Юность

   (продолжение главы "Отрочество" повести "Начало")

Начало шестидесятых, ещё много следов прошедшей Отечественной войны, ещё в старинном Каменец Подольске немало руин. Ещё не реставрировались древние костёлы, с фасадов которых часто обрушивались скульптурные и  лепные украшения.
Но город возрождался, и заметно это было  не только по новостройкам, а и по тому, что открывались всевозможные средние учебные заведения. Поэтому появилось много учащихся подростков. В основном это были дети-сироты. Дети, родившиеся  накануне войны, или во время её. Дети-подранки, потерявшие, а некоторые никогда не знавшие своих отцов. Много было детей из детдомов – круглых сирот. Эти дети спешили вырасти, одни - чтобы помогать своим близким, у кого они были. Детдомовцы – чтобы поскорее стать самостоятельными. В техникумы поступало много отличников учёбы, это уже в следующем поколении туда отсеивали  слабых учащихся из восьмых классов школ.
Самым престижным  считался индустриальный техникум. Здесь ковались кадры геологов, горных техников, горных электромехаников, и электротехников. Мало кто из четырнадцатилетних подростков представлял себе свою будущую работу, но было понятно, что с такими специальностями дома не останешься. Выпускники  получали распределения по всему Советскому Союзу – а, значит, впереди было «прекрасное далёко» и очень даже всерьёз принимаемый комсомольский призыв  «…была бы страна родная…». К тому взывали подвиги  недавно погибших на войне отцов.  Где-то там, впереди, маячили необъятные просторы страны, комсомольские стройки, светлое будущее.



                ***

            Техникум располагался в прекрасном двухэтажном здании, построенном задолго до революции для института благородных девиц. Просторные аудитории, два больших актовых зала, коридоры широкие, как проспекты. Фасад выступал на улицу, вокруг здания - ухоженный фруктовый сад из абрикосовых и яблоневых деревьев. 
 Общежитие находилось невдалеке, тоже на  «польских фольварках» и тоже в уникальном сооружении – в так называемом «квадрате». Это сооружение квадратной формы с внутренним двором, в котором произрастали старые яблони и груши,  занимало большую площадь.  Во внутренний двор  можно было выйти из коридора, но это разрешалось только обслуживающему персоналу.  Коридор с огромными арочными окнами по внутреннему периметру здания, сообщался со вторым этажом просторными лестницами. В подвале функционировали ( изредка ) ванные, душевые, прачечная, всё было старинным и занимало только незначительную часть подвала. Что там находилось ещё, никто не знал.
На первом этаже располагались: огромных размеров общая для всех кухня,  (учащиеся почти не пользовались ею) медпункт и помещения, приспособленные для  преподавателей и обслуживающего персонала.
Весь второй этаж занимали студенты. Притом входы в мужское и женское отделение предусмотрены были по разным лестницам, отделения между собой не сообщались. В вестибюле сидел вахтёр, следивший, чтобы никто не проникал не в своё отделение. А также не допускались в общежитие посторонние.
Об этом старинном здании ходило много легенд. Здесь когда-то покончила счёты с жизнью молоденькая институтка, и призрак её бродил по длинным коридорам, отчего девочки боялись выходить в общий туалет ночами.
В просторных комнатах, как в женской, так и в мужской половине  кроме кроватей, тумбочек, большого стола и одного на всех шкафа, мебели больше не было. И это позволяло заселять их по максимуму.  Свободного пространства, кроме проходов к большому общему столу,  оставалось мало.
С прежних времён перед фасадом здания  находилась отдельно стоящая столовая, и ещё много лет спустя бывшие учащиеся вспоминали удивительно вкусные обеды,  которые в ней готовились. А может и не такие уж они были замечательные, но в то послевоенное время мало кто у себя дома видел пышные оладьи, лапшу по-флотски, котлеты и настоящие наваристые борщи.
В противоположной стороне от столовой располагалось  значительных размеров одноэтажное  сооружение, в нём проживал директор техникума с семьёй. 
За основным зданием раскинулся очень большой пустырь, видимо, здесь когда-то был сад. Весь комплекс огорожен высокой каменной оградой. За ней город кончался.

