Нет ничего дороже человеческой глупости

из текста "Феодосия. Вход в AIDs" http://www.proza.ru/2012/02/01/464

И вот, пару дней спустя Волошинский дом был поставлен на уши известием:  Деникинская контрразведка арестовала Осипа Мандельштам, как пособника  Пролетарской Диктатуры.

          Известие принес Илья Эренбург, собрав в верхнем самом большом кабинете, оборудованном Майей для уроков, всех обитателей дома.

          – Что он там мог начудить? – Елена Оттобальдовна, прислонившись к косяку двери,  никак не может связать мальчишескую фигурку Осипа с грозовым раскатом – «контрразведка».

          – Уличен, как сейчас модно говорить, - оборачивается к грузноватой, но довольно привлекательной в своем нежелании молодиться и казаться не тем, что ты есть на самом деле, матери Макса Илья.

          Пауза  повисает как в недоработанной до конца сцене провинциального  драматурга:  он же не способен сочетать реальность мира и сюрреалистичность своего к нему отношения. Человек не от мира сего мог ли вмешаться в то, о чём он имеет довольно смутное представление?

          – И что там конкретно? – пытается прояснить ситуацию Макс, только что хлопотавший об изменении смертной казни красному, в понимании местной власти,  генералу Марксу на каторжные работы.

          – Конкретно будет: когда его поставят к стенке, – запальчиво ответствует Илья, - у них там каждый попавший в лапы – объявлен вне закона.

          После этого замечания с полчаса уходит на разработку стратегического замысла, еще полчаса на тактическую разработку деталей плана и следующий день начинается с того, что Илья за свои деньги нанимает экипаж, и везёт Майю на аудиенцию к главе местного отдела контрразведки.

          Вчерашние расчеты оправдываются: вензельная визитка княгини Кудашевой открывает двери просторного кабинета, залитого ранней крымской зарей. Стол хозяина кабинета несколько захламлён бумагами, лентами телетайпа, в вензельных металлических стаканчиках, на которых позолотой отражаются первые лучи,   торчат головки разноцветных  карандашей, на змейках  подсвечников водружены  толстые белые свечи,  странно сочетающиеся с телефонным аппаратом – всё это скорее похоже на канцелярию, если бы не прикрепленные к дощатой перегородке за спиной генерала :  пара морских кортиков, казачьих и турецких  сабель от прямых до серповидных, какие-то наколотые на спицу бумажки, какие-то агитки и приказы.

           –  Господин генерал, соблаговолите прочесть, - тоненькая ручка в ажурной перчатке протягивает незапечатанный конверт.

           Господин, вальяжно расположившийся за столом, слегка наморщив высокий лоб, открытый на всеобщее обозрение зачесанными назад русыми с сединой прядями, судя по всему польщен визитом хрупкой и очаровательной дамы на визитной карточке, которой было начертано: "Княгиня Кудашева".
   
    «М[илостивый] г[осударь]!
   До моего сулха дошло, что на днях арестован подведомственный Вам чинами – поэт Иос[иф] Мандельштам. Т[ак]  к[ак] Вы по должности, Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает [в] русской поэзии очень к[р] упное  и славное место. Кроме того он человек крайне панический и, в случае, если под влиянием перепуга, способен на всякие безумства. И, в конце концов, если с ним что-нибудь случится, - Вы перед русской читающей публикой будете ответственны за его судьбу.
  Сколь верны дошедшие до меня слухи – я не знаю. Мне говорили, что Мандельштам обвиняется по службе у большевиков. В этом отношении я  могу Вас успокоить вполне: М[андельш] там ни к какой службе вообще не способен,  а также [и к] политическим убеждениям: этим он никогда в жизни не страдал.
 Волошин.»

           Подняв взгляд, на привлекательную своей непосредственностью  просительницу по делу  этого самого недавнего  еврея Мандельштама, видавший виды разведчик, золотопогонник, как по себя определяет его статус Майя, ещё раз внимательно вглядывается в красивые по-детски широкие глаза молодой женщины, отмечая при этом и чистоту отделанного венским кружевом темного платья, и безукоризненность в выборе крохотной шляпки,  над замысловатой волной волос, и самое главное – быстрый пронзительный взгляд, прячущийся за полуприкрытыми веками.

