Блюз Чеширского кота. Фантазия в ретро-тонах-3

Такт II

ПОЛ КОРК – МУЗЫКАНТ С ПРОСПЕКТА ПРОЦВЕТАНИЯ

Что здесь делает этот фургон? Уже третий вечер подряд, подъезжая к дому, Пол замечает его невдалеке от своего подъезда. Раньше его здесь никогда не было...

Впрочем, какое дело Полу до этой машины? Раз стоит, значит, это кому-то нужно. Мало ли какие могут быть у людей дела, требующие ночного присутствия в автомобиле с наглухо зашторенными стеклами. Пусть себе стоит на здоровье – запрещающего знака тут нет... Пол не любит копаться в чужих тайнах, так же как никого не допускает к своим.

Пол съехал по пандусу в гараж, вышел из машины, привычно проверив, надежно ли захлопнулась дверца и пошел вызывать лифт.

Человек живет в квартире на десятом этаже. Уходя утром из дома, он вызывает лифт и спускается в нем до первого этажа. Однако возвращаясь домой, он всегда доезжает в лифте только до девятого, а дальше идет пешком. Почему он так делает?

А, черт!.. Опять эта дурацкая загадка!

Полгода назад Пол увидел ее в каком-то журнале, и с тех пор она всякий раз всплывала в уме по ассоциации со словом «лифт». Втемяшится же в башку такая ерунда!

Загадка не захотела оставить его в покое, даже когда в следующем журнале он прочитал ответ. Оказывается, этот человек был лилипутом и шел на свой этаж пешком, потому что мог дотянуться в лифте только до девятой кнопки.

Глупая загадка, что и говорить. Мысль о чересчур высокой кнопке никогда не пришла бы в голову Полу. Сам он жил гораздо выше и тем не менее не испытывал в лифте решительно никаких неудобств.

Но разве люди нормального роста способны смотреть на мир взглядом лилипута? Ведь лилипутом все воспринимается по-другому, только невзгоды и неприятности у него такие же, как у всех остальных...

Лифт распахнул перед Полом дверцы и стремительно понес его вверх. На своей площадке Пол прошел в квартиру и, не снимая шляпы, плаща и туфель, опустился в кресло.

Ну вот, и случилось то, о чем в «Лилипуте» поговаривали уже несколько месяцев. Сегодня руководство окончательно приняло решение отказаться от оркестра. Все правильно: вряд ли где-нибудь еще оставалась драматическая труппа с собственным оркестром. Все давным-давно перешли на фонограммы. И то, что «Лилипут» был театром особенным, вовсе не давало ему привилегии на сохранение этого дорогостоящего атавизма. Хорошо уже то, что оркестр распускают только сейчас – это могло произойти и пять, и десять, и пятнадцать лет назад...

...«Лилипут» в самом деле представлял собой очень необычную труппу. Все, кто в ней работал – актеры, музыканты, костюмеры, реквизиторы, гримеры, – имели рост не выше четырех футов.

Это был театр, в котором коллектив объединяла не любовь к искусству, не приверженность творческой программе, а общая генетическая ошибка. Доведись его артистам в одно прекрасное утро проснуться людьми нормального роста – и мало кто из них еще хоть раз в жизни вышел бы на сцену.

Но страна любила сенсации. Миллионы электронно-лучевых трубок, миллиарды сфальцованных газетных полос, круглосуточно слетающих с валов типографских машин, спешили вознести на вершину популярности все, что можно было определить словами «первый», «единственный» или «самый». Первый покойник года, единственный человек с искусственным сердцем или самая молодая в мире бабушка, в принципе, ничем не различались, обладая ценностью лишь в той степени, в какой к ним удавалось приложить эти волшебные эпитеты.

«Лилипут» прочно занимал причитающееся ему место в ряду первых, единственных и, следовательно, самых. Залы, где выступала труппа, были неизменно заполнены любителями экзотических диковинок. И каждый, кто приходил в «Лилипут» работать, должен был прежде всего настроиться на то, что публику привлекает на спектакли не столько талант и мастерство исполнителей, сколько их уродливо малый рост.

Это было обидно и унизительно. Но это было все же лучше, чем прозябать безо всякой цели и смысла в каких-то богоугодных пансионах. Поэтому актеры старательно ходили по сцене, добросовестно отбарабанивали реплики Гамлета или Журдена, Норы или Бланш Дюбуа. И ждали чуда, зная, что оно никогда не произойдет.

