случайным во всей чертовщине, происходящей в стране
 27.
  Никитин тогда не мог даже предположить, что ближайший год будет временем все возрастающего противостояния Генсеку  и Президенту с его неудержимой, словно подгоняемой кем-то, страстью к реформированию. В русском языке чужое слово «реформировать» означает постоянную работу по улучшению чего-либо, изменению в лучшую сторону, а происходящие перемены не давали повода расчитывать на положительный результат. Они вызывали к жизни процессы неожиданные и непредсказуемые, в том числе возрастание  эгоизма регионов, особенно прибалтийских и закавказских республик, перерастающего в нечто большее, уже проявившееся центробежными стремлениями, неловко прикрываемыми успокаивающими заверениями.
 На первом заседании коллегии Продовольственной комиссии Никитин  поставил задачу:
— Еще отрабатывается наша структура и комплектуется аппарат, но с первых дней мы должны подхватить  выпавшие из государственной системы контрольные и управленческие функции, потому что республики охотно выполняют только ту часть официальных документов, которая работает на их самостоятельность. И так будет продолжаться, к сожалению. Мы начнем с укрепления государственных резервов, с надежного обеспечения продовольствием промышленных центров, армии и флота.
 По мере докладов заместителей Председатель заметно мрачнел. Картина оказывалась еще серьезней, чем он мог допустить, и вырисовывалось то, чего он больше всего опасался: государственные интересы, бывшие недавно главным и единственным для чиновника любого ранга, зримо разделились на две части, не только не составляющих одно целое, но порой противопоставляемых, исключающих друг друга. Под крышей государственных интересов вызревал сорняк  личных интересов чиновника.
— Ряд республик и областей,—  докладчик перечислил около десятка регионов,—  задерживает поставки мяса, растительного и сливочного масла, круп и других продуктов в союзный фонд. Нарушаются установленные нормативы запасов по основным позициям. На уровне руководителей исполнительных органов власти мы эти вопросы решить не можем.
 Эту только что нарождающуюся тенденцию, прообраз, предтечу грядущего парада суверенитетов мягко назвали местным эгоизмом.
 Давно зная и искренне уважая  Н.И.Рыжкова как порядочного человека, грамотного и опытного организатора, он порою до возмущения не принимал его  строгое подчинение партийной дисциплине, хотя понимал, что для такой натуры это есть продолжение порядочности. Как учили древние, твои недостатки — продолжение твоих достоинств.
 Никитин не был посвящен в тонкости подготовки пленума ЦК по выдвижению кандидата в Президенты СССР от коммунистической партии, как руководящей и направляющей силы общества. Решение можно было спрогнозировать, потому на заседание шел без особого интереса, планируя только повстречаться с несколькими товарищами с мест и решить вопросы, которые не для телефона и требуют разговора с глазу на глаз. Такие встречи состоялись, и их градус оказался выше. Обсудив хозяйственные вопросы, собеседники переходили к повестке пленума.
— Ты же не считаешь, что Горбачеву нет альтернативы в партии?! И я так не считаю. Почему  бы демократическим путем не обсудить и другие кандидатуры?
 Собеседник, давний и верный товарищ, хорошо знавший Горбачева еще по Ставропольскому краю, давно не скрывал неуважительного к нему отношения. Поговаривали, что Генсеку известны оценки его деятельности, даваемые бывшими соратниками, но обходилось без последствий. К тому же это были кулуарные разговоры, не выходившие за пределы узкого круга.
— Я говорил со многими, в принципе согласны, что надо развести должности Генсека и Президента, но есть опасность раскола ЦК.
— Смотря что называть расколом. Я тоже считаю, что опасно для страны всю власть сосредоточить в руках одного человека, тем более с такими слабостями, какими наделен наш.
 Они не называли имя альтернативного кандидата, наверное, каждый по своей причине. Никитин искренне считал, что партия должна предложить Съезду народных депутатов кандидатуру Н.И.Рыжкова, и был уверен, что  он предпочтительней Горбачева своим признанным опытом хозяйственника, тактом и сдержанностью, а главное — отстраненностью от партийно-политической суеты, которую большинство депутатов воспринимало как корридские быки красный платок мотадора. Разговор об этом с Николаем Ивановичем он не считал возможным. Возникновение его кандидатуры в ходе пленума допускал, но был уверен, что развития это направление не получит, даже если среди членов ЦК такой вариант обсуждается.