          – А кто же такое Волошин? И почему он мне так пишет? – вполне натурально тем не менее удивляется  серьезный военный, шевеля красиво подстриженными усами с сединой.

          – Поэт, – Майя Кудашева, неотрывно смотрит на эти усы, словно разговор ведет именно с ними, при этом в ответ вкладываться  всё величие, каким можно было сопроводить столь короткое пояснение.

          Повисает минута молчания. Майя отрывается от притягивающих внимание усов и останавливается на голубовато-сизых глазах, в которых явно читается:  он не понял ответ. Выдержав взгляд, Майя сочла необходимым дополнить:

           – Он со всеми так разговаривает, – голос при этом высок и чувственен.

           Письмо, только что прочитанное в кабинете контрразведки, сочинялось вчера в неизъяснимых муках, словно рождалось на свет дитя, которое одним своим появлением должно было свидетельствовать в пользу Осипа,  и тем не менее не оставлять двусмысленности в толковании, отчего было написано в  духе корректном, однако  на лезвии ножа.

           Прошение, впрочем как и  личные ответы, очаровательной княгини звучали, все ж таки для контрразведчика,  несколько двусмысленно, на грани личного оскорбления. Поэтому генерал запомнил и её, и имя Мандельштам. Недовольным жестом  сложенный пополам конверт, начальник разведки  сунул  в боковой карман: «Подумать только под этакой  шляпкой столь язвительный язычок!»

           Тем не менее, на другой день было приказано отпустить Мандельштама.

           И разумеется первое , что сделал получивший свободу:  направился к своей спасительнице. Признательность такого человека, как Осип Мандельштам , в свою очередь,очень растрогала Мари, неожиданно ставшую для кого-то настоящей судьбоносной роковой находкой с Гюговским « ANAKГН» (« Fatalitе »).
          –   Fatalitе, моя прекрасная судьбоносица, Fatalitе, - соглашался с Маей, склоненный крупной своей головой к руке женщины,  поэт.

           Вечером все пили на террасе чай с какими-то странными турецкими лепешками  и читали стихи.
                Холодная весна. Голодный Старый Крым,
                Как был при Врангеле — такой же виноватый.
                Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
                Такой же серенький, кусающийся дым.

                Всё так же хороша рассеянная даль —
                Деревья, почками набухшие на малость,
                Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
                Вчерашней глупостью украшенный миндаль.   
           Стихи свои Мандельштам неожиданно прерывает риторическим вопросом: верит ли кто в проходимость глупости, а не царствование её.

           Черту спору, возникающему на этом замечании, подводит Илья Эренбург:
           – Нет ничего дороже человеческой глупости. 
 
           Смешно, но его слова подтверждаются для Мари буквально через несколько дней, когда в учебную комнату, где Кудашева проверяет своих учениц на знание французского урока,  врывается вооруженный пистолетом разъяренный отец девочек, казацкий генерал Калинин, как раз приехавший к своей семье в гости и узнавший от жены подробности происшествия.

           – Княгиня, я вверил вам своих дочек в надежде на ваше звание и происхождение. Но вы….,  – тут генерал слегка запинается, не находя нужного выражения, видимо, в понимании необходимости сохранения отцовского авторитета в глазах присутствующих в комнате дочерей, посему, метнув грозный взгляд исподлобья в сторону  стоявшей позади него  раскрасневшейся мадам Калининой, чувствовавшей себя  виновницей разыгравшейся сцены,  мужчина прячет   зажатый в руке пистолет и выдавливает из себя, –   я узнал, что к вам ходят жиды. Первого жида, который к вам войдет, я застрелю. 
 
           Майя, потрясенная этой атакой,  тем временем медленно, не совсем веря в происходящее, отступала спиной к окну, пока не упёрлась в стену.

           В комнате повисла тишина.  И генерал, производящий соответствующее громоподобное впечатление и мощным телосложением, и сероватым военным мундиром, украшенными воинскими регалиями, сколько минут подумав, под пристальным взглядом девочек, счел нужным, запнувшись,  продолжить:

           – Нежели ни капли русской крови в Вас не осталось: они же уничтожили Россию?