Последние каникулы. Глава 1. Перстень с солитером
Содержание блокнота привожу без каких-либо изменений, разве что с исправлением замеченных ошибок. Как говорится, льщу себя надеждой, что внукам события тех лет будут интересны.
1
В преклонном возрасте Владимир Кузьмич был статен, c огромной аккуратной бородой, всегда опрятно одет. Движения его были несколько замедленными и от того казались преисполненными некой особой значимости. Жил Владимир Кузьмич один, в маленьком склАдном доме, в стороне от других домов деревни. В округе почему-то прозвали его «Барином», которым, конечно, он никогда не был, а сколько мог плотничал, вел немудреное хозяйство и никому не отказывал в помощи по строительству. Мастером он был замечательным, несмотря на то, что на правой руке не было большого пальца и двух фаланг указательного.
Подружились, если это только можно так назвать, мы с ним много раньше, когда я был еще пионером. Поначалу, правда, смеялся над ним.
Бывало, в солнечную погоду весной выйдет он на пригорок, где снег только что стаял, не торопясь снимет валенки и встанет на землю.
Нам, мальчишкам, смешно:
- Смотри-ка, Барин по траве соскучился! А ноги-то на земле не умещаются: пятки в снегу стоят!
Крикнешь ему:
- Холодно босиком-то?
- Ничего, брат ты мой, - только и ответит.
Или осенью у околицы сядет на лавку под дуб, снимет картуз и дает нам:
- Наберите-ка желудков попробовать.
Мы нарочно со всей округи полный картуз с горочкой наберём. Он лишь покачает укоризненно головой, очистит и жует. Скажешь:
- Горько ведь.
А он своё:
- Ничего, брат ты мой.
Мы хохочем:
- Барин, а жёлуди ест!
Шикнет на нас - мы врассыпную. Весело было.
Не припомню, были ли летом у него какие-нибудь чудачества... В эти длинные дни в деревне он бывал нечасто - работал с другими плотниками на больших, по деревенским масштабам, стройках. Впрочем, любил прийти на огромный холм, сесть на уцелевший от некогда стоявшей там вышки фундамент и долго сидеть, изредка то ли ощупывая, то ли поглаживая старые камни. Когда я туда приходил один, он непременно звал к себе:
- Посиди, камни тут тёплые. Ишь, как запыхался, всё бегом, торопишься... а ты не торопись…
Сидим молча. Вот как-то спрашиваю:
- Дедушка, что ты здесь делаешь?
- Место больно замечательное.
И опять молчит. Погладил камень и говорит:
- Эту кладку еще Немец делал.
- Как это? Она же еще раньше была?!
- Да не фашист… от него, вишь, кругом одни окопы остались. Каменщика так прозвали, потому что глухонемой он был и неженатый. И как сложил! Когда мужики хотели разобрать на кирпичи, веришь ли, ни одного не смогли целым выломать; пыль одна шла да мелкие крошки. Провозились с полдня да инстрУмент попортили - и только. А ведь ты думаешь, почему окопы кругом нарыты, а здесь нет? Не знаешь? Да земли тут на полштыка, не больше. Под столбы эти, на самую макушку, щебня натаскали — страсть, извести навезли, еще чего-то... Воду, помню, возили, а Немец заправлял, что и как делать, знал точно. Так что не очень хотелось фашисту окопы здесь копать … хотя, конечно… наверно, ругался... В Москву спешил. Зима в 41 лютая была, да и предзимье тоже !
Старик встал и хотел было уйти, да я упросил его ещё рассказать. Он недовольно помолчал и продолжил:
- Каменщик был мастером, таких теперь и не рожают! На речке остров — Купальня, знаешь? Думаешь, ребятишки там плескаются, вот и Купальня? А там и вправду она была, это всё в мирное время ещё было... Так вот, купальню эту тоже Немец построил прямо в воде из розового мрамора! Да так, что и щелей-то видно не было! Вроде бы на спор построил, дескать, мастер у меня есть - что хошь сложит. Да кто ж это знает? Может, и не спорили!... Баловство все это. До первой весны...
Барин-то поначалу дежурство установил: каждый день какой-нибудь двор её чистить обязан был. За деньги, конечно, и кто хотел, но не упомню, отказывался ли кто. Да и почему не почистить? Купальня маленькая была, мелкая. Ребятишки всё равно дрызгаются. А тут на виду — не утонут. Да и от денег кто откажется? Ну, об них говорить... ты ещё мал…
- Дедушка, расскажи ещё!
Помолчали.
- Вот под тот столб барин сам золотой червонец положил. Что уж под другими - не знаю, не видел.
Когда Немец подготовил макушку-то, народу собралось - тьма! Слухи быстро ползут! День был жаркий... Пришли даже из Тучково! Тогда оно называлось Мухино . Всем было интересно, как вышку строить будут, да и подработать хотелось. Шептались, что с вышки даже Москву видать можно будет. Батюшка, помню, смурый был, но благословил, как положено. И тут барин важно так достал монету, всем показал и бросил в яму. Каменщик на коленки встал, перекрестился да на червонец кирпич и поставил. И началось! Да….