 Горбачев, открывая пленум и оглашая повестку дня, показался Никитину чуть взволнованней, чуть неуверенней, чем в других ситуациях. Как водится, первой при выдвижении назвали его фамилию, и дежурные аплодисменты прокатились по залу.
— Будут ли у членов ЦК другие кандидатуры? — протокольный вопрос завис в воздухе, и зал настороженно затих, когда прозвучала фамилия Рыжкова, и несколько выступающих поддержали это предложение. Горбачев наклонился к уху Лигачева, который вел обсуждение, и тот предоставил слово Рыжкову.
— Это же нарушение регламента, Рыжков не обязан сейчас выступать! — безнадежно, с отчаянием даже, громко сказал сосед Никитина.
 Николай Иванович был явно смущен, он поблагодарил за выдвижение, подчеркнул важность для положения в  партии выдвижения согласованного кандидата от КПСС, заметил, что у него много работы в правительстве и попросил его кандидатуру не обсуждать. Зал нездоровой тишиной отреагировал на его выступление. Горбачев не к месту повеселел.
 Пленум ЦК проголосовал за Горбачева. Через день он стал Президентом страны.
 28.
 В который раз за столетие в стране возник вопрос о земле, озвучен он был на съезде народных депутатов устами людей, от земли далеких чрезвычайно. Витийствовали вчерашние завлабы и просто лаборанты неведомых политических лабораторий, доктора всяческих наук, обеспечившие безоговорочную защиту неприличным объемом цитат всего сонма теоретиков и практиков от Маркса до Горбачева. Даже поэт, предусмотрительно сменивший редкую фамилию на хохляцкую, одолжив в костюмерной у знакомого режиссера расшитую чужим, но красивым узором украинскую косоворотку, явился в ней на Съезд и тоже возопил о несчастном крестьянине, лишенном земли, и требовал немедленно вернуть ее тем,  кто на ней работает.
 Никитин выругался и выключил телевизор, по которому смотрел трансляцию со Съезда. Вот откуда ветер дует, и постановка вопроса о земле на большом совещании у Генсека продиктована отнюдь не экономической целесообразностью, как он пытался преподнести.  В предварительном разговоре с Горбачевым он не стал скрывать своего резко отрицательного отношения к надуманной проблеме введения частной собственности на землю. Он, всю жизнь проработавший в сельском хозяйстве, знающий тысячи крестьян — от механизаторов-полеводов до руководителей крупнейших аграрных регионов, ни разу не слышал, чтобы решение экономических вопросов упиралось в общегосударственную, общенародную собственность на землю.
 По этому поводу Никитин провел необычную встречу, даже в ЦК предпочли сделать вид, что ничего не произошло. Он пригласил ответственных сотрудников посольств в основном капиталистических стран, курирующих вопросы экономики, и прямо спросил, готовы ли они рассмотреть возможность приобретения сельскохозяйственных земель в Советском Союзе. Дипломаты вежливо улыбались, прихлебывая вино, ели икру и заверяли, что это невозможно, советская власть никогда не будет продавать землю. Наиболее откровенный скандинавец доверительно сказал Никитину, что эти люди могут купить вашу землю, но только с одной целью: чтобы вы на ней не работали.
 На совещание к Горбачеву было приглашено много нужных, а больше не очень нужных людей. Никитин отыскивал взглядом хороших знакомых, здоровался кивком головы. Он обстоятельно готовился к выступлению и потому не вступал в разговоры, чтобы не отвлекаться, не растерять настрой и сосредоточенность. В большой степени сложность этого выступления состояла, с одной стороны, в необходимости высказать свое мнение аргументированно и убедительно, иначе вообще зачем на трибуну выходить. С другой — выдержать установку Рыжкова: не особенно обозначать оппозиционность своего мнения горбачевскому, вроде как невинность соблюсти. Николай Иванович посоветовал не обострять отношения, хорошо зная, что Генсек никогда и ничего не прощает. Никитин и без того у него не очень желательная персона, потому что оказался в первом круге руководителей страны не с его подачи. Владилен в сердцах бухнул что-то вроде «мне с ним детей не крестить», на что сдержанный Рыжков резко заметил:
— Имейте в виду, если они сумеют вас смять, у нас не будет второго Никитина. Не потому, что вы незаменимы, просто сегодня в Верховном Совете иные настроения, и другого крестьянина они просто не пустят.