                ***

Первого сентября первокурсники собирались перед  аудиториями.   Их выдавал не только возраст – четырнадцать лет, но оживление - всё впервые.  Учащиеся старших курсов    снисходительно посматривали - « что с них возьмёшь, - «салаги».
 Новоиспечённые учащиеся знакомились, группировались по интересам. Местные  рассказывали о порядках в техникуме, приезжие по большей части присматривались.
Иногородние девочки робели, стеснялись, спрашивали друг у друга, откуда приехала, сдавала ли экзамены или поступила на учёбу без конкурса, почему поступила именно сюда.
Горожанки держались уверенно, они всё здесь знали, вели себя  шумливо, каждая стремилась заявить о себе. Некоторые, особенно бойкие, говорили преувеличенно громко.
Прозвенел первый звонок, все устремились в аудитории.
Я не сразу нашла свою группу. А когда  вошла, то опешила и растеряно остановилась у двери –  в группе были одни мальчики.
 - Ну, вот одна попалась! – захохотали они.
 Помедлив минуту, я выскочила из аудитории и быстро открыла ближайшую дверь. Там было почти половина девочек, и я уселась на свободное место.
Вошёл преподаватель, стал знакомиться с группой, называя по фамилиям, потом  спросил:
- Я всех назвал?
Я робко сказала:
- Меня нет.
-Как ваша фамилия?
  Я назвала свою фамилию, и  преподаватель дописал меня в журнал. На следующей паре всё повторилось, и таким образом я попала в группу элекротехников.
Всё было непривычным. И то, что к нам обращались на «вы», и то, что каждый предмет проводился в своей аудитории, по время перемен их шумно разыскивали,
 На первой паре занятий руководитель группы Лернер Михаил Львович  устроил контрольную работу по математике, по результатам которой расценивал уровень подготовки учащихся и их способностей  все последующие годы учёбы. К сожалению и неожиданно для самой себя, я получила тройку. Ситуация повторялась. Вот также, когда мама забрала меня от бабушки в четвёртый класс, я скатилась с пятёрок. Знания, получаемые в сельской школе, оказались слабее. И, слушая, как уверенно и чётко отвечают другие, я поняла, что здорово от них отстаю.  Это огорчало, но, в общем, было интересно знакомиться, определять для себя кто в группе есть кто.
Мне хотелось, чтобы никто из моего окружения не знал о моей прошлой жизни. Я даже представилась всем  не Ларисой, а Лорой. Этакой жизнерадостной, беспечной и беззаботной девушкой.


               

                ***         


Ещё в первые дни учёбы, когда на переменах  завязывался общий разговор, раздавался негромкий голос:
- А у нас, в Мозыре…
Голос принадлежал девочке маленького роста, державшейся со спокойным достоинством.   Рая Забежинская не отличалась живостью, присущей её сверстникам, казалась старше.
Внешность её была яркой –  по первому впечатлению. Волнистые, чёрные, как вороново крыло, волосы, большие карие глаза казались всегда печальными.  В то время как во внешности четырнадцатилетних сверстниц  только проступали черты будущих взрослых девушек,  в Рае чувствовалась завершённость, хотя была она всего лишь на год старше. Сложение непропорциональное  -  большая голова и маленькое тело. Большая для её возраста грудь, маленькие коротенькие, не очень стройные ножки, покрытые тёмными волосками. И, самое главное, такие же волоски наползали на лицо со всех сторон – они спускались на лоб, образовывали бакенбарды, усики над губой. И чётко выделялись на её очень белой коже.
 Рая  была так доброжелательна, прямодушна, так терпимо относилась к окружающим, что у меня сразу же возникла к ней симпатия и доверие.
Я очень чётко улавливала человеческую сущность.  Чувствовала и непроизвольно «присоединялась» к людям, и, несмотря  на какие-то наши различия,  ладила. Однако,  не со всеми, особенно не терпела жадность и самодовольство. Некоторые  чувствовали мою внутреннюю настороженность, и тоже от меня дистанцировались.   
 С Раей мы усаживались  рядом в каждой аудитории, подружились. Позже она мне рассказала всё о себе, о своей семье.
Как выяснилось, она приехала из Белоруссии, где  оставались мама и маленький братик.
Отец пропал без вести,  родственники все погибли  в концлагере в  Бухенвальде, все – взрослые и дети. Избежала этой участи мама с годовалой Раей, потому что находилась с ней к началу войны на Юге в санатории. Позже Рая поведала мне всё самое сокровенное о своей семье.
 У неё после войны родился братик, и его появление на свет  связано с позорным событием в жизни мамы. Как-то она возвращалась с завода после второй смены, где работала мастером.  На пустыре, каких в Мозыре было много после войны, на неё напал неизвестный тип. Изнасиловал и избил, но оставил в живых. 
Она скрыла от всех этот позор, но вскоре стало понятно, что  забеременела. Переносила косые взгляды, пересуды. И нужду. Помощи не было ниоткуда.
 Маленькая Рая чувствовала мамину печаль, может, поэтому рано стала понимать многое. Помогала ей, нянчила братика, любила его.
После окончания седьмого класса решили, что Рая уедет к родителям отца в Каменец Подольский и поступит учиться в техникум. Приобретёт специальность и будет помогать  маме.
 Перед отъездом мама попросила Раю ничего дедушке и бабушке о братике не говорить.
Родители Раиного отца, очень пожилые уже люди, с радостью встретили и поселили у себя внучку. Жили они в двух небольших комнатках старого одноэтажного домика, уцелевшего во время войны. Да и сами они уцелели чудом. В Каменец-Подольске погибли и захоронены в общих могилах на еврейском кладбище многие тысячи евреев.
   Стипендию Рая отдавала бабушке, оставляя себе немного на карманные расходы.
И всё-таки умудрялась скопить деньги на подарки  маме и братику.