В этих местах такие дела были, брат ты мой!
Старик умолк и стало как-то неловко.
- А под купальню тоже барин деньги положил?
- Кто его знает? Она раньше была построена. Однако заболтался.
Дед встал, одернул рубаху и ушел. Я посидел немного, зачем-то залез на столб, на который показывал Владимир Кузьмич, постучал по нему каблуком, попрыгал и пошел дальше.
А дома бабка ругает:
- Что это ты всё с Барином ходишь? Али мальчишек мало? Он ведь не свой век живёт! И на вышку всё бегаешь чего? Он понятно: сторожем при ней был. А ты?
- А он говорит, что под вышку барин золотой червонец положил.
- А ты больше его слушай! Нечто золото кладут? Пятнадцать копеек серебром - пятиалтынный - надо под каждый угол.
- Как, бабушка, и ты на строительстве вышки была?
- Да господь с тобой, я тогда ещё совсем махонькая была.
- Откуда же ты знаешь?
- Ну, нечего под ногами путаться! Ступай, ступай, погуляй, шалопут!
2
В другой раз разговорились мы с Владимиром Кузьмичом на лавке под старым дубом.
- Там, где теперь пионерлагерь, была усадьба барина Леманна. И у других усадьбы тоже имелись, да жили они больше в Москве, а наш "Первопрестольную присутствием не жаловал" - его слова… Не скажу, что очень богатым он был, но с замашками барскими. Когда его дом разбирали, то, веришь ли, между бревнами и внутренними панелями листы из пробки были - должно быть, тишину любил. Уж сколько домов да изб поставил да перестроил, а о таком даже и не слыхивал. А вышку какую построил! Я тогда, можно сказать, еще мальчонком был, хотя и здоровее всех сверстников и от того казался гораздо старше. Так вот, пристроился я помогать плотникам. На побегушках, конечно. А старшим у них был Иван Егорыч -левша. Топор у него будто сам работал - посмотреть любо-дорого. Ну, я по молодости да по глупости решил тоже попробовать левой да как-то и хватил себя. Народ-то всё бросил, да ко мне. «Убили!» - кричат. А мой дед, царствие ему небесное, табачным пеплом рану присыпал, тряпицей перевязал и говорит: «Ничего, брат ты мой!»
Пока руку лечили, понял: мастерство не в руках - оно внутри. Плотникам всё же помогал, а когда вышку построили, барин сам предложил стать мне при ней сторожем. Отец с матерью согласились, и я тоже. Отчего не посторожить? Платил, конечно, и неплохо за такую-то работу. Да…
А вышку выстроил красивую: четыре столба-фундамента из кирпича, на них столбы бревенчатые, затем - большая площадка с резными перилами, а от неё опять столбы, но уже из дуба, и кончались они площадкой поменьше, конечно, тоже дубовой, резной. Вышка-то по чертежам-рисункам строилась, а резьбу Иван Егорыч делал по своему усмотрению - даром что плотник. Барин на ней, правда, нечасто бывал: больше на Зосиму, 30 апреля, в день своего рождения. Народ, бывало, соберётся, барина ждет, а он чинно так с гостями из усадьбы и выходит, с горы хорошо видно. Подойдёт, бывало, все кланяются, поздравляют, а он с гостями на вышку взойдёт и шампанским стрельнет. Потом начнёт медяки сверху горстями кидать и непременно несколько серебряных меченных монет с ними бросит. Ежели кто найдёт, тому дозволялось на вышку взойти, но не на самый верх, а на нижнюю площадку, там водкой угощали. Из нашей-то деревни больше эти деньги ребятишки подбирали, да барин это и замечать не хотел. Так-то!
Старик умолк и подождал, когда я попрошу его рассказать ещё.
-Потом Первая мировая началась, тогда её называли Второй Отечественной. Первой-то считалась война с Наполеоном! Тут уж не до барина было... Купальню всю илом занесло да тиной... Да и сам он уж немолодой стал, к реке вовсе не спускался. Сам знаешь, какие у нас горы. Позже мрамор растащили, но больше в ил ушло. Вот остров-то и образовался!
Вышку я тогда уже мало сторожил. Это поначалу в диковину, а потом привыкли. Ну, вышка и вышка. В войну и вовсе не до неё было. Барин мне платить меньше стал, сказал, что дела теперь меньше, но чтобы смотрел.
А перед самой революцией он вдруг ремонт надумал. Сам мне сказал, дескать, вышка старая стала, подновить её нужно, и чтобы я не ходил сюда, здесь работники и так будут, смотреть незачем. И впрямь, Немец что-то под вышкой при барине делал. Ну, я в это время к тётке за реку на старый хутор и ушёл. Тогда говорили: "На старый план". Она да приживалка там жили. Пробыл несколько дней и домой наутро вернулся. Только на крыльцо ступил, а мне соседка кричит:
- Вышка-то сгорела!
- Как так?
- А так: царя-то нет, вот барин-то и сбежал! Иди скорее туда!