Пол Корк был одним из тех немногих, кто, произойди это немыслимое чудо, все равно продолжал бы прежнюю работу. Жить без музыки он не мог.

Теперь он оставался без нее.

Это был конец. Какой оркестр возьмет такого, как он? Да и как он будет работать на концертной эстраде или в оркестровой яме, где все рассчитано на людей нормального роста? Даже такие мелочи, как высота стула или размеры стандартной нотной тетради станут для него препятствиями, на преодоление которых надо будет тратить столько физических и моральных сил...

Что же он теперь будет делать?

*  *  *

Пол включил свет, достал из холодильника виски, налил полный бокал... И в этот момент где-то внутри себя он услышал музыку.

Это ощущение было хорошо знакомо Полу. Много раз уже, когда ему становилось донельзя скверно и возникало желание, открыв на кухне газ, пойти и лечь спать, в душе начинала звучать музыка.

Она приходила внезапно как чудесное спасение, как защита от всех обрушивающихся на него невзгод. Это была не та музыка, которую он играл каждый день в театре. И даже не та, которую ему когда-либо доводилось слышать. Это была музыка его души, которая принадлежала только ему и больше никому на всем белом свете.

Пол не мог понять, как и почему она зарождалась. Он был неплохим музыкантом. Но то, что возникало с помощью пальцев и дыхания, когда он импровизировал, было обычной профессиональной банальностью, холодными экзерсисами ремесленника. Оно не могло идти ни в какое сравнение с тем чудом, которое жило в его душе и вот так внезапно время от времени вырывалось наружу.

Эту музыку было невозможно ни удержать в памяти, ни записать. Она жила только в те мгновения, пока звучала. Стоило лишь взять карандаш, чтобы попробовать набросать тему или, включив магнитофон, попытаться подпевать, как чудо исчезало – безвозвратно терялось то неуловимое, что было в ней самым важным, что превращало гармоничный набор звуков в голос живой души.

Дьявольскую силу этой музыки, наверно, был бы не в силах передать ни один оркестр. Она была только его, Пола, и звучала только для него – как королевски щедрый подарок судьбы, данный во искупление всего того, в чем она его обделила.

Она все время была новой, эта необъяснимая музыка – ни разу не повторившей ту, которая приходила к нему раньше. И все время одинаковой – в душе Пола Корка взрывались и стонали, печалились и смеялись мелодии, точь-в-точь как те, что на заре века шагнули триумфально в мир с хлопковых и табачных плантаций, из грязных и шумных бедняцких окраин южных городов.

Почему именно такая музыка, рожденная потомками черных невольников, жила в его душе, Пол не знал, так же, как он не мог объяснить, каким образом эта музыка в нем возникает. Может быть, потому что Пол, как некогда и эти люди, с корнем вырванные из родной почвы, чувствовал себя одиноким и беззащитным в чужом для него огромном мире?

...Мелодия, зародившаяся, казалось, в самом сердце, ширилась, крепла, росла. Пол медленно отставил бокал, внимательно прислушался к ней. Лицо его стало проясняться, он оттаивал, расцветал, весь раскрывался навстречу своей волшебной музыке.

Она начала звучать так явно, что он отчетливо представил себе призрачный оркестр, плетущий ее фантастические узоры.

Мелодию сейчас вела засурдиненная труба. Всхлипывая и вздрагивая, она совершенно человеческими интонациями рассказывала о своей беде, отчаянно звала на помощь.

Ей отвечал тромбон. Грубоватыми вскликами (грубоватыми, потому что по-другому тромбоны не умеют) он пытался утешить трубу, отвлечь ее от темы страдания. Но его репликам не удавалось развеять печаль трубы. Да и сам он, чувствовалось, старается изо всех сил казаться веселым только для того, чтобы удержаться от слез...

Снова и снова, бесконечно варьируя двенадцать тактов блюзовой темы, пела труба свою печальную историю. Где-то в глубине сосредоточенно ткали причудливые ритмические кружева банджо, рояль и ударные. Ритм этот нисколько не сковывал трубу, она жила в нем свободно и естественно. Могло даже показаться, что она не обращает на него никакого внимания, совсем не подчиняется ему. Но это было не так: куда бы ни уводила ее фантазия, она всегда успевала вернуться к теме в тот почти неуловимый, единственно возможный миг, когда этого требовал ритм. И ни разу не возникло ощущения, что она, поспешив вернуться, прервала свой рассказ на полуслове, о чем-то не договорила... Это было изумительное искусство импровизации.