 Горбачев во вступительном слове обозначил предмет разговора, и все пошло чинно и гладко. Соловьи перестройки с разной степенью угодливости пытались подвести правовой  и исторический фундамент под заявленное Генсеком желание узаконить куплю-продажу земли. Когда Никитин поднялся для выступления, Горбачев его остановил:
— Владилен Валентинович, твое мнение я знаю.
— Но товарищи не знают,—  ответил он, проходя к трибуне.
 Он начал с краткой характеристики состояния сельского хозяйства и перспектив обеспечения населения и армии продовольствием. Картина была далеко не безоблачной. Говорил о сокращении капиталовложений, о потерях в энерговооруженности, о вреде непродуманных реформ системы управления отраслью.
— Судя по ходу сегодняшнего совещания, мы на пороге очередной ошибки. Принятие закона о купле-продаже земли, введение права частной собственности  не имеют под собой ни экономической, ни тем более нравственной основы.  Земля не может быть товаром. Сегодня проблема не в  том, кто хозяин земли, а в том, кто и как, насколько эффективно на ней работает, насколько работающий на земле человек может распорядиться результатами своего труда.
 Выступивший следующим председатель союзного совета колхозов Василий Стародубцев полностью поддержал Никитина и прямо заявил, что крестьяне не поймут партию и государство, если такой закон будет принят.
Горбачев поблагодарил участников и распустил совещание, оно не приняло никакого документа, даже рекомендаций. Разговоры о земле сами собой успокоились, и к этой теме на верху власти не возвращались. 
29
Аппарат ЦК готовил очередной пленум по обсуждению Платформы ЦК КПСС к 27 съезду партии. Никитину предложили подготовиться к выступлению. Понятие  «платформа» было выужено из  лексикона времен внутрипартийной борьбы, и призвано было придать подготовительной работе оттенок дискуссионности.
 Полгода работы во главе Продовольственной комиссии дали огромное количество информации для размышления. Он все больше утверждался во мнении, что система Госагропрома, объединяющая производство, снабжение и переработку, и составляющая единый хозяйственный  комплекс, была лучшим изобретением за все годы советской власти, и только с недобрыми намерениями можно было инициировать ее развал. В сознательном уничтожении государственной структуры, сохраняющей и обеспечивающей определенный порядок в сложнейшем секторе экономики, и без того подверженном влиянию десятков субъективных факторов, Никитин еще раз убедился, когда в ЦК и рабочих органах верховной власти вдруг стали критиковать Продовольственную комиссию. Он мог бы еще понять, если бы речь шла о недостатках в ее работе, в конце концов, не ошибается тот, кто ничего не делает. Но речь вели опять о неудачной схеме управления!
Завершающийся хозяйственный год принес неутешительные результаты.  Производство снижалось, продовольственные фонды формировались с большим напряжением. Но в проекте Платформы ЦК общая тональность оценок спокойная, оптимистическая, выдержанная в лучших традициях демагогического шапкозакидательства.
— Ты выступление на пленуме готовишь? — спросил его ответственный цековский работник, не раз бывавший в области и уважавший тюменцев. — Жди отбоя, поговаривают, что не стоит приглашать тебя на трибуну.
Однако официальное указание так и не поступило, потому он тщательно готовил текст, выверяя каждое слово, не только мысль, оценку или предложение.
С трибуны он посмотрел в зал, неодномерный: и напряженно сосредоточенный, и только что улыбчиво аплодировавший. Мелькнула мысль смягчить выражения, затушевать оценки, все равно останутся конкретные предложения, задача в основном будет выполнена. Начал речь. Отметил, что в проекте правомерно подтверждено сосуществование всех форм хозяйствования на селе, подчеркнул необходимость скорейшего решения социально-экономических проблем деревни, укрепления материальной базы сельскохозяйственного производства и перерабатывающей промышленности.
 — Все это важно, и повторяется не впервые,—  осуждающе и четко выговорил оратор.– Настало время от слов переходить к делу. С пустым желудком сложно сохранить равновесие на любой платформе.
 Зал напряженно замер. Никто еще так резко не осмеливался  обозначить пропасть между реальным состоянием народа и вдохновенным романтизмом цековских теоретиков.  Никитин не мог видеть, как вытянулось лицо Горбачева, как нервно заерзали в президиуме.
— Надо найти, наконец, возможность материализации проводимой политики. Люди уже не могут  заставить себя поверить высоким решениям, настолько часто они не выполняются.
 Он не мог промолчать о том, что возмущало его в последнее время.