Я бегом, гляжу - и впрямь, завалилась вышка и обуглилась сильно, дымится ещё местами. Если бы не погода, то ничего бы не осталось! А из барского дома добро тащат: кто побойчей - тот самовар, кто поглупее - картину. Подхожу ближе, а мне и кричат:
- Революция! Всё теперь общее! Барина нет, все разбежались, бери что хочешь!
А в усадьбе уже одна громоздкость осталась да книги валялись. В одной из комнат стул валялся, я его зачем-то и взял. Дома мне за него сильно досталось…
Барина-то скоро поймали, по барьям-соседям прятался, да всё допытывались, куда он богатство - золото девал. А он и говорит:
- Проклят тот будет, кто позарится на него!
Ну, его в Рузу на Ивановскую гору и повезли, там поначалу на пуговичной фабрике что-то вроде ревкома было, да, видно, отпустили его оттуда. Пришел он вскорости в усадьбу невредимый. Да как там жить? Никого и ничего. Из некоторых окон даже стёкла унесли. Ну, говорят, он к брату в Москву и уехал.
А тут, представь себе, каменщика утопшим нашли, царствие ему небесное. Поначалу-то удивлялись: неужели с прислугой сбежал? Ему-то зачем? Чай, не повар! Повар у барина был - что ты! На хромой козе не подъедешь! Даром что повар. Как же, с барином в Париж ездил! Это ещё до вышки было… Такие вот дела.
Старик перевёл дух и продолжил:
- И вот, как-то раз под вечер подхожу к усадьбе, гляжу, там след вроде как от ямщицких саней (у наших-то розвальни) и кто-то ходит, на мужика не похожий. Подошёл. Помню ещё, в руке у меня топор был, и спрашиваю:
- Кто такой? И чего здесь надо?
- Я то, говорит, брат хозяина усадьбы, а ты какое отношение к ней имеешь?
Ну, я ему и сказал, что сторожем был. Он посмотрел кругом и злобно так:
- Обобрали барина и голым выставили, сторожа - хозяева!
Я ему:
- Не очень-то! С чем барин ушёл отсюда, с тем и вернулся.
- Да так ли?
- Сам не видел, а мужики сказывали, что при поимке обыскали и, кроме часов да перстня с камнем, ничего у него при себе не нашлось, разве что из одежды да кошелёк. И то не взяли! У нас отродясь воров не было. Он сам сбежал и всё бросил, и ежели из усадьбы что берут, так по надобности.
Ещё потолковали. Он и спрашивает:
- А вышка чем революции не угодила? Я ему и расскажи про пожар: дескать, сам удивляюсь. Только ежели рассудить, барская забава всегда мужику поперёк горла. На этом и разошлись.
Старик умолк. Я сидел, не смея проронить ни слова.
- Кажись, года два прошло или больше, я уже женатым был, усадьбу всю растащили, разве только, от барского дома осталось что… Даже обгоревшие брёвна от вышки - и те взяли…Жена у меня при родах умерла, царствие ей небесное.
Владимир Кузьмич перекрестился и, вздохнув, продолжал:
- Да, два года с половиной… Я тогда точно чумовой стал, места себе не находил. На вышку пришёл как-то, сел на столб. Долго сидел, а потом и думаю:
- Что это Немец делал?
Смотрю, посередине меж столбами квадрат цементный появился — аккурат на вершок ниже земли. Раньше-то не замечал: головешками да угольями засыпан он был. Там ведь фундамент под лестницу был, тоже квадратный, но чуть выше земли!
И вот, брат ты мой, то о жене-покойнице думаю, то о вышке, то о жене, то о барине. И так что ни день. Зачем это, к примеру, брат барина приезжал? Это зимой-то! И действительно, куда это богатство делось? Что-то у него наверняка было, не один же перстень? Перстень он и вправду носил, красивый такой, с большим бриллиантом, а внутри - по оправе - надпись чуднАя…
- Откуда же, дедушка, ты знаешь, что внутри написано? Разве ты видел? - не выдержал я.
Он как-то странно посмотрел на меня - будто увидел впервые.
- Мал ты ещё…
Затем встал, помедлил и ушёл. Мне стало как-то не по себе. Нечаянно обидел старика, наверное, он больше ничего никогда не расскажет, но тут же подумалось, что бабка была права: сказки сказывает. Эта мысль немного подняла настроение, и я побрёл домой.
Вечерело. За лес, перед которым стоял дом Владимира Кузьмича, садилось огромное багряное солнце, и от этого и лес, и дом казались особенно тёмными и таинственными.
В это лето мы больше не встречались, а затем и вовсе я с родителями надолго уехал.
3
И вот я опять в этих местах. Хотелось сразу побывать везде, увидеть сразу всё, что когда-то было моим миром.
Остров перестал быть купальней, вырос и превратился скорее в выступ берега с топкой перемычкой. На вышке по-прежнему из земли виднелся краснокирпичный фундамент, разве что больше ушёл в землю и зарос. Посреди него - старое пепелище от огромного костра. Окопы вокруг превратились в сильно заросшие канавы. У того самого дуба появились сухие ветви, и он уже не казался таким огромным и могучим. Под ним, впрочем, стояла новая лавка. Всё вокруг состарилось и как-то съежилось.
