Слепая любовь.
Если таешь ты в страданье,
Если дух твой изнемог,
Но не молишь в покаянье:
Не простит великий бог.
М. Ю. Лермонтов
Часть первая
Утро первого летнего выходного выдалось холодным и ветреным. Грязные рваные облака неслись по небу нескончаемым потоком, изредка давая возможность солнцу напомнить горожанам о своём существовании. А ведь всю рабочую неделю люди с нетерпением ждали, как теперь стало модно говорить, начала «уикенда», надеясь отдохнуть от дел праведных, лениво греясь где-нибудь: на природе у воды, или на своих шести сотках, то бишь на даче, восстанавливая кто эмоциональные, кто физические силы, а кто и то и другое, для следующей трудовой пятидневки. А тут – нате вам, природа, как всегда нежданно-негаданно, преподнесла очередной сюрприз, запирая жителей большого промышленного города в крохотные кирпичные и панельные квартирки стандартного типа, обзываемые в простонародье «хрущобами».
Екатерина Семёновна не имела ни дачи, ни машины для поездок за город, а даже если бы и имела, то вряд ли воспользовалась этим. В это утро она позволила себе, и это была её непростительная оплошность, немного расслабиться, встать позже обычного, за что потом, вспоминая, корила себя очень. Она ещё надеялась на лучшее, как бы на малюсенькое чудо, отчётливо при этом понимая понимая, что этого не произойдёт, потому что время упущено и каждая секунда отделяет её от того, что она могла бы сделать, но не сделала, подчинившись какой-то непонятной силе, которая сильнее её, которая соблазняет её и которой сопротивляться не хочется, а иногда это даже приятно. Но всё равно, ускоряя шаг, Екатерина Семёновна торопилась в молочный магазин, чтобы успеть хотя бы к открытию, но, по вышеизложенным причинам, опоздала. У магазина она увидела то, что должна была увидеть. Расстраиваться не имело никакого смысла – обычная картина, такая, как всегда. Огромная толпа, в нетерпеливом волнении раскачиваясь то вправо, то влево, быстро всасывалась через узкую дверь вовнутрь только что открывшегося магазина. Оставшимся на улице неудачникам, не влезшим в до отказа забитое помещение, ничего не оставалось, как медленно вытягиваться вдоль стены, выстраиваясь в очередь прямо на улице. Глубоко вздохнув, Екатерина покорно встала в конце этого длинного хвоста. Шансов отовариться сметаной, творогом или кефиром не было никаких, оставалась надежда на молоко, если не разливное, которое было дешевле, то хотя бы в тетрапаках. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как набраться терпения и спокойно ждать, надеясь на наше любимое, иногда даже выручающее русское авось. Отстояв первые полчаса, Екатерина Семёновна отметила про себя, что не продвинулась практически ни на шаг, зато за спиной змеиный хвост вытянулся еще метров на десять. «А ведь они тоже надеются, что принесут домой молока», – оглянувшись назад, пожалела Екатерина опоздавших, для которых и надежды-то не было вообще никакой.
А на улице, по знаменитому закону подлости, резкий порыв ветра поднимал с тротуара мельчайшие камушки, обрывки бумаги и прочий мусор, перемешивал с тротуарной пылью, а затем, вдоволь наигравшись воздушным волчком, сбрасывал всё это на головы очередников, испытывая их на стойкость. Напрасно шалил ветер, создавая обречённым несносные условия: никто не обращал на это никакого внимания, хотя после очередной атаки люди, как пингвины, повинуясь своему инстинкту, еще плотнее прижимались друг к другу. Всех волновало другое, а именно – добудут они сегодня продуктов или нет. Ещё через пятнадцать минут Екатерина начала свыкаться с мыслью о неудаче, но всё же продолжала упорно стоять, несмотря на то, что даже в новых импортных туфлях, удобством которых она была так довольна, ступни начали отекать и этот импорт потихонечку врезался в ноги не хуже отечественного. И спине всё труднее было сохранять вертикальное положение, а искусно связанная собственными руками кофта, всегда такая лёгкая, вдруг в одночасье стала непомерно тяжёлой и сдавливала грудь не хуже смирительной рубашки. «Чёрт, чёрт, чёрт! – злилась она, – ворона! Ленивая корова! Поспать захотелось, понежиться в теплой постельке? А молочка?.. Получишь, как же… после дождичка в… четыре».
Настроение, и так неважное с утра, испортилось окончательно. Екатерина подумала было бросить бесполезное занятие, вернуться домой, успокоиться и забыть неприятный инцидент. Но мысль о сыне мгновенно отрезвила, заставила встряхнуться, и она, в очередной раз за сегодняшнее утро, отругала себя за слабохарактерность. Но оказалось, что всё ещё только начинается. Неожиданно, ни с того ни с сего, сильно зачесалась ладошка правой руки. В другой момент она, может быть, и задумалась – к чему бы это, но сейчас, с остервенением карябая ногтями ненавистную ладонь, раздражалась все сильнее. Она отчаянно сопротивлялась неприятному чувству, но подавить его было невозможно, оно росло независимо от её желания, как снежный ком. Её стало раздражать всё, всё, что её окружало. Широкая спина впереди стоящего здоровяка, из-за которой ничего не было видно. «Чем же тебя кормили-то в детстве при нашем общем дефиците? Видимо, остались ещё не тронутые социализмом поля, на которых выращивают таких слонов. Если он такой, то я представляю, какая у него семейка. Им прокормиться – всего дневного завоза в магазине не хватит». Едкий запах пота от его, несмотря на прохладную погоду, прилипшей к телу рубахи. «Тоже, видать, волнуется. Так тебе и надо». Вечно грязные улицы и некрашеные дома с проплешинами на стенах – результат отвалившейся штукатурки. «Сволочи они, а не коммунальщики. Гады и враги народа. Взять бы весь этот мусор да кабинеты ихние засыпать до потолка, пускай потом через окно домой топают». Непрерывные толчки людей, напирающих сзади. «А эти-то куда ломятся, боже ж ты мой, шли бы вы лучше… домой, всё равно ведь вам ничего уже не достанется». И, даже страшно подумать, антиалкогольная программа, принятая партией и правительством несколько лет назад, плоды которой народ пожинает до сих пор, разглядывая пустые прилавки винных отделов. «Нет, только не сейчас, через пять минут я огрею его сумкой по гладкой, блестящей и отвратительной лысине, даже предупреждать не буду, если он не прекратит дымить своей вонючей папиросой». Уничтожая взглядом здоровяка, она чувствовала, что теряет над собой контроль. «Жаль, тяжёлого в руках ничего нет, кроме авоськи, и вокруг... ну хоть бы маломальский камушек завалялся… Если срочно, сию же минуту, ничего не предпринять, – решила Екатерина, – то раздражение непременно перейдёт в агрессию, а после и до драки недалеко.
Екатерина Семёновна, как и подавляющее большинство советских женщин, прошедших через горнило развитого социализма, обладала сильной волей и железным характером, поэтому она решила справиться с проблемой быстро и эффективно, не теряя драгоценного времени. Опустив голову и приклеив взгляд к выбоине на асфальте, заставила себя мысленно отгородиться от окружающего, забыться, успокоить не на шутку разгулявшиеся нервы и попытаться думать только о хорошем. Сегодняшний день, как видно, уже не сулил ничего, на что можно было бы опереться, поэтому она сразу же переключилась на вчерашний. «Хм… Так, и что же хорошего было вчера? – спросила себя Екатерина, затем, покачав головой, ответила коротко и лаконично: – Да ничего. – И тут же возразила: – Но ведь и плохого-то тоже не было». От таких умозаключений она немножко встревожилась и поспешила восстановить в памяти день позавчерашний, где результат так же не удовлетворил её, потом поза-позавчерашний и так далее. Блуждая в глубинах памяти, она так и не нашла ничего, за что можно было бы зацепиться. Остановилась Екатерина, когда добралась до самой юности, тут-то и оказалось, к её большому удивлению, что хорошего набралось не так уж и много, а по-настоящему счастливых моментов вообще – раз, два и обчёлся.
«Нет! Не может быть, чтобы за сорок прожитых лет накопилось столь мало приятных воспоминаний, – прервав экскурс в прошлое, рассуждала Екатерина, явно недовольная собой. – Так дело не пойдёт… А ситуацию-то надо выправлять. Наспех – это не выход. Надо как-то по-другому. Надо… – чуточку поразмыслив, она облегчённо вздохнула, – своим, проверенным годами, методом».
Пока она, не замечая никого вокруг, копалась в своей биографии, к магазину подъехала легковушка и остановилась как раз напротив того места, где в очереди стояла Екатерина. Новенькая «девятка», последняя модель волжского автозавода, страшный дефицит, позволить себе который в то время могли не многие. Мужчина, сидевший за рулем, вышел и скорым шагом направился во двор дома, в котором находился молочный магазин, а оставшаяся в машине женщина, чтобы скоротать время, рассеяно глядела по сторонам. Благодаря грянувшей перестройке, она была горда собой, своим мужем, их социальным статусом, и в её взгляде на окружающих отчетливо проступало легкое пренебрежение. Рассматривая неудачников, приговорённых покорно стоять в длинной очереди, она вдруг увидела, как ей показалось, знакомое лицо. Не имея возможности подойти поближе, опасаясь оставить открытую машину, так как муж ушёл вместе с ключами, она тщательно всматривалась, пытаясь вспомнить, кого ей напоминает женщина, стоящая в середине очереди. Вот если бы не склоненная голова да повязанный на ней платок, было бы гораздо проще. А та, ко всему прочему, видимо, погруженная в свои мысли, даже ни разу не повернула головы, чтобы хоть как-то помочь с опознанием. Окликнуть её она не решалась, так как была не совсем уверена, поэтому, непрерывно ерзая на сиденье, женщина мучилась в поиске ответа и ругала мужа, за то, что оставил её в такой неудобной ситуации, но сделать ничего не могла.
Пора, однако, вернуться к нашей героине и к её методу, о котором она так вовремя вспомнила, думая, что на радость себе.
Когда, в какой момент открылась ей эта способность разговаривать в трех лицах? В каких закоулках своего подсознания отыскала себе двух верных подружек, которые стали для неё иногда веселыми собеседницами, иногда мудрыми советчицами, она не помнила, просто обрадовалась этому откровению, приняла его всей душой, никогда об этом не сожалея. Забегая вперед, стоит заметить, что советчицы эти, а особенно одна из них, впоследствии сыграют не последнюю роль в судьбе Екатерины. Но это произойдёт позже.
Сейчас для неё важно было другое. Не часто, лишь в критические моменты, обращалась она с надеждой к своим подругам, находя с их помощью единственный выход из жизненных ситуаций, когда от безнадёги опускались руки, когда от обиды и бессилия сердце разрывалось на части, когда земля уходила из-под ног и становилось трудно дышать, когда заканчивались слёзы, а отчаяние возбуждало самые страшные помыслы.
Так вот эти-то два, ставшие за долгие годы родными, существа, рождённые переживаниями, сомнениями, терзаниями да безвыходностью, в довесок ещё и реалиями развитого социализма, но не того, который был на плакатах и трибунах, а того, который угнетал и подавлял в повседневной жизни, чудесным образом возникали откуда-то из глубин так называемых тонких миров, появляясь в самый нужный момент, оживали в своей духовной плоти, готовые на всё, чтобы помочь своей хозяйке, подруге, сестрёнке, которая так остро в них нуждалась.
Разные по характеру, одна непримиримая пессимистка, другая – неунывающая оптимистка, они были едины в своих добрых помыслах. У каждой из них было собственное имя, как у кукол, которыми девчонки играют в дочки-матери. Пессимистку она называла Старухой за её ворчливость и вечное недовольство, а оптимистку – Голубкой за её, как представлялось Екатерине, ласкающий слух приятное воркование. Ощутив их незримое присутствие, она обрадовалась, как маленький ребёнок новой игрушке.
– Что же ты, Катерина, головушку-то повесила, смотреть на тебя больно, али случилось чего? – первой завела разговор Голубка.
– Беспокоишь нас по пустякам, – вмешалась Старуха, не дав возможности Екатерине сразу же ответить.
– Ой, девочки, дорогие подруги мои, как я рада, что вы опять со мной! – Облегчённо вздохнув, прикрыв ресницами глаза, Екатерина даже улыбнулась, в первый раз за сегодняшнее утро. – У меня здесь такое… такое, я прямо уж не знаю, нервы не выдерживают, ещё немного – и сорвусь, одержимая злобой и ненавистью. Давит на меня что-то со всех сторон, до ломоты во всём теле, угнетает, раздражает, и сил никаких нет с этим совладать. Вас, родные мои, ни за что бы, поверьте, не потревожила, справься я сама. И всё это с утра... С утра не заладилось, а дальше только хуже будет, я сердцем чувствую.
– Подумаешь, проблема! – Старуха была явно недовольна и не скрывала своего настроения. – Разве это проблема? Всё от лени. Сразу не получилось, а вторую попытку сделать неохота, вот рученьки-то и опустились. А может, тебе от скуки не с кем поговорить? Если так, то я умываю...
– Прекрати! – Только из-за огромного желания помочь Голубка, вопреки своему характеру, в резкой форме перебила пессимистку. – Дай возможность человеку объясниться. Продолжай, Катюша, не обращай внимания, ты же знаешь её натуру.
– Я попробовала один раз, это правда, сама справиться, но не получается, а почему, понятия не имею. Не смогла я себя настроить на вторую попытку, хоть убей… Возраст, наверно, да и силы уже не те, что раньше. – Екатерина тяжело вздохнула и в сердцах махнула рукой.
– Взрослая женщина, а сопли распустила, как малолетний ребенок, – не унималась Старуха. – Объясни толком, в чем суть вопроса. Руками ведь махать проку мало.
– Не переживай, Катюша, упокойся, мы для того здесь и присутствуем, чтобы помочь, – погрозив пальцем пессимистке, продолжала Голубка. – Расскажи всё по порядку. Не торопись, нам ведь спешить некуда.
– Да я что… сама не ожидала, что так получится, – начала рассказ Екатерина. – С утра всё пошло вкривь да вкось… – Она рассказала про сегодняшнее утро во всех подробностях, а закончив повествование, подвела итог. – И так мне стало обидно, до глубины души. Думаю: да что же это такое, то ли памяти не осталось, то ли действительно моя жизнь не достойна воспоминания. Не пойму, дорогие подруженьки мои, почему со мной это всё происходит… – Сильно прикусив губу, Екатерина едва сдерживала нахлынувшие слезы. – Почему счастливые моменты в жизни нужно выискивать? За какие грехи нести мне крест неподъемный?
– Права ты, Катька, ничего-то в твоей жизни светлого нет, так, серость одна. – Старуха скривила рот в ехидной улыбке. – А если нет, то и вспоминать нечего. Смирись, радуйся серому, не ровен час чернота накроет.
– Типун тебе на язык. Фу-фу-фу. Накаркаешь ещё… Ведьма, ты и есть ведьма, – замахала руками Голубка на Старуху. – Послушай меня, Катюша, внимательно послушай, постарайся не умом, но сердцем глядеть.
– Как же глядеть-то, Голубка моя, ведь разбитое сердце не видит, – без надежды в голосе проговорила Екатерина.
– Точно, разбитое сердце, как и разбитую чашку, не восстановишь в первозданном виде, а если даже склеишь, то всё равно шрам останется, да и пить после этого из неё противно, – поддакивала пессимистка, надеясь побыстрее закончить разговор. – Так что…
– Нет! – решительно воскликнула Голубка, и в её глазах сверкнуло негодование. – Не сметь! Не сметь нюни распускать! Не сметь обижаться на свою, хоть и трудную, но честную и прекрасно прожитую жизнь. Хочешь вот так запросто всё перечеркнуть, заштриховать, залить чёрной краской, чтобы с глаз долой, выкинуть в мусорное ведро и забыть? Не позволю! – От возбуждения у неё перехватывало дыхание. – Разучилась смотреть, ослепла на чувства, тогда стой и слушай, что я тебе расскажу про твою жизнь.
– Посмотрим, посмотрим, что ты нам тут напоешь. – Старуха подмигнула Екатерине.
Пока Голубка собиралась с мыслями, образовалась пауза, которой тут же не преминула воспользоваться пессимистка, поглядывая попеременно то на одну, то на другую собеседницу.
– Твое начало неоправданно затянулось. Не можешь определиться, с чего начать, или боишься, что правда вдруг окажется не такой радужной, какой ты её нам собираешься представить. Начинай, не заставляй себя так долго ждать, раз уж назвалась груздем… Вот и давай, поведай. Можешь начинать прямо с… да хоть с самого детства. Кхе-кхе. Нет, даже раньше, чего мелочиться-то. Итак, чтобы не мучиться в выборе, с чего стартовать, я тебе помогу, а ты продолжишь. – Старуха, чуть склонив голову, с пристрастием глядела на оптимистку снизу вверх. – Запоминай, повторять не буду. Кхе-кхе. В некотором царстве, в некотором государстве, жили-были Иван да Марья… Теперь продолжай, а мы уж послушаем тебя и рассудим.
– И то верно, начну, пожалуй, с самого что ни на есть начала. Ничего не утаю и всё поведаю, но решать, как ни крути, всё равно тебе, Екатерина. – Придя в себя от нахлынувших эмоций, Голубка продолжала говорить уже ровно и спокойно. – Да… так вот, как подсказала нам моя… оппонентка, так и начнём.
В этом-то царстве, вот в этом государстве и в городе этом жили-были Семён да Анна. Семён Аркадьевич, весь из себя видный парень, без вредных привычек, если выражаться анкетным языком, работал на железобетонном заводе простым электриком. Работал он себе, работал, внося посильную лепту в строительство коммунизма, радуясь тому, что есть, и не заглядывая далеко вперед, как случилось то, что и должно было когда-нибудь случиться. Однажды довелось ему ремонтировать в цеху кран, на котором, по счастливой случайности, крановщицей работала симпатичная, стройная, немного застенчивая и с первого взгляда даже могло показаться, что пугливая, но это, скорее всего, происходило от её врожденной скромности, Анна Дмитриевна. Вот так, на высоте, произошло их знакомство, и там же с первого взгляда они влюбились друг в друга без памяти. Чувства переполняли их сердца, они были молоды, счастливы, и вся жизнь была впереди. Не откладывая в долгий ящик, сыграли скромную свадьбу. С разрешения администрации переехали в крохотную комнатку семейного общежития и по ночам, прижимаясь друг к другу на узкой, с продавленной сеткой, железной кровати, вполголоса, чтобы не беспокоить соседей за стенкой, мечтали о прекрасном будущем, ни секунды не сомневаясь, что таковым оно и будет, и совсем не волнуясь о том, что в данный момент у них ничего нет. Они целиком доверились своей любви, этому хрупкому ростку, возросшему в их душах, из которого обязательно, потому что по-другому и быть не может, возрастет счастливое завтра.
– Всё это прекрасно и здорово, но зачем, к чему это? – фыркнула Старуха.
– Как это к чему? – опешила Голубка. – Я хотела сказать…
– Вот именно что ни к чему. – Старуха упорно не давала Голубке говорить, намеренно сбивая её с мысли. – Лишнее всё это и к нашей проблеме не имеет прямого отношения. Я тебя спровоцировала, это да, но не думала, что ты действительно клюнешь на эту наживку и зайдешь так далеко…
– К делу или не к делу, а мне приятны воспоминания о родителях. Сразу представила их молодыми, красивыми и счастливыми, даже как-то теплее на душе стало, – скорее сама с собой, чем обращаясь непосредственно к какой-нибудь из собеседниц, тихо проговорила Екатерина. Затем, очнувшись, очевидно вспомнив, что она не одна, обратилась к Голубке. – Извини, мы тебя прервали бесцеремонно, продолжай, пожалуйста.
– Новый, манящий новизной, завораживающий своей непознанностью смысл обрела их, теперь уже семейная, жизнь. С решительностью, граничащей с самопожертвованием, бросились они, не оглядываясь, в этот водоворот, – в такой же ровной, немного нараспев, манере продолжала рассказ Голубка. – По настоятельной просьбе, но если внимательнее приглядеться, то по требованию Анны Дмитриевны на семейном совете было принято единогласное решение, что Семёну Аркадьевичу нужно поступать на вечернее отделение в институт. Пока их двое, денег на житьё-бытьё хватало, но они мечтали о детях, без которых не представляли своего дальнейшего существования, и поэтому, чтобы обеспечить в будущем их большую семью, нужно было – это по понятным причинам возлагалось на твоего отца – двигаться по служебной лестнице вверх. В свою очередь, не отставала от мужа и Анна Дмитриевна, меняясь в характере прямо на глазах, превращаясь из хрупкой и нерешительной девочки в настоящего лидера, с непреклонным взглядом, с поражающим твердостью духом и готовностью брать на себя ответственность за принятые решения. Твой папа, напротив, мягкий и неконфликтный, не возражал против матриархата, но где-то глубоко в душе его не покидала тревога от таких быстрых перемен. Так вот, в одну из тех незабываемых ночей, когда не нужно было быть сильной, когда тоненькая, отливающая в лунном свете белизной ручка своим миниатюрным пальчиком рисовала на широкой мужской груди невидимые узоры, вот тогда-то чувственные рубиновые губки на ещё по-детски беззаботном лице, так уютно устроившемся на плече у мужа, и прошептали долгожданную новость: «У нас будет дочка».
Часто, очень часто, Семён Аркадьевич представлял себе этот момент, подготавливая себя, чтобы новость не застала его врасплох, и даже знал, как отреагирует. Он возьмёт её на руки и станет носить по комнате, будет говорить ей ласковые слова, все-все, которые знает, будет целовать, не переставая, со всей нежностью, на которую способен, затем посадит её на стул, а сам, присев напротив, будет любоваться ею, не стыдясь своих, нахлынувших от переизбытка чувств, слёз. Не вышло, подготовка провалилась, сообщение прозвучало действительно неожиданно. Семён Аркадьевич лежал огорошенный, не зная, как поступить и что сказать, он только сильнее прижимал к себе ставшую до боли в сердце родной Анну. – «А почему девочка? Откуда ты знаешь, а может быть мальчик?» – задумчиво рассуждал он. – «Первой должна быть дочка, не спорь, пожалуйста, родной мой, я так решила, а значит, так и будет».
Твой отец не то чтобы не хотел – не готов был в этот момент, обезоруженный навалившимся враз счастьем, не то что спорить, а даже намекать на противоположное.
Не было на свете счастливее семьи, чем эта.
Екатерина – такое имя дала дочке Анна Дмитриевна – была светом в окошке для своих родителей. Папа начинал дышать через раз, когда, запыхавшись от быстрого бега, переступал порог крохотной квартирки.
Ты, Катюша, росла незаметно быстро, и к пяти годам, когда детская память способна навсегда отпечатывать в сознании происходящее, стала прелестным ребенком, на радость своим родителям. В это же самое время произошли и другие знаменательные события в вашей семье. Твой отец успешно заканчивал учёбу. Дирекция завода не могла пройти мимо грамотного, исполнительного, добросовестного и трудолюбивого сотрудника, не предложив повышение. Стал сначала мастером и почти сразу же начальником цеха, где он тоже проработал не более года, затем, но для этого ему необходимо было вступить в ряды коммунистической партии, главным механиком завода. Твоя мама ушла с работы, сделавшись домохозяйкой, ещё когда папа руководил цехом. А получение новой квартиры для вас…
– Да-да, я прекрасно помню. – Екатерина оживилась, и в её голосе зазвучали радостные нотки. – Вижу так ясно и чётко, как будто это было вчера. Мы все – папа, я и мама – были на седьмом небе от счастья. И не важно, что это была лишь комната в двухкомнатной квартире, – какая мелочь. Зато какое незабываемое впечатление на меня произвёл переезд, как тогда казалось, во дворец. И даже вышарканный пол, засаленные стены с остатками потерявшей от времени цвет побелки, некрашеные рамы окон с тонированными вековой пылью стёклами, закопчённые по углам потолки – всё это придавало помещению вид заброшенного замка, в котором ещё витал этот особый, ни с чем не сравнимый дух средневековья. Каково же было моё изумление, когда я в первый раз переступила через этот исторический порог. Передо мной сразу же открылся широкий, с уходящим ввысь потолком, бесконечный в своей длине коридор, где слева была ровная стена, уходящая вглубь квартиры, а справа две двери, первая из которых – наша. Моему восторгу не было предела, когда, открыв дверь, я очутилась в комнате. Она была огромна, как зал для танцев, и именно для бальных танцев, а потолок в ней был так высок, что хрустальная люстра, которая потом появилась в центре, казалась большой брошкой.
– Чему вы радуетесь? – улучив момент, опять вмешалась Старуха. – Это всего лишь коммуналка, я повторяю: коммуналка. Та же общага, только соседей меньше.
– Как ты можешь так говорить! – с жаром возразила Екатерина. – Ну и что же, что соседи, их всего-то один, или одна, или… одна семья, зато комната – наша личная, собственная комната, своё, родное, уютное гнёздышко, о котором люди мечтают всю жизнь, а кухня и раздельный туалет с ванной – это даже сравнивать невозможно с общежитием. Нет, тут ты, старушка, не права, это был незабываемый и один из счастливейших периодов в моей жизни.
– А дальше? – не сдавалась пессимистка. – Эйфория от сбывшейся мечты ослепила вас, я не имею в виду лично тебя, Катя, но твоих родителей, не заметивших в этом начала трагедии, которая медленно и верно, как раковая опухоль, разрушала впоследствии вашу семью и…
– С твоего позволения, Катюша, я продолжу. – Голубка рвалась в бой, сгорая от нетерпения, и намеренно прерывала рассуждения Старухи, не давая ей возможности говорить. – Печальных моментов в жизни не избежать, они были, есть и будут, и никто не горит желанием оспаривать это, но трагедию из случившегося делать не надо. Мы говорим не о каком-то единичном случае, вырывая его из общего контекста. Я прекрасно поняла, на что ты намекаешь – это смерть отца Катерины, и здесь опять же повторюсь… Да, жалко и больно терять близкого человека, но все-таки это не трагедия.
– Да, ты права, это не трагедия, – тихо прошипев, согласилась пессимистка, но, вдруг взорвавшись, злобно прокричала: – Это горе… горе и горе! Терять отца в таком ещё молодом для него возрасте, который был для своей дочери всем, абсолютно всем и даже больше – это разве не горе? Как, скажите мне на милость, объяснить десятилетней девочке, которая боготворила отца, жадно впитывая своим маленьким сердечком его безграничную любовь, доброту и трогательную заботу, что она не увидит больше его нежный, с лукавым прищуром взгляд, что, как обычно, вечером, не хлопнет входная дверь, и она, утомлённая ожиданием, не побежит, сорвавшись с места, встречать, зная, что, сперва поиграв в угадайку, получит гостинец; что не залезет утром на родительскую кровать, когда мама на кухне готовит завтрак, чтобы самой разбудить отца, стащив одеяло или пощекотав ему в ухе, а когда отец проснётся, лечь рядом, по-взрослому, так же как и он, на спину, заложив руки за голову, и, громко споря, планировать предстоящий день; что воскресные прогулки в зоопарк закончились, а цирк уехал и больше никогда уже не приедет; что мечта о неуклюжем пушистом щенке с влажным и холодным носиком так и останется мечтой – это ли не горе?
– С ней остались её воспоминания об отце. Приятные, щемящие сердце воспоминания, и это больше чем ничего. – Голубка, возбужденная не меньше Старухи, старалась выглядеть невозмутимо. – Если зациклиться на одном эпизоде, забыв об остальном, – значит медленно сходить с ума. Я в своих рассуждениях стараюсь охватить более длительный период, из которого станет видно, что хорошего в её жизни было гораздо больше. Ведь этому печальному событию, о котором ты говоришь, предшествовал долгий отрезок времени, наполненный радостью и бесшабашным весельем под неусыпной родительской заботой. А ранний уход из жизни отца… ну что же – роковая случайность.
– Может быть и случайность, может быть и счастливое детство – может быть, только сомнения у меня на этот счёт. Одна ложка дегтя портит всю бочку с медом. – Эту фразу Старуха промямлила с таким видом, как будто, против желания, её вынуждали открыть какую-то тайну.
– Ты явно не договариваешь, и я, в свою очередь, плохо понимаю, а поэтому не могу согласиться с тобой. Ты что-то знаешь, чего не знаем мы, на что не обращали внимания. – Заинтригованная словами Старухи, Екатерина потребовала разъяснения. – Прошу тебя, расскажи. Нет, я настаиваю, поделись своими сомнениями.
– Я-то расскажу, в отличие от некоторых, – Старуха уничтожающе взглянула на Голубку, – которые не хуже меня осведомлены, но по каким-то непонятным причинам умалчивают о важных нюансах. Так вот, в своей жизни ты, Катерина, видела и запоминала только то, что мечтала увидеть, только то, что совпадало с твоим пониманием удавшейся жизни, а всё плохое или нежелательное, которого люди, и ты в том числе, подсознательно боятся и заведомо не приемлют, отбрасывала как случайность, как некий вздор, иронию судьбы, так сказать, настойчиво стирая из памяти этот гнетущий, сковывающий своей жестокой реальностью, груз. – Пессимистка или делала вид, или действительно с неохотой раскрывала свои карты – угадать невозможно, а может, поддалась давлению Екатерины, не имея права отказаться от дальнейшего повествования, но она продолжала: – Всё началось с благополучия. «Парадокс?» – спросишь ты. Да, отвечу я, особенно для таких как ты, наивных максималисток, не склонных к анализу и поэтому профессионально непригодных для таких дел. Вроде бы всё есть – хорошая квартира, достойная отцовская зарплата и наметившийся в дальнейшем карьерный рост, а также налаженный твёрдым непреклонным характером Анны Дмитриевны быт и семейная идиллия. Что ещё нужно? Оказывается, нужно, и немало. – Старуха, сделав паузу, пристально посмотрела на Екатерину. – Я буду последовательна в своих рассуждениях.
Итак, день предыдущий ничем не отличался от дня последующего своей обыденной рутинностью и предсказуемостью, в общем, всё как всегда. Отец, обременённый руководящей работой, часто, обратим на это особое внимание, задерживался на работе, и, по понятным причинам, вопросов на этот счёт ни у кого не возникало. Но потом он вдруг стал замечать на себе пристальный взгляд жены, но, как безумно любящий человек, не придал этому обстоятельству большого значения. Подвело твоего папаньку легкомыслие.
Вспомни, Катя, ты не могла забыть, как однажды за ужином папа поделился новостью о своём избрании председателем профсоюзного комитета завода.
Екатерина очень хотела вспомнить, даже хмурила брови от усердия, но память в этот раз ей отказала. Она отрицательно покачала головой в ответ.
– Ну, не вспомнила, и бог с ним. Ты, не понимая тогда, о чём, собственно, речь, радовалась по-детски, искренне веря, что это хорошо и что это ещё больше улучшит вашу жизнь. А вот мама отреагировала совсем по-другому. Вы тогда ещё переглянулись с отцом в недоумении, услышав в этом первый тревожный звонок.
– Тебе стоит показаться врачу. – Такой была её реакция на отцовское сообщение. Приняв это за шутку, он поддержал её, не уловив серьезности в тоне жены, и продолжил разговор в шутливой манере.
Но, как показало дальнейшее развитие событий, проблема, поднятая твоей мамой за столом, не закрылась с окончанием ужина. Разговор продолжился поздно вечером, когда ты уже уснула и не могла всего слышать.
За ужином Анна Дмитриевна нисколечко не шутила насчет посещения врача. – «Катюше уже семь лет, – объясняла она, – давно пора родить мальчика».
Мучительно соображая, твой отец не знал, как реагировать, но, вспомнив фразу, брошенную Анной во время ужина, он сделал неприятный для себя вывод, который не то чтобы напугал, но сильно встряхнул его. Оказывается это он, он и есть та самая причина изменившегося поведения и тревоги жены. Семён Аркадьевич, как всегда, не спорил, он искренне верил своей жене, соглашаясь во всём, что касалось их взаимоотношений, никогда не допуская мысли быть несогласным. Он готов был обойти все клиники города, чтобы погасить озабоченность в её глазах, будучи совершенно уверенным, что всё разрешится наилучшим образом и она сама поймёт, как это не раз бывало, что ошиблась.
Но твой отец, к счастью, а может быть, к несчастью, был абсолютно здоров, заключение врача подтверждалось результатами анализов. А если немножко задуматься, то лучше бы он был болен. Ну… да ладно, что случилось, то случилось. Так вот, вместо того чтобы, читая бумажку, поразмыслить, отталкиваясь от её содержания, твой отец, рассыпаясь в комплиментах медперсоналу, радостный побежал домой, торопясь утешить жену и сообщить ей о её беспричинном переживании.
Ушату холодной воды была подобна реакция Анны Дмитриевны на сообщение мужа. Гневные молнии сверкали в ее больших глазах, голос срывался на крик, её лихорадило. Она ходила по комнате перед сидевшим на стуле обездвиженным Семёном Аркадьевичем и, сжав кулачки, распекала его на чём свет стоит. «Боже мой! Как можно быть таким доверчивым и наивным, поверив одному единственному врачу, наверняка бездарному и некомпетентному, который делает вывод на основании всего лишь одной пробы, не подстраховав себя для уверенности результатами хотя бы нескольких обследований», – это была, если пересказывать вкратце, основная линия её нравоучения.
В дальнейшем растерянность отца и непонимание им своей вины росли лавинообразно. Он уже ничего не понимал в происходящем.
А твоя мама не унималась, даже тогда, когда все врачи города, имеющие хотя бы маломальское отношение к таким проблемам, опровергли все сомнения и независимо друг от друга подтвердили способность Семёна Аркадьевича к деторождению. Она пошла дальше, обвиняя уже науку в несовершенстве, дойдя в своих рассуждениях до того, что обвинила мужа в заведомой лжи и гнусном подлоге.
Семён Аркадьевич терялся в догадках, пытаясь хоть как-то оправдать её поведение. И только после долгих, мучительных раздумий и бессонных ночей он с неожиданной легкостью пришел к единственному, хоть как-то объясняющему происходящее, выводу. Дело вовсе не в нём. Больна Анна, чем-то очень, очень серьёзным, и страх за себя, за мужа и, конечно же, в большей степени, за ребёнка, терзает её, не дает покоя и толкает на странные поступки, чтобы, отвлекая своим неординарным поведением, притупить его бдительность и скрыть настоящую причину. После такого вывода у Семёна Аркадьевича, благо, что это было ночью, и никто не видел его побелевшего лица, в первый раз в жизни от нестерпимой боли защемило сердце, а переполнявшие его нежность, отеческая забота, рабская преданность и беспредельная любовь рвали душу на части. Жалость к жене перемешивалась с восторгом от её поступка. В эту же ночь он твёрдо постановил, что до тех пор, пока не узнает о её болезни, не будет волновать жену по пустякам, не будет спорить, по возможности постарается потакать всем её прихотям и пообещает ей, что в ближайшее время непременно вылечится. Но поутру, мысленно повторяя свой план действий, ещё и ещё раз проходя пункт за пунктом, Семён Аркадьевич решил не без колебаний все-таки убрать из него пункт об излечении.
Шло время. Анна Дмитриевна видимо успокоилась, придя в свое обычное состояние, но, как будет видно из дальнейшего, ненадолго.
Семён Аркадьевич специально загружал себя работой и приходил домой очень поздно, чтобы своим видом лишний раз не расстраивать жену. Но всё пошло опять не так, как рассчитывал твой отец, и гораздо хуже, чем в предыдущий раз. Скандал разразился уже этим летом, во время твоего отъезда в деревню к тётке. Вообще-то скандалом это назвать можно только с большой натяжкой, скорее всего, это было заявление в ультимативной форме.
В тот день Семён Аркадьевич взял отгул на работе, чтобы побыть с тобой до отъезда.
– Скандала не было, – с жаром возразила Екатерина, – уж этот момент я прекрасно помню.
– Дорогая моя, ты не могла его помнить. – Старуха продолжала рассказ, с явным удовольствием смакуя особо щекотливые места. – Гром грянул тогда, когда твой автобус уже давно скрылся за поворотом. Видишь ли, твои родители… Хотя нет, не совсем так, правильнее будет сказать, твоя мама до определённого момента по возможности оберегала твою ещё не сформировавшуюся психику. Это потом, когда скрывать уже было невозможно и всё катилось под откос, она перестала себя контролировать. Это ты, надеюсь, не забыла?
Екатерина ничего не ответила, только ещё ниже склонила голову.
– Правильно, – поддержала её Старуха. – Захотела правды, так слушай. Когда автобус, как я уже говорила, скрылся из виду, а твой отец, взяв под руку Анну Дмитриевну, ненавязчиво потянул её в сторону дома, вот тут-то и произошло то, чего Семён Аркадьевич ну никак не ожидал и ни в каких снах предвидеть не мог. Высвободив свою руку и развернувшись к нему лицом, глядя прямо в глаза, Анна Дмитриевна проговорила спокойно, но твердо: «На сегодня ты свободен. До дома я дойду одна, не провожай. Иди, проведай свою любовницу, домой вернешься, как обычно, вечером, попозже».
Такого удара не выдержал бы даже профессиональный боксёр. А Семён Аркадьевич был простым физкультурником и поэтому пребывал в глубочайшем нокауте. Он смотрел вслед удалявшейся жене, абсолютно ничего не понимая в происходящем. Опять, как той ночью, сильно сдавило сердце, а глаза заволокла непроницаемая пелена. Как долго простоял на перроне, Семён Аркадьевич, естественно, не помнил. Очнувшись, он бросился было за женой, но, пробежав несколько шагов, остановился, задумался, а затем, развернувшись, побрёл зачем-то в противоположную сторону. Он шёл лишь только потому, что стоять было гораздо тяжелее. Уже больше часа шагал Семён Аркадьевич, не разбирая дороги, когда почувствовал сильную усталость. Разглядывая незнакомое место, он увидел стоявшую неподалеку «таблетку». В те времена так называли отдельно стоящие круглые павильоны, что-то вроде западного «макдональдса», в которых можно было круглый год наскоро и довольно дёшево перекусить. Кстати, в отличие от капиталистов, только здесь можно было купить всего один стакан вина или рюмку водки, причём без закуски, поэтому другое название у этого заведения, бытовавшее в народе, было «рюмочная». Сомнений заходить или не заходить не было, ему просто необходимо было передохнуть, перевести дух и спокойно подумать.
Въедливый специфический запах, видимая, если не приглядываться, чистота, подобающий контингент, тусклый свет не произвели отталкивающего впечатления на Семёна Аркадьевича. Не в том он был состоянии, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Поглядев для приличия на витрину, он направился к самому дальнему свободному столику. Люди заходили и, не задерживаясь надолго, выходили, быстро сменяя друг друга за столами. Естественно, никто ни на кого не обращал внимания. Однако сидевший напротив за соседним столом мужчина, по-видимому, никуда не торопился, а поэтому долго, с неподдельным интересом, рассматривал Семёна Аркадьевича. Затем сосед встал, подошёл к продавщице, купил шкалик водки и, захватив пару чистых рюмок, вернулся, но уже к столу, за которым сидел твой отец.
– Разрешите присоединиться? – опустившись на стоящий рядом стул, спросил незнакомец. На стол возле себя он поставил бутылку и рюмки.
Семён Аркадьевич не сразу ответил, разглядывая неизвестно откуда взявшегося, с виду интеллигентного, с густой шевелюрой и землистого цвета лицом, человека.
– Присаживайтесь, – вежливо предложил твой отец незнакомцу, хотя тот давно уже сидел перед ним.
– Каким ветром тебя занесло в нашу забегаловку? – продолжал спрашивать незнакомец, сразу перейдя на ты, как это с лёгкостью делается в подобных заведениях.
– Не знаю, но попутного ветра я не почувствовал, это точно. – Семёну Аркадьевичу было тяжело, да к тому же совсем не хотелось отвечать на дурацкие вопросы постороннему гражданину, который бесцеремонно тыкал ему, как старому приятелю, и упорно сверлил своим немигающим взглядом. Он подумал было встать и пересесть за другой столик, но, к своему изумлению, даже не сдвинулся с места, а наоборот, продолжил объяснения, как будто оправдывался в чем-то. – Просто решил зайти, вот… отдохнуть. Да, отдохнуть.
– Ты угадал, здесь действительно не работают. В этом, убогом во всех отношениях, заведении, как ни странно, отдыхают… в большинстве случаев. Выпей. – Незнакомец откупорил шкалик и разлил водку по рюмкам.
Семён Аркадьевич, поочерёдно переводя взгляд то на рюмку, то на новоявленного приятеля, извиняющимся тоном произнес:
– Мне и без водки горько, а вдобавок ещё и плохо, отвратительно, и вообще... – Он безнадежно махнул рукой.
– Вот поэтому тебе и нужно выпить. Если бы ты посмотрел сейчас в зеркало на своё лицо, то испугался бы не на шутку, потому что на тебе его нет, – настаивал незнакомец.
– Вы знаете, всё дело в том, что я не пью. Не то чтобы мне нельзя было, из-за болезни там или ещё чего, нет, просто я вообще не пью, потому что никогда в жизни не пил, да и, честно говоря, не курил тоже. – После такого сбивчивого объяснения Семён Аркадьевич вдруг, как бы спохватившись, спросил: – А что, сильно заметно, да?
– Не то слово, я уже приготовился было бежать, звонить 03, наблюдая, как ты бледнеешь прямо на глазах. То, что ты не пьющий, это, может быть, и не плохо, но иногда просто необходимо принять, в виде лекарства, грамм пятьдесят или сто. Вот курить – да, плохая привычка. – Незнакомец легонько подвинул рюмку поближе к Семёну Аркадьевичу. – Врачи в своих исследованиях пишут, что в таких случаях более всего полезен коньяк. Согласен, но коньяка здесь нет, то есть он есть, только продают его из-под полы, строго доверенным лицам и втридорога. Предметом роскоши, знаешь ли, стал теперь коньяк Ты же здесь в первый раз?
Семён Аркадьевич утвердительно кивнул головой.
– Правильно, в противном случае я бы тебя запомнил, ведь народ здесь такой… все больше пролетарский. Случайно в таких заведениях люди не появляются, на это нужны очень веские основания, это я тебе авторитетно заявляю, так как провёл в этой конюшне не один день. Нет, я не алкоголик, я… интеллигентный выпивоха, лечащийся от хронического стресса. Иногда бывает в жизни, навалится такое… вцепится в тебя мёртвой хваткой, как бешеная собака, и не отпускает. Состояние – вечная ломка. У меня было такое… несколько лет назад, а вот, поди ж ты, не отпускает до сих пор. Вот этим только и спасаюсь, в смысле лечусь, а то давно бы ручки свои пудовые на себя наложил. А так – выпью, вроде бы и полегче станет, отпустит на некоторое время, потом опять... Ох, скорей бы уже он закончился, этот курс водочной терапии. Я тебе даже больше скажу. Начал в последнее время замечать, что водка в малых количествах всё меньше и меньше помогает, а увеличивать дозу до беспредела не могу, до того приелась, что уже в глотку, зараза, не лезет. Что делать, не знаю, от этого ещё больше мучаюсь. – Незнакомец взял рюмку, поднес её ко рту, на мгновение задержался, затем резко выдохнул, наклонившись головой вперёд, чтобы залпом выпить, но вместо этого стал принюхиваться к содержимому. Злобная судорога исказила его лицо, он фыркнул и с отвращением поставил рюмку обратно. – У меня ведь тоже из-за женщины. Да! Драма похлеще шекспировского Отелло будет. Если ты так настаиваешь, то я расскажу. – Незнакомец, видимо, для большего эффекта, выжидающе смотрел на своего собеседника. – Другого полюбила! Понимаешь, моя жена полюбила другого! – Он со всего размаху стукнул кулаком по столу. Никто из присутствующих даже ухом не повёл, только пышнотелая продавщица, не повернув головы, уставшим голосом попросила не ломать казённую мебель, дорогая, мол. Незнакомец подвинулся поближе к Семёну Аркадьевичу и перешел на шёпот. – Она мне так прямо и сказала, что ничего поделать с собой не может, хоть режь. Как тебе такая правда-матка на неподготовленную психику? Вот то-то и оно. В первый момент я ей не поверил, вот тебе крест во всё пузо, думал, у неё это так… от хорошей жизни, малость умом тронулась. Думал, стоит только хорошенько рявкнуть – тут же образумится, возьмёт свои слова обратно, замолкнет в тряпочку – и на своё обычное место. Ох, какой же я был дурак, безмозглый, самовлюбленный павлин. Ну как же – кто на свете всех сильнее, всех красивей и умнее… и если любить не меня, то кого? Оказывается, есть… есть ещё экземпляры, и когда я представил свою жену в постели с этим… даже не знаю, какое дать ему определение, чтобы звучало поприличней… Когда вся эта картина в ярких красках ослепила меня, в голове сразу что-то перемкнуло, разум помутился, и я, грешным делом, подумал: «А что, раз она не против, то действительно, не прирезать ли ее?» Потом, когда я, не сразу конечно, но с трудом, вышел из этого состояния, то на меня навалилось другое… пострашнее предыдущего. В моем воображении сразу же, во всех мельчайших подробностях и оттенках, предстал этот… акт отмщения… Я видел его от начала и до конца. – Глаза незнакомца остекленели, зрачки уменьшились до размера булавочной головки, фигура окаменела, только губы, медленно шевелясь, выдавали признаки жизни. – Как я, хладнокровно… с каким-то дьявольским наслаждением, её ножом… удар за ударом, по самую рукоятку, и остановиться не могу. Как она лежит… вся в крови, там, на полу, а я смотрю на свернувшееся калачиком тело и думаю, что на полу-то ей лежать будет холодно и жёстко. Тормошу её, зову… а она как будто назло мне просыпаться не хочет. Тебе, единственному на всей земле, услышавшему мою историю, скажу, как на духу, – испугался, да по-настоящему, аж до озноба во всем теле и слабости в ногах. Сердце, как молот, ударами разрывает изнутри грудную клетку, воздуху не хватает, изо всех сил стараюсь вдохнуть поглубже – и не могу. А ведь я во всех отношениях человек не слабый. Так вот, на руки свои смотрю, а они, проклятые, дрожат, и как дрожат, это надо было видеть, так и ходят ходуном во все стороны. Вот такое было начало, приятель, ещё чуть-чуть – и пролилась бы кровь, от которой не отмылся бы я вовек. Что меня тогда удержало, понять до сих пор не могу, видно, есть кто-то, невидимый и скрытный, могущий творить чудеса, который удержал руку мою от страшного греха. – Незнакомец склонил голову и ногтем стал царапать столешницу, с интересом наблюдая за своим творчеством. Внезапно он бросил свою резьбу по столу, враз потеряв к ней интерес, поднял голову и продолжил рассказ. – Ты спросишь, а как же дети? Так я ей то же самое говорил, а как же дети, как же они без отца? А она знаешь, что мне отвечает? Ты не поверишь. Для меня, говорит, любовь дороже всего на свете. Дочери, говорит, когда вырастут, поймут. Я в тот момент был примерно в таком же состоянии, как ты сейчас. Можно сказать, одно лицо, или, точнее сказать, без лица, в общем… без лица на лице, во как. – Он опять взял рюмку и, уже не принюхиваясь, махом осушил её, затем, облокотившись на стол, упёрся лбом в подставленную ладонь. Рассказчик молчал, пауза затягивалась, и тогда Семён Аркадьевич решил было поддержать разговор, хотя не знал, каким образом. Обдумывая, он медленно, насколько позволяла возникшая пауза, набрал в лёгкие воздуха, но незнакомец поднял голову и заговорил как в исступлении: – Вопрос твой верный. А как же иначе, мне изменили, я был унижен и взбешён, поэтому и бил. Сначала слегка, думал, одумается, потом всё сильнее и сильнее, а затем как с цепи сорвался, ярость овладела мной, не замечал никого и ничего вокруг. А ведь рука-то у меня… тяжелая. – Действительно, зрелище было впечатляющее, когда незнакомец продемонстрировал перед лицом Семёна Аркадьевича свою здоровенную ручищу с кулаком-кувалдой на конце. – Иной раз, бывало, бью, а самому жутко становится, ведь она слова против не скажет, не закричит, прощения не просит, только лицо руками закрывает, так ведь в пылу ярости и до смерти забить недолго. Потом сядет на диванчик, плачет тихо-тихо, почти беззвучно, только плечи подрагивают, а губы, эти губки, которые я так любил целовать, шепчут, как заколдованные, одно и то же: развод, развод, развод. Дети, две дочки у меня, старшая в третьем тогда ещё была, а младшая только-только в первый пошла, так вот, они обнимают её, утешают, по голове гладят своими ручонками, неумело так, беспрестанно целуют её и тоже плачут. Невмоготу мне стало её наказывать, сердце разрывалось от таких сцен, впору самому сесть рядом и вместе с ними зарыдать. – Его глаза были полны слёз. Незнакомец крепился, как мог, но всё же два ручейка медленно поползли по его небритым щекам. Выпив ещё рюмку, он рукавом протёр глаза и тяжело вздохнул. – Я был как в тумане. Мне казалось, что это ужасный нескончаемый сон, и всё происходит не со мной, с кем-то другим, а я смотрю на этот кошмар как бы со стороны. Вот проснусь сейчас, думал я, придет жена с работы, улыбнется мне своей нежной улыбкой, у неё такая улыбка, ты бы только видел, и всё пойдёт по-старому. Эх, лучше бы это был сон, но, к сожалению, это был не сон, это была жестокая реальность. Что мне оставалось делать, как ты думаешь? В том-то и дело, что другого выхода не было. Бороться решил я тогда, бороться до конца, любыми доступными способами. Начал я с того, что стал методично и настойчиво промывать ей мозги. Говорил, что в скором времени влюблённость пройдёт и ей станет стыдно за то, что, не подумав, поддалась первому порыву чувств. Боже мой, как долго я уговаривал её поверить мне, единственному на этой земле родному для неё человеку. Напрасно. Всё было напрасно. Она смеялась своим заразительным смехом, которым я наслаждался ещё совсем недавно, но ненавидел теперь, прямо мне в глаза и в ответ говорила, что мне, оказывается, незнакомо чувство любви, что я никогда не болел им, а поэтому никогда не смогу понять и прочувствовать этого, как она выразилась, состояния невесомости в свободном полёте. А наша жизнь, спрашивал я, наша семья, как это-то всё объяснить? Что это было? Увлечённость, отвечала она, потом влюблённость, а дальше просто привычка. Ты понял, привычка! Оказывается, семейное счастье – это привычка! И получается, что самое высокое чувство, на которое я способен, – это всего лишь обычная привычка. – Незнакомец вдруг протянул руку и представился: – Фёдор. Обойдёмся без отчества, зачем оно нам, просто Фёдор и всё.
Пожав в ответ руку, Семён Аркадьевич назвал своё имя. Фёдор одобрительно крякнул и продолжил исповедь.
– Так вот, чем дольше я боролся за свою жену, тем сильнее боялся её потерять. В конечном итоге она забрала дочерей, кое-какие вещички и ушла, обыденно так, как будто погулять вышла. Я сходил с ума, похудел килограммов на десять, стал нервным и раздражительным, взрывался от всякой ерунды моментально, как порох. Я готов был на всё… на всё, чтобы удержать её возле себя, готов был пойти на любую подлость. Вот до чего я докатился. Представляешь, я даже на работу к ней ходил. Да, был и такой эпизод в моей борьбе. Она на фабрике работала… Ой… я извиняюсь, как-то нехорошо о ней в прошедшем времени… ведь она и сейчас там работает. Короче, прихожу к ней на фабрику, обхожу всё начальство, какое там есть, достаю их своей бедой до самых печёнок, а в ответ… – никакого результата. Ничего! Ноль! Они, как всегда, оказались глухи к народным бедам. Бюрократы – во все времена бюрократы, и мы для них быдло. – Федор тяжело вздохнул, налил себе ещё и выпил одним глотком. – Что ты на меня так смотришь? Презираешь? Правильно. Я сам себя тогда презирал и сейчас, вспоминая, презираю, но, с другой стороны, поделать-то я с собой ничего не мог. Но это всё цветочки, то ли ещё будет. Ты на меня так смотришь, как будто хочешь что-то сказать или спросить. Не надо, не утруждай себя, я предвидел наперёд что ты этим поинтересуешься. Не гони лошадей, обо всём по порядку, и до него очередь дойдёт. Так вот, если ответить коротко… то он вроде и не виноват, полюбовничек-то её, что она в него влюбилась как полоумная. Хотя, если с другой стороны посмотреть, то и его вину отыскать можно. Ещё как можно. Много думал я об этом, и поговорить с ним хотел, да и, чего греха таить, прибить помышлял. Ты бы видел этого ботаника. Нет, не в том смысле, что он оказался доходягой, да к тому же ещё и очкариком, просто впоследствии выяснилось, он работал на кафедре растениеводства в институте и даже степень научную имел. До сих пор не могу понять, какие интересы свели их? Гербарий и ткацкий станок, учёный и восьмилетка, как-то не стыкуется всё это. Ладно, оставим парадоксы для тех, кто за это деньги получает, пускай сами в них разбираются, а мы вернёмся к моему обидчику. Как видишь, прибить гада не довелось, а так хотелось отвести душу. Не знаю, почему я так и не вызвал его на дуэль, видимо, в своих рассуждениях постарался оправдать его – ну как мужик мужика, что ли. Да… много чего я ещё пробовал, но ничего не помогало. Силы мои постепенно истощились, фантазия иссякла и… я сломался. Дух борца покинул меня. Водка заменила мне семью. И сделался я, брат, моральным инвалидом. Это, тебе, пострашнее физического будет. – Фёдор замолчал, уставившись взглядом мимо Семёна Аркадьевича в невидимую точку.
А твой отец никак не мог решиться потревожить его, чтобы узнать, что было дальше и чем всё закончилось. Так просидели они минут пять, думая каждый о своем. Первым из задумчивости опять же вышел Фёдор. – Может, закуску сообразить? Я сбегаю, а то тебе начинать выпивать без неё нежелательно. Я видел, у них там огурчики солёные в продаже имеются и… Нет, возьмем-ка мы лучше капустки квашеной да копчёненького сальца с ржаным хлебом. А? Под такие яства грех не выпить.
Фёдор отправился к прилавку отовариваться, а Семён Аркадьевич, глядя ему вслед, понимал, что отказаться уже будет невозможно, если он хочет дослушать историю до конца. Вернувшись, Фёдор поставил на стол новый шкалик и тарелки с капустой и с нарезанным хлебом и салом. Налив, он жестом пригласил, по-видимому, уже близкого для него человека, поддержать его. Семён Аркадьевич долго собирался с духом, но, когда выпил, отметил про себя, что ожидаемого отвращения не испытал, водка, приятно обжигая, разливалась по телу. Эффект довершила хрустящая капуста и бутерброд из ароматного ржаного хлеба с копченым салом.
– Вижу, что тебе интересно, – дожёвывая бутерброд, ободрил его Фёдор. – Хочется узнать развязку? Правильно сделал, что выпил. Во-первых, так легче воспринимать, а во-вторых, попробовал бы ты меня не поддержать – я прогнал бы тебя, как бы неприятно мне при этом ни было. А в третьих… спасибо, что терпеливо слушаешь, кто его знает, может, и неприятную для тебя исповедь человека, у которого, кстати, нет будущего. Эх… давай ещё по пятьдесят, и я двинусь дальше в своем откровении.
Дружно выпив, они закусили.
– Хороший ты мужик, Семён, я это сразу понял. Твои глаза не врут – большие и добрые, как у ребенка, а значит, и сам ты – большой ребенок. С таким наследством тяжело по жизни шагать. Поправь, если ошибусь, но внутри ты мягкий характером, и вообще… весь такой правильный. А вот я был другой, полная противоположность тебе… Ладно, на чём я остановился? Ага, вспомнил, ну, конечно же, на моральном инвалиде, на чём же ещё. Итак… сломался я, значит, совсем, развалился, можно сказать, на мелкие кусочки и опустился в своем существовании хуже некуда. Ни воли у меня не осталось, ни характера, ни уважения к себе, и превратился я, таким образом, в половую тряпку, об которую сам же ноги и вытирал, не говоря о других. Дошёл до того, что стал подстерегать её на улице, и, когда удавалось, а это было в основном после работы или, наоборот, по утрам, брёл за ней, как ослик за морковкой, провожая туда или обратно. Идёт она, походка легкая, скорая, будто порхает над тротуаром, одета красиво, лицо свежее, аж светится вся, и я сзади, шаркаю вприпрыжку, грязный, воняющий… ну, в общем, бомж бомжом. Представляешь картину? Я, понятное дело, чуть сзади, а она выходит, что впереди, вот так и вышагиваем по проспекту – радость и печаль, счастье и горе – не разлей вода, по жизни вместе идут. Прохожие в сторону шарахались, мне и то неудобно было, а ей хоть бы хны, ничего и никого вокруг не замечала. Так вот, плетусь я, значит, за ней, без всякого, естественно, уважения к себе, размазывая слезы вместе с соплями по лицу, и не переставая прошу у неё прощения, плачу, умоляю вернуться. Заканчиваются прогулки эти всегда одинаково, хлопнет перед моим носом подъездная дверь, и остаюсь я ждать неизвестно чего, до самого утра, а с рассветом всё повторяется снова, только в обратную сторону. Домой возвращаться не могу, там ещё хуже, да и чего без них-то… Одиночной камерой для меня стала наша квартира. Стал замечать за собой, что мне неуютно находиться в замкнутом пространстве, как будто в огромном гробу. А здесь всё-таки свежий воздух, теплые летние ночи, да и к ним поближе. Пойду, сяду на лавочку, достану горькую, прихлебываю из горлышка, чтобы волком не завыть, глядя на её окна…
Гуляли мы так до глубокой осени. Поверь мне, я бы и всю зиму простоял на посту, вымаливая прощения за всё, что было и не было, лишь бы она вернулась, если бы не один случай, прервавший мои ночные дежурства. Дело вот в чём, чтобы не травмировать дочерей своим внешним видом, да и поступками, я старался не показываться им на глаза, и это мне всегда удавалось. Но, как всегда бывает, шила в мешке не утаишь. И вот однажды утром я, как положено, дремал на лавочке в ожидании. Но, по-видимому, в этот раз покрепче, чем обычно, потому что прозевал момент, когда младшенькая вышла из подъезда. Было уже поздно, когда, заметив её, я бросился бежать. Она была в нескольких шагах от меня и всё прекрасно видела. «Папа!» – услышал я голос за спиной. Не мог я, понимаешь, не мог предстать в таком срамном виде перед дочерью, лучше бы провалиться под землю, исчезнуть, сгореть или ещё чего, только чтобы она не видела, и поэтому продолжал бежать. «Папочка, папочка! Не убегай! Папочка!» – Ноги у меня подкосились от этих слов, в буквальном смысле, на колени упал, руками лицо закрыл, стыдно было очень перед родным дитем, легче умереть, чем испытывать такие мучения. Подошла она ко мне, обняла своими ручками, прижалась всем тельцем, и каждый-то удар её маленького сердечка набатом отзывался в моем сердце, её тёплое дыхание приятно ласкало мне шею, вот тут из меня и дух вон. Заплакал я, тихо-тихо, только плечи подрагивали, точь-в-точь как моя жена. Я ей говорю: – «Не надо, котёнок… запачкаешься, я видишь какой… грязный, не умылся с утра, и… пахну нехорошо. Иди. Пожалуйста, иди. Тебе в школу надо, учиться. Ты же у меня такая умная всегда была. Я всегда гордился тобой. А я… я ничего… я справлюсь… да и на работу пора…» – а у самого сердце разрывается на части, еле сдерживаю себя, чтобы не дать волю чувствам и не зарычать, как смертельно раненный зверь. Пробую легонько освободиться от её объятий, а она, уловив мое движение, ещё крепче прижалась ко мне и шепчет в самое ухо: «Не плачь, папка, ты хороший, мне других не надо, ты самый лучший». После такого… детского признания я не стал себя сдерживать, потому что… ну не мог я больше себя сдерживать, не мог, не хватало сил. Прижал её к своей груди и в голос разрыдался от счастья.
Фёдор откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, перебирая рукой щетину, слегка покачивал головой. О чём он думал, можно было только догадываться. Семён Аркадьевич смотрел на сидящего перед ним крепко сложенного человека с мужественным, как будто высеченным из гранита, лицом, и ему не верилось, что такие сильные телом и духом люди могут быть слабыми, ранимыми и раздавленными. Ему захотелось сказать что-то доброе, найти такие слова, которые, может быть, не утешили, но хоть как-то поддержали бы этого сломленного судьбой человека. Он долго копошился в своей голове и… неожиданно для себя сказал:
– Фёдор, а давай выпьем за… – На большее у Семёна Аркадьевича фантазии не хватило. Фёдор приоткрыл глаза, некоторое время оценивающе смотрел на своего собеседника, видимо, соображая, что к чему, затем налил полные рюмки и произнес:
– Ты прав, Семён, за это и выпьем.
Звонко чокнулись рюмки, и их содержимое залпом было выпито. Фёдор не стал закусывать, только, глубоко вздохнув, спросил:
– Хочешь дослушать до конца? Чужое горе притягивает, не правда ли? Интересно послушать, сравнить со своим, а вдруг чья-то беда горше, чем твоя, и сразу на душе легче, «оказывается, не всё так плохо», – облегчённо вздохнув, говоришь сам себе. А вот мне плевать, я всему миру бы рассказал, пускай им полегчает, и если даже будут смеяться над моим поступком, считая меня придурком, – плевать. Досадно другое – никто не желает даже просто выслушать, я уж не говорю о том, чтобы услышать. А почему, я тебя хочу спросить? Да потому… что всем абсолютно некогда, и их можно понять – они в коммунизм торопятся. В наше светлое будущее, в нашу коммунистическую «нирвану». И рвутся туда с таким энтузиазмом, расталкивая друг друга локтями и ногами, как будто на всех осталось всего одно место. А от этого, естественно, и всякие переживания… а также страхи разные возникают, и вообще…
Фёдор замолчал. А Семён Аркадьевич, удивленный последним его утверждением, наоборот, сгорал от нетерпения, его снедало любопытство, но в силу своего характера он не смог сказать ничего другого, кроме:
– Я посторонний для тебя человек, и ты волен поступить так, как считаешь нужным.
– Тогда выпьем ещё, – вскричал Федор, – как на Руси во все времена, водкой залечим душевные раны.
Когда они выпили, Семён Аркадьевич почувствовал, что захмелел. Приятная расслабленность была во всем теле, на душе стало как-то спокойнее, даже грязная забегаловка преобразилась, а лица посетителей выглядели симпатичными и приветливыми.
– Так вот, – сказал Фёдор, – после этого случая с дочкой, я, естественно, не мог там находиться, ведь то, чего я больше всего боялся, скрывая от дочерей свой нынешний облик, случилось, и я решил больше никогда не приходить туда. Я чётко осознал свое положение: всё кончено, семью мне никогда уже больше не вернуть. Обида и ярость вспыхнули во мне, и тогда я в последний раз встал под её окна, и в отчаянии громко прокричал: «Будь ты проклята в своём счастье!» А дальше… Дальше пришлось возвращаться в свою квартиру и привыкать к новой жизни. Но как ни старался, забыть я её не мог. Потихоньку спивался, и, не видя смысла в дальнейшей жизни, решил покинуть её… в смысле расстаться с миром нашим, и в редких просветлениях сознания продумывал способ самоубийства. Это только кажется, что можно так запросто и легко покончить с собой. Ни черта подобного, это задача потруднее будет всех остальных, вместе взятых. Но я был готов, как говорится, плод созрел. Ведь как ни крути, сразу или чуть погодя, только солнышко моей жизни всё равно уже неумолимо закатывалось.
Вдруг, ни с того ни с сего, Фёдор расхохотался весёлым, заразительным смехом.
– Сейчас начнется самое смешное, если посмотреть на это со стороны. Не поверишь, но так случается в жизни, я и сам бы ни за что не поверил, если бы это произошло не со мной. В один из тех предсмертных дней, когда я лежал на диване в камере смертников – это я про свою квартиру, обдумывая очередной план самоумерщвления, открывается входная дверь и на пороге… как ты думаешь, кто… вот то-то и оно! Нельзя так резко с больным человеком. От такого фортеля, какой она выкинула, мои планы по уходу в мир иной враз бы осуществились, даже шевелиться не пришлось – обширнейший инфаркт разорвал бы в клочья моё израненное сердце. Я не то что глазам, всем моим шести чувствам не поверил, думал всё, хана мне пришла, лишился последнего рассудка. Лежу, смотрю на неё, соображаю остатками разума. Она постояла, с минутку примерно, оглядела меня… с ног до головы и всю обстановку, затем спокойным шагом прошла на кухню. Слышу – дзынькнуло что-то там, я с дивана скатился, ей-богу, не встал, а скатился, и на карачках туда. Смотрю – и опять не верю своим глазам, она водку в стакан наливает, да не чуть-чуть, а так… скажем, приличненько, почти больше половины, и медленно выпивает всё, без остатка. За всю совместную жизнь капли спиртного в рот не брала, зато сейчас оторвалась, можно сказать, за все прошлые годы, и ещё с запасом, лет на двадцать вперед. «Садись, – это она мне, – поговорить надо». Долго мы разговаривали, почти всю ночь. В основном говорила она, а я большей частью слушал и поражался, как мало я её знаю. С каждой фразой, с каждым жестом открывал её заново, то восхищаясь, то пугаясь, то сочувствуя. Разглядывая её лицо, руки, фигуру, слушая её голос, никак не мог освободиться от чувства, что передо мной сидит другая женщина. Как можно так измениться за такой непродолжительный срок, да и откуда в этой малообразованной женщине столько мудрости? И вот в чём парадокс, я не мог ни в чём возразить, а может быть, не хотел, не знаю, сейчас трудно сказать. Тогда я был согласен на всё, лишь бы это чудотворное явление не растаяло, как мираж.
Неожиданно весёлость сошла с лица Фёдора, и в глазах опять появилась печаль.
– Дай закурить, – попросил он.
– Фёдор, я же не курю, – ответил Семён Аркадьевич.
– Ах, да, я и забыл совсем. Правильно, не надо курить, плохая это привычка. Это я так спросил, чтобы дух перевести. Больно и тяжело ворошить всё это в памяти. Не терзайся в сомнениях, Семён, ты тут ни причем, и вины твоей здесь нет… и быть не может, это моё решение, и я хочу дойти до конца, а ты слушай, кто тебе ещё такое расскажет, только такой, как я, человек-случай, встретившийся один раз в жизни по воле судьбы.
Семья воссоединилась, думал я тогда, счастье и радость вернулись в дом, во всяком случае для меня, и жизнь, с которой я без сожаления готов был расстаться, возрождалась, обретая смысл. В первое время, и об этом необходимо сказать, если идти до конца, я и жена спали на разных кроватях, чего греха таить, не могла она сразу… вот и попросила дать ей время, чтобы преодолеть психологический барьер. Я готов был ждать вечность, она рядом – и это уже больше чем счастье. Но когда этот час настал, оказалось, что я… как мужчина, не способен исполнять… эти, ну ты понял… супружеские обязанности. Нет, ты только вдумайся, слово-то какое – «обязанности», и додумался же какой-то умник так сформулировать! Ну, в общем, ни во второй, ни в десятый раз ничего не получалось, как бы мы ни старались. Меня, прошедшего такой кошмар, такое маленькое неудобство нисколечко не расстраивало, стоило обратиться к врачу, рассуждал я, и всё будет в порядке. Сказано – сделано. В больнице я сдал все анализы, какие только мог. Врачи долго изучали результаты, потом заставили сдавать ещё и ещё, затем светили, просвечивали, прокалывали, короче, издевались по полной программе. Я ещё тогда шутил с ними, говорил что-то про подопытного кролика, говорил, что к ним только попади, требовал чудодейственную таблетку или волшебных уколов, короче, настаивал на скорейших результатах, потому что был нетерпелив и горел жаждой жизни. Но… оказалось всё не так, всё не так… эх судьба моя, судьбинушка… Лечили одно, а нашли совершенно другое. Доктор, хороший такой старичок, вежливый, голос приятный, очки свои платочком носовым протирает, тщательно так, это чтобы в глаза мне не смотреть, а сам тем временем тихо произносит мне приговор. Болезнь у меня, оказывается… неизлечимая, и осталось мне ходить по этой земле от силы год.
Честно признаюсь, не удержался и всё рассказал жене. В первый раз в жизни захотелось почувствовать себя слабым, захотелось, чтобы меня пожалели, посочувствовали, поддержали. А кому мне ещё говорить, как не ей? Она ничего не сказала, ушла в спальню и проплакала всю ночь. А я плакать не мог, пускай год, пускай месяц, да хотя бы один день, неважно, я уже был покойником, а теперь… даже одного мгновенья достаточно, чтобы со спокойным сердцем умереть во второй раз. Это не страшно, поверь. Только отчего-то становится грустно, когда видишь неизбежное приближение своего конца, за которым исчезнет всё – всё, что любил, что было так дорого твоему сердцу. Повторюсь – грустно, но ты свыкаешься с мыслью, что другого расклада не будет. Однако трусливый рассудок иногда нет-нет да и дает слабину, упрямо отказываясь принимать такой финал, начинает просить чего-то, умолять… и так напрягает, лучше бы его в детстве удаляли, обрезание такое делали, чтобы уж совсем не было. – Фёдор расхохотался, но это был не тот смех, заразительный и звонкий, а надрывный, болезненный, вырывающийся из глубины груди звук, выдающий отчаяние. – Выпьем, Семён, – предложил Фёдор, – за… – внезапно его глаза, ещё минуту назад печальные, вспыхнули и засверкали, как звёзды в ночном небе, – за… нет, не могу передать словами... эх, необразованность… – Он с досады опять стукнул кулаком по столу, но не так сильно, как в прошлый раз, чтобы не привлекать внимания.
– Не надо, Фёдор, – перебил Семён Аркадьевич, – не мучь себя, к чему слова, обойдёмся без них. Уверен, у тебя был бы тост… что надо.
Они дружно выпили.
– А можно тебя спросить? – Семёну Аркадьевичу не давала покоя эта мысль. – Что случилось с ним… ну, с этим… к которому уходила твоя жена?
Фёдор вздохнул и, кивнув головой, сказал:
– Автокатастрофа, лоб в лоб, никто не выжил. Жаль, конечно. Жизнь – она ведь… такая штука, ни угадать, ни просчитать, всё разложит по-своему, поэтому и получается: он там… жена каждую ночь на кухне плачет, а я попиваю потихоньку, чтобы не чувствовать боли, теперь уже не душевной, с душой у меня как раз всё в порядке, а физической, которая в последнее время что-то всё сильнее и сильнее беспокоит меня. Зато дочурки довольны, мои маленькие командирши, они так и светятся от счастья, прямо как новогодние елки. А мне… представляешь, каково… хоть глаза себе выкалывай да уши затыкай, вот то-то и оно… – Он посмотрел на часы. – О... засиделись мы тут с тобой, пришла пора для расставания, будем прощаться. Спасибо, Семён, что терпеливо выслушивал меня. А знаешь, даже легче на душе стало. Судьба нас свела в этом малоприятном месте, и это славно. Иди, Семён, иди домой, поговори, разговаривай больше, не держи в себе. Я после пойду, не хочу, чтобы ты меня провожал, неуютно мне будет чувствовать на своей спине твой прощальный взгляд, подумаю ещё, чего доброго, что в последний путь провожаешь.
Старуха прервала рассказ и выжидающе посмотрела на слушательниц. Голубка про всё это знала, поэтому, опустив глаза, просто молчала. Екатерина немигающим взглядом сверлила пессимистку, прекрасно понимая, что ещё не конец, но та не торопилась продолжать, наслаждаясь реакцией собеседниц.
– Ну? Почему замолчала? – решила прервать молчание Екатерина, поняв, что кроме неё это никто не сделает.
– Хочешь дослушать до конца? – ответила Старуха. – Подумай. Сказанное назад не вернёшь и из памяти не сотрёшь. Я ведь не дифирамбы пою, а всё больше про печальное да неприятное, не каждому рассудку по плечу.
– Продолжай, а мой рассудок – это моя забота, – резко отрезала Екатерина.
– Как скажешь, Катенька, ты меня за язык потянула. – Насладившись эффектом от выдержанной паузы, Старуха, со скрытым удовольствием, равнодушно продолжила рассказ. – Твой отец спешил домой. Его переполняли эмоции, мысли роем кружились в голове, ему нестерпимо хотелось выговориться. Слова, затрудняя дыхание, лавиной давили на горло, спешили вырваться наружу. «Фёдор прав, тысячу раз прав. Какой он молодец! Ах, как вовремя я его встретил!» – повторял он про себя снова и снова. «Сегодня, да-да, непременно сегодня… Как это, оказывается, просто…» – Семён Аркадьевич, как никогда, был решителен, четко определив для себя дальнейшие действия. Он будет говорить, он будет долго говорить, он скажет всё и вымолит у неё правду, и она, не выдержав его напора, расскажет ему всё про свою болезнь окаянную. В квартиру Семён Аркадьевич не вошёл, а влетел, сбрасывая на ходу туфли, пиджак, срывая душивший его галстук и, конечно, забыв при этом надеть домашние тапочки, как было заведено в вашей семье. Остановить полет твой отец смог только на середине комнаты. Глаза сверкали, руки были широко расставлены, частое дыхание выдавало сильное волнение. Он был готов в любую секунду броситься к жене, спрятать её в своих объятиях, чтобы никто и ничто не смогло нанести ей хоть малейший вред, и не отпускать ни при каких обстоятельствах из этого рукотворного ларца, в котором она будет жить в любви, не зная ни забот, ни печали. «Аня!.. Анечка!.. Я… я…» – задыхаясь от возбуждения, кричал Семён Аркадьевич. Но, увидав её взгляд, о… этот взгляд, ослепляющий, как молния, пронзающий насквозь, как обоюдоострый кинжал, парализующий, как самый сильный яд, холодный, как лёд, такой, что кровь в жилах стынет, он не смог сдвинуться с места, так и остался стоять там, где остановился, только руки медленно опускались вниз, до тех пор пока не повисли как плети. «Вижу, весело прошел денёк. Как водочка на вкус? – с убийственным спокойствием проговорила Анна Дмитриевна. – Всё, можешь продолжать раздеваться, ляжешь вон там и, пожалуйста, дыши в стенку, ты здесь не один, не всем нравиться аромат твоих попоек». Вот и весь, собственно говоря, разговор, – сделала заключение Старуха. – Что ты, Катенька, так удивлённо смотришь? Мечтала услышать душещипательный диалог, со слезами раскаяния и нежными поцелуями в знак примирения? А может быть, хочешь услышать, как твой отец, ворочаясь, не спал всю ночь, массируя грудь в области сердца? Дорогая моя, всё гораздо прозаичней, и в этом-то вся трагикомичность жизни, потому что один не может, а другая не желает. Были бы они помудрей, то сели бы и сообща, взявшись за руки, прижавшись щекой к щеке, отыскали бы, без всяких сомнений, выход из этой революционной ситуации. Но у нас каждый сам с усам, вот поэтому-то возобладала разобщенность, и пошли они по замкнутому кругу, причем каждый по своему. Ну а дальше всё пошло, как говорится, под горочку, всё ниже и всё быстрее. Через неделю примерно вызывает секретарь парткома завода Семёна Аркадьевича к себе в кабинет и сообщает ему пренеприятнейшее известие. В партком приходила Анна Дмитриевна, жаловалась на мужа, требовала повлиять на него и разобраться с его любовницей. Если партком допустит развал семьи, предупреждала она, следующие разбирательства будут в райкоме, а если понадобится, то и до горкома дойдет. Секретарь, человек из народа, знал твоего отца очень хорошо, они вместе пришли на завод, но письменному заявлению, лежащему на столе, нужен был ответ, подкрепленный реальными действиями. Поверив доводам Семёна Аркадьевича и посочувствовав тяжелой болезни его жены, обещал не давать заявлению хода, но убедительно попросил разобраться с ней и убедить, а может быть, и заставить забрать заявление обратно. Представляешь, Катенька, как твой отец разбирается с Анной Дмитриевной? Да она, раскрой он только рот, на молекулы бы его разложила. Естественно, никакого разбирательства не было. Нельзя сказать, что он не хотел поговорить, конечно, хотел, но не смог, не так-то просто было для него решиться на разговор. Так вот, пока Семён Аркадьевич пребывал в раздумьях, твоя мама, не теряя даром времени, написала новую жалобу, теперь уже в райком. А дальше… а дальше бюрократическая машина заработала на полную мощность. Вызванный на заседание партактива, он слушал своих коллег и, теряясь во времени и пространстве, не понимал, где находится, не веря своим ушам и глазам. Его, ещё недавно образцового работника и честного коммуниста, сравнивали с землей, перемешивали с грязью, короче, прорабатывали, как у них это практикуется, по полной программе. «Вот тебе, бабушка, и тридцать седьмой год, – мелькнуло у Семёна Аркадьевича в голове, – получай во всей красе». Редкое, но потрясающее по своей силе представление поражало, удивляя режиссерским талантом, и восхищало способностью актёров к перевоплощению. Вчера они – друзья, самые близкие тебе люди, готовые броситься в огонь и в воду во имя твоего спасения, а сегодня уже враги, вначале судьи, упивающиеся предоставленной властью и возможностью самолично решать чью-то судьбу, а потом палачи, готовые, как цепные псы, разорвать тебя в клочья. Но самое непостижимое было как раз в другом, в том, что эти вчерашние люди, а сегодняшние зомби не краснели, как невинные девушки, и не прятали глаза, как нашкодившие школьники, наоборот, в их немигающем взгляде не было абсолютно никакой неловкости, только спокойная решимость, а вдобавок к этому ещё и непоколебимая уверенность в голосе, которая убивала своей безальтернативной правдой, подводя окончательную черту под этим судилищем. Приговор, как финал спектакля, был написан заранее: аморальным коммунистам не место в партии, и решение, естественно, приняли единогласно – для начала исключить из рядов КПСС. Семён Аркадьевич, как и положено, первым покинул красный уголок, в котором проходил суд советской инквизиции. Тяжелыми шагами шёл он по нескончаемому коридору, обида жгла его сердце, воспаленный разум отягощали неприятные мысли, и вдруг как-то разом всё это исчезло, стало легче идти, голова просветлела, а от сердца отлегло. «Ну конечно, так и должно быть. Просто скинули с хвоста очередного претендента на единственное место, оставшееся в коммунистическом раю»,– заключил Семён Аркадьевич и бодро зашагал домой. Не догадывался он, что это было только начало. Последствия не заставили себя ждать, и чем дальше – тем больше. Хотя твоя мама уже и не жаловалась, это ничего не меняло, потому что однажды заведенная пружина должна была раскрутиться до конца, а значит, руководство продолжало старательно рыхлить, отрабатывая свой хлеб. Так что, Катюша, к твоему приезду из деревни в конце лета, Семён Аркадьевич уже работал простым электриком, но ты об этом, естественно, не знала.