— В адрес Продовольственной комиссии Совмина СССР, проработавшей всего полгода, раздаются негативные оценки из кабинетов самого разного калибра. Хочу заявить, что комиссия еще не успела показать ни своих преимуществ, ни своих недостатков. Душить ее рано. Вы только вдумайтесь, это уже более чем двадцатая форма управления сельским хозяйством за советский период. Хорошо уже то, что она не способна в условиях самостоятельности республик препятствовать развитию инициативы на местах.
— Наш народ может и хочет работать. Надо избавить его от необходимости стоять в очередях, унижающих человеческое достоинство, видеть социальную несправедливость распределительных механизмов.
 Он говорил еще об аморфности экономических утверждений проекта,  о неизбежности мер по укреплению дисциплины и общего порядка жизни.
 В перерыве к нему подходили даже малознакомые люди, жали руку, говорили слова одобрения, более близкие просто стояли рядом, и уже этим обозначали свою поддержку.
— Что вы смотрите на меня, как на обреченного? — возмутился Никитин.
— Почему «как»? — пошутил Вепрев. — Вы же понимаете, что сейчас  готовят тезисы заключительного слова с разносом вашей позиции. Он все припомнит: и срыв мягкого выхода на продажу земли, и ваши речи в Верховном Совете.
 В заключительном слове Генеральный даже не обмолвился о неординарном выступлении Председателя Продовольственной комиссии, как будто его и не было вовсе. Никитин даже разочарование испытал, он ко всему был готов, но только не к умолчанию. Нельзя предположить, что выступление не замечено, что оно в русле общих оценок итогового документа. Получалось, что Горбачеву проще сделать вид, что ничего не произошло.
— Разве дело в том, сказал он или не сказал!?—  возмущался Никитин. — Я же не для Горбачева выверял каждое слово, я хочу, чтобы ЦК обратил внимание на вопиющие обстоятельства, которые сегодня не хотят замечать. Ведь люди в стране о них знают не меньше меня и говорят. Почему мы не хотим слышать? Почему документ к съезду принят в таком рыхлом, полумертвом виде
  30.
 Работа в Продовольственной комиссии и в Кремле отнимала много времени и сил. Он дал своим заместителям такой уровень самостоятельности, что они практически решали все вопросы во взаимоотношениях с регионами, и только самые важные и конфликтные докладывали председателю. Он обращался к Рыжкову или к Президенту, как теперь стали называть Генсека. Горбачев ни разу не напомнил о его выступлении на пленуме, не комментировал его позицию и тем более не упрекал, хотя всего этого можно было ожидать. Не вдаваясь в тонкости президентских соображений, Никитин был удовлетворен тем, что серьезные расхождения в главных, принципиальных подходах не мешали им совместно решать текущие вопросы.
 Самостоятельность республик в вопросах производства не только предоставляла им возможности, но и возлагала обязанности  по заготовкам и переработке. Возможности  Продовольственной комиссии  для оказания поддержки в экстренных случаях были очень ограничены. А случаи такие возникали, потому что новшества в верхних эшелонах власти ничего не изменили пока в психологии людей как занятых в производстве, так и его организаторов на верху управления.
 Товарищи из украинского Совмина обратились к Никитину с просьбой оказать помощь комбикормами, собственные запасы, по их расчетам, не обеспечивали проведение зимовки животноводства и получение планируемой продукции. Никитин поручил просчитать по республике баланс зерна и получил ответ, что она способна прожить за счет собственных запасов, если разумно их использовать. Такой ответ был дан в Совмин. Украина пожаловалась в Политбюро, и Никитина попросили объясниться.
 Сослуживцы редко видели его в таком состоянии.  Он был возмущен беспардонностью своих коллег и другими качествами, позволившими перевести практический вопрос комбикормов для свиней в плоскость политических отношений республики и центра; он был потрясен открывшейся перспективой перерастания подобных конфликтов в долговременную конфронтацию, которая неизвестно чем может закончиться .
 Побывав недавно в качестве гостя на съезде аграрников в Чехословакии,  Никитин видел, как не восприняли лучшие представители крестьянства  кучку демократов, пробившихся на форум и пытавшихся обрадовать делегатов, что они с ними. «Зато мы не с вами»,—  был ответ, и молодых людей буквально вынесли из зала. Никитин видел, как западные репортеры, осчастливившие съезд по такому случаю своим присутствием, снимали изгнание с азартом чертей, подмешивающих угли в преисподней.