Друзья постарше были в армии, у ровесников свои дела, и посвящать в них меня они не спешили. Девчонки! Теперь даже язык не поворачивался их так назвать. Я стал чужим. Владимир Кузьмич, как мне сказали, в полном здравии и уме, постарел только сильно. Из деревни теперь редко отлучается и чаще по вечерам сидит у околицы.
Где-то через неделю я увидел его. С каким нетерпением ждал этой встречи! Владимир Кузьмич сидел под дубом один, в том же картузе, новой рубахе, с палочкой в руках. Постарел он действительно сильно. Я поздоровался.
- Володя! - обрадовался он. - Здравствуй.
Раньше он никогда меня не звал по имени. Впрочем, раньше он меня никак не называл.
- Дайка, я посмотрю на тебя. Вот ты какой стал… Возмужал! Да садись, садись!
Мы разговорились: больше о здоровье, о родных и знакомых.
- А помнишь, Володя, про барина я тебе рассказывал? Вышку?
- Как можно? Всё помню! Всё!
- Ну, и хорошо… Холодать уже стало. Пойду я, пожалуй, а ты посиди, посиди, здесь хорошо...
Старик встал и медленно пошёл домой. Я его не видел ещё дня два, а на третий встретились мы у его дома.
- Володя, что же ты не заходишь ко мне? Ты ведь у меня никогда и не был! Заходи!
Через узкое крыльцо мы прошли в избу - довольно просторные тёмные сени, посередине длинный стол, на нём вёдра с водой, за ним топчан, на стене полка с инструментами, над ней старинная лучковая пила, сбоку дверь, закрытая на засов. "Должно быть, эта дверь в пристроенный сарай",- мельком отметил я. Другая дверь, обитая войлоком, вела в жилую часть дома. Хозяин с заметным усилием распахнул её, и я оказался в комнате с отгороженной кухонькой, большой русской печью, рядом с которой была совсем маленькая, с конфорками. У окна массивный стол, с одной его стороны обшарпанный резной стул с остатками некогда зеленой кожи, с другой - сундук, покрытый лоскутным одеялом, перед столом большая лавка. На тёсанной, казалось полированной, стене - ходики, зеркало, численник и фотографии. Под ними кушетка с заправленной постелью. Ещё дверь, запертая на кованый крючок, но, куда вела она, не знаю.
- Это мои родители. А это тётка. Первые фотокарточки в деревне! Эти, правда, уже после войны племянник сделал из прежних попорченных. Те небольшие были. Отец крупные портреты любил! Тут братья и сестра. Царствие им небесное! Ну, это я в партизанах с командиром нашим: благодарность выносит. А тут… тебе неинтересно будет. Да ты садись, садись сюда, на стул. А я по привычке на сундуке посижу. Самовар сейчас будет!
За чаем мы опять вспоминали родственников и знакомых, затем ещё раз рассматривали фотографии, теперь уже внимательно, и снова сели за стол.
- Что же, Володя, ты про барина не спрашиваешь?
- Неловко как-то.
- А знаешь, я ведь Леманна-младшего, ну, брата барина, хоронил. Под чужим именем, правда, да господь разберёт…
- С этой вышкой я тогда чуть с ума не сошёл, - это было произнесено так, будто давний разговор о Леманне и не прерывался.
Всё ходил туда и догадался: барин велел Немцу, имени-то его не помню, потайной колодец под вышкой сделать, спрятал туда добро да каменщика и утопил, должно быть. Вышку поджёг - и бежать. Прямо как чувствовал что. Думал, кто там искать будет? И место приметное, всегда отыскать можно. И решил я, брат ты мой, выкопать клад!
И вот, как-то ночью взял лом, лопату - да и на вышку. Как сейчас помню: вышел из избы, кругом тихо, на небе ни облачка, луна светит, а когда до вышки дошёл, туча из-за леса вышла, ветер поднялся, и только я ломом по пятачку стукнул, как молния сверкнула, гром и ливень начался. А ведь рановато для гроз! Вспомнил тогда слова барина, страшно стало, перекрестился - и назад.
Только клад из головы не выходит. По ночам то жена-покойница снится, то клад, то жена, то вышка. Аккурат на Зосиму, помню, лёг не в избе, а в сенях, печь больно натопил да всю ночь на новом месте и ворочаюсь, никак уснуть не могу, чудится мне, будто барин клад выкопать хочет. Измучился весь… Встал - и на вышку. Подхожу и точно: кто-то стоит на коленях, рядом фонарик, и саперной лопатой скребёт. Ну, я подкрался и навалился на него покрепче. Он и не сопротивляется! Кто такой, спрашиваю? А он хрипит только, отпустил его да фонариком и посветил. Гляжу, а это брат барина!
- Что, - говорю, - братец каменщика утопил, вышку поджёг и был таков, а ты добро забрать хочешь?
А он шепчет:
- Кто ты?
- Не узнаёшь? Сторож я! Мы уже раз виделись!