– Всё сходится, – с грустью в голосе произнесла Екатерина. – Получается, он стал прикладываться к бутылке именно после этих событий. А я тогда всё гадала, отчего в отце произошли такие перемены. Как-то враз он стал молчаливее, чем обычно, подолгу уединялся на кухне, и глаза его уже не искрились, а стали грустными, и всё чаще какая-то отрешенность… я бы даже сказала, равнодушие появлялось в них.
– Зато я помню, – вмешалась Голубка, – как они загорались, когда он оставался наедине с тобой или когда вывозил тебя в лес на пикник, а когда вы ходили в кино, он не помнил, про что был фильм, потому что в темноте незаметно весь сеанс любовался тобой.
– Наверное, ты права, – согласилась Екатерина, – но это происходило всё реже и реже, пока…
– Не останавливайся, продолжай. – Старуха довольно потирала руки. – Ты, наверно, хочешь сказать, – пока не случился первый инфаркт… потом второй. Правильно я тебя поняла? А хочешь услышать, о чём в последний момент подумал твой отец, перед тем как умереть? Что ты отворачиваешься, почему глазки опускаешь, аль не интересно? Боишься, наверное? Вдруг опять скажут не то, что хочется услышать. Ну, тут уж извини, не всегда по шёрстке получается, иногда нужно против. Итак, он вспомнил… – пессимистка специально тянула, получая огромное удовольствие, наслаждаясь мучениями Катерины, – он вспомнил Фёдора, того собеседника, помнишь, с которым познакомился в распивочной. Боже мой, да у тебя лицо горит, смотри, покраснела вся, никак ревнуешь? Вспоминал он о тебе, не переживай, и об Анне Дмитриевне тоже. Только это было до того… Вообще-то, про вас говорить меня не очень… прельщает, у сизокрылой лучше получится, она и расскажет, если у тебя проявится интерес, но только после. А я открою то, о чём тебе никто бы не поведал, потому что никто не знает кроме меня, да ещё вот этой блаженной, но и она бы промолчала, так как не любит о неприятном распространяться. Я – другое дело. Я – твоя горькая правда. А горькая правда лучше лечит. Так узнай же сполна всё о своем отце. С последним вздохом и перед последним выдохом необычная мысль вдруг пробежала в голове Семёна Аркадьевича. «Интересно, – подумал он, – когда уже всё закончится и я буду там, обрадуется ли Фёдор моему появлению?.. Думаю, обрадуется… или… да нет же, наверняка будет рад. Странно, но отчего я так уверен?.. А вдруг он меня забыл, виделись-то всего ничего, может вообще не узнать при встрече. Действительно, кто я для него, так – очередной сосед за столом. Жаль. Но я всё равно напомню, и он вспомнит, не сможет не вспомнить. После такого откровения… не мог же он всем и каждому… А вдруг первый я – возможно и такое. Зачем вдруг, не надо вдруг, я должен быть первым, и только я. Буду ждать его, сколько потребуется. Не знаю почему, и объяснить не могу, но мне он стал дорог. Говорить… нужно многое рассказать… и спросить… ничего, там времени достаточно…»
И всё, выдохнув в последний раз, Семён Аркадьевич покинул этот бренный мир навсегда. Плачь, Катя, плачь – это единственное, чем ты можешь его утешить. А сейчас я все-таки хочу вернуться немного назад и повторить свой вопрос относительно того, что ты не договорила. Подтверди, пожалуйста, что я была права насчет инфаркта.
– Да, именно эти слова я и не решалась произнести, – утирая слезы носовым платочком, подтвердила Екатерина.
– Не решалась?! Она, видите ли, не решалась! А я вот решаюсь и произношу, – всё больше распаляясь, Старуха срывалась на крик, – больше того, буду кричать во весь голос! Мне можно, я не человек, голосовые связки не надорву. Чего стыдишься? Почему сама с собой-то не можешь быть откровенна? Никто же не видит, никто не покачает в ответ головой, не промямлит: «Ну нельзя же так, Екатерина Семёновна, где ваша выдержка, ваша тактичность? Постеснялись бы окружающих. Мы же цивилизованные люди. Надо сдерживать свои эмоции и не выплёскивать их на всеобщее обсуждение». А как же их не выплескивать-то, если складывать уже некуда? Откуда, ну откуда эта боязнь общественного мнения? Сделав шаг вперед, неважно какой, вы в ужасе хватаетесь за голову и бьётесь ею об стенку, готовы лечь под нож гильотины или шагнуть в костер, чтобы только побыстрей исправить неверный поступок, а затем, через мгновенье, бросаетесь на два шага назад, проклиная себя ещё больше, и так всю жизнь, мечетесь всё быстрее и быстрее, как челнок – туда-сюда, туда-сюда, пока не сдохнете от этого безумства. Чего вы перед собой-то комедию ломаете? Сами перед собой хотите выглядеть лучше? Хотите свои недостатки не только от других, но и от себя спрятать? Ха-ха-ха! Бесполезный труд! Ведь их уже и так все давным-давно увидели, только приберегают до удобного случая, чтобы ткнуть их вам в лицо, сладострастно наслаждаясь вашим униженно-убогим видом. «Как же так, – теряясь в догадках, но при этом заискивающе улыбаясь, думаете вы, – я же их так хорошо маскировала». К чему такие потуги, зачем зажимать себя в тиски и, непрерывно затягивая их, рыдать от удовлетворения? Откуда такая уверенность, что ваши достоинства и добродетель для других тоже таковыми являются? Скорее наоборот, ваши недостатки, а ещё лучше пороки, являются сердечным бальзамом для остальных. Освободите себя от спрессовавшегося за долгие годы эмоционального балласта, не бойтесь, разбейте его вдребезги. Если горите желанием что-то сделать – тогда вперед, если захочется что-то сказать – не держите в себе.
– Рассуждения твои, – всплеснула руками Голубка, – до греха доведут!
– Ой, вот только панику давайте не будем сеять относительно рассуждений наших, – парировала Старуха. – Никуда они не доведут. Помнишь товарища О. Бендера, так вот и мы чтим уголовный кодекс и лишнего себе не позволяем. Человек хочет быть счастливым, кто ж будет спорить, ни один закон в мире не отменял этого, но в то же время этот же человечишка совсем не против, если видимое окружение будет слегка страдать. Приятно, знаете ли, с высоты своего счастья нежно поглаживать головки неудачникам и, ласково утешая их, великодушно сочувствовать. Твои родители разве не хотели быть счастливыми? Хотели, и с каждым прожитым днём уверенно продвигались к намеченной цели. Но, к сожалению, не все выдерживают, слабые сходят с дистанции первыми. Единицам позволено испить, как у вас говорят, полную чашу. Твоей маме совсем немножечко не хватило, а ведь мечта была так близка к исполнению, только руки протяни, и вот она – полнёхонькая, пей не хочу.
– Не верь ей, Катерина, – Голубка гневно смотрела на Старуху, – не договаривает она, специально хочет ввести тебя в заблуждение. Гордится тем, что всегда говорит правду, а сама…
– Интересно узнать, – перебила Старуха возмущенно. – Очень интересно… – Но неожиданно перешла на равнодушный тон. – А впрочем, если что и упустила, то самую малость. Суть-то то этого не меняется. Вот так-то, Голуба моя.
– Чего она не досказывает, что скрывает? – забеспокоилась Екатерина. – Расскажи, Голубушка, прошу тебя, не томи. Я, где-то глубоко внутри, чувствую, что самое главное еще не сказано. Внутренний голос мне подсказывает…
– Кто?! Ха-ха-х! – Звонкий смех пессимистки оборвал Екатерину на полуслове. – Проснись, Семёновна, какой голос, из какого нутра, у тебя голосов-то всего два – это я и еще… маленький довесок, только мы и всё, больше у тебя никого в целом свете нет. Оглянись, ты что, нас уже не видишь и не слышишь, мы же здесь, рядышком?
– Действительно, что-то я не туда… Голубушка, милая, что-то у меня разум туманится, соображаю плохо. О чём, о чём она не договаривает?
– Нет, – решительно заявила Голубка, – кто у нас правдоруб? Вот пусть карга и оправдывает своё название.
– Как же ты обо мне-то… но всё равно, приятно узнать искреннее отношение к себе. – Старуха противно захихикала. – Ей-богу, Катя, не знаю, о чём она спрашивает. Мне скрывать нечего, всё, что происходило дальше, – сиротское проживание при живой матери, замужество… – тут она сузила свои маленькие глазки и так пристально посмотрела на Екатерину, что у той мурашки пробежали по спине, – рождение сына, потом закономерный развод... ну и так далее, всё это тебе очень хорошо известно. Не пойму я эту… чего она хочет доказать, всё уже рассказано и доказано.
– Нет, не всё, – не унималась Екатерина. – Есть ещё что-то, и ты обязана…
– Ой-ой-ой! Как грозно! Имеешь ли ты право требовать от меня что-либо, и обязана ли я тебе чем-то? Попросить – пожалуйста, но приказывать… – это не ко мне.
– Извини. Я не права. Но как же тогда быть? – Екатерина опустила голову и тяжело вздохнула. – Пусть будет по-вашему… Действительно, кто я для вас? Об одном только прошу, не бросайте меня.
– Как это кто?! Да как же можно говорить такое? Катюша, милая, господи, да как же мы тебя бросим, даже не смей думать, мы с тобой… да мы с тобой единое целое. – Голос у Голубки дрожал, она готова была разрыдаться. – Лукавит старая, куда мы без тебя, случись что с тобой, не дай Бог, и нам конец. Одна у нас дорога, и чем дружней мы по ней пойдем, тем легче путь. И не смей извиняться перед нами. Прощения должна просить я, за то, что мучила тебя своим отказом, за то, что заставила страдать. Прости меня, дорогая и бесценная моя Катерина, не держи зла на сердце, ты ведь у нас молодец, ты же сильная, ты справишься. Мне надо было сразу, да гордыня заела, уподобилась этой… но ничего, не всё потеряно, а может быть, все и к лучшему. После того, что ты услышала, легче будет разобраться. В сторону эмоции, только факты, передам всё слово в слово, без утайки, потом решай сама, как быть дальше.
В тот день, когда хоронили твоего отца, Анне Дмитриевне помогала сестра, приехавшая из деревни по этому случаю. Тебе, тогда еще десятилетней девочке, пережившей такое потрясение, не стоит напоминать, как на табуретках стоял гроб, а ты смотрела на лежащего в нем отца и отказывалась верить, потом боялась оставаться одна в комнате, где лежал покойник, тем более ночевать, поэтому на некоторое время твою кровать перенесли к соседям, и так далее. Всё это, пережитое в детстве, до сих пор стоит у тебя перед глазами. Но я начала так, потому что мне удобнее, когда немножко издалека. Как известно, хоронить всегда тяжело, и не только с моральной стороны. Кажется порою, что легче высадиться на Луне, чем организовать и достойно провести похороны, тем более что всё приходится делать самой, от начала и до конца, преодолевая беспредельный дефицит и чиновничье безразличие. Слава богу, всё срослось, ничто не омрачило и без того печальный день. Поздним вечером, когда гости разошлись после поминок, а порядок в комнате был наведён идеальный, две уставшие женщины, погасив большой свет, наконец-то смогли спокойно расположиться за круглым столом, стоявшим посреди комнаты. Включив старенькую настольную лампу, они специально сели одна напротив другой, так удобней было разговаривать, налили себе крепкого чаю и только теперь, расслабившись после тяжёлого дня, смогли предаться долгожданной беседе.
– Я так устала, ноги прямо отваливаются, – напившись горячего чаю, заговорила Анна Дмитриевна. – Как ты считаешь, достойно прошли похороны?
– Не переживай, у тебя всё получилось великолепно, без сучка без задоринки. Со стороны посмотреть – и не скажешь, что в первый раз хоронишь.
– Завод помог. В течение суток решили вопрос с гробом и памятником, автобус предоставили, ещё оградку обещали. Я, честно говоря, не рассчитывала на такую помощь. Думала, после того, что было, слушать не захотят, а вышло… вон оно как, всё иначе. Даже как-то неудобно теперь перед ними, впору пойти да извиниться за прошлое.
– Извиниться? За что? Разве ты перед ними виновата? – Валентина с недоумением смотрела на сестру. – Почему об этом не написала?
– Не важно. Не написала, значит, не хотела, чтобы ты знала, а сейчас тем более… не имеет никакого смысла. А-а-а! – глубоко вздохнув, Анна Дмитриевна махнула рукой. – А ты, я смотрю, живчик, хоть и старше меня, но выглядишь прекрасно, ничуть не изменилась. Сразу хотела тебе об этом сказать, да всё как-то не к месту было. Такое впечатление создаётся, глядя на тебя, что время над тобой не властно.
– Деревня, знаешь ли, не даёт расслабиться, чего не скажешь про вас, городских. А вот ты сдала, сильно сдала, я тебе по-сестрински говорю, плохо выглядишь. Не болеешь ли, или… это тоже меня не касается?
– Все чем-то болеют в той или иной степени. Пей чай, Валюша. Хочешь, свеженького подолью? Индийский, очень ароматный, у вас в деревне такого не бывает, а у нас, по блату, можно достать.
– Зачем ты так? Разве я тебе не сестра, не родная кровь? Давай поговорим. Неужели нам нечего друг другу рассказать? За последний год ты не ответила ни на одно моё письмо. Оставаясь в неведении, я терялась в догадках, нехорошие предчувствия терзали меня, и вот видишь… Аннушка, откройся мне, я пойму… и постараюсь помочь.
– Возьми варенье. Брусничное, с позапрошлого года осталось, никак не можем доесть. Кстати, твое, помнишь, ты на Новый год прислала в подарок. Ничуть не испортилось, и вкус сохранился, аромат… как будто вчера собирали. – Вдруг Анна Дмитриевна впала в какое-то оцепенение, она смотрела на Валентину, но не видела её, отвечала, но как будто не ей, сидела рядом, но сама была где-то далеко. – Что тебе открыть… душу? И как ты сможешь её понять, залезть в неё, что ли? Ах, Валюша-Валентина… деревенский оптимизм. Езжай домой, природа ждёт, колхоз измаялся в твоё отсутствие, а помощь твоя… низкий поклон… более не надобна.
– Как можешь ты так?! – Возмущению и негодованию не было предела. – Пускай я от сохи… Да, в деревне как на войне, вечная битва, зато люди гораздо проще и понятней, чем в городе. А может быть, ты думаешь, что, как и у вас, у меня нет сердца или в связи с военными действиями оно так окаменело, что не способно чувствовать чужую боль? Не хочешь говорить – дело твоё, но за что меня так… неужели заслужила я?.. Мне горестно видеть тебя такой. Раньше моя сестра была мне гораздо родней... Что случилось? Когда ты стала такой?
– Какой? – В голосе Анны Дмитриевны появилось легкое раздражение. – Какой такой?
– Не знаю, как правильней сказать-то… Измученной что ли, озлобленной… короче – совершенно другой, не такой, какой я знала тебя всегда.
– Кто тебе вбил в голову, что раньше ты меня знала? Я сама себя… в то время. Эх… кабы всё назад… Валентина, ну что ты мучаешь меня, что хочешь услышать, о чём я тебе должна рассказать? Думаешь, своим добрым сердцем сможешь наполнить мою опустошенную душу? – Анна Дмитриевна отвернулась и некоторое время смотрела в темный угол комнаты, затем резко развернулась лицом к сестре. И, о боже, её глаза не отражали свет, только два темных пятна на бледном, как бумага, лице! Плотно сжатые губы искривились в злобной ухмылке, а нехороший румянец пятнами проступил на её щеках. Тяжело дыша, она медленно выдавливала слова: – Нет. Никто не услышит. Теперь уже точно, нет. Всё закончилось, с сегодняшними похоронами всё закончилось. Дальше темно. Нет света, поэтому и темно. Зажечь некому. Прометея землёй засыпали. Сожрали его печень, в ящик бросили, крышку гвоздищами забили и… засыпали. А зачем он без печени-то… Ха-ха-ха. Поэтому и темно… Нельзя идти туда, где темно.
Валентина отказывалась верить своим глазам, она слушала Анну, забыв про чай, забыв про трудности прошедшего дня, забыв даже про своё крестьянское происхождение, только внутри, медленно заполняя все её существо, росла тревога и страх за сестру. Вздрогнув, она испуганно оглянулась назад, но, не увидев на обычном месте детской кровати, облегченно вздохнула. Ничего не понимая умом, она сердцем чувствовала, что нужна помощь, которую, наивно рассуждая, суждено было оказать ей, и никому другому. Валентина, пытаясь нащупать точку опоры, напряженно вглядывалась в Анну Дмитриевну, одновременно поражаясь столь быстрым переменам в её облике и поведении. В течение прошедших нескольких дней, в пылу забот и суеты, связанных с похоронами, ей было недосуг предаваться более детальным наблюдениям, но сейчас она отчетливо видела, даже при тусклом освещении, что за столом напротив сидит странная женщина, если не сказать больше – сумасшедшая, только имя у неё – Анна, и отчество – Дмитриевна, точно так же, как у её младшей сестры.
– Аннушка… господи Иисусе, ты ли это? – Как будто толчок в спину заставил Валентину вскочить со стула. Она подбежала к Анне, обхватила руками её голову и крепко прижала к своей груди. – Да как же так… да кто же это тебя… Бедная моя сестрёнка… Я помогу тебе, не переживай. Держись… Положись на меня… Никому тебя не отдам, кровинушка моя. Всё будет хорошо, всё будет как прежде, помнишь? Я люблю тебя и всегда буду любить, что бы ни случилось…
– Как он мог! Как он мог оставить меня? Нужно пойти… Надо торопиться… разбудить и вернуть… Там темно… нельзя туда… Темно и нельзя. Как же быть, ведь он обещал. Ты… мешаешь мне. Кто такая, почему здесь? Тебе туда… где темно. Иди, приведи.
Долго выносить такое Валентина была не в силах. Слезы застилали глаза, в мозгу непрерывно звучало: «Надо что-то делать!». От такого безумия, от неимоверного перенапряжения последних дней силы стали её покидать. Ещё немного, и она лишилась бы чувств. И когда казалось, что всё кончено, совсем неожиданно спасительная мысль осветила её голову. Решение, простое в исполнении и радикальное по своему результату, мгновенно вернуло Валентину к реальности, придав решительности. Она освободила руки, отступила на шаг, тихо позвала сестру по имени и, когда та повернулась и посмотрела на неё туманным взглядом, со всего размаху залепила ей пощечину, вложив в неё всё своё отчаяние. И не на шутку испугалась, когда увидела, как всем телом изогнулась Анна вслед за запрокинувшейся головой. Со страхом ожидая результата, Валентина тем не менее держала руку наготове, полная решимости повторить. Покачав головой, как будто упрекая сестру, Анна Дмитриевна, прижав ладонь к щеке, трогала ушибленное место, а её глаза, сверкавшие злобой и ненавистью, смотрели на Валентину, как на врага. Казалось, ещё секунда, и они кинутся друг на друга. Неизвестно, что бы из этого вышло, но разрешилось всё мирно и без бойни. Ударная терапия не сразу, но всё-таки возымела своё отрезвляющее действие. Пылающий взгляд Анны Дмитриевны постепенно угас, злоба сменилась недоумением и удивлением. Она долго и внимательно, как будто в первый раз, смотрела на Валентину, потом, видимо вспомнив, ахнула, прикрыв рот рукой. «Прости! Прости меня, Валюша! Я не знаю… сама не своя», – обняв сестру за талию, она зарыдала.
Они плакали, крепко прижавшись друг к другу. Боль уходила, напряжение спадало, только усталость, вновь напомнившая о себе, стремилась разъединить их объятия. Они сопротивлялись, им хотелось быть вместе, всегда, всю оставшуюся жизнь, потому что вдвоем им было хорошо и спокойно, и потому что боялись, чувствуя, что, разъединившись сейчас, не соединятся более уже никогда.
В дверь тихонечко постучали. «Это соседка, только она так стучит, – встрепенулась Анна Дмитриевна. – Надо её успокоить. Впечатлительная очень, как разволнуется, так всю ночь не спит, шастает по квартире, места себе не находит. – Она подошла к двери, но открывать не стала. – Антонина Ивановна, это вы?» – «Да», – послышалось за дверью. – «Вас что-то напугало, Антонина Ивановна, почему не спите?» – «Какой может быть сон в такую ночь, о чём ты говоришь, а тут ещё услышала у вас в комнате какой-то хлопок, ну и забеспокоилась». Анна Дмитриевна оглянулась и, указав большим пальцем на дверь, укоризненно покачала головой. «А… это чашка разбилась… Вы уж извините меня, Антонина Ивановна, что дверь не открываю, мы здесь зареванные, выглядим просто ужасно. А как там Катюша?» – «Катюша? Катюша нормально, спит себе потихоньку. Значит, точно, всё в порядке?» Услышав в ответ короткое «да», Антонина Ивановна, так и не удовлетворив своего любопытства, медленно побрела на кухню, прислушиваясь к малейшим звукам и по привычке бормоча себе под нос: «Чашка, говорите, разбилась. Ну что же, пускай будет чашка… хоть это к счастью».
Вернувшись к столу, Анна Дмитриевна налила в рюмочки размером с наперсток водки и, взяв себе одну, другую отдала Валентине.
– Помянем! – И, не дожидаясь ответа, первая выпила до дна. – Пойдём, сестрёнка, сядем на кровати, как в детстве, помнишь, друг против друга, и я расскажу тебе всё. Кто его знает, может быть, это наш последний разговор, потому что где-то внутри, там, куда разумом не достать, меня не покидает чувство, что не встретимся мы больше.
Последние слова, резанув слух, снова насторожили Валентину, но она твердо решила про себя, что бы ни случилось, сдерживать эмоции, не давать им волю и дослушать предстоящий рассказ до конца. В ней ещё теплилась надежда помочь, нет, теперь уже спасти, да-да, именно в спасении сестры видела она свою миссию.
– Ты спрашиваешь, почему не писала? Прости, вина моя перед тобой. Но ты-то, родная моя, ты ведь мудрая в своей наивности, тем более твой, не загаженный цивилизацией, мозг не позволит тебе ошибиться, и поэтому тебе легче будет разобраться, а разобравшись, я уверена, понять, а поняв, я надеюсь, не осудить. Я хотела написать, и даже очень, но каждый раз, начиная, бросала. Лист бумаги да корявые буквы на нем – это не то, понимаешь, не то… хочется открыть душу и очистить, чтобы ты смогла увидеть всю её глубину…, чтобы… но в данной ситуации, как ни крути, другого выхода нет, как только писать. И вот… приступаешь, но, чем больше напрягаешься, тем сильнее дрожит рука, а мысли, опережая одна другую, убегают из головы. Нет, так разговаривать нельзя. Мне не хватало твоих добрых глаз, улыбки, твоих нежных рук… да просто твоего присутствия. Я думаю, что у человека должен быть, обязательно должен быть собеседник – та родная душа, не обязательно родственник, с которым он может делиться самым сокровенным. Не зря же говорят – надо облегчить душу. А как её облегчить, милая моя Валюша, если рядом никого нет? Вот нашей маме, царствие ей небесное, в этом отношении повезло больше. А ведь ей в сто раз тяжелее было, чем нам. Когда папу репрессировали, одной пришлось нас поднимать. Вспомни ее лицо, когда ей было невмоготу, когда казалось, всё – конец, а потом, после разговора со своим духовником, возвращалась из церкви совсем другим человеком. Какие он находил слова, я не знаю, и для меня это до сих пор остается загадкой, но факт остается фактом, и результат был очевиден.
– А как же Семён, неужели ты с ним ни разу… – Валентина вдруг спохватилась и прижала губы кулачком. – Извини, Аннушка… как-то само вырвалось.
– Семён? – Анна Дмитриевна задумалась. – Ох, не знаю…
Глубоко вздохнув, она продолжала:
– Ты, как всегда, со своими вопросами… выпалишь прямо в лоб, а я должна голову ломать, вспоминать, и притом думать, как бы попонятней ответить. И не надо извиняться, мы же договорились. Ты не первая задаешь такой вопрос. Сама себе в последнее время часто задавала его, а ответа как не было, так и нет до сих пор. Ты вправе подумать, что я с ним вообще не разговаривала. Не думай так. Разговаривала… – Анна вдруг прервалась, но тут же, грустно усмехнувшись, заговорила вновь. – А знаешь, ты молодец, ей-богу, молодец, что задала такой вопрос. Я только сейчас осознала, что, оказывается, за всё время моего замужества говорила только я, не давая возможности говорить другим. Всё дело в том, что мне позволяли, и я говорила, для меня не было запретов и ограничений, а как оказалось, о самом главном я так и не поговорила. Прозевала, как есть прозевала, и что интересно, я до сих пор не могу определить, когда этот чёртов момент был упущен. А может… выдумки всё это и зря мы здесь копья ломаем. А? – Анна Дмитриевна слезла с кровати. – Пройдусь я. Тяжко сидеть, когда внутри кипит всё, клокочет и рвется наружу, аж спазм в горле и дыхание перехватывает.
В задумчивости или, скорее, в глубокой озабоченности, она прохаживалась по комнате взад и вперёд, сложив руки калачиком. В очередной раз приблизившись к кровати, на которой, боясь пошевелиться, продолжала сидеть её сестра, Анна Дмитриевна остановилась, облокотилась на спинку кровати и, глядя Валентине прямо в глаза, ровным и спокойным голосом продолжила свой монолог.
– Кажется, ну что здесь такого, да проще простого взять и поговорить. Боже мой, да без проблем, тем более со своим мужем, самым близким и родным человеком, но оказывается, нет, представляешь, Валя, на поверку-то оказалось, что нельзя, сложнее сложного оказалось, и все эти… незыблемые преимущества каким-то волшебным образом превратились в одно большое непреодолимое препятствие для того – самого главного и единственного разговора. По незнанию, а может быть, по наивности, сейчас уже и не вспомнить, но «еще не время, еще чуть-чуть подождать» – так думала я тогда. Всё анализировала чего-то, просчитывала, очевидно, боялась, что он не поймёт, рассудит неправильно, и потом, как, скажи мне на милость, не прозевать этот момент, будь он неладен, когда ты уже твердо уверена, что вот он, настал, и что пора. А? Кто сможет? Ты сможешь? То-то и оно, что и я не смогла, вовремя не увидела, не почувствовала, потеряла выскользнувшую из рук единственную ниточку и, как следствие, окончательно запуталась. Да и, чего уж там лукавить, некогда мне было думать, слишком хорошо всё начиналось. Безумная, пьянящая любовь, рождение дочери, переезд в новую квартиру – тоже немаловажная деталь и, конечно же, денежный достаток, без него вообще никуда. Навалившееся счастье, как сошедшая лавина, не давало опомниться и перевести дух. Сплошной позитив и непоколебимая уверенность, что так будет всегда. Но оказывается, нет, за светлым днем идет темная ночь, а потом, хочешь ты этого или нет, всё равно начинаешь задумываться, и тогда появляется он – этот страх, о котором ты знать-то ничего не знала, да и слышать не слышала. Страх, что в одночасье разрушится всё, ничего не останется, ты будешь одна – без мужа, без ребёнка, без средств к существованию и крыши над головой. Появляется он незаметно, сидит в тебе и не уходит, всегда, где бы ты ни была и что бы ни делала, он, сволочь, пожирает тебя изнутри, не отпуская ни на секунду. Постепенно, если не сопротивляться, страх выедает тебя изнутри, и ты уже не живешь, а медленно разлагаешься, испуская при выдохе трупное зловонье. Если хочешь победить страх и не допустить разрушения, значит, необходимо бороться, во что бы то ни стало – вот единственный путь к спасению. А победить страх можно, либо вообще ничего не имея, да, Валюша, как ни странно, но это тоже своеобразный выход из положения, или – имея, и причем очень много. Первое мы уже проходили, во времена нашего золотого полунищенского детства, и возвращаться туда – уж лучше в петлю. Остается другой путь, трудный и долгий, сродни покорению вершины, для осуществления которого необходимо ползти только вверх и никогда не смотреть вниз. Я выбираю этот, трудный и долгий, потому что не так больно, когда из полного мешка семечек, без твоего согласия, отсыплют горсточку.
– А если эта горсть – твой ребёнок?
– Хочешь ударить по открытой ране? Радуйся, у тебя это получилось. А что касается моего ребёнка, то ведь меня-то как раз никто не спрашивал, и не по собственной воле рассталась бы я с ним. Разнарядка спускается сверху, и не в наших силах изменить ход событий. Память – вот что нам отпущено в утешение. А Семен... Словами это не передать… он зажег в моем сердце чувство, от которого я сошла с ума. Ах, Валентина, ты даже не представляешь, как приятно сходить с ума, какое это блаженство – ощущать себя безумной. – Анна мечтательно улыбнулась. – А теперь получается что он, сам того не желая, сгубил меня. Что с тобой? Эко тебя перекосило! Да не пугайся ты так, это не взаправду, я так не думаю, поверь. Вырвалось по неосторожности с пьяных губ. Забудь, неправду я про него сказала. А вообще-то он… да что там говорить – милый, добрый, славный человек, идеальный образец мужа и отца, благо, что я неверующая, а то молилась бы на него и днём и ночью, без передыха, как на святого. Но, оказывается, да простит он меня, если слышит, невозможно жить только сегодняшним днем, необходимо иногда заглянуть вперёд и подумать, пораскинуть, так сказать, мозгами, а он не хотел, потому что не понимал, для чего…, ну не понимал и всё тут, хоть тресни. Вроде бы и соглашался, когда я ему объясняла про его близорукость, обещал сделать выводы, а в итоге – просто делал вид, чтобы меня успокоить, и…
– Скажи мне, Аннушка, скажи как на духу, Семён любил тебя? – воспользовавшись паузой, поспешила задать вопрос Валентина.
– Да в том-то и дело, что любил. Просто любил – и всё. А мне не хватало этого «просто». Просто – это когда в шалаше. Поначалу, конечно, да, но потом… Любовь – это чувство, которое тоже должно развиваться, подниматься вместе с нами на более высокий уровень, становиться шире и многограннее.
– Мудрёно что-то, не пойму никак. Как же всё-таки, по-твоему, надо любить? Объясни толком. Если есть такая, как ты говоришь, простая, не устраивающая тебя любовь, значит, в твоем понимании есть какая-то другая… более сложная что ли.
– Боюсь, не поймёшь. Не обижайся, Валентина, но вам, в деревне, некогда думать, вам выживать надо, а нам… выпал шанс – жить. Ты знаешь, что значит жить, когда не нужно выживать? Вот и Семён не понимал. Иногда смотрю на него, и кажется мне, что он не от мира сего. Прилетел с другой планеты, увидел наш мир и обрадовался, как ребенок, и готов был весь его обнять и последнюю рубашку незнакомцу отдать.
– Послушай, Анна, послушай, чего скажу. А может быть… это, ну… знаешь, как в больших городах бывает? Не сыграла ли какая-нибудь шалава на его доброте и безотказности?
– Ха-ха-ха! Ой, уморила! Какая шалава, о чём ты говоришь? Он женщину-то замечал только тогда, когда ему показывали, и смотрел на неё не больше, чем на любой другой предмет. Я… запомни это, я была его первая и последняя любовь. Зато его безотказностью и добротой, здесь ты абсолютно права, без зазрения совести, пользовались все кому не лень.
– Это, наверное, плохо?
– Почему же. Наоборот, это очень хорошо. Так хорошо, что плакать от счастья хочется. Отдавать всего себя нуждающимся – благородная миссия, а следовать великим идеям – почётная обязанность. На кладбище, обратила ли ты внимание, много было народу? Думаешь, кроме нас, наших соседей и одного представителя завода никого не было? Ошибаешься, дорогая моя, они все там были. Прятались в кладбищенских зарослях, не хотели показываться, но я-то видела их лица. Они появлялись и исчезали, среди деревьев, оградок и памятников. Любопытство толкало этих людей вперёд, а чувство неблагодарности останавливало. – Голос Анны Дмитриевны усиливался, становясь всё сильнее и сильнее, а леденящий оттенок его неприятно холодил спину Валентине. – Правильно, зачем нам отдельная квартира, у других-то вообще ничего нет, а нам и этого пока вполне достаточно, зачем нам повышение оклада или премиальные, мы же не занимаем до получки, служебная машина – это вообще буржуйство какое-то, зачем, баловство это. А дальше – школа недалеко, магазины под боком, и до работы – пара остановок пешком. У нас все прекрасно! Мы счастливая семья! Люди, не проходите мимо, обратите внимание, запомните этот феномен и, если есть желание, берите с нас пример, вот только завидовать не надо. Убедительная просьба – не завидуйте.
– Чего же тебе не хватало? – Вопрос, помимо воли Валентины, сорвался с её губ.
Анна Дмитриевна, не мигая, молча смотрела на сестру, и опять ее стеклянный взгляд не предвещал ничего хорошего. Валентина напряглась всем телом и ждала, готовая к любым неожиданностям, но опять, застигнутая врасплох, растерялась, когда увидела влажные глаза младшей сестры и взгляд, полный отчаяния. Слёзы текли по щекам, губы Анны Дмитриевны беззвучно шевелились. Валентина боялась пошевелиться, чтобы, не дай Бог, своим неловким движением, случайно брошенным словом не растревожить в больной душе Анны Дмитриевны ещё чего-нибудь этакого.
– Я хотела детей. Много. Я мечтала о них, – грустно и без всякой надежды шептала Анна Дмитриевна. – Несбывшаяся мечта, которой подчинено было всё. У мамы нас было семеро. Помнишь, «у меня семеро по лавкам» – шутила она иногда. Ах, как мы были счастливы в нашей большой и дружной семье. Ну, правда же, Валюша? Ну, скажи, разве я не права?
– Права. Истинно права. Горе и радость мы делили на всех, помогали родителям, заботились о младших…
– Только выжили ты да я. – И снова эта жёсткость в голосе и каменное выражение лица. – А вот где остальные, и почему их нет рядом с нами? А? Потому что, они… успели, а мы нет. Да, да, именно успели, я не в бреду и не оговорилась. Зачем, ну скажи, зачем нам нужно было появляться на свет божий? Очевидно, мы должны были что-то здесь разглядеть, а разглядев, броситься сломя голову в ту сторону, куда обращён наш взор, и там найти смысл – этот великий смысл жизни. Поистине, с интересом начинаешь замечать за собой, как внешне и внутренне преображаешься, увидев тот единственный, понятный только тебе смысл, к которому несёшься, не разбирая дороги, подпрыгивая и хлопая в ладоши от радости, потому что он приближается – финиш всё ближе и ближе. И вот, черта пройдена, цель достигнута. Облегчённо вздохнув, с гордостью оборачиваешься… и ёлки-палки, с ужасом понимаешь, что прибежала не туда, – смысл-то оказался не в этой стороне. Дальше что, продолжать искать, возвратившись в исходное положение?.. В конечном итоге остается только пожалеть себя. А теперь по-другому, с другого берега посмотрим, без жалости к себе и другим. К чёрту смысл, не будем никуда всматриваться, проживем и без него, лучше возьмем от жизни по полной… удовольствия... или удовлетворения, не суть важно, а также счастья… много счастья. Остается только выяснить, какого и от кого? И тут… вот зараза, оказывается, маленькая загвоздка. Мы же никогда не испытывали полного счастья. А почему? Да потому, что не знакомы с ним. Мы никогда не насытимся, потому что не видим предела. И когда сегодня мы получаем запланированное исполнение желания, то пребываем в блаженстве, думая, что это и есть счастье. Наконец-то, наконец-то, радуемся мы, наступил предел мечтаниям, но, проснувшись назавтра, понимаем, что вчерашнего счастья нам уже недостаточно.
Теперь я спрашиваю, почему же там… наверху, нас не предупреждают, что, однажды родившись и получив всё, о чём мечтали, мы будем продолжать мучиться. Почему не спрашивают у нас нашего согласия являться в этот мир? Нас выталкивают на свет божий помимо нашего желания, а дальше… Счастливые они, кому выпало везение, как слепым котятам, не разглядев всё это, сразу же с ним расстаться. Разглядевшим приходится жить очень долго, чтобы захотеть умереть. А наша мама, для чего в муках рожала? Для того чтобы в муках хоронить? Знай она наперед, что не сможет спасти их, оставшись один на один со своей судьбой, разве стала бы рожать? Хрупкая, маленькая, как смогла вынести всё это? Поразительно, но смогла, благодаря какой-то невероятной внутренней силе, непонятно как умещавшейся в её тщедушном теле. Я не такая, нет у меня такой силы, даже сотой доли того, что имела мама. Не хочу повторить её судьбу. Видишь ли, Валюша, мир не готов принять нас, а мы не готовы появиться в нём. Людям нечего делать на этой земле, они, как динозавры, должны исчезнуть, так будет лучше для земли, а для человечества тем более. Вот такая у меня философия вырисовывается, сестрёнка. Ну, что ты загрустила, страшно становится, когда задумаешься? А ты не думай, не думай и всё, так легче. Скажи, ты и вправду считаешь, что живешь, не говорю, что счастливо, но хотя бы хорошо? Ладно, не смотри на меня так, сгоряча ляпнула… А вообще-то могла бы и ответить. Хотя… если сомневаешься, не отвечай, всё равно для меня это не имеет большого значения.
– Я… не знаю… как-то не задумывалась… живу себе и живу. Не могу я, Анна, вот так сразу ответить на твои вопросы. Подожди немного, пройдёт время, мы успокоимся, вот тогда, на спокойную голову и... А про детей… ты зря… ведь молода ещё, нарожаешь сколько захочешь.
– Нарожаешь! Как-то легко ты произнесла это слово, будто сама рожала раз двадцать. Ну откуда в тебе, бездетной, такой оптимизм? Простота, ты и есть простота, ведь ты так ничего и не поняла. Не будет у меня больше детей, никогда… Ну как тебе ещё объяснить? Боюсь я… и речь вовсе не о будущих детях. Всё гораздо хуже. Боюсь, не смогу сохранить даже то, что у меня ещё есть. Страх, и в этом надо честно себе признаться, победил, а я – проиграла. Так что совет твой – «нарожать» – не ко времени и не к месту, и звучит он к тому же смешно, тем более из твоих уст. Ей-богу, ты мне чем-то Семёна напоминаешь. Всё, Валюша, кончено. Иметь детей я хотела только от него, понятно тебе это, от него, и больше ни от кого, а раз его нет, то и детей больше не будет. Не просматривается перспектива. Заглядываю вперед и ничего не вижу, закрыто для меня будущее. Устала я карабкаться по крутому подъему. Сил никаких не осталось, да и желания, честно говоря, нет. Конца не видно, вершина оказалась за облаками, и гораздо выше, чем я предполагала. Я с надеждой всматривалась в высоту, кричала, молила о помощи, но сверху не то что спасительной веревки не дождалась, даже ответа не прозвучало. Наивная, на что я надеялась? Не понимаю, как можно так сильно обмануться, – стремиться туда, где, как оказалось, ни души. Там никого нет, понимаешь Валюша, никого – там пусто и холодно. – Анна Дмитриевна подошла к сестре, обняла её за плечи и тихо проговорила: – Напоследок хочу попросить тебя. Пообещай мне, памятью наших родителей поклянись, что не оставишь Катюшу в трудную минуту.
– О чём это ты? – Валентина не сразу поняла смысл сказанного, но когда осознала, даже вскрикнула от негодования. – Ты чего это такого удумала? С ума сошла? Не сметь!
– Не шуми, Валентина, время позднее. Тебе завтра… – Анна Дмитриевна посмотрела на часы, висевшие на стене, – нет, уже сегодня, рано вставать. Выспись перед отъездом и не забудь о моей просьбе.
– Дура ты, Анна. Всыпать бы тебе ремня, а после отправить лечиться.
– Да, как ты говоришь, так и сделаем, а теперь давай ложиться спать. Я и так как разбитое корыто, а ещё разговор этот совсем меня доконал.
Голубка замолчала, и, отвернувшись, дала понять, что рассказ закончен. Екатерина смотрела на неё и тоже молчала, пребывая в задумчивости. Старуха вертела головой, заглядывая в лицо то одной, то другой с немым вопросом – «Ну и что, так и будем молчать?» – и, не дождавшись ни от кого ответной реакции, заговорила первая.
– Молодец, птичка, лихо своим чистосердечным признанием загрузила Катюху. Ей теперь долго в себя придется приходить. Посмотри на неё, твоя работа – белее снега стала. Давай, приводи её в чувство, а то, не дай Бог, брякнется в обморок, чего делать будем?
– Действительно, что с тобой, Екатерина? Дышишь тяжело, глаза закатываются. Плохо дело… На сегодня, я чувствую, мы перебрали. Пора нам покинуть тебя до следующего раза. Пошли, Старая, уходим скорее, мы здесь и так уже слишком задержались.
– Конечно, конечно! А что это за запах? – пессимистка завертела носом. – Какой-то незнакомый запах, а противный какой! Давай-ка, Голубка, поторапливайся, лебединая песня закончена, уходим не прощаясь.
В нос ударил едкий запах нашатыря, который и привел Екатерину в чувство. Она открыла глаза и стала испуганно осматриваться вокруг. «Боже мой, где это я?» – Цепляясь глазами за происходящее, она судорожно соображала, что всё это значит и кто эти непонятные тени, двигающиеся на фоне серого потолка. Большие и тёмные, они перемещались так близко и быстро, что невозможно было их различить, а тем более определить их сущность. «Ангелы! – решила Екатерина. – Нет, что-то не сходится, ангелы темными не бывают. Не может быть, неужели черти пожаловали в гости? Ну, вот и дождалась». Тем временем тени стали проявляться, как изображение на фотографии, лежащей в ванночке с проявителем, приобретать очертания, и… раз – появились вполне реальные люди, только почему-то в белых халатах, что ещё больше озадачило Екатерину. Она решила потрогать странные фигуры, чтобы убедиться в их материальности, но… ничего не вышло, как ни старалась, не могла пошевелить рукой. «Странно, – думала она, – отчего-то рука не поднимается».
Очередная попытка пошевелить хоть чем-нибудь тоже не увенчалась успехом. «Ну и ладно, пусть будет, как будет». Порешив на том, Екатерина положилась на судьбу и стала даже с некоторым любопытством вглядываться и вслушиваться в происходящее рядом с ней.
Женщина в белом халате, утвердительно кивая головой, успокаивала другую женщину, которая беспрестанно охала и ахала, хваталась то за голову, то за сердце, но в то же время почему-то была без халата, что для больницы, по мнению Екатерины Семёновны, было явным непорядком. Перекинувшись с ней несколькими фразами, женщина в белом, странным образом согнувшись, попятилась задом куда-то в сторону, и после того, как она исчезла, что-то громко хлопнуло. Затем прямо над лицом Екатерины зависла радостная улыбка.
– Слава Богу, очнулась! Ну и славно! Все уже позади, всё будет хорошо, – щебетала женщина без халата. – А то я так перепугалась, так перепугалась!
– Где я? – Екатерина удивилась, как легко, без усилий, звучал её голос, памятуя о том, что давеча не могла пошевелить даже пальцем.
– В надежных руках. Повезло тебе, что я оказалась поблизости.
– Я умерла или только собираюсь?
– Рано умирать-то, поживёшь ещё. Давай-ка, врач рекомендовал, когда очнешься, вернуть тебя в вертикальное положение. – Одной рукой взяв за плечо, вторую просунув за спину, женщина ловко усадила Екатерину.
«Совсем другое дело. Теперь необходимо оглядеться и по возможности определить, где нахожусь», – рассуждала про себя Екатерина Семёновна. Пробежавшись глазами вокруг, убедилась, что она не в больнице, а сидит на заднем сиденье какой-то машины.
– А?.. – Описав зрачками круг, Екатерина дала понять, что намекает на автомобиль.
– Про что ты? Ах, про это! Да, «девятка» наша, – стараясь, насколько это было возможно, выглядеть скромной, пояснила женщина. – Совсем новая, три тысячи на спидометре.
– Мне знакомо ваше лицо, но я не помню… где видела.
– Ничего, это пройдёт, всё восстановится, и ты вспомнишь. После такого обморока немудрено частично потерять память. Я Надежда, по мужу Краевская, а в девичестве Воробьёва, твоя школьная подруга.
– У меня есть подруга?
– Ну… сейчас, правда, мы редко встречаемся, уж и не помню, когда в последний раз, а раньше-то, бывало, чуть ли не каждую неделю. Подожди-ка, дай вспомню… Ну конечно, как переехали мы на новую квартиру, так больше и не виделись.
– Надя… – как будто рассуждая сама с собой, тихо проговорила Екатерина. – Надежда... Красивое имя. Скажите, Надежда, что со мной произошло, почему я в машине?
– Провидение вмешалось, точно, оно свело нас в этом месте и в это время, никак не иначе. Я здесь обо всём передумала, пока ты лежала в обмороке, и другого объяснения случившемуся не нашла. Вспомнила, как с утра ладошка правая чесалась, покоя не давала. Вспомнила, как вышла на лоджию, а там – погода мерзопакостная, ну куда, спрашивается, ехать, да ещё в такую рань, а почему-то взяла и поехала. Мужа просила не останавливаться на этом перекрёстке – опасный он, аварии часто происходят, так ведь не послушал и специально здесь остановился. Ох, как уговаривала я его заехать в любой другой магазин, ведь везде одно и то же, какая ему разница. А он даже рассердился, кричит на меня, что в том-то всё и дело, есть разница, оказывается, свои люди у него в этом магазине работают. И то правда, подумала я, не в очереди же стоять. Оставил меня одну в машине, а сам побежал к своим, блатным…
– Послушайте, Надежда, я извиняюсь, никак не поспеваю за вашими мыслями, говорите помедленнее и желательно самое важное.
Лёгкое головокружение, слабость в теле всё ещё давали о себе знать, но всё равно Екатерина чувствовала себя гораздо лучше, что, несомненно, придавало ей силы на поиски выхода из неприятной ситуации.
– Обязательно, – тараторила Краевская, в девичестве Воробьёва, – только суть. Не буду, не буду загружать всякой ерундой твою голову, ты ещё не совсем восстановилась. Вот поправишься, тогда и поговорим основательно, посплетничаем, посекретничаем… Теперь о главном. Сижу, значит, здесь одна одинёшенька, головой вращаю на все триста шестьдесят градусов, трясусь вся, ведь он даже машину не запер… ну, чтобы снаружи нельзя было двери открыть. Время-то сейчас, сама знаешь какое – лихое, перестройка. Все перестраиваются, кто как может, только успевай удивляться, а бандиты не глупее остальных, обнаглели до беспредела. Того и гляди, выбросят из машины, не спрашивая ни имени, ни фамилии, и преспокойненько на ней уедут, потом ищи ветра в поле. Милиция не спасет, бесполезно, им только в радость, что состоятельных людей раскулачивают. Я от страха в прохожих всматриваюсь, внимательно изучаю, стараюсь угадать, а вдруг это они, подлецы-угонщики, тогда что… какие действия – кричать, звать на помощь, надеясь, что кто-нибудь поможет. В общем, натерпелась… Вдруг, смотрю, в очереди как будто знакомая фигура. Я сразу на тебя подумала, но сомневалась, конечно. Лица-то разглядеть не могу – во-первых, далеко, а во-вторых, платок твой всё лицо закрывал. Сижу, гадаю – ты или не ты. Мне бы подойти поближе да посмотреть, а я не могу, машина-то не закрытая останется. Прямо беда! Так бы и ёрзала на сиденье от любопытства, не случись с тобой… такое. Сначала ты стояла нормально, в смысле ровно, только голова чуть вперед наклонена. А дальше началось… взгляд оторвать не могу, смотрю, как заворожённая. Твоя голова опускалась всё ниже и ниже, пока совсем не упала на грудь, затем, качнувшись всем телом вперед, ты сразу же резко начала заваливаться назад и оседать на тротуар. Господи, я аж вскрикнула, увидев тебя лежащей на асфальте. Думаю: «Чёрт с ней, с машиной, железякой бездушной, там человек умирает». Я же ещё не знала что это ты. Бросилась к тебе, а там уже народ столпился, шумят, советы дают, ты бы только слышала их советы – толку никакого, только наперебой посылают друг друга позвонить в скорую помощь. Кое-как пробилась сквозь толпу, гляжу, боже мой, да это же, в самом деле, Катенька, подруга моя. Обрадовалась я, узнав тебя, но тут же испугалась. Кричу: «Помогите! Помогите кто-нибудь! Я её знаю», – а у самой тоже… уже и голова кругом пошла. Слышу, кто-то басит сверху, перекрикивая всех остальных: – «Женщина, – это оказывается он мне, – надо перенести её в более подходящее место». – А я ему: «Где же взять-то это подходящее место?» – «Решайте быстрее, – опять этот бас над ухом, ох, и громогласный голос у этого мужика, – дождь начинается, по всей видимости, будет ливень. А что если перенести её в магазин?» – «Надо же, – размышляю я, – какой инициативный, встречаются же ещё такие редкостные экземпляры». Действительно, дождь стал накрапывать редкими, но крупными каплями. Между прочим, долго пришлось бы тебе лежать на асфальте, дорогая моя, не начнись этот спасительный дождь, да-да, именно спасительный, потому что он заставил меня быстрее соображать и принимать решительные меры. Я, в буквальном смысле, подскочила и, осматриваясь вокруг, стала лихорадочно искать, по возможности поближе, подходящее место, в которое тебя можно было бы перенести. Как назло, ничего подходящего на глаза не попадалось, а дождь тем временем усиливается. Тут я не то чтобы запаниковала, но не на шутку встревожилась. И вдруг вижу, ну, конечно же, наша машина, оказывается, её до сих пор не угнали, вот повезло! Обрадовалась я, кричу от радости: «Товарищи, помогите перенести женщину вон в ту машину!» – рукой машу, показываю направление. Не успело последнее слово слететь с моих губ, как этот здоровяк… ну, который басил всё время надо мной, взял тебя на руки, легко, как маленького ребенка, и понёс. Вот так ты и оказалась под надежной крышей, да и скорая, на удивление, приехала быстро, и полчаса не прошло. Врачи поколдовали, вообще они молодцы, быстро привели тебя в чувство, меня успокоили, так что всё разрешилось весьма удачно.
Из сбивчивого рассказа школьной подруги Екатерина уловила для себя два важных момента, не сумев сосредоточиться на остальном, – это то, что она потеряла сознание, а второе – то, что осталась без молока. Второе взволновало её больше, чем первое. «Без молока возвращаться нельзя. Что скажу сыну, как объяснюсь? Глупо, ах как глупо всё произошло. Что ж, винить здесь некого, кроме себя». Забыв про недавний обморок, Екатерина инстинктивно дёрнулась в сторону двери. Она тешила себя мыслью, что успеет, что не всё потеряно, так не должно и не может быть.
– Ну и куда ты собралась? – заохала Надежда и даже чуточку разозлилась. – Вот торопыга, время тебя не исправило, все несёшься и несёшься куда-то. Слаба ещё, отдохни, приди в себя, а уж потом…
– Надежда, миленькая, я тебя узнала, и мне действительно приятна наша неожиданная встреча, но мне сейчас необходимо успеть в магазин, вдруг моя очередь ещё не прошла.
– Какой магазин! Забудь! Всё, что на сегодня завезли, давно раскупили. Там даже продавцов не осталось, а ты за свою очередь переживаешь.
– Ты правду говоришь, совсем никого?.. Но так нельзя… это несправедливо, – понурив голову, грустно произнесла Екатерина. – Я не заслужила, а мой сын… тем более.
Тем временем открылась водительская дверь, в салоне появилась голова мужа школьной подруги с довольной улыбкой на лице, и на сиденье, кое-как уместившись, опустилась пара авосек, до отказа забитых всякой молочной всячиной. Прозвучало вежливое «здрасьте», затем, правильно истолковав отмашку жены, извиняясь – «ну, не буду вам мешать», голова удалилась, сменив довольную улыбку на удивлённую, оставив, однако, дверь полуоткрытой.
– Мне пора, – засуетилась Екатерина. Полные авоськи, как вызов, брошенный её гордой натуре, издевательски валялись на переднем сиденье. – «Ну и что? Я ничем не хуже… У меня тоже есть деньги, я не нуждаюсь в деньгах и могу позволить себе многое, даже больше…» – она специально распаляла себя, как спортсмен перед поединком, чтобы подавить в себе растущую зависть и обиду, но, чем больше настраивалась на борьбу с низменными чувствами, вспыхнувшими у неё в душе, тем яснее понимала, что проигрывает в этом неравном поединке. Ей хотелось выть волком от беспомощности и жалости к себе. – Спасибо… за всё спасибо. Чувствую себя гораздо лучше, видишь, всё пришло в норму, руки, ноги потихоньку начинают двигаться, ты уж извини, но мне действительно пора.
– Не пущу, куда ты в таком виде? – Надежда, перехватив взгляд Екатерины, поняла, отчего вдруг так резко изменился её тон, и, поглядывая то на подругу, то на продукты, почувствовала себя не совсем в своей тарелке. – Только ведь оклемалась… Ну хоть пару минут мы можем поговорить спокойно? Пожалуйста, не обижай меня, посиди ещё немного, сделай одолжение, не откажи своей спасительнице в такой маленькой просьбе.
– Не сердись… Ну о чём за пару минут мы сможем поговорить?
– Как о чём, – обрадованно вскрикнула Надежда, – о тебе, конечно. Меня очень интересует, как живешь, где живешь, как дела у мужа, Тихон – а это особенно – как себя чувствует, в общем, всё. А я тебе про себя… ведь столько всего произошло, и так хочется поделиться.
– Вижу, даже невооруженным глазом, что дела у вас идут в гору, и меня, поверь, это искренне радует. А что касается моей жизни, то всё по-прежнему. Как и раньше, сижу дома, не работаю, новую квартиру не получила, так что… хотя нет, есть изменения – с мужем мы разошлись.
– Надо же! А что… почему? В чём причина, и как он вообще посмел бросить вас?
– Причина во мне, и его я ни в чём не виню.
– Но всё равно, как можно оставить больного ребенка и вот так запросто уйти? Материально, помимо алиментов, помогает?
– Тихону двадцать лет – это во-первых, а во вторых, у моего бывшего мужа теперь другая семья и, насколько это правда, я не проверяла, двое малолетних детей. Надюша, я тебя очень прошу, давай оставим Устина в покое. У него другая жизнь, так что пусть живёт, как считает для себя нужным, а то как-то нехорошо получается… мы ему за глаза кости перемываем.
– Я тебя поняла. Ну его… Бог ему судья. И всё же списывать со счетов его рановато… – Надежда специально сделала паузу, вызывая взгляд Екатерины на себя. Её многозначительное выражение непременно должно было, как она считала, заинтриговать подругу. – Нам его помощь ещё ох как потребуется.
– Нам? – Екатерина действительно клюнула на уловку. – В каком смысле?
– Да в самом что ни на есть прямом, дорогая моя подруженька. Нам – это значит тебе и мне. В основном, конечно, тебе, ну… и в какой-то степени мне. Не зря я говорила – провидение свело нас сегодня, это всё неспроста, так и должно было случиться. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Фантастика какая-то! Как я рада, что ты встретила меня! В моем лице ты приобрела своего спасителя.
– Подожди, Надежда, не тараторь как пулемет, у меня и так туман в голове, а ты ещё больше его туда напустила. От твоих умозаключений моё и так повышенное давление, я чувствую, начинает зашкаливать.
– Конечно, конечно, с превеликим удовольствием всё тебе объясню. Мне твоё давление не безразлично, ведь оно нам ещё ох как понадобиться. – Надежда добросовестно наполнила свои легкие воздухом и, мотнув головой, с шумом выдохнула. – Записывай! Шучу… конечно же, слушай, но слушай внимательно. Я тебе открою один секрет – мой муж гений!
– Кто?
– Вот переспроси на твоем месте кто-нибудь другой, я бы оскорбилась, ей-богу, но для своей лучшей подруги я согласна повторить ещё раз. Мой Анатоль – гений.
– Кто?
– Катюша, ну ты чего, правда не слышишь, что ли, или издеваешься? Я тебе на полном серьезе, русским языком. Да ну тебя!
– Надя, Надюшенька… ну, успокойся, пожалуйста, оказия вышла с этими вопросами, будь они неладны. Может, я действительно не расслышала, но, по-моему, ты своего мужа назвала – Анатоль.
– Ах, вон оно что… ну да, назвала… а ты что, получается, не в курсе? И то правда, эх, голова моя головушка, действительно, откуда тебе знать-то? Видишь ли в чем дело, я его только в последнее время так называю, после того как он вернулся оттуда, с Тибета. Так получилось, что туда уезжал обычный человек – Толя, а вернулся совсем, совсем другой – поэтому и Анатоль. Гений, наверное, сильно громко сказано, но что великий, это точно.
– А он что, что-то там нашёл, в Тибете… или открыл?
– Что там можно найти и открыть, в Тибете-то, кроме монахов-буддистов. Но он открыл и нашёл… открыл в себе великие способности, а также нашёл призвание. Теперь спасает людей, и называется это… как же… как же она, зараза, называется-то… бес… бес, вот проклятый склероз, как же, – в следующую секунду в проеме между дверью и стойкой показалась голова. Она, насколько хватало шеи, медленно вползала в салон, а на лице, застыв навеки, отпечаталось величие всех Тибетских гор, вместе взятых. – Не-тра-ди-ци-он-ная ме-ди-ци-на, основанная на ма-ну-аль-ной методике, то есть бесконтактная терапия, – пропела голова и так же медленно и важно уползла обратно.
– Спа-си-бо, – в тон голове ответила Надежда.
Целую минуту сидели подруги, не произнеся ни слова, ошарашенные внезапным явлением.
– И что это значит? – шёпотом спросила Екатерина.
– А то и значит, что медицина-то бесконтактная, – так же шёпотом и, озираясь почему-то по сторонам, ответила Надежда. – Ты не поверишь, но ему подвластно лечить все болезни, и даже те, которые неспособна вылечить наша советская, то есть традиционная, медицина.
– А результаты?..
– Феноменальные, поразительные результаты. Не прошло и трёх месяцев, как мы купили машину.
– Надежда, очнись. Я не про эти, а совсем про другие результаты. Больные выздоравливают?
– Больные? Ах, больные… а как же… положительная… вот чёрт, опять забыла, как же… как же… фу ты, ну конечно же, ведь так просто – динамика это. Так вот, динамика положительная. Все, кто прошел первый курс лечения, на повторный не приходили. Это тебе о чём-то говорит? С первой попытки, представляешь? Вот это результат, и ни одной жалобы или недовольства там какого-нибудь. Для него это самая лучшая награда. Ему даже благодарности не надо, дай Бог, вспомнят добрым словом – и то хорошо. Он и безнадежных берёт… да-а-а, никому не отказывает.
– Ты так рассказываешь… а я ведь и до тебя много чего перепробовала, от лучших специалистов Москвы и до самых известных знахарей, а результат… Тут и вере конец, и надо бы успокоиться, но мне почему-то в очередной раз очень хочется поверить, как тому мазохисту, который думает, что вот именно сейчас будет больнее всего. Как знать, а вдруг, действительно это правда… тогда ты права – в твоем лице я обрету спасителя, и придется поверить в провидение.
– Знахари! Нашла к кому обращаться, сплошные шарлатаны, а здесь – наука!.. Короче, даже не сомневайся, вылечим твоего сыночка, будет зоркий, как сокол. Значит, если я правильно поняла, мы договорились?
– Давай попробуем, почему бы и нет, только… как-то необычно всё это.
– Не дрейфь, подруга! Нам не впервой делать из инвалида полноценного человека. Кстати, как у него с глазами, динамика какая, положительная или отрицательная?
– Что-то не пойму, какая динамика?
– Мне нужна предварительная информация, так что постарайся отвечать чётко, честно, вдумчиво и взвешивай слова. Итак, у Тихона в последнее время никаких осложнений не было? Я имею в виду… ну там… на сердце, или на почки… кстати, стул как? в мозг, случайно, метастазы не проникли, паралич не разбивал, а если разбивал, то какая периодичность? Отнесись к этому серьезно, так нужно, любая мелочь может повлиять на исход, поэтому я и задаю эти вопросы, чтобы составить общую картину диагностики.
– Нет, – Екатерина, внимательно наблюдавшая за подругой, вдруг широко улыбнулась. – Надь, смотри не переусердствуй, а то вживешься в роль, а выйти не сможешь, и придется тогда к тебе применять нетрадиционную медицину с передовой методикой, основанной на этой… ману… ану, а ну её, не так важно, как она называется. Ты же не была в Тибете, даже не знаешь, где он находится, так что… давай-ка лучше предоставим слово тому, кто там был.
– Ну вот… я старалась, а ты смеёшься. Знаешь, как приятно умные фразы произносить. Я, когда их говорю кому-нибудь, кто не понимает, то чувствую себя такой… такой могущественной, окрылённой, тебе даже не передать, как это захватывает. А ведь красиво получилось? Ну ладно, не кривись, это ж я только тебе… по секрету, никто же не знает, что я там не была. Но вот теперь, Екатерина Семёновна, – Надежда перешла на официальный тон, – прекратим лирику и будем действовать конструктивно. Ты согласна?
– Как скажешь, Надежда Иннокентьевна.
– Анатоль! – позвала она мужа, – дай, пожалуйста, визитку.
В ту же секунду в салон влетела рука, меж пальцев которой была зажата блестящая карточка. Как только пальцы почувствовали отсутствие визитки, извне громко, как набат, прозвучал голос:
– Цены не указаны, так как обсуждаются индивидуально, и только на личном приёме.
– Кстати, насчёт оплаты… – Надежда замялась, обдумывая щекотливое положение. С одной стороны – подруга, с другой – деньги. Ей предстояла нелёгкая задача – убедить подругу в реальности цен, и желательно не расстаться врагами, – я ведь неспроста вспомнила про твоего мужа. Я думаю, что он обязан ради своего сына раскошелиться на кругленькую сумму. Лечение стоит недёшево, и деньги понадобятся большие, так что, хочешь ты этого или нет, но о гордости на время забудем и потревожим его. А куда деваться, придётся пересилить себя.
– Я думаю, что обойдусь.
– Не торопись отказываться, ты даже не представляешь, о каких деньгах идёт речь.
– А о каких деньгах идёт речь?
– О больших, Катя, о больших!
– Неужели всё так серьезно?
– А ты как хотела? Результат стоит того.
– Ну и славно… Это я и хотела услышать.
– Славно? Ты говоришь, славно? Вот так запросто… разве у тебя есть… нет-нет… это всё последствие обморока. Я тебя понимаю, ты ещё не совсем в порядке. Это я, дура, загрузила твою больную голову… забыла совсем. От радости, наверное.
– У меня есть деньги, и поверь, отдам столько, сколько понадобится. Я в полном здравии и отдаю отчёт своим словам. Если у твоего мужа получится и он восстановит зрение моему сыну, отдам даже те деньги, которые останутся, а его портрет – в рамку, и повешу на самое видное место.
– Всё получится, он постарается, а я прослежу. Катерина, не переживай… ведь деньги – это же просто бумажки, не думай о них, лучше думай о здоровье своего сына, теперь это самое важное для тебя. А деньги что… тьфу – сегодня есть, а завтра нет, а послезавтра опять есть, дело наживное. Иди домой, не торопись, подумай, взвесь все за и против и, как определишься, позвони, да смотри, визитку не потеряй.
– О чем ты говоришь, как можно… я тебе так благодарна… и за сегодня… и за...
– Не надо, Катя, не сейчас. После отблагодаришь, когда действительно достойный повод будет. Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?
– Великолепно, только слабость ещё, а так… в общем, нормально, даже практически забыла, что в обмороке была.
– Двигаться способна? Ну-ка, продемонстрируй, изобрази нам что-нибудь ручками да ножками. Нет, давай лучше сделаем по-другому – я выйду из машины, а ты за мной и, если возникнут проблемы, то… ну, там видно будет, как нам поступить.
Екатерина без особых проблем вылезла из машины, с наслаждением вдохнула свежего воздуха, сделала несколько осторожных шагов и, удовлетворенная своим состоянием, тут же вспомнила, что пора бы поспешить домой.
– Спасибо тебе, Надежда. Нет-нет, не отмахивайся, действительно я тебе очень, очень благодарна. Ты не только, не побоюсь этого слова, спасла меня, но и вдохнула в моё сердце давно забытую надежду. Ещё раз спасибо. А теперь я побегу домой, мне не терпится рассказать про такую новость. До свиданья, подруженька, надеюсь, расстаёмся мы ненадолго.
Надежда смотрела вслед удаляющейся Екатерине, и её переполняла гордость. Она думала о своей сопричастности чему-то доброму, как будто сегодня ею был совершен подвиг, пусть небольшой, но значимый для её самоутверждения. Ей захотелось пойти вместе с Екатериной к ней домой и присутствовать при разговоре, чтобы ещё раз насладиться своей маленькой славой. С превеликим сожалением она осознавала, что такой случай вряд ли ещё когда-нибудь представится, но в следующий момент она чуть не вскрикнула от радости, когда обратила внимание на зажатую у Кати под мышкой пустую хозяйственную сумку.
– Стой! – закричала Надежда, – Катя, вернись на минутку, я кое-что забыла.
Екатерина обернулась, недоуменно посмотрела, на секунду задумалась и с явной неохотой вернулась к машине.
– Дай мне твою сумку, – потребовала Надежда, но, видя, что Екатерина колеблется, теряясь в догадках, сама не долго думая решительным движением забрала сумку. – Долго объяснять, просто молчи и не дёргайся.
Она вернула сумку только после того, как доверху наполнила её продуктами. Анатоль, стоявший рядом, не проронил ни слова, наблюдая с высоты своего величия за мелкой мирской вознёй.
Екатерина растерялась от такого поворота событий. Что делать, брать или не брать? Дилемма, от которой может заклинить в мозгу. А тем временем у неё внутри разгоралась нешуточная борьба. Гордость возмущённо кричала: «Ни в коем случае, опуститься до такого…», зато другой голос, как будто из-за угла, чтобы его не видели, тихонечко пищал: «А почему бы и нет? Что в этом такого… предосудительного?» Думать, это хорошо, но вот с ответом тянуть нельзя и, что самое неприятное, – его необходимо произнести вслух. Она снова прислушалась к себе, а там… метаморфоза – гордость, как будто потеряв голос, хрипло шептала: «Ну как же… неужели нельзя?» Зато другой теперь просто злорадно орал: «Почему ты всегда и всем должна отдавать безвозмездно? Хватит жертвовать собой, ради чего-то и кого-то… к черту эти нравственные предрассудки, дают – бери, а взяв – спокойно иди».
– Зря это… я не возьму, за кого ты меня принимаешь? – надо было действительно пересилить себя, чтобы проговорить такое.
– Катя, я тебя умоляю, сегодня такой радостный день, не порть, пожалуйста, мне праздника. Это подарок, от чистого сердца, и, между прочим, не тебе, а твоему сыну. Если не возьмёшь, значит всё… разрыв навсегда, и дружбе конец.
– Надежда, ну неужели ты не понимаешь, что этим поступком ты ставишь меня в неловкое положение?
– И понимать ничего не хочу, а тем более слышать. Будешь выпендриваться, сама отнесу это добро к тебе домой, надеюсь, дорогу не будешь преграждать.
– Ну что с тобой поделаешь… даже не знаю… хотя бы деньги возьми.
– Катюша, иди домой, что ты маешься? Ну хорошо, раз ты так… Анатоль, возьми сумку и проводи даму до двери.
– Нет-нет, я сама… видишь, уже иду.
– Молодец, давно бы так. Анатоль, садись в машину, нам пора ехать. До свиданья, Семёновна.
– Спасибо! – прокричала Екатерина вслед удаляющейся «девятке».
Машина скрылась из глаз, а ставшая тяжёлой сумка больно резала ладонь, но она всё равно не спешила домой, время от времени останавливаясь, ставила сумку на землю, чтобы передохнуть и поменять руку. Ей нужно было собраться с мыслями, спокойно всё обдумать, потому что противоречивые чувства не давали ей покоя, и с ними необходимо было разобраться до прихода домой. С одной стороны – появившаяся на горизонте надежда, с другой – какая-то непонятная тревога. «Неужели сбудется то, о чём я мечтала на протяжении последних двадцати лет? – с замиранием сердца размышляла Екатерина. – Я готова каждый день падать в обморок, лишь бы всё удачно закончилось. И неправда ваша, вредная Старуха, есть справедливость на земле, и мне сегодня она была предъявлена воочию. А что, если?.. Нет-нет, плохие мысли – прочь. Пошли прочь… так нельзя… так не может быть… для чего же тогда всё это случилось? Ведь не опоздай я в магазин, не упади в обморок, не останови Анатоль машину как раз напротив этого магазина, то и не случилась бы наша встреча. И всё-таки… а вдруг судьба снова решила посмеяться? Даже страшно об этом подумать. Тогда всё, что было до этого, бессонные ночи, реки пролитых слёз, потеря любимого человека – всё это впустую? Все эти жертвы впустую? Если так, то во что, скажите на милость, после этого верить? Нет, дорогая моя судьба, хочешь ты этого или не хочешь, но не ты нас, а мы делаем тебя, поэтому даже не надейся, что я буду безропотно под тебя стелиться. Я заставлю тебя принести мне, как у Ильфа и Петрова, на блюдечке с голубой каёмочкой, то, что я заслужила и выстрадала благодаря своему терпению, – прозрение для моего сына».
Но всё равно, снова и снова, мысленно возвращаясь к произошедшему, перебирая в памяти разговор, она уговаривала себя поверить в то, что это всё не сказочный сон. Её не покидало чувство, что это произошло не с ней, а совсем с другим человеком, а она была простым свидетелем, присутствовавшим при их разговоре. Однако сумка своей отрезвляющей болью явственно напоминала о реальности событий.
Тихон сидел у окна, когда услышал, как с привычным скрипом отворилась входная дверь. Он улыбнулся, поспешно встал со стула и, насколько позволяла ему его полная слепота, побежал в коридор встречать.
– Ну, вот и мама пришла! – со вздохом облегчения воскликнул он. – Заставляешь нас волноваться. Почему так долго? Николай Николаевич два раза заходил, а тебя всё нет. Я в смятении, потому что ответить ничего не могу, да и сам весь в переживаниях. А он, видимо, заметил моё состояние и уже порывался идти искать, так я его кое-как уговорил подождать. – Затем Тихон привычным движением нашел её руку и забрал сумку, чтобы отнести в комнату. – Ох, ничего себе, какая тяжёлая, как же ты дотащила такую?
– Ничего, сынок, я потихоньку… а как становилось тяжело, так я её на землю… и передых, вот так, не спеша, и добралась.
Они прошли в свою комнату. Екатерина устало опустилась в кресло, прикрыла глаза и, совершенно не заботясь о том, что кто-нибудь увидит, блаженно улыбалась, вытягиваясь всем телом в струнку, а Тихон тем временем поставил сумку на стоявший в центре стол.
Специально её никто не придумывал, игра эта возникла сама собой, и когда точно, сказать нельзя, но определенно после того, как ребёнок начал сносно говорить. Сейчас это была уже просто привычка, оставшаяся от той детской игры.
Тихон доставал из сумки по одному предмету и, не отдавая себе отчёта в необходимости проделывать это, угадывал их. Когда ему удавалось, радовался искренне и неподдельно, а когда ошибался, обиженно надувал щеки, выпячивал губы, чтобы, как в детстве, захныкать, что и по сей день очень забавляло маму.
– Так… что здесь у нас? Ага, если я правильно понимаю… то это масло… сливочное масло в брикетах. Правильно? Можешь не отвечать, я и сам знаю, что угадал. Теперь залезаем поглубже и достаем… достаем… нет, это невыносимо… для начала выложим эти треугольные пирамидки, а то из-за них сплошное неудобство, тем более, что с ними и так всё понятно. Кстати, хотел спросить, как тебе это удалось, ведь на улице шёл такой сильный дождь, а ты пришла сухая?
– Удалось вовремя не выйти из магазина и переждать, всё равно торопиться-то некуда.
– Но дождь давно закончился, да и поливал недолго, всего-то минут десять, но зато, по моему убеждению, успел промочить основательно. А воздух, Боже мой, какой же он стал чистый и свежий, – не передать, я дышал, дышал и надышаться не мог.
– А… я как раз подружку школьную встретила, зацепились словами, ну как тут уследишь за временем?
– Согласен, за временем уследить сложно, если, конечно, подружка школьная… Не понял, а это откуда? Надо же, как интересно, сначала подумал, колбасный сыр, а оказалось – колбасная колбаса, да к тому же наверняка ещё и докторская. В молочке что, начали мясным торговать?
– Нет, конечно. Зря ты выложил все продукты, надо было сразу отнести их на кухню.
– Так ты что, получается, не жалея себя, с такой тяжелой сумкой бегала в гастроном, чтобы ещё раз отстоять в очереди?.. И ради чего, ради этого куска? Ну конечно, теперь я понял, почему так долго. А зачем, какая была в этом необходимость? Обошлись бы и без колбасы.
– Можешь ворчать, сколько твоей душе заблагорассудится, всё равно настроение мне не испортишь. Мне сегодня почему-то так хорошо… И вообще, молодой человек, в кого ты такой любопытный уродился, всё-то тебе надо знать: кто, что, откуда и зачем?
– Так в этом смысл моей жизни, мамулечка.
– Тиша, у меня созрело деловое предложение: ты прекращаешь меня пытать, и если да, то тогда мы устроим небольшое семейное застолье.
– Что-то вроде праздника? Это хорошо, а если не секрет, в честь чего?
– Как, разве ты не знаешь, сегодня большой церковный праздник, вот только… забыла его название, оно такое мудрёное и слова там длинные… но зато я точно знаю, что отмечают его в первую субботу лета.
– Мама, что я слышу? Как можешь ты, атеистка, даже напоминать о таких мероприятиях?.. Что скажут соседи, узнай они, по какому случаю банкет?
– А мы им об этом не скажем, просто умно промолчим. Сыночек, оставь себе пару пакетов с молоком, а остальное отнеси, пожалуйста, в холодильник, а заодно к соседям постучи, пусть приходят примерно через час, и не раньше, а я, с твоего позволения, ещё капельку посижу, дух переведу.
