Девочка пела...

      Не заметить эту девочку было невозможно: слишком контрастной была ее красота. Длинные и густые светло-русые волосы, заплетенные в толстую косу до пояса, и огромные, явно восточные миндалевидные глаза, опушенные замечательными ресницами. Черные, как дно бездны. Как и все девчонки, она часто смеялась, но глаза оставались по-взрослому грустными и печальными.

Хрупкие плечи и  тонкие запястья контрастировали с красивыми, но крупными кистями. И имя ее - Инга, звонкое, как кедр под ветром на высоком морском берегу, казалось чем-то инородным в республике, населенной Айгулями, Гульнарами, Розами и Замирами. А еще это красивое имя совершенно не сочеталось с ее безликой фамилией Пустоцветова.

Привлекательности Инги не умаляла даже «коричневая чума». Так учащиеся строительного ПТУ называли форму, которую им выдавали в училище. Носили ее только бывшие детдомовцы, и то от безысходности. А домашние дети отказывались надевать «чуму» даже под угрозой отчисления.

Учителя думали, что Инга детдомовская до тех пор, пока однажды в учительской мастер группы не сказал:
- Нет, не детдомовская, она домашняя.
- А почему тогда в общежитии живет? И «чуму» носит?
- Потому что,- раздраженно ответил Владимир Петрович.

Инга родилась в большом южном селе. Настолько большом, что на их станции даже поезда останавливались. Правда, не скорые, а только пассажирские.
Не только Инга, но и ее мать не знали, кто был Ингиным отцом: слишком много ухажеров было у матери. Лет до пяти девочка каждого нового маминого поклонника называла «папой», но все эти «папы» ненадолго задерживались в их доме.

Однажды подвыпившая мать, посадив рядом с собой дочку и с горечью посмотрев на нее, сказала:
- Вижу, что на беду и ты красавицей будешь.
- А что ж плохого в этом, мам?
- Много плохого, доча, когда защитить-то некому. Уж больно многим хочется потискать красавиц да потешиться с ними.

И немного, помолчав, продолжила:
- Я ведь тоже была первой красавицей в нашем селе. А как после мамкиной смерти в шестнадцать-то лет осталась одна-одинешенька, так и узнала, почем фунт лиха. В первую же ночь после маминых похорон ввалился ко мне в дом наш тогдашний председатель, да и снасильничал. Пригрозил, чтоб молчала. А кому я могла пожаловаться?  Хотела было в город уехать. Но как? Паспорта нет, родных никого. А он, падлюка,  стал изредка ко мне захаживать, чего ж не попользоваться молодой красивой девкой на дармовщинку-то.
Слухи пошли по селу. Тогда жена пригрозила ему, что в райком пожалуется, вот  он от меня и отстал. Хорошо, что после какой-то болезни он был, как бык холощеный, не обрюхатил меня.
А на меня тогда многие парни заглядывались, гуляли со мной, но замуж никто не звал: знали, что я порченая уже.


Шли годы. Дочь взрослела, а мать старилась и потихоньку спивалась. Ухажеры у нее появлялись все реже, а потом и вообще  не стало. Девочке было уже пятнадцать, когда мать привела в дом совсем молодого парня и сказала:
- Вот. Это мой Сергунька.
Инга всей кожей почувствовала на себе липкий и масляный взгляд Сергуньки. Мать, заметив, как ее ухажер пялился на дочь, подошла к ней вплотную и прошипела:
- Убью, если ноги перед ним раздвинешь, шалава малолетняя. Он – мой!

В эту ночь Инга  заснула только перед самым рассветом: мешала шумная возня в постели матери и Сергуньки. Проснулась она от того, что почувствовала на себе грубые и жадные мужские руки. Спросонок не сразу поняла, что это пьяный мамкин ухажер, навалившись на нее всем телом, одной рукой пытается задрать ее ночную сорочку, а другой стащить  трусики. Девчонка закричала от ужаса. Разбуженная криком мать соскочила с постели, включила свет, а затем, схватив попавшийся под руку кипятильник, с силой хлестанула его шнуром своего Сергуньку по голой заднице. Он, вскрикнув от боли, шарахнулся в сторону от Ингиной постели, на ходу натягивая на себя трусы. А мать уже вовсю хлестала тем же шнуром перепуганную дочь, крича:
- Ах, ты сучка! Ах, ты шалава!

Каким-то чудом девочке удалось выскочить из дома. Она, практически голая, прибежала к бабке Настасье, жившей от них через три дома, и постучала в окно. Бабка Настасья открыла не сразу, но, увидев плачущую Ингу, впустила в дом.
- Полезай на печку, там согреешься. Утром расскажешь, что случилось.
В школу на следующий день она не пошла. Бабка Настасья принесла вещи Инги из дома матери и сказала:
- Поживи-ка ты, девонька, пока у меня, а там видно будет.
Девочка прожила у бабки до весны, закончив восьмой класс без троек.

Так и прижилась Инга в чужом доме. Где-то в середине августа бабка Настасья показала ей местную газету:
- Вот тут объявление. В строительное ПТУ учеников набирают. Общежитие дают в городе, питание бесплатное, одежа. Туда тебе и надо идти учиться, на мою пенсию вдвоем не прожить. Да и тебе надо профессию получать. Тут и на штукатуров – маляров учат, и на крановщиц.