- Умираю …
И впрямь: лежит, не шевелится и тихо стонет. Ну, я лесом и принёс его в избу.
Смотрю - батюшки, да он ранен в плечо. Лечил его, конечно, как мог. А чтобы никто не знал, положил его в маленькую комнату, тогда у меня пятистенка ещё большая была. Так вот, дня через два ему полегчало, поразговорчивее стал. Спросил, откуда я про клад знаю.
- Догадался, - говорю.
Позже и рассказал мне. Приехал к нему брат, плачет: дескать, имение растащили, вышку сожгли, в ревком отвезли и там всё фамильное отобрали - ценность представляет. Одни часы оставили. Прощения просил.
Они с братом-то из-за наследства разошлись, вроде как не поделили.
Леманн много мне чего рассказывал: и про семью, про всех дедов да прадедов, и всё у него цари да бары, купли да продажи. Да я мало чего про это запомнил - он о своём семействе говорит, а я о своём всё думаю. Сказывал, что поначалу брату поверил. Да и как не поверить? Кругом тогда что делалось! Свояченицу, сказывал, приютить пришлось, её сразу раскулачили. Просто выгнали из дома со всеми домочадцами, а она, говорит, шутила :
- Мы гордиться должны, что в нашей усадьбе главный штаб сделали! Так-то! Только потом сомнение его взяло: отчего это, скажем, часы оставили? Якобы редкие они были, с фигурами, эмалированные, от деда. И сокрушался братец-то больше о перстне.
- Дурачье! - говорил, - а туда же, Россией править хотят!
На перстне-то резьбу увидали, так больно подозрительной показалась, чуть ли ни шифровкой. Ювелира местного приволокли, тот трясся, как осиновый лист. Тоже дурак, всё «не знаю» да «кажется» мычал. В Кремле об этом узнать советовал. Эко хватил! Так ведь поехали в Кремль!
Когда брат в Париж уехал, он ещё больше засомневался. А позже сюда примчал, и мы с ним случайно и встретились. И после этого все его сомнения развеялись: где-то, думает, на усадьбе фамильное спрятано. Но где? Разве найдешь!
Поехал он в Рузу... Руза не Москва! Разыскал там ювелира, оказалось, никакой он не ювелир, а больше часовщик, хотя тоже не очень, но лавку держал. Ювелирным делом только поначалу занимался. У всех, видишь ли, лавки: и у Шевердяевых, и у Кармалина, у Зуева, на что уж купцы известные, и то… а у него на вывеске - "Магазин"… из немцев! Он за деньги-то и рассказал, что действительно в ревкоме ему перстень показывали и надписью интересовались: давно ли она сделана. Сказал, что вроде давно, ещё сказал, что вещь старинная и лучше о ней справиться у ювелира кремлевской ризницы, его якобы дальнего родственника.
И решил младший Леманн хотя бы перстень вернуть, а как - и сам ещё не знал. Вернулся в Москву - и к ювелиру; представился и сразу о перстне-то и выложил, хотя, конечно, никакой уверенности, что перстень у него, не было. Разве узнать что. Да не сразу у них сладилось-то. Леманн ему о своих предках рассказывал, то да сё, просил всё перстень фамильный показать, говорил, что из России скоро уедет.
С этим перстнем-то у них в роду предание от отца к сыну шло. Будто бы прапрадед их в Россию Лефортом был выписан в наставники русской армии. Да ничего путного из этого не вышло, так я понял, хотя и чин имел. Прадед тоже военным был и в турецкую кампанию у какого-то нАбольшего турка перстень-то и отвоевал. Откупиться тот хотел. Перстень тоже, знаешь… исторический! Чуть ли ни царей тамошних. Во как! И умудрился, запамятовал уж через кого, самому Потёмкину поднести, а тот храбреца пожелал видеть, перстень вернул и велел надпись на нем сделать. Только слова все никак не умещались, и решили тогда одни первые буквы вырезать. Вот надпись-то чудная и получилась. Об этом, говорит, даже Попов писал. А кто такой - спросить не случилось... Что за слова там были, я не упомнил - речь-то больно непривычная. Вроде как с укоризной. Да…
Ювелир-то признался, что приходил к нему студент-недоучка, весь расхристанный, ободранный, как после драки. Аж перепугал всех! Да как не впустить, ведь при мандате! О надписи расспрашивал, о камне и приказывал перстень у него оставить. Ну, тот возражал: говорил, что к ценностям Кремля это никакого отношения не имеет. Да разве поспоришь? Вынул тот револьвер и расписку продиктовал, сказал, что некогда ревкому побрякушками заниматься, обещал скоро вернуться.
А перстень-то он так и не показал …
Однако была у ювелира коллекция копий. Все камни ризницы себе сделал и дома держал. И так ему перстень понравился, что скопировал и его и даже надпись воспроизвел. Вот он Леманну копию-то и показывал. И ведь что тот шельма придумал: уговорил какого-то вора всю коллекцию унести и ему отдать. И только он её получил, так сразу к ювелиру.