Проходя мимо соседской двери, Тихон замедлил шаг, а перед поворотом на кухню вообще остановился. Напрягшись всем телом, он слегка склонил голову, как бы оглядываясь назад, и замер в ожидании.
– Я всё вижу, – предупреждающе обратился он в пустой коридор, – выходи, маленькая проказница.
Тишину расколола с шумом распахнувшаяся соседская дверь. Раздался боевой клич, и на плечи к Тихону ловко запрыгнула, крепко ухватившись за его шею, девочка лет двенадцати.
– Не ври, – радостно кричала она, – так не честно, ты не можешь меня видеть, так что пугайся давай, а не то… если не испугаешься, то я… так и буду висеть у тебя на шее.
– Ах ты… жаль что у меня руки заняты, а то бы я… – Тихон улыбался, разыгрывая негодование, – ничего-ничего, недолго тебе осталось, вот дойду до холодильника, освобожу руки, тогда и покажу кое-кому, как надо пугаться. А то ишь, нашла лошадку для катания.
– Какой же ты неуч! Не лошадку. Какая же из тебя лошадка… лошадка женского рода. А ты… ты теперь мой верный конь, Конёк-Горбунок.
Тихон выкладывал продукты, а Лиза, так звали девочку, выглядывая из-за его головы, помогала ему советами.
– О, мой хозяин! – закрыв дверцу холодильника, взмолился Конек-Горбунок.
– Ха-ха-ха! Ты – рассеянный с улицы Бассейной, какая я тебе хозяин? После стольких лет службы никак не можешь запомнить, что я женского рода. Так знай же, неблагодарный, что сегодняшний день ты проведёшь без сладкого, а это значит, что овса не получишь, и так каждый день, пока не выучишь, что я – твоя хозяйка.
– Не лишай меня сладкого, я запомнил и, поверь, никогда больше не ошибусь. А сейчас, дорогая моя хозяюшка, я прошу только об одном – слезь с меня, пожалуйста, а то, не ровен час, задохнется верный конь от твоих объятий и придется тогда тебе самой сладкое доедать вместо меня.
– Даже и думать не смей! Сейчас мы поскачем за тридевять земель в Тридесятое царство к Чудищу Морскому вызволять моего жениха из неволи.
– Пощади, хозя-я-яюшка, за что такая немилость?! Ведь я твоих полей не топтал, пшеницу твою не ел, я даже дороги туда не знаю.
– С каких пор ты стал так говорить? Хочешь бросить меня в беде? А ещё другом назывался! Тоже мне… Ну чего ты так расхныкался? Куда девалась твоя былая храбрость? Не боись, у меня тоже карты нету. Без неё справимся, нам бы только из подъезда выйти, а там… язык куда хочешь доведёт.
– Ну хорошо, твоя взяла, я согласен… А кстати, Конёк Горбунок ржёт как настоящие лошади, когда он… допустим, возбужден или к примеру чем-то встревожен?
– Конечно, он же боевой конь.
– Понятно. Тогда – иго-го, иго-го, расступись, честной народ, мы на подвиги идём! Ох, чуть не забыл. Я приторможу возле твоей двери, сходишь с папой попрощаешься, а заодно и одежонку кое-какую тёплую захватишь, да ещё не забудь сказать родителю своему, чтобы примерно через час приходил к нам в гости. У нас неожиданно кое-что образовалось… вроде праздника, что ли.
Лиза, тут же спрыгнув со спины Тихона, схватила его за руку и потащила к себе в комнату.
– Как здорово! Сейчас мы будем праздновать! Как я это люблю! Пойдём скорее, вместе скажем папе об этом, вот обрадуется.
– А как же поход в Тридевятое царство? – Тихон упирался, хотя делал это всего лишь для виду.
– Тридесятое!
– А?..
– Ты опять перепутал. Не в Тридевятое, а в Тридесятое. Ну, ничего страшного, царство подождет… немножечко, ведь никуда же оно не денется. Мы чуточку, всего вот столечко, попразднуем, а уж потом… представляешь, с какой силой пойдём подвиги совершать?
Лиза практически силком затащила упирающегося Тихона в свою комнату и прямо с порога радостно закричала:
– Папа, папа, мы сейчас идем в гости! Тихон и тётя Катя приглашают нас на… на… – она осеклась и вопросительно посмотрела на Тихона, но тут же вспомнив, стала легонько дергать его за руку, – к себе в гости, – выкрутилась из щекотливого положения Лиза и ещё больше заулыбалась
Николай Николаевич, как будто вылезая из окопа, показался из-за груды книг, наваленных на его большом письменном столе, который стоял в дальнем правом углу большой квадратной комнаты, и, оторвавшись, по всей вероятности, от своей писанины, с нескрываемым интересом выслушал новость.
– Прекрасно! – воскликнул он. – Прекрасно! А позвольте вас спросить, милые судари и сударыни, по какому поводу гульбище устраиваем?
– Сегодня празднуется… день хорошего настроения, – рубанул в ответ Тихон. – И ещё, чуть не забыл, один момент – мама просила, чтобы вы приходили примерно через час.
– Помощь нужна? – Николай Николаевич решительно встал из-за стола. – Лизонька, надо бы помочь.
– Нет, нет, ничего не нужно, – успокаивал Тихон, – у нас всё есть… хотя… я, честно говоря, и не знаю. Пойду спрошу на всякий случай…
– Нет необходимости, – перебил Лизин отец, – мы обидимся, если вы откажетесь от нашей лепты, и это уже не будет днем хорошего настроения. Логично? Поэтому, – обратился он к дочери, – пойдешь и скажешь Катерине Семёновне, что с нас – твой фирменный салат и моя бутылочка коньяку. А также передай, что возражения не принимаются. Всё понятно? А теперь марш отсюда, и за работу!
Лиза, окрылённая таким поворотом событий, с удвоенной энергией потащила Тихона теперь уже в его комнату. Екатерина Семёновна, разбуженная приходом ребят, встала с кресла, и, осматривая после легкой дремоты себя в зеркале, висевшем над её кроватью, весело приветствовала:
– Здравствуй, Елизавета Николаевна, как хорошо, что ты зашла! А то мы тут с Тишей кое-что решили организовать…
Но Лиза не дала ей договорить, скороговоркой выложив всё, что просил передать её отец.
– Конечно, нет возражений. Какие могут быть возражения? Твой отец абсолютно прав. А я-то хороша, нечего сказать, сама не смогла додуматься. И о чём только думаю… – Екатерина, как будто что-то вспомнив, прервалась на полуслове, погрузившись в свои думы, а её взгляд, остановившийся на Лизе, очень сконфузил девочку и даже несколько встревожил. От такого внимания Лиза неосознанно стала прижиматься к Тихону, как будто хотела спрятаться за его спину, а её маленькая ручка всё крепче сжимала его ладонь.
– Так, и о чём же я думаю? – продолжила Екатерина, очнувшись от своих раздумий. – Ах, да, Тиша, а где моя сумка, с которой я пришла домой?
– Я оставил её там… на нашем кухонном столе. А что, она тебе нужна? Я бы принес, но ты не просила.
– Ничего страшного, правильно сделал, что оставил её на кухне. Ну что, Лизонька, пойдём к нашему рабочему месту. Сыночек, тебе тоже ответственное задание – займись сервировкой стола.
Оставив Тихона одного, обе хозяйки отправились на кухню. Заглянув в сумку, Екатерина поначалу даже не расстроилась, но когда, перевернув её, она вытряхнула всё содержимое на стол, а это было несколько крупинок риса да мятый клочок газеты, вот тут-то тревога, переходящая в панику, охватила всё её нутро. Кровь ударила в голову, на щеках вспыхнул багровый румянец, а в руках появилась раздражающая до отвращения дрожь. Вывернув ненавистную сумку наизнанку, просмотрев кармашки и прощупав все швы, а затем, повторив всю процедуру ещё раз, но уже более тщательно, Екатерина чуть не закричала, отказываясь верить в худшее. Визитки, этого маленького кусочка картона, который, может быть, был последней надеждой в её жизни, в сумке не оказалось. «Но как же так?!» Такой зигзаг не укладывался у неё в голове. Екатерина не понимала, как это произошло, ведь она прекрасно помнила, что сунула карточку именно в сумку, потому что… да потому что больше просто некуда было её совать. Она внимательно осмотрела пол вокруг холодильника, а также под ним, затем, гремя банками и бутылками, обшарила холодильник, но всё безрезультатно.
– Тётя Катя, давайте я вам помогу. Вы что-то потеряли?
– Нет, Лиза, всё в порядке… всё в полном порядке, я просто… что-то никак не могу сообразить.
Екатерина тихим ходом направилась к себе, прочесывая сантиметр за сантиметром пол в коридоре. Комната подверглась такому же доскональному обследованию. Эта игра в прятки убивала Екатерину наповал. «Стоп! – сказала она себе. – Остановись. Тебе необходимо спокойно подумать, проанализировать ситуацию и найти хоть какое-то объяснение этой пропаже». Она села в кресло, откинулась на его спинку, закрыла глаза и, до боли сжав кулаки, заставила себя успокоиться и сосредоточиться.
– Случилось что-то неприятное? Ты такая взволнованная, я давно не видел тебя такой. – Тихон, чтобы ненароком не помешать, всё это время, пока Екатерина носилась по комнате, не отходил от стола.
– Ничего не случилось. О чём ты, сынок? – Она разжала кулаки, положила руки на подлокотники и, выполняя специальное дыхательное упражнение, окончательно привела себя в порядок. – Тиша, скажи мне пожалуйста, ты в сумке, с которой я ходила в магазин, не находил чего-нибудь необычного, скажем… не похожего на продукты, ну что-то вроде небольшого кусочка картона?
– Нет… вроде ничего, что было, как ты говоришь, похоже на кусочек картона, я не находил. А что, пропало что-то очень важное?
– Как тебе сказать… конечно, нет, ни в коей мере. Теперь-то уже точно неважно.
Екатерина отвечала полушёпотом и с какой-то безнадежной тоской в голосе. У неё вдруг разом пропало всякое желание шевелиться. Умостившись поудобнее в глубоком кресле, она, чуть склонив набок голову, безучастно смотрела на дверь. Тихон, побрякивая посудой и приборами, продолжал выполнять задание, хотя тревожные мысли закрались в его голову, но, рассудив, он решил, что сейчас не лучшее время для расспросов. Прошло минуты три или чуть более, но в состоянии Екатерины Семёновны ничего не изменилось, всё та же неподвижность, всё тот же отрешенный взгляд, только её голова теперь была склонена в другую сторону. Но в следующую секунду, как будто ужаленная, Екатерина подскочила с кресла, схватила кофту и выбежала из комнаты, а затем в коридоре хлопнула входная дверь. Теперь сомнений у Тихона не было, он окончательно утвердился во мнении – произошло что-то очень и очень серьезное и, судя по поведению матери, – из ряда вон выходящее. Он подошёл к окну, раскрыл его и, чуть подавшись вперёд, как будто вглядываясь вдаль, набрал в легкие воздуха столько, сколько смог, и, чуть задержав дыхание, с шумом выдохнул. Теперь он будет стоять у раскрытого окна и терпеливо ждать, слегка покусывая нижнюю губу, ждать без возможности вмешаться и повлиять, ждать, доверившись судьбе, потому что теперь это неотъемлемая часть, так, в полной уверенности, думал он, его дальнейшей жизни. Он давно смирился, приняв, как неизбежное, сознание своей бесполезности. Изменить ничего нельзя, противопоставить нечего, значит, стоит принять эту неизбежность, примириться с ней и жить, радуясь тому, что осталось. И ему с тех пор стало легче, проще и легче. А так как «худшее не всегда смертельно» – так однажды решил он для себя, то и положительный момент сразу же отыскался, и Тихон сравнительно быстро научился управлять собой, своими спонтанно вспыхивающими чувствами, возвращая их за отчерченную линию.
– А вот и мы! – Веселый голос появившегося на пороге Николая Николаевича прервал тревожные мысли Тихона. – С праздником, дорогие товарищи и зарубежные гости нашего замечательного города-труженика.
И они, то есть Николай Николаевич и Лиза, не дожидаясь приглашения, прямиком проследовали вглубь комнаты, не заметив при этом отсутствия хозяйки. С торжественным видом в самый центр стола была поставлена пол-литровая бутылочка коньяка с тремя звёздочками на этикетке, а рядом с ней большая тарелка с салатом и блюдечко с нарезанным кружочками лимоном, посыпанным сверху сахарочком.
– Позвольте засвидетельствовать наше искреннее поздравление хозяйке за оригинальную идею…– Николай Николаевич оглянулся и, поискав глазами, с удивлением понял, что Екатерины Семёновны в комнате не было. – А где… где виновница праздничного застолья?
– Может быть, она ещё на кухне, – высказала догадку Лиза. – Я сбегаю, ей наверно помощь нужна.
– Подожди, Лиза, не беги, её нет на кухне. – Тихон с трудом выдавливал слова, у него в горле словно комок застрял. – Она вышла… на улицу.
Гости, при таком обороте событий, как-то сразу растерялись и, не зная как дальше поступить, переглядывались между собой.
– Раз вышла, значит, так надо было. – Николаю Николаевичу ничего не оставалось делать, как взять инициативу в свои руки. – Подождем, ведь после того, как она вышла, следуя логике, она должна войти. Я правильно рассуждаю? А раз так… то веселее, ребята, сегодня же праздник… или я ошибаюсь? Поэтому, на правах самого старшего, предлагаю… нет, даже приказываю – давайте встретим тётю Катю, обращаюсь к тебе, Лиза, а также чью-то маму во всеоружии, как подобает любящим друзьям и сыновьям. Праздник должен продолжаться, даже если кто-то на время покинул его.
Тщетно. Стрелка барометра, даже при всех усилиях Николая Николаевича, явно сползала в зону уныния. Лиза подошла к Тихону, взяла его, как обычно, за руку и, потянув за собой, подвела к столу, усадила и сама села рядом. Видя такое дело, Николай Николаевич решил последовать примеру своей дочери и тоже присел к столу. В воздухе повисла гробовая тишина, наполненная вполне понятным ожиданием. Жаль, что в этот момент в комнате не было мухи, а то сидящие за столом с вынужденным удовольствием послушали бы её соло.
– А может быть, покамест ударим по салатику?.. Или нет? – Лизин папа отчаянно пытался хоть как-то отогреть застывшую атмосферу. – Как знаете… и то правда, пусть пропитается получше.
Ожидание всегда утомительно, к тому же оно неумолимо разрушает ощущение реального времени, а долгое ожидание вообще делает из человека параноика. Вот и им показалось, что прошла целая вечность, а на самом деле минут десять, не больше, когда произошло то, что до сих пор не поддается никакому логическому объяснению. Видать, случается в жизни иногда и такое. Ну как, скажите на милость, при такой невообразимой тишине они не услышали ни клацнувшего замка на входной двери, ни её характерного скрипа, ни стука от закрывания, и никто, даже потом, по прошествии времени, при холодном рассудке и трезвой памяти, не смог объяснить это наваждение. А вывел всех из гипнотического состояния, заставив дружно вздрогнуть, резкий звук от хлёсткого удара, но теперь уже комнатной двери, который и взорвал наэлектризованную атмосферу. Николай Николаевич, сидевший спиной к двери, резко, всем телом, обернулся, Лиза, оторвав взгляд от стола, с немалым испугом смотрела вперёд, лишь только Тихон, после того, как вздрогнул со всеми остальными, больше не шевелился.
Появившись и не сделав и двух шагов, она, как будто упершись в невидимую стенку, остановилась прямо на пороге комнаты и, шаря руками по стеклянному препятствию, пристально всматривалась в присутствующих каким-то пугающим, непонятным блуждающим взглядом. Косынка в сжатом добела кулаке, растрепанные темно-русые волосы, а на мертвецки бледном лице – прищуренные карие, чуть раскосы глаза, в которых холодным блеском сверкало безумие. Всё это никак не обещало продолжения так и не начавшегося праздника.
– Лиза, бери Тихона и скачками к нам в комнату, сидите, пока не позову. Поиграйте там… во что-нибудь занимательное… в прятки, к примеру. А нам с тётей Катей, видимо, придётся кое-что обсудить, – мрачно заключил Николай Николаевич.
Подскочив, Лиза с видимой поспешностью потащила Тихона за собой и, проходя мимо Екатерины Семёновны, отчаянно старалась не выдать своего любопытства. Для этого она даже опустила голову и заставила себя уткнуть взор в пол. Но всё равно, как ни старалась, она не могла совладать с искушением и мельком, искоса всё же поглядывала на притягивающий своим демоническим видом образ.
Дети уже давно ушли, ничто не мешало перейти от бесполезного созерцания к хоть каким-нибудь действиям. Но Екатерина, видимо, не в силах переступить через невидимую черту, продолжала стоять, обводя комнату своим болезненным взглядом, а Николай, в позе роденовского мыслителя, удивлённый и не на шутку озадаченный, наблюдал за ней.
– Катя, – сдерживая волнение, позвал Николай Николаевич, – не стой у порога, иди к столу. Присядь в креслице, вот здесь, рядом со мной.
Никакой, абсолютно никакой реакции не последовало. Тогда, выждав и убедившись, что просьба не возымела действия, он подошел вплотную к Екатерине, нежно взял её за плечи и, тихонечко тряхнув, чуть не прокричал ей в ухо:
– Спустись на землю, я здесь! Узри меня, рядом с тобой стоящего!
– Коля?! – она долго разглядывала его, как будто пыталась вспомнить. – Ой, Николай Николаевич… здрасьте. Я вот ходила… – она махнула рукой в сторону двери. – Вы уже здесь… а я там… всё искала… – Она пыталась ещё что-то сказать, жадно хватая ртом воздух, но в результате разрыдалась, уткнувшись лбом ему в грудь.
– Знаете, Екатерина Семёновна… я в последнее время замечаю, что с вами всё веселее и веселее разговаривать, особенно оппозиционируя к вам в фас. – Он обнял её и легонько притянул к себе. – Ну что ты, Катюша, неужели всё так плохо? А слёз-то, слёз-то сколько… не ровен час, потонем, причем всей нашей честной компанией. Давай-ка, мокрушница, не будем томить правду в ногах, а пойдем да и присядем поудобнее друг против друга, успокоимся, высушим глазки, а вот горлышко промочим и только после этого поделимся тайнами. Я хоть и мужчина, но страсть как люблю тайны, только чужие, конечно, ведь свои-то тайны для меня… и не тайны вовсе. Представь, я сам себе свои же тайны по секрету раскрываю, смешно, ей-богу, а вот для тебя… кое-что имеется… есть у меня на десерт один сюрпризик.
Он проводил её до стола, придвинул кресло и прямо-таки насильно усадил туда Екатерину. Расположившись напротив, причем опять в той же позе мыслителя, Николай Николаевич, с добрейшей улыбкой на лице, продолжил расспросы.
– Твоя впечатлительность, Катюша, обезоруживает. Гляжу на тебя, и язык каменеет от переизбытка чувств. Ещё немного, и я начну перевоплощаться, подражая твоему образу, и мы станем как две половинки одного лица. Спаси себя и мне не дай переродиться. Открой тайну «золотого ключика», расскажи, что же всё-таки произошло во время твоей прогулки?
– Коля, – прошептала Екатерина, оглядываясь, – а где Тихон? Он случайно не побежал следом за мной?
– А что… это вас наследие прежних тяжёлых времён, атавизм древних родственников беспокоит, заставляя бегать друг за дружкой?
– Не сердись, моя вина, кругом виновата, за всё отвечу. И всё-таки ответь мне, пожалуйста, где Тихон, с ним всё в порядке?
– С ним-то как раз всё в порядке, а вот с тобой что происходит? Посмотри на себя… Ну что? А? Что не так? Ой, извини, как же я… забыл совсем, сейчас зеркало принесу. Хочешь посмотреться в зеркало?
– Не надо, Николай, не усугубляй, я и так знаю.
– Нет, как раз то, о чём ты думаешь, это-то ещё сойдёт, это поправимо; расчесочкой прибрать, водичкой ополоснуть – и в принципе восстановлено. А вот то, о чём ты даже и помыслить не можешь, – вот это страшно. Даже мне, мужику, и то… о мурашках вспомнить пришлось.
Николай встал, подошёл к стене, снял с него небольшое овальное зеркало и, вернувшись, сел на прежнее место, удерживая зеркало точно перед лицом Екатерины.
– Ну и что? Ничего нового для себя я там, – она ткнула пальцем в свое отражение, – не обнаружила. Маленький беспорядок… и всего-то, так это я каждое утро наблюдаю.
– Повнимательней, повнимательней посмотри.
– Да хоть под микроскопом, – раздраженно перебила Екатерина, – я такая, как всегда, и повесь зеркало обратно на стенку, где ему и место, и не трогай больше его никогда, и не зли меня понапрасну, и вообще по какому праву…
– Как, разве ты не увидела? В той, которая в зеркале и у которой черты лица очень схожи с твоими? На мгновение забудь о них, не отвлекайся на схожесть, не в этом главное, сосредоточься на другом, зри, как говорится, в корень, потому что только там, под личиной внешнего сходства, ты сможешь увидеть остальное…
– Что?
– Всё… что не твоё. Ну как, уже улавливаешь нюансы? По моему убеждению, это отражение обнаруживает что-то очень чужеродное или того хуже – абсолютно инородное, которое не от мира сего. Смотри, как оно играет низменными чувствами. Специально показывает их неприкрыто. Нехорошее это ощущение и очень неприятное, как будто в зеркале проявился лик вечного мученика, всплывшего из преисподней. Это явно последняя стадия какой-то страшной, но пока неизвестной болезни, а может даже, и того хуже – лихоманки. Неоперабельный случай у вас, гражданочка.
– Ну тебе-то, коновалу от физики, откуда знать? Тоже мне, выискался – Пирогов с начинкой.
– Мы хоть и по животным, но наша ветеринария и здесь… кое-что может предложить, радикальненького. И всё-таки… позволительно ли мне узнать, откуда чертовщинка произрастает?
– Да ниоткуда! Всё нормально, просто я немножечко… наверное, сошла с ума. – Екатерина прикрыла руками лицо и опять расплакалась, но уже не так, как в первый раз, а как-то тихо, по-домашнему что ли. – Коля, миленький, ну почему мне не везёт? Вот всем везёт, а мне – ну никак.
– О-о-о!.. Вон ты куда хватила. И откуда у тебя данные-то, что всем везёт? Ты по этому поводу бегала? Опрашивала людей на предмет – везёт, не везёт? И как результат, что говорит статистика?
– Да… то есть нет… то есть, конечно… Тут, скорее всего, ты прав. Но всё равно, что же мне делать? – Екатерина умоляюще смотрела на Николая, ища в его глазах хоть маленький намёк на спасенье.
– Я знаю, что надо делать. – Николай Николаевич, хитро подмигнув, направился к буфету. – Мы твою проблему коньячком, сорокаградусным, окатим с головы до ног, и кранты ей, родненькой.
Порывшись в буфете (очень добротном, хоть и старомодном, но красивом, сделанном ещё в те времена, когда мебель изготавливали только из дерева, вручную, и поэтому каждое изделие до сих пор хранит в себе частичку души мастера), в его верхней части, Николай Николаевич отыскал всё-таки то, что ему было нужно, а именно стограммовые гранёные стаканчики – вершину стеклянного ширпотреба развитого социализма.
– Давай, родная, шандарахнем по полной… закусим, как полагается, долечкой и… подождём. – Николай Николаевич, как заправский бармен, лихо наполнил рюмки доверху. – Бери… и всю до дна.
– А не многовато будет?
– В самый раз. Ураганная терапия, больше можно, а вот меньше нельзя. Да пей же, тебе говорят, не боись.
Маленькие стаканчики, медленно приближаясь друг к другу и чуть подрагивая в напряжённых руках, наконец соединились, издав жалобное «дзынь», после чего янтарные ручейки, выплеснувшиеся через край, заструились вниз по рюмкам и, обогнув пальцы, каплями пролились на стол.
– Боже! – обмахивая ладошкой раскрытый рот, задыхаясь, запричитала Екатерина. – Кто же пьёт коньяк такими дозами? И как меня угораздило поддаться на это?
– Вот это по-нашему! Молодец! А теперь лимончиком его, лимончиком. – Николай Николаевич аккуратно вложил дольку в ещё не закрытый рот Екатерины. – А сейчас попрошу тебя не разговаривать, а то это мешает пережевыванию.
– Коля… ух… вот ты сказал – подождем, – помнишь?
– А как же, конечно помню, это же я сказал.
– А кого?
– Что кого?
– Кого ждать будем?
– Не кого, а чего. – Он поднял указательный палец вверх. – Будем ждать эффекта.
– Эффекта?! Что-то, Коля, я не соображу – какого такого эффекта, и от чего… от чего он произойдет, эффект-то этот?
– А-а-а! – Николай Николаевич гордо откинулся на спинку стула. – Очень хороший эффект, можно даже сказать – феноменальный! Даже… просто других слов не подберу для определения, до какой степени он… того, потому что он действительно такой и никакой другой. А ты… эх… кулёма, такая большенькая, а до сих пор коньяка не пила.
– Ни-ко-лай Ник…
– Хорошо… только спокойнее, я заметил, что тебе не терпится. – Его лицо приняло серьезное выражение, хотя если присмотреться повнимательней, то можно было заметить в его глазах некую лукавость. – Так вот, дело обстоит следующим образом. Только не перебивай меня, даже если и услышишь что-то шокирующее для твоего устоявшегося мировоззрения. Обещаешь?
Екатерина кивнула головой.
– Неправильный ответ. Подтверди своё согласие словами, произнесёнными вслух.
– Обещаю… – Екатерина подняла правую руку, – не перебивать, не вздыхать тяжело, не смотреть возмущенно, а тем более вопросительно, не махать руками и не отворачиваться, если мне что-то не понравится, или, не дай Бог, не будет соответствовать моему мировоззрению, не…
– Достаточно, правда ты пропустила слово «устоявшееся», но это не принципиально, главное, а я это вижу достаточно хорошо, что ты поняла меня правильно. Итак… в твоем теле сидит бес...
Екатерина ещё и задуматься не успела, а её брови уже поползли вверх.
– Ну, я же просил! – Николай Николаевич хлопнул руками по коленям, но, увидев утвердительный жест Екатерины, продолжил: – Да, в тебя вселился бес. Не знаю, как давно это произошло, впоследствии мы, совместными усилиями, я надеюсь, вычислим этот роковой день, но я его только что видел в твоих глазах, и мне, честное слово, от этого стало не по себе. Он говорил твоим голосом, он управлял твоими мыслями и телом. Вмешаться я не мог, а тем более исправить, потому что, учитывая состояние, в котором ты была, для меня это было бы небезопасно. Изгонять бесов я не умею, так как не обучен этому ремеслу, а вот изолировать на время, думаю, в моих силах.
Николай Николаевич тыльной стороной руки смахнул со лба капельки пота.
– Да… как говорится, ещё та картинка. Эх, видела бы ты себя в тот момент.
– Коля, – прошептала Екатерина, оглядываясь по сторонам, – уж не апостол ли ты случаем, или пророк, а может, и того хуже, – психотерапевт? Твоя деятельность разрешена законом? Смотри, Николай, осторожнее со своим хобби, а то, не ровен час, постучатся в дверь ревностные служители закона, возьмут тебя под белые рученьки и, обвинив в получении нетрудовых доходов, отправят возвращать долг государству на режимный завод. А что касается меня, то не дрейфь, я тебя не заложу. Кем бы ты ни был и чем бы ни занимался, я согласна на всё, только об одном прошу, о мой великий гуру, раскрой тайну коньяка.
– Катя, ну что ты… ей-богу. Я ей про серьезные вещи… – про бесов, а она о каком-то коньяке… Дался тебе этот коньяк. Хотя… конечно, коньяк здесь и немаловажная деталь, но всё равно второстепенная. Определяющим здесь является бесовское влияние, которое на время желательно устранить, ну… как бы парализовать. Понимаешь, если его не контролировать, не ограничивать в действиях, то всё… гибель. Попадешь от него в зависимость и будешь бесноватой до конца дней своих, а в перерывах, когда у него выходной, у тебя ломка, душевная ломка.
– И…и?
– И как следствие… Подожди, а что значит твое многозначительное – «и» – ты мне на что-то намекаешь или хочешь в подробностях узнать, что может случиться с тобой дальше?
– Нет, я просто хотела помочь тебе закончить твою мысль. И… коньяк? Ну, продолжай, заканчивай свою мысль.
– И коньяк… слушай меня внимательно, это очень важно, потому что коньяк… вот он-то на некоторое время и опьянит беса, тем самым усыпив его бдительность, что в конечном итоге даст нам время поработать над собой, ну… в смысле над тобой.
– Да-а-а… что ты говоришь, и кто бы мог подумать, что физик, кандидат наук! А что, в этом что-то есть… – Прыснув, Екатерина залилась веселым смехом. – Про бесов – это ты здорово! Ха-ха-ха! Это у вас на кафедре факультативом преподают или в обязательной программе? Ой, не могу! Повеселил… молодец… уф… аж в жар бросило.
– Ага… вот видишь, работает! Зря смеешься, ведь коньяк-то подействовал, и бес на время отступил. Теперь с тобой безо всякой опаски можно разговаривать.
– Нет, мы уж лучше по коньячку… ну, чтобы беса окончательно добить. – Екатерина вновь залилась смехом. – Пьяный бес – это… это впечатляет, а бес-алкоголик – впечатляет ещё больше, прямо убивает наповал своей реальностью, вот бы посмотреть. Послушай, Николай, у меня возникла гениальная мысль, а давай вытравим беса. Будем поить его до тех пор, пока он сам не вылезет из тела, как какой-нибудь склизкий глист. Представь себе, вылезает из меня этакое чудище червеобразное и молвит человеческим голосом, да ещё на приличном литературном русском: «За что, граждане? Не по правилам борьбу ведёте. Дайте хотя бы закусить! Хотите меня с собой сравнять, в простого смертного превратить, алкоголиком сделать? Я, конечно, нечистая сила, но ведь тоже человек и, как все нормальные бесы, свои слабости имею…»
– Ну, хватит, Катя, посмеялись и будет, заканчивай свою гоготальню, давай серьёзно потолкуем.
– О чём?
– Как о чём, о тебе, конечно.
– Я не настолько знаменита, чтобы обо мне стоило говорить. – Интонация Екатерины моментально изменилась с игривой на сухую, лицо сковало строгостью, а слезинки, скопившиеся в глазах от безудержного смеха, куда-то враз исчезли. – У меня всё в полном порядке, и проблем, если ты помнишь, у меня нет. А если запамятовал, то я напомню…
– А о том, что сегодня произошло, не желаешь напомнить близкому человеку?
– А что такого сегодня произошло, чтобы я, вот так вдруг, разоткровенничалась?
– Значит, ничего такого?
– Николай Николаевич, вы так настойчивы, так настойчивы, что ваша настойчивость очень заметно перетекает в упрямство. Ну, нельзя же, в самом деле, быть таким нетерпеливым. Я не могу так – чем больше ты на меня наседаешь, тем сильнее я сопротивляюсь. Ты всё узнаешь, но в своё время, а пока попридержи лучше своего бесёнка, а то он, словно бык, прёт напролом, ничего вокруг не замечая. Я сама расскажу, когда сочту нужным… – и после паузы тихо добавила: – Если к тому времени мы ещё не расстанемся.
– Есть надежда?
– Надежда всегда есть… – витая в мыслях где-то далеко-далеко, нараспев отвечала Екатерина. – Стоп, позвольте спросить, – спустившись на землю, ей пришлось перейти на обычную манеру разговора, – это что ещё за надежда, про какую такую надежду ты тут распространяешься, на что намекаешь?
– Катя, посмотри мне в глаза и, если хочешь стать счастливой, то сделай над собой усилие, можно даже шепотом, признайся мне в любви. И тогда небеса разверзнутся, и я найду ту самую точку опоры, о которой мечтал Архимед и, сдвинув землю, брошу её к твоим ногам! Сейчас как раз такой подходящий момент, который бывает, может быть, раз в жизни. Давай, Катюша, сделай шаг и оставь позади себя эту ненавистную линию, через которую ты боишься перешагнуть. Время есть, и пока бес хмельной, ты свободна в своих словах и поступках. Главное – не бояться, не оглядываться и не задумываться.
– Коля… Колечка, ну что ты, родной мой? Мне так хорошо, именно вот так, как сейчас, рядом с тобой. Прости меня если что, ну дура баба, сболтнула не подумав. А ты не обращай внимания, а если и обратил, то выкинь из головы сейчас же. Иди ко мне, обними и прижми меня к груди своей крепко-крепко, где мне так спокойно и уютно. Как ты мог во мне сомневаться? И к чему слова, не надо слов, пустой звук всего лишь.
– Да нет, Катюша, не пустой это звук. Это… песня, которая, эхом отозвавшись в сердце, остается в нём навсегда. Она звучит, не переставая, наполняя твою душу чем-то таким… таким значимым для тебя, что ты вдруг осознаешь, что был слеп, что только сейчас ты увидел настоящий мир, который тебя окружал всё это время и к которому ты был равнодушен. Всё изменилось. Как садовник с трепетом ухаживает за цветами на клумбе, так и ты лелеешь и взращиваешь своё, вновь обретенное, состояние. Оберегаешь его от разрушения, как некий сосуд, сработанный из тончайшего фарфора. И уже не представляешь себе, как же можно было жить без этого, и жизнь теряет всякий смысл без него. – Николай Николаевич налил себе коньяку и залпом выпил. – Моя душа наполовину пуста. Я мечтал, что именно ты заполнишь её, образовав в ней полную гармонию. Но, как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Наши дороги до этого дня шли параллельно. Нам казалось… ну, во всяком случае, мне, что мы вместе, на одной тропе. Но нет, на самом-то деле, выясняется, и достаточно определённо, что каждый на своей. Сейчас я дошел до поворота… и мне надо поворачивать. Повернём вместе?! Я не настаиваю, а просто прошу, хотя знаю наперёд, какой будет ответ. Всё предопределено – ты пойдешь дальше, одна пойдешь, не сворачивая, прямо туда, к горизонту. Сначала не спеша, затем все быстрее и быстрее, а рядом никого нет, и наконец разгонишься так, что в какой-то момент не справишься с бешеной скоростью и разобьёшься, не добежав до горизонта совсем чуть-чуть. А казалось, он был так близок. Мне больно об этом даже думать. Чем больше скорость, тем неустойчивее тело… Поверь мне – это я тебе как физик физику напоминаю.
– Счастливый… – ты ещё можешь любить. Я по-доброму даже завидую тебе. – Екатерина подошла и поцеловала Николая Николаевича в лоб. – Не грусти, время лечит…
– Лечит?! – Николай вспыхнул как порох. – Почему же тебя этот лекарь никак вылечить не может?
Сидеть и продолжать разговор в таком тоне было для него невмоготу, оттого он и расхаживал по комнате, сдавливая рукой себе горло, чтобы хоть как-то сдержать рвавшиеся наружу эмоции. – Сломайся! Прошу, сломайся! Я умоляю тебя! Вот прямо сейчас, возьми и сломайся. Это больно… ну и что, пусть больно, зато потом… И, во-вторых, я же рядом. Вот моё плечо, руки… вот они, ведь только и надо, что поверить.
– Какой тяжелый выдался сегодня день, кто бы мог подумать. И коньяк… ох, как голова кружится. Я же говорила, что сто грамм, да еще одним глотком – это многовато. Коля, я тебя попрошу, принеси водички, пожалуйста, а то что-то во рту пересохло.
– Водички? Какой водички?.. Ах, ну да… сию минуту.
Николай Николаевич сходил на кухню и вернулся с большой кружкой воды. И сразу же следом за ним, осторожно, как будто крадучись, в комнату вошла Лиза и последним, держась за её плечо, Тихон.
– Екатерина Семёновна, как самочувствие… может быть, тебе лучше прилечь? – спросил Лизин папа.
– Ну что ты, Николай Николаевич, никаких прилечь, сейчас праздновать будем. – Екатерина решительно поднялась с кресла, но, взглянув на стол, ойкнула и опустилась обратно. – Как же я так, всех созвала, а у самой ничегошеньки не готово. Вот стыдобушка… Лиза, без твоей помощи… вместе у нас быстрее… что-то мне нехорошо… слабость какая-то во всем теле.
– Мама, скажи, что нужно приготовить, и я сделаю.
– Конечно, конечно, – встрепенулась Лиза, – а я ему помогу.
– Нет, – решительно заявил Николай Николаевич, – на сегодня всё, праздник переносится на следующие выходные. Лиза, расправь тёти Катину кровать, ей необходимо отдохнуть.
– Ну, вот ещё, ерунда какая, вы что удумали, даже и не смейте… – Екатерина предприняла очередную попытку встать. – Сейчас за стол сядем…
– Какое застолье, ты на себя посмотри, бледная как смерть. – Николай Николаевич подхватил Екатерину и проводил до кровати. Уложив её, он жестом приказал Лизе идти к себе и, похлопав Тихона по плечу, тоже направился в свою комнату.
Проводив гостей, Тихон сел возле самого окна. Послегрозовой свежий воздух слабым ветерком обдувал его лицо. Ему было хорошо, спокойно, он даже испытывал умиротворение. Хотя после некоторого раздумья он устыдился своего благодушия. Ведь всё, что произошло утром, не оставляло сомнений в том, что случилось что-то из ряда вон выходящее. «Кстати, а почему?.. С чего это я взял, что произошло только одно событие, а к примеру, не два или того хуже? Ну и ладно, оставим это… Не хотят говорить, ну и Бог с ними».
Но по большому счету задуматься было отчего, и Тихон, независимо от своего желания, думал, просто думал, без напряжения, без всякой тяжести и неприятного осадка в душе. В какое-то мгновенье звуки, доносившиеся со двора, привлекли его внимание, оторвав от не совсем приятных мыслей. Тихон, чуть склонив голову, стал прислушиваться.
Собачка, судя по голосу, небольшого размера, взахлёб лаяла, не обращая внимания на грозные команды своей хозяйки. Скорее всего, её раздражала ворона, потому что в редких промежутках лая, та успевала раз или два презрительно каркнуть в ответ, после чего оскорблённая собачонка с утроенной энергией возобновляла лай. Молодые мамаши обменивались новостями и, с нескрываемым удовольствием, по поводу и без повода прикрикивали на своих деток, возившихся в песочнице. Прямо под окном сосед с верхнего этажа ругал свою машину, потому что та, видите ли, не хотела заводиться, ругал жену, стоявшую рядом, потому что той, видите ли, вдруг захотелось поехать к своей маме, дочку, которая вообще ничего в жизни не хотела, ну и так далее… по всем родственникам до третьего колена.
Тихон улыбался, поглощённый разнообразием звуков. Четыре чувства - это то единственное, что у него осталось. И всё бы ничего, вроде бы, этого достаточно и можно вполне сносно существовать и даже наслаждаться, забыв, что ты не такой как все.
Но не может, не может иллюзия, порожденная самоуговором, существовать вечно, как и гниленькая договорённость с самим собой. «Не испытываете ли вы, юноша, некий дискомфорт, проживая в сообществе, где созерцание окружающего есть неотъемлемая составляющая обыденного человеческого счастья? – Что вы, да никогда, я его просто не замечаю. Вы же мне верите? – Естественно! Если бы я, не дай Бог, не верил, то спорил бы с вами до посинения, до потери пульса. А так, видите, и не спорю совсем. – Как интересно, ведь это же способствует нашему с вами объединению, и в результате… а в результате получается, что у нас нет противоречий друг с другом. Ах, всё-таки приятно это звучит – нет противоречий, а слух-то ласкает… – песня да и только». Это бред, с которым приходится мириться, это фундамент из песка, на котором приходится строить здание, да и само здание, в котором придётся жить, тоже из песка, это всё ненастоящее. А сердце, оно ведь не из песка. И как быть, когда вдруг защемит в груди, и защемит так, что только стон и сможет вырваться из нее. И желание, нестерпимое, жгучее желание – увидеть. Хоть одним глазком… хотя бы только секундочку, и как знать, какая чаша перевесит – та, на которой четыре, или та, на которой одно?
– Мама?! – осторожно позвал Тихон, снова пристыдив себя за невнимание и беспечную забывчивость. – Ты всё молчишь и молчишь. Отзовись, если не спишь.
– Я не сплю, какой уж тут сон. А молчу оттого, что… стыдно мне, а перед вами во сто крат стыднее. Как же так получилось? Наваждение какое-то. Надо всё осмыслить и найти хоть какое-то разумное объяснение… А для этого сперва в себе необходимо разобраться, как бы оправдаться перед самой собой. А как это сделать и с чего начать, не знаю. И так думаю и эдак, а всё к одному прихожу…
Дальше говорить она не смогла, спазм сдавил ей горло, обида затуманила рассудок, и безысходность высветилась в её глазах.
– К чему?
– Не поняла, о чём ты, сынок?
– К чему приходишь-то?
– Вот и я не раз себя спрашивала: «К чему же я прихожу?», и сама себе отвечаю: «Да ни к чему и не прихожу, ни к чему, получается, хорошему».
– Мне кажется, ты уж слишком сгущаешь краски, всё не так уж и плохо… если, конечно, не заглядывать с какой-нибудь… другой стороны. А мы как раз и не будем заглядывать… ни к чему, нам и так хорошо. Ну а тебе… ты-то как? Лучше стало?
– Да, конечно, лучше, гораздо лучше. Голова уже не шумит, не кружится, вот только слабость ещё осталась, а так…
– Мама, а хочешь, я тебе настроение подниму?
– Конечно, я бы с удовольствием… но каким же образом?
– У нас приятная новость!
– У нас?! – Екатерина даже приподнялась на подушках.
– Ну, не совсем у нас, у наших соседей, но всё равно… нас ведь это тоже касается, они же для нас не посторонние люди. Мы, можно сказать, как одна семья, как…
– Ти-хо-н, пожалуйста, я ещё не совсем пришла в себя и туговато соображаю, так что оставь подковырки до лучших времен и переходи прямо к новости.
– Как скажешь. А новость такая: наши соседи скоро переедут в новую квартиру. Николаю Николаевичу на работе выделили. Вот такая новость, правда, здорово?
– Это не просто здорово, это прекрасно, это великое благо – иметь отдельную квартиру. – «Так вот о каком сюрпризе…» – пронеслось у Екатерины в голове, а вслух она добавила: – Я искренне рада, что им так крупно повезло.
– Представляешь, у Лизы будет своя комната, а у Николая Николаевича не только комната, но и кабинет, где он сможет работать. Ему ведь по статусу, как профессору, положено иметь кабинет. Лиза мне всё рассказала.
– А рассказала тебе Лиза, как скоро они думают переезжать?
– В следующие выходные.
– Ах вот как, ну что же, чему быть, того не миновать… и то правда, чего тянуть-то?
– Мама, ну ты чего, не рада, что ли?
– С чего это ты взял, сынок?
– По голосу. Я же слышу. Думал обрадовать, а получилось… Совсем другая интонация. Не вовремя, не вовремя я подсуетился… И день сегодня неудачный, это точно, во всех отношениях неудачный. И чего я вечно лезу…
– Заворчал, прямо как старый дед на печи. Голос ему не тот! А ты учёл, что я всё-таки не совсем хорошо себя чувствую? И потом, какое ты имеешь право быть недовольным своей матерью? Интонация, видите ли, ему не та. Всё, не желаю больше разговаривать. А ты, если не хочешь, чтобы мне стало ещё хуже, то, сделай одолжение, помолчи, пожалуйста, хотя бы с часок.
– Слушаюсь, товарищ командир, – помолчать, так помолчать. Разрешите задать последний вопрос?
– Тихон, не усугубляй…
– Разрешите выйти?
– Зачем?
– Поговорить очень хочется, ну прямо невтерпёж, а здесь нельзя, поэтому пойду к соседям, авось, не прогонят.
– Если ты считаешь это безотлагательным, то я и одна справлюсь.
– Ответ, я так понимаю, положительный.
Екатерина устало махнула рукой.
– Ну что ж, твое молчание красноречиво, как никогда.
Выходил Тихон из комнаты очень медленно. Как будто забыв, где выход, он специально блуждал по ней, шумно натыкаясь на предметы. В глубине души он надеялся, что его окликнут, и только в коридоре он понял, что зря.
Екатерина, оставшись одна, даже не ожидала, что, несмотря на нервное перенапряжение, так быстро задремлет.
Дрёма перешла в глубокий сон, поэтому проснулась она уже поздним вечером. Чтобы не разбудить спящего Тихона, пришлось очень осторожно вставать с кровати, что далось ей не без усилий. В руках ещё ощущалась слабость, а тело ломило так, как будто по нему потоптался слон. Нежно поругиваясь, про себя естественно, ей всё же удалось бесшумно выскользнуть в коридор. Пройдя в ванну, Екатерина с наслаждением приняла душ. Возвратилась она, как заново рожденная. Теплый душ, смыв остатки усталости, нервного напряжения и плохого настроения, сделал свое мокрое дело. В комнате, залитой лунным светом, было свежо от вечерней прохлады, но не холодно, и Екатерина решила не закрывать окно на ночь. Устроившись поудобней на мягкой перине, она блаженно прикрыла глаза, приготовившись ко сну.
Прошло полчаса, а сон все не шёл. Следующие тридцать минут Екатерина отчаянно искала ту единственно удобную позу, приняв которую, можно было заснуть, и опять напрасно, сон даже намёка не подавал. Потом она стала считать, но когда дошла до тысячи, бросила это бесполезное занятие.
– Не спится?
– Не то слово, хоть глаза выкалывай… Господи, кто здесь? – Екатерина напряглась всем телом, озираясь по сторонам.
– Побереги голову, что ты вращаешь ею, как флюгер на крыше. Это я.
– Я понимаю что ты. А кто ты?
– Твоя совесть.
– Старуха, ты что ли?
– Наконец-то… ну и долго же ты соображаешь.
– А ты в следующий раз предупреждай. Для меня твои появления – сюрприз не из приятных.
– Странная ты, Екатерина, ну как же, скажи на милость, мне тебя предупреждать – телеграмму, что ли, послать или по радио объявить?
– Это твои проблемы. Подожди-ка, почему одна, а где…
– За неё не беспокойся, она в полном покое. Да, да, спит как младенец. Я её убедила, что ты наконец-то заснула, а она, глупая, возьми да поверь, вот и спит теперь беспробудным сном.
– Ох, и шельма ты. Ведь не молодая уже, а всё не уймешься. И охота тебе… ну да ладно, говори, зачем пожаловала.
– Ты же всё равно не спишь, вот я и подумала – непростительно было бы не воспользоваться твоей бессонницей и не получить кое-какую выгоду…
– Для себя?
– Катюха, я поражаюсь твоей наивности. Ты хоть немного-то вдумывайся, когда спрашиваешь. Мне-то какая польза от твоей бессонницы?
– А мне какая?
– Вот те раз, а кто, интересно, хотел разобраться в своих внутренностях, стыдобушку свою оправдать и определиться с виноватыми? Так кто, я или ты? А-а-а… вот то-то и оно. Ты, Катюха, устраивайся поудобнее, нам торопиться некуда, до рассвета времени предостаточно. И потом спать я тебе всё равно не дам, даже и не надейся. Разозлила ты меня своими поступками, очень разозлила.
– Батюшки светы, да чем же я тебя-то разозлила, дух нерукотворный, ты-то тут причем? Это мне впору себе пулю в лоб пустить. Ведь в мои руки спасенье шло, а я… пальцы растопырила, глаза от предчувствия закатила и давай планы в голове вырисовывать, чуть слюной от радости не захлебнулась. Вот и… получила всё сполна, и по заслугам мне. А потому что… да чего уж там – виновата, как есть виновата.
– Правильно, ты и только ты во всём виновата, потому что дура, упрямая, глухая к моим советам, безмозглая дура. А насчёт головку прострелить, тут стоит подумать – мысль неплохая, надобно отложить в памяти на будущее. Теперь перейдём к твоей виновности… или невиновности, а может быть, кхе-кхе… даже и невинности. Мне-то в данном случае без разницы, а вот ты можешь выбрать, как тебе будет удобно, соизмеряясь со своей правдой. Да ты, Катя, глазки-то от меня не прячь, про невиновность и невинность это я так… чтобы себе настроение поднять, а что до тебя, то ты как есть виновна, только вот вина твоя не та, о которой ты так печёшься, а совсем другая.
– Как… как ты говоришь, я пекусь не о той? Странно… а о какой? А-а-а… я поняла, и вот что тебе хочу сказать – ты из меня совсем уж идиотку-то не делай.
– А-а-а… она, видите ли, поняла! – Старуха очень правдоподобно передразнила Катерину. – Мне смешно, просто смешно, я ей ещё ничего не разъяснила, а она уже всё поняла. И потом, я предпочитаю работать с готовым материалом, а взращивать или, как ты говоришь, делать, – не мой профиль.
– Что?! Да как ты!.. Послушай, если ещё только хоть раз оскорбление повторится, или даже малейший намек… то я за себя не ручаюсь, пойми меня правильно.
– Ох-ох-ох… очень интересно, с удовольствием бы посмотрела… Ладно, прекрати молнии-то метать, давай ближе к делу. Последний раз спрашиваю, будешь меня слушать?
– Ну и прилипучка же ты, отвратительная клейкая сущность. Прогнать бы тебя ко всем чертям, если точно знать, что пойдёшь, а я в это время как раз успею заснуть.
– Логично, всё равно тебе от меня никуда не деться, кхе-кхе… и не только этой ночью. Мы с тобой, Катюшенька, по жизни вместе пойдем, до самого что ни на есть конца. Так что свыкнись с этой мыслью и постарайся жить с ней в мире, а если что, то и полюбить не возбраняется.
– Полюбить… тебя?!
– А что, почему бы и нет? Ты не торопись, приглядись повнимательней, представь, что я права, воспользуйся моим советом, прочувствуй результат, а потом… ну что ж, мои объятия всегда для тебя открыты.
– С тобой спорить – что плевать против ветра. Не хочу и не желаю. Пусть каждый остается при своем мнении. Итак, ближе к делу, как ты говоришь. Давай, представляй свою точку зрения и, если сможешь, объясни мне, тупой и необразованной, что та вина – это не вина, что вина бывает разной – зеленой и красной, и что без вины виноваты, а невинные обвинены. Говори, я слушаю, но поторапливайся, а то ведь лето на дворе и до рассвета не так уж много времени осталось, как ты думаешь.
– Ничего, я успею. Не успею сейчас, завтра приду или послезавтра, всё равно тебя в покое не оставлю, пока не добьюсь результата, который изменит твоё сознание в правильном направлении. Буду долбить тебя до тех пор, пока ты не перестанешь казнить себя за всякую ерунду. Буду поедом тебя есть, пока ты не полюбишь себя.
Ну что, поехали? Начнем с визитки, из-за которой ты так расстроилась. Глупышка! Это я ещё мягко выразилась. Я хохотала, глядя, как ты готова была руки на себя наложить из-за этого кусочка картона. Сейчас ты мне возразишь и скажешь, что думала о сыне. А я тебе возражу: не о сыне ты думала, а о том, что твоя идея фикс не свершится. Ну как же, ты ведь у нас жертвенница, а поэтому должна, нет, просто обязана положить на алтарь победы всё, вплоть до своей никчемной жизни, только чтобы выполнить какую-то, только тебе одной понятную миссию, когда-то рожденную воспаленным мозгом нездоровой женщины. Этот вирус жертвенности полностью завладел твоим разумом. Ты своими руками вскормила себе могильщика, а он в благодарность за это спалит тебя, причем быстрее, чем ты можешь себе представить, сожрет без остатка и даже перышка не оставит. Опять же повторюсь. Дура ты! Да-да, дура и есть, и не зыркай на меня своими глазищами.
А теперь скажи, как ты, разумная женщина, смогла всерьёз поверить, что этот… новоявленный далай-лама, этот недоделанный будда своими липкими ручками, к которым только деньги прилипают, вылечит твоего сыночка? Ну… объясни же, оправдайся перед обществом… И прекрати, наконец, теребить пододеяльник, как врага народа, он позавчера стиран, абсолютно сух, под паром выглажен и даже надет на одеяло. Не надо разыгрывать здесь непонятно что… или ты потихоньку подталкиваешь меня к мысли, что это последствия обморока? Кхе-кхе, не пройдёт у тебя, дорогуша! Перед другими представления закатывай, а со мной – ни черта подобного у тебя не получится.
Ты, услышав магическое сочетание звуков, клюнула, причём всем остатком своего безмозглого рассудка, да так клюнула, что чуть не потеряла его совсем.
Ну, стрекоза, ты, в конце концов, возражать умеешь?! А если умеешь, возрази. Пошукай у себя в характере такую чёрточку, а когда обнаружишь, то скажи, что я не права. Молчишь! Правильно, лучше умно молчать, чем глупо возражать. Я даже вопросы сама себе буду задавать, чтобы сохранить твоё лицо от низвержения в грязь. И, предвидя очередной твой вопрос, как же нужно было поступить, – не задумываясь, отвечаю. В той ситуации, в первую очередь, нужно было выдурить для себя знакомство с его блатными. С теми, которые, торгуя через служебный вход, дают людям возможность приобретать на свои кровные то, чего они хотят, тем самым превращая этих людей из бараноподобных в некое подобие личности. Вот об этом, дорогая моя, необходимо было подумать, а не гордостью в глаза тыкать да своей принципиальностью отгораживаться. Ну, и чего ты в итоге добилась? Нет, вообще-то ты молодец, что честь свою не уронила, что соблазну не поддалась, вот только, ай-ай-ай, визиточки-то нету, и знакомствами с нужными людьми ты не обзавелась. И придётся тебе, как добровольно приговорённой, опять вставать ни свет ни заря, чтобы успеть вдоволь настояться в своих любимых очередях.
– У меня сейчас единственное желание, – Екатериной овладевала скрытая до сей поры решительность, – нет, не возражать тебе, не спорить… я даже спать не хочу, – она откинула край одеяла, хотя в комнате было довольно прохладно, – врезать бы тебе со всего размаху, прямо в твоё нахальное изображение, а ещё лучше – вырезать твой поганый язык.
– Врезать… мне… по морде? Да всегда пожалуйста. Язык вырезать? Да с превеликим удовольствием, готова, как говорится, на всё, если это поможет тебе излечиться. Я даже высуну его далеко-далеко, как только смогу. Всё для тебя, милая. А ты не бойся, смелее режь, ведь большого греха здесь нет.
– Большого нет, – перешла на рассуждения Екатерина, – ты же не человек.
– Конечно, – подыграла ей Старуха, – большого нет. – Тут она, перешла на зловещий шепот. – Но маленький всё же есть, не правда ли? А то, что я не человек, ведь это действительно неважно – главное определиться в выборе и озвучить желание.
– Ну и что? – Екатерина отпрянула всем телом от возникшего прямо перед ней не то чтобы неприятного, а прямо-таки омерзительного старушечьего лица – морщинистого, с гнойными глазами, редкими волосиками не треугольном черепе, но довольно густыми усами и с единственным зубом, острым и желтым, как жало змеи, всякий раз появляющимся при малейшем движении верхней губы. – Ведь желание – это просто желание, и ничего больше, а вот осуществление его – это совсем другое.
– Главное начать, полезная моя Катюша, главное начать. С маленького такого шажка, совсем даже незаметного, и на первый взгляд совсем даже безобидного. Но как бы ты ни закрывала на него глаза, а все-таки это… это шаг, и он был сделан. Всё, Катюшечка, теперь отмахнуться от него, вот так запросто, не получится.
– От слов твоих мне как-то не по себе. Очевидно, ты знаешь то, чего не знаю я.
– Знаешь, Катя, ещё как знаешь. Продукты-то халявные не обожгли твои ручонки, а наоборот… дали понять, что две твои натруженные пятерни способны нести гораздо больше, только накладывай, если, конечно, случай анологичный подвернется. Вон они, донесенные и необроненные, преспокойненько охлаждаются в холодильничке, и причём не в чужом, а в самом что ни на есть твоём. Ты, наверное, второпях-то и не заметила? Ай-ай-ай! Ну ничего, это поправимо, иди-ка, глянь, порадуй глазки свои, а я покамест тебя здесь подожду.
– Какая же ты всё-таки сволочь, это… это ведь подарок.
– Не подарок это, Катюша, а бизнес. Самый что ни на есть настоящий, и прагматичный до безобразия, а вот слово препротивное. Короче… схема стара как мир – тебе дают наживку, чтобы потом поиметь во сто крат больше, или в тысячу…
– Как ты можешь? Она же от чистого сердца.
– А ты что, туда заглядывала?
– Нет, но она же сама сказала, что это подарок. Я ведь за язык её не тянула.
– За какие… нет, не заставишь меня ругаться, за какие такие заслуги? Ой… совсем забыла, а как же твоя гордость, а так же принципиальность? Помнится мне, день рожденья твой ну никак не сегодня и даже не завтра, а когда? Вот то-то и оно. И потом, такое количество батонов колбасы на один подарок – это, Екатерина Семеновна, даже как-то не интеллигентно... Но оставим в покое колбасу, нехай она лежит там, где ей и положено лежать. В данном трагичном случае меня возбуждает совсем другое. Ты начинаешь оправдываться, а это для меня знак, добрый знак, который радует несказанно. Значит, стрелочник перевел рельсы в правильном направлении, и мы спокойны за наш паровоз, который, набирая ход, несется туда, где произойдёт твое перерождение.
– Перерождение? Ты, видимо, хочешь сказать, что мне необходимо заново родиться, только не физически, а вроде бы как духовно – внутри себя измениться?
– Правильно, Екатерина, сначала внутри, и только оттуда к поверхности, ну а потом уже…
– И что же мне надлежит делать? – обреченность в голосе Екатерины была деланная и показная.
– Все что угодно, только казнить себя не надо. Начнем с того, что сперва ты сходишь на кухню, нальешь себе чаю, сообразишь вкуснейший трехъярусный бутерброд и, нахваливая, с причмокиванием отведаешь подаренную колбаску. Оближешь пальчики, но мыть не надо, просто оботри сухим полотенцем, чтобы оставить запах, этот ни с чем не сравнимый, ударяющий не только в нос, но и в голову, дурманящий запах обыкновенной докторской колбасы. Ну а затем, быстренько-быстренько спать, на сытый желудок лучше спится.
– Я тебя ненавижу! Ты вредная сущность, тебя необходимо…
– Ну, давай, не останавливайся, заканчивай свою мысль. Уничтожь меня, растопчи в пыль и почувствуй облегчение. Сделай очередной шажок, ведь теперь, когда у тебя имеется опыт, тебе это будет совсем несложно, а меня обяжешь.
– Я знаю, как мне поступить. Вот теперь точно знаю. Тебя нельзя уничтожать, а любить тем более. Отныне будешь всегда рядом, но близко не приближайся. Твой яд полезен в малых дозах, как лекарство, и поэтому я соглашаюсь на твоё присутствие. А теперь уходи, просто прошу, по-человечески, я устала и хочу хоть немного поспать.
– Согласна, на сегодня достаточно, а то, действительно, может получиться перебор. Разговор прошёл… в принципе нормально, в продуктивной, так сказать, обстановке, и я им довольна. Семя будущего урожая брошено, осталось только регулярно поливать. До свиданья, напарник! Ох, чуть не забыла, отвлеку тебя ещё на одну секунду. Не могу не сказать, так что потерпи, всего секунда и… всё, я ушла. Предложение Николая стоит принять, даже если ты его и не любишь. Всё-всё, ухожу. Ещё раз – до свиданья, и спокойной ночи, если, кхе-кхе, таковая получиться.
Как и предрекала Старуха, спокойной ночи не получилось. Мысли толпой лезли Екатерине в голову, освободиться от них у неё уже не было никаких сил. Она нервничала, хотя понимала, что нельзя, и от этого расстраивалась ещё больше.
Забрезжил рассвет, и в комнате с каждой минутой становилось светлее. Повинуясь годами отработанной привычке, Екатерина собралась уже было вставать, но, вспомнив о набитом холодильнике, чертыхнулась в сердцах и, злобно взбив подушку, снова легла, уткнувшись лицом в стенку.
Смирившись с тем, что и остаток утра она проведет без сна, Екатерина незаметно для себя успокоилась, забылась и, как ни странно, заснула, урвав тем самым пару часов. Проснулась Екатерина глубоким утром. Вставать она не торопилась. «Всё равно Тихон ещё спит, – сладко потягиваясь, рассуждала Екатерина. – Наваляюсь досыта. И то правда, когда ещё такой случай представится».
Чувствовала она себя на удивление превосходно. Ясность в голове и никаких переживаний за вчерашнее, ровный стук пламенного мотора и никаких угрызений совести, а тело, как заведенная в рабочее состояние пружина. Поэтому, когда она встала, то уже точно знала, о чём ей предстоит подумать и чем заниматься в этот день.
Однако её планам не суждено было сбыться, их спутал неожиданный звонок в дверь. Произошло это уже ближе к полудню, когда они, то есть Екатерина и Тихон, только-только успели позавтракать.
На пороге её взору предстал здоровенный мужик, одетый совсем не по-городскому, с извиняющейся улыбкой на загорелом обветренном лице и с большим баулом в руке. Рядом с ним стояла девица, по-видимому, дочь, в такой же не городской одежде – блёклое ситцевое платьице, выгоревший платок, туго обтягивающий голову, и короткие чёрные резиновые сапожки, глядя на которые так и хочется думать, что одеты они на босу ногу. В отличие от своего папаши, молодуха не улыбалась. На её веснушчатом лице отпечаталось глубочайшее недовольство, которое читалось без перевода – заведенные вверх глаза, искривленные губы и запрокинутая вбок и чуть назад голова. То ли она забыла вернуть её в вертикальное положение, то ли её отвлекли неожиданно, когда она чесала ухо о своё плечо.
– Вы к кому? – естественный вопрос, после того как Екатерина внимательно, с ног до головы, осмотрела колхозников.
– Нам бы Екатерину Семёновну… – извиняясь, замямлил папаша.
– Екатерину Семёновну? – прежде, чем дать утвердительный ответ, она ещё раз придирчиво осмотрела незнакомую парочку и, не найдя ничего подозрительного, неохотно призналась: Екатерина Семёновна – это я.
– Ну, вот и добре, – извиняющаяся улыбка здоровяка чудесным образом трансформировалась в счастливую, – значит мы к вам. Здрасьте! Ни в коем случае не хочу показаться вам наглым и готов сейчас же всё объяснить, если потребуете. А чтобы вы не пугались, мало ли что, всё-таки не родственники, а какие-то совершенно незнакомые люди, то мы, чтобы развеять сомнения, передаем нижайший поклон от вашей тётушки, тёти Вали, и письмецо вдобавок имеем.
– Да что вы говорите! Надо же, вот так, нежданно-негаданно! – Екатерина даже руками всплеснула. – Да проходите же скорее, чего мы всё в дверях-то…
Незваные гости прошли в коридор, разулись, а затем проследовали за Екатериной в комнату.
– Вещички свои вот здесь можете оставить. Здесь у нас что-то вроде прихожей, мы её специально шифоньером отгородили, чтобы придать ей хотя бы мало-мальски правдоподобный вид. Ну что, проходите в комнату да будем знакомиться.
Когда все оказались в центре комнаты, возле большого круглого стола, первой, естественно, на правах хозяйки, заговорила Екатерина.
– Как зовут меня, вы уже знаете. Теперь познакомьтесь с моим сыном. Прошу любить и жаловать, – Тихон.
– А меня, – папаша почти кричал, как будто обращался к человеку, стоящему в отдалении, – Павел Андреевич, а это дочь моя, Наташа. Я ещё раз извиняюсь за столь неожиданный визит.
– Присаживайтесь, пожалуйста, сейчас чай пить будем. Хотите чаю? Тиша, сходи, поставь чайник. Вы, Павел Андреевич, сказали, что у вас есть письмо.
– Ах, да-да, – засуетился Павел Андреевич, – вот оно, – и протянул довольно пухлый треугольник.
– Узнаю, узнаю тетушкин характер. До сих пор конвертами не пользуется, всё экономит, при каждом удобном случае в треугольник складывает. Подожди, Тиша, не ходи, я сама, а заодно приготовлю чего-нибудь перекусить.
Хлопоча на кухне, мыслями погруженная в письмо, Екатерина, конечно же, не заметила появления Николая Николаевича. А он не сразу окликнул её, с трепетным благоговением наблюдая, как она порхает, забывшись в своих хлопотах.
– Доброе утро, Катя.
– Ой… Николай Николаевич, чуть не напугал меня до смерти. Конечно, доброе… а почему в дверях, заходи, не робей. Ты что-то хотел? Я тебе не мешаю?
– Да нет, что ты, ни в коем случае. Я так… решил прогуляться, размяться, так сказать. Катя, я бы хотел извиниться за вчерашнее, не перебивай… Знаешь, если человек извиняется, значит, он чувствует за собой вину. И возвращаясь к нашему давешнему разговору, хочу признаться…
– Николай, давай не сейчас, как-нибудь в другой раз. Ко мне сегодня гости из деревни приехали…
– Слышал, слышал, как в дверь звонили. Родственники?
– Нет, я сама их в первый раз вижу. Они письмо привезли от моей родной тётки.
– От тётки, от твоей? Ни разу не слышал, что у тебя где-то есть тётка, да ещё родная. Неожиданная и радостная новость. Но я не об этом… вообще-то спросить хотел, но… раз сегодня не получается, то, может быть, нам во вторник утром встретиться? Лиза в школе на практике, Тихон на работе, а у меня как раз до обеда ни экзаменов, ни консультаций. Так… что? Как ты на это смотришь?
– Никак, Коля, во вторник с утра я занята.
– Чем?
– Чем надо, тем и занята. Не обижайся, Николай Николаевич, не то что я не хочу поговорить с тобой, напротив, с удовольствием бы с тобой встретилась, и не только для разговора, но я действительно не могу. У меня кое-какие дела, которые отложить никак нельзя.
– Ах, ну да… вспомнил, как же это я. Ну, конечно же, вторник, злополучный вторник – это тот день, когда всякий раз ты таинственным образом куда-то исчезаешь и возвращаешься в одно и то же время. Кстати, я давно хотел тебя об этом спросить, да всё как-то не доводилось. Может быть, раскроешь секрет или хотя бы намекнешь…
– Коля, ей-богу, ты как маленький ребенок, всерьёз думаешь, что я сейчас всё брошу и начну рассказывать тебе о своих, как ты там обозвал… таинственных похождениях, так, что ли? Нет, Николай Николаевич, секрет этот не для тебя. И сделай одолжение, не давай мне повода думать, что ты подозреваешь меня в чём-то.
– Да боже упаси, не подозреваю и никогда не подозревал. Как я могу? У меня и прав-то никаких. Жаль, что во вторник не получится… а так хотелось в спокойной обстановке, и чтоб никто не мешал. У меня же такое событие… такое событие…
– Ну что ты, родной мой! Неужели мы не найдем времечка для нас? Не торопись, пусть настоится. Подойди ко мне, я хочу тебя поцеловать, а потом ты пойдешь к себе, потому что тебя ждет твоя наука.
Получив в гладко выбритую щечку материнский поцелуй, Николай Николаевич, как послушный ребёнок, не дожидаясь очередного напоминания, спешно развернулся и зашагал прочь.
– Стой! – окликнула его Екатерина, – сделай доброе дело, помоги донести, чтобы я два раза не бегала.
Когда Екатерина с Николаем Николаевичем появились в комнате, гости уже сидели за столом и молча переглядывались.
– Ну вот и славно, – расставив с помощью Николая всё принесенное на столе, заключила Екатерина и тут же, всплеснув руками, запричитала: – Какая же я всё-таки… надо же так опростоволоситься, даже как-то неудобно… думаю о чём-то, а сама не познакомила! Это Николай Николаевич, наш сосед, а это Павел Андреевич и его дочь, Наташа. – Мужчины пожали друг другу руки, а девушка на приветствие старшего в ответ даже не кивнула. – Составите нам компанию, Николай Николаевич?
– Спасибо за приглашение, я бы с превеликим удовольствием, но не могу. Наука, знаете ли, ждет и не терпит отлагательств. – Он картинно раскланялся и почти бегом вышел из комнаты.
– Спасибо за помощь! – крикнула вдогонку Екатерина. – Ну что же, Павел Андреевич, рюмочку коньячку с дороги?
– Благодарствуйте, но мне нельзя, за рулем я.
– Жаль… ну нельзя, так нельзя, ничего не поделаешь. Тогда хотя бы поешьте, путь-то не близкий был, а я, с вашего позволения, письмо прочту, уж больно не терпится мне. Тиша, не позволяй гостям скучать, а на меня не обращайте внимания.
Устроившись в стоявшем чуть поодаль от стола кресле, Екатерина развернула треугольник письма и, погрузившись в чтение, забыла обо всём на свете.
«Здравствуй, Катенька, солнышко мое!!!
Как я счастлива, что лишний раз могу написать тебе письмо и пообщаться с тобой. Спасибо случаю в лице Павла Андреевича. Спешу сообщить, спешу успокоить тебя, что у меня всё хорошо. И не криви губки, как ты это всегда делаешь при слове «хорошо», у меня действительно так, как я сообщаю. Здоровье по-прежнему вполне сносное, двигаюсь помаленьку, обслуживаю себя, ни от кого не завишу, а то, что ноги болят, так они, почитай, лет двадцать болят.
Как и прежде, жду тебя в гости, приехала бы, ну хоть на недельку. У нас здесь всё зеленым-зелено, как ты любишь. Тихона привезла бы, свежим воздухом подышать. Мечтаю опять увидеть вас, обнять, прижать к сердцу своему, ведь я так соскучилась, хоть плачь. Успею ли? Всё-таки годы, а они берут своё. Тут намедни удумала к вам съездить. Как только картошку посадила, так и решила для себя, пусть будет, что будет, в последний раз значит в последний раз, вот так, думаю, запросто сяду в автобус и поеду, несмотря ни на что. И приехала бы, ей-богу, приехала бы, если б не поясница, язви её. Так схватила, постылая, ни согнуться, ни разогнуться. Всю неделю промучилась. Встать на ноги – ни боже мой, не могу и всё тут, а с другой стороны, дела деревенские на потом не отложишь, а ещё заботы интимного характера, короче, деваться некуда, вот и проползала цельную неделю на коленках. Ползаю, а сама, вот дурёха, радуюсь, что двигаться могу. Но ты не подумай, что я жалуюсь или ещё чего, это ни в коем разе, тем более, что люди наши, деревенские, в своём большинстве-то добрые, в случае чего в беде не оставят, помогут обязательно.
Хотела гостинцев тебе послать – маслица там, да творожку, варенья земляничного, как ты любишь, ан нет, не дал ведь, это я про Павла-то про Андреевича, не позволил, и всё тут. Сказал, что моё заберет в следующий раз, а уж в этот попросил позволить ему самому, очень принципиальный человек.
Ой, тут такое дело, такое, знаешь, дело приключилось, рассказать – не пересказать… Опять же, позволь пожаловаться на тебя. Вот приехала бы ко мне, так я б тебе всё до мелочей, да ещё с оттеночками моего восприятия, да с придыханием… А так – что ж, только писать, и если бы не тебя касаемо, то можно было бы и закругляться с письмом-то, чего зря бумагу марать, но, видимо, по-другому нельзя, придется продолжать, подробненько, да по порядочку.
Павел Андреевич – это председатель колхоза нашего. Ты его увидишь, когда он к вам придёт, а когда увидишь, то приглядись повнимательней – мужчина видный. Давненько в председателях-то ходит, почитай годков как восемь уже. Ох, и хлебнул он горюшка, с лихвой, это я вперёд забегаю и тебе докладываю, чтоб потом понятней было. Ведь молодой, а столько уже пережил, поэтому-то и выглядит старше, чем на самом деле, и не по годам глуховат, даже слышала от своих старух, будто бы ревматизмом мучается. Ну, насчёт ревматизма, думаю, врут, а может, и нет, не знаю, во всяком случае, я его лежачим никогда не видала. Сильный, очень сильный мужчина, и физически, и особенно характером.
Между прочим, жили они через два дома от нас. Ты не можешь не помнить тот большой рубленый дом с черепичной крышей. У всех шифер, а у них, у единственных, черепица, и палисадник перед домом весь засажен цветами, тоже только у них был. Родители его, ох и работящие, очень уважаемые люди были. Она-то учительницей работала, а он бригадиром на МТС. А из детей всего-то единственный сыночек и был у них – это Павлик. Да ты, небось, помнишь Павлика, родителей-то вряд ли, а Павлика должна. Он всегда по утрам мимо наших окон проходил, корову ихнюю в стадо выгонял, а вечером обратно загонял, и опять же мимо наших окон. Послушный мальчонка был, родителям помогал, далеко от своего дома никогда не уходил, ещё и потому, что наши деревенские сорванцы задирали его беспрестанно. Он ведь тогда пухленький был да в рост ещё не пошёл, так они, окаянные, ну никак прохода ему не давали, всё намеревались поколотить. Вот и вращался он в своем мирке, отдельно от всех. А парнишка-то смышленый был, головастый, учился на четверки и пятерки, оттого-то и уехал в город после окончания восьмого класса. Сначала техникум, а потом, как и положено, сельскохозяйственный институт окончил. Когда вернулся, я даже не узнала его, так он изменился. Уезжал забитый, толстенький зверёк, а вернулся – высокий, сильный, красивый парень, да ещё и с высшим образованием. Обидчики-то его, кто не спился и не в тюрьме, увидав такое, давай в друзья к нему набиваться, а он, надо отдать ему должное, зла не помнил и мстить не стал, но и близко к себе никого не подпустил, держал на почтительном расстоянии, чем и заслужил к себе уважение. Родители его нарадоваться не могли, только и разговоров, что про своего сыночка, очень уж они гордились своим чадом.
Я смотрела на них, и мое сердце заходилось от радости. Какая семья! Да, все в деревне восхищались ими и завидовали тоже, не без этого. Почти сразу же Павлика на должность поставили – главным агрономом, так с той поры только Павлом Андреевичем и величали.
А однажды разговорилась я как-то со своими подружками-сплетницами, так вот они-то мне тайну одну и открыли, уж не знаю, где они ее подслушали, только божатся во всю грудь, что всё сказанное правда.
Родители-то его, оказывается, от такого счастья и на радостях таких порешили ещё одного ребятёночка завести, и, если это действительно правда, то я их одобряю. Ну вот, а дальше решить-то они решили, да только не получалось у них там чего-то. Долгонько они соображали и, как рассказывают, пришлось им отказаться от этой затеи, но не совсем. А не совсем-то в том смысле, что удумали они по-другому проблему решить. Возмечтали они, значит, ребятёночка-то усыновить. Такие вот пирожки и с такой вот начинкой. И опять же, как рассказывают, всё шло по-правильному, своим чередом, они уж и девочку себе присмотрели, и недолго оставалось им ждать, как случилось нечто совсем нехорошее. Ты знаешь, Катюшенька, вот вспоминаю, а в груди боль острая, хоть писать бросай.
Так вот, пришла к ним беда, как гром среди ясного неба. Умирает Павлика мать, и так неожиданно быстро, что никто ничего по первости и не понял. От чего, почему, толком, опять же, никто ничего не знает, только руками разводят да догадки строят. Кто что говорит, кто сердце, говорит, не выдержало, кто утверждает, что от рака сгорела, а некоторые вообще докатились – отца Павликова в убийстве подозревают. Вот народ, вот фантазия беспредельная. В убийство-то я, откровенно говоря, определённо не верю. Не та это семья, не такой он муж и отец, чтобы эдакую сказку собственноручно разрушать. А вот болезнь… скорее всего и ближе к правде. После похорон отец Павлика резко сдал. Подкосила его нелегкая, не готов он оказался к такому повороту судьбы. Осунулся, сгорбился и через это постарел как-то сразу, прямо старик стариком сделался. Дома практически не бывал, это и я самолично заметила, всё работой горе заглушал. Но, отдать должное, без горькой, этим не злоупотреблял, проявлял, видать, остаток характера, не позволял себе опускаться ниже нижнего. А вот коровушку свою они продали, да и хозяйство совсем забросили. Палисадник бурьяном порос, огород непаханый стоял – в общем, пошла разруха самотёком. А беда, как говорится, не приходит одна. Совсем скоро отец Павлика, истратив последние силы, слёг. А тут как раз, к обессиленному-то, и болезнь подоспела, скрутив его незащищённое тело. И скрутила-то сильно, ой как сильно. Слёг он, и больше уже не вставал до самой смерти. После похорон Павлик в родительском доме жить не смог, в город уехал счастье своё искать.