Перестройка, объявленная в Москве, взбудоражила спокойную и умиротворенную до этого республику. Греки, немцы, евреи паковали чемоданы и уезжали семьями. А так называемые теперь русскоязычные ломали головы над вопросом «Что делать?» и шептались между собой, что надо бы уезжать в Россию. Но, встревоженные и мечущиеся в поисках решения, они прекрасно знали, что  Россия не Германия, не Израиль и не Греция: она не ждет своих сыновей и дочерей с распростертыми объятиями. Простые смертные жили в напряженном ожидании, а с экранов телевизоров власть предержащие произносили  благозвучные речи о том, «как хорошо в стране советской жить», вот только нужна небольшая «перестройка».

В училище Инга выделялась среди сверстниц не только красотой. Она была лучшей ученицей. Учителя хвалили ее, а между собой сетовали, что с такой головой надо бы учиться не в строительном училище.
Девочка охотно принимала участие и в общественной жизни училища. Поэтому, когда Таисия Михайловна объявила, что к 69-ой годовщине Октябрьской революции будет проводиться конкурс чтецов, она, очень любившая литературу, с радостью согласилась, ведь победитель училищного  конкурса поедет на республиканский, а Инге очень хотелось побывать в столице.


Конкурс проходил в актовом зале. Даже директор пришел послушать конкурсантов. Инга должна была читать отрывок из поэмы Багрицкого «Смерть пионерки».
Когда объявили ее номер, девочка вышла на сцену, но почему-то читать не начинала. Таисия Михайловна подсказала первую строчку, но Инга молчала.
И вдруг тихо, почти шепотом:

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О все, забывших радостью свою.

Читала спокойно, даже монотонно, но как! Это ее «голос, летящий в купол», сначала подарил всем сидящим в зале призрачную надежду на то, «что на чужбине усталые люди светлую жизнь себе обрели», а потом напугал и лишил этой надежды, потому что « у Царских врат, причастный Тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад».
Никто и ничто не вернется назад. Кажется,  именно сейчас, слушая Ингу, взрослые, сидящие в зале, поняли это особенно отчетливо.
Как ей, пятнадцатилетней девочке, удалось передать чувства, вложенные поэтом в эти строки?!
Зал слушал завороженно, поэтому, когда девушка, закончив чтение, убежала, захлопал не сразу.

Ох, и нелегко же пришлось жюри. Всем было понятно, что Инга – лучшая, но она отошла от темы конкурса.
- Ну и что,- горячилась Таисии Михайловна.- Блок одним из первых принял революцию, поэтому его творчество соответствует тематике.
- Да, но если б она читала отрывок из поэмы «Двенадцать», никто бы спорить не стал. А ведь нам сдавать отчет в республиканское управление профтехобразования. Там за такое своеволие по головке не погладят,- возразила завуч по воспитательной работе.
- А вы представляете, какой будет скандал, если она и на республике прочтет эту «Девушку»?- добавил осторожный директор.
Как ни пыталась Таисия Михайловна отстоять свою ученицу, большинством голосов решили снять Ингу с конкурса за нарушение тематики. Зал на такое решение ответил неодобрительным гулом. А Ингины соседки по комнате, рассказывали, что она ночью плакала в подушку.

Приближающийся Новый год в этот раз никого не радовал. А события, вспыхнувшие в столице в декабре, еще сильнее взбудоражили республику. Но жизнь не стояла на месте. Закончилось учебное полугодие, и учащиеся разъехались домой на каникулы. В общежитии осталась только Инга. Комендант Бикен Тулегеновна, увидев ее, одиноко сидящую в комнате отдыха перед телевизором, спросила:
- А ты почему не уехала?
- Некуда. Бабка Настасья уехала к дочери в Россию.
- А к матери?
- Да не нужна я там.
- Ну что ты! Нельзя так говорить, мать все-таки.
Бикен Тулигеновна, присев рядом на диван, погладила Ингу по голове:
- Знаешь, ты купи ей какой-нибудь подарочек и поезжай. Я думаю, что она соскучилась и будет рада твоему приезду.
- Вы, правда, так думает?- с надеждой в глазах улыбнулась Инга.
- Конечно, правда. Мать всегда рада встретить детей.

Учителя, вышедшие на работу 2 января, понуро сидели в учительской, разбившись на группы явно по национальному признаку. Не было традиционных для этого дня ни разговоров о деликатесах, съеденных за праздничным столом, ни обмена рецептами, ни обсуждения телевизионной программы «Песня года».
Все немного оживились, когда вошел Владимир Петрович, мастер группы крановщиков, и прикрепил к «Доске объявлений» какой-то листок.

Наталья Васильевна первой отреагировала:
- Володя, чего это ты нам объявляешь? Неужели администрация решила нам премию отвалить?
- Сами прочтите,- резко ответил мастер и вышел из учительской.
- Подумаешь, какой важный. Прочтем, обязательно прочтем.
Наталья Васильевна подошла к «Доске» и прочла вслух:
- В ночь с 31 декабря на 1 января была убита ученица группы 22 Пустоцветова Инга Александровна. Администрация училища просит оказать посильную помощь в организации похорон.

Аудитория громко ахнула, сраженная услышанным. Наталья Васильевна, увидев в коридоре Владимира Петровича, ухватив за рукав, втащила его в учительскую:
- Как это случилось?
- Мать пьяная. Приревновала к сожителю. Ножом. В шею. В сонную артерию. До больницы не довезли.
После недолгой паузы зловещую тишину нарушила Таисия Михайловна:
- Вот и отпела наша «девушка в церковном хоре».
- Безнадега, сплошная безнадега,- всхлипнула Наталья Васильевна.