- Проститься, - говорит, - пришел. Россию покидаю.
Ну, и на стол поставил, наверное.
- Хочу, - говорит, - последний раз на фамильное взглянуть. А ювелир чуть не плачет:
- Ограбили! Коллекцию унесли!
Леманн у него потихоньку выпытывать стал: не заявлял ли он куда о пропаже. Ювелир не заявлял - камни-то ненастоящие. Да и заяви - себе дороже будет.
Братец-то ему всё о своем, о перстне. А когда хозяин захмелел, то и согласился незаметно его в хранилище провести. Пришли они: ювелир на камни смотрит, причитает, а перстень отдельно хранился, его Леманн взял и слезу пустил да, улучив минуту, и подменил на копию. Поплакали они да так же незаметно и вышли. Правда, Леманн-то из благодарности ювелиру коллекцию домой подкинул, а, скорее всего, подумал, что тот и так догадается, кто украл. Ювелир, небось, ещё не раз его вспомнил. Ведь в конце той зимы ризницу обокрали! Почитай, самого патриарха! Не приведи господь!
Старик медленно перекрестился.
- На тридцать миллионов золотом унесли! Вся Россия гудела. Вот я и думаю: с чего это вдруг решили Кремль обобрать? Небось, копии камней увидали, так кровь в башку-то и ударила… Леманн, кажись, тоже так думал, говорит:
- По газетам следил, что у вас тут делается. Никак не ожидал, что ризницу ограбят. Кошмар!
- А там кто его знает? К себе, конечно, не вернулся и сбежал во Францию. Чужбина, она, знаешь, не мать родная! Да… Только перстень там не смог продать: всё казалось ему, что настоящей цены никто не давал. И о кладе всё думал и догадался. А догадался - и сам не рад...Точно обезумел, говорит. Так-то, брат ты мой! И решил он всё фамильное во что бы то ни стало забрать. Да только, говорит, сразу всё не так пошло, как кто сглазил! Ну, при переходе границы и ранили его.
Владимир Кузьмич снова заварил чай и продолжал:
- А когда понял, что не суждено ему фамильным-то владеть, так всё выговориться хотел, доказать всё чего-то пытался. Предков вспомнил, брата, себя жалел, говорил, большими людьми стать могли. Вот вся сила в разговоры и ушла. А перед самой смертью перстень мне сам отдал и просил только об одном: похоронить его по-людски. В Иванов день умер. Царствие ему небесное! Да похоронить-то непросто. Взял я грех на душу - за родственника приезжего его выдал. Бог милостив! Обошлось... А вскоре и братья погибли...
Старик, беззвучно шевеля губами, перекрестился. Помолчали. Чувствовалось, он устал.
- И вот, сижу я один, кручу перед лампой перстень… Камень красивый такой, затейливый, радугой так и играет... И так мне от всего этого тошно стало! Веришь ли, Володя? Хоть в петлю! Взял я тогда лом, лопату - и на вышку; закопаю, думаю, и его туда же. И не заметил, как у каменного пятачка оказался-то! И так в сердцах его ломом хватил, аж угол отлетел. Пятачок-то сковырнул и...опомнился. Назад хотел было повернуть, да уж никак нельзя! Разворотил щебенку, она как будто сцементирована была. А под ней через полметра так - плита цементная на кирпичной кладке лежит и по углам плиты - крюки железные. Я и так с ней и эдак, ну никак поднять не могу - здорова больно и сдвинуть- то в яме некуда. А тут уж светать стало... Засыпал яму и пятачок назад еле поставил да и домой пошёл. К дому уж подходил, как дождик начался и лил с неделю.
А я, брат ты мой, хуже Леманна стал: чего только не передумал, о ком только не вспомнил! И перстень этот окаянный нет-нет да и достану... За окном льет... В избе один… Вот когда волком выть! Грешным делом думал даже в Москву податься, перстень продать, обжиться там, клад достать да тётку к себе перетащить… Только пустое это всё… По кругу… Однако, разъяснело. Сделал я ворот - и снова на вышку. Сдвинул пятак, выгреб щебенку, ворот поставил да верёвкой за крюки и зацепил, как сейчас помню: стою и не знаю, что делать. Прямо затмение нашло какое-то! Кругом тихо так, луна светит, а я словно жду чего-то.
Вдруг, где-то на усадьбе ночная птица прокричала нехорошо так. Очнулся я и плиту давай поднимать. Под ней колодец узкий. Посветил в него фонариком Леманна, там… сияние - ларец перламутровый. Достал его - во истину красота! На крышке герб, ручка витая, кажись, серебряная. Хотел было сейчас же и открыть, да нечем! И ломать-то жалко. А тут опять птица кричит где-то совсем рядом, прямо-таки над ухом. Я чуть ларец не выронил! Просто наваждение: забыл, зачем пришёл! Положил я тогда на ларец перстень, закрыл колодец, засыпал всё, пятак на место задвинул, схватил ворот - и бегом домой. Во как, брат ты мой!
Владимир Кузьмич ещё раз перекрестился. Помолчал и каким-то чужим, охрипшим уже голосом, продолжил.