После отъезда деревня посудачила ещё некоторое время и стала потихоньку забывать. Забывала-забывала, да и забыла окончательно. Только пустой дом навевал грусть, напоминая о прошлом.
Но история, как ты понимаешь, на этом не закончилась, а имела продолжение. А случилось сие продолжение, дай Бог памяти, как раз ранней весной. Точно, ранней, а почему помню, да потому что снег ещё не сошёл и Пасху ещё не отмечали.
Приехал наш Павлик, ой, что это я, конечно же, – Павел Андреевич, в родную деревню, без предупреждения. Можно сказать, свалился, как снег на голову. Да приехал не один, а с женою и дочкой. Жена у него вся из себя городская, куда нам с добром, но красивая, вся деревня в этом случае была единодушна, вот только худоватенькая, а это уже лично моё наблюдение. В родительский дом Павел Андреевич семью не повёл, а прямиком в контору проследовал. Договорился с тогдашним председателем и на время со всей семьей обосновался в красном уголке в нашей конторе. Дом свой вскорости продал, поговаривают, хорошие деньги взял за него, и построил новый, из желтого кирпича, в противоположном конце деревни.
Сейчас, Катюша, с твоего позволения, я чуток отвлекусь, потому что это очень важно, и обскажу тебе про колхоз наш. Да-да, именно про наш многострадальный колхоз. Деталь эта дюже как необходима для дальнейшего отображения характера человека. В то время колхоз наш представлял из себя довольно жалкое зрелище. Слабохарактерный председатель, руководивший в ту пору, полностью его развалил. В колхозе процветали пьянство и воровство. Собранный с грехом пополам урожай и тот не сохранялся – часть сгнивала, часть растаскивали, а то, что оставалось, отдавали по дешёвке за долги. Надои упали так, что соседние деревни поражались нашим антирекордам, и в результате – в колхозной кассе ни копейки. Люди роптали, требовали перемен, но смелых взвалить на себя эту ношу никак не находилось.
Не находилось до тех пор, пока однажды Павел Андреевич не предложил свою кандидатуру на должность председателя колхоза. Ты знаешь, народ как будто ждал этого всю жизнь. Крича и ликуя, они единодушно избрали его на этот ответственный пост. Не подозревали наши мужичонки, а особенно те, кто был слаб на алкоголь и падок до колхозного, кого они своими же руками посадили в председательское кресло.
Справедливый и строгий, доходящий иногда до жестокости, Павел Андреевич железной рукой начал наводить порядок в своем хозяйстве. Его энергия не знала границ, своим напором он, как ураган, сметал стоящие перед ним преграды. Честным и работящим бояться было нечего, и поэтому он пришёлся им по душе, а вот остальным ох как тяжко зажилось. Самогонщики и несуны получили сроки, каждый по тяжести содеянного, а неисправимых пьяниц просто выгнали из колхоза. Виновных карал нещадно, но и отличившихся награждал, не жмотничая.
И ты представляешь, через три года наш задрипанный колхозишко вышел в миллионеры, и наградили нас переходящим красным знаменем. Люди пьянели от гордости за себя. Из других районов руководители потянулись – опыт перенимать.
Да, поднялся колхоз, крепко встал на ноги и зажил в достатке. Вот и не верь после этого в силу личности. Сельчане с тех пор стали его называть не иначе как наш Павел Андреевич.
В своей семье он тоже был строг, хотя и любил жену, а в дочке, как передавало сарафанное радио, вообще души не чаял, да это и так заметно было, и поэтому для жизни их, как в таких случаях говорят, рисовалась радужная перспектива. С удовольствием бы про жену его сказала пару слов, но, как ни странно это прозвучит, сказать нечего. Тогда вся деревня в догадках мучилась, прямо извелись все от неинформированности. А что тут поделаешь: на работу она не ходила, друзей не было, на людях бывала не часто. Встретить её можно было разве что иногда на собраниях в школе, да в магазине, что случалось почаще, вот практически и всё.
Но вот в одно прекрасное утро деревня была шокирована новостью: пополз слух, что жена Павла Андреевича, бросив всё, одна сбежала в город. К обеду слух, неприятным образом, подтвердился, и вся деревня замерла в ожидании апокалипсиса. Ожидали до вечера, а когда поняли, что конца света не предвидится, прекратили ожидать и возобновили текущие дела.
И потянулись тогда деньки колхозные, как и житье-бытье наше, потихохоньку да полегохоньку, всё дальше и дальше, в светлое наше будущее, и день прошедший особливо ничем не отличался от дня сегодняшнего, одно слово – деревня. Чего нельзя сказать про нашего председателя. Изменился, не сразу, конечно, но по истечении некоторого времени стало заметно, и чем дальше, тем разительное отличие. Замкнулся в себе наш Павел Андреевич, на разговор стал не охоч, улыбался только тогда, когда на дочку смотрел, и то как-то вымученно, и не одна я это замечала. Его прогрессирующая строгость пугала сельчан, чуть что не так – ох и лютовал, о пощаде никто даже и не помышлял. И на всём белом свете лишь один человек способен был отогреть заледеневшее сердце его – это, как ты и догадалась, любимая дочь Наташа, его маленькое божество.
Ты меня, Катюша, прости, но это я, самолично, предложила ему свои услуги и направила к тебе. Знаю, знаю, что у тебя у самой негде развернуться, но ты уж не обессудь, подмогни, если сможешь, а если нет, то на нет и суда нет, в обиде никто не будет.
Ох, не удержусь, и надо бы промолчать, да никак невмоготу, женщина есть женщина. Хорошо, что на бумажке, а так ты бы мне точно рот закрыла. Сейчас напишу, и не отвертишься, всё равно прочтёшь. Ты одна, и он один, нет, я не намекаю, просто приглядись к нему повнимательней. Не торопись с выводами, подумай хорошенечко, оно ведь лишний раз взвесить все за и против не помешает.
Ну вот, вроде бы и всё. Как же мне хорошо-то стало. Вот поговорила с тобой, и сразу на душе легче, настроение поднялось. А ты ничего, молодец, умеешь слушать. Ха-ха, как я? Не совсем получается маразматичка, ещё и шутковать могу.
Всё, Катюшенька, действительно пора закругляться. Целую тебя и Тихона, обнимаю вас обоих. До свиданья, родные мои. Приезжайте, я всегда вас жду.»
– Что с вами, Екатерина Семёновна? На глазах слезы, а сами улыбаетесь. Вы насчёт тётушки не переживайте, пенсионеры у нас на особом счету.
– Всё нормально, Павел Андреевич, просто… по-видимому, в глаз что-то надуло. Спасибо вам за письмо, очень вы меня порадовали. – Екатерина подошла к столу. – Боже мой, да вы и не ели ничего, даже не притронулись. Я, как хозяйка, имею право обидеться на вас.
– Ну как же, как же мы могли своим чавканьем мешать вашему чтению? – с горячностью возразил Павел Андреевич. – С нашей стороны, я полагаю, это было бы крайне эгоистично.
– Я им предлагал, – вмешался Тихон, – но Павел Андреевич наотрез отказался. Я попробовал было настоять, но…
– Сознаюсь, моя вина, – взяв руку Тихона, Павел Андреевич слегка сжал её, – раскомандовался тут, ну прямо как у себя в конторе. Вот что значит сила привычки. Екатерина Семёновна, если вы не возражаете, мне бы обсудить проблемку… а то, знаете, вдруг у нас не срастётся... а время уже послеобеденное, и возвращаться обратно не солоно хлебавши как-то несподручно.
– Да что вы, как же можно так думать, выбросьте эти мысли из головы. Никуда ехать больше не надо, считайте, что мы уже договорились, и дело не только в письме. Я бы и так…
– И ещё, извините, что вас перебиваю, раз уж у нас позитивный настрой, то позвольте продолжить разговор с обсуждением деталей наедине. Не то чтобы секреты какие-то, боже упаси, просто им, я имею в виду наших детей, это неинтересно, а поэтому отсиживать вместе с нами за столом, я подозреваю, им скучно. Я так мыслю, что у них имеется огромное желание отдохнуть от нас некоторое время.
– А-а-а?.. – Екатерина поймала себя на мысли, что всё больше становится кроликом, а этот великан, с рубленым лицом, рыжими кудрями на большой голове и такого же цвета трехдневной щетиной на лице, с чёрными как смоль зрачками и немигающим взглядом, всё больше становится удавом.
– Ничего страшного, погуляют с полчасика, всё польза, воздухом городским подышат… – Павел Андреевич хмыкнул уголком рта. – Ну вот, опять раскомандовался. Никак не получается… вот так сразу перестроиться.
– Действительно, – с жаром подхватил Тихон, – никакого нет интереса слушать ваши переговоры, – но, повернув голову в ту сторону, где сидела Наташа, приглушил голос и продолжил с плохо скрываемым извинением: – я, наверное, погорячился, отвечая за нас обоих?
Наташа в ответ даже не шелохнулась, продолжая сидеть прямо, держа спину ровно, как первоклассник за партой, только руки лежали не на столе, а на коленях. Она нервно перебирала пальцами своё платьице, хлопала тяжелыми от неимоверного слоя туши ресницами и поочерёдно переводила свой ясный взгляд с отца на Екатерину.
– Тиша, ну что ты девушку смущаешь? – выйдя из гипноза, оживилась Екатерина. – Взял бы, да как истинный джентльмен пригласил Наталью на прогулку. Побродили бы, окрестные достопримечательности поизучали, глядишь, и аппетит нагуляли бы.
– Конечно, конечно, – Тихон протянул руку, – пойдемте, Наташа, я покажу вам наш прелестный район, и не смейте отказывать в просьбе просящему.
Даже после этого никакой реакции со стороны девушки не последовало. Она продолжала сидеть в той же позе и так же безмолвно, только легкий румянец на её щеках выдавал наличие у неё слуха.
– Не сиди как… – скомандовал Павел Андреевич, – ответь на приглашение. Да смотри, сапоги не надень. Там в… ну, который в прихожей… ты поняла, туфли достань. Давай, Натуся, посмелей, не заставляй нас ждать.
Девушка, ухватившись за протянутую ей руку, послушно проследовала на выход. После того как за Тихоном и Наташей захлопнулась дверь, Павел Андреевич обратился к Екатерине с какой-то не идущей ему поспешностью.
– Она ведь у меня одна, поймите меня правильно, и я бесконечно переживаю за неё. Мне нужен человек, которому бы я доверял, и я с облегчением наблюдаю, что в вашем лице, Екатерина Семёновна, нашёл этого человека. Вы именно такая, какой вас описывала мне ваша тётушка. Не в смысле внешности, хотя… что я говорю, как же без этого, конечно же, и облик ваш, а также… обрисовывала, но главное, насчёт характера вашего… ну, в том смысле, что доброта ваша беспредельна. Сказать по правде, были сомнения, чего уж тут… и порой казалось, что тётушка ваша всё-таки приукрашивает, но теперь, убедившись воочию, готов подписаться под всеми её словами.
Мы с вами родители, а поэтому понимаем друг друга. Наташе необходимо учиться, да и возраст уже… ведь ей девятнадцать. Но я сознательно не торопился. Это в деревне, если раньше, то не страшно, а в городе нет. А почему? Да потому, что в деревне-то всё на виду, не скроешься, даже если захочешь. А здесь… соблазнов чересчур уж много, особенно для несформировавшегося мировоззрения, а родительское око, хоть оно и не дремлет, а всё равно не видит. Она ведь хотела сразу, как окончила школу, ехать поступать, но я не пустил. Шестнадцать лет, ну что это такое, ребёнок же ещё. Трудно было убедить, но я как-то сумел настоять на своём, в категоричной форме, и она тут же согласилась. Между прочим, в школе училась хорошо, не медалистка, но пятерочница. Был момент, сильно переживала насчёт того, что забудет школьную программу, но я опять же успокоил, объяснив, что за пару баранов, презентованных декану, память восстановится независимо от её желания. Представляете, поверила мне и перестала переживать.
Вы уж не обессудьте, Екатерина Семёновна, что я так подробно, хотя и сбивчиво, но поймите меня правильно, предисловие необходимо, потому что кто же, как не я, смогу доходчиво и внятно обрисовать ситуацию.
Мы стесним вас всего-то на какую-то недельку, пока чего-нибудь не придумаем и не подыщем подходящего варианта. Общежитие, мне представляется, не самый лучший выход из положения, а вот комнату, даже совсем немудрящую, было бы очень даже неплохо подыскать. Вот поэтому-то нам и нужна временная передышка, пока угол не снимем.
– Да что вы, Павел Андреевич, пускай живет сколько угодно…
– Я извиняюсь. Насчет затрат вы, Екатерина Семёновна, даже и в голову не берите, не та эта проблема, чтобы вам о ней волноваться. Позвольте мне проявить приятные для меня хлопоты и, хотя бы на время, стать гарантом вашей пищевой обеспеченности.
– К чему хлопоты, Павел Андреевич? Мне кажется, что вы сильно преувеличиваете, если думаете что мы не в состоянии…
– Опять же я извиняюсь. Екатерина Семёновна, так значит, мы договорились?
– Ну-у-у… Павел Андреевич. Ох, вижу я, что темперамента вам не занимать, а вот с памятью… я бы поспорила. Ведь ещё в начале нашего разговора… ну хорошо, если вы так настаиваете, то я повторю. Подтверждаю своё согласие! Теперь, я надеюсь, вас удовлетворила?
– Не злитесь на меня, Екатерина Семёновна, может быть, я и перебарщиваю, не без этого, но такой уж я человек, хочется, чтобы всё по полочкам да по ячеечкам… А сейчас, извиняюсь, неплохо было бы чайку испить. Как вы на это смотрите?
И Екатерина, действительно, с неприкрытым удивлением смотрела на этого своеобразного мужчину, внезапно появившемуся в её жизни. Ее пытливое наблюдение, неожиданно для неё самой, а для Павла Андреевича тем более, прервал смех. Чистый и безобидный, он звонким эхом разлетелся по комнате, наполняя пространство чем-то радостным и весёлым. Она наслаждалась, слушая переливы собственного смеха, не останавливая его, а наоборот, всячески ему способствуя.
– Э-хе-хе… ну надо же… вот прорвало-то! – Екатерина спешно достала из комода носовой платочек и быстрыми движениями промокнула влажные от смеха глаза. – А теперь, я извиняюсь… ха-ха-ха, нет, это невозможно… – Прыснув в очередной раз, она тут же поспешила взять себя в руки. – Не обращайте внимания, Павел Андреевич, это от приятных предчувствий. Так о чём мы?.. Ах да, я извиняюсь, может быть, всё-таки кофе?
– М-м-м… – Павел Андреевич задумался, но не над тем, что ему выбрать, чай или кофе, а над тем, что он стал причиной безудержного смеха Екатерины Семёновны. Развеселить-то развеселил, ничего тут зазорного нет, но вот чем он её развеселил, этого понять ему было не суждено. – Нет, всё-таки чай.
– Опять же, я извиняюсь, как пить будем? Я имею в виду, с сахаром, или с вареньем, или всё-таки зеленый?
– Чёрный, с медом. А знаете, я сушки люблю.
– Опять же извиняюсь, сушек, к сожалению, нет, а вот в остальном… решаемо. – Екатерина достала из буфета две сервизных чашечки и два блюдца к ним. – Павел Андреевич, у меня к вам личная просьба. Во время чаепития расскажите мне, как там у нас… в смысле, у вас, в деревне жизнь протекает? И попрошу всё подробненько, разложив по полочкам да по ячеечкам, как вы любите.
Пока Павел Андреевич в ярких красках ведает Екатерине Семёновне о достоинствах и преимуществах коллективного хозяйства перед другими формами собственности, мы оставим их и последуем за нашей молодой парочкой, представляющей для нас вполне понятный интерес.
Начнём с того места, когда они вышли из квартиры. Так вот, как только обитая грязно-коричневым дерматином входная дверь, щелкнув замком, разделила пространство на официально-обязательное и на неофициально-самостоятельное, Наташа, почувствовав запах свободы, тут же чуть ли не силком потащила Тихона вниз по лестнице и, чем ближе к выходу, тем быстрее преодолевала она лестничные пролёты. Тихон, подчиняясь этому порыву, не на шутку испугался, когда в очередной раз чуть не оступился на ступеньках. А когда они вылетели из подъезда, Наташа облегченно вздохнула, а Тихон, к своему неудовольствию, вспомнил, что забыл дома свою палочку.
– Наташа, – у него от стремительного спуска сбилось дыхание, – я хотел вам сказать… но мы так быстро спускались, и вот, наконец, спустились, так что теперь уже можно. Оказия вышла, – палочка-то моя дома осталась.
– Ах, как легко дышится! – Взяв Тихона под руку, Наташа прижалась к нему всем телом. – Палочка? Это что значит? Это значит, что нам нужно будет вернуться обратно? А что, без неё никак нельзя? Ну, давай прикинем, зачем нам палочка? Мне кажется, совсем ни к чему, мы взрослые люди и, я надеюсь, справимся без нее.
– Конечно, но… – Восстановившееся было дыхание снова сбилось, к тому же в ногах появилась слабость, а тело стал пробивать мелкий озноб. Впервые Тихон был так близок с девушкой. Всё произошло настолько быстро и обыденно, что соображать и реагировать было уже поздно, а ещё через секунду и не хотелось. Её налитое молодостью тело и исходящий от него тонкий аромат, вобравший в себя, как казалось Тихону, все запахи лесов и полей, вскружил ему голову. Разум его слегка помутился, и он ощутил блаженство, разливающееся по всему телу. – Какой необычно приятный запах!
– Запах? – Наташа, приподняв нос кверху, принюхалась. – По-моему, жжёной резиной воняет.
– Да-а-а, и ре-зи-ной то-же, – певуче вторил ей Тихон. – А какого цвета у вас волосы?
– Как и у папы – рыжие. А что? – В её словах звучали и гордость, и вызов.
– Прекрасно, теперь я знаю, как пахнут рыжие волосы.
– Так мы пойдём или нет изучать здешние достопримечательности? Пора бы уже отойти, – она с прищуром взглянула на их окна и брезгливо поморщилась, – от подъезда и двигаться в каком-нибудь направлении. Тихон, будь же, наконец, человеком, возьми на себя роль экскурсовода и задай нам маршрут.
– Ах, да-да, сейчас, – он повертел головой, как будто оценивал обстановку, – погоди минутку, сейчас соображу. Наверное, мы пойдём…
– Да-да пойдём, только скорее. Для начала смоемся со двора, а там уж… и направление определим. Пошли уже, а?
– Какая вы молодец! На том и порешим. Держитесь крепче, мы выходим на большую дорогу.
– Прежде чем мы рванем, давай договоримся на берегу. Ты перестанешь обращаться ко мне на «вы», а то я чувствую себя не очень уютно, как будто в общественной бане меня голой запихнули в мужское отделение, а дверь снаружи подпёрли тяжелой гранитной лавкой. Мы же современные люди, а не старорежимные пережитки прошлого. Правда? Так будем соответствовать нашему историческому статусу.
Они пересекли двор и, выйдя на улицу, двинулись, по предложению Тихона, направо, в сторону городского сквера.
– Прошу обратить ваше… ой, извини, твоё внимание на дом справа, мы как раз сейчас его проходим. Это наш знаменитый «Дом быта».
– А-а-а?
– Отвечаю на твой вопрос, который естественным образом возник в твоей золотистой головке и трепыхается на твоих, жаль, не вижу цвета, губках (– Помада цвета терракот! – подыграла Наталья), и жаждущий вот-вот с них сорваться. Дом этот знаменит тем, что строили его не то что долго, а страшно долго, и когда его якобы открыли – а народ знает всё, – ленточку-то торжественно и принародно не перерезали, это уже факт достоверный, а раз так, то люди и не пошли, а если клиентов нет, то его, недолго думая, закрыли на ремонт, который благоденствует по сей день. Но это всё ерунда, главное то, что оно есть, это чудо советского сервиса, воплощённое в бетоне и металле, оно реально существует, его можно посмотреть, пощупать и даже сковырнуть кусочек на память. В этом доме бытового благоденствия гений человеческой мысли предусмотрел всё, всё, что только может вообразить избалованная фантазия современного городского жителя.
– И что же сможет поиметь современный городской житель от эдакого скромного, если судить по его размерам, «Дома быта»?
– Э-э-эх… неверие! Пусть его размеры тебя не смущают, всё продуманно до таких мелочей, что ни одна бытовая мышь не проскочит от всевидящего ока сервисного кота. Такого… ого-го… ещё не видала страна, и, по всей видимости, уже никогда не увидит.
– Тиша, можно я буду так тебя называть? А как ты смог определить, что мы проходим именно возле этого дома?
– О-о-о, это тебе не хухры-мухры, это...– он погрозил пальцем. – Я тебе раскрою одну не страшную, но очень запретную тайну. Ты должна будешь дать клятвенное обещание, что даже под пытками силовых структур не расколешься и не сдашь меня с потрохами.
– Я готова на всё, – прошептала она ему прямо в самое ухо. – Чем мне закрепить клятву, чтобы ты не сомневался в моей преданности?
– Кровь – самое лучшее средство, но тебе достаточно просто сказать магическое слово – клянусь.
– Клянусь, клянусь, клянусь! Десять раз клянусь! Сто раз клянусь! Ещё?
– Достаточно! Я тебе поверил с первой цифры. Итак, слушай тайну, ты, кстати, первая на этой планете, кому открывается сие. – При этих словах Тихон почему-то оглянулся назад. – У меня есть третий глаз.
– Да-а-а?! – искренне удивившись, воскликнула Наталья. – Как интересно! Покажи мне его, я хочу повнимательней его рассмотреть.
– Только тебе, как члену моего тайного общества. Вот он! – Тихон ткнул указательным пальцем в середину своего лба. – Здесь сокрыто всевидящее око.
– Никогда бы не подумала, – с сожалением вздохнула Наталья. – Это не совсем то, на что я рассчитывала. И что, действительно помогает?
– А то! – Эта прогулка всё больше и больше приводила Тихона в возбуждение. Его сердце бешено колотилось, а он, вместо того чтобы успокоить его, кричал ему: «Давай! Сильнее! Ну что же ты! Разбей мне грудь вдребезги! Хочешь на волю? Так в чём же дело? Вперёд! Выпрыгивай и не спрашивай разрешения! Не переживай и себя не казни! Думаешь, я без тебя умру? Да, умру, но это будет не твоя вина. А потом ты поймёшь, что и моей вины здесь не было. Просто был момент, и мне было чертовски хорошо». Накричавшись вволю, он, ещё движимый внутренней инерцией, никак не мог успокоиться, а поэтому продолжал говорить с шумным вдохновением. – Не то слово! Сей дар дается только избранным! Ты понимаешь, о чём я?
– Как-то… не совсем.
– А ты подумай. Ну, давай, Наташа, это же не так сложно.
– Что-то не хочется… ни думать, ни напрягаться, ни вообще… Лучше ты ответь-ка мне на такой вопрос. Как ты выковыриваешь глазки?
– Какие ещё глазки?
– Обыкновенные. Ты же картошку чистишь, хотя бы даже иногда?
– Ну… бывают такие случаи.
– Вот видишь, бывают. Так вот, в картошке остаются глазки, которые нужно удалять.
– Ах, ты про эти глазки…
– А про какие же ещё, не про свои же.
– Забавный вопрос, никто ещё не задавал мне такого. Ну что ж, постараюсь удовлетворить тебя своим ответом. Глазки я не выковыриваю, за меня это доделывает моя мама. Ну а если бы мамы не было, то – издержки слепоты – пришлось бы есть глазастую картошку.
– А можно ещё вопрос?
– Я гляжу, с тобой не соскучишься. Ладно уж, давай, добивай меня окончательно.
– Почему у тебя такое имя – Тихон? Сейчас всё больше Серёжи да Юры с Володями. Не по моде обозвали.
– Подожди, мы ещё не закончили с глазами. Продолжим про мой третий глаз? Ты обещала подумать и дать ответ.
– Я? Про глаз? – Наташа глубокомысленно вздохнула. – Да, пожалуйста, если настаиваешь. Я думала, что у тебя и вправду… приспособление, может быть, или ещё чего-то такое, а там… Не люблю непонятного. Ну, а если я чего-то не понимаю, то начинаю теряться и мне сразу же становится неинтересно. А если мне неинтересно, то меня тут же обуревает скука, а страшнее скуки для меня ничего в жизни нет. Скука – это ужасно! Давай лучше о твоём смешном имени поговорим, может быть, развеселимся.
– Интересно, и что же в моем имени ты нашла смешного?
– Не знаю, – она пожала плечами. – Тихон – вроде бы ещё ничего, а вот Тиша – ну что это такое… и то, заметь, имеет право на жизнь. Или вот – Тишка, Тишечка, Тишулечка, Тишулёночек, не имена, а шипение какое-то. Абсолютно не за что зацепиться, правда?
– Абсолютно, – недовольно процедил сквозь зубы Тихон.
– Только не злись. Не переношу, когда грустно. Люблю, когда мне смешно, люблю, когда вокруг смех и веселье. Наверное, мы с тобой совершенно разные. Ну что ты дуешься, как мышь на крупу, расскажи лучше, как ты заполучил своё имя. Ну, пожалуйста, не видишь, дама мучается в ожидании.
– Да тут и рассказывать нечего, и не понимаю, какой интерес ты в этом находишь. История как история, да я толком и не помню всего.
– Раз прошу, значит, есть интерес. Расскажи хотя бы, что помнишь, главное – суть.
В её голосе было столько мольбы, что Тихон сломался.
– Это случилось, как мне рассказывали… а кстати, вот голова садовая, мама сама же и рассказала мне об этом случае, когда я был ещё совсем ребенком, вот только возраст свой помню смутно, то ли в шесть, то ли в одиннадцать… но это и не важно, главное, не забыл. Произошло, значит, сие событие в роддоме. Мама попала туда по случаю своей беременности, и, между прочим, вовремя подоспела, так как схватки уже приняли регулярный характер. Дальше всё шло, как обычно, – воды, потуги, и вот на свет появляюсь я. Огляделся (это я про себя), выдержал для приличия паузу, и… вежливо поздоровался.
– Как это – поздоровался?
– Обыкновенно, как все дети здороваются, – закричал что было мочи. Потом от собственной наглости застеснялся сильно и замолчал. Врачи рассудили правильно, запеленали и унесли, разлучив меня с мамой. Вот за это – за разлуку, я и обиделся на этих самых врачей. Сначала никто внимания не обращал, потому что в роддоме обстановка до умопомрачения обыденна и рутинно-монотонна. Носят меня носят, как и положено, по издавна заведённому у них графику, из общей палаты к маме, потом обратно, от мамы в общую палату, и всё в принципе нормально, так бы и носили до совершеннолетия, если б не случай. Маму-то понять можно, она ведь в первый раз в такой передряге, но вот медперсонал… странно мне было на них смотреть. Вскоре, однако, нашлась одна работница, обратила-таки внимание. Принесла меня на кормёжку и с претензией спрашивает у моей мамы – нашла у кого спрашивать: «Почему это ваш ребёнок всё время молчит? Сколько ношу, и ни разу голоса его не слышала». А мама ей отвечает: «Сама не слышала. Я думала, что все новорожденные так себя ведут». Расхохоталась сестра и рукой вокруг показывает. «Вы что, мамаша, сами-то не слышите, что вокруг происходит? Вы посмотрите, какой ор стоит, один только ваш тихоня никак не соберётся голос подать. Сообщите лечащему, не дай бог, патология. Тьфу-тьфу-тьфу». Так и получилось, что с её-то легкой руки все стали называть меня тихоней. А мама, раз такое дело, долго не раздумывала и решила присвоить мне скромное, но в полной мере отображавшее реальность имя – Тихон. В результате вот такая получилась ничем не примечательная история.
– Не скажи, в отличие от тебя, я нахожу её очень даже забавной. Боже мой, ну конечно же, ох, как здорово! – Наташа, взвизгнув от пришедшей ей в голову идеи, радостно захлопала в ладоши. – Тихоня, я буду звать тебя Тихоней, и можешь возражать сколько угодно, теперь ты для меня – только Тихоня.
– Да ну тебя, – изобразив обиду в голосе, пробурчал Тихон.
– Не бойся, я никому не скажу, это будет моя тайна, ну и немножко твоя. И всё, не будем больше к этому возвращаться. Перестань кукситься, лучше опиши, что теперь за здание у нас по правую руку? Проверим, какой ты у нас ясновидящий.
– Опять! Что за привычка у тебя такая – перепрыгивать с мысли на мысль? Трудно, знаешь ли, за тобой поспевать.
– Да, такая я. Сама себе иногда удивляюсь. Сколько себя помню, всегда у меня так – загорюсь какой-нибудь идеей и ни о чем думать больше не могу, но буквально через каких-нибудь пять минут интерес внезапно пропадает, и уже хочется совсем другого. Я полностью с тобой согласна, мне порой самой со своей натурой тяжело ужиться. Но ничего, справляюсь, как видишь, и ты научишься. Первые пять лет тяжело, а потом… привыкаешь, даже начинаешь находить в этом некую пикантность. А что ты мне зубы заговариваешь? Ишь, хитрец выискался. Я ему про дом, который справа, а он мне про мысли какие-то непонятные. Ох, и тихоня – действительно, Тихоня. Как я с именем-то угадала, ну просто молодец. Итак, зубозаговорщик, вывожу тебя на чистую воду. Что же всё-таки ты нам сможешь пояснить по поводу здания справа от нас?
– Могу пояснить всё! Загибай пальцы, я буду перечислять. Во-первых, это гастроном, во-вторых… у меня предложение. Зайдем внутрь, пройдемся, на прилавки поглазеем, авось чего-нибудь новенького приглядим, там так интересно. Куча отделов, и все разные, непохожие друг на друга, а запахи… м-м-м… это надо только нюхать. Мы с мамой никогда мимо не проходим, обязательно завернем. Иногда опаздываем куда-то, торопимся, времени в обрез, но всё равно, хоть минуточку, но выкраиваем, заскочим, настроение приподнимем, и дальше.
– Чё-ё-ё… правда что ли? – Наташа, опешив, даже остановилась, чтобы получше рассмотреть своего сопровождающего. – Ты что… нет, вы что, серьезно?
– Да. А ты что имеешь в виду?
– Что я имею в виду? А что я имею в виду? Да всё вот это я и имею в виду, – она, подобно учительнице у доски, плавно очертила рукой воображаемую окружность, показывая на магазин. – Скажи, что это за шутка, я тебя прошу, и мы пойдём дальше.
– Что тебя так взволновало? Не желаешь заходить – не надо, пропустим его и пойдем дальше, но только не нервничай.
– Нет, подожди, я хочу знать, действительно ты веришь в то, что говоришь?
– А что я говорю?
– Поглазеем на прилавки, ты говоришь, новенького приглядим.
– Ну и что, что тут такого? Да, я сказал, поглазеем на прилавки, сказал, новенького приглядим – и что… дальше что?
– Да ничего! Это, конечно, твоя правда, но разрази меня гром, не понимаю, как можно глазеть на прилавки, на которых абсолютно ни черта нет. Нужно быть закоренелым слепцом, чтобы не замечать очевидного… – Тут она запнулась, и её возмущение повисло в воздухе вместе с рукой, которой за секунду до этого она так выразительно жестикулировала. – Извини… извини меня, я забылась и, наверное, ляпнула что-то не то. Что-то плохое? Ну, что ты молчишь, плохое, да? Я не имела в виду конкретно тебя, это же так… обобщённо… как-то само собой вылетело. Хорошо, забудь всё, что я наговорила, пусть будет по-твоему, раз у вас так заведено и вам от этого легче, но ведь реальность… её же никуда не деть. Ладно ты, которому многое простится, но твоя мама, она ведь, опять прошу прощения, ну никак не слепая. Какой смысл в этом сочинительстве, в этаком неприкрытом обмане? От переизбытка фантазии? – Наталья шмыгнула носом. – Ну, ответь хоть что-нибудь, не доводи меня до слёз, я ведь попросила у тебя прощенья.
– Успокойся, Наташа, я не злюсь и не обижаюсь. Ты во всём права, и не о чём тут плакать, прибереги слезы, они тебе ещё пригодятся. Представь, что это игра. Просто игра и ничего больше, без всякого смысла и ни к чему не обязывающая. Глупая, конечно, но так почему-то легче. Я уж и не помню, кто придумал. Наверное, мама, а я поддержал. Да, скорей всего, так и было. Ну… перестань хныкать, люди смотрят. Неудобно перед народом.
– Пускай смотрят, если такие любопытные. Тебе легко говорить не плачь, ты ведь всё-таки мужчина, а мне каково? Если действительно прощаешь, то так прямо и скажи.
– Говорю прямо – я тебя прощаю, забудем этот инцидент, и… пожалуй, пора возвращаться домой, а то как бы там про нас не забыли, да со счетов не списали.
– Огромного желания возвращаться у меня, конечно, нет, но ты прав, разворачиваем коленки.
Возвращались они молча, думая каждый о своём. Наташа специально придерживала шаг, чтобы оттянуть время возврата. Она нет-нет да поглядывала на идущего рядом с ней парня. «А что, в нём что-то есть такое, на что бы я обратила внимание. Высокий – это да, в плечах широк, в бёдрах узок – согласна, профиль… хм… – нос прямой, но не крупный – это успокаивает, тонкие упрямые губы – тот ещё типчик, чуть выдающийся подбородок, и, кажется, с небольшой ямочкой… так и есть, еле заметная вмятинка с булавочную головку – привлекает, ничего не скажешь, а вот лба не видно, закрыт густыми тёмно-русыми, слегка вьющимися волосами. Ах да, ещё же глаза. Ну-ка, ну-ка, посмотрим… Боже ж ты мой, да в них утонуть можно – синь-синева… два гигантских василька на белом холсте – тяжело будет устоять, вот только смотрят всё время куда-то вдаль, и, если не знать, то никогда не подумаешь, что перед тобой инвалид. Странные всё-таки перипетии в жизни происходят. Ещё вчера я его знать не знала, а сегодня… не успев толком познакомиться, чуть не поссорилась. Ах, какая разница, всё равно ведь только на недельку, а там… жизнь разведёт, разбросает, и, поди, не увидимся больше».
Тихон звонить не стал, открыл входную дверь своим ключом. Снимая туфли, Наталья заметила в конце коридора девочку-подростка, стоявшую напротив кухни, свет из которой падал на левую часть её лица, разделяя его на две половинки, на светлую и тёмную, усиливая тем самым недвусмысленное выражение, гарантирующее Наталье полнейшую недоброжелательность, а так же прочие прелести будущего совместного проживания. Не оставалось никаких сомнений в том, что у неё среди этих людей против её воли уже появился первый враг. «Опять же всего-то на какую-нибудь недельку», – успокаивала себя Наташа, проходя вслед за Тихоном в комнату.
Пустая комната встретила их неубранным столом и нетронутыми угощениями на нём, всё осталось так же, как и до их ухода. Не разговаривая, они уселись за стол, друг против друга. Хотя, справедливости ради, надо бы уточнить, что Наталья сама, без всякой на то причины, просто ей так захотелось, отодвинулась подальше от Тихона. Их молчание закончилось бы неизвестно чем, если б не вошедшая буквально через несколько минут Екатерина, которая своим добрым ворчанием вмиг разогнала сгущавшиеся было тучи.
– Как прогулка, аппетит нагуляли? Ну, и чего застеснялись, добрый молодец и красна девица, давайте, налетайте, а то простынет всё, вкус потеряет, и что тогда? Мы собачек не держим, скармливать некому. Наташа, а ты чего на отшибе устроилась? Давай-ка, подсаживайся поближе к Тихону, смелее, красавица, ему, я думаю, приятно будет, если ты за ним поухаживаешь. Тиша, не гримасничай, тебе это не к лицу. Наташа, а ты пожелала папе доброго пути, когда попрощалась?
– Нет.
– Как нет? Ты разве с ним не встретилась? Странно, он только-только в дверь вышел, и вы тут как тут. Я в полной уверенности, что вы в подъезде нос к носу… Ой! – Екатерину даже подбросило, – а вещи-то, вещи забыли, ты же без одежды осталась! И я хороша, ничего не скажешь…
– Напрасно волнуетесь, Екатерина Семёновна. Вещи мои при мне, они вон в той агромадной сумке, которая у вас в прихожей стоит.
– Точно? Ты уверена, что они там лежат?
– Папа комплектовал.
– Я так и думала. О-хо-хо… придется самой убедиться, – готовясь к худшему, но сохраняя хорошую мину, Екатерина направилась к сумке. – Слава Богу, – донеслось из прихожей, – вещички здесь, в целости и сохранности. А это что? Мясо, масло, а сыру-то… куда сыру-то столько, целая головка. Ой-ой-ой… чего здесь только нет – мед, варенье и ещё картошка вдобавок. Ребята, я редиску нашла. Ох, Павел Андреевич, вот хитрец, ну надо же… и молчал… ни словом, ни полсловом. А я… сама-то хороша, ничего не скажешь, хожу мимо и не вижу, как будто мне глаза песком засыпали.
Екатерина вернулась, неся в руках большой полиэтиленовый пакет, перевязанный бечёвкой. Бросив его на свою кровать со словами «потом рассортируем», она обратилась к сыну:
– Вечером возьмешь у соседей раскладушку.
– Не беспокойся, мама.
Екатерина проснулась в той же позе, в которой засыпала накануне вечером. Скрипнув панцирной сеткой, она перевернулась на другой бок для лучшего обзора комнаты. Тихон басовито похрапывал на раскладушке, а его торчащие из-под одеяла ноги по щиколотку свисали за её край. Наташа, непонятно как дышавшая, с головой закуталась в пуховое одеяло. «Надо было дочку родить, когда возможность была. Эх, молодо – зелено. Ну да ладно…» Екатерина вздрогнула. Гордо, как деревенский петух, затрещал старый будильник, из последних сил тарабаня своим молоточком по ржавым тарелочкам, неистово сообщая, что пора вставать. Метнувшись с кровати, она шарахнула по нему ладошкой. А несчастный будильничек, не ожидая такого обращения, захлебнулся от мощного удара, весь как-то сразу съёжился и, жалобно скрипя, с трудом изобразил немой вопрос на своем циферблате: «За что же так сильно-то, за что в немилость угодил?» Извиняясь за свою горячность, Екатерина, ласково погладив, поставила его подальше от края комода.
– Подъем! – накинув халат, протрубила Екатерина Семёновна. – Касается всех! – добавила она, выходя из комнаты.
Наташа, лёгкая на подъём в отличие от городских девиц, вмиг освободилась от одеяла, спрыгнула на пол, и, как была в короткой комбинашечке, босиком прошлёпала к зеркалу, висевшему на стене. Рассматривая своё утреннее лицо, она взглядом вдруг поймала отражение сидящего на раскладушке Тихона, взор которого был направлен ей в спину. Ойкнув, она стремглав бросилась к своей кровати и, забравшись на неё, закуталась обратно в одеяло.
– Ты чего? – услышав вскрик и беготню, встревожился Тихон.
– А ты чего?
– Я? Не понял. Я ничего, сижу и собираюсь вставать. А вот ты кричишь чего-то, и лётаешь туда-сюда.
– А чего ты пялишься на меня?
– Я пялюсь?!
– Нет, твоя раскладушка! Конечно, ты. Отвернулся бы, бесстыдник. Как я ещё раздеваться не начала, вот бы картинка была.
– Вот те раз… и ты всерьёз? – Тихон разразился легким смехом. – Позволь тебе напомнить, драгоценная Наталья, – мои глаза смотрят, но не видят.
– Всё равно отвернись, мне так спокойней, и лоб ладонью прикрой, чтобы твой наглый третий глаз не соблазнялся. Откуда мне знать, может быть, он действительно у тебя есть.
– Отвернуться – пожалуйста, а вот остальное… дурацкие выдумки.
– Никакие не выдумки!
Наталья примолкла, заметив возвращающуюся Екатерину, которая несказанно удивилась, застав обоих сидящими на кроватях.
– Здрасьте, команда была подъём, но никак не сидеть. Тихон, марш умываться, дай девушке возможность переодеться. Будешь возвращаться, послушай чайник, не свистит ли.
Плотно позавтракав, Тихон, пожелав всем доброго времяпрепровождения, ушёл на работу. Оставшись одни, Наталья и Екатерина Семёновна безмятежно беседовали, смачно прихлебывая горячий чай.
– Какие планы на сегодня? – участливо поинтересовалась Екатерина.
– Не так много, но есть кое-какие. Для начала съезжу в институт, прощупаю обстановку, насчёт общаги поинтересуюсь.
– Подожди, но отец против общежития.
– Да знаю, знаю. Он комнату хочет, а я нет. Екатерина Семёновна, ну хоть вы-то меня поймите, на вас одна надежда. Что мне одной в этой комнате делать, с ума сходить, что ли? Я ему объясняла, умоляла понять меня, а он всё своё твердит, и слушать не желает. А ведь я, на полном серьёзе, одиночество долго переносить не могу, паниковать начинаю, сразу муть всякая в голову забивается, и чем дольше одна, тем невыносимей мне делается. В таком состоянии могу чёрт те что натворить. Помогите мне, Екатерина Семёновна, не говорите отцу. Если узнает, то всё… он ведь уже давно со своей головой в друзьях не ходит. Вот вы не знаете, и никто не знает кроме меня, а случай-то ужасный был. – Они смотрели друг на друга, глаза в глаза, Наташа с выражением заговорщика, а Екатерина просто с неприкрытым интересом. – Собака наша, совсем ещё не старая среднеазиатская овчарка, перестала на людей лаять. Раньше лаяла, а теперь ни в какую. Какая-то метаморфоза в её голове произошла. Люди в калитку заходят, мимо неё проходят, а ей хоть бы хны, даже нос из будки не кажет. Отец, видя такое дело, недолго думая, взял и пристрелил бедолагу. Но самое ужасное произошло потом. Вместо того чтобы, как подобает нормальному хозяину, захоронить бедное животное, он просто отнёс её на задний двор и перебросил через забор. Вы представляете, Екатерина Семёновна, даже с паршивой овцой так не обращаются. Меня после этого случая кондратий дня три колошматил, места себе не находила, всё к забору подходила, прислушивалась. Чего услыхать хотела, непонятно, только приложу ухо к забору и слушаю, слушаю.
– Какой кошмар! И если всё это правда, то я представляю твоё тогдашнее состояние. Как это на него не похоже, хотя… первая встреча… сходу и не разберёшься. Ладно, Наташа, я подумаю на досуге, авось мысль добрая и появится. Обещать ничего не обещаю, но… Не переживай, Бог даст, выкрутимся.
Вскоре ушла и Наташа. После её ухода Екатерина ещё какое-то время посидела, отрешенно сверля взглядом невидимую точку на стене, затем, пристукнув ладонями по столу, поднялась, глубоко вздохнула и сноровисто занялась своими домашними делами.
Только после обеда Тихон обратил внимание на некие перемены, появившиеся в нём, и чем ближе был конец рабочего дня, тем больше он не узнавал в себе прежнего Тихона, которого знал на протяжении стольких лет. Возникшее желание куда-то бежать не давало спокойно работать. Ему вдруг стало одиноко на своем рабочем месте. Всё, что раньше было изучено до мельчайших подробностей, став со временем таким теплым и родным, сейчас уже не радовало, оказавшись чужим и холодным. Монотонная, однообразная работа бесила, вызывала тошноту, выворачивая нутро наизнанку. Он, поминутно порываясь встать, ёрзал на табурете, как будто гвоздь, вылезший каким-то образом из сиденья, своим острым концом подленько расковыривал его нежную плоть. Отяжелевшие руки шли в отказ, ссылаясь на склероз. «Пакостный станок, никак сломаться не может. Тебе сколько годков-то – ровесник первой конной? Ты хоть когда-нибудь ломался, стахановец чугунный? А кстати, надо бы поинтересоваться годом его рождения. И как мне раньше это в голову не приходило? Всё равно, противный старикан, и никакого снисхождения к твоему возрасту». Но станок как будто и не слышал. Он ломаться явно не собирался, наоборот, сотрясаясь и пыхтя, он, как раненый дракон, корчась в конвульсиях, продолжал изрыгать грохот и из последних сил бил своей пресс-лапой по заготовкам. Но, несмотря на это и наперекор всему, в голове Тихона, ещё с утра, не переставая, звучала красивая мелодия. «А начальница цеха всё-таки – стерва. Ведь просил же её выдать беруши, даже заявление писал, и не я один, все рабочие возмущаются. Раньше-то ладно, ещё можно было обходиться, а вот сейчас… ох, как бы пригодились. Ну конечно – стерва». Он стал рисовать в мыслях коварную месть, и она резонировала с его настроением. «А чего это я развеселился? Вокруг всё хреново, а мне тоже хреново… и одновременно радостно. Крышки эти… нескончаемый железный поток, и куда их столько? Пора бы остановить безумие, так нет, они всё прут, и прут, и прут. Да когда же это кончится?» Его мысли прервал голос мастера, который, стоя за его спиной (а он и не заметил), распекал Тихона за невыполнение дневного плана. В ответ, покопавшись в себе, и отыскав там кусочек мужества, Тихон, собравшись с духом, собрался уже послать его куда подальше, но в итоге пролепетал, что, мол, плохо себя чувствует. «Её волосы… Они, наверное, такие же прекрасные, как и запах от них. Она сказала, что они рыжие, и я ей верю. Она не способна на враньё. Действительно, какая у неё в этом необходимость? Как же мне побыстрей убраться домой? Там аромат, которым я хочу дышать, там тело, к которому я мечтаю прикоснуться, там… ох, как мне сейчас… О-о-о, да ты никак, того? Похоже, в тебе чувство воспылало? А не спешишь ли с выводами, юноша? Задумайся, мечтатель, а не перебарщиваешь ли ты? Скорее да, чем нет. И всё-таки необычный запах, завораживающий, исходит от её волос. А может быть, и не перебарщиваю. Всё, больше не могу! Где этот… мастер? Я требую законного отгула на остаток сегодняшнего и на полный завтрашний день». Прилежно доработав до конца и выполнив дневную норму, Тихон Устинович Архангельский, ускоряясь время от времени, лёгким шагом возвращался домой. А мог бы и не торопиться, потому что Наташа всё равно ещё не вернулась, в чём он и убедился, когда, закрыв за собой входную дверь, не уловил желанного запаха. «Ну, что ж, – решил он для себя, – ещё не вечер».
– Пойду пройдусь, – сказал он не кому-то конкретно, а вообще.
– Куда? – не затем чтобы услышать ответ, а чисто механически отреагировала Екатерина.
– Туда, – так же механически ответил Тихон.
– А-а-а… ну да.
Заложив руки за спину (это он сделал специально) и вышагивая, словно журавль по заливному лугу, Тихон перемещался по длинному коридору со скоростью самой быстрой улитки. Угадав с поворотом на кухню, он решил, что дойдет до окна и только после этого повернёт назад. Миновав туалет, (на это потребовалось совсем немного времени), он поравнялся с ванной, и тут с правой стороны его обдало легким ветерком, как будто кто-то, взмахнув опахалом, тут же его бросил и, пожелав остаться неизвестным, убежал.
– Кто здесь? – В ответ послышалось лёгкое шебуршание. – Лиза, ты что ли?
– Я.
– Уф, – вздох облегчения, – крадешься, прямо как кошка, не мудрено, что я чуть не проворонил тебя.
– А никто и не крался, между прочим.
– Ага, кому-нибудь другому расскажи. Мне ли не знать, когда ты просто ходишь, а когда не просто крадешься.
– Ну, хорошо, допустим, я кралась, и что?
– Да в том-то и дело, что вроде бы ничего, просто я себе удивляюсь, в первый раз в жизни тебя не застукал, если бы не твоя оплошность.
– Поздравляю, у вас налицо прогресс.
– Лиза! Что-то ты сегодня какая-то не такая. Что стряслось? Перед твоим носом мороженое в киоске закончилось?
– А какая я?
– Я же сказал, не такая… не такая, как всегда.
– Ну, так и разъясни – какая я всегда и какая я сейчас?
– Вот так, прямо здесь в коридоре, и разъяснить?
– Почему в коридоре, мы почти на кухне, так что обстановка вполне пристойная.
– Добро, раз на кухне, значит… на кухне. Итак, я слушаю, какой червячок залез в твою душоночку и гложет её изнутри?
– Ошибаешься, это я слушаю, а ты рассказываешь.
– Ах, я рассказываю! Ну ладно, только напомни, о чём.
– Почему я всегда такая, а сегодня, видите ли, не такая, как всегда.
– Такая, не такая, запутала совсем. Ну что ж с тобой поделать… хочешь услышать, слушай, благо, что обстановка, если верить тебе, подобающая. Дай мне свою руку, подведи к чему-нибудь, на что можно присесть, да сама рядом устраивайся поудобней. – Опустившись на табурет, Тихон не отпустил её руку, зато другой, осторожно прикасаясь, поглаживал тоненькие детские пальчики. – С чего же мне начать-то? Даже и не соображу. А знаешь, мне на ум пришла одна история, веселенькая, можно сказать, история, как раз для таких подростков, как ты. Я с неё начну, а потом решим, продолжать нам или прерваться. Согласна?
– Взрослые умеют выкручиваться, считая нас недотепами, но со мной не пройдёт, так что не забудь о своем обещании, а то ведь я всё равно напомню.
– Ну что ты, как такое можно забыть? – Тихон улыбнулся и для приличия выждал паузу, якобы собираясь с мыслями. – Давным-давно, когда люди ещё понятия не имели об электричестве, а вместо телевизора довольствовались народным творчеством, в небольшом городке (что-то вроде сегодняшнего посёлка городского типа) проживал некий юноша. Родителей у него не было, зато была оставленная ими комнатушечка в полуподвальном помещении с одним единственным окном. Юноша жил бедно, так как не мог найти работу. Здесь следует уточнить: как таковой работы было предостаточно, просто молодой человек ничего не умел делать. Не лентяй и не бездельник, он пробовал обучаться разным профессиям, с терпением и старанием, но у него ничего не получалось, всё валилось из его рук. Единственное, что он умел делать, это сочинять сказочные истории, от которых окрестные дети были в бешеном восторге. Сказки и дети – это единственное, ради чего всё остальное приносилось в жертву. А детям только того и надо. Правдами и неправдами они сбегали из дома, чтобы не пропустить начало новой истории. Дети любили его, но сказки любили ещё больше, поэтому готовы были слушать их бесконечно. Иногда в его каморке набивалось столько детей, что становилось тяжело дышать, и после трех-четырех историй приходилось открывать окно или дверь, но бывало, что и то и другое вместе, а на улице не всегда было лето и не всегда светило солнце. Родители, да и все окрестные жители знали про это, жалели юношу и подкидывали кто что мог.
Однажды холодным зимним вечером, он, как обычно, сидел за своим столом и, бесконечно прерываясь, чтобы отогреть закоченевшие руки, записывал очередную сказку. Слушатели в этот вечер не пришли. Не пустила разыгравшаяся не на шутку пурга, заточив детей в теплых домах. Вот в этот-то ничем не примечательный вечер, если конечно не считать природного катаклизма, к нему, не входя в дверь и не пролезая через окно, просто возникнув из ниоткуда, явился волшебник. Не поздоровавшись, он прямиком обратился к юноше. «Ты много страдал, – сказал гость, – теперь пришло время воздать тебе должное. Я отправлю тебя в сказочное королевство, оно будет твоим. Не советую отказываться, потому что отказ означает твою немедленную смерть, – таковы условия. Править королевством будешь до того времени, пока я не сочту нужным появиться, а до тех пор ты не сможешь самостоятельно его покинуть. – В ответ оторопевший юноша не проронил ни слова, только еле заметно кивнул. – Сейчас ты уснешь, – продолжал волшебник, а утром проснешься уже в своем замке».
Действительно, открыв утром глаза, юноша не сразу сообразил, где находится. Большая тёплая кровать, великолепная комната и окно, не стоило бы повторяться, но тоже огромное, из которого открывался потрясающий вид на его (так, видимо, теперь стоило понимать) королевство. Красота замка, стоящего на высоком холме, не поддается никакому описанию. Ну, а раз не поддается, то и не будем задерживаться, чтобы не терять время. «Делать нечего, – решил для себя юноша, – раз попал сюда, придется править». Встряхнувшись, он пошёл править, ведь приближалось время завтрака. Неожиданно для себя справлялся он с этим делом справно, а по-другому и не могло происходить в сказочном королевстве, где любой его приказ или желание исполнялись мгновенно и беспрекословно, и поэтому с каждым днем ему доставляло всё большее удовольствие выполнять свои обязанности. Но день шёл за днём, неделя за неделей, всё по заранее расписанному графику, и никаких существенных изменений. Купаясь в беззаботности и вседозволенности, не зная отказа своим желаниям, юноша все чаще ловил себя на мысли, что теряет интерес к окружающему. Его стало тяготить сказочное однообразие. Всё чаще, отдаляясь от руководства королевством, запираясь в своей комнате, он предавался воспоминаниям. Но это спасало не надолго и, чтобы не сойти с ума и хоть как-то отвлечься, юноша взял себе за правило – сразу же после завтрака тайком убегать из замка и на природе искать утешение. Он бродил по своим лесам, продираясь сквозь чащи, отдыхал на своих лугах, любуясь причудливыми формами облаков, и всё это время в душе он лелеял надежду на скорейшую встречу с волшебником. Но время шло, а волшебник никак не желал появляться.
Безвыходность рождает отчаяние, а отчаяние толкает на нежелание жить. Он предпринял попытку наложить на себя руки, мечтая о скорой смерти, но и это не получилось, ибо он был обречен на бессмертие. Ничего не изменить, всё решено помимо его воли.
Вот так бы и шастал он по лесам и полям со своей угасшей надеждой до скончания века, пока однажды не повстречалась ему маленькая девочка. Увидев его, она не испугалась и не убежала, поэтому они и познакомились. Узнав, кто он, девочка проявила большой интерес к его особе. Их встречи стали регулярными, и незаметно для себя они крепко сдружились. Его покорила открытость её сердца. Она была всегда разной: иногда веселой хохотушкой, в другой раз искусной проказницей, а то вдруг завораживающей рассказчицей или интересной собеседницей. Поражало ещё и то, что она никогда не скрывала от него своих тайн, и ко всему прочему была вежливой со старшими. Юноша забыл обо всём, рассказывая ей сказки с утра до вечера. Он просыпался с мыслью о ней и засыпал с её именем на устах.
Но всё когда-то кончается. Волшебник появился так же внезапно, как и в прошлый раз. «Ты возвращаешься, – не требующим возражения голосом объявил он, – у тебя есть время, но не обольщайся, совсем немного, попрощаться со своим другом». – «Я не могу её оставить, ведь она может умереть от тоски», – попробовал возразить юноша. – «Это всего лишь сказка, – настаивал волшебник, – а вот дети, которых ты действительно оставил, страдают по-настоящему».– «Что же мне делать?» – вскричал молодой человек. Волшебник выждал, пока юноша успокоится, и подвёл окончательный итог: «Решай. Если вернёшься, то сказочная девочка действительно умрёт, а если останешься, то умрут души реальных детей, брошенные тобой».
Тихон замолчал. Лиза смотрела на него широко раскрытыми глазами.
– Не молчи, продолжай, пожалуйста, – взмолилась Елизавета.
– А это всё, моя юная слушательница.
– Как всё! Так не может быть, конец обязательно должен быть, ведь не бывает сказок без конца. Ты просто не хочешь говорить.
– А как ты думаешь, какой у этой сказки конец?
– Хм… – Ее бровки сомкнулись, и в глазках появилась задумчивость. – Давай договоримся: сначала ты заканчиваешь сказку, а потом сравним с моим вариантом.
– Тебе может не понравиться.
– Ничего, я уже взрослая.
– Хорошо. – Тихону в этой ситуации ничего не оставалось делать, как рассказать, чем всё закончилось. – После разговора с волшебником юноша попрощался с девочкой и вернулся обратно в свою каморку.
Лиза уже приоткрыла было рот, чтобы рассказать свой конец истории, но остановилась, потрясенная словами Тихона. Недолго, минуты две, длилось её оцепенение. Всё началось с ресниц, которые часто-часто захлопали, затем прищурились глазки, курносый носик расправил свои ноздри-крылышки, и в довершение картины её плечи то приподнимались от переизбытка воздуха, то опускались, с шумом освобождаясь от него. Она отдёрнула свою руку, как будто между ними проскочила электрическая дуга, и отскочила в сторону.
– Ах, так! Это… это… Да как ты можешь?! – Ненависть клокотала в её голосе. – Тогда ты… ты… плохой! Ненавижу тебя! Вот и хорошо, что мы скоро уедем. Я даже плакать не буду… подумаешь, была нужда… и не приходи больше к нам! – Она убежала и, вложив всю свою силушку, так хлопнула дверью, что болезненный стон ни в чём не повинной бедняжки-дверцы ещё долго носился в коридорном пространстве.
Резкий звук заставил Тихона вздрогнуть, и это вернуло его к действительности. Ему было как-то не по себе, такое чувство, как будто он, после долгого отсутствия вернувшись домой, никак не находит чего-то очень нужного, без чего дальнейшее существование теряет всякий смысл. Он вспомнил про окно, до которого так и не дошёл. «Иди до конца! Приказ есть приказ, и не исполнить его – значит смалодушничать перед собой». Коснувшись окна, Тихон, удовлетворенный, развернулся и пошёл к себе.
Вскоре пришла Наташа, и только после этого Екатерина накрыла на стол. Все дружно сели ужинать и, забыв о всяком этикете, накинулись на еду. Утолив первый голод, они почувствовали необходимость поболтать. Екатерина Семёновна неторопливо расспрашивала, а Наталья с удовольствием отвечала. Тихон молчал, вполуха прислушиваясь к их щебетанию. Когда Екатерина унесла грязную посуду, Наташа, придвинувшись вплотную к Тихону и щекоча ему ухо, прошептала:
– А знаешь, Тихоня, сегодня я думала о тебе. Не скажу, что часто, но было… раза три. И могу тебе признаться, мне было приятно.
У Тихона внутри всё оборвалось, земля из-под ног подалась куда-то вниз и в сторону, мысли спутались в клубок, и ответ его был подобающим.
– Пойдём, сходим в кино, – сказал он и только потом подумал о том, что сказал.
– В кино? Ты шутишь? – хохотнула Наташа.
– Нет, я вполне серьёзно приглашаю тебя в кино на последний сеанс.
– А что, в этом что-то есть. Кино я люблю. И всё-таки… я не про себя, со мной как раз всё понятно, а вот ты… есть ли в этом смысл?
– Не думай. Просто пойдём и развлечемся. Ты будешь смотреть, я слушать, сначала в кинотеатре, а затем дома, подробный, с описанием картинок, пересказ.
– Как романтично! Только в кино мы пойдем в субботу, на неделе у меня не будет свободного времени.
Больше в этот вечер ничего существенного не произошло. Перед сном Екатерина и Наталья недолго смотрели телевизор, и Тихон, чтобы не отрываться от коллектива, составил им компанию. Быстренько насмотревшись, а тем более наслушавшись, все дружненько завалились на боковую.
Встав пораньше, до звонка будильника, Екатерина, стараясь не производить большого шума, выскользнула из дома, чтобы одной из первых занять очередь в молочку. Всё срослось как нельзя более удачно, она прибежала к магазину как раз вовремя и встала в очередь примерно десятой по счёту. На этот раз запасов в магазине хватило, чтобы удовлетворить её запросы. День явно набирал положительную тенденцию, что не замедлило отразиться на самой Екатерине. Домой она вернулась в приподнятом настроении. Разбудив, накормив и проводив ребят, занялась приготовлением (а с утра был вторник) к исполнению своего долга и к одиннадцати часам она, в полной боевой экипировке, уже стояла в дверях.
Её маршрут, протоптанный годами, лежал через весь город. Сначала трамвай, потом с полкилометра пешком, и перед глазами вырастают большие, выкрашенные в болотный цвет железные ворота городской психиатрической больницы № 1.
Знакомые лестницы, знакомые коридоры, запах – он не знакомый, он невыносимый – лекарств, хлорки и ещё чего-то тошнотворного. Некоторые сотрудницы здороваются (тоже получается, что знакомые), и, наконец, до боли знакомая палата… а вот её хотелось бы забыть, как, впрочем, и всю эту богадельню, да видно, в ближайшее время не судьба.
Она всё знает наперед… Ещё наполовину открыта дверь, а её уже будет видно. Железное кресло на колёсиках у окна, темный силуэт на светлом фоне… Она не смотрит в окно, это дверь должна быть за её спиной. Тук-тук-тук, – стучат каблуки по крашеному бетону. Тягостное приближение… медленнее, ещё медленнее. В голове всё то же видение… то же видение… «Пять, четыре, три… последние метры, в прошлый раз он ещё висел… развернуться, убежать, потом всё равно приходить, нет страха, есть чувство беспомощности, край пропасти, а он висит и плачет. Вчера плакал, позавчера плакал, всегда плакал. Что-то давит на виски, боль растёт, невыносимая боль, никчёмные старые слова, одни и те же. Улыбается. Теперь бежать… нельзя слушать крик. Оглядываться – значит сомневаться. Два… четыре… шесть…»
– Здравствуй, мама! – Екатерина приложилась губами к темечку сидящей женщины. Хотя женщиной это высохшее сморщенное существо можно было назвать только при очень богатом воображении. В кресле-каталке сидела живая мумия. – Как самочувствие? Ну и молодец. Дай-ка я на тебя посмотрю. Ну-у-у… совсем другое дело. На прошлой неделе было гораздо хуже, а сейчас прямо ого-го… бодрячком. Не надо благодарности, достаточно всего лишь улыбки. А посмотри-ка сюда. Что это у нас здесь? Правильно, гостинцы. В тумбочку положить или малость отведаешь? Ну, хорошо, нет так нет, оставлю в тумбочке, потом полакомишься, когда уйду, чтобы не смущать тебя. Ты случайно место не поменяла, а то будет потом делов. Отлично, но врачей всё равно предупрежу, даже не возражай.
Гостинцы один за другим заполнили нижнюю полку в прикроватной тумбочке. Екатерина, подхватив свободный стул, поставила его возле матери и села спиной к выходу, лицом к окну.
– Лекарства принимаешь? Умница, принимай. Раз прописали, значит… они же специалисты. Хорошие здесь врачи, грех жаловаться, не то что в нашей поликлинике. Пришлось мне не так давно… освежить память, проходя там курс лечения. Дурдом, другого слова не подберу, и врачи там больные. Краем уха слышала, девчонки в регистратуре шептались, зарплату им задерживают, уже полгода денег не видят. Ну, как тебе? Вот и причина. Пожалуйста, далеко и ходить не надо, кто ж от этого не заболеет? Даже самый здоровый из здоровых загнется. А здесь, похоже, платят, поэтому-то такая разница между теми и этими – земля и небо.
Если хочешь узнать про нас, то дома все по-прежнему, особых перемен нет, все живы и здоровы. А? Ты что-то сказала? Должно быть, послышалось. Или нет? Что, не может быть? У нас дома не всё в порядке? С чего это тебе взбрело в голову? Да, я повторяю это каждый раз, и что же из этого следует? Оттого и повторяю, что не вру. Если есть желание, то можем съездить, и ты убедишься, увидев все собственными глазами. Тихон, как обычно… Ой, – вскрикнула Екатерина и рассмеялась, – нелепейший казус, прошу прощения. Вру, и ещё как вру! Чуть не забыла, ничего не по-прежнему, я же получила письмо от тёти Вали. Передает тебе огромный привет. Просила от её имени поцеловать тебя в щечку, что я и выполняю. Удивляюсь я ей, столько лет – по возрасту она ведь старше тебя, а всё не угомонится. Героическая женщина. Иной раз, как подумаю… представлю себя в её годы и, честно говоря, не хотелось бы доживать до такого. Страшно! Страшно быть беспомощным при здравом рассудке, умирать от жажды в шаге от воды, знать, что есть родной человек и мучиться вопросом, почему же он не помогает, вспоминать прожитую жизнь и осознавать её невозвратность. А может быть, я не права, как ты считаешь? Или никак не считаешь? Или что? Или как?.. Тебе «пожалуйста» сказать или «умоляю»? Ты, как всегда, в своем репертуаре, заставляешь себя упрашивать. Хлебом тебя не корми, дай повыламываться. Поскольку говорить у тебя охоты нет, тогда соизволь моргнуть, если согласна со мной. Моргни, я сказала! Не испытывай моего терпения и не заставляй повторять дважды! Ну и что… что ты уперлась, как?.. Почему не отвечаешь на мои вопросы? Ты же только делаешь вид, что не слышишь. Я знаю, давно знаю. Почему ведёшь себя так? Тебе доставляет удовольствие издеваться надо мной? Чего добиваешься? Ну чего, я спрашиваю? Если ты сейчас же не ответишь, то я больше никогда, слышишь, никогда к тебе не приду! Повернись ко мне сейчас же и не делай вид, что тебе всё равно! Ну что, что интересного за окном, почему ты всё время туда пялишься? Очень интересно, да? И что тебя привлекло? Или ты ждешь… а может, мечтаешь? Увидеть что-то? Нет? Тогда кого-то? Так? Видишь, как трудно, но с твоей помощью возможно. Итак, твоя ближайшая мечта… ну… лицезреть… принца на летящем белом коне, или старичка на такой же коляске, или ангелов небесных, а может быть, старуху с косой? Угадала? Ты что-то хочешь сказать? Ах, и того, и другого, и третьего… Ну а что, неплохо, имеешь право. Но спешу тебя разочаровать, небольшая накладочка вышла – летают только тарелки, в которых вместо принцев и стариков сидят маленькие зеленые уродцы, а старичок, к твоему сведению, – это… (с чем бы мне его сравнить-то?) это… трюфель. Точно, трюфель и есть. Грязный, морщинистый, весь какой-то корявый, и к тому же не летает совсем, а в земле прячется, и прежде чем его найти, надо ещё по лесу походить, да покопаться в этой самой земельке, и то ещё не факт, что найдёшь. Вот насчёт ангелов не в курсе. У нас, у атеистов, ангелы как-то не в почёте. Нет, это невыносимо, от такого любезного общения с ума можно сойти. А-а-а… я поняла, у тебя игра такая. Ну что ж, неплохо, неплохо. Только позволь предупредить, что своим мерзопакостным поведением ты добьешься того, что в лучшем случае меня пропишут сюда, и буду я курлыкать, рядом с тобой сидючи (представляю нас со стороны), а в худшем… по стопам отца пойду. Кстати, об отце не желаешь память освежить?
Ну что же, замечательный финал у нас получился, ничего не скажешь, но только не для меня, потому что есть одна загвоздка, которую ты не берёшь в расчёт, – я не согласна. У меня немного другие цели, в отличие от тебя. И, знаешь что, пора бы уже избавиться от своих старых привычек – командовать всеми, не спрашивая у них разрешения.
Ну, отпусти меня, не мучь, прошу. Отлепись от меня. Ты выбрала свой путь, это твоё право, так и иди по нему до конца, зачем меня-то за собой тащить? Ведь я ещё молода и, скажу по секрету, мечтаю о ребёнке. Доченьку хочу, маленькую такую, чтобы ножки в перетяжечку, чтобы ручки в перетяжечку, щечки круглые, глаза зеленые, косички длинные, бантики белые, платьице под цвет глаз. Во сне вижу её часто. Она бегает по нашей комнате, хохочет. Я ловлю её, чтобы взять на руки, и никак не могу, в последний момент всегда ускользает.
Прости, что накричала на тебя. Я не злюсь и не обиделась, просто мне очень тяжело. Без тебя тяжело, и до такой степени… что ты представить себе не можешь. А как было бы здорово всем вместе жить, радоваться друг за друга, не скрывая улыбки, а также слёз, если какая беда. А ты… зачем так поступила, зачем бросила нас? Теперь сидишь здесь, сама с собой похохатываешь, а мы, между прочим, там… на передовой, бьёмся за свое разноцветное будущее, а поскольку результатов как не было, так и нет, то возникает законный вопрос: а с тем ли врагом мы ведём сражение и какую правду отстаиваем? Какие-то ветряные мельницы получаются, если на трезвую голову подумать. Скажи, а у тебя болит голова? Счастливая, а вот у меня случается. Иногда так сдавит, что хоть волком вой, и сразу возникает странное желание – бросить всё, сесть рядом с тобой, таблеток наглотаться и на пару в окно лунным пейзажем любоваться. А что, я нет-нет да иной раз и позавидую тебе. Тебе, кажется, смешно? Но не было бы так смешно, если б не было так грустно. А по большому счету здесь как-то… умиротворённо что ли, и даже несусветная вонь не мешает времени спокойно течь в своем направлении. И всё-таки кошмар, воняет так, что впору на вилы глазами… И когда, наконец, эту канализацию прочистят, или у вас здесь что-то другое? Ой… возрази, если не так, но мне показалось, на твоем лице промелькнула улыбка? Да? Нет? Повтори, лично для меня. Ну… с выходом на бис. Такая малость, что тебе стоит? Вот видишь, какая ты вредная, ну что мне теперь, на колени перед тобой встать? Ты бы хотела, я знаю, и не только на коленях… канатами бы к себе привязала и прутиком погоняла… как собачонку дрессированную. Но вот что я тебе отвечу, дорогая моя, – не обольщайся. По крайней мере, ближайшие лет пятьдесят я сюда не собираюсь, а если и соберусь, то ты вряд ли это уже увидишь.
Итак, что тебя ещё интересует, о чём ты ещё хотела бы услышать? Задавай вопросы, пока я не ушла. Ну, раз вопросов больше нет, тогда разреши откланяться и распрощаться до следующего вторника. О-па… – Екатерина хлопнула себя ладошкой по лбу, – всё порывалась спросить, да за разговорами как-то не срасталось, а всё из-за тебя, замучила меня своими дурацкими киваниями да морганиями. Так вот, перед уходом… чтоб потом не вспоминать и не мучиться, – куда народ-то подевали, в палате кроме тебя только я и больше никого. Где блаженные-то, случаем не на дезактивации? А-а-а… я поняла, – Екатерина жестом показала, как она запирает рот на замок, – тс-с… военная тайна, всё… молчок… и никому, будь спокойна.
Ладно, утомила я тебя, но ты уж зла-то на меня не держи. С кем мне ещё, как не с тобой… по душам поговорить, высказать наболевшее, совет получить, оптимизмом подзарядиться и вообще… затариться, так сказать, на всю оставшуюся неделю, причем сплошными положительными эмоциями.
Екатерина посмотрела на свои миниатюрные золотые часики, плотно прилегающие к запястью благодаря тоненькому узорчатому, тоже золотому, браслету и, покачав головой, с театральным сожалением, проговорила:
– А вот теперь действительно пора. Сегодня что-то я расслабилась. До свиданья, мама. Тихону что передать? Хорошо, передам всё слово в слово. – Она так же, как и в начале встречи, поцеловала мать и, больше не говоря ни слова, быстро вышла из палаты.
Как хорошо прокатится в трамвае до самого дома, покачиваясь под мерный стук колес, сидя у окошка, в которое не жарит солнце, и пофилософствовать на какую-нибудь выхваченную из памяти приятную тему.
А люди всё набивались и набивались. Набивались даже тогда, когда, казалось, уже просто некуда набиваться. Селедки в бочке, по сравнению с этим безобразием, чувствовали себя свободно плавающими. Временами создавалось впечатление, что трамвай растягивается, что собран он не из железа, а сварен из резины, и всё бы ничего, из резины так из резины, вот только один вопрос при этом возникает – каким же макаром и за счёт чего держатся стекла в проемах? Конечно, об этом стоит подумать, как будет время, а пока… Медленно дрейфуя, Екатерина, зажатая пассажирами со всех сторон, не то что о стеклах, даже о том, чтобы пошевелиться, не помышляла, подчиняясь воле потока, медленно ползущего от задней двери к центральной, встречаясь на своем пути с другим потоком, движущимся от передней двери (она открывается, но не всегда) к той же центральной, где, по идее, и должно происходить их слияние. Но слияния нет, есть борьба – борьба противоположностей, без компромиссов и уступок, до победы, до первой кровяки. Наградой победителю будет совсем короткая возможность, буквально секундная, для броска из трамвая, потому что разъяренные пассажиры, ожидающие на остановке уже почти час, не дремлют, и, не задумываясь, бросятся на штурм при малейшем замешательстве со стороны выходящих. Поэтому-то о компостировании талончика как эквивалента предоставленной услуги, а тем более гражданской совести, никто не думает, все мысли только об одном, как бы вовремя выйти и не продолжить экскурсию через весь город до конечной остановки. И потом, всё равно физически сделать это невозможно, так как все стоят навытяжку и руки плотно прижаты к бокам. Но если даже кому-то из пассажиров (самому честному или самому трусливому) всё же удастся высвободиться и поднять руку вверх, размахивая талончиком, зажатым между указательным и средним пальцем, то он, в лучшем случае, обрекает себя на непонимание, а в худшем… – лучше и не думать. И вообще, кто вы такой, чтобы подвигать людей на совершение (о героике здесь никто и не говорит) хотя бы элементарного поступка. Кому охота ради вас лишний раз напрягаться, легче повернуть голову в другую сторону. Вдобавок ко всему – жара, потные тела и красноречивое предупреждение о возможной потере вашего здоровья на зловещих лицах пассажиров.
Отчего-то настроение Екатерины, с утра приподнятое, вдруг по какой-то причине изменилось. То ли после высадки из трамвая, то ли до посадки в него, с кондачка не определишь. Только дома, отдыхая на кровати после двух кружек крепкого и сладкого чая, она, из чисто спортивного интереса смогла бы пораскинуть мозгами и постараться понять, когда и почему это произошло. Могла бы, но не сделала, потому что не до этого ей вдруг стало.
«Тоскливо как-то, скорее бы уж вечер наступал, а там, глядишь, и Тихон с работы вернётся. Может быть, ему всё рассказать? Сколько можно скрывать? Поймет ли… нет ли? С кем же мне поделиться-то? Подожди-ка, подожди-ка, а где же, интересно, мои подружки-веселушки? А? Эй, залетные, ну-ка, появитесь-ка, покажитесь-ка, встаньте передо мной, как лист перед травой. Хочу узреть вас да словом перемолвиться. Ну… где же вы, жду не дождусь? Да-а-а… что-то не торопится ко мне эта… двойка залихватская. Ну и подумаешь, цацы какие, переживем, не горе ведь какое. Э-эй, вы там, на глубине, можете не подниматься, нужда отпала. Мы здесь сами себе спасатели, разберёмся и без вашей помощи».
Шум входной двери разбудил Екатерину. Спросонья перепугавшись, она прислушалась и успокоилась лишь тогда, когда поняла, что это зашла Елизавета. Оказалось, что дремота её длилась всего-то ничего, каких-нибудь пятнадцать минут, и всё равно этого было более чем достаточно, чтобы испортившееся было настроение кануло в небытие, тем более, что и с приходом Лизы она уже не чувствовала себя одинокой.
Оставшиеся до выходного дни ничем выдающимся не отличались. Екатерина занималась привычными для себя домашними делами, тем более что с появлением Наташи хлопот по дому прибавилось. С Николаем Николаевичем она не встречалась, и это обстоятельство её немного огорчало. Ей не зазорно было первой зайти к нему и пообщаться, дело не в этом, просто Николай Николаевич всё время приходил домой очень поздно, слишком поздно для того, чтобы можно было бы потревожить его визитом.
За прошедшую неделю Тихон проникся состоянием Наташи и привязался к ней. После работы заметно грустил, если её не было дома, и оживал после того, как она возвращалась. Каждый вечер, обычно после ужина, они устраивали прогулки, затягивающиеся иногда допоздна. Екатерина не ругалась, наоборот, радовалась их возрастающей дружбе, но поворчать для приличия всё же не забывала.
Ура, суббота! После пятницы самый долгожданный день. Планов громадьё. Валяться и нежиться в постели некогда, каждая минута дорога. Надо успеть насладиться отдыхом, пропитаться им, чтобы вечером, с чувством выполненного долга, пожинать его плоды. А это значит, уставшему и зевающему, обездвиженному в любимом кресле, клевать носом со слипающимися под тяжестью век глазами, и при этом находить в себе силы время от времени просыпаться, вскидывая упавшую на грудь голову, чтобы не пропустить концовку любимой телепередачи.
Екатерина, как обычно, готовила на кухне завтрак. Наташа, совсем уже не стесняясь, разгуливала по комнате в одной комбинации, специально поддразнивая Тихона. А он, прекрасно об этом зная, сидя на раскладушке, как мог, изображал безразличие, и голову, как будто невзначай, всегда поворачивал в противоположную сторону от места, где в тот момент находилась Наталья.