 На заседании Политбюро украинские руководители обрушили на Продовольственную комиссию обвинения не в возможной угрозе недокорма крупного рогатого скота, а в игнорировании интересов республики в развитии животноводства. Никитин, перебродив накануне, выступил спокойно, еще раз огласил расчеты и уточнил, что в условиях самостоятельности как первого этапа перехода к цивилизованному рынку, республики должны полагаться в основном на свои силы, учиться правильно считать и поменьше искать высоких покровителей. Позицию Никитина неожиданно для него поддержал Горбачев, обещавший все- таки поддержку украинским животноводам.
 После заседания к Никитину подошел Владимир Васильевич Щербицкий, недавно ушедший в отставку первый секретарь ЦК компартии Украины, но продолжающий пока оставаться членом ЦК партии. Он всегда подчеркнуто уважительно относился к Никитину, называл его сибиряком,  поддерживал. Взяв под локоть и отведя от образовавшейся компании, Щербицкий очень серьезно сказал:
— Ты сегодня по самолюбию моих земляков проехался крепко, я с тобой согласен совершенно, но они не согласны, а их влияние на Генсека чрезвычайно велико. Будь осмотрительнее, чтобы шею не свернуть.
 В приемной кремлевского кабинета его ожидали товарищи из аграрной группы народных депутатов. Никитин, еще не остывший после дискуссии в ПБ, поздоровался с каждым, пригласил в кабинет, попросил подать чай и кофе.
— А пьют коньяк нардепы новой волны? — задорно спросил он, зная, что тут все свои, и никто не истолкует его вопрос иначе, чем следует.
— Пьют, Владилен Валентинович, но в другой раз. — Вепрев сказал это серьезно, дав понять, что разговор у них чрезвычайно важный.
— В Верховном Совете возникло много вопросов по обеспечению продовольствием. Неделя пребывания депутатов в округах подпитала их негативной информацией, потому толкуют, кто во что горазд.—  Вепрев снял и протер очки. — Мы решили предложить вам, Владилен Валентинович, прийти на совместное заседание обеих палат, ответить на вопросы, снять недоуменную, недоброжелательную пелену таинственности с продовольственной темы.
— Я готов это сделать, и уверен, что разговор будет полезным,—  согласился Никитин. — Только положение действительно очень серьезное, с экономической точки зрения, мы все больше зависим от импорта, что крайне нежелательно, накладно и, главное, бесперспективно. Но есть негативный политический результат, я, возможно, не должен такого говорить, но времени нам отведено не много.
— Мы тоже понимаем эту боль,—  сказал один из депутатов. — На встречах в округах люди задают такие вопросы, ответов на которые нет.
— К разговору я готов, мне нечего скрывать от депутатского  корпуса. Но не ждите, что у меня есть готовые ответы на все вопросы. Будем искать ответы вместе.
 Он шел на эту встречу  с таким настроением: положение очень сложное, депутаты должны принять верное решение. Сообщение выстроил достаточно спокойное, но вопросы начались с провокационных выступлений прибалтийских и закавказских депутатов вперемежку с выпадами политиков из пределов московского Садового кольца.
— Когда накормите народ?! — кричал худощавый Собчак, и, глядя на его товарищей по агрессивности гладкого Станкевича и округлого Попова, Никитин хотел было съязвить, но сдержал себя.
 Два часа он отвечал на вопросы, выслушивал замечания и предложения. Раскрывая только обозначенную в информации тему возрастающего оттока сельского населения в города и образовавшегося дефицита рабочей силы в деревне, Никитин говорил о недопустимости со стороны государства неуважительного отношения к сельскому труженику, сокращения фондов на дефицитные товары для Центросоюза, обслуживающего деревню, прекращения внеочередной продажи легковых автомобилей победителям социалистического соревнования.
 — Сегодня 28 марта, в стране начались весенне-полевые работы. Государственная политика по отношению к крестьянству должна измениться, иначе жатва будет безрадостной, иначе нам не снять с повестки дня вопрос продовольственного обеспечения народа.

 31.