                ***

    Приятной неожиданностью для меня было то, что в группе оказалась бывшая одноклассница – Семёнова Ира. С ней я училась до шестого класса в центральной женской русской школе. В то счастливое время, когда  жила с мамой и отчимом здесь, в Каменец-Подольске.
 Ира тоже обрадовалась, хотя в школе мы с ней, живя в разных районах города, мало общались.  Была она немногословной, нисколько не заботилась о том, какое впечатление производит на окружающих, смахивала на мальчишку порывистостью, полным равнодушием к тому, как выглядит. В лице её смутно  угадывались черты монголоидной расы, что выделяло среди  других. Каким ветром занесло на Украину её предков – неизвестно. Спортивная подтянутая фигурка, длинная каштановая коса – вот что ещё бросалось в глаза.
Отец Иры тоже погиб на фронте, воспитывала их со старшей сестрой мама.
Жили сыто, так как  мама работала инженером на консервном заводе, и там отоваривалась то свиными рёбрышками, то мясными обрезками.
Жили они в одноэтажном доме с двумя   квартирами. Каждая состояла из комнаты и просторного коридора. Одна из них принадлежала их семье. Еду готовили на примусе в коридоре.  Воду брали во дворе из колонки. Там же, во дворе был общий  туалет. Отопление -  печное. Мать считала, что  ей повезло, -  своя квартира, не съёмная. Она ведь была не местная, приехала в город после войны. И так удачно получила жильё.
Все разговоры мамы сводились к тому, на кого похожи дочери внешне и по характеру. И повторялись они постоянно, что очень раздражало Иру. Она даже считала свою маму глуповатой, и лишь повзрослев, убедилась в том, что она и умна, и готова принять действенное участие в судьбе других людей.
 Меня встречала хорошо, но было  тягостно  принимать участие в бесконечных разговорах об обожаемых ею дочерях.

                ***

Мне предоставили общежитие.
Соседкой по кровати оказалась девочка Света. Чистое лицо, освещённое почти синими глазами, пухлые губы.  Пышущая здоровьем и красотой, она была нелюдимой, замкнутой. Стыдилась несколько кривоватых ног. Впрочем, в те послевоенные времена из-за отсутствия полноценного питания многие дети страдали рахитом, поэтому стройные ноги встречались не так часто.
Света стала  общаться  только со мной. Так и образовалась наша группа – Света, я, Рая и Ира.  Со всеми, кроме меня Света общалась опосредованно, через меня, терпела.
Эта девочка приехала с Западной Украины, из города Тернополя. Назвать её настроения  националистическими, это ещё мало сказать. Ненавистью было пропитано отношение к русским. Прежде всего, она ненавидела своего отца, русского по национальности. Когда мы подружились, Света рассказала о своей семье.
Мама была красавицей, отец как увидел её, так остался в Тернополе навсегда. Любил, ревновал. Уцелел после войны, но не радовался жизни, возвратившись, а срывал на жене свою досаду. Досадовал по любому поводу -  из-за нужды, из-за того, что не сумел реализовать свои мечты о счастье, не став художником.  Однажды поднял на жену руку. Потом стал часто избивать её, особенно после выпивки. А выпивал всё чаще. Начались измены жене, наградил её какой-то стыдной болезнью, от которой она лечилась.
Ненавидела и боялась отца мать, бабушка заслоняла Свету, внушала ей, что русские все такие. Рассказывала, какой чудесной жизнь была раньше, когда не было  в Западной Украине русских.
Способная Света училась на пятёрки, прекрасно рисовала. Никому, кроме меня не показывала своих рисунков, могла заниматься рисованием всё свободное время. Мечтала жить не в общежитии, ни с кем не сближалась.