– Побереги голову. От такого вращения, какое ты тут производишь, и не заметишь, как открутится головёнка-то. Всё меня стесняешься? Ну, скажи, да. Ой, только не говори, что ты не хочешь меня компрометировать. Тебе говорят, не верти головой. Между прочим, можешь смотреть, я не против, меня это даже заводит. Вулканизация какая-то внутри происходит, когда знаешь, что на тебя смотрят сразу в три глаза. – Она рассмеялась чисто и звонко, затем подошла к Тихону и потрепала его волосы. – Вставай уже, Тихоня.
Он не знал, и никто не сказал ему, что кумачовой краской окрашивается его лицо, только чувствовал, как жар расползается по щекам. Зашла Екатерина с чайником в одной руке и с подносом в другой.
– Ну, ты посмотри, опять он сидит! У тебя это скоро войдёт в привычку. Быстро подъём, и марш умываться, завтрак почти на столе.
Приятная суета, приятная спешка, родные, близкие люди, лёгкий завтрак с лёгкой беседой на свежую голову – это утро, которое называют добрым. Это не ужин вечером при свечах, за столиком в дальнем углу зала, накрытом на две персоны. Утро – это каждый раз рождение. О нём не мечтаешь, о нём не договариваешься заранее, и не имеют никакого значения твои закрытые глаза, а также пришедшие на ум слова, которые, толкаясь и перепрыгивая друг через дружку, выстраиваются в цепочку, формулируя первое желание, потому что утро всегда здесь, оно никуда не уходило, просто притаилось во тьме, в ожидании своего часа, и теперь просто наблюдает, когда же, наконец, твои открывшиеся глаза подтвердят его присутствие.
– Какие планы, молодежь? – согласно нарождающейся традиции, первой заговорила Екатерина. – Ну, чего в рот чаю набрали, есть планы или нет? Говорите, потому что мне ведь тоже надо как-то свой отдых планировать. Если подстраиваться под вас – это одно, а если хотя бы полдня без вас, то это совсем меняет дело в лучшую для меня сторону.
– Планы у нас есть, как же без них, – взяв ответственность на себя, ответил Тихон. – Мы сегодня идем в кино.
– В кино?! Прямо сейчас? – обрадовалась Екатерина.
– Нет, мама, не обольщайся, не сейчас. После завтрака я ещё только пойду покупать билеты, а само кино, вообще-то, планируем на вечер.
– А ты сможешь, – забеспокоилась Наташа, – самостоятельно билеты купить?
– Не вижу преград, которые смогли бы помешать мне в этом деле. А ты, никак, сомневаешься?
– Не то чтобы совсем, но кое-какие сомнения всё же имеют место быть. Дойти, встать в очередь, достояться до кассы – это для тебя действительно не проблема, а вот расплачиваться… я про деньги…
– Ах, ты вот о чём. – Довольная улыбка медленно проявилась на лице Тихона, – Проще простого. Я денежки-то, две бумажки по рублю – в один карман, трешку – в другой, пятерку – в третий, а червонец – за пазуху, и главное – не перепутать.
– Правильно, и поторопись сынок, а то ведь с билетами знаешь как, если заранее не побеспокоишься, то не только на вечер, на следующую неделю не купишь. И поосторожнее там, в очереди, лишний раз не ввязывайся непонятно во что.
– Не волнуйтесь, Екатерина Семёновна, я помогу Тихону. Вместе-то оно сподручней.
– Правильно, Наташа, спасибо тебе за поддержку. А теперь, ну… живенько-живенько, доедайте, и бегом за билетами. Стол убрать, посуду помыть – это уж я сама, без вашей помощи, справлюсь, не велика работа. А вы – вперед!
Подгоняемые Екатериной ребята, наспех дожевывая бутерброды, спотыкаясь и весело чертыхаясь, бросились на выход. Не успела ещё Екатерина перевести дух, как в дверь тихонько постучали.
Николай Николаевич как-то боком, как будто кто-то против его желания подталкивал его в спину, с извиняющейся неизбежностью на лице, упирающимся шагом зашёл в комнату, но не прошёл вовнутрь, а остановился возле шкафа, который перегораживал комнату, разделяя её на две части – большую, служившую одновременно залом, столовой и спальней, и небольшой закуток, приспособленный под хозяйственные дела.
– Здравствуйте, Екатерина Семёновна.
– Утро доброе, Николай Николаевич. Проходите к столу, если не торопитесь, чай ещё не остыл. Да проходите же, не стойте там… прямо как неродной, и шкаф подпирать не обязательно. Чувствую, что-то архиважное произошло, раз вы самолично поутру отважились заявиться?
– Я… – замялся Николай Николаевич, – зашёл вот… чтобы сообщить тебе… то есть вам, пренеприятнейшее известие…
– К нам едет ревизор?
– Нет, не ревизор. К нам едет машина. К нам – это значит ко мне и Лизе. Мы сегодня переезжаем.
– Да что вы говорите, а куда, если не секрет?
– В новую квартиру. Я тебе… то есть вам, давеча пытался сказать, но как-то всё… нелепо и кривобоко вышло. Не думал я, что ты… да-да, именно ты для меня… а потом долго думал и… а теперь вот пришёл. Если ты не против, здесь на листочке адрес записан, я его тебе отдам.
– Против.
– А-а-а… а почему?
– А зачем он мне?
– Как зачем? – Николай Николаевич совсем потерялся. – Затем, чтобы… а впрочем… действительно, зачем он тебе? Вот чёрт, опять я не в ту сторону подумал.
– Ну, вот и разобрались. Машина-то скоро приедет, может, до этого всё же успеете чайком угоститься?
– Нет, нет, побегу я, мне ещё кое-что уложить… упаковать… Лизу успокоить.
– А что с ней такое?
– Всё нормально, плачет.
– Отчего же… слезы-то льёт? Тут бы радоваться надо, как-никак квартира новая, а она…
– Да это так… детское всё, несерьёзное. Ничего, через недельку пообвыкнется на новом месте, и всё пройдет.
Их разговор прервался. Но они, не отводя взгляда, смотрели друг другу в глаза так, как будто хотели не просто запомнить, а отложить в памяти всё до мельчайших подробностей.
– Может быть, тебе помочь?
– Не утруждай себя, я сам… и найду, и открою, и закрою.
Николай вышел и так тихо закрыл за собой дверь, что Екатерина даже не услышала обязательного щелчка дверной защелки. Тут бы и присесть, но она стояла и бессмысленно смотрела на дверь. Ум отказывался понимать происходящее, отказывался понимать, почему, и отказывался соображать, что делать дальше со всем этим. Ей вдруг стало тяжело дышать. Кто-то мертвой хваткой сдавил ей горло и давил всё сильнее и сильнее, сжимая свои железные тиски. Она с трудом хватала воздух широко раскрытым ртом. Первый раз в жизни Екатерина испугалась по-настоящему и запаниковала, теряя над собой контроль. Попытка позвать на помощь благополучно провалилась и, готовясь к худшему, она уже начала прощаться с родными. Решив, что всё кончено, Екатерина из последних сил глотнула воздух и… (о силы небесные! – другого объяснения у неё не нашлось) воздух прошёл, напоив легкие живительной смесью. Следующий вздох дался ей гораздо легче. Затем, после трех-четырех вздохов, дыхание восстановилось и легкие заработали в нормальном режиме. Паника потихоньку сошла на нет, и с прощанием, обращенным к родственникам, было решено повременить. Однако в маленькой схватке было затрачено довольно много сил, поэтому-то её тело ослабело, и она с облегчением опустилась на стул. Ещё через пару минут её мысли вновь вернулись к Николаю Николаевичу.
– Вообще-то я не это имела в виду, – вытирая слезы, грустно заметила Екатерина.
Она запретила себе выходить из комнаты, какой бы предлог ни представился. Случись сейчас пожар, и он бы не смог заставить её двинуться с места. Встала она только тогда, когда услышала за окном урчание заведенного мотора и характерный шелест колес отъезжающей машины. Но это ещё, как говорится, полбеды. На следующий день, собрав поутру свои нехитрые пожитки, от них съехала Наташа. И опять же всё произошло чрезвычайно неожиданно. Перед уходом она попросила, если Павел Андреевич затронет тему насчет её проживания, подтвердить, что в общежитии ей за небольшую плату комендант предоставил отдельную комнату. «Проверять он всё равно не пойдет, – аргументировала Наташа свою просьбу, – а если и проверит, то скажу, что их только-только подселили». На том и порешили, поддавшись уговорам Натальи.
На следующее утро, проводив Тихона на работу, Екатерина, одиноко прохаживаясь по пустой квартире, вдруг осознала, что осиротела в очередной раз. Первый был, когда умер отец, второй – когда ушёл муж, и вот сейчас – в этот теплый летний понедельник. Немножко забежав вперед, скажем, что после ухода Наташи и Тихон изменился. И так не особо разговорчивый, он всё больше и больше молчал и всё свое свободное время просиживал у окна.
В обед пришли работники ЖЭУ и опечатали соседскую дверь. На её дежурный вопрос, кто следующий, уклончиво ответили, что ещё не в курсе. Вечером Тихон пришёл злой, как шведский король после Полтавской битвы, и Екатерине стоило больших усилий добиться от него ответа, чтобы узнать причину. Оказалось, ему отказали в отпуске, который он хотел взять за свой счёт. Допоздна она решала и гадала, как его поделикатней утешить, но так и не додумалась. И вечером, взбивая подушки, готовясь ко сну, она уже ругала себя за свой короткий ум. Веки тяжелели, дыхание замедлялось… «Завтра… завтра я додумаю… утро вечера мудренее…» – последнее, что договаривала Екатерина, засыпая.
– Тук-тук-тук, разрешите войти.
– Кто, тук-тук-тук, кому войти? – Екатерина огляделась, но никого не увидела.
– Это я и ещё одна… увязавшаяся за мной.
– Вы меня пуга-е-те... ах, вон это кто! Фу ты ну ты… и каким же ветром… ко мне занесло?
– Попутным, Катерина Семёновна, попутным. Вы же никак не отважитесь за нами послать, так вот и приходится самим… попутку ловить.
– Здравствуй, Катюшенька, как я рада снова тебя увидеть! Извини, что мы опять без предупреждения, готова нести ответственность, но это всё старая, опять она забаламутила. Панику такую подняла, что караул… «Титаник» отдыхает. «Собирайся, – кричит, – Катерина пропадает, уже завещание зачитывает».
– Ладно, чего уж там, располагайтесь, гости незваные, не в моих правилах отказывать, тем более таким как вы. А если честно, то молодцы, что без приглашения… так и нужно к друзьям приходить.
– Да, мы такие, – зарделась Старуха, – а ты, – погрозила пальцем Голубке, – не хотела меня слушать, всё-то тебе неудобно, всё-то тебе не ко времени, ну и оставалась бы, чего попёрлась за мной?
– Девочки, а девочки, давайте не будем начинать с ругани, давайте лучше потратим время с пользой для всех нас. Скажи мне, Голубка, про какое это ты завещание упоминала?
– Да я и сама… толком не поняла, это всё она… – Голубка кивнула в сторону пессимистки.
– Что здесь непонятного? Завещание, прощание, какая, к чёрту, разница. – Старуха демонстративно уселась напротив. – Расскажи-ка лучше нам, милая Катя, как это у тебя получилось, что ты дотащила себя до такого состояния. У тебя просто талант доводить свою личность до суицида. Не прошло и недели, а мы опять с тобой. Не очень, знаешь ли, легкая процедура спасать тебя, возвращая на путь истинный. Мы ведь тоже не двужильные. Если будем с такой периодичностью встречаться, то…
– Что ты раскудахталась, – вспыхнула Екатерина, – не так уж часто мы и встречаемся, подумаешь, раз в неделю… и то не всегда, тем более что в этот раз я вас не звала.
– Ах, не звала! – Старуха подскочила, вся в негодовании. – Оказывается, мы самозванки. Слышишь, Голуба моя, ты тоже зачислена в этот список. Быстренько обидься и исчезни с Катькиных глаз долой. Ну, кому говорят! А тебе, дорогая моя, позволь напомнить, что не так давно, а если точнее, то не позже двух дней после нашей последней встречи кто, как не ты, орала белугой и звала нас на помощь, и мы, заметь, как порядочные, откликнувшись на зов, пришли. Ну… задержались малёха… дамам позволительно.
– Какая белуга, о чём ты? Я вовсе и не звала вас, просто упомянула… всуе, и то мимоходом.
– Вот именно, что всуе, – продолжала напирать Старуха, – вспоминать и звать, – это не одно и тоже. Поэтому для тебя в этом есть разница, а вот для нее, а также и для меня, нет. Любое упоминание о нас – это уже мольба о помощи, и не надо бы тебе, Екатерина Семёновна, разбрасываться сперва словами, смешивая при этом понятия и значения, а затем друзьями, которые для тебя, по жизни, роднее родных.
– Я прошу прощения у вас – у тебя, Голубушка, и у тебя… хоть ты и язва.
– И на том спасибо. Вот тебе низкий поклон от меня. Перед Голубкой могла бы и не распинаться, для неё это не так важно, она всё равно прощает всем и вся, а вот для меня… очередная порция, грамм пятьдесят, бальзама. Ну, достаточно, надеюсь, официальная часть закончилась, теперь можно перейти к нашим баранкам…
– К баранам, – гордо козырнув знаниями, поправила оптимистка.
– К баранам? К каким ещё баранам? Что ты вечно лезешь, когда тебя не просят? Сама иди к баранам. Как-никак, твои родственники, да и ждут тебя давно, извелись уже все. У нас разговор совсем о другом. У нас разговор не обо всех, а об одной очень значимой и важной персоне, но не в буквальном смысле, а как о сути нашей проблемы, ради которой мы, между прочим, здесь и собрались. Начнем, конечно же, с тебя, моя любезная Екатерина. Ты ведь у нас завсегда – первая баранка в связке, не так ли? А начнёт… а начнёт у нас… да здесь и выбирать, оказывается, не из чего, а раз не из чего, то значит, придется мне. «Ох, скоморох, мне бы петь да танцевать, в ладушки с тобой играть, но пришла судьба иная, в педагогах пропадать…»
Меня всегда мучил, да и сейчас терзает своей неразъяснённостью один вопрос. Чего тебе, Катюня, нужно от жизни? Только давай сразу договоримся, прежде чем отвечать, Тихона на время оставим в покое. Представим, что его как будто нет. Предположим, что всех слепых, и его в том числе, собрали на острове, создав на нём идеальные условия для проживания. Значит, договорились, Тихон пристроен, и о нём мы больше не переживаем и к нему не возвращаемся. Ну… и я опять обращаю твоё внимание на мой вопрос. Что дальше? Дальше что?
– Дальше?.. Не понимаю вопроса, - искренно созналась Екатерина. - Дай капельку времени обмозговать, чтобы ответить на него…
– А дальше… не мучь свои мозги, позволь мне за тебя сразу же и ответить – ничего. Дальше ни-че-го-ше-ньки! А почему? Да потому что у тебя, любезная моя, теперь нет… чего? – правильно, цели. А раз цели нет, то и стремиться-то абсолютно не к чему. Тогда зачем жить, напрашивается вопрос. А? Зачем? Тут же напрашивается и ответ, конечно же, не-за-чем. А вот здесь, подойдя к логическому концу, я тебя, бесценная моя Екатерина Семёновна, в твоём стремлении удавиться, всецело поддерживаю. Даже верёвочку подсоблю намылить. Итак, дорогие мои однополчане, картинка понятная вырисовывается, я полагаю, и фигурки на ней вроде бы все узнаваемы. Так что поставим жирную точечку, скажем друг другу «приехали» – и шустренько разбежимся по своим норкам. – Старуха довольно потирала костлявые руки. – Но… не хотелось, ох как не хотелось, а всё же придется обрадовать вас. Все не так уж плохо, как кажется на первый взгляд, и выход, как ни странно, всё же есть. Хочешь его узнать?
– Нет!
– Врешь, Катя! Ох, врешь! Хочешь, ещё как хочешь. Не забывай, с кем дело имеешь. Можешь гнать картину кому угодно и сколько угодно, даже мне, улавливаешь мысль, даже мне – и то можно, но вот себе… тут у тебя не пройдёт. Ты более чем кто-либо заинтересована узнать, где выход из-под завала, который сама же на себя и навалила. Пора выбираться, тик-так, тик-так – обратный отсчёт, время на исходе. Если вовремя не вылезешь из-под своего бомбоубежища, то оно, в конце концов, станет твоей погребальной ямой, всего-то навсего. А поскольку выбраться из-под него тебе ни с какой стороны не светит: в каком направлении копать, не знаешь, да и добрый совет тебя не интересует, то делаю вывод – ты, Катенька, в этой ситуации уже труп. Ходишь, дышишь, кушаешь, разговариваешь, от чего-то волнуешься, плачешь иногда, вроде бы всё, как всегда, но это только – вроде бы, а вот в сущности-то ты не жилец. Я предлагала тебе совет, незамедлительно воспользовавшись которым, ты бы смогла выйти из предмертвецкого состояния, но он, как ни парадоксально это звучит, вас, Екатерина Семёновна совсем не всколыхнул. Ведь так же стоит понимать это безучастное выражение, изображенное на вашем лице? Поэтому решение моё такое – совет этот тебе всё же дать. Помнишь этот старый заезженный афоризм – «дают – бери, а бьют – беги»? Вот тебе и направленьице, в котором мы уже находим некий смыслик и намёточки для решения нашей задачечки. Мы его, со знанием дела, подрихтуем, и… вуаля, – полный ажур. В окончательном варианте наш лозунг будет звучать примерно так: «Берём от жизни всё, что дают, а что не дают, тоже берём. Серый быт на свалку бытия. Удовольствие во всём, а всё, что мешает, – для нас враг, и будь то живое существо или неодушевленный предмет – неважно. Все сомнения из души вон, вырвать с корнем, и на ту же свалку». Возьмёшь его себе за основу, запишешь на бумажку и в обязательном порядке каждое утро, вместо зарядки, громко с вдохновением станешь декламировать. Ну а дальше – только вперёд, и… с песней по жизни. Подвижки у тебя есть – это первые шажочки, сделанные тобой, робкие и неуверенные, в большей степени неосознанные, но уже топающие в правильном направлении. Я в прошлый раз, кстати, тебе на это указывала. И ты…
– В какой прошлый раз? – заслушавшись, Голубка чуть не пропустила вопрос.
– О, проснулась! В какой, в какой – в несмазанный сухой, вот в какой! В прошлый раз – это тогда, когда без твоего присутствия. А не было тебя по уважительной причине – спать очень любишь. Не мешай, пожалуйста, я тебя очень прошу. Твои дурацкие вопросы своим глубинным смыслом в полной мере отражают твое внутреннее содержание, и поэтому, если выразиться по-народному, просто достали своей простотой. Итак, продолжим. О чём я говорила? – Старуха сморщила лоб в раздумье. – Ну вот… сбила. Можешь теперь веселиться, поедательница городских отходов, что сбила меня с мысли.
– Не надо, не утруждайся.
– Это кто… это ты мне говоришь? Одумайся, Катя.
– Даже и не надейся. В твоих словах нет ничего – ни здравого смыла, ни маломальской логики, да и сама ты – всего лишь плод моего воображения.
– Я… плод? Да, я плод, если на это смотреть формально. И что? По-твоему выходит, что наши отношения есть чистый формализм? Если ты на этом настаиваешь, тогда совсем другое дело – я, в принципе, вообще могу исчезнуть из твоей жизни раз и навсегда, облегчая тем самым твое дальнейшее существование, кха-кха-кха… – Старуха втянула голову в плечи, поросячьи глазки её быстро-быстро забегали, как челнок на ткацком станке, только в десять раз быстрее, рот осклабился в волчьей улыбке, издав при этом зловещий рык. – Но как же тогда быть с этим? – Она развела руки в стороны.
– С чем с этим? – точь-в-точь передразнила её Екатерина.
– А ты уже и забыла? Коротка же твоя память.
– А я и не помнила, и не помню, и не буду помнить, да будет тебе известно.
– Молодец, Катька, вот мы и добрались до того, к чему так стремились.
– А до чего это мы добрались, после того как к чему-то стремились?
– Отключили блок памяти за ненадобностью, как ненужный элемент. Нет, правильнее будет сказать – вырезали этот рудимент, уничтожили его в прах и развеяли по ветру. Как же ты точно сформулировала, даже у меня и то не всегда так сжато и емко получается. Правильно, тебе, Катюня, память не нужна, она мешает твоему продвижению вперёд, отвлекая на прошлое. А что такое прошлое? Прошлое, не мне тебе объяснять, – это та головная боль, о которой ты осведомлена не хуже меня, которая высверливает твой мозг давно, больно наматывая на сверло вместе с обрывками нервов и остатками здоровья последний кусок твоего серого вещества. И я, как попка-дурак, не устаю вновь и вновь повторять, что в скором… совсем скором времени произойдут вполне предсказуемые события. Для начала сорвёшься с катушек, затем паралич успокоит твой язык и тело, уложив тебя на кроватку, и ты, стирая до корней, от людской добродетели, свои белоснежные зубки, немым взором будешь умолять о смерти. Это, конечно, реальный, но всё же худший из вариантов.
А теперь на минутку представь, как будет хорошо, когда, встав утром с постели, ты не будешь помнить, что было вчера. Угрызений совести – да никаких. Переживания, волнения, какие-то там невыполненные обязательства, конспирирующиеся должники, надоедливые кредиторы, униженные и оскорбленные – всё побоку, один только девственно-чистый, как лист белой бумаги, мозг. С утра и до вечера сплошной позитив и выпученные от удивления глаза, которыми ты смотришь на мир, изучаешь его, и дух захватывает при каждом сделанном открытии. Нашёл умывальник – праздник, нашёл туалет – спасён, разобрался с продуктами на кухне – сыт до вечера. И потом… какое счастье – каждый раз вечером умирая, знать, что следующим утром возродишься заново абсолютно новым человеком, познающим этот мир с нуля.
– Ты сама-то веришь в то, что сейчас говоришь? – Голубка, в голосе которой звучала лёгкая ирония, ещё надеялась на то, что это просто какая-то непродуманная шутка, брошенная сгоряча.
– А ты? – вопросом на вопрос ответила Старуха.
– Я? Как же можно поверить в эдакую фантасмагорию? Ни один здравый рассудок не воспримет её всерьёз.
– Здравый, конечно, не воспримет, здесь ты права, а вот умный… завсегда, и с превеликим удовольствием. Поверив в неё – пусть это выглядит как фантасмагория – человек забудет, что такое плакать. Ты только вдумайся в эти слова – плачущих нет, ни вчера, ни сегодня, ни завтра, сплошные радостные лица. Не это ли одна из тех составляющих всеобщего благоденствия, к которому так стремятся люди?
– Радостные – это потому, что они не помнят ничего плохого? Так?
– Если грубо, то можно и так сформулировать.
– В таком случае в этой… допустим, теории, не всё стыкуется. Образовывается одна маленькая загвоздка: не помня плохого, люди одновременно не будут помнишь и хорошего.
– Это вполне укладывается в мою концепцию, потому что в этом-то всё и дело. Если человек не помнит хорошего, то тем самым он никому и ничем не обязан.
– Сумасшествие какое-то! Значит, за добро расплачиваться добром не нужно? Отпала, стало быть, необходимость? Блеск! – Ещё чуть-чуть таких диких аргументов, и сломленная Голубка готова была бы согласиться на любую, даже самую бредовую из бредовых, теорию. В отчаянии она выбросила последний козырь. – А близкие… и по сердцу, и по крови люди, как же с ними быть?
– Так же, как и не с близкими. Пусть наберутся терпения и ежедневно доказывают свою кровную, а более того, духовную близость, без ожидания получить что-либо взамен.
– Потрясающе! – Голубка взорвалась гомерическим хохотом. – Вот ты и попалась… сама себе противоречишь. Как же они будут доказывать свою близость, если никто совершенно никого не помнит? Память-то – псу под хвост. А за ней и родителей взашей, школу, институт, работу – всё… всё сливаем в водоотвод. Ну, а дальше как прикажете жить, и на что? Денег-то того… тю-тю. Вообще-то, если по большому счету, они как бы где-то есть, но в данный момент они благополучно исчезли, вместе с остатками памяти. Но ты, естественно, возразишь очередной глупостью и выдашь нам что-то вроде этого: «Ничего, мол, страшного, мы и из этой ситуации постараемся найти гениальный выход, – и добавишь: – а не сбегать ли нам на родное предприятие за материальной помощью? К примеру, получить авансик». – «Можно, – ответим мы, – никаких проблем, дело за малым – только кое-что вспомнить. А именно: что это за фрукт такой – аванс, а также в каком направлении за этим фруктом бежать?» Предприятие тоже хотелось бы реально себе представить, прежде чем развернуть стопы в его направлении. Но самое главное, хотелось бы понять, что такое деньги, для чего они и с чем их едят? Эх, вот если бы получку… да на дом... да по ходу объяснить, что почём, было бы в высшей степени по-советски. Но её почему-то на дом не приносят, аргументируя тем, что это не пенсия, а поэтому не положено. И куда смотрит профсоюз? Ой, что-то я опять не туда, много непонятных слов тут наговорила. Но это всё цветочки… Самое ржачное – это то, что даже при наличии денег ты не знаешь, что с ними делать. Смотришь на них, как в афишу коза, и прикидываешь, то ли сразу зажевать, то ли предварительно вымочить. Интересно узнать, а читать тоже придется заново учиться? Хотя нет, до чтения нам ещё далеко, для начала необходимо понять, что тебе говорят, да и самой неплохо было бы языком овладеть, не головой же всё время кивать, как китайский болванчик, а уж потом…
– Не всё ещё в теории гладко и складно, – Старуха даже глазом не моргнула, – но мы работаем в этом направлении. Для начала научимся забывать ненужное – то, без чего можно обойтись, и если с этим справимся, значит, окончательно долой из памяти. Поэтому, Катя, заруби себе на носу, что я тебе сейчас обрисую. Моя философия вытянет тебя из этой грязной раздолбанной колеи. Запоминай: чтобы побыстрей забыть всё ненужное, а именно то, без чего ты можешь обойтись, следует как можно больше брать и меньше отдавать.
– Неужели ты ей поверишь? Неужто согласишься? – Голубка с надеждой искала во взгляде Екатерины поддержку. – Посмотри на неё, она же больна, ей-богу больна! Нельзя воспринимать её слова всерьез, потому как ранена она на всю свою голову. Но мы простим её неразумные речи. Правда?
– Простить-то мы ей простим, – Екатерина опустила глаза, – но что-то подсказывает мне, что не всё так просто и однозначно. Что… есть какая-то доля истины в её рассуждениях, как ни горестно это признавать. И я всё более и более склоняюсь…
– Молчи! – Оптимистка, в два прыжка подскочив к Екатерине, зажала ей рот рукой. – Малейшее признание её слов означает, что ты поверила ей. Что ядовитый вирус Старухиных речей проник в тебя, он завладевает тобой, отравляя сознание.
– Оставь меня, Голубка, не затыкай мне рот. Это бесполезно, и ты об этом знаешь. Лишние телодвижения с твоей стороны ни к чему не приведут и ни на что не повлияют, хотя и приятны, как забота обо мне. И ты, Старая, оставь меня. Речи твои терзают мне душу, вскрывая застарелые раны, на которые изо рта твоего соль потоком. Пойдите прочь! Обе! Слышите, обе, и никаких исключений! На сегодня промывание мозгов закончено. Такой переизбыток информации, да и философий – это слишком много на одни уши.
– Всецело на твоей стороне, – поддержала оптимистка. – Зря мы пришли, а я ведь предупреждала…
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – в свою очередь вмешалась пессимистка, – тоже мне, парапсихолог… нарисовалась, не сотрешь. Даже не смотри на нее, Катерина, это я на твоей стороне, а она тебе враг. Наглый, бесцеремонный, не прячущий свою лицемерную сущность, легальный враг.
– Если мне не изменяет память, то ещё несколько секунд назад я попросила вас что-то сделать, но до сих пор не вижу результата, а хотелось бы… Идите, дорогие мои, пожалуйста, исчезните и не вынуждайте меня вспоминать не совсем литературные слова.
Вслед за рассветом настал ещё один день. С утра будильник, с утра очередь в магазин, с утра проводы на работу, всё с утра… а в оставшееся время тоска до спасительного вечера в пустой, ставшей сразу чужой и холодной, квартире. Спасаясь от этого безрадостного однообразия, Екатерина занимала себя, как могла. Но могла она лишь то, что расписывала ей её нехудожественная фантазия, ограничиваясь парочкой зарисовок: перемещалась между телевизором и радио, иногда совершала кратковременный поход в город по памятным местам. И опять ожидание. Ожидание чего-то. Ожидание без надежды и обреченность от бессмысленности ожидания. И вдруг мысль, как вспышка: «Как же он без меня, когда меня не будет?», а за ней боль, пронзающая сердце насквозь. Ответ не пришёл ни вчера, ни сегодня, и, по всей видимости, завтра тоже не ожидается. Обречённость сливается с безысходностью, и свет перед глазами меркнет.
День за днем – братья-близнецы, неделя за неделькой – четыре сестрички, вот и месяц минул незаметно. Неважно, кто сказал, но правдиво изречение – минуты идут, дни бегут, а годы летят. И летят эти годочки для всех одинаково – быстро и незаметно, только успевай, отщёлкивай.
В конце месяца в соседнюю комнату заселились новые жильцы – муж с женой и сынок лет десяти. Екатерину с головой захлестнули радостные чувства, когда она наблюдала великое переселение, происходящее в их коммуналке. Квартира наполнилась чем-то давно забытым. Как свежий морозный воздух, со свистом врываясь в накуренную комнату, разгоняет клубы едкого дыма, так и новоселы своим вселением напомнили Екатерине о чём-то таком родном, что ей вновь захотелось жить, вдыхать живительный воздух перемен полной грудью. Ностальгия пропела свою лебединую песню. И опять домашняя суета, детский смех, очередь в туалет, звонки в дверь, пускай только один, и не обидно, что это к соседям гости, зато пятничный ужин обеспечен, с громкими тостами и застольными песнями в конце вечера…
Летние денечки побежали быстрее. Не хотелось бы, но… вот уже и середина лета миновала. Пора бы о заготовках на зиму побеспокоиться, а то ведь и моргнуть не успеешь, «как зима катит в глаза». Извечный круговорот бытия в стране победившего социализма.
В предпоследнюю субботу июля, примерно в половине десятого утра, в дверь позвонили, но не одним звонком, как обычно звонят к соседям, а двумя. Этот неожиданный сигнал означал, что кому-то из семьи Архангельских необходимо отреагировать и открыть дверь. Расторопней оказалась старшая по возрасту. Екатерина, услыхав брякание звонка, сперва даже опешила, убеждая себя, что ей это просто показалось, потому что на самом деле был всего только один звонок, а второй просто эхом отразился в её голове. Но когда позывные повторились, точно таким же кодом, сомнений не осталось – это звонят по их души.
Открываясь, дверь привычно закряхтела, и на пороге во всей красе появилась Наталья, в прелестном платьице и с искренней улыбкой на веснушчатом лице. Екатерина так обрадовалась гостье что, забыв даже поздороваться, тут же схватила её за локоть и скорее потащила к себе.
– Тиша, Тиша угадай, кто к нам пришёл? – не отпуская Наталью, восклицала Екатерина.
Тихон, сидевший в это время у окна, сразу весь как-то напрягся. Голова его медленно поворачивалась в сторону исходящего шума.
– Наташа? – не совсем уверенно произнес он.
– Конечно! Конечно, наша Наташа! – чуть не плача от радости, продолжала Екатерина. – Подожди... а… а как же ты узнал?
– Это было непреодолимо сложно, но я постарался. – Теперь и Тихона посетила улыбка. – Такая взволнованность, такой громкий голос, такой порыв, – это всё возможно только при одном условии, которое я уже объявил. И потом, сама посуди, ну кто к нам ещё без предварительного оповещения, окромя как Наталья, может прийти. Да и с предварительным тоже… кроме неё некому. Здравствуй, Наташа!
– Здравствуй… ну, ты сам знаешь, о чём я не договариваю.
– О-о-о, да у вас, оказывается, от меня тайны. Ну, тогда мне пора на кухню, я ведь намеки правильно должна понимать?
– Да нет, что вы, Екатерина Семёновна, ну какие могут быть у меня с Тихоном от вас тайны?!
– Шучу! Шучу, моя дорогая Наташенька. Но мне всё равно надо поспешить, а то ведь ты, не ровен час, сорвёшься, попробуй потом удержи тебя. А в результате не то что поговорить, чаю хлебнуть не успеем.
– Не-е-е… сегодня я к вам надолго. У меня в запасе целых полчаса имеется.
– Я так и думала. Ну что ж, всё как всегда, – где молодежь, там всегда времени не хватает. – Последние слова Екатерина договаривала уже в коридоре.
– Тиша, – осторожно подбирая слова, начала Наталья, – у меня к тебе… как бы это поделикатней изложить-то… Ну, в общем… мне вчера предложили… а я не знаю… Ох, и плохой же из меня дипломат получается.
– Расслабься. Понятно, что ты не дипломат, но ведь и я не совсем официальное лицо, даже совсем неофициальное лицо, и мы, к счастью, не на приеме у генсека. Не терзайся сомнениями, махни с плеча и, чем быстрее рубанешь, тем быстрее узнаешь результат.
– Ты прав, и чего я так распереживалась? Сейчас скажу, но ты запомни, что решение надо принять быстро. Времени и так в обрез, а ещё собраться нужно.
– Так, может быть, уже скажешь, в конце-то концов, торопыга ты эдакая.
– Да. Я тебя приглашаю…
– Согласен, но куда, если не секрет?
– За город… с ночевкой. Выезд сегодня в двенадцать часов, а приедем завтра, ближе к вечеру.
– А вот и я! – Екатерина несла блюдо с выпечкой, мимолетного взгляда на нее было достаточно, чтобы засомневаться насчёт легкого чаепития. – Наташенька, помоги мне, пожалуйста, а то, не дай бог, уроню что-нибудь.
– С удовольствием!
В четыре руки стол быстро был накрыт для «легкого чая». И когда все уселись, а из кружек, вместе с паром, потянулся аромат, Екатерина, облегченно вздохнув, приступила к излюбленному занятию – к расспросам.
– Что ж ты так долго к нам не заходила? Мы уж, грешным делом, подумали, не забыла ли нас наша Наталья?
– Скажете тоже, ну как же я могу вас забыть. Просто… закрутилась немножко.
– Да я не осуждаю тебя, Наташа, но понимаю. Общежитие ведь… не дом родной, всегда по первости трудновато. Как ты справляешься там одна?
– Нормально. Сейчас нормально. Но сперва, действительно, пришлось попотеть, пока всё не нормализовалось. А сейчас вообще… так хорошо, что другого и не надо. Иногда даже кажется, что всю свою жизнь так и жила. А сколько у меня теперь друзей, вы себе не представляете, да о таком можно только мечтать. Вы знаете, что это за народ – студенты? Вот и я не знала.
– Ну почему же… я сама когда-то была студенткой, только в общежитии не жила.
– Значит, вы понимаете мое состояние? Ничего, скоро я сама стану полноправным членом студенческого братства, вот только экзамены сдам, а там уж… держите меня, все десять человек.
– Ты уж, Наташенька, шибко-то лошадей не гони, терпения наберись и последние денёчки с пользой проведи.
– Не бойтесь, Екатерина Семёновна. Как любит повторять мой папашка, бараны свое дело знают туго, их бронированный лоб разнесет в щепки любое экзаменационное препятствие.
– Смотри, бараны баранами, а знания прежде всего. Вдруг случится такое, что откажутся от баранов и не возьмут ни под каким предлогом, чё тогда?
– Возьмут, никуда они не денутся, кушать всем хочется, и притом каждый день. – Наташа отмахнулась. – А у вас, я смотрю, большие перемены – новые соседи.
– Как говорил бессмертный Остап Ибрагимович, – присоединился к разговору Тихон, – это факт, и от него отмахнуться нельзя.
– Да-а-а… ну и как они вам?
– Ничего не могу сказать плохого, – с удовольствием ответила Екатерина, – энергичные ребята, весёлые, и большие молодцы. Не успели ещё толком вещи распаковать, как ремонт на кухне сподобили, гарнитурчик новый сразу же установили. Посетителей немного, в основном, как я проанализировала, друзья к ним ходят, но не надоедают частыми визитами. Сыночек ихний тоже… поздоровается всегда, поможет, если попрошу, и всё с улыбкой. Ни разу не слышала, чтобы он капризничал, а плакал, так это и подавно… Сейчас ещё тяжело как-то оценивать, поскольку времени прошло всего-то ничего, а что дальше будет – только оно и покажет. Поэтому утверждать, а тем более загадывать было бы неправильно, ведь неизвестно, как завтра всё повернется.
– А ты что скажешь? – обратилась Наталья к Тихону.
– Цыплят по осени считают, – после небольшой паузы ответил он.
– Надо же, как ты категорично…
– Ребята! – сыграв на опережение, вмешалась Екатерина – Налегайте лучше на булочки, они с маком. Наташа, а ты не увиливай от обязанности гостьи, продолжай, рассказывай, мы так соскучились по новостям.
– Дык... вроде бы и все новости. – Наташа пожала плечами и выпятила нижнюю губку. – Ах да, вот ещё что, Тихону я уже об этом говорила, меня тут за город пригласили… Не то чтобы совсем незнакомая компания, но всё же не такая уж и знакомая, чтобы доверяться без оглядки. В первый раз, сами знаете… поэтому я и попросила Тихона поехать, мне с ним, как никак, спокойней будет.
– Какие могут быть разговоры! Я двумя руками за! Одной за себя, другой за Тишу. Какая прелесть – на природе, у костра, под гитару… Гитара-то у вас есть?
– Целых две.
– Ну, вот видишь, почти ВИА. Поезжай, сынок, и не раздумывай, развейся, отдохни на природе. А ты, Наташа, умница, просто молодец, надо же, и как тебя угораздило вспомнить-то?
– Я бы сказала, что не совсем случайно… но и не без этого. – Наташа бросила беглый взгляд на часы. – Ой-ой-ой… а время-то!.. Спасибочки за чай, маковые булочки тоже были великолепны, однако мне пора бежать, а ты будь готов, в двенадцать часов мы за тобой заедем. Ничего такого брать не надо, ни из вещей, ни из еды, положи только ложку, кружку и одеяло какое-нибудь потоньше, если спальника нет.
Наталья упорхнула, и только её воздушное платье, исчезая в темноте дверного проема, махнуло краешком подола на прощанье.
Что тут началось, когда захлопнулась за Натальей дверь! Смех и грех! Екатерина стаскивала на стол всё, что только приходило ей на ум. Из провизии запасы, правда, получились не ахти, а кто ж знал, что такое событие подвернётся, но даже если бы и знали, то всё равно выбор-то небольшой – картошка с солёным салом да килька в томатном соусе, вот практически и всё разнообразие. Со шмутьём было полегче – теплая одежда, запасное нижнее белье и три пары носков, не считая шерстяных, две железные тарелки разной глубины, ложка столовая, ложка чайная, кружка, как положено, банные принадлежности, простыня, одеяло в чистом пододеяльнике, и прочее, и прочее, и прочее, а сверху всю эту груду жизненно необходимых вещей венчала пуховая подушка, но справедливости ради надо сказать, совсем небольшая подушечка была. Екатерина, вся из себя обрадованная, припеваючи сортировала наваленное на стол добро. Тихон же, с каждым новым предметом, нащупанным на столе, распалялся всё сильнее и сильнее, пока окончательно не взорвался криком, наткнувшись на подушку.
– Мама, ты меня перед людьми опозорить хочешь?
– Не в коем разе. Поверь мне, я знаю, что такое поход и как к нему нужно готовиться. Пускай лучше тебя засмеют, чем ты голодный замерзнешь, отстав от товарищей.
– Значит так, дорогая моя мамулечка, или ты сейчас же выкидываешь всё лишнее, или я отказываюсь от поездки. И тогда… и тогда… и тогда Наташа примет мученическую смерть от рук чужих людей, а за это тебя заест, нет, просто загрызет твоя совесть.
В ответ на этот ультиматум, Екатерине ничего не оставалось делать, как пойти на компромисс. Она безоговорочно капитулировала, даже не успев выкинуть белый флаг, а всё приданое, сокрушаясь в душе, возвратила на место, рассовав его по ящичкам да по шкафчикам.
Без пяти двенадцать приехала Наташа. Она просто влетела в комнату, на ходу расспрашивая о готовности. Екатерине очень понравился небесно-голубой спортивный костюм, который сидел как влитой на Натальиной точёной фигурке, подчеркивая все её прелести. Она уже готова была выдать комплимент, но, посмотрев на сына, промолчала. Тем временем Наталья, схватив Тихона под ручку, потащила его на выход. Перед самым выходом из подъезда Наташа вдруг резко остановилась.
– Я им сказала, что ты мой двоюродный брат. Так что не проколись.
– Хорошо, сестра.
Рюкзак Тихона определили в багажник, а сам он и Наталья расположились на заднем сиденье легковушки.
– Какая широкая тачка, – её глаза горели от восхищения, – здорово, правда? Да на таком диване и четверым не тесно будет.
– Не знаю, я кроме как на автобусе, на других машинах не ездил. А как называется этот аппарат?
– «Волга», – ответил спереди мужской голос.
– «Волга»? – Тихону это ни о чём не говорило. – На зрячих, должно быть, производит неизгладимое впечатление? Действительно, «сколько песен про Волгу пропето… широка, глубока, сильна!»
Водителем шикарной тачки был молодой парень, примерно того же возраста, что и они, а справа от него, на пассажирском сиденье, сидела девушка, по поведению которой можно было догадаться об её близких отношениях с хозяином машины. Пока выезжали из города, Наталья никак не могла успокоиться, крутилась на сиденье во все стороны. Всё увиденное она тут же пересказывала Тихону, вполголоса шепча ему на ухо. Но, когда машина выехала на трассу, монотонная дорога быстро укачала её, и она, прижавшись к своему спутнику, сразу же задремала, уронив свою рыжую головку ему на плечо. У Тихона снова всё внутри затрепетало, как в тот памятный день, когда она первый раз, вот так же, совсем по-обыденному, прижималась к нему. От её упругого тела, от запаха, как он теперь знал, рыжих волос кровь, закипев где-то в середине груди, восходящими парами ударила ему в голову, лишив последнюю здравого соображения. Ему захотелось обнять её, но он боялся пошевелиться – а вдруг, проснувшись, она отвернется от него, повернувшись на другой бочок? – «Ни за что, – решил Тихон, – пусть лучше окаменеет мое тело».
Поездка заняла примерно час. Три машины, свернув с дороги, через пару километров выехали на берег реки. Отдых вступил в свою основную фазу. После шумного застолья с вином и шашлыками, молодёжь разбрелась, занявшись каждый своим делом. Кто рыбачил, кто загорал, кто просто бродил по лесу.
Свою палатку, с молчаливого согласия спутника, Наталья решила поставить чуть поодаль от основного лагеря, метров тридцать вглубь леса. Занятная, прямо скажем, получилась процедура. Одна не знала, с какого конца нужно подходить к вываленной из мешка бесформенной куче брезента, алюминиевых палок, верёвок и крючков. Второй, в лучшем случае статист, вообще был не помощник, но полный решимости быть полезным. В конце концов палатку худо-бедно, но всё же поставили, а заодно и наругались и нахохотались от души.
Юноши и девушки отнеслись к Тихону, как к вполне обычному человеку, не обращая никакого внимания на его ущербность, и поэтому он без особых проблем влился в компанию, а компания без особых претензий приняла его в свои ряды.
Нагулявшись по лесу, он вернулся к речке, сел на песок у края воды и, блаженно опустив ноги в воду, освободил Наталью от опекунства, пообещав, что минимум часа два он не сойдет с этого блаженного места.
Вечером, перед ужином, развели костёр. Жарили прямо на костре, нанизав на отструганные палочки пойманную кем-то рыбу, разливали вино, шутили, слушали звучавшие под гитару песни, а кто знал слова, тот подпевал.
– Хочешь, я налью тебе вина? – предложила Наталья. – Пару глоточков, для усиления хорошего настроения.
– И себе налей.
– Ну что ты, я вино не пью, мне бы что-нибудь посолидней, водочки, например. – Удовлетворившись произведенным эффектом, Наталья, боднув его плечом в бок, поспешила успокоить: – Испугался, Тихоня? Не боись, я что водку, что вино на дух не переношу, уж не говоря о том, чтобы пробовать его на язык. Кстати, а сам-то ты выпиваешь, и если да, то чему отдаешь предпочтение?
– Честно скажу, выпивать не выпивал, а следовательно, предпочтений не имею.
– Прекрасно, сейчас самое время начать.
– А стоит ли?
– Чего ты так испугался, никто же не заставляет тебя напиваться, тем более делать из тебя алкоголика, просто так… чисто символически, пару глотков для дегустации.
Тихон выпил предложенное вино. Тягучее и сладкое, как ликер, оно медленно стекало вниз живота. Каких-то сверхощущений не последовало. Он только попросил простой воды, чтобы перебить приторно-сладкий привкус во рту.
– Ну как? – Пока он дегустировал, Наталья от нетерпения еле-еле сдерживалась. – Какие впечатления?
– А ты сама попробуй, тогда и узнаешь.
– Ну конечно, так я и разбежалась. Теперь закуси. Все закусывают после того, как выпьют.
– После первой не закусываю, – последовал ответ не мальчика, но мужа.
Благодаря напряженному отдыху путешественники заметно подустали, это было видно по непрерывному позевыванию да всё более горизонтальным позам, которые они принимали, разморенные жаром костра. А летний вечер, как назло, всё тянулся, сопротивляясь наступлению ночи. Самые слабые, не выдержав испытания отдыхом, потянулись к своим палаткам.
Ведомый Натальей, Тихон осторожно следовал за ней на ватных ногах. Удивляясь их слабости, он вспомнил о вине. Забравшись в палатку, они ещё целых пять минут барахтались и хихикали, пока не улеглись.
– Наташа, а твоих товарищей не удивит тот факт, что ты проведёшь ночь в одной палатке с братом, хотя и двоюродным?
– Ну, мы же только спим.
– Да, но об этом знаем ты да я, а они-то нет.
– Я как-то об этом не подумала.
– У тебя вся ночь впереди, думай.
Некоторое время они лежали молча. Последние аккорды давно смолкли. Ночь окончательно вступила в свои права, заявив об этом темнотой.
Тихон из последних сил боролся со сном. «Сейчас усну, – переживал он, – и такой волшебный вечер больше никогда не повторится». Уже проваливаясь в небытие, он вдруг почувствовал, как приподнимается край его одеяла, и через мгновенье к нему, положив голову на плечо, прильнула она, прижавшись всем телом.
– Я тут подумала, – её голос звучал тихо и спокойно, – они решат, что я сошла с ума, но истины всё равно не узнают и, промучившись без ответа, со временем про это забудут.
Тихон согнул в локте руку, и его ладонь плавно опустилась на обнаженную девичью грудь. «Какой стыд… – внутри у него всё замерло, – ну ты и наглец! Она к тебе… всей душой… доверилась… а ты воспользовался… Сейчас же убери руку и извинись. Если получишь по морде, то заслуженно, это самое великодушное для тебя наказание. Боже мой, а где же земля, почему я не чувствую её, и откуда взялся в груди кузнечный молот? Как же мне объяснить ей, что это случайно? Гореть мне от стыда всю оставшуюся жизнь. Ещё секунда, пусть ещё только одна секунда. Я хочу, чтобы секунда эта длилась вечно, а после я готов гореть, хоть от стыда, хоть от огня. Боже… если ты есть, сделай так, чтобы она сейчас же уснула. Мне так хорошо, Господи!»
– Я слышу твое сердце, – это был не её голос, это был голос внеземного происхождения, – оно так громко стучит, что даже моя голова от этого чуть-чуть подпрыгивает. Вот положи… положи руку мне на голову, и ты сам убедишься. Ну, смелее, не притворяйся растерянным. Подсказываю, – у тебя есть свободная рука.
Он ещё только собрался подумать об этом, а его свободная рука уже лежала на её голове. «Ну и в чём же я должен здесь убедиться, а тем паче прочувствовать? – Тихон в отчаянии кусал губы. – Какая, к черту, голова, какое подпрыгивание? В такую минуту не о том думать надо, ситуацию правильно бы разрулить – вот наипервейшая задача. А как тут разрулишь, когда не хочешь и вдобавок мозги набекрень!»
– Ну как, – искренне поинтересовалась Наталья, – толчки заметны?
– Да, – выдохнул Тихон.
– Ты действительно что-то уловил или подыгрываешь мне?
– Не знаю.
– Чего же ты не знаешь?
– Я уже ничего не знаю и ничего не соображаю.
– Допускаю, такое случается с восприимчивыми людьми, однако у тебя теплая рука… большая, мягкая и теплая. – Опять… опять это внеземное звучание.
«А что дальше… как быть… в какую сторону направить вектор?» – спрашивал он себя и оставлял вопрос без ответа. И тут, во спасение, его мужское начало, заведомо не форсировавшее события, теперь взыграло в нём, отозвалось внутренним голосом на его просьбу, окончательно возложив контроль над ситуацией на себя. Доверившись ему, Тихон попросту отключил самооценку, а оно, в свою очередь, уже действовало, с предельной точностью зная, как поступать дальше. Его руки, как будто вспомнив свое предназначение, пришли в движение, действуя со знанием дела, аккуратно и напористо. Одна – та, которая была свободна, как неутомимый следопыт, исследовала предоставленное в её владение тело, а другая всё сильнее сжимала объятия. Его губы шептали слова, которых до этого он никогда в жизни вслух не произносил. И, наконец, из его уст прозвучало то главное, о чем мечтают все влюбленные девушки.
– Наташа… поверь и проникнись… мне не так просто даются эти слова, и я знаю наперед, что, сказав их сейчас, уже не произнесу никогда. Я люблю тебя.
– Боже мой, какой кайф… какой кайф слышать эти слова. – Наталья закрыла глаза. – Повтори ещё раз.
– Я тебя люблю.
– Ну-у-у вот, – как будто спросонья протянула она, – ничего-то ты и не знаешь. Как говорится, никогда не говори никогда.
– Это ты о чём?
– Ты сказал, что слова «я тебя люблю» повторно никогда не произнесешь. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, а сам только что их повторил.
– И что?
– Да ничего… думай, у тебя вся ночь впереди.
– Подожди, что-то я не догоняю. Ах… вон ты о чём… хочешь сказать, что подловила меня на слове?
– Я-то нет… ты сам себя подловил, неосознанно, конечно.
– Пусть так, но всё же это не так. Неужели непонятно, ведь я подразумевал другую девушку. Это ей я не смогу снова произнести такие слова. А ты, между прочим…
– Что я… между прочим?
– Не ответила мне.
– А разве я что-то должна отвечать?
– Не знаю... я в этих делах неопытен, может, и должна, а может быть, и нет. Однако всё же хотелось бы услышать в ответ что-нибудь определенное.
– Для тебя, Тихоня, всё что угодно. Скажу тебе более чем определенно, ты мне сразу приглянулся и до сих пор нравишься, а руки твои…
– Вообще-то я не это хотел услышать.
– Нет, Тиша, только то, что услышал.
Поддавшись настойчивому давлению мужской руки, Наталья, перекатившись, оказалась лежащей сверху на груди Тихона. Она не видела его лица, но это не помешало ей найти его уста и осчастливить их долгим и горячим поцелуем.
– А теперь мы будем спать… – возвращаясь в свое прежнее положение, по-военному скомандовала Наташа, но через пару секунд добавила примирительно: – Чтобы оправдать сложившуюся в отношении нас легенду – вместе.
– Но почему?
– Потому что первый мужчина, который появится в моей жизни, – это мой муж, и обманывать его, изменяя ему до свадьбы, не в моих принципах.
– Значит, я?..
– Ты мой самый близкий друг, и я, по-моему, как никто другой, это красноречиво сейчас продемонстрировала.
– И больше ничего?
– Ничего.
– И никаких перспектив?
– Я не понимаю, какой смысл ты вкладываешь в это слово. Перспектива, что я, в конечном итоге, отдамся тебе? – Секунду поразмыслив, она добавила: – Возможно и такое. Категорически в этой жизни отрицать ничего нельзя, но и этого, боюсь тебя огорчить, не случится. Допускаю, что наше сближение возможно, но и это, по большому счету, всё равно ничего не изменит, потому что иных перспектив, на которые ты наверняка рассчитываешь, у тебя не будет в любом случае. Поэтому, хороший мой человек и дорогой мой товарищ, я приложу все свои усилия, чтобы не позволить себе, обрекая нас обоих на мученья, полюбить тебя. И чем быстрее ты свыкнешься с таким положением вещей, тем легче для тебя пройдет адаптационный период. Я надеюсь, ты как друг не обиделся на мои слова, на правду, высказанную открыто и без всяких там увёрток и ухищрений?
– А есть ли у меня право обижаться? – Высвободив свою руку из-под Натальи, Тихон сел в позу лотоса. – Я, который ни разу не видел мыльный пузырь, сейчас ясно представил, как он лопается. Мечтателю, вообразившему себе, что он может обнять весь мир, доходчиво объяснили, что для таких коротких рук этот мир необъятен. В слепых глазах живет иллюзия, в слепой душе – умирает любовь.
– Вот ты уже и обиделся.
– Напротив, я спустился на землю. Честно скажу, не без помощи внешних сил, но вопреки моему желанию.
– Раз уж ты всё равно на земле, может быть, теперь ляжешь. – Она тронула его за плечо. – Замерзнешь сидючи-то. Ну не дуйся и не корчи из себя вредину, всё равно это у тебя не получится. Ну что ж, тогда я тоже сяду рядом и на пару с тобой буду, замерзая, ждать рассвета. – Она отбросила одеяло в сторону и села рядом. – Кстати, ты не знаешь, с какой стороны взойдет солнце?
– Как и всегда, с востока.
– Это я помню, мы в школе проходили. А здесь где восток?
– Ты меня об этом спрашиваешь?
– Ни боже мой, как такое могло прийти тебе в голову, это я так… вслух думаю.
– Надо посмотреть на дерево, и с той стороны, где у него растет мох, там и север.
– Гениально! Сейчас сбегаю быстренько к ближайшему дереву и посмотрю. Ничего если я так… или все же накинуть… моя ночнушка случаем не у тебя завалялась? – Наталья хихикнула в кулачок.
– Ладно, сиди не сиди, злись не злись, а спать всё равно придётся. Давай укладываться, только, чур, каждый под своим одеялом.
– Чур-чура, чур-чура, чур-чурашеньки, ура! Ну, если ты, как мужчина, на этом настаиваешь...
Все было пристойно, каждый лежал на своем краю, как договорились. Тихон, как обычно, на спине, накрывшись одеялом по самое горло, а сон его, между тем, прекрасным образом, куда-то улетучился, чему он, собственно говоря, был даже рад. Наталья, в размышлении, наоборот, полураскрытая, лежала на боку и, подперев голову рукой, смотрела в сторону лежащего рядом с ней парня.
– Тиша, не сопи и не разыгрывай спящего. Всё ещё в обиде на меня?
– Я бы и рад, да как-то не получается у меня на тебя обижаться.
– Вот и здорово! Значит, друзья? – Наталья оживилась, и в голосе опять появилась характерная для неё игривость. – Давай разговаривать? Ночью так хорошо говорится, как никогда. Будем говорить, говорить и говорить, без конца, пока не надоест или пока на завтрак не позовут.
– Поддержу тебя, всё равно сон пропал.
– Начинай первый, расскажи, вот… что тебя в данный момент волнует?
– Я всё никак в толк не могу взять, от чего же мы вместе-то не можем быть? Неужели моя слепота причина всему?
– Здрасьте, приехали. Снова да ладом. Хотя нет, очень даже всё прекрасно. Раз договорились, значит, будем говорить, будем честны и искренни друг перед другом. Во всяком случае, я, потому что искренность – это слабая сторона моего характера. Честность с другими – да, но искренность – никогда, только с тобой. Женщина в наше время должна быть сильной, дальновидной, хитрой, а как же без этого, не выкладывая, до поры до времени, свои преимущества напоказ.
Постарайся понять меня правильно. Ты обещал не обижаться, помнишь? Мы с тобой… как бы мне точнее изъясниться-то… ну как бы из разных миров, что ли. Только не закипай преждевременно и дослушай до конца. Твоя незрячесть не главный минус, но… если уж до конца быть объективным, то всё же минус, а не плюс. Но главное не в этом, а совсем в другом. У нас разные взгляды на жизнь, мировоззрения наши разнятся, вот о каких мирах я упоминала. Да будь ты сто раз зрячий, и то не факт, что мы были бы вместе. Мои запросы очень высоки, так высоки, что иной раз у меня самой, как представлю, голову закручивает, как будто я в водовороте. Хорошо, не будем летать в облаках, давай посмотрим на вещи прагматично. Вот я смотрю, внимательно смотрю, даже лупу достала и, хоть тресни, не вижу тебя и меня как единую семью. Ну не вижу – и всё тут. Тогда я смотрю дальше, и что? Да по большому счёту ничего. Случись наша долгая совместная жизнь, в конечном итоге, после неимоверных усилий, ты сможешь дать мне лишь то, что я и так уже имею. Так что будем считать, что от тебя я уже всё сполна получила, за что благодарна тебе очень.
– Не всё… мы ещё кое о чём забыли.
– А именно?
– Мы не упомянули про детей.
– Нет, про детей даже и не думай. Ты что, всерьёз полагаешь, что мы, втроём, или не дай бог, вчетвером, прожили бы на твои… сколько ты там получаешь?
– Сто десять.
– Сколько?!
– Премии бывают в конце квартала, тринадцатую выписывают в начале года… регулярно.
– И сколько же ты рассчитываешь воспитать детей на тринадцатую регулярную?
– Если двоих, то это будет великое счастье.
– Да-а-а… скромно, даже до неприличия скромно. Но тут я тебя несколько огорчу. Ста десятью рублями в месяц не обойтись. Вот сто двадцать – это в самый раз, ну а сто двадцать пять – это уже выше крыши.
– А если двести двадцать – сто десять я и сто десять ты?
– Двести двадцать я способна заработать одна.
– Прекрасно! К твоим двумстам двадцати мои сто десять, итого триста тридцать. Этого же хватит, чтобы вырастить двоих детей?
– И это говорит мне сильный пол! Тихон, я балдею от твоих рассуждений. А знаешь, как называют мужика, который живет за счёт женщины?
– Знаю, но я также и другое знаю, это то, что никогда не заработаю таких денег, и поэтому… что-то мне претит дальнейший разговор на эту тему. Так что давай закончим, а то ты и так уже опустила меня ниже городской канализации.
– Тиша, миленький, неважно, каким образом ты оказался на такой глубине. Соберись и заставь себя хотя бы оглянуться вокруг, я ни на что не намекаю, так в народе говорят – «оглядеться» – выход всегда можно найти. Для этого надо только захотеть, а потом слегка поднатужиться. Да у нас, если хочешь знать, последний тракторист в день больше зарабатывает, когда колхозникам огороды распахивает. Да что там тракторист – так, мелочь пузатая. Возьмем образованием повыше – к примеру, простого советского ветеринара, так он вообще царь и бог. А что ты улыбаешься? Животных лечить кому? Ветеринару. А кастрацию вовремя… – поросят, телков там… и прочих всяких самцов… кому опять же? Опять же ему. Сравнивай, что значит бездипломность, а что – образование, это ведь… не хухры-мухры и не твоя тринадцатая, которую ты ждешь каждый год, как манны небесной.
– Найти выход… – без сомнения, выход есть, но только для тех, кто видит свет в конце тоннеля. Теперь насчет материального благосостояния разберемся. Если вопрос упирается в деньги, и только в них, то я открою тебе маленький секрет: у меня, то есть у нас, уже достаточно денег.
– Каких денег?
– Советских, каких же ещё.
– И много?
– Несколько килограммов.
– А откуда?
– А оттуда.
– Теряюсь, конечно, в догадках, но что банк ты не грабил, в этом я не сомневаюсь. Остаётся наследство. Угадала?
– В общих чертах. Родители скопили на операцию.
– Надо же! Когда операция?
– Не знаю.
– Как это понять – ты, и не знаешь когда операция?
– Видишь ли, дело в том, что не отыскали пока специалиста, который смог бы сделать невозможное, да и наука отстаёт, не доросла ещё до таких болезней. Куда мы только не обращались и какие только усилия не прилагали! Помнишь, как в сказке у Пушкина, «Я объехал целый свет…». Так вот, мы даже до Москвы доехали – и всё безрезультатно, в Кургане у самого Фёдорова консультировались, и – опять прокол.
– Настолько всё серьёзно?
– Говорят, неизлечимо.
– Даже за очень большие деньги?
– Даже за все деньги мира.
– Печально, если не сказать больше. Тиша, можно я задам тебе вопрос, на который не решалась ранее?
– О чём речь, мы же друзья.
– У тебя это с детства… ну… незрячесть эта?
– С самого рождения. Я родился слепым, как котёнок.
– Значит, ты ни разу… и ничего… – Не говоря ни слова, Наташа подползла к Тихону и снова умостилась к нему под бочок, но совсем не так, как до этого. Свернувшись под своим одеялом калачиком, она уперлась головой ему в плечо. – Извини меня… за мои провокации. Я даю тебе слово, что такого больше не повторится.
– Да брось ты, Наташа, какие могут быть извинения между родственниками, да ещё такими близкими, как мы? Хотя я не прочь ещё разочек испытать на себе эти провокационные действия.
– Не старайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Кстати, ещё вопрос, который терзал меня весь этот день, – твоё сдержанное высказывание насчёт ваших соседей. Мне показалось, что ты не очень доволен ими.
– Конечно, было бы гораздо лучше, останься Николай Николаевич с нами и не получи он новую квартиру.
– А что случилось?
– Вроде бы и ничего, но всё равно что-то не так. Непонятны мне эти люди. Чувствуется в их словах, да и не только в них, какая-то… неискренность, я бы даже сказал, откровенная фальшивость. Не знаю, может быть, я один такой ненормальный, но не получается у меня им верить. Добавь к этому ещё исходящую от них какую-то скрытую опасность, присутствие которой не покидает меня с тех самых пор, когда они заехали. Не могу понять, отчего, но даже при одном упоминании о них у меня начинают дрожать коленки.
– Странно, что у тебя такая реакция на соседей. С виду такие милые люди, и вроде бы крепкая семья. Сына растят, а это о многом говорит. Ведь согласись, не такая уж простая эта задача – вырастить ребёнка, тем более пацана. А насчёт второго родить… в разговорах случаем не прокалывались? Если судить поверхностно, то всё необходимое у них для этого есть.
– Правильно ты сказала – с виду. Все смотрят на них снаружи, а я чувствую их изнутри. Про родителей врать не буду, здесь я ещё не до конца разобрался, но вот сыночек их… С виду прелестный ребёнок, а внутри – оторва. Никогда не упустит момента для подлянки. Например, подножку мне подставить, ложку на вилку поменять, тарелку другую подсунуть, а то возьмет, мыло спрячет, и всё исподтишка, да с подхихикиванием. Маме уж не говорю, чтоб не расстраивать. Ей и так нелегко приходится после отъезда Николая Николаевича.
– Ничего, со временем притрётесь, пообвыкнетесь, и всё придёт в норму. Вот увидишь, сдружитесь так, что, вспоминая, будешь удивляться сегодняшним словам и смеяться над своими страхами.
– Хотел бы я, чтобы твои слова стали пророческими, но боюсь, чуда не произойдёт.
– Тогда вообще забудь о них и не обращай внимания.
– Хорошо, Наташа, твой совет для меня будет приказом.
С рассветом силы разговорщиков иссякли, и сон, без особого труда, сморил их почти одновременно. Сладко посапывая, они проспали почти до обеда и продолжали бы спать, если б не палящее солнце, превратившее палатку в настоящее пекло.
На отдыхе второй день всегда ленивее предыдущего. Мысль о скором отъезде не отпускает и расхолаживает всех, отбивая охоту к любым инициативам. Хочется в короткий остаток дня, отстранившись от преследующих с упрямым постоянством проблем, отлежаться вволю, наслаждаясь бездельем.
Вечером, но не слишком поздно, компания вернулась в город. Наталья проводила Тихона до двери, но заходить отказалась, сославшись на ожидавшую внизу машину.
Екатерина не настаивала, но для приличия всё же поворчав, отпустила Наталью. Теперь, сгорая от любопытства, она никак не могла дождаться, когда же наконец её сынок, належавшись в теплой ванне и напившись сладкого чаю с ватрушками, наконец-то удовлетворит её, рассказав в самых мельчайших подробностях о своей первой самостоятельной поездке. И Тихон, надо отдать ему должное, не подкачал и сполна оправдал надежды своей матери. Не перебивая, затаив дыхание, она ловила каждое его слово, домысливая недосказанное, а слезы умиления ручьём бежали по её щекам.
Лето подходило к концу, деньки стали прохладнее и короче, зато ночи, так же, как и тени на асфальте, неспешно удлинялись, да и Катерина, оглядываясь на проходящее лето, без особого восторга ожидала приближения дождливой, слякотной, промозглой и грязной осени. Наталья больше не появлялась, и такое положение дел не устраивало Екатерину, которая, всё больше тревожась за Тихона, с пристальным вниманием следила за его настроением и переживала, близко принимая к сердцу малейшие отклонения от его обычного поведения. Однако очень быстро она поняла, что тревоги оказались напрасны, что поведение сына не меняется в худшую сторону, а наоборот, он более чем весел и жизнерадостен, что встревожило её ещё больше. Екатерину подмывало завести об этом разговор, но всякий раз, когда она, решительно настроившись, собиралась с духом, получалось так, что момент был неподходящий.
Осень заявила о себе мокрым снегом, резким порывистым ветром, гололедом со вмерзшим в него мусором, разнесенным с переполненных помоек все тем же ветром, и придавленным к земле опять же мокрым снегом.
Скрасить прелести городской осени мог только обильный снегопад да мысль о скором новогоднем празднике, к которому начинают готовиться на следующий день после проведения октябрьской демонстрации.
В удобном кресле, с накинутой на плечи пуховой шалью, Екатерина с особым старанием (потому что для сыночка) неторопливо чинила шерстяной носок, натянув его на лампочку. Старинная настольная лампа направленным светом обеспечивала ей такую комфортную видимость, что отпадала нужда в очках, которые были сдвинуты на лоб. Был вечер. Сквозь наглухо заклеенное окно, постанывая и завывая, набивалась в гости беспардонная вьюга. Отложив штопку, Екатерина отвлеклась и взглянула в окно. Увидев безобразие, творившееся на улице, она брезгливо поёжилась и поспешила продолжить работу.
Сильно хлопнула входная дверь. Скользнув взглядом по часам, Екатерина предположила, что это, должно быть, сынок вернулся с работы. «Но какая необходимость, так громко сообщать о своём приходе?» Буквально через мгновенье её предположения оправдались, и в комнату буквально влетел Тихон.
– Мама, мама!..
– Ну что… я здесь… рядом, – Екатерина помогла сыну раздеться, – и не нужно так громко кричать, ты не на трибуне.
– Зато ты такая спокойная, как будто ничего не знаешь.
– Мой сын дома, и мне больше ничего знать не нужно.
– А как же…
– Сначала – руки вымыть, затем – вкусный ужин, мною приготовленный, ну а после твои «а как же» и всё остальное.
Молния сверкает медленнее, чем в этот вечер Тихон расправлялся с ужином.
– Всё. – Одновременно с этим словом он поставил на стол пустой стакан. – Теперь, я надеюсь, таможня даст мне добро?
– Даёт, даёт. – Екатерину забавляла разыгравшаяся ситуация. – Когда тарелки пусты, у таможни кончаются вопросы.
– Ты сегодня радио слушала?
– Нет, сынок, не было нужды.
– А телевизор включала?
– «Баюшки» начнутся только без десяти десять, зачем же зря электричество жечь?
– С тобой всё ясно! На дворе война, а ты тут и в ус не дуешь.
– Что?! Какая ещё война? Ты говори, да думай… Нашёл чем шутить.
– Испугалась? То-то же, дождёшься… своих «Баюшек» и не заметишь…
– Говори толком, что произошло, и прекрати ходить вокруг да около.
– Советский Союз развалился.
– Как?
– Как, как – на куски, как «Титаник».
– На какие куски?
– На разные. Есть большие… а есть маленькие кусочки.
– И чего теперь делать?
– Ничего, шлюпки на воду, сушить весла и запасать сухари.
– Подожди, Тиша, не гони гусей, объясни толком – действительно, Советский Союз распался или это очередная утка, запущенная нашей пропагандистской машиной?
– После окончания «Баюшек» настоятельно советую не выключать телевизор, потому что после них сразу же новости начнутся, и вот уже там тебе доходчиво объяснят, кто развалился, отчего развалился и зачем развалился.
– Но до новостей ещё целых… ох, как долго. Расскажи… сам расскажи, я сгораю от любопытства.
– Слушай же! Всё оказалось настолько просто, что становится страшно. Ельцин подписал бумажонку, узаконив тем самым развал СССР. Смекаешь? Теперь могучего и великого больше не существует. Благодаря какому-то неловкому эпилептическому движению, одному росчерку пера – и всё… он рассыпался, как карточный домик. Закорючка с загогулиной сняли с повестки вопрос о жизнедеятельности союза. История повторяется – личность возложила на себя функции Бога. Только личность эта ведёт себя несколько странно, если не сказать хуже. До этого все божьи наместники присоединяли, увеличивая свою власть, а этот, не мудрствуя лукаво, с точностью до наоборот, во имя своей власти отдал всё.
– Слава Богу, не война. А то я уже и вправду не на шутку испугалась.
– Война-то как раз была. Жестокая и беспощадная, скрытая от народных глаз, она бушевала под ковром власти. Сейчас победитель вылез из-под ковра наружу и своим появлением обозначил новый исторический момент – подписана Беловежская капитуляция, кстати, чем-то напоминающая Брестский мир, подписанный в своё время большевиками. Ирония истории – оба события происходили в Белоруссии.
– И чего теперь ждать, а с нами-то что будет?
– Что будет, что будет… а то и будет. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем!» Революция, мама!
– Эти цитаты мне ни о чем не говорят. Нельзя ли поконкретней?
– Ты кого имеешь в виду?
– Ну нас, конечно, кого же ещё.
– Нас как государство или нас – как ячейку общества?
– Нас – это как тебя и меня.
– Расстреляют, если не на баррикадах, то у стенки точно. Не знаю мама, ничего не знаю, но чует моё сердце, что перемены эти – предвестник чего-то нового, чего-то непонятного, с чем надо держать ухо востро.
– А-а-а… ерунда! Нам ли бояться? Если так, как сейчас, то уже вряд ли хуже-то будет, потому что хуже уже и так некуда. Не разбирать же магазины только из-за того, что они пусты. Для этого придётся весь дом разломать. А куда людей девать прикажете?
– Да, мама, ты, как всегда, права – хуже уже действительно некуда. Но, как сказал один умный человек, – как подумаешь, что хуже не бывает, так сразу ошибаешься.
– Ничего, сынок, пережили революцию, пережили гражданскую, пережили отечественную, и эту перестройку, я надеюсь, переживем как-нибудь. Народ, он ведь… живуч.
– А вдруг мы с тобой ошибаемся, и будет лучше, чем сейчас? Вдруг мы, не увидев очевидного, – того, что маячит прямо перед нашими глазами, не успеем вскочить на подножку поезда, уходящего в сытое будущее? Различить в мутной воде крупную рыбку, подсечь её и воспользоваться, – вот путь к выживанию, а если Бог даст, то и к благосостоянию.
– Эх… кабы суметь различить, – она подошла к Тихону и погладила его по голове, – да видно, не дано нам для этого ни возможности, ни таланту. Вот если б кто подсказал… Послушай, Тиша, а не обратится ли нам к соседям за советом? Они люди молодые, продвинутые во всех отношениях, как-никак кооператоры, оттого и к новому должны уметь быстро приспосабливаться. Как ты считаешь?
– Поговори, мама, обязательно поговори, а вдруг они окажутся евреями и помогут.
– А если не помогут?
– Тогда они русские.
За первым выпавшим снегом пришли морозы. Зима – кто ласково называет её зимушкой, кто кличет злодейкой – для каждого она что-то да значит и никого не оставляет равнодушным. Чем ближе к Новому году, тем сильнее ощущается нехватка времени, и от этого людей начинает охватывать массовый психоз. Они, как голодные волки, рыскают по городу, добывая праздничные угощения, подарки, наряды, и даже самое олицетворение праздника – ёлку или, на худой конец, задрипанную сосёнку. Марафон заканчивается тридцать первого декабря в девять часов вечера, когда закрывается последний магазин, когда на стол, с гордостью победителя, установлен, как будто на пьедестале, последний деликатес, приобретённый ещё полгода назад по великому блату, когда женщины, забыв снять фартук с вечернего платья, в спешке накладывают последний штрих макияжа на свое измученное лицо. Выстрел шампанского, как выстрел «Авроры», оповещает о начале следующего года. Пара-тройка тостов вдогонку, раздача подарков и, если здоровья хватит, дотянешь до торта. Как не всякая птица долетит до середины Днепра, так и не всякий советский человек досмотрит до конца праздничный «Голубой огонёк».
Календарный круг замкнулся, и дверь захлопнулась, отрезав людей отеческим шлепком по мягкому месту от прошлого. Зато новый календарный круг, повторяясь из года в год, как и всегда, следующую дверь – дверь в будущее – не распахнул, даже щёлочки не оставил.
А народ, этот непонятный даже самому себе народ, толком не передохнув, не отдышавшись, опять ломится за чем-то, не дорожа ни руками, ни головой, в эту бронированную преграду, хотя прекрасно понимает, что впереди обман, просто соблазнительная картинка, нарисованная гениальным мастером. Но нет, они всё равно упрямо бегут вперёд, бегут наперегонки, не задумываясь, калеча оказавшихся рядом по воле судьбы таких же бегунов, как и они, ломая им руки, ноги, челюсти, а если понадобится, то и головы. Пробиваются отчаянно, раздирая свое тело в кровь, и, не выдержав болевого шока, падают на землю как подкошенные, корчась в муках от нестерпимой боли, но, зализав наспех раны, вновь поднимаются, чтобы продолжить безумную гонку. Какая же сила гонит их в неизвестность? А если, прежде чем броситься вперед, задуматься? А вот этого делать никак нельзя – чем дольше задумываешься, тем сложнее принять решение, а от этого только хуже. Поэтому думать некогда, думать будем потом, а пока ещё жив – вперёд, чтобы успеть, ведь до финишной ленточки… и осталось-то всего ничего… рукой подать.
Хоть и долга зима, но и ей когда-то приходит конец. Теперь и природа, вслед за календарем, окончательно завершила свой оборот. Вступив в свои права, весна приступила к своим обязанностям. Первое, что она сделала, – это заменила холод на тепло, убрала снег с улиц, затем… а затем она только и смогла, что всплеснуть руками да ахнуть, остановившись в растерянности. Даже ей не под силу было исправить проступившее из-под растаявшего снега творенье рук человеческих. Да и сам город предстал во всём своем великолепии – облезлый, блёклый и грязный, как будто после ядерной катастрофы. Из года в год она наблюдает одну и ту же картину и всё никак не привыкнет, а пора бы. Но нет, увиденное опять повергло весну в глубокий ступор, и если бы не субботник, то ещё неизвестно, до конца бы воспользовалась она своими правами, чтобы в дальнейшем передать эстафету пришедшему ей на смену лету, или, плюнув на всё, ушла бы в отпуск, ввергнув оставленное в хаос.
Итак, субботник, наш скромный коммунистический субботник – день бесплатного труда на благо общества и восемь часов, отведённые трудящимся для спасения природы от неминуемого апокалипсиса местного значения. Не задумываясь об истинном смысле своих действий, наши человеки, искренне веря, что такие дни, как этот, и есть тот настоящий коммунизм, где от каждого по способностям и каждому по потребностям, который уже вот-вот, очень недалеко, в самом ближайшем будущем свалится на их счастливые головы, дружно берутся за трудовое оружие. В пику всему империалистическому сообществу, добровольно исполняя свой гражданский долг, они, как муравьи, выползают из своих домов-муравейников, вооружённые лопатками, грабельками, не забыв про метёлочки, подпевая звучащим в отдаленье популярным советским песням и маршам, начинают скрести, мести, нагребать, а потом, опираясь на свои способности, люди несут, несут и несут, скирдуя на вывоз огромные кучи мусора.