 Он  всегда знал и чувствовал, кого представляет, потому его позиция, его суждения были чужды коньюнктурности в угоду  сегодняшней ситуации, они основывались на многовековом опыте совестливого и порядочного русского крестьянства, а Россия вся и Союз весь вышли из крестьянства. Говори правду, и не надо ничего запоминать, — эту мудрую фразу услышал он когда-то от пожилого человека, еще директором совхоза возвращался из поздней поездки в Тюмень и подсадил его по дороге. Слова эти только сформулировали его понимание: правда — единственное, что будет всегда. Тебя поймут, если ты мужественно, не опасаясь неприятных и вполне возможных последствий, отстаиваешь интересы тех, кого представляешь — в совхозе, районе, области или Москве — тебя поймут. И оценят. Но это будет потом. А в момент, когда надо выбирать, сказать правду или смолчать, ты один на один с собой. Можно смолчать, и никто не будет знать, что ты не сказал правды. Можно сказать, обозначить себя нежелательной правдой, и попасть в категорию чужих, поплатиться карьерой и положением.
 Он всегда ограждал свою работу от иделогического обрамления, и даже в Кремле, где идеологизированы даже стены, воздух и речи, он упрямо называл себя хозяйственником, и признавал продуктивной только идеологию единомышленников. Когда его обвинили в самоотстранении от политической работы, он зло ответил, что одни об этом болтают, а другие делают.
 И на пленуме ЦК можно было поприветствовать Платформу к съезду, не убыло бы, никто бы не осудил, а можно сказать, как он: на голодный желудок  на любой платформе хреновато. И последствия для оратора были бы другие. Тут тоже его идеология…
 Он был в числе тех, кто не только резко выступил  против еженедельных отчетов государственных руководителей якобы перед народом на телевидении, но и решительно отказался идти на запись, и только влияние Рыжкова заставило его подчиниться. Он считал подобную процедуру издевательством, ибо она ничего не добавляла, а в условиях реальной уже нестабильности устанавливала по меньшей мере странные отношения народа и власти. Что можно сказать о работе министра за неделю? Тракторист вспахал сто гектаров, комбайнер намолотил тысячу тонн зерна — об этом можно доложить. А что доложить о каждодневной рутинной кабинетной чиновничьей, по сути, работ
  32.
 На фоне  непрекращающихся заявлений бывшего ставропольского комбайнера, а ныне Генсека и Президента о всемерном содействии и всенародном внимании к крестьянству, село все больше обделялось. Сокращались поставки техники и капитальные вложения в строительство, даже фонды товаров повышенного спроса не обеспечивались, и для сельского жителя стало проблемой купить не только легковой автомобиль, но и стиральную машину, холодильник, мебель.
 Практически ничего не менялось после острых, кричащих выступлений Зампреда Совмина СССР на пленумах, сессиях и совещаниях. Никитин  использовал все возможности, хотелось от души хлопнуть дверью и послать всех…  Сдерживал все время возникающий вопрос: а что изменится? Никитин не считал себя незаменимым, но вечным крестьянином себя считал, и знал, что мало кто после него будет вот так безоглядно, не опасаясь за последствия, противопоставлять неприятную правду соловьиным трелям, и тогда еще на одного заступника деревни станет меньше.
 Еще раз перечитал текст обращения к Президентскому совету: каждая позиция многократно выверена, каждое слово — его. Понимал, что случай беспрецедентный, когда Первый заместитель Председателя Правительства обращается к совещательному органу при президенте, состоящему в основном из общественных деятелей, далеких от деревни. Да и отношения совета с Президентом были закрыты от посторонних. Наверное, это прежде всего имел ввиду Никитин, когда писал не официальным лицам и органам, а лучшим представителям нации, как следовало понимать.
 За неполный год работы в сейфе появилась объемистая папка переписки с разными государственными и партийными инстанциями. Это были поистине драматические документы,  драматизм возрастал еще и потому, что ни на один из них не было получено положительного решения. Списание 43 млрд. руб. долгов с сельхозпредприятий Никитин не считал шагом вперед, потому что оно только  снизило бремя материальной ответственности, но ничего  реально хозяйствам не добавило.
 В обращении Никитин предлагал организовать встречную торговлю с колхозами и совхозами, поощряя сверхплановую продажу продукции, для чего выделить тракторы, комбайны, автобусы, легковой транспорт и другую технику. Для продажи передовикам производства через Центросоюз поставить легковые автомашины, мотоциклы, телевизоры, холодильники. Подчеркнул, что это может компенсировать невыполнение государственных обязательств перед сельскими тружениками по торговле товарами повышенного спроса за перевыполнение планов прошлых лет.
 Председатель Продовольственной комиссии еще раз обозначил тенденцию на сокращение капиталовложений в агропромышленный комплекс с 33 процентов бюджета до 27 процентов, причем, сокращение в основном коснулось перерабатывающего сектора и социальной сферы, общая цена недоввода объектов составляет 3 млрд.руб.