- А днем тётка проведать пришла - не захворал ли. Я с ней и закрутился, а потом и вовсе не до клада было, да и успокоился я. Много чего насмотрелся, много чего передумать да пережить пришлось, вот и успокоился.
Старик умолк, и в напряжённой тишине отчетливо стало слышно его тяжелое дыхание да такое же тяжелое тиканье часов.
Я пребывал в некотором замешательстве, хотелось скорее спросить о дальнейшей судьбе клада, но от чего-то никак не мог найти нужных слов. Сам вопрос казался мне не удобным, никчемным, даже наглым.
- А ближе к войне забрали меня в НКВД, - прервал затянувшееся молчание Владимир Кузьмич. - Капитан больно въедливый попался и после каждого слова все «так» добавлял. Говорит:
- Это кто? - и показывает мне фотокарточку.
- Барин, - говорю, - наш!
- Ваш, значит? Так! А что, деревня на его земле была?
- Да нет, - говорю, - только раньше, года до 11-го, ежели помню. У нас деревня вольная, как все.
- Так! Вольная, значит? Так! А ты у него сторожем был?
- Не то чтобы сторожем, но сторожил постройку одну - вышку.
- Не сторожем, но сторожил? Так!
- А это кто? - и показывает мне ещё фотокарточки.
- Не знаю, - говорю.
- Не знаешь? Так!
Трое суток мурыжил с зуботычинами, о прислуге расспрашивал, барине, да что я знаю, я и в дом-то вхож не был. Еле отговорился. Мужика какого-то показывал. Думал, в Москву повезут, ан нет...выпустили.
А потом в газете про барина сам читал: главарём диверсантов он оказался. Он и ещё четверо хотели мост у Филей взорвать. Взяли их там с поличным: с инструментом, лопатами, при оружии. К расстрелу приговорили. Я ту газетку долго хранил.
Помолчали. Владимир Кузьмич не торопясь отодвинул блюдце и поставил на него вверх дном чашку, важно огладил седую бороду и тихо произнёс:
- Старый он больно был, может, и с головой что, но четверо - это слишком. Вопрос?.. Брат ты мой.
Глаза старика потухли и на половину закрылись, лицо сделалось безразличным, будто окаменело. И снова тиканье ходиков стало невыносимо громким, молчание - бесконечным. Чтобы как-то разрядить обстановку я осторожно поинтересовался, рассказывал ли он еще кому. Владимир Кузьмич встрепенулся, сел поудобнее, в прищуре глаз появилась теплота.
- В конце 41-го, ещё в партизанах, рассказал командиру нашему. Тогда мы аккурат в лесу за рекой стояли. Всё рассказал как на духу. Да только показалось, не поверил он - молодой ещё. Говорит:
- Что же ты, Кузьмич, предлагаешь операцию планировать, на рожон лезть? Да если даже мы высотку займём, что там? Там ведь перерыто всё. И что в шкатулке - тоже неизвестно. Не Шереметьев же твой барин. А если и есть чего? Что же ты, спросят, от органов это утаил? А? Так что помалкивай лучше! После победы сам сдашь. Ты всё понял?
- Вот так-то, брат ты мой!
Как только Рузу освободили, я сразу плотничать в бригаду пошёл. В мою-то избу снаряд попал, аккурат в печку, хорошо - калибр небольшой. Внутри разворотило всё, крышу сдвинуло да попортило, а стены раздуло только малость. У соседей хуже. У кого - и вовсе ничего не осталось. Моя-то у леса - это, думаю, и спасло. Поправил с пята на десято и в бригаду. Помотало нас…не приведи господь! А что лишнего сболтнёшь, только тебя и видели. Время такое было. И после войны тоже, знаешь… Да и дел свалилось...Избу править надо. Она так и стояла. Никто не тронул. Да и кому? От деревни четыре двора осталось - и те со старухами. Ну, перестроил её, из большой маленькую сделать - не задача! А рядом так ничего и не построили. Вот и живу на отшибе… как барин.
Владимир Кузьмич хотел было подняться из-за стола, но передумал и продолжил:
- Да, чуть не забыл. О перстне-то мне ещё однажды услыхать довелось. Вот ведь память треклятая!.. Встретил как-то я артельного… ну… с Новосельской пуговичной фабрики, давно это было, ещё до войны. Так вот, за разговорами и выяснялось, что комитет-то они в 17-м организовали, да толку мало: особо никто их и не признаёт. Пришлось в Москву петицию писать. А самым грамотным у них был студент, знаешь, из «кухаркиных детей». Больно бойкий, говорит, был и начитанный страсть как, политическими словами так и сыпал. Только, значит, они бумагу-то составили, а тут деревенские барина притащили, шумят, а чего шумят - и сами не знают. Раз сбежал, кричат, значит, контра, раскулачить германца подчистую, расстрелять - и точка. Да на стол всё отобранное и вывалили. Как же, поделить надо! Ну, студент и говорит:
- Земля с постройками - это по декрету, а часы, украшения, кошелёк, прочие - это воровство, а Советская власть с воровством как раз и борется.