Снова и снова, бесконечно варьируя мелодию, пела труба свою печальную песню. Только теперь в ее интонациях появилось нечто совсем иное. Нет, это еще не было постижением и обретением внутренней гармонии. Еще оставался в ее песне и глубокий надрыв, и плач, и горькая безысходность тоскливого одиночества. Но рядом с ними жили и становились все более заметными преодолевающие безнадежность иронические тона. Излив свое горе, труба перешагнула через него и смотрела сейчас на недавние несчастья уже чуть свысока.

А потом та же тема опять зазвучала по-новому. Беда осталась в прошлом, а жизнь продолжалась, она несла в себе новые радости. Она была хороша, эта жизнь, хороша, несмотря ни на что!

Покинули мелодию страдание, боль, тоска. Инструменты, каждый на свой голос, теперь радовались жизни. Словно в ласковый прибой теплого моря погружались перекликающиеся голоса в глубины импровизации, блаженствуя, купались в сверкающих радужно каскадах звуков и выныривали оттуда обратно на поверхность темы. Звучали не трубы, кларнеты и тромбоны – звучало само солнце, звучал ветерок... Вот, окатив всех живительными потоками, бешено простучал молоточками по струнам рояля стремительный летний ливень, на мгновение все смолкло – и опять запела труба.

Теперь в ее песне билась и кипела неутолимая страсть. Труба пела о ней полным голосом, ничуть не пытаясь притушить сжигавшее ее пламя. Эта откровенность желания могла бы показаться грубой, если бы она не была наполнена такой обезоруживающей естественностью.

Мелодия звучала все резче и пронзительней, готовая вот-вот оборваться на самой высокой ноте и, наконец, апофеозом всего обрушилась лавина аккордов мощнейшего завершающего фортиссимо. Звучал весь оркестр: неистовая страсть дошла до предела, после которого может прийти только полнейшая опустошенность...

*  *  *

Музыка смолкла.

Пол сидел бледный, тяжело дыша, на лбу его выступили капли пота. Он чувствовал себя так, будто сам пережил сейчас все, о чем рассказала музыка. Щемящее и терпкое счастье творца пронизывало каждую клеточку его тела. Эта волшебная музыка была им, и он был этой музыкой.

Прошло пять минут, десять... Пол не ощущал течения времени.

У входной двери раздался звонок, потом еще один, и еще. Пол их не слышал.

Но человек на площадке был настойчив. Он все трезвонил и трезвонил, пока к Полу не начало возвращаться ощущение реальности. Звонки наконец дошли до его сознания, он вскочил и торопливо направился к двери.

На площадке нетерпеливо топтался мужчина средних лет. В глаза Корку сразу бросился его счастливо-возбужденный вид. Поначалу Пол даже подумал, что гость слегка навеселе.

Пол привык, что незнакомцы, даже предупрежденные заранее о его физическом недостатке, при первой встрече обычно долго сохраняли во взгляде то особое выражение, с которым рассматривают какую-нибудь курьезную диковинку. Ему это очень не нравилось.

В глазах же незнакомца не было ни внезапного удивления, ни обидного для Пола любопытства. В них светилось только радостное нетерпение и доброжелательность. Уже за одно это Пол был признателен гостю.

– Добрый вечер! Я могу видеть Пола Корка? – торопливо, но приветливо спросил он.

– Да. Это я. Добрый вечер! Проходите пожалуйста!

Пропустив гостя, Пол повернулся и увидел в зеркале, что он все еще не снял шляпы, плаща и туфель. Сколько же времени он просидел вот так, не раздеваясь, во власти своей музыки? Посетитель может подумать, что он собрался куда-то уходить, торопится, и будет чувствовать себя неловко... Некрасиво получилось...

Незнакомец между тем нетерпеливо прошел в комнату и в растерянности остановился, не зная куда сесть: вся мебель в квартире соответствовала росту хозяина.