А весна, аполитичная в своей сути, как будто только этого и ждала. Ждала, когда же добрые человеческие руки обласкают её да приголубят. Прибранная людским старанием и умытая первым весенним дождичком, она, окончательно проснувшись, щурясь от ярких солнечных лучей, смущаясь от посторонних взглядов, спешит облачиться, прикрыв наготу, в припрятанное на этот случай своё изумрудное платье. Невеста вышла в свет и скоро, очень скоро, соткав себе фату, наденет её, восхитив окружающих своим великолепием. А потом выйдет замуж, и всё повторится…
Часть вторая
Первый летний выходной выдался на редкость тёплым и солнечным. Екатерина, соблазнившись чудной погодой, решила побаловать себя в кровати утренним бездельем. Она любовалась рассветом и ни о чём не хотела думать. «Просто лежать и смотреть в это синее небо, – то ли приказывала, то ли уговаривала себя Екатерина. Иногда у неё получалось, и она забывалась в своем созерцании. Но ненадолго, потому что червячок тревоги, квартирующий у неё в груди, своим шевелением периодически напоминал о себе.
– Прошёл почти год, а о Наталье ни слуху ни духу. Ну что ж, всё правильно: она молода, красива, у неё столько друзей, перспектив, да и проблем… тоже хватает. Какой ей в нас резон, и кто мы вообще для неё? – Глубокомысленно выдохнув, она как будто подвела черту под этим сюжетом. – Тихон вчера вернулся с работы сам не свой и виду не показывает. Но от меня-то не скроешь, я же мать, и мне всё прекрасно видно. Надо бы расспросить его с пристрастием, а то ведь сам-то он никогда не соберется. Конечно, конечно, расспросить, и прямо с утра, и прямо за завтраком. – И опять вздох, и очередная черта подведена. – А с ценами что делается? Это же невозможно, растут как на дрожжах, хоть в магазин не ходи. Правильно я сделала, что сегодня не пошла. Со временем вообще отпадет надобность ходить в магазин, когда из него исчезнет последний продукт, а за ним и продавцы вместе с крысами. Чем питаться будем, ума не приложу».
Когда Тихон проснулся, завтрак уже был готов. Буркнув «с добрым утром», он нехотя встал с кровати и заковылял умываться.
– Как паштет, не пересолила? – издалека начала Екатерина, когда они сели за стол. – Вчера полдня колготилась, всё своему сыночку хотела угодить.
– У тебя это, как всегда, здорово получилось.
– А отчего мой сын не в духе?
– А с чего это тебе пришло в голову?
– Не скрою, не сразу пришло, а после некоторого наблюдения. С опытом, знаешь ли, различать научилась. Потренируешься лет эдак двадцать, а потом уж само, как по накатанной.
– И чем же ты в данный момент обеспокоена?
– Я?! Да Бог с тобой, какие у меня могут быть беспокойства. Так… любопытства ради.
– Знаю я твое любопытство.
– А раз ты такой всезнающий, то расскажи, какая собака укусила тебя вчера по дороге домой?
– Собака не кусала, пробок не было, контролер попался вежливый. Зря ты так распереживалась, я ведь всё равно бы рассказал тебе, потому что скрывать смысла нет.
– Я вся внимание.
– Наш цех отправили в вынужденный отпуск, и притом без содержания.
– Как это?
– Объясняю, без содержания – это значит, что оплачивать отпуск не будут.
– Да это-то я как раз и поняла, мне непонятно про сам отпуск. Почему так скоропостижно, почему вынужденный и почему не предупредили заранее?
– Эх! Мне это самому как обухом по голове. Толком никому ничего не объяснили, но по слухам, сырья нет. А нет потому, что денег на него не выделили. Цены на сырье подскочили в разы, а в бюджете, оказывается, на этот счёт ничего не предусмотрено и не прописано.
– Разворовали, весь бюджет разворовали… вот сволочи.
– Мама, о чём ты говоришь?
– Я знаю, о чём я говорю. Всё о той… мутной водице, в которой очень удобно некоторым, потерявшим совесть и страх, власть предержащим ловить крупную рыбку. И что говорят умники из руководства, когда выходить на работу?
– Ничего определённого, только сказали, что сообщат дополнительно.
– Так ты, сынок, получается, теперь безработный?
– Получается, что так, хотя и не совсем. Уволить не уволили, но и работы не дают.
– Какое неприятное, режущее слух слово – безработный. Тебе это ничего не напоминает, не возникает никаких ассоциаций? К примеру: безропотный, бесправный, бесхребетный, без царя и отечества… или вот – праздношатающийся, а если короче, то просто бездомный. Согласись, что-то есть во всём этом не наше, не родное сердцу советскому, привнесенное откуда-то извне, каким-то самозванцем, которого мы и не звали совсем. В профком обращался?
– За какой надобностью?
– Пусть оплачивают вынужденный простой или другую работу подыскивают. Это их обязанность – заботиться о рабочем классе, зря, что ли, ты им взносы отстёгивал.
– Да ну их! Давай хотя бы на сегодня забудем о судьбе-злодейке. Сегодня же выходной и, между прочим, ещё не вынужденный, а как есть очередной, вынужденный будет только в понедельник. Так что распорядимся напоследок законным выходным по своему усмотрению. Сходим в город, пройдёмся по нашим местам, съездим в парк культуры и отдыха, на карусели прокатимся, в общем, посвятим день себе. Что обещают синоптики, как погодка на сегодня?
– И то верно, забудем про них и вспомним о себе. А погодка сегодня как на заказ, шепчет не переставая: «займи и выпей», так что собирайся.
– «Были сборы недолги, от Кубани до Волги мы коней собирали в поход», – по-боевому пропел Тихон строчку из накатившей на память песни.
В пылу своих сборов они сначала даже и не обратили внимания, что звонят в дверь. А звонки тем временем повторились – звонили именно к ним. Только с третьего или с четвёртого раза они сообразили, что незваный гость, разрывающий звонок на части, – это по их души. Не веря своим ушам, они, на всякий случай, выждали очередное двойное брякание и, убедившись в правильности своих подозрений, хором вскричали: «Это же к нам!».
Радостно восклицая: «Кого нелегкая принесла?», Екатерина поспешила открыть дверь. Увидев, кто стоит за дверью, она чуть не лишилась дара речи. На пороге стояла Наталья, во всей своей красе. Вот тут Екатерина, женщина, во всех отношениях подготовленная к разным неожиданностям, и то растерялась. Заговорила что-то невпопад, но тут же, извиняясь и оправдываясь, опять лепетала несуразное. Наконец, приведя свои чувства в подобающее состояние, она поздоровалась и пригласила Наталью пройти. Услышав до боли знакомый голос, Тихон предусмотрительно опёрся на спинку стула.
– Тиша, ты не поверишь!..
– Мама, я слышал весь ваш разговор, так что не нужно мне ничего объяснять. Здравствуй, Наташа. Проходи, присаживайся поближе к нашему костру.
– Здравствуй! – Больше не проронив ни слова, она прошла и села на стул, именно на тот, на который опирался Тихон.
– Надо же, просто мистика какая-то, я же только-только сегодня о тебе вспоминала. – От нахлынувших чувств Екатерина не находила себе места. – Выпьем… а что же мы выпьем? Чаю или чего-нибудь покрепче? Нет, до сих пор поверить не могу. Что-то случилось? Что-то очень серьезное? Не стесняйся, Наташа, выкладывай всё как на духу. С отцом что-то? В институте неполадки? Неужели из общежития выгнали? Ну и правильно сделали, будешь у нас жить.
– Мама, прекрати строчить, как пулемет, побереги патроны. Дай человеку сказать, а пока, если тебе не составит большого труда, подогрей чайник.
Екатерина даже бровью не повела. Она ждала, сгорала от нетерпения, а поэтому отойти, даже на секунду, и пропустить, может быть, и не столь важное, но зато жутко интересное, не позволяло ей её неуёмное любопытство, и надежды оправдались.
– Да я… вот тут решила… – сбивчиво и как будто виновато начала Наталья, – вообще-то ничего не произошло, а страшного тем более. Простите меня за то, что так долго не приходила. Знаете, как бывает, сначала одно, потом другое, и закрутилось всё и завертелось, и понеслось непонятно куда. Я так соскучилась, что решила, пускай даже виновата, но не прийти – это не в моих силах.
– Наташа, милая, выбрось всякую ерунду из головы, и даже не думай. Ни в чем ты перед нами не виновата, нашла в чём оправдываться. Главное – это только то, что ты по нам сильно соскучилась. Так? Ну и правильно, «так поскучаем, чтобы радостней была минута нашей встречи, а она уже не за горой…» – весело закончила Екатерина выдержкой из популярной песенки.
– И всё-таки, что бы вы ни говорили, я виновата, и я соскучилась, – повинилась Наталья. – Тиша, сделай мне одолжение, пойдём прогуляемся, сейчас такая красота на улице. Вы не против, Екатерина Семёновна? Извините, что отказываюсь от чая, мне правда неудобно, но хочется сначала на воздух, свежестью подышать, в прогулке развеяться.
– Нет, без чая я тебя не отпущу, подождут ваши секреты, никуда не денутся. Как это можно, целый год не виделись, а ты бежать. Так дело не пойдёт, я тоже, знаете ли, не последний человек в этой компании, и мне дюже как интересно накопившиеся за целый год новости послушать… – И тут то ли свет не под тем углом упал на Наталью, то ли взгляд Екатерины отрезвел, то ли ещё какая оказия, но именно в эту минуту стали заметны разительные перемены, произошедшие в облике Наташи. Бросилось в глаза её похудевшее, осунувшееся лицо с беспокойно бегающими во все стороны глазами, вызывающе яркий, небрежно и явно второпях наложенный макияж, делающий лицо гораздо старше. – А впрочем… отпущу. Потом, если захочешь, на обратном пути зайдёшь, тогда и попьём за беседой.
– Конечно, попьём, и обязательно побеседуем, неужели вы думаете, что я оставлю вас без новостей? А сейчас… Тиша, ты не против составить мне компанию?
– Наташа, ей-богу, создаётся впечатление, как будто ты меня на белый танец приглашаешь, уговариваешь, за руку тянешь, а я, как растерявшийся школьник, испуганный вниманием взрослой женщины, упираюсь всем своим существом. Ну что за церемонии между сородичами?
Тут вроде бы и порадоваться, но почему-то Екатерина провожала их с тяжелым сердцем. Облик Натальи навязчиво стоял перед глазами и, как она ни старалась, впечатление не проходило. От этого настроение её, и так после утреннего рассказа Тихона не ахти какое, упало совсем. «Приехали», – вполголоса резюмировала Екатерина. А почему именно приехали, она бы и сама не ответила.
Молодые люди этого не слышали, так как были далеко, уже на улице. Наталья, не так сильно, как в тот памятный день, но всё же настойчиво тянула Тихона за руку, как будто торопилась поскорее оторваться и скрыться от чего-то или кого-то, преследующего её по пятам.
– Может быть, нам пробежаться? – предложил ничего не понимающий Тихон. – Кстати, спешу тебя обрадовать, я опять забыл свою палочку-стучалочку, так что теперь не увильнёшь, и домой мы вернёмся вместе.
– А что, это мысль. Давай побежим, быстро-быстро, понесёмся, как самые быстрые кони, без оглядки, и только ветер в волосах да свист в ушах. – Наташа сжала его руку, дыхание её участилось, ещё секунда, и она была готова броситься вперёд сломя голову.
– Насчёт ветра в волосах да свиста в ушах не уверен, а вот без оглядки, это я тебе обещаю. – Тихон разговаривал подчеркнуто вежливо и сухо, как лектор со студенческой аудиторией.
– А ведь хочется иногда, правда, так хочется?! – В её словах клокотала необузданная энергия.
– Хочется чего – оглянуться или хочется – как лошади? – в том же духе продолжал «преподаватель».
– Ты скучал по мне?
– Ну и разворотики у тебя, Наталья Павловна. – Тут уже Тихону ничего не оставалось, как только опешить. – А как ты сама-то думаешь? – совладав с собой, ответил он вопросом на вопрос.
– Я думаю, что скучал.
– Правильно думаешь. Теперь я, в свою очередь, задам тебе тот же самый вопрос. Скажи-ка мне, девица юная, ответь, красавица рыжеволосая, скучала ли ты по мне в долгом отдалении? Предупреждаю заранее, у нас друг от друга секретов нет.
– Да, я помню. Нет, не скучала.
– Спасибо, милая, спасибо тебе за честность твою. Искренность всегда была твоей добродетелью. Но я мог бы и не спрашивать, потому что и так понятно – если не приходит, значит, нет нужды, а без неё зачем попусту суетиться, проку никакого. Но уж если пришла… то, знать, скрутила нелёгкая, сподвигнувшая тебя на такой поступок.
Некоторое время они шли молча, но это никак не означало, что они просто прогуливаются, наслаждаясь утренней прохладой, и ни о чём не думают. Наталья, закусив нижнюю губу, периодически вскидывая голову и заглядывая Тихону в лицо, как будто надеясь на невероятное, старалась высмотреть в нём ответ на мучавший её вопрос. Но чуда не происходило, и поэтому, не получив ответа, она снова безнадежно опускала голову. Вся её энергия, вспыхнувшая до этого как порох, улеглась, угомонилась и тихо покоилась на лоне забвения.
– Не молчи, Наташа, спрашивай о том главном, за чем сюда пришла, – не выдержал Тихон.
– Я тоже так думаю. Молчи не молчи, а начинать всё равно когда-нибудь придётся, если надеешься на положительный результат.
– Вот видишь, как мы единодушны.
– Да, я благодарна судьбе, которая свела нас. И пусть у нас ничего не срастётся, я имею в виду нашу долгую дружбу, всё равно, ты останешься единственным светлым воспоминанием в моей душе.
– Мудрено как-то. Ты ещё только год проучилась, а уже так заковыристо фразы составляешь. Я представляю, что будет по окончании института…
– Может быть, ты уже позволишь мне начать?
– А что, я тебя перебил? Ну, извини, никак не хотел обидеть. И вот ещё что, прежде чем ты поразишь моё воображение своим глубинопоражающим откровением, оглянись, пожалуйста, вокруг. Лавочки, случаем, нигде не видно, а то мы бы присели, раз уж и так до сквера дотащились.
Жесткая и неудобная лавочка не помешала им с комфортом расположиться и никоим образом не отразилась на их беседе.
– Я начну с предыстории, не возражаешь?
– Нет, я возражаю только против твоих мудреных формулировок, которыми ты разбрасываешься направо и налево. Будь попроще, поближе к народу.
– Всё началось с… боже мой, я сейчас уже и не помню, как всё началось. Но это и неважно, важно совсем другое. Тогда мне казалось, что карусель жизни никогда не остановится. Круг за кругом, всё вокруг мелькает, и музыка… вечная музыка. Учёба давалась на удивление легко, без напряжения и бессонных ночей. Зимнюю сессию прошла, как нож сквозь масло, не задержавшись. Со мной даже случай смешной произошел. Встаю я как-то утречком пораньше, голодный завтрак, как обычно, после прихорашиваюсь, сую зачётку в сумочку – и на выход. Девчонки спросонья понять ничего не могут, смотрят на меня широко раскрытыми глазами да ресницами хлопают, как куклы. Я уже в дверях, и только тут они, наконец, сообразили задать мне вопрос, который ввёл меня в некоторое замешательство. «А куда это ты, сударыня, в такую рань собралась?» – «На экзамен», – отвечаю я сходу. – «На какой, если не секрет?» – А сами потихонечку начинают похихикивать. Ну, я им достойно ответила: – «На тот, который ещё не сдала». – «А какой ты ещё не сдала?» – Тут уже они откровенно издевались надо мной, да и я хороша – не помнила, какой экзамен мне сегодня сдавать, но, однако же, опять находчиво им ответила: «Я в институте, на доске расписаний посмотрю». – «Если схватишь пятёрку, с тебя торт», – крикнули девчонки в тот момент, когда я уже шла по коридору. – «Вы тоже не залеживайтесь», – на прощанье посоветовала я им. А эти злодейки нет чтобы меня остановить, продолжают сквозь смех мне вдогонку: «На нас занимай очередь, мы сразу же за тобой и подтянемся». Потом, конечно же, всё выяснилось, но я не обижалась, а при случае, когда потом вспоминали, хохотала вместе с подругами.
Золотое время было, ничего не скажешь. Я, грешным делом, даже предположить не могла, что может быть ещё лучше, когда пришло время мне влюбиться. Представляешь?
– Нет, но я где-то об этом слышал, такое случается.
– Не задумываясь ни на секунду, бросилась я в этот омут, полностью растворившись в своих чувствах. И чем глубже погружалась, тем больше мне этого хотелось. Какая там учеба, какие подруги, для меня это всё не имело никакого значения, просто перестало существовать как данность, как…
– А он кто? – перебил Тихон её вдохновенный рассказ.
– Ты о ком?
– О возлюбленном твоём, о ком же ещё?
– В каком смысле?
– Я прекрасно понимаю, что для тебя это не играет никакой роли, но для меня принципиально знать, кто он, тот счастливец, обладатель самой большой в мире жемчужины, – студент из вашего института, случайный попутчик, подсевший к тебе в автобусе, а может быть, давний воздыхатель, мигрировавший из вашей деревни в город следом за тобой?
– Неужели для тебя это так важно?
– Раз спрашиваю, значит важно. Впрочем, если ты не хочешь, то можешь не отвечать.
– Ну почему же, я, хоть и без удовольствия, но отвечу. Он… он… преподаватель с нашей кафедры. Ему сорок, кандидат биологических наук, доцент, сто восемьдесят восемь сантиметров ростом, и красивый до умопомрачения. Твое любопытство удовлетворено?
– И он, конечно же, тебя любит?
– Мне как-то не приходило в голову задуматься над этим, и разве это важно, главное, что я его люблю.
– Тут уж я, как никто другой, тебя понимаю.
– Ни черта ты не понимаешь, как вообще такое можно понять, это… это можно только прочувствовать, и то не всем. Да-да, как ни странно, но не всем охочим даны на это способности. Отдать жизнь за любимого, не спрашивая разрешения и ни с кем не советуясь, – вот к чему в любой момент была я готова. Идти на любые жертвы, испытывая при этом радость и не требуя ничего взамен. Об этом я мечтала всё это время – показать ему силу и глубину моей любви. И моё время пришло.
История эта началась с того, что некие институтские доброжелатели донесли руководству о том, что он откровенно, на глазах у всего преподавательского состава, встречается со студенткой, будучи женатым человеком. Я в очередной раз поразилась, насколько людская зависть безгранична. Они даже сообщили его жене. Им хотелось растоптать своего сослуживца, размазать по асфальту, принародно, прямо перед парадным входом, превратив его в мокрое место, дабы другим неповадно было, потому что он не такой, как все те, которые тоже имеют в любовницах студенток, но, в отличие от него, тщательно скрывают свои отношения от посторонних глаз. А он не тот человек, чтобы заискивать перед ними, раболепно заглядывая им в глаза, прося совета. Он честный, смелый и гордый!
– И что, дети есть?
– Какие дети… у кого?
– У педагога твоего, у кого же ещё.
– Дети? Наверное, есть... Кажется, он упоминал в разговоре о детях… или о ребёнке. Не помню точно, да и не так это важно. Будь у него хоть целый детский сад, я бы только радовалась. А чего это ты про детей упомянул?
– Не знаю, как-то само вырвалось. Возможно, для полной ясности.
– Тиша, ты своими вопросами сбиваешь меня с мысли. Давай сначала рассказ, а уж потом вопросы.
– Не забыть бы.
– Если твоё любопытство столь велико, то постарайся не забыть. Кстати, развязка уже совсем близка. Не буду тебя утомлять ужасами, через которые нам предстояло пройти, это не для слабонервных, да и мне лишний раз вспоминать особого желания нет, перейду прямо к финалу.
В конце концов моему любимому намекнули, что ему было бы лучше уволиться из института, с устраивающей администрацию формулировкой – по собственному желанию. Уже совсем отчаявшись, он попросил помощи у проректора по науке, стоя на коленях у него в кабинете. И, о чудо, проректор сжалился и пообещал помочь, но не бескорыстно, как ты сам понимаешь. Он попросил занять ему кругленькую сумму, о получении которой даже готов был написать расписку и заверить её нотариально, чтобы исключить сомнения в возврате денег. Выслушав условия, я обрадовалась, как собака свежей кости, в готовности помочь всем чем угодно, что было в моих силах. Но когда была объявлена сумма, тут у меня прыти-то и поубавилось. Ни у него, ни у меня таких денег и в помине не могло быть, ну а найти их… да ещё в такой короткий срок, было совсем нереально. И тут…
– И тут ты вспомнила про меня?
– Да. А как ты догадался?
– Вообще-то для этого не нужно быть слишком проницательным.
– Какой ты умница!
– Да, я умница. Но, к твоему великому сожалению, отвечу отрицательно. Деньги, которые у нас есть, – это не мои деньги, и распоряжаться ими я не властен. Тебе следует поискать другой источник.
– Я предполагала такой ответ. И всё же, даже при огромном желании, мне не к кому больше обратиться, кроме как к тебе, потому что ты единственная для меня родная душа в этом городе.
– Да пойми ты, упрямая Наташа, без согласия мамы я не смогу дать тебе эти чёртовы деньги.
– А мы не будем её спрашивать. Возьмём по-тихому, чтобы её не волновать, и примерно через пару недель, вложим обратно.
– Украсть?! Ты, вообще-то, соображаешь, что ты мне предлагаешь?
– Конечно. Я предлагаю поберечь мамины нервы. И потом, какая же это кража, если мы их вернём?
– А вдруг они ей понадобятся по злому стечению обстоятельств?
– О чём ты говоришь? Двадцать лет лежали без надобности, а тут вдруг – нате вам, понадобились. Неужели нашли того чудотворца, который лечит неизлечимые болезни, или медицина за этот год рванула на недосягаемую прежде высоту и уже назначен день операции? – Дрожащий голос выдавал Наташино волнение. Казалось, что она вот-вот разрыдается. – Чего ты боишься? Боишься получить взбучку от мамы или боишься не совершить благое дело?
– Я не боюсь. Просто сомневаюсь…
– А разве нужны сомнения для подвига?
– Для подвига? Какого и во имя чего? Что для тебя означает это слово… что ты вкладываешь в него? – Тихон перевёл дыхание. Он не ожидал от себя таких слов, странных, чужих и неприятных для его слуха. – Подожди, а может быть, попросить у твоего отца? Не думаю, чтобы он отказал своей единственной дочери.
– Ага… отчего же не попросить, можно и попросить, нет ничего проще. Только это будет последняя просьба приговорённого к смерти. Там, за забором, места на всех хватит, и для людей, и для собак. Последнее «прощай» вылетит из черной дырки ствола охотничьего ружья. При всей моей готовности к самопожертвованию такой исход меня не устраивает.
Представь себе… – Наталья задумалась… – Хотя нет, не представляй, просто послушай. Наслаждаясь свободой, купаясь в тёплом ласковом море, хочется нырнуть, и нырнуть поглубже, чтобы довершить свои наслаждения, увидев скрытое от глаз великолепие открывающегося перед тобой подводного мира. Ты мечтала об этом, рисовала в голове картинки, чтобы потом сравнить их с оригиналом. И вот, набрав побольше воздуха, ныряешь, опускаясь всё глубже и глубже в толщу воды, но в самый неподходящий момент, против твоего желания, тебя силком, ухватив за ноги, вдруг вытаскивают на сушу, и ты понимаешь, что твои мечты рухнули. Нет, к такому я ещё не готова, да и рано мне ещё.
– Что же нам делать?
– Ничего, Тиша, ничего. Забудь наш разговор. Навсегда забудь, как страшный сон, и не вспоминай о нём даже тогда, когда тебя об этом попросят. Я ведь заранее знала, как ты ответишь, хотя, не скрою, была надежда – маленькая, тщедушненькая надеждочка. Но... – Наталья хлопнула ладошками себя по коленкам. – Ты не обидишься, если я не пойду тебя провожать? Не могу больше делать хорошую мину при плохой игре. Дура я, дура, законченная идиотка, оторвалась от реальности, поверила в сказку. Так мне и надо. Нашла чем людей удивить. Своей бедой. – Она зло усмехнулась. – Да такого добра… у каждого встречного – во… выше крыши, ещё и поделиться могут. Надо же было до такого додуматься и вынести, развалив на прилавке, свое горе всем не потеху. Тиша, мне стыдно перед тобой. Стыдно и за себя, и за то, что чуть не толкнула тебя на подлый поступок. Не держи на меня зла. А я… поспешу, пожалуй, время дорого, а ещё столько дел...
– Подожди, Наташа, не уходи так быстро. – Тихон взял её за руку.
– Не вижу причины задерживаться. Извини, но я и так слишком много себе позволила.
– Подожди, я сказал, дай мне подумать хотя бы несколько минут.
– О чём? – Она высвободила свою руку. – Не понимаю, о чём можно думать, когда думать не о чем.
Несколько минут они сидели молча. Он – вытянувшись в струнку без единого движения, а она – шаря глазами по парку, нервно обгрызала заусенцы на пальцах.
– Ну что, мыслитель, надумал? – не в силах ждать, прервала молчание Наталья.
– Приходи во вторник. В час дня приходи. Нет, лучше в полпервого.
– А что такого случится во вторник?
– Мамы дома не будет.
– А ты... разве не на работе?
– Нет, я временно в отпуске.
– И что? – Продолжая разыгрывать непонимание, Наталья не верила своему счастью. – Что мы будем делать? Учти, в шахматы я играть не умею, и в шашки тоже.
– Я, под твоё честное слово, одолжу денег на... На какой срок тебе нужны деньги?
– Пара недель, ну может быть, три, и то... это уж в самом крайнем случае.
– Договорились, пускай будет три недели, чтобы уже с запасом. А теперь я пойду, один пойду. Это намёк, конкретный намёк на то, что провожать не надо, потому что у тебя и так дел невпроворот. Беги, успокой своего... пусть не падает духом.
– Позволь возразить и не подчиниться.
– С какой такой радости?
– С простой. Твоя палочка-то выручалочка дома осталась. Так что потерпи ещё немного моё присутствие, потому что всё равно у тебя нет другого выхода.
Екатерина почему-то даже и не удивилась одинокому появлению сына. Более того, она поймала себя на мысли, что ей по душе невозвращение Натальи, и что желание слушать её проблемы у неё беспричинно отпало. Доставать Тихона вопросами она не стала, и начни он, проявив инициативу, посвящать её в свои тайны, она бы не дала ему такой возможности, прервав на полуслове. Апатия охватила Екатерину.
Настал вторник. Брат-близнец всех предыдущих вторников. Кажется ничто, никакие форс-мажорные обстоятельства не смогут изменить заранее известного, до противности однообразного расписания. И всё же!.. Этот вторник станет особым, эпохальным вторником в жизни тихой, никому не известной и для всех неинтересной маленькой ячейки общества.
Наталья пришла с королевской точностью, ровно в половине первого. Официальная прелюдия длилась недолго, сразу же перешли к делу. Тихон сказал, где предположительно должны лежать деньги, и через несколько минут Наталья наткнулась на довольно внушительную, непонятно из-под чего коробку, в которой пачками, перетянутыми резинками от бигуди, были аккуратно уложены деньги. Сильнейшее волнение охватило Наталью. Руки её дрожали, дыхание сбивалось, глаза горели. Переложив деньги в свой пакет, она второпях пролепетала что-то, отдаленно напоминающее благодарность, чмокнула своего спасителя в щёчку и поспешно, как будто с места преступления, покинула комнату. Оставшись один, Тихон, со смешанным чувством, ещё минут десять стоял посередине комнаты, изучая на себе эффект от совершённого им благородного действа. Рыцарь без страха и упрека, в котором гордость за себя, сознание своего великодушия, радость спасителя – всё это, даже при неимоверном старании, никак не появлялось в его сознании. Результат же исследований был совершенно иной – неожиданно простой и ужасный. Он всё чётче понимал, что его развели, как лоха, и поимели, как доверчивого телёнка, заманив блестящим фантиком на отвесную скалу, а затем, убрав лестницу и лишив страховки, оставили на крохотном уступе один на один со дурацкими мыслями о добродетели.
Кто знает, а может быть, действительно, через три недели деньги возвратились бы на место и всё было бы шито-крыто. Кто знает? Никто, кроме... Его Величества Случая. Это произошло воскресным вечером уже на этой неделе.
Два звонка. Пауза. Опять два. Екатерина открыла, и… неподдельное удивление застыло в широко раскрывшихся глазах. Дальше и того хуже, удивление вмиг улетучилось, освободив место потрясению. А ведь было от чего покачнуться, потому что прямо через порог в комнату ворвалась надежда со спасительным именем Надежда.
– Надя?! – Екатерина, не поверив глазам, на всякий случай протерла их кулачками. – Вот уж никогда бы не подумала... неужели это и вправду ты? – Она всплеснула руками, продолжая при этом качать головой. – Кто-нибудь, ущипните меня, или уколите чем-нибудь острым, докажите мне, что я не сплю.
– Здравствуй, Катя! Здравствуй, подруженька! Поверь своим глазам, они тебя не обманывают, – это действительно я, собственной персоной.
– Воистину, картина величайшего художника.
– Да уж... как говорится, если гора не идёт к Магомету... А я, как видишь, не Магомет, и мне... тем более выбирать не приходится.
– Боже... да как же это... ох, да что же это я... забыла совсем... конечно, здравствуй! Сто раз здравствуй и проходи, пожалуйста.
Журавлиной походкой Надежда степенно прошагала в комнату, но, увидев Тихона, остановилась и после секундного замешательства посмотрела на Екатерину. Немой вопрос, отразившийся на её лице, был красноречив. Догадавшись, Екатерина, переводя взгляд то на сына, то на подружку, лихорадочно соображала о своих дальнейших действиях.
– Тиша, это тётя Надя, моя школьная подруга. Ты её вряд ли помнишь, мы ведь после твоего рождения с ней так больше и не встречались, до недавнего времени.
Тихон сдержано поздоровался и, дождавшись ответного приветствия, сел, демонстративно отвернувшись к раскрытому окну, давая этим понять, что оставляет женщин наедине и никоим образом не собирается участвовать в их разговоре.
– Давайте пить чай, – не обращая внимания на эту демонстрацию, предложила Екатерина. – Ты, – она обратилась к Тихону, – как я понимаю, от чая отказываешься?
– Мама, ты не женщина, ты телепат.
– А вот мы не откажемся, правда, Надюша? Присаживайся... вот сюда, на самое почётное место у нашего переходящего из поколения в поколение любимого семейного стола.
Давно разлитый чай остыл, полные чашки не тронуты, а разговор всё не клеился. Никто из подруг не решался в присутствии Тихона заговорить о его проблеме. Перекидываясь между собой общими, ничего не значащими фразами, они уже полчаса изнывали, вынужденные вести никчёмную беседу.
– Тиша, сходи за хлебом, – не сомневаясь в гениальности своего решения, предложила Екатерина, – а заодно и погуляй пару часиков, воздухом спокойно, полной грудью, подыши. Что ты его через окно цедишь.
Тихон качнулся, как будто после долгой спячки, мотнул головой, словно стряхивал остатки кошмарного сна, встал и, даже не взяв денег на хлеб, стремительно вышел из комнаты, буркнув в ответ что-то нечленораздельное.
– Как-то нехорошо с Тихоном получилось. – Надежда, хотя бы на словах, готова была признать себя виновной в сложившейся ситуации. – Выпроводили парня из дома самым наглым образом.
– Ничего не поделаешь, лишней комнаты для такого случая у нас нет, так что приходится выкручиваться не очень дипломатичным способом. Ты, Надежда, шибко-то не загружайся на эту тему и не обращай большего внимания, чем оно того заслуживает. Пускай проветрится, а то он уже целую неделю сам не свой, дуется неизвестно на что. И как дуется... можно сказать, профессионально дуется. Я уж, грешным делом, подумываю, а не насыпать ли мне перед ним крупы, пусть оправдывает поговорку. Только вот не знаю, какая крупа лучше всего для этого подойдёт. Что посоветуешь?
– Да ну тебя!
– И всё-таки? – сухо настаивала Екатерина.
– Перестань, Катя. Хочу тебе сразу сказать, что у меня очень мало времени, так что... даже если тебе и не хочется, то всё равно придется отнестись к этому с должным уважением. Между прочим, никто ведь меня не заставлял сюда приходить... однако ж я здесь, и это о чём-то да говорит.
– Говорит, Надя, ещё как говорит. Ты всё-таки чайку-то выпей. Сахару предложить не могу, перебои с ним в последнее время всё чаще и чаще, зато варенье у меня очень вкусное, хоть и прошлогоднее. – От излишнего волнения голос Екатерины заметно дрожал. – Я преклоняю колени перед твоей жертвенностью. О твоей дружбе потомки будут слагать легенды, и не одно поколенье альтруистов взрастёт, опираясь на твой пример. Золотыми буквами впишут её – я всё о том же, о дружбе твоей – в учебники истории, потому что она действительно достойна всякого восхищения, уважения, а изучения тем более. А вот я, немочь близорукая, столько лет жила и не разглядела, что рядом со мной настоящая подруга. Придется теперь навёрстывать упущенное.
– Было бы здорово, и я не прочь, но… не получится. – Обладая врождённым даром, о котором она сама даже и не подозревала, а именно – оберегать свой чистый мозг, Надежда, неосознанно пользуясь этим, никогда его не засоряла, какие бы обстоятельства её к этому ни принуждали. А посему, чтобы пополнее раскрыть её феномен, поясним, что не всей информации должно было проходить сквозь мощнейший фильтр её внутреннего цензора, отсекая громоздкое, колючее, корявое, неудобное и непонятное, пропуская только то, что по форме (содержание для неё было всегда вторично) идеально подходило к её гладкому, как резиновый мячик, серому веществу, запакованному, как в сейф, в толстую костяную броню. В результате этого незамысловатого приспособления она слышала только то, что ей позволялось природой. И если бывают на свете счастливые люди, то это она, Надежда, которая вместо того, чтобы разреветься – взгрустнёт, вместо того, чтобы крикнуть – вздохнёт, никогда не задаст лишних вопросов, а неудобных тем более, для которой улыбнутся легче, чем возразить, которая на всё реагирует легко и быстро, как будто заранее знает, о чём в данную минуту пойдёт речь.
– А почему не получится? – в сердцах воскликнула Екатерина. – Почему несправедливость всякий раз на шаг впереди и возникает прежде того, как соберёшься осуществить задуманное добро?
– Потому что уезжаю я, Катюша, из этого города... насовсем. – Внутренний фильтр сработал чётко и надёжно, как идеально отлаженный механизм.
– Бросаете нас на погибель, оставляете догнивать здесь... не дав попробовать, даже на кончик языка, свежих плодов капитализма. Ведь неизвестно, когда ещё волна благоденствия докатится до нашего захолустья. А тебя... какая холера побудила принять столь непопулярное, я уж не говорю о близких, хотя бы для окружающих тебя людей, решение?
– Спрашиваешь, какая холера? – Надежда озарилась материнской улыбкой. – Самая обыкновенная, Катенька, очень банальная и к тому же не новая. Мой муж переводит свой бизнес в Москву. Здесь, по его выражению, ему тесно, не тот масштаб. «Пора, – говорит, – подмять под себя белокаменную». Поэтому времени, как ты сама понимаешь, осталось чуть-чуть. Не сегодня завтра, не дай Бог, мы снимемся, а с Тихоном вопрос так и не решён. Дальше тянуть никак нельзя.
– Подожди минутку, я сейчас. – Внутренне собравшись и не показывая виду, Екатерина, внешне спокойная и даже как будто слегка расслабленная, не спеша вышла в коридор. Но как только закрыла за собой дверь, стремглав бросилась в ванную. Закрывшись на щеколду, открыв кран и пустив воду, села на край ванны. Зажав между колен руки, сцеплённые в замок, она, раскачиваясь взад и вперед, тихо постанывала. Её бил сильнейший озноб, сотрясая всё тело крупной дрожью. Екатерина не боролась, она, закрыв глаза, плакала и совсем не торопилась приводить в норму свои расшатавшиеся нервы. Приступ прошёл сам собой, и от сердца слегка отлегло. Ополоснув лицо холодной водой, она поспешила вернуться к подруге, чтоб продолжить прерванный разговор. – Я... я не могла к тебе прийти. Ты уж меня извини. – В её голосе ещё чувствовался надрыв. – У меня была уважительная для этого причина...
– Знаю, не продолжай, догадалась не так давно. Как говорится, не было печали, купила бабка поросят. А случилось это очень даже преинтересно. Хочешь услышать? Я тебе сейчас расскажу. Перед отъездом в Москву мы с мужем решили всё продать. То есть абсолютно всё, ну… чтобы отчалить налегке, не обременяя себя ненужным барахлом. После недолгих раздумий определились, что взять нужно самое необходимое, без чего обойтись ну совсем уж никак нельзя. А это что?..
Красноречиво потерев большим пальцем об указательный и средний, Екатерина попробовала ответить за подругу.
– Верно показываешь – это «файфулечки», мой Анатоль их так называет, то бишь деньги. А чем больше этих самых... «файфулечек», тем меньше на новом месте будет проблем. Цены, как ты знаешь, растут, а в Москве быстрее, чем где бы то ни было, поэтому приходится делать всё в ускоренном темпе. Ну и я, как умная Маша, проявив инициативу, решила придать нашей машине исключительный, то есть товарный вид, подготовив тем самым «ласточку» к продаже, – чтоб побыстрей и подороже. Начала по привычке с салона. Драю его, драю, так, чтоб ни пылинки, ни пятнышка. И что же ты думаешь?.. Сзади, между сидушкой и спинкой, выуживаю Толину визитку. Сначала-то я без вопросов, ну нашла и нашла, подумаешь, невидаль какая, обращать внимание на такие мелочи... я иногда и покруче кое-что находила. Это уж потом меня как током ударило, когда сопоставила: твоё нежелание прийти или хотя бы позвонить. Всё сошлось, головоломка разгадана, обрывки сложились в единую картину. Естественно, усидеть на месте я не могла, поэтому и помчалась к тебе проверить свою догадку и, как теперь вижу, не ошиблась. В общем, бери бумагу, ручку и записывай адрес, куда тебе нужно будет привести сына.
– Сколько, на всё про всё, у меня осталось времени?
– Недели полторы, не больше. Но даже и здесь ничего гарантировать не могу, так как всякое может случиться. Так что давай, подружка, будем поторапливаться. А то вдруг одного сеанса будет недостаточно и возникнет необходимость в ещё нескольких. Вот о чём нам с тобой надобно подумать.
– Да-да, ты права, – засуетилась Катерина, – надо спешить, промедление смерти подобно. – Не без труда отыскав клочок тетрадного листка и ручку, она, записав всё, что было нужно, надежно прибрала листок, положив под кружевную салфетку, украшающую верхнюю крышку комода.
– Приходите... скорее всего, послезавтра, – продолжала консультировать Надежда свою подругу, – так как завтра мне понадобится время, чтобы подготовить мужа, а ему настроиться на сеанс.
– Мне в принципе всё понятно, осталось уточнить кое-какие детали. Одна из них, и я думаю, немаловажная, – это гонорар. А если учесть, что с первого раза не получится, то сумма может удвоиться, а то и утроиться.
– Ты права, Катя. Вот я дурёха, мне ведь в первую очередь с этого нужно было начинать. – Надежда, придвинувшись бочком, тихо, как будто их подслушивают, прошептала Екатерине на ухо сумму и, затаив дыхание, не отрываясь, продолжала глядеть на подругу, ожидая ответа.
Объявленная сумма не обескуражила Екатерину, так как в своих предположениях она настраивалась на гораздо большее. И даже в тройном размере эта сумма вызывала лишь лёгкую улыбку на её лице.
– Деньги перед сеансом отдавать или после него? – Видя тревогу в глазах и неприкрытое переживание подруги, Екатерина успокаивающе улыбнулась.
– Перед сеансом, но только ту сумму, которая оплачивает данный сеанс, – со вздохом облегчения пояснила Надежда.
– Хорошо, Надя, будет вам необходимая сумма перед каждым сеансом. А если результат оправдает ожидания, то и премиальные в виде празднично накрытого стола. Почему чай не пьёшь?
– Что? Ах, чай... да-да очень вкусный... Цейлонский?
– Нет, наш, грузинский.
– Да что ты говоришь, никогда бы не подумала. – Надежда сделала глоток. – А что, в этом что-то есть, и варенье у тебя просто объеденье, хоть и прошлогоднее. – Больше к стакану она не притрагивалась. – Который час? – засуетилась Краевская-Воробьева. – Ох, как быстро летит время! Только разболтались, а тут нате вам... мне уже пора. Спасибо тебе, Катя, я так хорошо время провела, как будто в детстве побывала.
– Тебе спасибо, что не побрезговала мной, выкроила время прийти, несмотря на всю свою загруженность.
– Так значит, до послезавтра? – не замечая намёка, воодушевлённо прощалась Надежда.
– Не переживай, будем как штык, оба и при параде.
Надежда ушла, но другая надежда, возродившаяся в душе, как Феникс из пепла, осталась. Проводив подругу, Екатерина вернулась к столу, села и в некотором раздумье допила свой чай. Потерянный было навсегда лучик опять засиял на горизонте. Всё её нутро ликовало, и колокольный звон бередил душу. Справедливость, вера в которую, как казалось, была утрачена навсегда, опять восторжествовала. Захотелось жить, захотелось дышать полной грудью, захотелось радоваться окружающему миру, захотелось заново вымыть и так безукоризненно чистое окно, захотелось бескорыстно делать добро, прямо сейчас, сию же минуту, всем знакомым и незнакомым людям.
Кое-как оторвавшись от ласкающих сердце мыслей, Екатерина, подгоняя себя, решила, не откладывая в долгий ящик, заранее приготовить необходимое количество денег, предварительно разложив их на несколько кучек. Выдвинув нижний ящик комода, она, скоренько нащупав коробку, привычным движением вытащила её на свет божий. Но что это? Конечно же, это не повод для волнения, но что-то не срасталось, и подозрительно легка была коробчонка. Холодок плохого предчувствия пробежал по спине. Тряхнув коробку, чтобы развеять закрадывающееся подозрение, Екатерина почувствовала, что цепенеет от ужаса. Дрожащими руками сорвала она крышку, бросив её тут же на пол. Как ни оттягивай, а заглянуть внутрь всё же пришлось. Глаза видели то, во что ум отказывался верить. На дне коробки сиротливо лежали оставшиеся от былого накопления три злосчастных пачки: одна из трёшек, вторая из пятёрок и, как насмешка, третья была составлена из десяток.
Неожиданно у себя за спиной Екатерина отчётливо услышала, как ей показалось, всплывшую из далёкого детства родную птичью многоголосицу, в которой выделялась одна, такая знакомая, трель. Воздух вокруг неё наполнился терпким и сухим запахом. Обернувшись, она увидела бескрайнюю степь, усыпанную разноцветьем полевых цветов, над которой, поднимаясь всё выше и выше в небесную синеву, бесстрашно пел свою утреннюю песню храбрый Жаворонок, бросая смелый вызов единственному достойному в этом мире противнику и смертельному врагу – величественному и ужасному Соколу, как раз зависшему чёрной точкой над безумной птахой. Приняв вызов, хищник не спешил, отслеживая малейшее движение своей жертвы, терпеливо выжидая подходящего момента для единственного броска. Извечное противостояние – хищник и жертва. Ни для кого нет выбора. Одному, чтобы выжить, необходимо принести в жертву чью-то жизнь. Другой может спастись только в одном случае – если не будет прятаться. Бедная, бедная птичка, она, по всей вероятности, сошла с ума, если решилась выйти на открытый бой со смертью. Откуда такое огромное мужество, такое бесстрашие в этом крохотном сердечке? У Екатерины перехватило дыхание, ей до боли в сердце стало жалко это крохотное существо. Она замахала руками и стала кричать, призывая Жаворонка укрыться под её надёжной защитой. Но он, глупый, не отвечал, продолжая заливаться в своём певческом экстазе. А дальше... а дальше случилось самое ужасное. Жаворонку достаточно было всего лишь на долю секунды отвлечься и обратить внимание на настойчивые призывы Екатерины, чтобы потерять контроль над происходящим. Воспользовавшись этим, ни секунды не раздумывая, Сокол камнем бросился вниз и... улетая вдаль, постепенно исчезая из виду, он уже крепко сжимал в когтях уверенность в том, что завтрашний день для него и его семьи наступит и он, счастливый, увидит это.
Обомлевшая Екатерина, понимая, что по её вине произошла трагедия, не смогла этого вынести. Упав в траву, она рвала на себе волосы, рыдая и проклиная себя за необдуманное действие. Истерика продолжалась до тех пор, пока Екатерина не лишилась чувств.
– Слава Богу, кажется, она приходит в себя, – голос соседки доносился откуда-то сверху.
– Я тоже так подумал, когда услышал её постанывание, – а это уже Тихон своим бархатным баритоном поддержал соседку.
– Теперь в моей помощи нет необходимости, – опять зафальцетил женский голос.
– Да, спасибо вам большое за помощь. Дальше, я надеюсь, справлюсь один.
Екатерина снова впала в забытье. Когда она, очнувшись, наконец открыла глаза, то увидела рядом с собой сидящего сына, а себя почему-то лежащей в своей кровати.
– Тиша, – слабым голосом позвала она сына, – что со мной, почему я в кровати?
– В твоём положении сейчас это самое лучшее место в мире.
– А в каком я положении?
– Неужели не помнишь?
– Не встать мне до конца квартала с этого самого лучшего места в мире, если я вру.
– Ну, тогда слушай. – И Тихон обстоятельно принялся за рассказ, стараясь излагать его по возможности кратко. – Когда я вернулся домой, дверь, не желая вас беспокоить, своим ключом открыл, и естественно, сначала ничего не заметил. Хожу себе, хожу, ничего непривычного для себя вокруг не нахожу. Успел даже чаю с вареньем попить. Думал, что вы, как и я, на улицу вышли свежим воздухом подышать. И только тогда, когда стал убирать со стола, наткнулся на тебя, как мне потом рассказали соседи, лежащую наполовину под столом. Конечно, я их позвал. А как же мне прикажешь выкручиваться из создавшейся ситуации? Один бы я никак не справился, это точно. Хотели «скорую» вызвать, но в последний момент, по настоянию соседей, решили обождать. А ведь повезло нам, что всё так хорошо обошлось. Только теперь понимаю всю степень опасности, которой подвергли мы тебя, когда рискнули не вызывать скорую помощь. Несчастье просвистело совсем рядом, слегка коснувшись своим ледяным дыханием кончиков твоих волос. И всё вроде бы благополучно разрешилось, ан нет, мутноватый осадочек, замешанный на чувстве вины, остался. – Тихон ёрзал на стуле, не находя удобного положения. Со стороны могло показаться, что канцелярскую кнопку, на которую он случайно сел, убирать запрещено, и встать нельзя, потому что по чьей-то, более могущественной, воле надлежит ему отсидеть положенное время, не сходя с этого места. – Мама, не желаешь ли выпить чаю… там, или ещё чего покрепче... если конечно это тебе не повредит, а только на пользу... то я с радостью...
– Ничего такого-эдакого мне не надо. А вот чаю, пожалуй, налей. Заварки не жалей, пускай покрепче будет, и сахару… не скупись, две ложечки с горкой, чтоб послаще.
– Мама, да я... да я с превеликим удовольствием! Сейчас, только стул поставлю возле кровати, чтоб тебе сподручней было. – На стул у изголовья Екатерины, Тихон поставил блюдце, а на него гранёный стакан в серебряном подстаканнике. – Скажешь, когда хватит? – наливая тоненькой струйкой заварку, предупредил он Екатерину. Насчёт кипятка предупреждение прозвучало в той же форме, и только сахар не потребовал такой щепетильности.
Отхлебнув несколько больших глотков, Екатерина почувствовала, как приятное тепло, разливающееся по её телу, облегчает и расслабляет. От горячего чая ей стало гораздо лучше. Она повернулась на кровати, чтобы поставить стакан на стул, и тут в поле её зрения попалась злополучная коробка из-под денег, лежащая на том же самом месте, под столом, но только уже закрытая.
– Тиша, а что это за коробка, лежит там… под столом?
– Не знаю.
– А ну-ка сынок, пойди, принеси её мне.
Когда Екатерина открыла коробку и заглянула внутрь, сознание её прояснилось и память моментально восстановила события этого дня. На дне коробки всё так же сиротливо лежали три пачки советских денег, перетянутые резинками от бигуди.
Тихий стон обречённости слетел с губ Екатерины, и враз у неё перехватило дыхание, как будто кто-то тяжёлым кованым сапогом наступил ей на горло. Коробка покатилась на пол, и пачки, выскользнув, разлетелись по полу.
– Мама, тебе плохо? – Тихон бросился к кровати.
– Ко-роб-ка…
– Что?.. Коробка?.. Какая коробка?
– Там...
– Где там? Я слышал звук. Она что... она упала? – Тихон опустился на колени и принялся шарить возле кровати. – В ней лежало что-то ценное? – Не услышав ответа, он продолжал поиски. Ощупывая найденную коробку и подобранные пачки денег, он поймал себя на мысли, что однажды, и совсем недавно, он уже прикасался к этим предметам. – Мама... а эта коробка?..
– Да, Тиша, это наша коробка.
– И деньги?..
– И деньги… наши... Их до сегодняшнего дня было гораздо больше, не как сейчас, и хранились они здесь, в этой коробке.
– Мама, только не волнуйся, я тебе сейчас всё объясню.
– Так это ты?
– Ну, а кто же кроме меня?
– Беда... непрошенная, без стука зашла к нам в дом, а одной мне с ней не справиться. – Обмякнув всем телом, Екатерина с полуприкрытыми глазами повалилась на подушки, при этом её голова запрокинулась далеко назад. – Зачем? Ответь мне, зачем, какая нужда тебя заставила позвать её?
– Кого, мама?
– Беду сынок, всё её, постылую.
– М-м-м... не знаю... Звать никого не звал... а тем паче беду. По-моему ты что-то не то подразумеваешь... это же бред... как есть бред, да и как она так смогла?.. Казуистика какая-то. Даже если предположить... то всё равно... странно как-то сейчас об этом вспоминать. – На время Тихон погрузился в задумчивость. Когда он вышел из этого состояния, то заговорил подчёркнуто медленно. – Оправдания моему поступку… нет. По отношению к тебе, мама, я поступил нечестно. Если б смог объяснить или хотя бы попытаться... Получится ли? Не уверен, но я всё же попробую. – Тихон прервал свою речь. Следующие фразы он с трудом выдавливал из себя. – Это может показаться смешным, но, вероятно, тогда, когда мой разум (другой причины не нахожу) помутился, тогда, очевидно, я возомнил себя… спасателем судеб человеческих – эдаким дедом Мазаем на большой лодке. Я думал: «Это же так естественно, так правильно, так по-людски, по-человечески, когда на благо и от души. А для этого... только и всего-то – вынуть из коробки заветное желание, отдать нуждающемуся, и всё... человек спасён». В тот критический момент, как ни странно, я, ни капли не сомневаясь, пребывал в полной уверенности, что прав, и что это единственный способ заставить уважать себя.
– А сейчас?
– А сейчас... Сейчас, цитируя классика, скажу: «Всё смешалось в доме Облонских». И не могу с ним не согласиться.
– И я не могу с ним не согласиться. Гремучий коктейль в нашем доме образовался. Достаточно искры, и всё полетит в тартарары. Обстановка сверхвзрывоопасная, а я, тем не менее, продолжаю спокойно смотреть на тебя... Какой же ты у меня весь... такой правильный, такой человечный, прямо – новый мессия во втором пришествии, что меня настораживает и даже пугает. У меня, ну хоть убей, не укладывается в голове твой эгоистический альтруизм. И потом оправдания твои мне без надобности, прибереги их для своих прихожан, авось, поверят проповедям. А мне, драгоценный мой Мазаюшка, для начала душу успокой, да мысль выскажи реальную и толковую насчёт дальнейшего нашего бытия. Потому что не важно, кто... – важно придумать, что нам дальше-то делать? – Екатерина, приподнявшись на локтях, поправила под собой подушки, затем, откинувшись, приняла удобное для себя положение. – Не молчи же, Робин… из рода Локсли, смог помочь другим, помоги теперь матери своей.
– В чём?
– А ты подумай, пораскинь умишком, извилинкой шевельни.
– Какие-то загадки. В чём проблема-то? Что ты понапрасну напрягаешься, надувая мячик для настольного тенниса до размеров баскетбольного мяча? Да, я занял деньги, но их же вернут через неделю, ну максимум через две, и всё... всё встанет на свои места. Будет как раньше – тихо и без лишних телодвижений, как на кладбище.
– Как на кладбище, говоришь? Это где ветер свищет, а мёртвые по ночам «козла» забивают, разыгрывая очередника, потерявшегося во времени и пространстве, случайно забредшего в их владенье. Не собираюсь спорить по одной простой причине – не хочу. Так же не желаю копаться в твоей правде. Ответь мне только на один вопрос.
– Если смогу, то отвечу.
– Сможешь, сможешь!
– Тогда задавай.
– В этой коробке деньги были?
– Допустим.
– Это «допустим» оставь для своего мастера, когда он тебя спросит о выполнении дневной нормы. Отвечай конкретно, только да или нет. Повторяю вопрос. В этой коробке лежали деньги, результат двадцатилетнего труда, так?
– Да.
– А сейчас результат двадцатилетнего труда исчез, так?
– Да.
– Очень хорошо. Теперь пойди и верни мне мой труд.
– Мама!..
– К чему лишние слова, зачем эмоции, или я требую лишнего? С кладбища взял, на кладбище и верни. Не оскверняй святого места. Пожалуйста, очень тебя прошу.
– Прямо сейчас?..
– В нашей с тобой ситуации – промедление смерти подобно.
– Так мне что, идти туда не знаю куда?
– Доверься великому и могучему, он ведущий, ты ведомый, смело обопрись на него, пускай будет тебе проводником в нелёгких поисках сквозь трясину равнодушия, тщеславия и зависти. Язык... он ведь тем и хорош, что не то что до Киева, до наших денег доведёт. Это уж я знаю наперед. Так что давай, сынок, собирайся, форсируй события, переходи от слов к делу.
Возражать матери, состояние которой вызывало опасение, было бессмысленно, доказывать что-либо тем более без всякого толку. Он слишком хорошо знал её непреклонный характер. «Что же теперь, – в неопределённости спрашивал себя Тихон, – встать и идти? Но куда, да и есть ли в этом смысл?» Только сейчас, именно в эту самую минуту, накатила обида до глубины души за то, что он слеп и не может видеть материнских глаз, в которых, если пристальней всмотреться, то можно было бы найти малейший намек на снисхождение, на сочувствие. Теперь же опереться было не на что, последняя надежда таяла в металлическом голосе матери. «Эх... не забыть бы свою палочку-выручалочку». Словно кем-то подталкиваемый в спину, Тихон, нарочно упираясь и цепляясь за мебель, как приговорённый к казни, оттягивал время, двигаясь по направлению к выходу.
Неприятный сюрприз поджидал его на улице. Средней степени ветерок, при довольно ясной солнечной погоде, как мелкопакостный паршивец, подхватывая с земли мелкие песчинки, нагло и довольно ловко запихивал их сначала в нос, забивая его, так что рот открывался автоматически, а потом... раз уж появлялась более удобная цель, то и в рот, покрывая зубы жирным охристым налётом и приводя в бешенство невыносимым хрустом при сглатывании вязкого тягучего комка.
Избавиться от назойливого хулигана-ветра возможно было только единственным способом, устремившись в раскинувшийся всего-то в паре кварталах от их дома центральный парк с густой изумрудной травкой, плотным кустарником, а также со стройными березками, кудрявыми клёнами, плакучими ивами, рябинами да соснами; и ещё много-много всякого лиственного и хвойного было высажено там несколькими поколениями горожан, сформировавшими тем самым его неповторимый облик, дошедший до наших дней.
«Туда! – скомандовал себе Тихон. – Там укроемся от песчаной напасти, и там, на лоне природы, в спокойной обстановке обмозгуем создавшуюся ситуацию».
Уверенно направив свои стопы по направлению к городскому оазису, Тихон предался рассуждению. Мерно вышагивая по дорожке, проложенной по краю парка, Тихон незаметно для себя уже два раза обошёл его и, только заходя на третий круг, сумел собраться с мыслями, чтобы разработать стратегический план.
Он чуть не вскрикнул от неожиданности, когда почувствовал, что чьи-то сильные руки, приподняв за локти, потащили его куда-то в сторону. Попробовав сопротивляться, Тихон почему-то тут же с этой идеей расстался. Отдавшись на волю случая, внутренне подобравшись и свернувшись, точно ёжик, он затаился в ожидании.
– Не бойся, сиди смирно, и велика вероятность, что домой возвернёшся целым и невредимым. – протрубил ему в самое ухо властный бас, всколыхнув своей низкой частотой все внутренности Тихона. – Это я приказал своим ребятам взять тебя под рученьки и привести ко мне. А ребятки-то у меня... дюже какие исполнительные. Можешь даже спросить, почему, а я отвечу, вчера бы не ответил, а сегодня позволительно… А всё потому, что денег много получают. Такую зарплату, какую я положил им на карман, сегодня днем с огнем не сыщешь, вот они и прогибаются, как могут. А могут они хоть и много, но не всё. Ишь, выстроились вокруг меня дозором, «в чешуе как жар горя, тридцать три богатыря. Все красавцы удалые, великаны молодые, все равны, как на подбор», а с ними я, дядька ихний, – Черномор. Надо же, ты только посмотри – как взаправдашние, это они якобы охраняют. Хотят успокоить, демонстрируя свой профессионализм. Делают вид, хе-хе, что спасут меня от пули снайпера. Ну и я, конечно же... делаю вид, что верю им, а что ещё остается, хотя сам знаю, что бесполезно. Если кому-то приспичит и он задастся целью убить, никакая охрана не помеха. Уж как Кеннеди охраняли, как охраняли, не то что меня, а изрешетили, будьте любезны, как учебное пособие. Всему миру показали, как нужно с президентами... А-а-а… ну их, пусть работают. А ты чё напрягся-то так, расслабься и не бойся, ты пока ещё не президент, поэтому мы с тобой так... посидим, поболтаем от вольного, языки почешем о том, о сём. Ты ведь хочешь пооткровенничать с незнакомым человеком? Душу излить? Незнакомый человек, он ведь чем притягателен, да тем, что ни к чему не обязывает, – высказал всё, что накипело, вроде как исповедался, и в разные стороны, по новой накапливать.
– Почему именно я? Разве кроме меня в парке больше никто не гуляет?
– Конечно, гуляют, но выбрал я именно тебя.
– Чем же я обязан столь пристальному вниманию к моей скромной персоне?
– Потому что у тебя, как и у меня, паршивое настроение. Или я не прав?
– Вообще-то... что-то в этом роде. А вы что, видите на расстоянии? – ляпнул Тихон, не подумав, и тут же мысленно укорил себя за это.
«И за каким пряником попёрся в этот долбаный парк? Сидел бы себе тихохонько и спокойненько в своём дворике да глотал бы пыль втихомолку. Подумаешь, песок, эка невидаль, зато живой, и домой бы вовремя вернулся».
– Видел бы ты себя со стороны, – с лёгкой усмешкой высказывался незнакомец. – Не надо быть даже захудалым телепатом, чтобы прочитать твоё настроение. Такой удрученный вид на изломанном оскоминой лице, скучены в трубочку губы, и брови..., как положено, прямо на кончике носа, к тому же следует добавить, деталь немаловажная, ты, как тот иноходец на ипподроме, уже третий круг наматываешь, не нарушая правила, – строго, с крейсерской скоростью, в одном направлении. Поэтому, мой юный друг, стоит быть полным идиотом, чтобы не догадаться, что у тебя шибкий дисбаланс между твоим внутренним миром и миром внешним. Ну что... борец с близорукостью и дальнозоркостью, пооткровенничаем, удалим негатив из печёнок, отхаркнём, так сказать, горечь из души?
– А стоит ли?
– А? Повтори, что ты только что отрыгнул из своего бесполезного органа.
– Я... я предположил... и только, о целесообразности... и нужности... именно сейчас.
– Лаконично, но я конкретно недопонял. И потом... ты, однако, дерзок со старшими, и к тому же неблагодарный. А вот некоторые индивиды... за счастье почитают прибежать ко мне. На полусогнутых бегут, когда я предлагаю поговорить. Ты, босота, по-видимому, не чуешь, кто перед тобой сидит?! – Незнакомец так гаркнул, что голова Тихона, как будто в предчувствии подзатыльника, скоренько втянулась в плечи. – Ах... ну да, – тембр его голоса чуть смягчился, – конечно, куда тебе... ты же это... но всё равно ты наглец. – Он погрозил Тихону пальцем. – На первый раз прощаю, потому что сегодня день такой... – прощальный что ли. Ну а теперь, раз у нас продолжился откровенно-задушевный базар и мы не на шутку разговорились, для начала назови-ка мне своё имя.
– М-м-м... – Намертво прилипший к нёбу язык подписывал, как чудилось Тихону, смертный для него приговор.
– Говори громче, не бойся, охрана не услышит. Они на периметре, так что расстояние от нас достаточное для того, чтобы им оглохнуть. Кстати, ха-ха-ха... у вас есть что-то общее, – ты не видишь, а они не слышат. Они и ты, вы все – инвалиды. Итак, убогий, я весь внимание, какое твое «погоняло»?
– Э-э-э ... – «Теперь тебе точно конец», – злорадно прохохотал кто-то в его голове.
– Послушай, братка, у меня ведь фамилия не Глухарёв, и кликухи в честь её, для определённых слоёв населения, я не удостаивался. Так что в отличие от пернатых, которые сподобили людям такую фамилию, с моим слухом всё в полном порядке, но вот нервы ни к чёрту, и я почему-то до сих пор так и не услышал, как же тебя всё-таки кличут? – Голос незнакомца крепчал с каждым словом.
– Тихон! Ух-х-х! – Рука сама потянулась ко лбу, потому что обильная испарина, подчёркивающая его нескрываемый страх, собираясь в крупные капли, грозила большим потопом.
– Да-а-а... слава Богу, и всё-таки оно есть, а то я уж, грешным делом, забеспокоился... Значит, Тихон... ну что же, имеет право на существование. А мама как тебя ласково называет?
– Сынок.
– Вот видишь... сынок. Повезло тебе, Тихон. Меня так не называли, всё больше – гадёныш. До гада не дошло, расстались в раннем возрасте. Хотя нет, вру, было один раз, я уже тогда большенький был, лет примерно двенадцати. Она, в смысле мамашка моя, в больничку слегла, её, бедолагу, сожитель отметелил. Жёстко, очень жёстко приложился, подлюга.
Ну и что же ты думаешь, пришёл я, значит, её проведать. Зашёл в палату, увидел, в каком она состоянии, и... ох, сильно пробрало меня тогда, здорово пробило на жалость. Подбежал к ней, обнимаю её, плачу. Видел бы ты её... Ах, ну да, извини, не подумал. Но всё равно, это надо было видеть. Лицо – сплошной синяк, рука в гипсе, остальное, правда, под одеялом скрыто, но и этого мне с лихвой хватило для потрясения. Губы себе в кровь искусал. Ее жалко, что она вот такая, себя жалко, что ничего сделать не могу. В моём маленьком тельце всё клокотало, выло от обиды, безысходности и бессилия. Я даже гостинцев ей не принёс. Не то чтобы я не хотел или забыл, нет, просто у меня денег не было. У нас в доме никогда денег не было. Всё пропивалось и прогуливалось в круговороте весёлой жизни.
Так вот, прошамкав вареничными губами моё имя (надо же, вспомнила), мамашка, в первом порыве, вроде бы даже и прижала меня к себе здоровой-то рукой, даже погладить намерилась, ан нет, не тут-то было, другая-то рука в гипсе. Тут она отвернулась, а меня, ни с того ни с сего, давай прочь гнать. «Уходи, – говорит, – отсюдова, наказание мое, видеть тебя не могу». – Ну я и пошёл. После этого случая к родным пенатам я уже не возвратился. Бездомного пса, не спрашивая анкеты и не требуя прописки, приняла в свои объятья улица, одела, как могла и накормила, чем смогла, а его величество подвал предоставил кров, где я мог отогреться, и не только телом. Отчиму я не простил и, как случай представился, отомстил по полной, но это было гораздо позже. К тому времени я уже крепко стоял на ногах. Мог приказать, но не стал, самолично пристрелил, как собаку. У меня вообще, как потом выяснилось, от рождения была отличная память, поэтому я никому ничего не забывал. Если ты смог заметить, то ростом Бог меня не одарил и мышцами я не обзавелся, зато…
– Извините... не знаю вашего имени и отчества, но хотел бы поправить…
– Имя и отчество моё тебе лучше не знать, для здоровья полезней будет, – перебил незнакомец. – Ну... в чём ты меня хотел поправить?
– Я хотел поправить насчёт «мог заметить», только и всего.
– Намекаешь мне, что ты настоящий слепой. А позволь мне не поверить. Вон, очков у тебя тёмных нет. А? Что ты на это скажешь?
– Очков действительно нет, зато есть специальная палочка.
– Это ещё ни о чём не говорит. Паниковский тоже ходил с палочкой и даже в чёрных очках, но это не означало, что он в натуре был слепой. Так что... твоя палочка по боку, не доказательство это.
– А что тогда для вас доказательство?
– Для меня?.. А действительно, что для меня есть доказательство? – Мафиозо (имя, которым в приступе страха окрестил его Тихон), скривив губы, призадумался. – Да-а-а... вопрос не из простых. И как же нам с тобой поступить, чтобы мне поверить окончательно и бесповоротно? Ну что же, воспользуемся секретным оружием, шевельнём парочкой извилин. И ты думай.
– Я?..
– Нет, головка распредвала. Позаботься о своём здоровье, сынок. Спасение утопающего – дело рук самого утопающего. Хотя... дело хозяйское.
– Дык я же...
– Придумал! – радостно, почти по-детски, воскликнул Крёстный папашка. Надо вырезать тебе глаза. Вот этот и вот этот. – Он, не прикасаясь, поочерёдно ткнул Тихону указательным пальцем сначала в один глаз затем в другой. – Пустые глазницы – самое неопровержимое доказательство слепоты. Что ты за рот-то схватился, – незнакомец гоготал во всю глотку, – на твоём месте я бы ладошки-то к глазёнкам прикладывал. Ну, как тебе идейка?
– После того, как скажу, можно мне уйти, а вы другого, самого настоящего незрячего найдёте?
– Найти не проблема, да времени маловато, и потом, где гарантия, что у него тоже настроение хреновое?
«Вот влип, – чуть не плакал от досады Тихон, – этот психопат, чего доброго, возьмёт и, как он говорит, «в натуре» глаза повыкалывает. За ним, я так чувствую, не заржавеет».
– Ладно, не парься сынок, сегодня я милостив. Я завсегда добр, когда у меня кошки на душе скребут. Вот если б ты мне попался, когда веселуха, вот тогда бы я позабавился над твоей личностью, и скажу тебе без дураков, – одними глазами ты бы от меня не отделался. Итак, на чём мы остановились?
– Я попросился уйти, – без всякой надежды рискнул Тихон.
– Правильно! Мы прервались на том месте, где я рассказывал, как отомстил отчиму. Этой… паскуде в лохмотьях на голое тело, этому вечно копающемуся в помойках опарышу, этому гниющему заживо куску мяса. Долго я пробивал его разъеденное алкоголем сознание, пока он наконец допёр, кто перед ним стоит. А как понял, сразу так… зашевелился, глазки приоткрылись до неприличия широко, и сквозь мутную пелену проступил ненавидящий и презирающий меня взгляд, а его беззубый рот, сложившийся в форме кривой щёлочки, недвусмысленно давал понять: «Пугай кого-нибудь другого, прохожего, на себя похожего. Высокопарная усмешка на моём благородном лице – это всё, на что ты можешь рассчитывать. Ещё могу показать тебе фигу или плюнуть на твои буржуйские туфли, но… ты и этого не достоин. Слишком велика для тебя честь, чтобы я из-за неё так напрягался». Что-то в этом роде я и предполагал увидеть и услышать, а поэтому не торопил события, давая ему возможность доиграть роль, дойти до финала в последнем для него спектакле. Три акта случились, как положено, правда без антрактов и буфетов. Первый – пенная злоба и угрожающая жестикуляция руками. Второй – примирительное мычание и раскачивание головой. И, наконец, третий – слюни изо рта, сопли из носа, какая-то смолянистая жидкость из глаз и трясущаяся головка с жалобным завыванием. В конце третьего акта пистолет, висевший у меня под мышкой, как и положено, выстрелил. По-моему, он так и не прочувствовал до конца, что с ним произошло. Ему в последний момент, я так подозреваю, показалось, что ему в глотку влили слишком большую для него дозу алкоголя и от этого ему резко стало хорошо, а далее – мгновенный отходняк. Паршивенький, надо признаться, вышел спектакль, мне не понравился, не тот коленкор. Антуража не хватало... прессы, телевидения. Получилось, что реалити-шоу сыграно вхолостую.
Но это всё было потом. А пока малолетка познавал мир собственной шкурой. Университеты проходил от звонка до звонка, курсовые кровью расписывал.
Кстати, а ты «Республику ШКИД» читал? Там есть такие строки: «По приютам я с детства скитался, не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появился? Ах, зачем меня мать родила?» Вот это настоящий гимн беспризорника, на все времена, а не то, что они там насочиняли. Писателя понять можно – конъюнктура. Чтобы выжить в то расстрельное время, требовалось соответствовать – быть, так сказать, заединщиком. Поэтому простим ему невинный подхалимаж. А в целом книга – добрая вещь! А фильм смотрел? Тоже круто! – Незнакомец мечтательно задрал голову вверх и замер, как будто сейчас, над деревьями поверх макушек, засветится огромный экран, на котором после беглых титров появятся первые кадры его любимого фильма.
– Вы знаете, и всё-таки мне как-то неудобно обращаться к вам в неопределённой форме, а вопросы задавать... жизнь заставляет.
– Называй меня Астолмед. В «Республике ШКИД» у преподавателя есть такое погоняло, – не опуская головы, проурчал незнакомец. – Хотя постой, Астолмед не пойдёт, как-то слух режет, на остолопа смахивает. Давай-ка по-другому, пускай я буду… Викниксор. Да, Викниксор. Усёк?
– Вик…ник…сор. Усёк.
– Согласись, Викниксор как-то поприятней на уши ложится?
– Вам виднее.
– А кто бы спорил. Ну-с, продолжим. Итак, об университетах. Между прочим, расскажи я это Горькому, Горький бы залился горькими слезами. Его университеты – это так, институт для благородных девиц. Здесь же всё по-взрослому, и не на чуть-чуть, а на порядок страшнее, тяжельше, жёстче и циничней. В этом зазеркалье людей нет, есть людоеды и звери.
Как сейчас вижу... первое предательство – как первая любовь, не забывается такое никогда. Ты лелеешь в себе мысль, что у тебя есть друг – надёжное плечо, прочный тыл, крепкий сейф, родная душа, ну и что же, что такая же выпотрошенная, как и твоя, но от этого ещё только роднее. Однако на поверку домик оказался карточным, не выдержав испытания реальной жизнью.
С одной стороны, страх за свою, ещё такую молодую, шкуру, с другой – хавчик, хоть и вшивый, но зато на халяву, а также надежда на хрупкую подвальную свободу, и всё это вмиг (глазом не успеешь моргнуть) превращает твоего друга в гниду, которую, чтобы придавить, ещё отыскать сподобиться. Разошлись наши пути-дорожки. Один, новоявленный стукач, в тёплом сыром подвале подачку дожёвывает, с гениальной мыслью в голове, кого бы ещё сдать, чтобы не работать, а другой – прямиком на зону взрослую, так как подоспели годочки.
Последний светлый огонёк угас в моей почерневшей душе. Дверь санпропускника захлопнулась, и я, оглядев внутренний двор зоны, понял, что помощи ждать неоткуда, нет на свете никого, кто бы спросил, обняв за плечи: «Что ты голову повесил, отчего приуныл? Кто погрузил тебя во мрак, закрыв солнце? Кто выложил невидимую стену, преграждая тебе путь? А ты, как ты мог забыть, что у тебя есть я? Шагай смело, а я верну солнце и расчищу перед тобой дорогу». Вот поэтому-то рассчитывать пришлось только на самого себя.
Я тебе так скажу, колония, в простонародье зона, – микро-государство в государстве, без которого большое, при всём его желании, обойтись не может, но и зона, в свою очередь, зависит от большого брата. Это, в своём роде, желчный пузырь в теле человека. Он хоть и желчный, а замены ему нет. Удали его – и гармония в организме нарушена. Ты же ничегошеньки не знаешь, какова она, жизнь за высоким забором с колючей проволокой? Для тебя это как тридевятое царство, тридесятое государство.
– Вы правы, тёмный лес, да и Бог пока миловал.
– Вот то-то и оно, что кого-то Бог милует, а кого-то бичует, но зарекаться, тут я с тобой согласен, никак нельзя. Человек, попавший на зону, независимо от его желания начинает жить по её законам, впитывая их всеми своими чувствами. Он сродни собаке, которую посадили на цепь. Постоянно прикованная, ограниченная в движении длиною цепи, каждодневно чувствуя на своей шее тяжесть ошейника, собака со временем звереет, готовая порвать любого, зашедшего на её территорию, вымещая на нём свою злость, и только тому, кто истинно виновен, но каждое утро приносит ей пайку, она ещё подобострастно виляет хвостом. Отсидев, к примеру, лет эдак десять и наглотавшись желчи до отрыжки, человек пропитывается ею, становясь неотъемлемой частью этого органа. На воле, хоть и маленький, но ты человек, что звучит гордо, и слово это вы любите писать с большой буквы. А на зоне даже самый большой зэк, если и пишется когда-то, то всегда с маленькой и озвучивается негромко, потому что его статус, как пожизненное клеймо, всегда при нём. Колония не исправляет, колония добивает. Отцепи собаку, выпусти за ворота и убедись... в её растерянности и потерянности, переходящей в испуг от незнакомого, непонятного, непредсказуемого бескрайнего мира, вот так, вдруг обрушившегося на неё ни с того ни с сего, непонятно для чего уничтожив привычный образ существования, неспешно протекавший в реально видимом ограниченном пространстве.
Что-то я не на шутку расчувствовался, вроде не философ, а расчувствовался. На сравнения потянуло. Плохой признак. Ещё пару примеров из жизни, и мне выпишут пожизненный абонемент в клуб филантропов.
Короче, в продолжение нашей темы... Недолго думая, я принял условия этой игры. «Всё равно не жилец, – отбиваясь от петушиной стаи, успевал рассуждать я, – так хотя бы рискнуть и завладеть властью, – той, о которой ещё ребёнком подсознательно догадывался, вынужденно наблюдая издевательства отчима, почувствовать её силу и пускай мгновение, но насладиться ею».
Случай представился довольно скоро, столкнув меня с одним гниленьким авторитетиком. Нет смысла пересказывать все перипетии, предшествовавшие этому конфликту, перейдём лучше к самой развязке. Предложение, поступившее от меня, было такое: если ты прав, то должен принародно отрубить себе мизинец. Слово за слово, и условие было принято. Долго он пыхтел, краснел и обливался потом, но... отсечь самому себе фалангу духу у него не хватило, тем самым эта сволочь расписалась в своём малодушии, признав мою правоту и моё верховенство над собой. – Мафиозо замолк, видимо, воспроизводил в своём воображении события давно прошедших дней.
– А вы? – Пропавший куда-то страх сменился любопытством.
– Что я?
– Ну вы, как ответили обидчику? – Нетерпение придавало Тихону смелость.
– Я забрал у этого... даже бараном не хочу его называть, у этой овцы столовый тесак и на его брюхе показал всем присутствующим, как исполняется харакири.
– Так вы что, убили его? – Движение волос на затылке Тихона неожиданно удивило его.
– Нет, я только достал у него из пуза кишки и отправил нарочным в столовую, для производства колбасы... по-домашнему рецепту.
Тошнота, как волна, подкатила к горлу, и Тихон, не только не видевший, но даже не имевший ни малейшего представления об описываемой сцене, тем не менее едва сдерживал приступ рвоты.
– А дальше, дальше-то что было? – рискуя обгадится с ног до головы, удовлетворял своё любопытство Тихон.