А старший-то их надпись на перстне увидел и спрашивает:
- Что это тут такое зашифровано?
Барин гордый был. Здесь, говорит, подвиг прадеда зашифрован, и молчит. Вот за ювелиром и послали. Разберёмся, мол, когда что зашифровано. Ювелир-то со страху готов был отца родного выдать, всё валил на московского родственника. И ведь что студент предложил: под расписку перстень отобрать и вернуть, когда барин сам добровольно землю и добро передаст. Это, говорит, будет актом признания ревкома. На том и порешили. Барина отпустили и на другой день в Москву старший со студентом петицию повезли, а за одно и перстень с собой взяли. Только старший в дороге сильно простыл, так что, считай, студент один всё сделал и очень даже неплохо. Такого делового партейца прислали. Что ты! Певунов! Он порядок живо навёл. Красную Гвардию организовал, с мест контру вычистил. И так в гору пошёл, что потом ГубЧК возглавил. С Лениным встречался! Вот так!
Правда, со студентом у него не сложилось, разногласия сразу пошли. Ну, студент в Москву вроде как жаловаться и поехал да перстень обратно привезти. Начудил он с ним. Да там, сказывали, тут же и женился. Больше уже никогда сюда не приезжал. Ну, а барин за перстнем не явился, так что о нём скоро и забыли, земли ведь и так поделили.
Старик помолчал, как-то уж очень тяжело вздохнул и медленно произнёс:
- Я ему тогда про клад ничего не сказал… И хорошо сделал… Ты это потом поймёшь, брат ты мой.
Старик снова вздохнул.
- А перстень-то, похоже, счастья никому не принёс: ни турку, ни барину, ни ювелиру - никому…
И опять наступила гнетущая тишина. Теперь уже я слышал биение собственного сердца - оно бешено колотилось. С такой же скоростью неслись путаные мысли. И я сказал первое, что подвернулось на язык:
- Что же всё-таки ты сам, Владимир Кузьмич, не достал клад?
Старик помедлил, огладил бороду…
- Думаешь, испугался? И такое есть, только, ежели всё себе брать, что же останется? Сейчас там ребятишки, песни у костра, а развороти всё? Ничего не будет! Ничего! Одни окопы!
- Ну, зачем же только для себя? - неуместно перебил я.
- А на этот вопрос каждый сам должен найти ответ, - и старик... заулыбался!
Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/12/1367
Свидетельство о публикации №214042802066
"мельчайшие точки, образующие паутинные линии строк" - очень красиво! Вообще описание блокнота выше всяких похвал, настолько зримо всё получилось!
"...Вначале я писал на отдельных листочках и, лишь убедившись, что всё верно, раскрывал блокнот. Затем стал писать сразу начисто, разумеется, огорчался, если замечал неточности..." - :)) у меня была такая привычка в детстве, и не только по отношению к красивым блокнотам, но даже просто новым школьным тетрадкам:))
"...Ишь, как запыхался, всё бегом, торопишься... а ты не торопись…" - да... даже теперь не всегда получается следовать такому золотому правилу, что уж говорить про детско-подростковый возраст:))
"...Каменщик был мастером, таких теперь и не рожают!.." - действительно есть ощущение, что таких мастеров (причём во всех отраслях), как раньше, уже нет и не будет...
"мастерство не в руках - оно внутри" - !!
"...А из барского дома добро тащат: кто побойчей - тот самовар, кто поглупее - картину. Подхожу ближе, а мне и кричат:
- Революция! Всё теперь общее! Барина нет, все разбежались, бери что хочешь!.." - как же нам повезло не жить в то страшное, запутанное время...
"...И вот я опять в этих местах. Хотелось сразу побывать везде, увидеть сразу всё, что когда-то было моим миром..." - интересно, есть ли человек, кто, вернувшись много лет спустя в "прежний свой мир", не испытал бы разочарования?..
"...и только я ломом по пятачку стукнул, как молния сверкнула, гром и ливень начался. А ведь рановато для гроз! Вспомнил тогда слова барина, страшно стало, перекрестился - и назад..." - !! в такие минуты на подобные "знаки" особенно внимание обращаешь:))
"...там… сияние - ларец перламутровый. Достал его - во истину красота! На крышке герб, ручка витая, кажись, серебряная..." - !! непередаваемые эмоции:)) Однажды довелось испытать, не ларец, конечно, был, но всё же!!:)))
"...Теперь уже я слышал биение собственного сердца - оно бешено колотилось. С такой же скоростью неслись путаные мысли..." - !! ещё бы:))
"...только, ежели всё себе брать, что же останется? Сейчас там ребятишки, песни у костра, а развороти всё? Ничего не будет! Ничего!.." - да, трудное решение нужно будет принять...
Владимир, СПАСИБО!! ОЧЕНЬ интересно!! С учётом первого лица и имени воспринимается автобиографично:))
Нила Кинд 21.03.2021 08:46 Заявить о нарушении
С уважением, В.Д.
Владимир Дементьев 3 21.03.2021 15:57 Заявить о нарушении