 В обращении говорилось о необходимости льготных кредитов и целевого финансирования села, увеличения поставок техники, строительных машин, удобрений и химических средств.
 Никитин, суровый реалист и производственный прагматик, особых надежд на этот документ не возлагал, не ждал чуда. Общее направление движения страны не обещало ничего хорошего, и был вопрос, который он задавал себе все чаще: по глупости это делается или сознательно? В то время он не смог бы объяснить, пишет ли он эту бумагу, чтобы можно было с чистой совестью говорить об использовании всех возможностей, или действительно есть шанс, ибо Президентский совет призван отстаивать государственные интересы,  а продовольственное обеспечение  страны уже переходит в компетенцию международных посредников. Мы все очевиднее зависим от импорта, что делает государство легко управляемым извне.
 Подписав обращение, Никитин усмехнулся мысли о том, что подписал собственную отставку — так явно обозначился предел, до которого он дошел в попытках обратить внимание первого руководителя страны на родную деревню.
 Так сурово оценивая обстановку, Никитин не мог знать, как низко поставят деревню будущие правители России, громогласно заявляющие, что они живут и работают только во благо  народа.  Уже через десять лет многократно упадут все основные показатели.  Выпуск  тракторов и комбайнов снизится до уровня 1933 года, поголовье скота окажется на уровне 1885, а овец — 1750 года.  Производство мяса сократится в шесть раз, цельномолочной продукции — в три раза, и это будет соответствовать показателям первого послевоенного десятилетия.
  33.
  Первым,  с кем общался Никитин по приходу на работу, был Председатель Правительства. Текущие разговоры по очередным неотложным делам были сдержанными, только суть, никаких комментариев и эмоций. Владилен видел, как страдает Николай Иванович от бессильных попыток остановить  сползание страны в пучину экономического хаоса. Они говорили иногда и о большем:  уменьшается политическое влияние партии по всем направлениям, истончается единящая роль центра, слабеет государство. Владилен на всю жизнь запомнил холодок по спине от горьких слов инженера Рыжкова, даже в этой ситуации мыслящего техническими категориями: «Мы все ходим по колено в бензине». Он не стал договаривать, что в такой обстановке достаточно искры — по глупости или специальной — воспылает и рухнет исполинское сооружение по имени Советский  Союз.
 Горбачев выехал в очередное турне по стране, демонстрируя неистребимый оптимизм и обещая толпам случайно прорвавшихся через охрану граждан немедленно разобраться с теми, кто мешает революционной перестройке. Эти сцены Никитин видел в вечерних телевизионных  новостях.
 Утром следующего дня вернувшийся в Москву  Президент позвонил ему по телефону, усталым голосом сказал:
— Владилен, у меня было много неприятных моментов при встречах с трудящимися по поводу табака. В стране плохо с табаком!
— Обстановка мне известна, Михаил Сергеевич. Ведущие табачные фабрики закрыты, потому что нет сырья. Мы постоянно поддерживаем контакты с болгарскими товарищами. Я неоднократно предлагал принять постановление Политбюро о выделении валютных ресурсов для снятия напряженного положения. Дайте нам валюту, и мы в три дня изменим обстановку, а через неделю-две поступит свое, отечественное табачное сырье нового урожая.
— Да, конечно, надо подумать. Мы тут обменяемся в Политбюро. — Он что-то еще невнятно проговорил,  потом миролюбиво и четко произнес:—  Послушай, Владилен, а что если мы тебя освободим?
 Никитин выдержал паузу.
— Если это нужно для улучшения обстановки в стране, я готов.
— Ну-ну, не надо торопиться,—  и он положил трубку.
 Зная, что раздраженность делу не помощница, он уехал с работы, дома повозился с внуками, детьми Саши, позвонил старшему сыну Виктору в Тюмень, где он жил и работал.
 Августовская ночь тиха и безмятежна, но только не в Москве, где даже в полночь шум города доносится до двенадцатого этажа. Владилен несколько раз выходил на лоджию и подолгу смотрел, как с запада собираются тучи, широко охватывающие столицу и черным козырьком нависающие над ней, прогоняя звезды  с предчувствующего перемены чистого неба. Молнии ударяли одна за другой, витиевато расписываясь и исчезая. Грома не было слышно. Потом рванул ветер, и потоки дождя покатились по крыше, по трубам, по стеклу лоджии, по улице. Только что бывшие яркими, фонари стали матовыми. Машины побежали медленно и робко. Гроза быстро прошла над городом, освежив мертвые камни и живую зелень. Подмосковье заканчивало уборку урожая, если кто-то не успел, дождь не в радость. После грозы уже ни о чем не думалось, и он уснул безмятежным и крепким сном, чтобы через несколько часов встать бодрым и работоспособным.