– Отсидел в ПКТ шесть месяцев. «Кумовья» каким-то образом догадались, а доказательств добыть не смогли, потому что никто не осмелился меня заложить, на этот счёт дал распоряжение смотрящий. Так что ПКТ – это самое большее, на что администрация могла рассчитывать.
– ПКТ – это?..
– Помещение камерного типа. А тебе это к чему? Послушай, сынок, не засоряй себе голову всякими ненужными определениями.
– Вы же сказали, не зарекайся, поэтому ознакамливаюсь, чтобы во всеоружии...
– Ах, вон ты о чём!.. – Викниксор залился весёлым смехом. – Красавец! Ну-ну, давай, вооружайся! – По-братски похлопав Тихона по плечу, он продолжил: – И всё же лучше бы тебе этого не знать.
– Почему?
– Потому что, раз попробовав, присаживаешься на неё, как на наркотик. А дальше её хочется всё больше и больше, и края не видно. Ты хоть раз в своей жизни бегал за горизонт? «Там, за горизонтом, там, за горизонтом», – поэт-песенник задавал в своей песне такой вопрос, и, не зная как ответить, нашел, согласно своей философии, вполне разумное решение, написав – там, там-тарам, там-тарам». Короче, отписался.
– Горизонт, это здорово, наверное, а сбегать за него, вообще... верх любопытства.
– Причём тут любопытство?.. Ты вообще-то о чём?.. – Мафиозо, отрешённо уставившись на своего пленника, с минуту сверлил его пустыми глазами, затем, махнув рукой, с досадой плюнул. – Тьфу, на тебя... опять совсем забыл. Вот же напасть...
– А говорили, что память хорошая.
– Только к обидчикам и врагам, а в остальном – ты прав, полнейшее безобразие.
– Ну, как же, понимаю, а вот... перед этим, не всё… так складно и...
– Не мямли, Тихон, так, кажется, тебя зовут. Перед чем, и что?
– Вы сказали, лучше мне этого не знать, но не объяснили... чего и… почему.
– Знать-то можно, а вот подсаживаться... ни в коем разе. Я про власть, сынок, толкую, про неё, заразу заразную, болезнь хроническую, заразившись которой хотя бы раз, потом излечиваться почему-то не тянет. Если б ты смог хоть на несколько секунд прикоснуться и ощутить на себе всю прелесть волшебства, творящегося вокруг благодаря лишь едва уловимому слову или мимолётному жесту, исходящему от тебя, вот тогда бы ты понял, что мир, оказывается, может крутиться и в обратном направлении. Такие-то, брат дела. Это тебе не по воробьям из рогатки стрелять и не икать на отвлечённую тему, это власть, и ничего тут больше не добавить.
Не получается соприкоснуться, нет возможности ощутить, так хотя бы попробуй, а вдруг получится, настолько, насколько позволяет тебе твоё воображение, представить этот... (жаль, что я не поэт) этот трепет, это волнение перед (как будто ракету в космос запускаешь)… первым приказом, а затем… томительное ожидание результата, после которого... наполняешься уверенностью в своём могуществе. Оно растёт в тебе, тебя распирает гордость, выдавливая остатки сомнения за порог, с каждым словом исполнителя во время доклада.
От возбуждения, охватившего меня в ту ночь, я не сомкнул глаз, сгорая от нетерпения в ожидании следующей дозы. К концу отсидки уже я, несмотря на молодость, рулил колонией (негласно, конечно), а список поверженных врагов, отошедших в мир иной, неторопливо приближался к первому десятку. Зона – это неплохо на старте, но потом становится тесно, не тот масштаб. Я задыхался в ограниченном пространстве, где моя власть уже не удовлетворяла мои запросы. Выйдя за ворота, кода прозвенел прощальный звонок, я вдохнул полной грудью, но не воздуха свободы, а запаха новой власти, манящей и притягивающей меня к себе. Я взял этот запах, как собака след, и, не оглядываясь, пошёл, не замечая упавших мне под ноги. Что для меня деньги – пособник власти. Чем больше денег, тем могущественнее власть, чем могущественнее власть, тем меньшее значение приобретают деньги. Я создал крупнейшую корпорацию и властвую над нею, взял себе в жёны самую красивую девушку, Мисс Вселенную, и опять власть, упоительная, сладострастная, лишь для меня одного. Дальше – больше, купил себе право политика решать судьбы других стран и народов, а от этого – нескончаемый оргазм. Однако до горизонта я ещё не добежал. Представляешь?
Тут вдруг, к удивлению Тихона, его самодовольная интонация, до этого правильно льющаяся в контрабасовом исполнении, зафальшивила, и звенящий уверенностью голос дрогнул. Дефект был едва-едва заметен для неподготовленного, которому уловить разницу довольно сложно, но достаточен для чуткого уха, коим, как компенсацией слепоты, обладал Тихон.
– А также, – вторил Мафиозо вконец расстроившемуся инструменту, – семьи нет... о внуках говорить не приходится, так как… бессмысленно, они даже в мечтах не просматриваются, родители – те в земле сырой... Подожди, а почему именно в сырой?.. Какая же она сырая? Следует говорить, в сухой... или она всё-таки не сухая? Вот вопрос – сырая, сухая, влажная, полусухая? Ладно, пускай будет, как было, им виднее, тем, кто закапывал. Дальше у нас что? Ах да, друзья. Эх... друзья мои, дружочки. Кто они, эти скрытые под маской вечной дружбы люди? Где скрываются? Как отыскать их? Оказывается, можно. Есть такая тоненькая прослойка, в которой они существуют, – это малоимущие или бедные, там их среда, в любой другой они не выживают. Что касается меня, то мне вообще непонятно, что это за особи. Кстати, насчёт друзей... может быть, и не столь подходящий пример, но это только с первого взгляда, а если вдуматься, то… глядишь, и смысл какой-никакой отыщется. Вот послушай. Завёл я как-то себе собаку, редкой породы – «двортерьер», между гаражей подобрал, еле живого, помирал он там от голода. К слову, о дворняжках, они мне с детства нравятся, за что, не знаю, только знаю достоверно, что лучше собак для меня не существует. И дёрнул же меня чёрт на такой поступок... Ну, теперь-то чего уж... как говорится, дёрнул и дёрнул, суть не в этом. Так вот, собака, стало быть, прижилась, платя мне своей собачьей преданностью, и всё бы шло своим чередом, если б не тот случай. Поехал я, как обычно поутру, на одну из политических «стрелок» (для тебя, чтобы доходчиво – это как на службу), делов там – на пару часов, и обратно домой, фильмец новый отсмотреть. «Стрелка» закончилась на редкость быстро, но прошла плодотворно, тут бы и домой, ан нет, оказия небольшая образовалась – прихватило мне сердечко, да так сильно, что только на третий день в больнице очнулся. Лежу и думаю: «Вот повезло так повезло». Гром прогремел через два дня, когда, к своему ужасу, вспомнил, что мой Ерёма (хотел было дать кличку Фома, но он оказался верующим), до сих пор не выгулянный дома взаперти сидит. Пот покрыл всё моё тело, от нехорошего предчувствия жарко стало так, как будто в парной лежу. Срочно вызваниваю своего зама по шкурным (по общим, значит) вопросам и велю ему (как он это выполнит, для меня неважно) лететь ко мне на квартиру и вывести Ерёму на улицу. Через пару часов «замушка» приехал ко мне в больницу на доклад... (лучше бы он пропал по дороге) и сообщает, что пёс издох, как впоследствии установили ветеринары, от разрыва мочевого пузыря. Случай претрагичнейший, для меня из ряда вон выходящий, а я даже не прослезился, только сердце опять подкачало, прямо на больничной койке приступ и повторился. Усекаешь, дорогой Тихон, какая оказалась у моей собачки мученическая судьба. Я часто, очень часто в мыслях возвращался к этому происшествию, и с какой бы стороны я ни подходил в своих размышлениях, всё сводилось к одному – что предначертано, того никому не изменить. И теперь, возвращаясь к нашей теме, скажу коротко, чтобы не размазывать видимость масла по всей сковородке, только власть, запомни, сынок, власть есть смысл бытия, которая одна и которая только для одного, которая тебе – друг, жена, ребёнок и удовольствие.
А ты, недотёпа, ещё сопротивлялся, идти ко мне не хотел. Человечишка! Твоя единственная задача на этой земле – это, не привлекая всеобщего внимания, по-быстрому с неё исчезнуть. Если трудности выбора, то я помогу. Поэтому, юноша, прежде чем сесть за стол и расписать пульку по-взрослому, пораскинь-ка мозгами, кто ты есть, и с кем в данное время сидишь рядом. Сравни и запомни для себя столичного командировочного, залетевшего в вашу дыру по воле случая и открывшего тебе, по простоте душевной, а поэтому бесплатно, смысл великого равенства и братства.
Тихон предполагал, что откровения продолжатся, но собеседник, замкнувшись в себе, замолчал, а побеспокоить его он слегка опасался. И когда прошло порядком времени, Тихон заёрзал, решив, что ему пора потихонечку, как истинному англичанину, не прощаясь, покинуть лобное место.
– Что это я всё о себе да о себе? – Слова Мафиозо застали Тихона как раз в позе рыбака, приподнявшегося для решающего рывка, чтобы подсечь заигравшуюся с наживкой рыбку. – Так нечестно! Теперь твоя очередь исповедаться.
– Моя?! – Тихон так и рухнул обратно на лавку.
– Нет... моей жены, туды её в качель! Ой, – Мафиозо, как перед публикой, показательно троекратно осенил себя крестным знамением, – царствия ей небесного от Бога нашега живага, – и ласково так заключил: – конечно, твоя.
– А-а-а в чём я должен исповедаться?
– В грехах, сын мой.
– А если их нет?
– Бывали случаи, не спорю, и если ты из их когорты, то, что ж... для святого достаточно и простого рассказа о себе. Дай-ка, попробую угадать. У тебя, наверняка, яркая и незаурядная судьба? Я уже предвкушаю этот дёргающий за живое сюжет.
– Это с какой стороны посмотреть, может быть, и яркая, но уж точно не такая, как вы себе это представляете, и уж тем более не такая, как ваша.
– Не скромничай, а то знаешь... иногда, скромность не украшает, она просто уродует до неузнаваемости.
Тихону так захотелось домой, что он чуть было не разрыдался в голос. «Что же делать и как же быть? – спрашивал он сам себя. – Извинюсь и попрошусь домой, авось смилуется и отпустит с миром. Непременно отпустит, если услышит мой вопрос своими забетонированными властью ушами. Шантаж! Ну, конечно же! Я его припугну. Он ведь мне почти про все свои преступления рассказал. Так и заявлю, не оставив ему выбора: «Если сейчас же не отпустишь, бандитская морда, то, ни секунды не задумываясь, сдам твою личность со всеми твоими греховными потрохами в милицию, а там тебя обратно на зону, по новой авторитет завоёвывать!» Вот он испугается! Да уж... испугал козла капустой, а олигарха милицией. Ты сам-то понял, о чём только что подумал? Испугается, как же, так испугается, что не успеет он ещё и договорить магическое слово – «фас», как вместо меня на лавке останется лежать только жалкая горсточка благородного порошка, а поверх неё бумажка с надписью «Здесь имел несчастье сиживать Тихон». Нет, дорогая моя мудрость, на этот раз грубо и совсем не мудро, попахивает летальностью, а поэтому бесперспективно. Тут надоть как-то потоньше сыграть».
– Что-то голова моя сегодня плохо варит, не соображу, с чего начать, – как можно развязнее начал Тихон. – Боюсь, что у меня коряво получится, я ведь никогда раньше-то не упражнялся... в первый раз прохожу процедуру очищения.
– Начни с конца.
– С какого конца?
– Ну, ты и фраер! Лихо подстёгиваешь... Тебе наглядно показать или как?.. Не прикидывайся, ясноглазый, а напрягись-ка получше и постарайся не дурковать. Я, в отличие от тебя, во времени очень, очень ограничен, так что... колись по-быстрому да по-тихому, а то у меня, пропорционально времени, иссякает терпение.
– Конечно-конечно, прекрасно вас понимаю. Еще бы не понять... Та-а-ак... это... ну-у-у... что ж... я-я-я... вот.
– Очень содержательно, а главное ёмко. Ни прибавить, ни отнять. Готовый оратор. И какого хрена ты прозябаешь в этом захолустье, по тебе давно столичные трибуны плачут? Ладно, чёрт с ним, с этим покаянием, махнём рукой и забудем, предлагаю остановиться на сегодняшнем дне.
– И что?
– Как что, я про сегодняшний день говорю. Для тебя это тоже новость? Тебе о нём ещё никто не сообщал? Так я спешу тебя обрадовать – ты бежал в одну сторону, день в другую, вы не встретились, а поэтому просмотр не состоялся. Послушай, комсомолец, ну почему с тобой, в натуре, так тяжело разговаривать, и как в таких случаях поступают твои друзья и домочадцы? А я-то... тоже, хорош гусь, вместо того, чтобы слушать тебя, как судья внемлет последнему слову обвиняемого, мне приходится самому всё время о чём-то болтать. Отчего это, объясни, где здесь собака зарыта? Только не ври, что ты тот самый таёжный шаман, вернувшийся в город за бубном, забытым по пьянке. Почему меня не предупредили, что в этом месте, прямо под нашими ногами, пролегает, очень близко к поверхности, тектонический разлом? Только так я могу объяснить творящуюся здесь чертовщину, и других аргументов я просто не нахожу. Хорошо, твоя взяла. Я сейчас, по-быстрому, всё разжую, в рот тебе положу, а ты, прежде чем глотать, ответишь на мой последний и единственный вопрос. Пойдёт такой расклад?
– Как скажете, Викниксор. Вы ведь здесь за главного, а нам… успеть подчиниться.
– Молодец, на лету клюёшь. Вот я, можешь оглядеть меня с ног до головы... – болезненная гримаса исказила лицо незнакомца, как будто внезапно дал о себе знать больной зуб, – м-м-м... да-а-а, чтоб тебя... опять этот внеплановый шабаш. – Раз двадцать он качнул головой из стороны в сторону. – Добро, сделаем проще – ты поверишь мне на слово
Итак, вот я – человек, могущественный во всех отношениях, обременённый огромной властью, у которого нет, подчёркиваю, вообще нет проблем. И что же я вижу, невольно наблюдая за тобой? С одной стороны, я сижу на лавке, в тени дуба, в лёгком раздумье о великих делах, от решения которых зависят судьбы миллионов людей, а если проще – то их конкретное выживание на этой планете, и ни один мускул не вибрирует на моём лице. А мимо меня, как ошпаренный, никем не преследуемый, носится, размахивая дубиной, абсолютно не спортивного телосложения, молодой парняга с козьей мордой и с таким яростным негодованием на ней, что меня тут же начинает интриговать – это ж какая такая проблема так обезобразила его лицо? От этого у меня, естественным образом, просыпается интерес и, конечно же, всё своё внимание я тут же переключаю на тебя. Не останавливая твою лёгкую рысь, я подверг анализу происходящее прямо на моих глазах явление, и в результате нехитрых умозаключений раскладываю его на шесть составляющих.
На первое место я поставил деньги. Второе – женщина. Третье – болезнь. Четвёртое – работа. Пятое – это родственники и друзья. Ну а шестое – всё остальное, что придёт на ум.
Рассуждения свои я начал с конца... Что... что ты уставился на меня влюблёнными глазами? Не с того конца, о котором ты всё время думаешь, а с шестого номера моего списка. На ум ничегошеньки не пришло, поэтому я быстренько отбросил его за ненадобностью. Следующее – это родственнички и друзья. Здесь тоже задерживаться особо не на чём – друзья у таких, как ты, навряд ли бывают, а если и подвернётся какой-нибудь немудрящий, из того же ларца, что и ты, то делить вам всё равно нечего. Родственники?.. Эти никогда не обидят, они до последней минуты будут считать тебя грудным ребёнком. Поэтому пункт пять отметаем так же легко, как и шестой. Теперь работа. Карьерой ты не отягощён, так что и страдать не из-за чего, а если тебя вдруг уволили – не беда, проживёшь на пособие по инвалидности. Усекаешь, как мы лихо продвигаемся к началу? Итак, тройка призёров. Под номером три – болезнь. Нет такой болезни, которая бы с такой силой тебя надломила, потому что ты и так неизлечимо болен и тебе, по большому счёту, не привыкать. А вот теперь о самом главном, к которому мы неотвратимо приближаемся, – к женщине, но не к плоти и крови, а к слову как таковому. Туточки да... есть над чем головушку поломати. Из-за них... неповторимых... стрелялись наши братья, шли на эшафот, предавали мать родную, а отца тем паче, дарили дворцы и стирали с лица земли целые государства, короче, теряли и продолжают терять головы в прямом и переносном смысле. Но, поясним для девственников, вступающих в клуб рогоносцев, это было довольно давно, а сейчас... взгляд на этих демонов в ангельском обличье слегка изменился. Хотя не стоит совсем сбрасывать женщин со счетов. Где замешаны деньги, там, как правило, без стервы не обошлось. Я бы, пожалуй, объединил оба пункта – первый и второй. Только они способны раздавить человека, не прикасаясь к нему.
Угадал ли я с выводами? Ну, чего губёшки сплющил? Боишься признаться даже самому себе? Брось, не думай о ней. Она была уродлива и внешностью, и душой, так и вдолби себе в башку. Пообвыкнешься и найдёшь себе новую слепую, ещё краше прежней. Насчёт денег, если конечно проблема в них, то решения два, из которых ни одно тебе не подходит. Стрелять ты не способен, а забыть – характера не хватит, так как, сто пудов, последние были.
Ну что ты, что ты... возьми себя в руки, ты же беспартийный, еще не хватало, чтобы заплакал на виду у всего честного народа. Успокойся, наберись мужества и терпения, тебе предстоит ещё так долго жить. Проблема твоя глубока, но всё же прозрачна, а вот как выкрутиться, ума не приложу. Денег дать? Если много – убьют сразу, если мало – проблемы не решит, а повторное кидалово, судя по реакции на первое, тебе не пережить. Как же нам крутануться-то? Да по ходу, никак, товарищ Тихон. Как ни крути, а самое правильное – это оставить всё так, как есть. Боль пройдёт, страсти улягутся. По утрам, как обычно, сладкий грузинский чай, кусочек белого хлеба с тончайшим кружочком докторской колбасы, через который просматриваются намётки вдавленного слоя крестьянского масла, и закадровый голос матери, интересующейся у тебя насчёт добавки. Ты даже не представляешь, каким счастьем обладаешь. – Последнюю фразу незнакомец произнёс скорее себе, чем Тихону. – Вижу, вижу, как тебе тошно. Да и мне, по правде сказать, тоже не так гладко воздух в лёгкие проходит. Сижу здесь с утра, весь богатый и властный, великий и ужасный, а самого мысль крамольная точит, как та капля камень, – то ли сейчас застрелиться, то ли оттянуть до дома. Напиться в хлам, чтобы не так страшно, и... туда.
Тихон, естественно, не видел, как Мафиозо задрал голову к небу.
– А я от кого-то слышал, что самострелов туда… не пускают, говорят, большой грех. Вот если от старости там... или насильственно кто-нибудь... то тогда путь открыт? Я не против, но, с другой стороны, как же быть с?.. Ничего не понимаю в этой философии. Придётся ждать и мучиться. Эх, а может, плюнуть на всё, да заказать самого себя, чтобы не ждать и не мучиться. Что ты на это скажешь? Оп-ля-ля, гляньте-ка люди добрые, да у нас чувства проявились. Ах, как органично! Утрись, сынок, по твоей щеке слезинка катится. Надо же, какой интересный отблеск в лучах заходящего солнца, ни дать ни взять – бриллиант. А вообще-то, постой, не стирай, пусть катится, у неё своя дорога, зачем прерывать. Я бы всплакнул с тобой на пару, да только не получится, разучился когда-то давным-давно. А глядя на тебя так хочется. Но ты плачь, если плачется, имеешь моральное право, да и стыдиться тебе нечего. Убогому окружающие простят, посочувствуют, поддержать могут… за локоточки, но только и всего. Ах, как быстро ночь минула, – Викниксор дружелюбно хлопнул Тихона по коленке. – Правильно цитирую? Интересно, а для тебя есть разница между днём и ночью? Как ты её различаешь, или тебе по барабану – всё в розовом свете?
– Ну почему же всё... как раз и не всё.
– Да-а-а! Ну и…
– Я еще рыжий различаю.
– Иди ты!
– Ей-богу, не вру.
– Поражён и восхищён! Ещё семь, и ты выучишь всю радугу. Красивое зрелище – радуга. Сколько раз наблюдал это явление и никогда не задумывался, просто любовался – и всё. А вот ты не видел и не увидишь, проживёшь жизнь до конца и не увидишь. Интересно, кому повезло больше. Глаза... ах, эти глаза – зеркало души. Нет, сынок, глаза – это пожиратели собственной души. Поверь, я много видел, поэтому отвечаю за свой базар, без всякой рисовки, – лучше бы я этого не видел.
Ну что... беги, комсомольская твоя душа, я дам отмашку, чтобы тебя пропустили, уже порядком мы тут засиделись, тебя небось дома потеряли, родители места себе не находят, икры паюсной наметали, хоть засаливай. Спасибо не говорю, потому что не за что, да и не в моих это понятиях. – Незнакомец негрубо, но настойчиво подтолкнул Тихона в спину.
Удаляясь от него, Тихон никак не мог избавиться от чувства, что продолжает сидеть, прикованный к этой неудобной жесткой лавчонке за руки и за ноги невидимыми оковами. «Действительно, разлом. Это всё его... магматическое влияние. Вообще-то душа у меня совсем не комсомольская. Я сочувствующий. Мама, моя милая мамочка, как я виноват перед тобой! Где ты сейчас? Пожалуйста, не пропадай. Моё желание одно – чтобы ты была дома, когда я зайду, как обычно, поджидая меня в своём любимом кресле. Я попрошу у тебя прощения, встану на колени и буду просить, пока не простишь, а потом расскажу всё, и мы справимся, возьмёмся за руки и вдвоём одолеем тяжкую. Дай мне руку, чтоб я чувствовал твою близость». – Тихон чуть не расшиб лоб, забыв открыть дверь подъезда, когда в растрепанных чувствах незаметно добрёл до дома.
В комнате стояла гробовая тишина. Своими максимально аккуратными движениями Тихон, не зная, который час, старался на всякий случай не производить шума. Добравшись, как мышка-норушка, до своей кровати, он, прежде чем юркнуть под одеяло, вновь прислушался. По ощущениям уже наступил глубокий вечер, а может, ранняя ночь. Однако что-то не давало ему покоя, не хватало какого-то маленького довеска к этой, такой знакомой во всех деталях, обстановке, а какого, Тихон никак не понимал. Вслушиваясь в темноту, он напрягал память, отыскивая недостающую деталь. В преддверии отчаяния он вдруг догадался. Оказалось, так просто, что на его лице просияла улыбка. Полноту картины не дополняло мамино мерное, убаюкивающее посапывание, под которое он так любил засыпать, когда случалось, что мама вдруг заснёт раньше. «Значит, не спит, – успокоившись, рассудил Тихон. – А если не спит, то почему не спрашивает, где был? На неё не похоже, она всегда такая любопытная. А что, если ушла меня искать и до сих пор ищет? Только этого ещё и не хватало. И куда, спрашивается, попёрлась на ночь глядя?»
– Ма-ма, – решив проверить, слабым голосом позвал Тихон. Ответа не последовало, и он повторил чуть громче.
– Что, сынок? – Откуда-то, как ему показалось, издалека донеслась её спокойная речь.
– Ой, мама, а ты разве здесь?
– Ну а где же мне быть?
– А почему ты не спишь, ведь уже так поздно?
– Во-первых, не так уж и поздно, десять склянок только-только пробили, а во-вторых, тебя поджидаю, вечерний чай вместе с тобой испить, чтоб спалось крепче.
– Да-а-а!.. Но я уже в постели.
– Зато я ещё в кресле, и чайник поспел.
– Думается мне, что со сном я погорячился?
– Я тоже придерживаюсь такого мнения.
– Мама, ты себе даже не представляешь, как я рад, что у нас есть газ, вода, заварка и сахар! – Тихон в два прыжка оказался у стола. – А про склянки это ты здорово... – Он уже наливал себе чай.
Вдыхая аромат грузинского крупнолистового, Тихон выложил Екатерине всё без утайки. А после третьего стакана с его души свалился камень, ему стало легко, и мир в какое-то мгновенье показался ему слегка розоватым. Екатерина, напротив, не выпила ни единого глотка, не произнесла во время чаепития ни единого словечка и ни разу не перебила сына. Она всё это время, печально любуясь своим сыном, безостановочно и беззвучно плакала.
Екатерина уснула быстро и с лёгким сердцем, а Тихон, прослушав мамины ночные «баюшки», успел, прежде чем сомкнулись веки, ещё и улыбнуться напоследок.
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим…
Кто был ничем, тот станет всем.
Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
– По ком колокол звонит? – Заслушавшись, в полной уверенности, что во сне, Екатерина не удержалась от вопроса.
– То не колокол звонит, то гимн плачет! – донеслось ей в ответ.
Никто не даст нам избавленья –
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой,
Отвоевать своё добро,
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!
Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
– Какое неправильное эхо. Во сне всегда так бывает? А по ком он плачет? Я так понимаю, это не в прямом смысле, а в иносказательном?
– Сначала сеять, а жать потом будем, – откликнулось эхо.
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты – никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас всё так же солнце станет
Сиять огнём своих лучей.
– И опять припев! Подпевайте, Екатерина Семёновна, – приказало эхо.
Екатерина, возбуждённая Интернационалом, с жаром подхватила песню, заражаясь революционным пафосом.
Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
– Потрясная песня! – закончив припев, воскликнула Екатерина. – Так и хочется встать, взять вилы – и на баррикады.
– Полностью с тобой согласна, это единственный на сегодня способ вернуть то, что принадлежит тебе по праву.
– Что-то я не пойму, это что, не сон, и эха никакого нет? Чудеса! А кто же тогда со мной разговаривает?
– Карающая рука революции!
– Старуха, ты, что ли?
– Выбирайте выражения, Екатерина Семёновна. Я не Старуха! Я – товарищ Старуха!
– Хрен редьки не слаще.
– Не скажи, я такой хрен, что ой-ой-ой... а тот, кто не зовётся товарищем, тот нам совсем не товарищ, а как есть – враг.
– Скажи, товарищ, а почему я, из раза в раз, не узнаю тебя?
– Потому что образ мой многолик и многогранен. Это вам не Янус, который всего-то лишь двуликий.
– Скажи, многоликая, так теперь, стало быть, ты революционерка? Это что-то новенькое в нашем курятнике. А где моя любимая Голубка, почему её нет рядом с нами? Я так по ней соскучилась. Надеюсь, она не заразилась идеей всеобщего равенства?
– Твою неощипанную пеструшку именем революции приговорили к расстрелу, который я привела в исполнение. В настоящее время она лежит в общей могиле с остальными врагами, которые, решившись на поступок, нареклись не товарищами.
– Да не слушай ты её, Катюша! – донеслось родное и близкое сердцу. – У неё, как всегда, желчь на языке, которую сглотнуть духу не хватает и сплюнуть нельзя. В настоящее время я рядом с тобой и, обрати на это внимание, опять по правую руку от тебя.
– Опять с ругани начинаете! Сколько раз я должна повторять, чтобы вы запомнили наконец, что для меня вы одинаково небезразличны. Подождите-подождите, это ж надо, только сейчас сообразила... ведь мы в разлуке... о боже мой! Давненько же мы косточки не перемывали, а пыли-то, пыли сколько накопилось... И язычок... весь в коросте, страсть почесать как охота, а то я, милые и родные мои подруженьки, по правде сказать, стала забывать этот, до того приятный, моцион.
– А чавой-то ты, Семёна дочь, раздухарилась-то? – Старуха повысила голос, в точности как председательствующий призывает собрание к порядку, – настроение, я смотрю, у тебя приподнятое. Али не случилось ничего?
– Случилось... но это ничего, это пройдёт.
– Значит мы, выходит, здесь, как всегда, зазря? Получается, вроде как добровольцы – нас, по понятным причинам, не звали, но мы опять наглым образом нарисовались? Картина «Не ждали» в действии.
– Да что ты говоришь-то, товарищ Старая, я наоборот, даже немножко обижена за то, что вы так долго не появлялись. Это ж надо, почти год прошёл...
– Значит, такова нужда была с вашей стороны, – с неприкрытым ехидством отреагировала пессимистка.
– Да не почти, а точно год, – пропустив реплику мимо ушей, продолжала радоваться Екатерина. – Расскажите, расскажите хоть что-нибудь, ведь мне жуть как интересно услышать о вашем житье-бытье вдали от меня.
– А чё... наше житьё-бытьё, до недавнего, шло своим чередом, как по накатанной, – отвечала за двоих Старуха, – но... катастрофа, похоже, как и все предыдущие зимы, опять нагрянула внезапно. А ты, Голубица, снова умничаешь в своём молчании. Ну, наберись мужества, открой рот и поддержи меня хотя бы раз в жизни. Скажи, наконец, что я права.
– Извини, Катюша, но тут я не могу не согласиться с… товарищем. – И развела руки в стороны.
– Итак, партячейка в наличии! – После такой поддержки довольная пессимистка, потерев ладошки, воодушевилась пуще прежнего и продолжила начатое ей же собрание. – Не будем о погоде и о ценах на бензин, оставим дипломатию дипломатам, а прокладки слесарям. Займёмся-ка мы своими авгиевыми конюшнями. Давай, Семёновна, как на духу. А мы – слушаем, думаем, и… помогаем.
– Какие же вы у меня всё-таки славные! – растрогавшись, воскликнула Екатерина. – Но право не знаю, как и ответить вам. Была проблема, конечно, кто же способен возразить. Проблема-то проблемой, а вот смотрю на неё сейчас и удивляюсь, и не укладывается у меня в голове... Какая-то она не такая, какая-то не логичная, что ли. Такая, что... здравый ум отказывается от того решения, которое я давеча приняла. Поначалу я вознегодовала... Нет, поначалу я, в прямом смысле, чуть не окочурилась, ей-богу. А потом случилось чудо, само собой, и как-то сразу. Я в толк не возьму, а мне всё легче, я мыслями возвращаюсь, а желание отпадает, я давай на себя сердиться, а на сердце музыка. Представляете? Нет, вы никак не можете себе этого представить, это прочувствовать надобно. Шторм, бушевавший в груди, угомонился, и моя душа, как лодка на голубой глади в полный штиль под южным солнцем, тиха и покойна.
– Подожди, подруга, подожди, не так быстро. Нам, чтобы понять, по полочкам разложить треба. Правильно я говорю, оперённая?
Голубка, не определившись во мнении, не смогла воспользоваться своим правом – поддержать Старуху или опровергнуть.
– Да что там раскладывать, – отмахнулась Екатерина. – Вопрос закрыт, и точка.
– Для тебя, может быть, и точка, а для нас жирная запятая. – Пессимистка была активна как никогда. – Ну а ты прекращай уже клювом хлопать, подпевай чего-нибудь в мою поддержку, Эдит Пиаф гладкопёрая.
– Почему Эдит? – непонимающе улыбнулась Оптимистка.
– Да потому что Пиаф, – отбилась Старуха.
– А почему Пиаф? – улыбка стала ещё шире.
– А потому что один хрен, что воробушек, что голубь. Если птица, значит, пой песню, – брызгая слюной, раздражалась товарищ Старуха.
– Дура ты старая! – в сердцах вскрикнула Голубка.
– Вот и договорились. Весь вечер ждала этих слов, – покорно склонив голову, примирилась Старуха.
– Девочки, а девочки, я вас тысячу раз предупреждала, а если вы забыли, то напомню, – при мне без ссор. – Встав между противниками, Екатерина погрозила кулаком обеим непримиримым сторонам.
– Катюша, мне кажется, тебе не стоит торопиться с выводами. Нет, я ни в коем случае не призываю слепо следовать советам пессимистки, но проявить уважение и выслушать её ты обязана, это моё глубоко личное мнение. – Голубка ладонь в ладонь взяла руку Екатерины.
– Разве это так важно?
– Что-о-о?! – В этом Старушечьем крике было столько негодования, что единственное, с чем можно было бы его сравнить, так это с тем, что её вдруг огорошили сообщением о крысе, которую она по ошибке проглотила. – Если тебе это неважно, – орала она в голос, – тогда твоя жизнь тоже неважна, а жизнь твоего сына тем более. Какого рожна эти напряги, зачем надрывать пупок, мучая окружающих, ведь нам, по большому счёту, наплевать. Утопись, Катька, или вздёрнись и отпрыска своего не забудь прихватить. Тогда мы поверим в то (сказанное тобой перед этим), что для тебя всё остальное, и до и после, не важно. Подтверди слова делами, а нам дай повод не усомниться и уверовать.
– Эка ты хватила!.. Палку-то не перегибай... товарищ-щ-щ! Говори, да не заговаривайся! Думай, прежде чем каркать. – Екатерине дюже не понравились последние слова, произнесённые пессимисткой.
– А что, разве я не права? Это ведь не я сдалась на милость врагу? Разве я осквернила завоевания семнадцатого и разбазарила их? Разве меня обчистили по-подлому, исподтишка? Ты ещё скатерть-самобранку раскинь, соседей позови да жрачкой перед ними прогнись, отметь, так сказать, по полной, с размахом. Что с твоими мозгами сделалось, Катерина? Головой, вроде, не ударялась, и мешком тебя никто не охаживал, а склероз налицо. А может быть, тебе напомнить про отца, несправедливо ушедшего так рано из жизни, или мать, потерявшую рассудок на полях сражений, а также твоего мужа, доведённого твоей политикой до развода, и тётку, дай бог ей долгих лет жизни, взрастившую тебя, как родного ребёнка, после отъезда матери в психушку на казённые харчи? А? Что захлопала ресницами? Выходит, жертвы оказались напрасны? Ну и чёрт с ними, позабудем – и дело с концом. Правильно, отхожий материал, он завсегда отбросы, так и запишем. Тётке даже писать не будем, зачем лишний раз мусор ворошить, пусть догнивает спокойно. А что... кто-то может нам запретить, или помешать, или переубедить, или надоумить, или поддержать, или помочь? Зачем нам это, нам это ни к чему, легче сыграть в жертвенность и выглядеть красиво. Но перед кем, Катя, перед кем ты дефилируешь, воображая себя святой?! Ошиблась, родненькая, твои пробежки выстрелили вхолостую, да и выглядишь ты очень даже преуродливо. Хочу ещё напомнить, кое-кто не знает, но мы-то с тобой отлично помним о нашем уговоре – брать от жизни всё. Брать, Катя, но никак не отдавать! Разницу улавливаешь? По большому счёту право твоё, распоряжайся своим телом, здоровьем, жизнью, как посчитаешь нужным и сколько твоей душе будет угодно. Но кто тебе дал право решать за сына? Я тебя спрашиваю! Имей мужество если не отвечать, то хотя бы не отводить взгляд. Всё, Катечка, уговоры, переговоры, тары-бары-растабары закончились, настал момент истины, и не нам решать, я имею в виду себя и Голубку, но тебе, родненькая. Нету желания бороться, тогда ложись, ручки на животик – и помирай, но если всё же тлеет уголёк надежды, то раздуй его в пламя борьбы.
Завтра утром ты проснёшься и, взглянув Тихону в глаза, вспомнишь про мои слова. А «Интернационал»... я ведь не просто так, для развлекалочки, пропела его от начала и до конца. В простых на первый взгляд словах отыщешь для себя руководство к действию, так что заучи его наизусть, и пусть он будет подспорьем в твоей борьбе, вдохновляя тебя на подвиг.
– Кать, а Кать, – Голубка тронула подругу за плечо, – может, действительно попробовать? Зачем, раньше времени, руки-то опускать? Жалко ведь. Это же всё потом твоим пропитано. И осталось-то всего ничего... один шажок. Поднапрягись, ну а там, если нет, ну… значит, не судьба.
– Задушевненький, надо доложить, у нас разговорчик получился, ничего не скажешь. – Сделав пару круговых движений головой, как делают борцы, когда разминают шею, Екатерина застыла с глубокой озабоченностью на лице. – А как прикажете теперь засыпать, дорогие мои психиатры? Вы сейчас свалите по-тихому, а мне мучиться в бессоннице до утра? Нет, так дело не пойдёт, и потом, команда «отбой» из моих уст ещё не прозвучала. Так что... по местам, захребетники, и за работу. А так как начало исходило от вас, то, значит, вам и помогать мне заканчивать.
– Моё дело второе, – в возмущении подскочила Старуха, – подвергать сомнениям, критиковать, не соглашаться, быть, в конце концов, девочкой для битья, но никак не соучастницей. Вы ещё ответственность на меня возложите. А что, мне крайней быть не привыкать. Лично я умываю руки, так что рожайте без меня.
– Как поступим? – обратилась Екатерина к Голубке.
– Старая права. Как ни крути, но мы всего лишь адвокат и прокурор, а судьёй всё равно тебе оставаться.
– Тогда так, – соответствуя вновь обретённому статусу, Екатерина, стукнув кулачком по своему колену, подвела черту, – вы, обе, марш обратно в преисподнюю, и без моей команды носа оттуда не показывать, а я уж как-нибудь сама… завтра поутру, в пик наибольшей мудрости, приму решение.
Проснувшись спозаранку от шума мусоровозки и беспардонной ругани рабочих, Екатерина ещё долго лежала неподвижно, всматриваясь в паутины трещин на потолке, как археолог в наскальные рисунки. Изучив потолок вдоль и поперёк, она, не разгадав тайну узоров, без сожаления бросила это надоевшее занятие и, перевалившись на бок, переключилась на спящего сына. Он спал, так же как и в детстве, на правом боку, подложив обе ручки под щёчку. Верблюжье одеяло не поднималось при вздохе и не опускалось при выдохе, создавая впечатление бездыханности. Но Тихон дышал, и она об этом прекрасно знала. «Ты будешь дышать и дальше, что бы ни случилось. Всегда. Не думай ни о чём, обо всём позабочусь я».
У неё неприятно засосало под ложечкой. Часто задышав, она легла на спину, чтобы гадкое самочувствие прошло как можно быстрей. И тут на помощь пришла любимая песенка, которая почему-то вспомнилась именно сейчас. Подхватив незатейливый мотив, она пропела её до конца.
Я мечтала о морях и кораллах. Я поесть хотела суп черепаший.
Я шагнула на корабль, а кораблик оказался из газеты вчерашней.
То одна зима идёт, то другая. За окошком всё метель завывает.
Только в клетках говорят попугаи, а в лесу они язык забывают.
А весною я в разлуки не верю, и капели не боюсь моросящей.
А весной линяют разные звери. Не линяет только солнечный зайчик.
У подножья стали горы-громады. Я к подножию щекой припадаю.
Но не выросла ещё та ромашка, на которой я себе погадаю.
Боль притупилась, Екатерина опять задышала ровно и спокойно. Последний куплет заканчивался, а за ним и вся песенка. Хорошая песенка, но короткая. В зависимости от желания, а оно как раз и присутствовало, её можно было бы повторить, но не сейчас, потому что отяжелевшие веки непреодолимо смыкались, погружая Екатерину в дрёму. «Так и порешим. Чуточку, самую капельку доспим, а потом…»
В этот день она была, как никогда, неразговорчива и суетлива. Хватаясь то за одно, то за другое, Екатерина никак не могла сосредоточиться и, как ни старалась, у неё ничего не получалось, всё валилось из рук. Кое-как промучившись до вечера, крикнув Тихону что-то совсем несуразное и захватив на всякий непредвиденный случай паспорт, Екатерина, точь-в-точь как пробка из бутылки, выскочила из квартиры.
После недолгих поисков отыскалось общежитие института, в котором училась Наташа, и комната, в которой она проживала. Оказалось, что в этой части рассказа Наталья не соврала. Стандартная клетушка, три на шесть – восемнадцать квадратных метров, с одним окном на противоположной от двери стенке. Поперёк комнаты натянута струна, на которую нанизаны привезённые, очевидно, одной из девушек самодельные шторы, разделяющие комнату на крохотную прихожую и основное помещение, в котором вдоль каждой из стенок стояло по две кровати, а посередине у окна письменный стол для занятий с приставленными к нему двумя табуретками. «На мою похожа, только сильно вытянута и размером поменьше», – первое впечатление от увиденного.
На момент прихода Екатерины во временной квартирке оказалось всего две хозяйки. Одна читала книжку, полулёжа на кровати, другая, сгорбившись над столом, что-то напряжённо строчила в толстой тетрадке.
– Здравствуйте, девушки. – Вежливость была присуща взрослым людям того времени. – Разрешите к вам войти?
– Здрасьте...– хором ответили студентки, – и, нисколько не смутившись, с нескрываемым любопытством стали разглядывать нежданную гостью. – Проходите... вот здесь свободная табуретка, – отложив тетрадь в сторону, предложила худенькая.
– Спасибо, не откажусь.
– А вы к кому? – Та, что на кровати, оказалась проворнее.
– Мне бы Наташу увидеть. Когда она вернётся?
– Да мы бы тоже не против на неё посмотреть, – оживилась брюнетка за столом. – А когда вернется, мы и сами не в курсе.
– Она уехала?
– Кто её знает, может, и уехала, а может, и пешком пошла. – Пухленькая, с конопушками на розовощёком лице, сев поудобней на кровати, с готовностью вступила в беседу. – А вы ей кто... ну... кем приходитесь?
– Я... м-м-м... получается, что знакомая. Так она вернётся сегодня или нет?
– Десять на девяносто. – Предчувствие нестандартного вечера разжигало у пухленькой блондинки спортивный азарт.
– Что значит, – десять на девяносто?
– Десять – за то, что она вернётся. – На детском лице блондинки от довольной улыбки запрыгали конопушки.
– А девяносто... ах вон оно что...
– Зачем вам Наташа, если вы даже не родственница? – Тощая брюнетка просто кипела подозрительностью.
– Дорогие девушки, успокойтесь, меня зовут Екатерина Семёновна, я не из милиции и уж тем более не из вашего профсоюзного комитета. Мне всего-навсего необходимо найти Наташу... – что-то запершило в горле, но, прокашлявшись, она продолжила: – Пожалуйста, постарайтесь понять мою просьбу правильно, она мне очень нужна.
– Лично меня всё это настораживает. – Брюнеточка не рисовалась, просто у неё был такой характер. – А вдруг вы задались целью её убить? А теперь преследуете.
– Ой, как интересно! – Вечер развивался в детективном направлении, и это оправдывало надежды блондинки. Она взвизгнула и захлопала в ладоши.
– Девушки, ну что вы такое говорите? Наташа мне как… племянница, а вы такое во всеуслышание... Просто я одолжила ей некую сумму...
– Я так и думала. Не жилец Наташка. – Тощая как отрезала. – Родственная месть... что может быть страшней?
– У меня мурашки по всей спине! А на руках-то, на руках... да посмотрите же... волосы... ну прямо совсем дыбом. – Пухленькая схватила подушку и прижала её к груди.
– Ну вот, только этого не хватало, сейчас договоритесь... до абсурда. Вы, наверняка, отличницы или хорошисты, ну никак не меньше. Угадала?
– А что в этом плохого? – Брюнетка даже дёрнулась было встать, не то на свою защиту, не то чтобы выглядеть повнушительнее, но не встала, вовремя вспомнив о своей тщедушной комплекции.
– Плохого?.. Однозначно сказать не позволяет образование, я далека от медицины, но всё же большие нагрузки на мозг... да ещё изо дня в день... А что касается Наташи, то сумма... можно сказать, смехотворная. Так... суета, больше из принципа, а заодно и посмотреть, где и как живёт.
– А-а-а... ну тогда в очередь. – Тощая враз потеряла интерес.
– Какую очередь? Девушки, не говорите загадками!
– Даже и не собирались. Вы не первая, кто мечтает вернуть деньги.– Брюнетка вновь развернула тетрадку, отыскивая нужную страницу.
– И что... многим должна? – удивляясь себе, Екатерина не почувствовала тревоги.
– Остановите любого студента и не ошибётесь, – посочувствовала круглолицая блондинка.
– Хорошенькие дела! Но как же мне её всё-таки найти? Помогите мне, на вас одна надежда.
– На площади Революции попробуйте. У фонтана, со стороны музыкального театра, – сжалившись, откликнулась на просьбу толстушка.
– А что там, на площади? Что там может происходить? Митинг какой-нибудь, или собрание, или что?.. Странно, если митинг... тогда по какому поводу... и почему именно там, да ещё так поздно?
– Вот когда придёте туда, тогда и узнаете, – не отрывая головы от тетрадки, посоветовала брюнетка.
– Вы меня разыгрываете! Нехорошо с вашей стороны... так подшучивать над старшими. Я так думаю, там коллекционеры разные собираются – нумизматы, букинисты, филателисты... Ну кто же ещё, кроме таких, как они, может собираться в такое время и в таком месте. Вот и ответ. Вы только сориентируйте меня в направлении, она что предпочитает, значки… марки... у какой группы её искать?
– Когда как. Что подвернётся, то и берёт, – когда марки, когда франки, а бывают и фунты, но в основном рубли. Вот насчёт значков, это я могу сказать определённо – не берёт, ни в каком виде. – Худая усмехнулась и мотнула головой. Она говорила с гостьей, как с тупой деревенщиной, которая кроме нового трактора на МТС, пришедшего по лизингу, и «Клуба кинопутешественников» по телевизору у себя в совхозе ничего не видела.
– Ну что ж, спасибо и на этом. Других предложений, по-видимому, уже не предвидится? – Екатерина притормозила в предбаннике и бросила через плечо: – Если случится невероятное и Наташа вдруг объявится, не сочтите за труд и уведомите её, чтобы она, как можно скорее, приехала к тёте Кате домой. Да, и передайте ей, что я не сержусь.
– Ну что вы, непременно передадим. – Пухленькая соскочила с кровати, чтобы проводить гостью.
Студенческий городок располагался почти на краю города, поэтому до центра Екатерина добиралась автобусом, благо время было ещё не такое позднее и городской транспорт не спешил в парк.
Несмотря на сгущавшиеся сумерки, у фонтана толпилось довольно прилично народу. Екатерина напряжённо вглядывалась в толпу, в надежде сходу отыскать знакомую фигуру, но постоянное перемещение людских масс сбивало, не давало сосредоточиться. Шаг за шагом, постоянно вращая головой, Екатерина незаметно для себя оказалась в самом эпицентре. Никаких менял она, естественно, не увидела, но зато боковым зрением чётко зафиксировала вызывающе разодетых девиц, шеренгой выстроившихся у края фонтана напротив дороги. «Ну, это слишком... уж очень вызывающе ярко для вечера. Ах, молодёжь, никакого вкуса в одежде и никакого стыда перед окружающими», – лёгким пренебрежением отдавало её отношение к клоунскому наряду новоявленных хиппи.
Одна из «мальвин», ритмично двигая челюстью, поминутно выдувая из жвачки пузыри, переминалась с ноги на ногу и скучающим взором вынужденно осматривала окрестности площади.
Их глаза встретились и застыли, каждые со своим выражением. Чуть-чуть испуга, но в остальном – великое удивление у одной и полнейшее неузнавание у другой.
Если бы Наташа не дёрнулась, пытаясь незаметно ускользнуть, Екатерина так бы и не узнала стоящую перед ней несостоявшуюся невестку.
– По-моему, Наташа? – вопрос к себе. – Ну, конечно же, Наташа, – ответ на свой вопрос. – Постой, Наташа, я тебя узнала!
– Ой, Екатерина Семёновна... а-а-а… что вы тут делаете? – как ни в чём не бывало и как будто ничего не случилось, отреагировала остановившаяся Наталья.
– Раньше, мне помнится, ты называла меня – тётя Катя.
– Растерялась, знаете ли...
– Ну, здравствуй, Наташа.
– А что ещё остаётся делать, – конечно, здравствуйте… тётя Катя.
– Тихон мне всё рассказал.
– Я уже догадалась. Просто так, от нечего делать, вы бы сюда не приехали.
– Давай, Наташа, поступим по-тихому и обсудим всё на берегу. Я не раздуваю скандал в институте, не сообщаю отцу и даже не заявляю в милицию, но только ты, не позже чем через два дня, возвратишь мне все деньги до копейки.
– Я не смогу так быстро, деньги не маленькие, и собрать их – для этого нужно время.
– Уж извернись, постарайся, ведь до этого же смогла. И потом, ты способная, у тебя получится.
– Екатерина Семёновна... тётя Катя, всё гораздо серьёзней, чем вы думаете...
– Что для меня может быть серьёзней, чем возвращение зрения моему сыну?
– Вы... вы… своим ультиматумом припираете меня к стенке, не оставляя выбора. Я же сказала, что отдам деньги, но не так скоро, как вы на это рассчитываете.
– На дворе 1992 год, дорогая моя Наташа, и поговорка «Время – деньги» звучит как призыв. Завтра за эту сумму я ещё смогу хотя бы попытаться спасти зрение сыну, но через полгода... максимум – это мешок крупы, и то если подвернётся по случаю.
– Извините меня, тётя... Екатерина Семёновна, но я ничего не могу вам пообещать.
– А ты не обещай, Наташа, ты делай. – Екатерина развернулась и зашагала прочь, – до послезавтра!
Чем дальше удалялась спина Екатерины, тем быстрее соображала Наталья, ища выход для немедленного разрешения возникшей проблемы.
– Богдан! Богдан, иди скорей сюда! Да скорее же!..
Походкой бывалого моряка к ней подвалил верзила, перекачанный во всех местах, в спортивном «адидасовом» прикиде, с угловатой бритой головой, квадратным подбородком и килограммовой золотой цепью на бычьей шее.
– Чё кипишь, Натаха?
– Богдан, что хочешь делай, но останови вон ту тётку в нелепом одеянии.
– Почему нелепом? – культурист даже пригнул голову, всматриваясь в удаляющуюся фигуру, – очень даже прикольная спецовка, и фигурка ещё ничего.
– Дурак, она узнала про те деньги и требует вернуть.
– Ну, если это её деньги, то верни. – Зажав большим пальцем одну ноздрю, здоровяк смачно высморкался через другую.
– Богдан, ты точно с дуба рухнул, как я их верну, если они у тебя!
– То, что у меня, – моё, и я никому не должен, а твои долги – это твои проблемы.
– Хорошо, тогда помоги мне избавиться от неё!
– Ты чё, поднадзорная, предлагаешь мне пойти на мокруху? – Его мизинец, подцепив глубокое женское декольте, едва уловимым движением, как нечто невесомое, дёрнул к себе со всем его содержимым, и Натальин нос тут же упёрся в густую рощу, раскинувшуюся как раз между двумя холмами на необъятной груди бандюгана. – По-моему, тебя давно в угол не ставили. После ближайшего субботника напомнишь про наказание.
– Я согласна, только помоги. Она ведь уходит, уходит!
– На, возьми биту – бейсбольная, с гарантией, и реши все вопросы самостоятельно. Это единственное, чем я могу тебе помочь.
Наталья шла за Екатериной, как охотник, приметив добычу, крадучись преследует её. Общественный транспорт, по случаю довольно позднего времени, практически отсутствовал даже на центральных магистралях, вынуждая запоздалых горожан пёхом добираться до своих жилищ. Но Екатерина на этот счёт не переживала, так как жила хоть и не в центре, но и не так далеко от него, каких-нибудь полчаса неторопливой ходьбы.
Так они и шли, дворами да закоулками, мимо строек и гаражей, сквозь пустыри и скверики, – жертва, слабая и обречённая, доверчивая и покорная, с вечной надеждой на благополучный исход в открытых для всего мира глазах, впереди, и хищник, дрожащий от нетерпения, озлобленный от неуверенности, готовый на всё ради результата, в полупрыжке сзади.
Прижимая биту к груди, Наталья, как в туннеле, видела перед собой только силуэт, выхваченный из темноты слабым голубым свечением необъяснимого происхождения. Корчась от дикой пульсирующей боли в висках, она надрывно шептала то ли молитву, то ли заклинание, то ли проклятье: «…И институт, ха-ха-ха напугала – это полнейшая фигня, давно пора бросить к чёртовой матери. Пусть сообщает, потешит своё самолюбие. Вот с отцом... тут всё гораздо проблематичнее. Этот безумец сначала отрубит голову, и только потом будет ей объяснять, за что. Теперь менты. С этими… блюстителями тоже не всё так просто. Опыт общения с защитниками правопорядка подсказывает, что к ним только попади. Эти отморозки помимо конкретно моего мошенничества дополнительно навешают ещё примерно десятка с полтора глухарей, а в придачу, так сказать, на десерт, и убийство Индиры Ганди припаяют. Потом попробуй, отмойся. Нет, этого допустить никак нельзя, ни в коем случае. Тогда надо действовать, и действовать быстро, не раздумывая. Слегка, только слегка, по головушке, по самой маковке, раза два, не больше, чтобы пару неделек в больнице, и подумать о своей жадности и терпеливости. Но почему два, откуда такая уверенность, почему не больше? А вдруг два недостаточно, тогда что? А тогда больше – пять, десять, двадцать, сколько понадобиться, в зависимости от её состояния. Он всё равно не увидит, никогда, и рассказам не поверит. У меня в руках козыри, дающие мне свободу действий, так что… можно, теперь можно, больше можно. Я же не врала, когда обещала, что верну, но позже... Упрямая идиотка, нет терпения обождать, значит не получишь никогда. Мечтай сколько угодно, но, в отличие от тебя, я контролирую ситуацию и я решаю, кому, что и когда. Вот сейчас... нет, не спеши, ещё метров двадцать-двадцать пять... там побезлюдней и потемнее, там в самый раз».
Екатерина услышала, очень отчётливо, как тяжёлый чугунный язык колокола коснулся боевой части огромного корпуса, и оглушающий звон, не где-то далеко, а совсем рядом, возле самого уха, низкий и протяжный, равномерно распространяясь, понёс свои децибелы в разные стороны. Она прислушалась. «Если благовест, то должен быть второй, и сразу – два удара до полной остановки звука». И он последовал, этот второй, но только после того, как затих первый, да и прозвучал совсем не так, а чуть тише. Следом, в интервале не более двух секунд, третий, а за ним ещё и еще, и каждый последующий почему-то всё глуше и глуше. «Нет, на благовест не похоже, скорее всего, это... если перебор, то отчего в обратном порядке? Кого-то оплакивают? Но у нас в городе невозможно, потому что колоколов отродясь не было. Разрушенные колокольни стоят, видела, а вот колокола там не висят, это точно. Отчего вдруг сразу темнее тёмного и не по-городскому тихо? Непонятно. Что случилось, я во сне? Это сон? Я сплю? Так рано? Конечно, сплю. Но я вроде бы как будто шла. А куда? Какой необычный сон, и мне совсем не страшно, даже интересно. А что же дальше будет?» Её кто-то обнял, приподнял и, покачивая, как маленького ребёнка, понёс...
Гроб, самый простой, обтянутый красной материей и отороченный ажурной чёрной лентой, стоял посреди комнаты, на месте большого стола, предварительно разобранного и отнесённого к соседям. К большому удивлению Тихона, соседи совершенно бескорыстно взвалили на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Если б не они... ещё не известно, как бы всё повернулось. Они даже умудрились каким-то невероятным образом дозвониться в район, отыскать там Валентину Дмитриевну и сообщить ей о постигшем её несчастье. Приехать она, естественно, не могла, преклонный возраст наложил запрет, о чём, горько рыдая в трубку, неистово сокрушалась.
Гроб с телом покойницы был привезён в полдень и поставлен на две табуретки, ногами к выходу. Тихон сидел у изголовья, держась одной рукой за край, в то время как другая покоилась на коленке. Когда держащая рука затекала, он менял их, но так, чтобы связь, установившаяся между ним и матерью, не разрывалась ни на секунду. Люди заходили, произносили тихие слова соболезнования и выходили, кто сразу, а кто немного постояв. Сосед суетился не переставая, лихо раздавая команды. К вечеру всё стихло. Все, кто хотел проститься с Екатериной Семёновной, простились. Сосед тоже угомонился, в полной уверенности насчёт завтрашнего дня. Но перед тем как совсем уйти к себе, он предложил: «Я оставлю жену на ночь в комнате, а ты до утра сможешь передохнуть у нас». Услышав категоричный отказ, он не стал настаивать, только предупредил, что, если возникнет острая необходимость, то дверь в его комнату будет не заперта.
За целый день Тихон ни разу не встал, ни пить, ни по нужде, не проронил ни единого слова и не сделал ни малейшего движения, кроме как руками, конечно. Ему отчётливо представилось, как мир вокруг него опустел, и он один бродит в темноте, напрягая слух в надежде отыскать хоть кого-нибудь. Разум убеждал: «Мама умерла, смирись с реальностью!». А сердце не верило. «Нет, это неправда, всего лишь глупый розыгрыш, мама задержалась и скоро придёт. Если она не вернётся, кто же тогда поцелует меня сегодня на ночь и скажет: «Спокойной ночи, сыночек»? Кто, глубоко вздохнув, возьмётся за вязание, мурлыкая себе под нос любимую мелодию? Кто, прежде чем заснуть, будет долго смотреть в мою сторону, утирая накатившую слезу? Кто? Разве этого никогда больше не будет? Я подожду... это наступит, вот только чуточку обождать... сейчас рано... ещё не вечер».
Хлопнула входная дверь. Торопливые шаги, очевидно запоздалого посетителя, спешащего ещё засветло проститься с усопшей.
– Здравствуй, Тиша, – совершенно незнакомый голос прозвучал над его головой.
«Этого не может быть, мама не умеет говорить мужским голосом, да и зачем ей это? Но я же отчётливо слышал имя... Не всякий человек знает... лишь ограниченный круг... и я не помню...»
– Я твой отец, – сообщил тот же голос. Тяжёлая рука легла на плечо Тихона. – Вопросы потом, а сейчас… нам, как никогда, следует набраться мужества и крепиться. Горе великое, утрата невосполнимая. Но что же делать, раз судьба, распорядившись таким жестоким образом, забирает у нас самое дорогое? Разум противится реальности. Давай просто посидим и некоторое время помолчим, предаваясь скорби. Наша память – это всё, чем мы можем помочь ей в её последнем пути.
Так в этой тихой комнате семья воссоединилась.
– Разве мог я предположить, что нам придётся встретиться вот так, при таких необычных обстоятельствах. Но, как говорится, человек предполагает, а... не мы, во всяком случае. Нелепо, досадно и необъяснимо. – И после некоторого молчания, поинтересовался: – Когда похороны?
– Завтра, после полудня.
– Помощь... если требуется, то я сочту за честь...
– Нет, не требуется. Соседи подсуетились, организовав всё наилучшим образом.
– Это радует. Повезло, стало быть, вам с соседями.
– Да... оказалось, что повезло, – приятное разочарование.
– А что, были сомнения?
– Куда же без них-то.
– Расскажи, Тиша, как это случилось?
– Толком никто ничего не знает, в милиции предполагают, что… эти... эти насильственные действия… были совершены с целью ограбления, но мне что-то с трудом в это верится. Какое может быть ограбление, если у неё с собой больше десяти рублей никогда не было.
– Горестно говорить, но может, и ещё как. Сейчас не то что из-за десяти рублей, за копейку удавят. Вожжи отпущены, и страна стремительным галопом несётся в тартарары.
– Как же дальше жить?
– Не знаю, сын, если б это зависело только от меня... Нет у меня ответа на столь всеобъемлющий вопрос, да и не в моей это компетенции. Однако не до этого нам сейчас, и оставим нашу страну пока. Ты-то сам как, справишься один?
– Справлюсь, я надеюсь. А если что, то соседи всегда рядом, не оставят без помощи.
– У меня другое предложение. Ты переедешь жить ко мне.
– К тебе?! – Крик скромной радости сменился трезвой осмыслённостью. – Нет, это невозможно.
– Тиша, они хорошие люди, добрые и понятливые. Ты с ними подружишься, твёрдо уверен. У тебя будет... нет, у тебя уже есть брат и сестрёнка. И ничего отталкивающего в этой ситуации я не вижу, сводные – они такие же родные, как и… единородные.
– Я буду счастлив, если твои слова окажутся правдой. Ты уже уходишь?
– Нет, а с чего ты взял?
– Мне показалось, что ты повернулся и собрался на выход, поэтому я и спросил.
– Нет, Тиша, нет! Я здесь столько, сколько нужно.
– И всё-таки тебе пора. Мои братик и сестрёнка заждались, не огорчай их за зря, и меня оставь, я хочу побыть наедине с мамой, ведь у нас осталось не так уж много времени.
– Я тебя понимаю, а возражать значит настаивать, поэтому я не возражаю. Завтра с утра приду, но не с самого... а ближе к одиннадцати.
– Спасибо, отец.
– Держись, Тихон.
– Я постараюсь.
Тихо в комнате – это понятно, тихо за стенкой у соседей – это объяснимо, но странная тишина во дворе, да ещё летом, в дни школьных каникул – такое в первый раз. «Спасибо всем за эту тишину. Теперь нам никто не помешает. Впереди целая ночь и ещё полдня. Мама... мамочка... мне очень многое нужно тебе сказать, а тебе – терпеливо выслушать. Постарайся не перебивать». Рассвет застал Тихона на том же месте и в той же позе, как до этого с ним расстался закат. А чуть погодя нарисовался Михаил (извиняемся за столь позднее представление соседа), от одного появления которого всё сразу же ожило, задвигалось, закрутилось. Похороны прошли по плану, поминки, организованные в ближайшем кафе, тоже удались, в общем, всё без сучка, без задоринки. За столом, во время поминок, Тихон был не шибко охоч до разговоров, но всё же не удержался и спросил отца:
– Папа, скажи, а как ты узнал... ну… о том, что случилось с мамой?
– Для тебя это имеет значение?
– Да, мне необходимо знать.
– Как ни странно, случай. Не хочу раскрывать, да это и не столь важно, но если б не его величество, то не сидеть бы нам сейчас за этим, хоть и не праздничным, но одним столом.
– А всё-таки?
– Нет, Тихон, случай – и всё. Закроем эту тему.
Не было никакого смысла в том, чтобы раскрывать сыну все тонкости, не зная заранее, как он на них отреагирует. Нет, он не будет рассказывать, как ему позвонил его давнишний товарищ из морга, и сообщил, что привезли труп женщины, при которой каким-то невероятным образом оказался паспорт, но так как лицо было изуродовано до неузнаваемости, то он просил приехать и опознать тело по весьма примечательному родимому пятну, расположенному на интимном месте, о котором Устину должно быть хорошо известно.
– Раз ты настаиваешь... – сдался Тихон.
– Да, настаиваю. Всё... забыли об этом, теперь поговорим о тебе. Я планирую, что недели через полторы, пока дома всё подготовлю, заберу тебя отсюда. Ты не против потерпеть ещё немного?
– Ради встречи с братом и сестрой я готов терпеть вечность, если есть хоть малейшая, хоть крошечная надежда на то, что она состоится.
– Вот и чудненько. Тебе не передать, как я рад. Жизнь продолжается, сын!
Как бы ни горька была беда, но повседневные заботы постепенно притупляли боль, размывая со временем в памяти картинки прошлого. Но это со временем, а пока... прошло-то всего три дня, и память ещё цепко держит в своих объятьях события недавних дней.
Тихона отвлёк стук в дверь и голос соседа, как обычно, жизнерадостного и полного оптимизма. После одобрительного ответа в комнату вошёл Михаил и, судя по шагам, ещё два человека.
– Спешу тебя обрадовать, хотя это и слабое утешение на фоне такого горя, но всё же, как говорится, чем богаты... – Усадив Тихона за стол, сосед, прежде чем устроится самому, предложил стулья незнакомцам. – Сейчас всё объясню. За похороны тебе, а ты ведь этого не знал, полагается компенсация. Процедура, надо сказать, долгая и муторная, если проходить как всё, через парадную дверь. Но мы-то мыслящие гомо сапиенс, и не прялкой деланы. Мне удалось выйти на нужных людей, организовать кое-какие бартерные сделки, и вот результат – эти два товарища, бросившие на время свои кабинеты, готовы лично вручить тебе денежную компенсацию. Прошу вас, приступайте.
Один из чиновников, порывшись в портфеле, достал необходимые бумаги, другой, отсчитав положенную сумму, вручил Тихону.
– Дай-ка я пересчитаю, чтобы без обмана... – Михаил перехватил протянутые чиновником деньги и тщательно пересчитал их. Убедившись, что сумма соответствует, он вложил деньги в руку Тихона. – А теперь распишись вот здесь и вот в этом бланке. Закон требует автографа. Молоток! Ну что, товарищи, – обратился он к чиновникам, – спасибо вам за понимание проблемы и поддержку инвалида. Если вопросов к нам нет, то мы вас не задерживаем.
– Как мне вас, Михаил, отблагодарить, просто ума не приложу, – после того, как щёлкнул замок на входной двери, расчувствовался Тихон. – За всё, что вы для меня сделали...
– Ничего, скоро, я думаю, тебе представится такая возможность.
– Не знаю как, но скорее бы.
И такая возможность представилась, и не когда-нибудь в далёком будущем, а уже на следующий день. Примерно часов в десять в комнату, без стука и разрешения, заявился сосед в сопровождении нескольких мужчин. Не обращая внимания на Тихона, как будто его не существовало, он раздавал команды направо и налево.
– Мужики, начинайте с громоздких предметов, мелочь оставьте на потом. Галя, – позвал он жену, – найди какую-нибудь скатёрку, чтобы шмотки его завернуть, а то я что-то чемодана не наблюдаю. Видать, никогда никуда не ездили. Много не накидывай, тяжело будет, только самое необходимое. Внимание! Если кто-нибудь, – обратился он ко всем, – найдёт деньги или ценные вещи, то у меня большая просьба не обижать инвалида и честно отдать найденное.
– Михаил, что происходит? – обескураженный всей этой суетой, взволновался Тихон.
– А что происходит?
– Ну, вот это всё, – люди, двигающаяся мебель, жена, собирающая мои вещи.
– Ах, это!.. Это твоя благодарность. Ты же хотел отблагодарить, но не знал как, правильно? Поэтому я пошёл тебе навстречу и приложил ум вместо тебя. Благородный поступок с твоей стороны, очень великодушный, я буду пользоваться им, как примером.
– Тебе нужна моя мебель?
– Зачем мне в моей комнате твоя мебель?
– Как в твоей?! Почему в твоей?!
– Читай бумаги, всё законно. Теперь я хозяин этой комнаты, а ты... ты никто, ты даже не прописан здесь.
– А-а-а?..
– Не знаю, Тихон, раньше надо было думать, а теперь извини, много работы, и не мешай, пожалуйста. Галя, ты собрала товарищу его барахло? Ну так отдай, видишь человек ждёт.
– Куда же мне идти?
– Ну... это уж я не знаю. Счастливец, для тебя весь мир открыт, ты свободен в выборе и волен идти в любую сторону из четырёх. Наверняка у тебя были предусмотрены варианты, выбери самый надёжный. Давай, Тихон, не заставляй себя ждать, взял вещи – и на выход. Василий, сынок, проводи дядю, подсоби с коробкой передач, а то он никак скорость не включит.
Мальчиш-плохиш, разбежавшись, пнул Тихона прямо в самый копчик. Удар был по-детски не сильный, но болезненный.
– Зачем так грубо, сынок, – пожурил папашка, – имей уважение к слабым. Полегче-полегче напрягай.
Тычками в спину и матами вдогонку Тихона вытолкали за дверь, сунув в руки объёмистый баул, а в карманы – найденные во всё той же злосчастной коробке оставшиеся деньги.
«Назад нельзя, теперь это и ежу понятно, а вперёд... Конечно вперёд, но куда? – Тихон медленно спускался по лестнице вниз. – Как такое могло произойти? Слепошарый козёл, всё из-за твоей доверчивости. Так меня, так! Говорили тебе родители, слушайся старших, не пей из лужицы, – вот результат твоего послушания. А теперь что?.. Теперь ничего, найдёшь во дворе лавку, сядешь и спокойно всё обдумаешь».
Отыскав свободную лавку, Тихон положил свой нехитрый скарб, а сам сел рядом. Подумать о дальнейшем не пришлось, потому что обида, жалость, злоба и безбудущность захлестнули его, нервы не выдержали, и он разрыдался. «Ну и пусть! Не хочу и не буду себя сдерживать. Что мне терять, когда всё потеряно? У меня нет ничего, и стыда тоже нет. Я никого не вижу, и мне не перед кем стесняться. А люди... люди простят, посочувствуют и простят, пожалеют инвалида и простят... но только и всего. А потом вообще забудут. Кто я для них?» Он сидел и плакал, не прикрываясь и не утираясь, положив свою палочку-выручалочку на колени, а руки на неё. – «Куда теперь? Пожаловаться в милицию? И что? Да ничего, просто как вариант, нужно же о чём-то думать. Пойти на приступ и отвоевать своё отечество? Давненько я не играл в зарницу. Красные и белые. Я – конечно же красный, а они – белые-буржуи. Эх... кабы мне хоть чуточку зрения. Но... то, что позволительно Юпитеру, не позволительно… мне. Поэтому давай, инвалид, потихонечку трогай, и шмотки свои не забудь. А куда, куда трогать? Да куда-нибудь, только скорей отсюда. Ближе к природе, где дышится и думается по-другому, где великолепно от зелени и цветов, от кого-то слышал, но не помню, от кого, где отдыхают телом и душой. – Тихон бодро зашагал по направлению к парку. – А ваша собственность? Вы забыли на лавке своё приданое. А-а-а... чёрт с ним, раздайте неимущим. С мещанским наследием нужно расставаться легко и, по возможности, радостно, а у меня как раз такой момент».
Первая ночь на природе – незабываемые ощущения. Свежий воздух, мягкая травушка-муравушка, букет разнообразных запахов и... и практически всё, на этом прелести загородной жизни закончились, дальше одни проблемы, – какая бы ни была жара, а ночью всё равно прохладно на голой земле, утром роса, от которой мокнет одежда, постоянное напряжение от незащищённости, но самое главное – это чувство глубочайшего одиночества, гнетущей тоски и страха, а также боязнь – неопределённости, голода, болезни, беспомощности, завтрашнего дня, мучительной смерти от чего угодно и от кого угодно, и просто самой смерти.
«Экий я недальновидный, зря узелок-то оставил во дворе, как бы он сейчас пригодился! – Тихон шёл на набережную к реке, чтобы умыться после недолгого тревожного сна. – Вот я балбес, как же можно такое забыть?» – он аж подпрыгнул. – Мой отец! Он придёт, а меня нет. Какой сегодня день? А час? Поинтересуемся у прохожих. Он говорил, что через полторы недели, значит десять-одиннадцать, а если с запасом, то двенадцать-тринадцать. Это первая радостная мысль за последние сутки. Ну что ж, дай Бог, не последняя. Буду сидеть день и ночь напролёт, пока не дождусь. Зря отчаивался, ведь всё не так уж и плохо, если хорошенечко подумать».
Проходил день, а за ним ночь. Скорые вылазки за продуктами и в туалет за ближайшие гаражи, по-маленькому, а если по-большому, то это на ночь. Всё рассчитано до минуты, мимо не то что отец, мышь не проскочит. Прошло четырнадцать дней, а он так и не появился. «Должно быть, заболел. Ну, ничего, нам торопиться некуда, подождём». Прошла ещё одна неделя, а если точнее, то семь суток, семь долгих мучительных суток, измотавших Тихона окончательно и физически и морально. «Где-то мы всё-таки разминулись. Плохо рассчитал, вкралась ошибка. Пересмотреть и пересчитать заново. Он сообразит и будет меня искать, возвращаясь сюда вновь и вновь. Главное, мне опять не ошибиться. Мои братик и сестрёнка (даже не спросил, как их зовут), они ждут меня, и я не вправе обмануть их ожидания».
На следующий день Тихона избили какие-то молодчики, без объяснений и притязаний. Характерно то, что денег они не взяли, когда он, полуживой, лежал на раскалённом асфальте.
Не вынеся всего этого – сидячей голодовки в течение почти трёх недель на своём бессменном круглосуточном посту, нервного перенапряжения от непрерывного ожидания и вдобавок побоев, Тихон, не имея больше никаких сил, сломался, упав духом.
«Всё, я больше не могу. У меня кончились силы, а где их взять, не знаю. Как мне необходимо, именно сейчас, опереться на какое-нибудь надёжное плечо, которое, оказывается, некому подставить, или ухватится за протянутую руку помощи, которую ещё нужно нащупать в темноте. Я один – это факт свершившийся. Следующий факт состоит в том, что долго мне в таком положении не протянуть, а поэтому, чтобы встретить свою кончину во всеоружии, мне надо хоть как-то пить, есть и отдыхать. А встреча эта произойдёт в парке, где я и поселюсь на время. Там кусты, там лавки, там трава и там, наконец, не так много народу, особенно по ночам. Это единственное место, которое будоражит мои воспоминания, хоть как-то, хоть отдалённо воспроизводя в памяти сюжеты из навсегда ушедшей прошлой жизни». Туда, в родные теперь для него края, и потянулся Тихон. «Мама, милая мамочка, помоги! Я знаю, что это нереально, но всё же... Без тебя мне не справиться. Откуда я знал, что будет так невыносимо тяжело? Я мечтаю о твоих пирожках с капустой, а ещё лучше с ливером, и киселе, клюквенном. Где твой ласковый голос? Где твои тёплые нежные руки? Кто спозаранку, ворча и поругивая, будет тормошить меня, сонного, подгоняя на завтрак? Крепкий сладкий ароматный грузинский чай, свежий белый хлеб с маслом и кружочком докторской колбасы на нём, и твой вкрадчивый вопрос, интересующийся о добавке. Куда и почему оно пропало – это простое человеческое счастье? Кто решил за меня?.. Я отдам всё, если это поможет его вернуть. Всё отдам, что у меня есть... А что у меня есть? То-то и оно... Смирись с неизбежностью. Ой, что это? – Больно ударившись коленкой, он остановился. – Да это же... если я не ошибаюсь, эта та самая лавка, на которой когда-то, вместе со мной, сиживали сильные мира сего. Что это – случай или провидение? Узнаем потом, а пока это обыкновенная лавка, на которую садятся и отдыхают. Ну и я присяду».
Навалилась печаль грузом непомерным, и он, задыхаясь под этим гнётом, проплакал в тишине глухого парка весь оставшийся день и весь вечер, предаваясь воспоминаниям. Потянуло прохладой, воздух посвежел, а значит, ночь уже давно хозяйничает в округе. Тихон, вымотанный и опустошённый, измученный и обессиленный, завалился правым бочком на лавку, поджал ноги и привычным движением уложил обе руки под щечку. «Я давно мечтал об этом». Он уснул сразу и глубоко.
«Эй, любезный!..» – голос ангела, явившегося ему во сне. Как приятно слышать и чувствовать его прикосновения! Тихон никогда в жизни не слышал, а тем более не чувствовал сны. Новые ощущения так захватывали, так поражали своей реальностью, что он никак не мог заставить себя поверить в это чудо. «Послушай, товарищ... ты, случаем, не мертвец?» – «Глупо спрашивать у мертвеца», – бормотал во сне Тихон, поддерживая разговор с ангелом. – «Раз шевелит губами, значит, сможет шевелить и остальными частями тела. Уважаемый... проснитесь. Мы явились с того света, по вашу душу». Тихон, с трудом оторвавшись ото сна, вернулся в действительность. Так же не без усилий смог он принять и вертикальное положение.
– Ну, вот и добре. – Голос не старый и довольно добродушный. – Очнулся, солдатик?
– Угу...
– Извини, если потревожил твой богатырский сон, но...
– Да ладно, чего уж там.
– Как ты здесь оказался, я имею в виду, на этой скамейке?
– Обыкновенно – шёл-шёл, а устав, сел, а прилёг – это потом, когда в сон потянуло.
– Прелестное объяснение. Но когда ты обыкновенно шёл, а потом обыкновенно сел, не обратил по обыкновению внимания на то, что место это, со всех сторон, не совсем обычное, отличающееся от остальных?
– Нет, не до того мне было.
– Тогда сейчас разуй глаза и оцени. Видишь, именно возле этой скамейки нет мусора? А что это значит? Это значит, что за местом ухаживают чьи-то заботливые руки. Дальше – все лавки облезлые, а эта свежевыкрашенная. И напоследок – между ножкой и сиденьем ложка заныкана – моя ложка. Просунь руку и убедись.
– Я вам и так верю.
– Нет, ты просунь руку-то и пощупай, чтобы не было потом разговоров...