Пол понял смущение гостя, сбегал в спальню и вернулся со стулом нормальной величины – единственным имеющимся у него предметом из мира нормальных людей, специально припасенным на случай их редких визитов.

– Меня зовут Сол Гудвилл, – усевшись, вновь возбужденно заговорил незнакомец. – Я пришел сюда, чтобы помочь вам. Если позволите, я объясню смысл моих слов несколько позже. А сейчас я бы хотел попросить вас прослушать одну в высшей степени любопытную запись...

Теперь растерялся Пол. Он жил на свете уже больше сорока лет, и за всю его жизнь никто ни разу не пришел, чтобы вот так, ни с того ни с сего взять и по-мочь ему в чем-то. Разве что мать, когда он был ребенком. Но это же совсем другое дело...

Да и в чем хочет помочь ему незнакомец? Если с работой – тогда откуда он успел узнать то, о чем еще и в «Лилипуте» известно не каждому? А никакой другой помощи Полу вроде бы и не нужно...

Странный гость стремительным движением раскрыл свой атташе-кейс, достал из него маленький плеер, нахлобучил на Пола стереонаушники и щелкнул выключателем.

Сначала ничего не было слышно. Потом возник неясный шум. Постепенно в нем начали различаться какие-то хаотические музыкальные тона. Прошло еще некоторое время – и звуки стали складываться в обрывки мелодии. Эти обрывки становились все продолжительней и определенней, и наконец из наушников полилась цельная, необыкновенной красоты и очарования музыка. Она звучала так свежо, насыщенно и проникновенно, что Пол, казалось, отчетливо видел музыкантов, плетущих голосами своих инструментов ее фантастически прекрасные узоры.

Солировала засурдиненная труба. Всхлипывая и вздрагивая, она совершенно человеческими интонациями рассказывала о своей беде, отчаянно звала на помощь. Тромбон, отвечавший ей, пытался утешить трубу. Но его бесшабашно-залихватским грубоватым репликам не удавалось развеять печаль трубы. Да и сам тромбон, чувствовалось, изо всех сил старается казаться веселым только для того, чтобы удержаться от слез...

Музыка показалась Полу очень знакомой. Даже больше чем просто знакомой. Он начал мучительно вспоминать, где мог раньше слышать ее. В том, что он уже слышал эту музыку и к тому же слышал совсем недавно, Пол был уверен. Только никак не мог припомнить, где и когда...

Незнакомец, загадочно улыбаясь, по-прежнему дружелюбно смотрел на него.

И вдруг Пол вздрогнул, словно от удара электрическим током. До него наконец-то дошло, откуда эта музыка!

Но такого же не может быть! Неужели технике теперь доступно и это?

Странное чувство охватило Пола. Он одновременно испытывал и радостное возбуждение, и боль. Он услышал наконец свою музыку, записанную на обычную магнитную ленту. Значит, она теперь может звучать не только в те необъяснимые минуты, когда посещает его душу, а всегда – как только ему этого захочется.

Но звучащий плеер таинственного гостя означал и другое – отныне Пола лишили самой сокровенной тайны его души, его единственного богатства, сделали всеобщим достоянием то, в чем он ни разу в жизни никому не решался признаться. Сделали к тому же, даже не спросив, хочет ли этого он сам. И потом, если удалось воспринять это, значит, точно так же можно выставить на всеобщее обозрение вообще все, что творится в его душе...

...Снова и снова, бесконечно варьируя двенадцать тактов блюзовой темы, пела труба свою печальную историю. Где-то в глубине сосредоточенно ткали причудливые ритмические кружева банджо, рояль и ударные. Ритм этот нисколько не сковывал трубу, она жила в нем свободно и естественно. Могло даже показаться, что она не обращает на него никакого внимания, совсем не подчиняется ему...

Странный посетитель все так же улыбался, не сводя глаз с Пола.

Чувство расположения к нему внезапно сменилось ненавистью.

Гнев и ярость проступили на лице музыканта. Резким движением он потянулся к плееру и со всей силой, на какую был способен, швырнул его об пол.

Голос трубы оборвался – чуда больше не было. Будто со стороны донеслись до Пола его собственные слова, которые в наступившей тишине прозвучали особенно злобно:

– Кто вы: человек или дьявол? И кто бы вы ни были, по какому праву вы залезли мне в душу?

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/04/29/1477)