 Утром приятный женский голос пригласил его на заседание Политбюро на Старую площадь. Через полчаса позвонил Рыжков, обменялись информацией, в конце разговора Николай Иванович предложил:
— Давайте в десять тридцать встретимся для уточнения зернового баланса.
— Николай Иванович, в десять  Политбюро. Меня пригласили.
— Я ничего не знаю об этом. Пока прервемся, я вам перезвоню.
 Никитин нажал клавишу аппарата и долго еще держал трубку. Что-то пробуксовывает бюрократическая машина, нестыковочки получаются.
Звонок Рыжкова вернул в реальность.
— Политбюро отменяется, Владилен Валентинович, Президент приглашает Президиум Правительства по итогам своей поездки по стране. Подходите ко мне прямо сейчас.
 Они обговорили складывающееся по результатам хлебозаготовок положение с продовольственным зерном в стране, и Никитин несколько раз перехватил внимательный взгляд  Рыжкова. Наконец, тот спросил:
— Что-то случилось, Владилен Валентинович?
— Пока ничего. Вчера президент предложил мне отставку. — Он пересказал короткий разговор с Горбачевым слово в слово.
— Почему вы не позвонили мне прямо вчера, почему?
— Не хотел беспокоить, Николай Иванович.
— Почему он сегодня мне ничего не сказал? Ерунда какая-то получается. Не там ищем причины неудач, не там.
Рыжков попросил Никитина не предпринимать ничего на сегодняшней встрече, она рабочая, и пройдет ровно. После он встретится с Горбачевым, и вопрос будет снят. «Надолго ли?» — хотел спросить Владилен, но удержался, чтобы не расстраивать Николая Ивановича.
Члены президиума Совмина заняли места за столом, Горбачев осмотрел всех сквозь стекла очков.
— Можно начать.
Он долго говорил о своей поездке, о встречах, о критических высказываниях людей, пристукивая о стол торцом толстого красного карандаша в наиболее эмоциональных местах, и припивая молоко из большого гладкого стакана. Потом без всякой связи заговорил о нехватке табака, о мате разгневанных мужчин, и объявил, что подписан Указ об отстранении от должности Никитина, курирующего табачный вопрос.
Рыжков встал:
— Михаил Сергеевич, это поспешное решение, снятие Никитина не решит проблему.
— Дискуссия окончена, Указ подписан.
— Тогда и меня освобождайте,—  неожиданно  громко и резко  сказал  Рыжков,—  потому что я отвечаю не меньше Никитина.
 Горбачев не был готов к такому развороту событий и несколько оторопел:
— Хорошо-хорошо, давайте отложим,—  и закрыл совещание.
 Утром 30 августа 1990 года Указом Президента СССР «Об ответственности должностных лиц за неудовлетворительное состояние снабжения населения табачными изделиями» освобожден от должности Первый заместитель Председателя Совета Министров СССР — Председатель комиссии по продовольствию и закупкам Никитин Владилен Валентинович.
34
Он быстрым шагом вошел в свою приемную, помощнику бросил:  «Машину!» и распахнул двери кабинета. «В последний раз?»- спросил себя и кивнул: «Решено». Развязка наступила, правда, пока для него одного. В комнате отдыха налил стакан коньяка, не рюмку, не полстакана,—  полный стакан, как это было в молодости,  здоровой и  беззаботной. Выпил, приложился к лимону. Осмотрел стол и собрал личные вещи: сувениры, блокноты, книги. Коньяк успокоил. Выйдя к машине, велел водителю ехать к  воротам, а сам пошел к заветному месту у Кремлевской стены. Тишина насторожила. Гнезда не было. Проходивший мимо рабочий  ответил, что поступила команда  почистить стены…
Э П И Л О Г
Никитин больше не выходил на работу, хотя формально числился в должности, потому что Верховный Совет трижды отклонил утверждение Указа Президента об отставке Первого заместителя Председателя Совета Министров СССР. В канун Нового года Горбачев произвел реформирование правительства, распустил Совмин и образовал Кабинет Министров. Никитину привезли полный расчет и трудовую книжку с записью об увольнении в связи с реорганизацией Правительства СССР.