– Не стоит. Я сейчас... только дух переведу, а то я со сна не очень... и уйду. – Вспомнив про палку, Тихон пошарил вокруг себя, – Куда же она... запропастилась-то… зараза...
– Ты, случаем, не это ищешь?
– Если палочка, то её.
– Какая интересная палочка. Такими обычно пользуются незрячие люди.
– А я и есть тот самый...
– Какой – тот самый?.. Хочешь сказать, что ты?.. О, Боже!..
– Да-да.
– Сле... незрячий?
– Он самый.
– Надо же, ну и дела… в нашем лесу! И как же тебя угораздило-то?.. Ах, да... ты же шёл, шёл, а потом... именно на мою сезонную резиденцию и... Теперь понятно... а ещё ночь... темень... хоть глаза выколи. На свой счёт не принимай, это я про себя. Ну что, солдатик, оклемался? Ещё раз извини за прерванный сон… твой. Во-первых, я не знал, что у тебя... что с тобой... а во-вторых, меня тоже можно понять. Парк поделён, и вторгаться на чужую территорию категорически запрещено, кем бы ты ни был. Такое вот законодательство.
– Спасибо за напутствие, я уже в полном порядке. Сейчас уйду, поищу свободное место, а вы, если знаете таковое, то подскажите, чтобы сократить время на поиски.
– На ночь найти не проблема, но вот на постоянку... это навряд ли. Хотя кто-то мне не так давно рассказывал, что преставился один из наших, а вот где его место... это надо бы поспрошать у товарищей. А на это тоже время потратить придётся, и не один день пройдёт.
– Ничего, выкручусь как-нибудь. Новая ночь – новое место.
– Не скажи. Новая ночь... она завсегда приходит, от неё действительно не отвертишься, а вот новое место... обламывается не всегда.
– Ну что ж, на крайний случай земля – уж это место всегда свободно.
– Видать, новобранец ты. – Бомж крякнул и мотнул косматой головой. – История не из приятных, но раз уж довелось нам пересечься на этой узкой скамье, то давай сперва познакомимся. – Хозяин лавки вложил свою руку в руку Тихона и крепко её сжал. – Так как я гораздо старше тебя, значит – Борис Сергеевич. А тебя как?
– Тиша... ой, то есть Тихон, это полное имя.
– Ну, что, брат Тихон, с боевым крещением тебя! Я теперь твой новый командир. Не позднее, чем завтра-послезавтра, – недельный курс молодого бойца.
– Спасибо.
– Твоя благодарность тут не к месту. Я тебя не приглашал, а ты не упирался.
– Извините, не подумал.
– Прощается. Ого, а вот и луна показалась – добрый знак. Смотри, какая круглая, полная значит. Ох, какая полная, прям как беременная. Женщину напоминает – русскую красавицу, к которой, не удержать, так и хочется в мужья записаться, а потом... ты только представь, обнять, прижать к себе крепко-крепко, да щекой потереться об её выпуклости.
– Согласен с вами, Борис Сергеевич.
– Странный ты, Тихон. Я практически тебя не знаю, можно сказать, едва знаком, а удивления во мне, в отношении тебя, появилось премножество. Что ты напропалую всё извиняешься, соглашаешься да оправдываешься? Бесхарактерность – это у тебя от рождения или наработанное в процессе существования?
– Вы можете мне не верить, но на сегодняшний день это единственная моя защита.
– Ладно, верю я тебе или нет, сейчас не столь важно, оставим ромашку на потом. Лучше ответь, тебе спать не хочется?
– Нет.
– Ну конечно... – Сергеич зашёлся весёлым смехом, – другого ответа я и не ожидал услышать. Замётано. Ночь впереди долгая, спать не хотим, поэтому что?.. Правильно, предадимся беседам, а белоликая красавица луна свидетелем нам станет. Начинай, Тихон, и пусть слеза на моём лице, которую ты не увидишь, будет благодарностью за твоё откровение.
Негромкий говорок, доносящийся из глубины парка, мог услышать ну разве что случайный свидетель, заплутавшийся в темноте ночи. Вначале Тихон говорил медленно и с неохотой, но чем дальше развивались события в его рассказе, тем крепче становился голос, убыстряя повествование, как будто он боялся не успеть до утра описать важные детали. Ближе к концу отчаяние звучало в его крике, разнося эхо кругами, от которого просыпались не только птицы, но и бездомные братья, мирно дремавшие на летних квартирах. Выдохнув всё, Тихон, истратив последние эмоции, перешёл почти на шёпот, когда рассказ подошёл к своей заключительной фазе.
– Благодарю тебя. Растрогал, ей-богу, растрогал. – Сергеич, хоть в этом и не было особой необходимости, всё же украдкой, чтобы было как можно незаметней, смахнул прогнозируемую слезу. – Ты пробудил во мне давно забытые чувства. Уж не помню, когда в последний раз общался я с нормальным человеком, всё больше с братьями по разуму. Оставайся здесь, ложись и ни о чём не думай, с этой лавки тебя никто не сгонит. Выспись хорошенько, а завтра я тебя навещу. Мне попроще, я в этом ареале обитания все мели знаю, так что враз сыщу укромный уголок, да и обмозговать кое-что треба. А ты пообещай, что дождёшься моего прихода, и в моё отсутствие никаких телодвижений – ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад.
– Обещаю вам, Борис Сергеевич.
– Умница. Укладывайся поудобней, кроссовочки свои давай-ка под головушку, а сверху я тебя покрывалком... чтобы уж совсем по-человечьи. Спокойной, Тиша, тебе ночи.
– Да-да, и вам спокойной... и огромное спасибо...
Второй раз за ночь Тихон засыпал, и второй раз ему это было чертовски приятно. Разница была лишь только в том, что в первый раз тяжесть душевная и физическая свалила его, а во второй – облегчение расслабило тело и умиротворило душу.
А Сергеич никуда и не собирался уходить. Дождавшись, когда юноша уснёт покрепче, он расстелил рядом со скамьёй, тут же на земле, принесённую с собой подстилушечку и так же, подложив себе под голову туфли, устроился на ночлег, только вот накрыться в эту прохладную ночь ему было нечем. «Переживём, – успокаивал себя Борис, – зато парень под моим присмотром и выспится без проблем».
Первое, что услыхал Тихон, когда проснулся, был теперь уже родной голос Сергеича.
– Ну, ты и давить на массу, я уже, почитай, часа три как поджидаю твоего пробуждения. С добрым утром вас, Тихон Устинович, а если уж до конца быть честным и откровенным, то с добрым днём. Как спалось на новом месте? Не слишком ли жёсткая досталась постель?
– Я спал как убитый! – Тихон беспрестанно зевал, потягиваясь время от времени.
– Есть некое сходство, было время убедиться. – Дождавшись окончания утренней гимнастики, Сергеич объявил: – Собирать тебе нечего, значит, сразу же и пойдём.
– Куда?
– Даже без понятия, как ответить. Вопрос твой... глупый – не глупый, нужный – не нужный, резонный – не резонный, не знаю. Короче, отвечу, как отвечу. Сейчас буду вводить тебя в наш андеграунд.
– Куда?
– Опять! Послушай, Тихон, не задавай больше такого вопроса, я тебя очень прошу, а то на твой идиотский вопрос у меня в голове сразу начинает крутиться такой же идиотский шаблонный ответ. Лучше держись покрепче за меня, и мы потихонечку, тихим сапом, на новое жильё, а по дороге – разговоры на светские темы. Погода сегодня, как вы, товарищ Тихон, смогли её оценить, наипрекраснейшая!.. Не правда ли? А теперь ты... и у нас завяжется весёлый диалог, а за разговорами и дорога легче. Кстати, прости за нескромность, но кто это тебя так разукрасил красноречиво?
– Всё так быстро произошло, что я и не успел толком ничего понять, – Тихону казалось, что это было так давно и никак не с ним, – доброжелатели, наверное, – он задумчиво улыбнулся и тут же забыл про инцидент. «Сколько их ещё будет на моём пути, стоит ли запоминать?»
Путь был недолог, хотя изобиловал частыми поворотами, чередующимися с крутыми подъёмами и коварными спусками. Тихон не запоминал дорогу, так как это было бы глупо и бессмысленно за один раз. Его тревожило другое – страх разжать руку и потерять соломинку, то единственное связующее звено между ним и новой жизнью, которую он не знал, и к которой был абсолютно не подготовлен. Через некоторое время поводырь заметно замедлил шаг, предвещая конец пути.
– Осторожно, новосёл, не промахнись, когда полезешь в лаз. Лаз – это такая дырка в бетонной плите, через которую попадаешь, как через временной портал, в другое измерение.
Борис Сергеевич, действительно, резко пошёл вниз, а Тихон, боясь разжать руку, нагибался вслед за ним. Ещё чуть-чуть, и он точно нырнул бы головой вниз, прямиком в этот временной колодец, благо, хватило решимости оторваться.
– Я подстрахую тебя снизу, а ты не дрейфь, но всё же спускайся с предосторожностями. Нащупывай ступени и по возможности сразу запоминай их расположение, ведь с этого момента здесь твой дом.
Довольно проворно справился Тихон с первой трудностью, ступив на мягкую почву. Зато вторая заставила его содрогнуться. В нос ударил удушливый и до того отвратительный запах, что его неподготовленная носоглотка, не выдержав атаки, тут же обмочилась, не в силах сдерживать свои выделения. Такого букета зловоний не придумает даже самый изощрённый человеческий мозг. Гниль, тухлятина, не мытые годами тела, болотная тина, моча и ещё кое-что, вышедшее из желудка, и это только незначительная часть, что удалось классифицировать.
– Добро пожаловать в наш элитный коллектор! – Заметив кисляк на лице Тихона, Сергеич оправдался: – Да... не парфюм-завод, но зато надёжная крыша над головой и какое-никакое жильё, правда, без адреса – это минус, но за квартиру платить не нужно – это плюс. А запах... он из-за жары... она его усиливает, зато зимой вполне сносно.
– О-о-ого!.. Я так понял, что в нашем полку прибыло. Тра-ля-ля!.. Штатное пополнение. Неплохо... неплохо, – донеслось откуда-то с боку. – Ты кого это притащил сюда, без спроса и одобрения?
– Ой!.. – вскрикнул Тихон.
– Да... – машинально развёл руки Сергеич, – у нас здесь своего рода коммуна. Привыкай жить в социуме.
– Менеджер, я тебя спрашиваю, кого заарканил? – тот же голос из полумрака. – Что за тип?
– Не отвлекайся, Тихон, продолжим знакомство. – Сергеич даже не взглянул в ту сторону, откуда доносилась хриплая нетрезвая речь. – Значит так, как только спустился, разворачиваешься и шагаешь прямо до упора в стенку. Там в углу наше с тобой лежбище. Всё просто. На ту сторону, через трубу не лезь, там Бармалей квартируется. Это его голос ты только что слышал.
– Ты его проверил? А вдруг он «гопник» или в розыске? Не хватало нам ещё ментов в гости. Накроют хату, заварят сверху, где тогда бичевать будем? – Бармалей, похоже, соскучился без общения.
– Проходи, устраивайся, отдохнём с дороги, с коммунарами тебя познакомлю. – Сергеич усадил Тихона на какое-то подобие топчана, выстеленное ватными матрасами и накрытое одеялами разного размера и калибра.
В то время как Борис Сергеевич да новосёл Тихон копошились в своём углу, наводя некое подобие порядка, из-за трубы, прорезав коллекторную мглу, появилась голова какого-то существа. Сам товарищ Петров-Водкин не устоял бы перед таким живописным образом – худой, а грязный – это не то слово, косматый и бородатый, злобный и наглый, тёмно-коричневый от непроходящего загара, опухший от похмелья и с завершающей картину кривой беззубой ухмылкой. Через секунду рядом с этим симпатягой выползло на свет ещё одно милейшее создание, с едва уловимыми признаками, указывающими на её женское начало. А если судить по ярко-красной помаде, нанесённой в форме лежачей восьмёрки между носом и подбородком да неровно нарисованным толстым чёрным дугам над каждым глазом, а также отсутствием на вздувшемся лиловом портрете бороды, то можно было биться об заклад, что это не мужик.
– Побратаемся! Илонов Георгий Маркович. – Бармалей вынул из-за трубы длинную костлявую ручищу и протянул её Тихону. – Задержи корягу, абориген!
– Обойдёмся без фамильярности, – вмешался Сергеич.
– Менеджер, я не к тебе обращаюсь, так что дыши в сторону. Эй, пассажир, тебе чё, западло руку пожать однополчанину?
Борис, не ожидая такой прыти, не успел даже придержать Тихона, который, откликнувшись на требование, дёрнулся на голос, чтобы самолично засвидетельствовать своё почтение, но, как и следовало ожидать, промахнулся, оказавшись метрах в двух от протянутой руки. Перебирая руками вдоль трубы, он осторожно приближался к нужной точке. Поймав руку, Тихон пожал её и, посчитав, что этого достаточно для проявления любезности, разжал пальцы, освобождаясь от рукопожатия. Но не тут-то было, костлявая ручища, как клещами, удерживала его кисть, совсем не собираясь отпускать.
– Ты не трусь, салага! – гоношился Жора, прилагая немало сил, чтобы удержать Тихона, так как силы были явно не равны, и не в пользу Бармалея. Поэтому он решил брать горлом. – Что ты мечешься по квартире, как затравленный таракан, мандраж напал или в темноте непривычно?
– Оставь его! – Сергеичу уже порядком поднадоел затянувшийся Жорин наезд.
– Дело не в трусости, и мандраж меня не бьёт, просто я плохо ориентируюсь в незнакомой обстановке.
– А чего тут ориентироваться, – Жора изобразил смех, больше похожий на кашель, – в четырёх стенах-то, пять шагов вдоль одной стены и столько же вдоль другой. Вот насчёт обстановки... это ты правильно подметил, из мебели у нас только труба. Но она – это наше всё. Тут тебе и печка, и сушилка, и... своего рода ширма, и... да всё. Не богато, согласен, но зато достопримечательность, а зимой... – Жора прищёлкнул языком, – не в каждом подвале найдёшь такой диаметр. – Последние слова он произнёс гордо и громко.
– Нет, вы не так поняли, я плохо ориентируюсь, оттого что не вижу.
– Ослеп что ли, на радостях-то, от хором наших? – Жора довольно хихикнул, закашлявшись.
– Вы абсолютно правы, но только не сейчас, а с рождения.
– Слышь, Промоутер, ты чё-нибудь понял, что он сейчас прокукарекал?
– Угу, – буркнул Сергеич.
– А я чего-то ни фига не разобрал. Надо срочно опохмелиться. Давай, Менеджер, переведи на нормальный язык его абру-кадабру.
– Перевожу, рыбьи твои глаза, – он не сейчас ослеп, он таким родился.
– И чё... – Жора тупо глазел на Сергеича, – предполагаешь, что он слепой?
– Не предполагаю, а утверждаю, голова твоя садовая.
– А на хрена он нам тогда нужен? – Жора перевёл тупой взгляд на Тихона.
– Ой, какой хорошенький! – не удержалась от восхищения лиловая мадонна.
Хлёсткий удар, звук которого в точности воспроизводит удар поварского молотка, отбивающего кусок мяса, и рука Тихона освободилась, а лик мадонны исчез, провалившись в темноту, но гораздо быстрее, чем до этого появился. Вслед за наказанной пропал и образ Бармалея.
– Лёля!.. Лёлечка, куда?.. Ты чего там... разлеглась зачем-то? Ещё скажи, что тебе больно. Вчера не больно было, а сегодня, видите ли, обморок! Ну, хватит уже шельмовать на людях, вставай. Сама виновата, нашла на кого заглядываться. Подумаешь, моложе... ну и что? Чего с ним делать-то будешь, с инвалидом-то? Он же не сможет тебя обеспечить, оттого что слеп, как сыч в солнечную погоду. А я тебя предупреждал... и не потерплю... ты меня знаешь. Да, я крут, когда слова обидные. Ну, достаточно, показала характер, и будя. Вставай, тебе говорят! А то сейчас пну! Вот ещё немножко позлишь меня, и я точно пну. Ну хорошо-хорошо, извини, не подумал... надо было с левой... и о макияже твоём тоже не подумал. Помню, что предупреждала, понятно, что перед людями неудобно. Лёля, ну поднимайся уже, достаточно язык мне выкручивать, я и так наговорил... аж во лбу ломит.
– Поцелуй. – Голос, что и портрет, мало чем отличался от мужского, может быть, слегка помягче и повыше.
– Чего? – Жора совершенно по-настоящему не понял.
– Чмокни меня вот в это место. – И подтекст был сообразный – «если ты настоящий рыцарь, а не уличная лошара, то засветись принародно».
– В смысле налить? – сообразительность его превзошла все ожидания.
– А что, что-то осталось от вчерашнего?
– А как же!.. – Жора выпрямился и, подобно петуху в курятнике, одарил взглядом свою подругу. – Про запас всегда имеем. Эх ты, овечка, да если б не я... лежать бы тебе в мечтательных обмороках до вечера.
Они с таким удовольствием предались этому занятию, что, забыв о присутствующих, дурачились, как малые дети. Для начала хлопнули по пятьдесят, так как первая всегда колом, после второго выдоха поспешно налили ещё, не боясь и по сотке, ведь вторая, как обычно, – соколом, и только после того, как усилием воли пропихнули остатки живой воды в страдающую плоть и зажали рукой горло, усиливая надёжность обратного клапана, они замерли в спасительном ожидании действа. Когда же ударная волна пробежала по их телам сверху вниз, а потом, отразившись от пяток, снова ударила в голову, настроение у них заметно изменилось. Теперь, как будто застуканные врасплох, народу представилось два совершенно других, абсолютно счастливых лица, с влажными глазами и извиняющимися улыбками во всю его ширь. Из-за трубы не видно, но было такое чувство, что они, прижавшись плечиками и держась за рученьки, как влюблённые дошколята, только что совершившие тайный ритуал, поклялись друг другу в вечной дружбе и преданности.
– Нехорошо поступаешь... я к тебе обращаюсь, салага. – Жора сменил тон на отеческий. – Я тебе преста... предста... короче, раскололся перед тобой. Теперь ты знаешь моё имя, отчество, фамилию, даже партийную кличку тебе доверил, а вот я, между прочим, по твоей вине, до сих пор... как в информационном вакууме. Лёля, подтверди!
Лёле было хорошо, ей было всё равно, она на всё была согласна, вот только говорить для неё – это не от мудрого.
– Кстати, я фигураль... фунгураль... фунду... фундаментально выражаюсь?
– М-м-м… – Мадонна одобрительно кивнула головой.
– Вот видишь! Даже ей интересно узнать.
– Мама назвала меня Тихоном.
– Так, уже лучше, умница, – Жора играл доброго следователя, – теперь фамилию вспомни.
– Архангельский.
– Вот даже как, – Архангельский, и что, отчество тоже... где-то в таком же разрезе?
– Устинович.
– Что и требовалось доказать! – Жора довольно проворно, если учесть возраст и его состояние, перемахнул через трубу. – Прошу слушать сюда! Ты – Архангельский Тихон Устинович, а если сокращённо, – АТУ, ты теперь наш друг, ты вливаешься в наш дружный коллектив, а поэтому должен дружить с нами, во что бы то ни стало. Друзья к друзьям – дружба навек. Крепкая дружба – это богатый стол. Богатый стол – это... Ну, ты понял, – входящий накрывает. Подтверди свою дружбу делами добрыми родному коллективу, чтобы мы поверили в тебя, как... А во что мы верим? Лёля, во что мы с тобой верим? Как мы верим... в этот... в коммунизм.
Слушая проникновенную речь, Тихон всё ещё размышлял о превратностях судьбы, свалившихся на него в последнее время. «Разве думал я ещё месяц назад, что так всё обернётся? И вообще... что такое думать, и как об этом думать, если не знаешь? Это же не очередной отпуск и не покупка нового телевизора, когда сердце прыгает заранее. Нет, это что-то тайное и коварное – заговор, заговор против моего счастья. Но кто же этот серый кардинал, дёргающий за верёвочки судеб, и что это?.. – Ему в ладошку упёрлось что-то холодное и влажное, затем горячий язык, пройдясь по пальцам, скользнул выше по руке. – Да это же... Боже мой... точно, собака и есть, – воскликнул Тихон, удивившись и обрадовавшись одновременно, – откуда она здесь? Ну, дела... надо же, и не боится подходить. Да какая же ты славная! А пушистая... как мой игрушечный мишка. Иди ко мне, красотулечка, я тебя поглажу да приголублю, а то, видать, соскучилась… по ласкам-то. Ой, а это что за культя? Господи, никак лапки не хватает? Ну-ка, дай проверю повнимательней. Бедняжка, да кто ж тебя так? Несчастный случай или изверг какой?»
– Вот шалава, и не сидится же ей на месте! Ну, и что ты там пристроилась, выпрашивая и подлизываясь? Чужого кусать надо, грызть и рвать на части, а она... нет, вы только посмотрите на неё. – Жорик уже с трудом ворочал языком. – А ну, пшла на место, иждивенка. Так вот, сокамерник, к вечеру накрываешь поляну, а мы тебе в ответ... – достойный приём и добро на проживание. Верно, Лёля? Лёль, ты где? – Она, как истинная подруга, ушла незаметно, не привлекая к своей особе большего внимания, чем того заслуживает. – Ладно, мне тоже пора... обдумать всё... программа там... текст... и прочее. А ты не очень тут... не рассиживайся, вперед... и только туда. – Он махнул рукой на выход. – Лёля, не вздумай без меня!.. – На свою половину Георгий возвращался, уже пролезая под трубой.
Буквально через пару минут с той стороны донёсся храп с присвистом. Сергеич поднялся и тронул Тихона за плечо.
– Бармалей, конечно, не прав, но он и прав. Жизнь не радует нас, так хоть сами себя порадуем, какое-никакое, а всё ж новоселье. Вставай, полезем наружу. Палку не бери, свободные руки понадобятся, и поторапливайся... потому что вечер близок, а территория большая. Если б я один, то нет проблем, но так как теперь нас двое, поэтому и времени понадобится в два раза больше.
– Борис Сергеевич, хочу вас попросить…
– Тиша, давай договоримся, только на ты и по именам.
– Неудобно как-то, вот так сразу. Вы всё-таки постарше меня.
– Неудобно штаны через голову надевать. Это не просьба, это почти приказ.
– Ох, не знаю…
– Тихон! – Окрик только для острастки. – Сынок, не забывай, где ты и с кем ты. Я не призываю «с волками жить, по волчьи выть», но всё же, ради меня, не напоминай о прошлом.
– Ну, хорошо, на ты так на ты, но вот по имени... А давайте по отчеству – просто Сергеич.
– Можно и так. Ну, что двинемся на выход? Ты первый, а я подстрахую.
– Сергеич, ещё один вопрос.
– Я, конечно, не против, но... честно говоря, уже начинаю побаиваться твоих вопросов.
– Как собаку зовут?
– Собаку? Какую собаку? Ах, эту собаку! Да-а-а... собственно никак, собака и собака.
– Возьмём её с собой, раз у неё клички нет, а по дороге придумаем.
– Ещё не хватало, на какой хрен нам эта обуза, пусть здесь сидит и дом охраняет.
– Сергеич, разве может быть собака обузой? Мы же не на руках её несём, она же сама рядом бежит.
– Не наступай мне на горло, я сказал, нет.
– Сергеич, ты живодёр?
– С ума сошёл, что ли, слова подбирай и соотноси с моим возрастом.
– Значит, нет, не живодёр?
– Да нет же, забодай тебя комар, никогда не был и не буду.
– Тогда почему бросаешь собаку на погибель?
– Я?!
– Да, ты.
– Даже интересно, вот никогда бы не подумал, и какая же её ждёт погибель?
– Здесь она задохнётся, ей свежий воздух нужен.
– Ах, вон оно что! А сена свежего ей не подкинуть, для улучшения пищеварения?
– Сена нет, а вот без свежего воздуха она умрёт, это точно.
– Собирайся уже, защитник животных, мы теряем время. Надо же, ещё один Жак Ив Кусто откопался. А о собаке не беспокойся, если до этого не задохнулась, значит, и сейчас обойдётся.
– Предлагаю сделку. Я сокращаю время на поиски раз в десять, а за это ты разрешаешь мне взять собаку с собой.
– Интересно!.. Ну, излагай свой вариант.
– Сначала скажи, что согласен с предложением.
– Да, согласен я, согласен, говори, не тяни.
– Вот, – Тихон достал из кармана деньги. – Это сократит нам время на поиски.
– Ну что ж, аргумент веский, сдаюсь, твоя взяла. Лезь наверх, принимай собаку.
Пока шёл диалог, псина, как сжатая пружина, со взглядом, ловящим малейший намёк, сидела не шелохнувшись, как будто чувствовала, что разговор ведётся про нее. Но когда Сергеич произнёс два последних слова, её как будто подменили, видимо, она только этого и ждала. От радости она не знала, куда себя девать: виляла хвостом, урчала и поскуливала, подпрыгивала на трёх лапах, как могла, и всё норовила лизнуть руку то одному, то другому.
За выпивкой дело не стало, самогонщики не дали пропасть, а вот за закуской пришлось побегать. При тотальном дефиците, даже если есть деньги, достать приличную жрачку – это надо ещё изловчиться, поднапрячься и проявить недюжинную смекалку. Но друзья... а теперь они друзья – жизнь не оставляет выбора – справились с этим трудным заданием в высшей степени по-ударному.
Времени до вечерней прохлады ещё оставалось предостаточно, и друзья (как хорошо звучит!), сложив закупленное на свой топчан и прикрыв его на всякий случай одеялом, решили сходить на речку, подальше от загорающих, помочить ножки, а может, и искупаться, поваляться на тёплом песке и даже, может быть, помечтать, осторожно выражаясь вслух.
– Так как же назовём собаку? – Растянувшись на песке мокрым телом, Тихон впитывал тепло речного берега. – Кстати, она кто – девочка или мальчик?
– Сука она, – взглянув на собаку, определил Сергеич.
– Очень хорошо, значит, девочка.
– Вот насчёт девочки... врать не буду.
– Как ни странно, я даже рад, что она женского роду. Сергеич, представляешь, ведь у неё будут детки, а может быть, уже и были, маленькие такие, толстенькие пушистые комочки, безмозглые и беспомощные. Здорово, правда?
– Конечно, здорово, при наличии у неё молока, тогда точно будут толстые и пушистые.
– А почему ты считаешь, что у неё не может быть молока?
– Кто его знает. Тем более что я не считаю, а всего лишь предполагаю. Вдруг она при родах умрёт?
– Нельзя, Сергеич, нельзя начинать думать с плохого.
– А никто и не думает, это просто случается – и всё. А дальше, – Сергеич хлопнул ладошкой по песку, – сплошная философия, причём утопическая.
– У меня предложение. Назовём собаку Матильда.
– С чего бы это?
– Сокращённо Мати, или Мать, по-моему, неплохо?
– Тогда уж Колченогой.
– Что это за кличка такая, и звучит некрасиво.
– Зато это правда.
– А на фига нам такая правда?
– А правду, Тихон Устинович, не выбирают и не лепят из пластилина. Её принимают или... свыкаются.
– Свыкаются, говоришь? Ну что же, пойду тогда, окунусь... с головой в холодную правду, а то чего-то жарковато становится. Матильда, за мной, купаться! – Минут через пять Тихон вернулся, охлаждённый и довольный. Мокрая собака, счастливая, прыгала возле него. Встряхиваясь, она окатывала прохладной свежестью лежащего рядом Сергеича. – Ну что, продолжим?
– Продолжим?
– Расскажи, как же ты принимал свою правду и как свыкался с ней все эти годы.
– Ничего интересного, всё банально до примитива.
– А мне поучительно.
– Да что ж там такого поучительного?
– Вот и я не знаю. Сейчас не знаю, но после твоего рассказа определюсь и смогу сказать, что там было поучительного, если оно, конечно, было, а чего нет.
– И ты готов слушать?
– Да, Сергеич! Вот именно сейчас, как никогда. Сколько себя помню, такого зверского желания слушать у меня не возникало.
– Ну что ж, Тихон Устинович, наберись терпения. – Борис Сергеевич перевернулся на спину и, заложив руки за голову, неспешно начал. – Я, как и практически все в Советском Союзе, родился традиционным способом. Мама после родов осталась жива, а поэтому до года я получал все полезные и необходимые для моего выживания вещества через её грудь. В три месяца меня отдали в ясли, и не то что я был какой-то особый, нет, отдавали всех, потому что матерям после трёх месяцев, кровь из носу, нужно было выходить на работу, особенно одиночкам. Им, в смысле матерям, пахать на государство, а государство, в свою очередь, брало на себя заботу об их детях. Громоздкая комбинация, но я не об этом. Ясли были как ясли, не могу оценить, потому что в других не был, но наши были укомплектованы, как положено, – с полным набором болезней, курсом прививок, не погашенных материнских бюллетеней и прочим, но для меня, видимо, нормально, раз я здесь и могу, вспомнив, рассказать. Вот, значит, и кучковались мы все в этих яслях до самого садика. Все ли детки благополучно добрались, не помню, а поэтому утверждать не буду. Маму об этом никогда не спрашивал, а она не горела желанием откровенничать. После садика школа, и опять, ты только подумай, государство, к которому ты потихоньку начинаешь привыкать, берёт на себя ответственность за твоё образование. К концу школы вера в государство превосходит веру в родителей. И мимо меня она не прошла, ведь я такой же продукт системы, как и все мои ровесники, родившиеся в одном роддоме. Вера – это опасное слово. Веруют только слепые, зрячие всегда сомневаются. Но мы верили, и я верил, чувствуя себя при этом счастливым человеком. Всё было ясно и понятно, как божий день, а уверенность, что лучшее впереди, забежав ко мне в душу, уже не покидала меня. Женился я по любви, тогда это было естественно. У нас родился сын, о котором мечтает всякий отец, и я не исключение. Он рос любящим мальчиком, по подворотням не бегал, всё больше дома за учебниками. Но вот случилось несчастье – один за другим помирают родители. Да, говоришь ты себе, это больно, но лучшее впереди. Боль пройдёт, плохое забудется, зато что-то большое и значимое уже не за горами и его уже почти видно невооружённым глазом. Вслед за родителями вскоре умирает жена, и сердце стонет в печали. И опять, говоришь ты себе, ничего не поделаешь, такое неизбежно, но главное – это вера, вот её терять ну никак нельзя. Заберите у не умеющего плавать спасательный круг, и он утонет. А я хотел жить, поэтому верил. Даже тогда, когда мой сын, плоть от плоти, сказал мне однажды: «Знаешь отец, а ведь Боливар не вынесет двоих», – и закрыл перед моим носом дверь моей квартиры, даже тогда я верил. Не сомневаясь в положительном исходе, я обратился к проповеднику веры со своей бедой, которую не способен был решить сам. На сей раз он даже не выслушал меня, только процедил сквозь зубы: «Я дал тебе больше, чем благосостояние, я дал тебе веру. Теперь она движитель, а мои ресурсы для тебя исчерпались и твой лимит закончился. Иди, верь и упорствуй». Я вышел, оглянулся сначала по сторонам, потом на прожитую жизнь и решил, что упорствовать не стану.
– А вера, Сергеич, как же с ней?
– А вера, Тиша, испарилась, как острая боль. Клиент прозрел и увидел – оказывается, веры-то нет, а если нет, тогда зачем упорствовать? Теперь я круглый атеист.
– Везёт тебе, ты хоть поздно, но прозрел, а мне, видать, не суждено дождаться этого момента.
– Никогда не говори никогда. Не было бы разочарований, когда назад пути уже не будет. – Сергеич поднялся, отряхнул налипший песок и стал одеваться. – Пойдём, кинолог, вечереет уже. Бармалей, поди, проснулся, мучается, ненаглядную свою лупит. – Он вдруг по-доброму усмехнулся. – Матильду не забудь.
Посвежело. Солнце, нещадно палившее весь день, нырнуло за сопку, успев подмигнуть напоследок последним лучиком, напоминая о завтрашнем дне. Спустившись в коллектор, температура в котором тоже постепенно приближалась к комфортной, чего нельзя сказать о запахе, Сергеич и Тихон увидели порядком заскучавших одноквартирцев. Кислые физиономии, с явными признаками головной боли и с молчаливой надеждой в глазах, взирали на пришедших. Борис Сергеевич, зацепив их взглядом, не удержался от смеха.
– Почему на одном ящике сидите? В доме что, ящиков не хватает, или так легче чувствовать чужую боль? Вы сейчас похожи, ну в точь-в-точь, как те, – двое из ларца, одинаковых с лица, ей-богу, осталось только колпаки надеть. Где стол, почему не собираете?
– Так мы же не знали, – в глазах Жоржика блеснула искра надежды, – ежели взаправду... то нам недолго, ты только намекни.
– Эх, Жора, Жора... – сжалился Сергеич, – Тихон, насыпь им по пятьдесят капель слабого креплёного, но не больше, а то вечер впустую.
Приняв на грудь по полстакана вина, парочка оживилась. Куда что девалось и откуда что взялось, но их работоспособности можно было позавидовать. Стол сконструировали в момент из собранных тут же ящиков, накрыли сверху куском рубероида, и всё это на той половине, где имелось освещение, лившееся естественным образом из дырки в потолке. Сергеич накрывал, Тихон помогал, Матильда, чувствуя поживу, тоже пребывала в движении, только сладкая парочка, смирно наблюдая, каждый раз с появлением очередного деликатеса подбирала челюсти в исходное состояние.
– Ну что же, дорогие товарищи бомжики, а также присутствующие здесь бомжихи, – когда сервировка закончилась, объявил Борис Сергеевич, – начнём трапезничать.
– Гуляй, рванина! – заорал Бармалей.
– Хи-хи... – жеманно прикрыв рот рукой, порадовалась Лёля.
– Первый тост скажу я. – Сергеич встал, держа стакан, наполненный до половины слегка мутноватой жидкостью. – А дальше кто как захочет. Я предлагаю выпить за вновь прибывшего, благодаря которому мы имеем такой богатый стол, который на мгновенье напомнил нам, откуда мы пришли и от чего добровольно отказались. За тебя, Тихон! – Он выпил до дна, махнул стаканом, стряхнув капли на пол, и сел.
Жора не позволил себе отстать и тоже допил до конца, так же тряхнул стаканом и показушно поставил его на стол. Лёля, как истинная леди, пригубив двумя маленькими глотками, отстранила остаток на место. Тихон, хлебнув сивушного пойла, чуть не задохнулся с непривычки. Помог Сергеич, вовремя подсунувший ему маринованный огурчик. После того как выпили, все дружно налегли на еду. Борис Сергеевич опекал Тихона, а Жорик демонстрировал галантность перед подругой, которая ужасно конфузилась от такого внимания, отворачивалась и причитала: «Ну что ты... неудобно. Зачем... Ох, право, не знаю... Ну, это уж слишком...»
Следующим слово взял Жора.
– Тихон, ты… красавец, оправдал надежды коллектива, и я тебя полюбил. Если и дальше так пойдёт, то обещаю, я буду тебе как брат, а ты мне... – Бармалей посмотрел на Лёлю, – как кровный брат. Не помню кто, но сказал он правильно – надо делиться. Теперь моё... – он опять взглянул на Лёлю, – это твоё, а твоё – это наше. Выпьем за общее!
Тихон, нюхнув содержимое, пить не стал и, повертев стакан в руках, поставил обратно. Сергеич выпил так же до конца, но предупредил, чтобы больше не наливали. Зато Жорик был в ударе. Он не только допил до конца, но даже не стал закусывать, демонстрируя публике свои питейные возможности. Лёлечке, похоже, уже надоело крутиться в разные стороны и жеманничать напоказ. Она сидела, вытянувшись в струнку, как глотательница ломов, наглядно демонстрирующая своё искусство, с застывшей щербатой улыбкой и осоловевшими глазками, смотрящими в одну точку, куда-то под потолок.
– Скажи, брат, – Жора подался вперёд, – как ты отнесёшься к мысли, если я освестю... нет, отвестю... да что такое... – он собрал все слюни, которые имелись у него во рту, и с силой продавил их в глотку, – освещу некоторые соображения, касающиеся нас, здесь сидящих.
– Положительно. – А что еще мог ответить Тихон – выгоднее слушать, чем затыкать рот.
– Мы самые свободные люди. Как тебе такой ход конём? А почему, двигаясь дальше и раскрывая тему? – Жора, как мог, изобразил хитрый прищур. – Почему, я тебя спрашиваю? А-а-а... не знаешь. А я знаю. Менеджер, плесни-ка мне четверть стакашки. – Опрокинув самогонки, он долго и противно морщился, а потом матерно ругнулся. – Мы – ты, я, он, она – мы все фантомы. Мы есть, но нас нет. Мы – люди-призраки. Мы не видимы для остальных людей. Это хорошо, большое преимущество, потому что невозможно бояться того, чего не видишь. Ты улавливаешь ход моих мыслей?
– Вы меня спрашиваете? – подстраховался Тихон.
– И только тебя. Кто сможет понять брата? Никто, кроме кровного брата.
– Я улавливаю, но вот со свободой не всё понятно.
– А по-твоему, что есть свобода?
– Я отвечу честно. Ни разу не задумывался над этим вопросом.
– Молоток, братка, повинную голову меч не сечёт. Я... Илонов Георгий Маркович, открою тебе секрет свободы. Промоутер, плесни, чтоб в стакане запах не пропал. – Сергеич не артачился и выполнил просьбу, освежив стакан. – Свобода – это защищённость. Человек свободен только тогда, когда чувствует себя защищённым. – Жора даже не выпил, демонстративно отодвинув от себя стакан. Он гордо вытянул шею, выпятил подбородок и самодовольно обвёл взглядом присутствующих.
– А как же с нами-то быть? Ведь мы-то и есть самые незащищённые. – Тихон действительно хотел разобраться в сути вопроса.
– Ошибаешься, брат. По молодости заблуждаешься. Вспомни сказку про шапку-невидимку, и сразу уразумеешь. Как же можно обидеть то, чего не видно. – С чувством собственного достоинства и выполненного долга, Георгий всё же допил содержимое своего стакана. Спиртное, как ни хорохорился Бармалей, возымело своё действие, и он прямо на глазах стал пьянеть. Только сейчас обратил он внимание на то, что собака весь вечер жмётся к Тихону. – Эй, шалава, иди-ка сюда, что ты там трёшься, выпрашивая халяву. Я кому сказал, ко мне! – Но собака даже не двинулась с места. Такое поведение не на шутку разозлило хозяина, коим считал себя Жора. – Я как-то не въезжаю. Ты что, колченогая твоя душа, перечить? Идти супротив меня? Да я ж тебя...
– А мы ей имя придумали, – перебил Тихон, желая смягчить накаляющуюся обстановку и по возможности защитить бедное животное.
– Имя?! Какое имя?
– Собственное.
– А зачем бефстроганову имя собственное?
– Ну как же, у всех есть имена, а ей почему нельзя, пусть чувствует себя таким же полноправным членом, причастным к нашему обществу.
– Какое причастие? Какое общество? Завтра, когда я пущу её на жаркое, тогда и спросим, чувствует она свою причастность к нашему обществу или нет, а ты, салага, будешь у неё толмачом. Придумал же... имена раздавать... да ещё без спроса, не для этого я её прикармливал.
– А для чего же?
– Для выживания! Зимой, когда жрать будет нечего, вот тогда и... оправдает вложенные в неё средства.
– Я не дам! – взорвался от негодования Тихон.
– А кто тебя спрашивать будет, абориген хренов? Ты, кстати, такой же иждивенец, как и она. Только в отличие от неё, тебя никто кормить не собирается. Здесь закон суров – не в состоянии пополнять общий котёл, тогда и не лезь в общество. Иди своей дорогой, а если в контру, то камушком по тыковке – и на бережок, под кустик. Похоронная команда доведёт дело до конца, с этим они справляются быстро, а мы панихидку достойную и песенку хором.
– Фильтруй базар, Бармалей. Пока я ещё здесь за главного.
– Вот именно, что пока. Шибко-то не гоношись, Менеджер, тебе ведь тоже спать когда-нибудь придётся, а камушек-то вот он, всегда под рукой.
– Это всё я слышал не раз, и меня не щекочет, а пока... пока что ты жрёшь с его руки, так что нужно ещё посмотреть, кто из нас иждивенец.
– Менеджер, ты по ходу забылся. Я его сюда не приглашал. Базар большой, пускай ищёт для себя отдельное жилище, поселяется в нём и охраняет его, а это моё. Моё, ты понял это! Ну, что ответишь?
– Смотри, Бармалей, как бы тебе камушком по маковке не прилетело однажды.
– Не-а... не боюсь. Хоть ты и здоровей меня, а кишка-то тонка. Не способен ты на мокруху, а вот мне... ну, ты знаешь, зачем повторяться? Всё, Менеджер, устал я с тобой спорить, спать пойду. Вы здесь шмон наведите, чтобы утром всё на глазах и не искать. Лёля! Лёля, ты где? Вот егоза, и как у неё получается так незаметно? Прощевайте, коммунальники.
– Нам тоже пора спать, – в голосе Сергеича чувствовалась огромная усталость, накопившаяся за целый день, – утро вечера мудренее.
– А может лучше на улице?
– Нет. Там, может быть, и посвежее, но зато здесь безопасней.
– Хорошо, здесь так здесь.
Противники, подписав временное перемирие, улеглись, и страсти, успокоившись, улеглись вместе с ними. Сон примирил обе стороны. Воцарилась тишина, только Матильда нет-нет да и встрепенётся, прислушиваясь к шорохам на поверхности.
Первым проснулся Сергеевич. Растолкав Тихона, он попросил его не говорить громко и быть осторожным, чтобы не производить много шума.
– Оставим всё на столе. Когда алкашня проснётся, то, увидев самогон на столе, забудет про нас, и наш угол останется нетронутым.
Плотно перекусив остатками трапезы, они, захватив с собой собаку, вылезли на поверхность.
– Двинемся к речке, – предложил Сергеич, – там в рабочие дни народу почти не бывает.
– С удовольствием.
После подземного бункера прибрежный воздух показался им кислородной подушкой. Первые полчаса они только и делали, что дышали.
– Утренние процедуры не помешают. – Сергеич оголился до пояса. – Не желаешь присоединиться?
Свежевымытые и довольные, прилегли они на мягкий песочек.
– Тихон, доставай все деньги, которые у тебя есть. Займёмся арифметикой, а потом планированием. – Пересчитав деньги, Сергеич стал прикидывать. – Сумма немаленькая, а если расходовать скромно, то до холодов хватит, даже с учётом ежедневных ста граммов для Бармалея. Всё это прекрасно, а дальше что?
– Зачем думать так далеко?
– Приходится, Тиша, жизнь заставляет.
– Я не хочу думать, пусть будет что будет.
– Камушком по тыковке?
– Ну и что, лишь бы во сне, когда ничего не чувствуешь.
– А как мне потом прикажешь в глаза себе смотреть?
– Очень просто, выбрось все зеркала, и смотреться некуда будет.
– Легко сказать, а как насчёт совести, её куда выбросить?
– Жалко мне тебя, Сергеич.
– Слушай, у меня предложение. Квартиру уже не вернёшь, это и ежу ясно, а вот... давай-ка сходим на предприятие, где ты раньше работал. У них сто процентов есть общежитие. Так?
– Есть.
– Вот видишь, это уже шанс. Туда и пенсию переведём. Только бы успеть до холодов. – Сергеич облегчённо вздохнул. – Завтра, прямо с утра и начнём. А сегодня... на сегодня работа такая: рассчитаем, сколько нужно самогонки, чтобы этот ублюдок не просыпался как можно дольше, и закупим заранее, пока цена не подскочила, припрячем, а ему будем выдавать дозированно. В теории – прекрасный план спасения, только вот как на практике... ну что же – время покажет.
Мытарства закончились, к их удивлению, довольно скоро. И дело совсем не в том, что предприятие, на котором трудился Тихон, перестало существовать как юридическое лицо, а общежитие приватизировали, и не в том, что собес вымораживал деньги за восстановление справедливости, нет, просто везде требовался паспорт, который Тихон, по понятным причинам, предъявить не мог. Идея найти отца тоже приказала долго жить. Справочные ларёчки, разбросанные по всему городу, благополучно ликвидировали, а в адресный стол... опять же паспорт, и потом... в каком районе искать?
Время шло, планы не осуществлялись, деньги таяли, а Жора, регулярно принимавший дозу, умирать не хотел. Да и зима, напомнив о себе утренними заморозками, уже постукивала в дверь.
Выйдя поутру, как обычно, на оперативный простор и глотнув предварительно живительного воздуха, Сергеич объявил:
– Пошли. Сегодня, как это ни прискорбно прозвучит, начнём осваивать ремесло помойщика. Это единственное, что сможет прокормить тебя в критической ситуации, так как стеклотару и алюминий собирать ты не способен ни при каких обстоятельствах.
– Сергеич, зачем ты со мной возишься?
– Надо же чем-то заниматься в свободное время. Ты у меня как хобби.
– Выполни просьбу, Сергеич. Закрой глаза и не открывай их как можно дольше, а когда откроешь, то убеди себя, что я, обманув тебя, убежал, скрылся в неизвестном направлении.
– Нет, не выполню.
– Зря, я ведь всё равно убегу, а ты не собака, след не возьмёшь.
– На твой ультиматум, Тиша, я отвечу своим. Предупреждаю, что если такое случится, то я вправе наложить на себя руки, и моя смерть будет на твоей совести, преследуя тебя по пятам.
– И зачем я тебя встретил? Давно лежал бы себе преспокойненько, землицей присыпанный, да бамбук покуривал. Твои заботы продлевают мои мучения.
– Не хнычь и не дави на жилу. Бесполезно. Будешь учиться, а если вздумаешь брыкаться, – накажу.
– Да-а-а?.. В угол поставишь или на горох?.. Сам иди, а я с места не сдвинусь.
– Пошли, я сказал, не нагнетай напряжёнку и не гневи понапрасну мою душу. – Сергеич схватил подопечного за рукав и потащил за собой, но вдруг остановился как вкопанный, разжав руки.
– Что... – насторожился Тихон, – что такое?
– Мы туда не пойдём.
– А куда мы пойдём?
– Я знаю куда. Разворачивай оглобли.
– А это далеко?
– Рядом, вёрст тридцать.
– Сергеич, ты меня пугаешь.
– А вот я напротив...
Уверенный стук в высокие ворота расколол утреннюю тишину.
– Кого принесла нелёгкая? – послышалось изнутри.
– Откройте нуждающемуся! – крикнули снаружи.
Калитка скрипнула, приоткрылась, и не успел Тихон охнуть, как Борис Сергеевич, втолкнув его в образовавшийся проём, мгновенно исчез, но в последний момент, изловчившись, успел затворить за собой деревянную дверь.
Часть третья
Это был обычный, но очень жаркий летний день уходящего двадцатого века, когда весь мир, отсчитывая последние деньки, одновременно прислушиваясь к дыханию природы, в легком томлении поджидал конца света, обещанного разными предсказателями, прорицателями и ясновидящими. Так вот, именно в этот ничем не примечательный день в монастырскую калитку совсем по-обыденному постучали.
Бочковатый послушник, дежуривший на воротах, методично уничтожая среднего размера батон, разрезанный вдоль, с вложенной в него толстыми пластами ветчиной, запивая при этом не какой-нибудь там освященной монастырской водичкой, а, видимо, как и положено по сану, кока-колой, даже бровью не повел. Стук повторился, но гораздо сильнее и настойчивее. Смахнув рукавом прилипшие к щекам и губам остатки трапезы, поспешно спрятав под одежды недопитую двухлитровку, послушник с аппетитом, как будто на десерт, смачно, с громким причмокиванием, облизал все пальчики на своих пухлых ручках и только после этого с большой неохотой пошёл отворять калитку, сконструировав на своей физиономии все муки человечества. «Носит здесь всяких... то открывай, то закрывай, помолиться не успеваешь, не то что... Как люди не могут понять, что здесь не проходной двор, здесь обитель Божья, и беспокоить слуг Божьих не то что...»
Он так бы и пел свою песню до второго пришествия, но челюсть почему-то сама, как-то враз обессилев, плюхнулась на второй подбородок, а из уголков рта, обильно смачивая оба подбородка сразу, потекла слюна, скопившаяся под языком, когда перед собой послушник увидел молодую сногсшибательную женщину в воздушном, цвета вечерней зари, плотно облегающем ее стройный стан, платье и с прекрасным, точно сошедшим с обложки глянцевого журнала, лицом.
Наевшись, теперь уже глазами, и сглотнув оставшуюся во рту жидкость, послушник быстренько сменил выражение лица, стараясь изо всех сил, что, естественно, удавалось ему с трудом, изобразить на нем монастырскую кротость и неподкупную целомудренность.
Опережая готовую сорваться с губ незнакомки просьбу, он проговорил скороговоркой: «Все дела и вопросы после обедни, да хранит вас Господь» – и захлопнул калитку. Но слуга божий не отошел от калитки и даже не повернулся к ней спиной, он, выпучив глаза, с вожделением ждал повторения стука, наслаждаясь своим, вдруг ставшим важным, положением, своей значимостью, но более всего, конечно же, предвкушая опять увидеть этот божественный образ.
С той стороны, безусловно, его намёк поняли правильно и снова постучали. После первого же удара, послушник с быстротой молнии рванул на себя калитку, но, к его изумлению, вместо божественного образа перед его глазами предстала сторублевая банкнота.
– Я должна увидеть старца, – в довольно жесткой манере произнесла женщина.
– У вас... как я вижу, договоренность. – Толстяк злился, потому что сторублевая бумажка, зависшая перед глазами, никак не давала возможности продолжить наслаждаться дивным видением. «Кто его знает, когда еще представится такой момент, так что здесь надо бы по максимуму...» – рассуждал Божий человек. – Но всё равно, даже учитывая вашу договоренность, меня никто не предупредил, что в такую рань к старцу кто-то должен прийти.
Перед глазами послушника мгновенно появилась вторая сторублёвка.
– Добрый человек, сходите к старцу и поинтересуйтесь у него лично. Пожалуйста, я вас очень прошу, а мы позаботимся, чтобы ваше возвращение осталось для вас незабываемым. – Голос красавицы звучал ласково и нежно.
Бумажки исчезли, и толстячку, который уже считал их своими, вдруг стало грустно. Зато возникшие на их месте два больших изумруда, оттенённые едва заметным, но очень умело наложенным макияжем, завораживали своей красотой, излучая божественную теплоту, неподдельную искренность, нежность и доброту. Послушник как парализованный не мог оторвать взгляд от этого чуда, и только когда послышались волшебные звуки: «Ступайте, ну что же вы стоите», – он пришёл в себя, развернулся и двинулся вглубь монастыря, сначала мелкими медленными шажками, но по ходу всё быстрей и быстрей, и вот он уже понёсся со всех ног, подбирая полы своей рясы.
Минут через пятнадцать послушник, весь в пыли, обливаясь потом и тяжело дыша, прибежал обратно.
– Проходите, вас ждут, – ещё не успев отдышаться, радостно сообщил толстячок.
Почувствовав на ладони три сторублёвых бумажки, он с почтением отступил в сторону, пропуская гостью вперёд, но в то же самое время вдруг неожиданно для себя вскрикнул, взмахнул рукой и стал трясти ею, как будто кто-то невидимый к ней прицепился, как будто прикоснулся он к чему-то раскалённому, а может быть, пчела, пролетавшая мимо, что-то перепутав, ужалила прямо в ладошку – всё это неизвестно, но только послушнику от этого было совсем не легче. Отчаянно борясь с болью, возникшей в руке, приплясывая и крутясь волчком, он испугано, в исступлении, не переставая тараторил: – «Господи, прости, Господи, прости, Господи, прости меня грешного, Господи, прости меня неразумного, Господи, прости меня неверующего, Господи, прости меня малодушного. А ведь он говорил... говорил мне... предупреждал. А я, дубина стоеросовая, в душе смеялся... делал вид, что не понимаю намёков, надеялся, что проскочит, ведь никто же не видел. А теперь... а теперь что... как же теперь-то?.. Не быть мне монахом, не быть. О чём я мечтаю... о чём?.. Какие мысли подлые опять лезут в голову? Молиться надо... денно и нощно молиться, отмаливая своё грехопадение. Христопродавец я! Мне даже иноком не достойно быть... и то правильно... и за дело мне... и поделом мне!» Видимо, боль утихла, так как послушник, прекратив пляски и сопровождающий их речитатив, успокоился. Он с опаской и великой осторожностью подобрал деньги и, косясь на них, как на какую-то заразу, протянул гостье с глубокой мольбой и раскаянием в глазах. «Помогите мне, заберите, пожалуйста!»
Забирая протянутые ей сотенные, она при этом успела заметить на ладони послушника красноватое пятно, вздувшееся, как от ожога.
– Пойдемте, я вас провожу, келейная здесь недалеко, но без провожатого... Вы ведь, как я догадываюсь, в первый раз к старцу?
– Да. – Ей не хотелось отвечать, но из вежливости, да и послушник уже не казался таким гнусным, как в первые минуты, даже наоборот... неуклюжий и смешной, сейчас вызывал к себе некую симпатию и даже жалость.
Если говорить о самом монастыре, а о нём стоит рассказать поподробнее, ведь он, как ни крути, – наша местная достопримечательность, может быть, не такая уж и значимая в масштабах России, но для нас – неотъемлемая часть и безмолвный свидетель нашей провинциальной истории, а поэтому на нём стоит остановиться и заострить наше с вами внимание. Не так давно восстановленный из руин (оставалась только звонница да часть стен основного корпуса), он насчитывает, если вместе со скитами, не более шестидесяти насельников, включая трёх священников, из которых один пребывал настоятелем, и одного монаха, – в общем, средненький по российским меркам монастырь. Располагался он в тридцати трёх километрах от города, что тоже наводит на некоторые размышления о неслучайных совпадениях, на берегу большой реки, а если точнее, то возле старицы, со временем превратившейся в озеро. В нескольких сотнях метров от него из-под земли бил источник, освящённый в своё время монахами, а поэтому ставший святым. Деревенским на этот счёт несказанно повезло – проживать возле воды животворящей, так это никакого «боржоми» не нужно. Так вот, свернув, стало быть, с основной трассы, ровной и широкой, въезжаешь на полуасфальтированную, с ямами, похожими на воронки от бомбёжек, узкую дорогу, ведущую к деревне, с правого края которой и стоит, возвышаясь своими двумя куполами-маковками, монастырь. Поравнявшись с первыми домами, невольно замечаешь на обветшалых фасадах покосившихся от непрерывного в них проживания срубов свежие, сработанные по-современному, яркие таблички с указанием улицы. Благодатная, ни больше не меньше, – имеет название эта, не успевшая как следует разбежаться, улица, которая тут же и заканчивается, упёршись в монастырские ворота.
Ну а теперь о нём, о родном и близком сердцу. Как таковой территории, определяющей размер основной земельной собственности монастыря хотя бы визуально, нет, потому что забор есть только со стороны деревни, а со стороны озера – пустошь, зелёный ковёр, простирающийся вплоть до голубой излучины. Главный храм, к которому прямиком от калитки ведёт асфальтированная дорожка, не поражает воображение габаритами, как столичные, но неизменно притягивает своей патриархальной умиротворённостью, своим уединённым величием и скромной осмыслённостью пребывания на этом, не случайно выбранном, месте. Внутреннее убранство подхватывает и усиливает народившееся чувство причастности к божественному. Расписанные библейскими сюжетами потолки (не в каждом городском встретишь такое) и как откровение – сияющий свежестью искусно вырезанный из дерева иконостас, а также чистота... чистота такая, как будто только вчера закончился ремонт, после которого, не удовлетворяясь достигнутым, до сих пор все всё что-то отдраивают, что-то моют да чистят, стремясь довести помещение до идеала, понятного только им самим. Только здесь, в центре под куполом, перед древними иконами на минутку забываешь о бренном, задумываясь о вечном. Свечку за здравие, свечку за упокой – и рука сама тянется ко лбу, затем к пупку, а после справа налево, и так три раза, даже считать не надо, она сама знает. По выходу из Божьего здания замечаешь, слева от себя, кирпичный сарай. И только потом, из разъяснений, узнаёшь, что это были всего лишь мастерские, а келейная в аккурат за ними. Вот он, не узнанный сразу, трёхэтажный кирпичный красавец, на сто, с прицелом на будущее, лежачих мест. Сразу же хочется огласить на всю округу, область и страну: «У нас такое... Вы бы только видели. У нас келья – это не роскошь, а четырёхзвёздочное средство для постижения Божественного через усмирение своего внутреннего. Проси, и дано тебе будет, работай – и обретёшь крышу над головой, молись – и увидишь сон, уснувши на ложе своём». Духовное и материальное, религиозное и мирское, государственное и ничейное, частное и общинное, тщеславие и покаяние, сладострастие и ограничение, малодушие и великодушие, вооружённый и безоружный, идущий к цели и ищущий Бога – такие, прямо скажем, неординарные мысли посещают голову на обратной дороге, по возвращении из монастыря. И дай Бог, и пусть посещают, и слава тебе, Господи.
Хоть и на малое время заговорились мы, а за послушником, ведущим гостью к старцу, неплохо бы и поспешить. Вот проходят они мимо уже знакомых нам мастерских, немножко вдоль забора по тропинке, через бурьян и остатки строительного мусора и, чуть спустившись по короткой лестнице, исчезают, открыв железную дверь с торца дома. Цокольный этаж, полностью отделанный, не уступающий чистотой главному храму, встречает внутренней прохладой, которую особенно ощущаешь после духоты и палящего солнца снаружи. Келья старца, которая никогда не закрывается, находится в конце коридора, справа.
– Дальше сами, – пробурчал толстячок, указывая пальцем на единственную открытую дверь, – и повежливей там с ним, а то ведь мы за него, знаете...
– Несложно догадаться, мой юный брат.
– Пора мне, – он глубоко вздохнул, как будто лично для него продлили пост ещё на сорок дней, – пойду отмаливать...
– Никак, завёлся грешок?
– Ох... и его тоже. – Послушник, в который уже раз за эту короткую встречу, глянул на свою раскрасневшуюся ладонь и, сжав кулак, бросился на выход.
Совсем небольшая келья, где-то три на четыре метра, с единственным оконцем на восток и сводчатым потолком, ровно оштукатуренная и побелённая в бледно-салатовом колоре, с иконой в левом верхнем и кроватью-топчаном в правом углу от окна, а также с двумя массивными, но аккуратно и со вкусом сколоченными стульями, на одном из которых сидел сам старец, а другой, свободный, стоял напротив.
Женщина, до этого так уверенно шедшая по коридору, перед входом в келью вдруг сильно оробела, остановилась в нерешительности и, переминаясь с ноги на ногу, мучилась сомнениями насчёт последнего шага.
– Прошу тебя, Лиза, входи!
Она узнала, сразу же узнала, он совсем не изменился, этот голос, его голос, который, не переставая, все эти годы звучал в её сердце.
Он сидел ровно, прямо смотря перед собой, руки покоились на коленях, под одной рукой проглядывалась скуфья. Тёмные волнистые волосы спускались до плеч, а на их фоне – отливающий белизной, как будто в лунном свете, лик, на котором очень светлые, почти белые усы и борода, небольшая, но красиво растущая. Ряса, в которую он был облачён, с массивным православным серебряным крестом на груди, подвешенным на затейливой и тоже серебряной цепочке, была не просто чёрная, а иссиня-чёрная, кажущаяся бархатной под падающим на неё светом от окна. Рядом с ним, так же ровно и гордо смотря прямо перед собой, опираясь на одну-единственную переднюю лапу, сидела собака породы неопределённой, и в цветовой гамме под стать хозяину – то ли бело-чёрная, то ли чёрно-белая.
– Присаживайся, Лиза, вот стул для тебя.
Гостья с трепетной осторожностью расположилась напротив старца, заняв только краешек предоставленного стула, и только после этого собака, до того неподвижная, подогнув под себя опорную лапку, бесшумно опустилась на брюхо, вытянув мордочку вперёд.
– Сегодня, с первыми лучами солнца, узнал я о твоём приходе и взалкал, вознеся руки к небу. Господь не предупредил, послав испытание, к которому я не подготовил душу. Но возмущать её я не вправе, а пройти его надобно. В смятении сущность моя, не зная, то ли радоваться ей, то ли горевать. Но с Божьей помощью... с Божьей помощью... и помолясь, – старец размашисто перекрестился.
– Тиша!.. – Лиза от волнения задохнулась.
Он еле заметно вздрогнул, как будто его, предупредив, укололи. Собака, не отрывая головы от пола, покосилась на своего хозяина.
– Ты не вправе мучить своё сердце, но вот успокоить... Говори, Лиза не бойся, Господь всегда с тобой, и он не допустит...
– Я предполагала, что не просто будет вот так, по прошествии стольких лет... – горячая волна пробежала через всё её тело, лицо вспыхнуло, залившись пунцовым оттенком, – но что так... я как будто перед казнью, ещё мгновенье – и силы покинут меня.
– Истинно говорю, ты только начнёшь, и тебе сразу же станет легче.
– Я в растерянности, твое лицо не выражает чувств, а оттого и догадаться невозможно, – рад ты моему приходу или он для тебя в тягость?
– Я – для людей, и любой человек для меня – Божий.
– Да, но я-то не любой, и пришла я не как к священнику, а как к моему... близкому другу.
– Милая Лиза, ты здесь, и я благодарен провидению. Не сомневайся в моей дружбе к тебе, которая с годами только крепче и всё сильней. Расскажи другу о причине, приведшей тебя сюда.
– Да, Тиша... если мне удобно тебя так называть.
– Можно Лиза, можно, оставим официальщину за порогом, не в ней суть, сейчас мы просто близкие друг другу люди, давно не видевшиеся и соскучившиеся.
– Ты прав, и правда в том, что я хотела, я искала, я пришла, а значит, мне и начинать. Маленькой девочки, которую ты, надеюсь, помнишь, сейчас, как видишь, больше нет. Она осталась там, в нашей коммуналке. Теперь перед тобой женщина, которая сумела за свою недолгую взрослую жизнь многое повидать и пережить, но вот кое-что понять для себя и в кое-чём разобраться до конца так и не смогла.
Окончив школу, в институт, как надеялся мой папа, я не пошла. Не то чтобы я не хотела продолжать учиться дальше, просто не торопила события, считая, что всегда успею. Я рвалась к самостоятельности, жаждала её всей душой и никого не слушала. Видела, что происходит в стране, как она меняется прямо на глазах, какие возможности возникают и как можно ими воспользоваться. Оглядываясь назад, скажу определённо – я рада, что в своё время, поддавшись чувствам, за короткий срок успела хлебнуть такое количество жизненного опыта, которого с лихвой хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Была работа на дядю, потом был свой бизнес, и тогда уже дядя работал на меня. Муж олигарх, и всё с этим связанное. Полная уверенность, что это естественно, что так и должны жить все. Но в один прекрасный день мне вдруг показалось, что всё, что меня окружает, есть не что иное как мираж и что живу я в неправде. Как будто волшебный пылесос затянул меня в необыкновенную сказку. Где выход, как его найти, у кого спросить?.. И тут я вспомнила об отце. «Он старше, он мудрее, он опытнее, он, наконец, учёный», – эта мысль внушала мне надежду. Терпеливо выслушав меня, он сказал: «Доченька, как бы я был рад, если бы смог тебе хоть чем-то помочь. Но трагедия в том, что я не тот человек, который специализируется по таким проблемам. Вот если бы вопрос касался теории относительности... тогда да, а так... Сходи к психологу, попроси его помочь». – Психолог враз поставил мне диагноз. «Ты, – говорит, – дорогуша, с жиру бесишься. Тебе детей рожать надо, а не смысл в жизни искать. Вот когда родишь, тогда и спустишься с небес на землю, и сразу же, с первым кормлением, обретёшь его, этот смысл, которого тебе так не хватает». Облегчения не настало, если не сказать хуже. Не оправдал надежды психолог, не смог разобраться во мне, то ли знаний у него не хватило, то ли практического опыта, кто его знает, а может быть, он просто не хотел. Много нас таких, повёрнутых, перед ним мелькает. Однако деньги берёт как суперпрофессионал. Дети!.. Он мне говорил о детях... он что, думал, глядя на меня, что я ещё ребёнок – испорченное богатыми родителями дитя. Конечно, дети, обязательно, много детей, но после... после того, как что-то такое упокоит сердце, поставив его на место. Неожиданно, как-то вечером, дозвонился до меня папа. «Помнишь Тихона, – без предисловий начал он, – который проживал в нашей коммуналке? Так вот, он сейчас монашествует. Хотя полной уверенности нет, но по годам и вообще... по другим приметам вроде бы совпадает. Мне приятель рассказывал, он намедни ездил в монастырь, какие этот монах чудеса творит, ну ни дать ни взять ясновидящий. Отважься ещё на одну попытку, а вдруг он тебя узнает и вспомнит, ну а если не вспомнит... то и терять нечего». Я знала, я чувствовала, что должен быть толчок, момент спасения, потому что дальше уже невмоготу. Внутри, где-то глубоко-глубоко, вдруг зашевелилось, задвигалось и запросилось наружу – это какой-то забитый, затёртый и заброшенный на задворки души пласт, забытый всеми и терпеливо ждущий своего часа. В мучительных раздумьях я, наконец, вспомнила, когда, забыв, потеряла его. Это было после нашего переезда на новую квартиру. Ко мне вернулась память, ко мне вернулась любовь, запылавшая во мне с новой ошеломляющей силой, – та, истинно правильная и настоящая, которую я чуть не потеряла навсегда. Родившись заново, я обрела то, что подсознательно так долго искала, – мою любовь к тебе. И вот я здесь, я пришла за тобой.
Она этого не ожидала, она ждала чего угодно, но не этого. Две тоненькие струйки текли по его щекам. Он продолжал сидеть, не шелохнувшись, а слезы бежали, скапливаясь на подбородке, и, не удержавшись, проливались серебристыми каплями на его серебряный крест. Лиза вдруг почувствовала себя такой маленькой-маленькой, а вокруг вдруг всё стало таким большим-большим. «Так же, как тогда, как в детстве», – мелькнуло у неё в голове.
– Ты вернёшься одна.
– Как одна? Зачем одна? Так нельзя, это невозможно.
– Это не в нашей воле, и от желания нашего не зависит.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Мы можем сделать только то, что зависит от нас.
– Значит я, остаток дней своих приговорена страдать, мучаясь своей любовью?
– Да, ты будешь страдать.
– А ты?
– И я буду страдать.
– Нельзя! Зачем обрекают себя на страдание две любящие друг друга души? Пусть они соединятся, и страдания тут же прекратятся. Ведь это так просто и естественно – две половинки соединяются в одно целое, рождая новую жизнь. Почему нам-то нельзя?
– Так угодно Господу.
– А тебе, Тиша, тебе как?
– Если ему угодно, значит, и мне угодно.
– А ты попроси его, чтобы он сделал исключение и изменил своё решение.
– Такое у Господа не просят.
– Тогда мы без спроса сделаем по-своему. Какой смысл спрашивать, если ответ известен заранее? Пойми, это единственная для нас возможность воспользоваться случаем, другая может и не представиться. Разве ты не заслужил прикоснуться к тому, что составляет смысл человеческого существования на этой земле? Кому мы должны, если любим друг друга?
– Твоя правда, но если мы любим истинно, то должны ещё более того
– Потешная у тебя собачонка. Как ты назвал её?
– Её Матильдой кличут. Елизавета, тебе пора.
Собака тут же поднялась, и села, как прежде до этого.
– И-и-и...
– Ты сама знаешь, что я тебя не прогоняю, Боже упаси, но сейчас тебе лучше уйти, не затягивая прощание.
– А если я не уйду? Не сдвинусь с этого места до самой смерти?
– Уйдёшь. Уйдёшь, если любишь меня.
– Да, я люблю тебя, и я уйду, но я оставляю за собой право вернуться, потому что... люблю.
Всё тише и тише цокали её каблучки по плиточному полу коридора. Старец в той же позе и ни малейшего даже намёка на какое-либо движение, зато Матильда, как только Лиза вышла из кельи, опять улеглась у ног хозяина. Его острый слух уловил, очень отчётливо, как доводчик плавно и почти бесшумно притянул входную дверь к косяку. И тогда старец встал, поднялась и собака на все свои три лапы, и в следующее мгновенье он направился к дверному проёму. Матильда выбежала из кельи и, когда хозяин изнутри затворил за нею дверь, улеглась у порога. Оставшись в одиночестве, старец отошёл в угол и упал на колени перед образом.
Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей,
и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое.
Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха
моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой
предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое
пред Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех
Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо в беззакониих
зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину
возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея
явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши
мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и
веселие; возрадуются кости смиренныя. Отврати лице
Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце
чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во
утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа
Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость
спасения Твоего Духом Владычним утверди мя. Научу
беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе
обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения
моего; возрадуется язык мой правде Твоей.
Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят
хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых
убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух
сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не
уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим
Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския.
Тогда благоволиши жертву правды, возношение и
всесожигаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы.
Давно отслужили вечернюю, закончился и перерыв на трапезу, настало время повечерия, а старец до сих пор из кельи так и не вышел. Собака, в течение всего дня не отлучаясь со своего места ни на шаг, продолжала бдительно охранять вход в келью своего хозяина. По монастырю вихрем разлетелся слух о событии неслыханном, настораживающем и даже пугающем особо ревностных братьев своей неожиданностью. Перешёптывания к вечеру переросли в откровенные споры. Почти у каждого была своя версия на сей счёт.
В дверь отца Ионы, настоятеля монастыря, постучали как раз в то момент, когда он дочитывал молитву прежде чем лечь и успокоиться сном до утра. «Да простится ему», – сказал про себя настоятель и толкнул от себя дверь.
– Преподобный! – воскликнул с великой радостью отец Иона. – Ох, и заставил ты нас поволноваться о тебе. На что уж я, знающий тебя, и то уж нет-нет да вздохну с придыханием. Будь милостив, пройди сюда да истолкуй мне поведение твоё, такое непохожее на прежнее.
– А я ведь проститься пришёл и благословления вашего попросить, а перед этим покаяться жажду и душу свою очистить, а вас, отец Иона, в свидетели призвать. Не откажите...
– Час от часу не легче! – Настоятель даже руками всплеснул. – Да как же ты сподобился-то такое надумать?
– Более оставаться здесь мне не можно. К людям пойду, нуждающиеся жаждут встречи со мной.
– Да как же так, преподобный отец Тихон, а здесь... здесь-то что ж, нуждающихся нет, перевелись, стало быть, жаждущие встречи с тобой?
– Простите меня, отец Иона, простите и отпустите... – Старец опустился на колени и склонил голову в глубоком поклоне.
– Зачем ты... зачем ты так... да встань же... как можно! Мне впору самому падать тебе в ноги... ибо только рядом с тобою светлеет душа моя, и не только моя. Я... и только я должен денно и нощно возносить хвалу Господу нашему Иисусу Христу за то, что послал тебя, пастыря нашего, нам во спасение. Не на мне, но на тебе, преподобный, благодать Божия. Но мается мне сердце, что в другом... в другом причина твоя? Не можно пастырю вот так, на пустом месте, бросать стадо своё. Встань, прошу же тебя, встань, не откажи в просьбе.
Старец встал, не сразу, но встал.
– Не мне дано, но Отцу нашему небесному, а что меня касаемо, то советом ли, наставлением ли, состраданием ли, то мне неизвестно, одно знаю, что помощь моя незамедлительно придёт к тебе, как только договоришь ты исповедь свою.
– Женщина пришла ко мне. Елизаветой зовут. Знал я её маленькой девочкой, ещё в миру. Были мы дружны очень, и я её любил, как будто сестрёнку младшую. Сейчас да... она взрослая и, конечно же, совсем не такая, как раньше, но это снаружи, только верхняя оболочка, а внутри она всё та же, Пеппилотта Длинныйчулок. Душа её неспокойна стала в последнее время, возгорелась любовь в ней. И чувство это на меня направлено. Спешу опередить вас, отец Иона – это не те чувства, с которыми приходили другие женщины. То были дружеские или братские, иногда слегка корыстные, были и любовные, но робкие и сомневающиеся, в большей степени неуверенные, даже как будто боящиеся. У Лизы не так, сравнения быть не может, совсем, совсем другое, извергающийся вулкан – такие страстные, Марианская впадина – такие глубокие, и как Вселенная – такие беспредельные – истинно так, как я говорю. А дальше только хуже. Её страсть и напор вдруг разбудили доселе скрытые и мне не знакомые чувства мои. Они, как таран, пробили моё сердце и, не давая мне опомниться, завладели им полностью. Я так и сказал себе – «погибаю» – и… обрадовался вынесенному приговору. В те краткие минуты я готов был отречься от любви Его, да, отец Иона, я был на грани отречения от Господа нашего, и поэтому... грешен я, чрезвычайно и, обращаясь к Господу нашему, прошу милости его и взываю к мудрости его, и воля его да будет мне дорогой истинной и единственной.
– Так вот в чём дело, а я-то... я-то переживал прошлой ночью и всё думал, что за наваждение такое – блины снятся и снятся, спать ну никак не дают. А сон весь цветной, а блины такие-растакие – всякие разные: с маслом, со сметаной, с малиной, со сгущёнкой и даже с икрой, ты представляешь, с чёрной. Ох, и намучился я тогда, гадая, к чему бы это. А что, насчёт греха твоего – страшен он и тяжек, даже всуе случайно оброненный. Но верю я Отцу нашему небесному, что простится тебе. – Настоятель трижды перекрестил отца Тихона. – Вижу раскаяние искреннее, страждущее очищения в возмущённой душе твоей. Решение ты принял, я знаю, и препятствовать не в силах моих, но прошу, подумай ещё и ещё раз обратись к Господу нашему за помощью его, ведь он и только он мудр. И потом, разве нужно для этого уходить из монастыря? Ведь только здесь, с семьёй своей, это гораздо легче, да и условия созданы...
– Вот именно, – условия... условия созданы, – с нахмуренным лицом, старец склонил голову.
– Ты к словам цепляешься, а ведь я в добром смысле... и создали мы их по благословению Божьему, и в пользу нам.
– Добрый вы, и о братьях наших печётесь усердно. Место здесь ваше, я вижу, но своего нет. Келья тяготит, и ответа я не получил от Всевышнего, так что идти мне надо, в дороге ответ отыщется.
– Отец Тихон, не сочти за отговор, но в дороге всякое случается, как же ты один-то? Молва о тебе впереди бежать будет и, спасибо ей, народ ждать и встречать будет, выбегая навстречу. А вдруг как пропадёт дар твой, не приведи Господи, и молва легендой взрастёт. Тогда как?
– Не печалься за меня, отец Иона, Бог со мной, и на всё воля Его. Прощай.
– Прощай, преподобный отец Тихон, иди с Богом. Молиться за тебя буду, и… плакать в радости о тебе.
На востоке светлело. По низинам стелился молочный туман. Тишина доживала последние минуты. Он поднял голову вверх и замер, всматриваясь ввысь. Матильда, слегка прикасаясь боком к его ноге, задрав мордочку вверх, подражала хозяину, нетерпеливо перебирая всеми своими тремя лапами. Сзади, в калиточном проёме, темнел мешковатый силуэт послушника, того самого, нашего знакомого толстячка. Будущий инок плакал навзрыд, сотрясаясь всем телом и размазывая рукавом грязь по лицу.
– Стопы моя направи по словеси Твоему,
да не обладает мною всякое беззаконие. –
громко выкрикнул старец и, осенив себя крестным знаменьем, отвесил земной поклон.
Путь и истина сый, Христе, спутника
Ангела Твоего рабом Твоим ныне, якоже
Товии иногда, посли сохраняюща,
и невредимых, к славе Твоей, то всякаго
зла во всяком благополучии соблюдающа,
молитвами Богородицы, едине Человеколюбче.
Закончив молитву, он опять перекрестился.
Пропел первый деревенский петух, возвещая о скором восходе солнца. И тут же первый, самый неусидчивый, солнечный лучик, измученный ожиданием сигнала, выскочил из-за горизонта и, сверкнув ярким огоньком, подавая знак своим товарищам, заскользил по влажной земле. Добежав до старца, он лёг ему на плечи. «Друг мой, спасибо тебе за напоминание!» Нежное прикосновение, которое он почувствовал на своих плечах, лёгким толчком отозвалось в его сердце.
– Пойдём, Матильда, найдём радугу и полюбуемся её великолепием.
Слепая любовь
© Copyright: Алексей Ткачёв Сибиряк, 2014
Свидетельство о публикации №214042800308
Свидетельство о публикации №214042800308
Рецензии