                ***

    Ещё во время поступления я заметила и познакомилась с Наташей Макаровой –Талой.                Очень красивой девочкой, смуглой, с копной  курчавых волос,  с внимательным взглядом почти чёрных глаз. Она спокойно и уверенно держалась, с первых же дней выделялась хорошей подготовкой, отвечала на занятиях без запинки. На физкультуре была ловкой, всё у неё получалось. Талу уважали в группе, хотя некоторые побаивались её прямоты. К однокурсникам относилась ровно, не заносчиво.
 Как-то  пригласила меня к себе домой.
 Красотой Тала была в маму, стройную женщину, преподавателя в  пединституте.
С  ней я сразу почувствовала себя непринуждённо, свободно – так просто мама  встречала, ни о чём не расспрашивая. И в то же время заинтересованно принимала участие в    разговорах.
Как-то  Тала дала маме почитать моё стихотворение, она прочла и сказала:
- Ты хорошо передала настроение, мне нравится.
  Это была первая положительная реакция взрослого человека, очень для меня важная. До этого я только однажды показала своему дедушке надуманное стихотворение о любви.  Он удивлённо поднял брови и сказал:
- Ты пиши лучше о природе, о том, что видишь и понимаешь. Ты слишком много читаешь любовных романов. 
Мне стало стыдно, больше я к дедушке со стихами не подходила.
 Тала - единственная дочь у матери-одиночки, об отце никто не знал ничего. Однокурсница Люда Корсун, «по секрету» сообщила всем, якобы  отец её был немцем - так утверждали её тётушки. Вряд ли это было правдой, учитывая, что Тала родилась накануне войны.


                ***
 
Люда Корсун всегда держалась рядом с  Талой.   Обе жили  на русских фольварках, учились в одной школе. Они были  полными противоположностями.  Люда - некрасивая, блёклая. С глазами навыкате, с вывороченными губами, с гривой русых волос, которые росли почти от самых бровей, настолько низким был лоб. Она держалась независимо,  в любой момент готовая оспорить всё, о чём говорила Тала. Дружбы между ними не было, но чувствовалось, что Тала относилась к ней терпимо, не бывала  резкой, хотя Люда не скрывала своего с ней соперничества.
Люда являлась круглой сиротой. Как-то, во время войны, появилось сообщение о том, что на вокзале выгрузили заболевших по дороге в Германию детей, совсем маленьких. И что немцы разрешают их разобрать.
Две сестры, Шура и Надя, немолодые «старые девы» решили взять себе ребёнка. В здании вокзала они увидели кучку детей, жавшихся друг к другу. Кто-то спал, кто-то смотрел на окружающих людей, никто не плакал.
Сёстры растерялись, не зная, кого взять. Одна их них  догадалась и спросила громко:
- Кто хочет пойти со мной, дети?
Минутку никто не двигался,  потом  с сидения сползла  крошечная  девочка и заковыляла к ним.
Шура подхватила её на руки, и сёстры ушли, не оглядываясь, сдерживая слёзы. Это и была Люда. Сёстры дали ей имя и свою фамилию, очень к ней привязались, изливали на неё нерастраченный запас любви. Люда называла их по именам, росла смышленой, бойкой.
Им принадлежала часть большого двухэтажного  дома, состоящая их двух комнат. В  помещениях с фасада  размещались какие-то учреждения. Их квартира с выходом во внутренний двор – всё, что оставили  власти в  бывшем собственном доме.  Принадлежал им ещё небольшой сарай, служивший  художественной мастерской, и большой фруктовый сад.
В своё время сёстры получили хорошее образование, воспитывались в пансионе благородных девиц. В советское время зарабатывали себе на жизнь рисованием икон, которые заказывали  служители церквей со всей области. Работа была полулегальная, однако обеспечивала  существование.
 В числе прочих сохранившихся с прошлых времён вещей у них осталась прекрасная библиотека, изданная ещё до революции.
 Я часто приходила к ним, в течение всех лет учёбы. Мне разрешали пользоваться книгами. Там  открыла для себя  французов – Мольера, Бомарше, Бальзака, Флобера, прочла «Исповедь» Руссо и философские повести Вольтера.  Немцев – Гёте, Шиллера, Гейне, Томаса Манна.  Перечитывала знакомых с детства англичан – Диккенса, Филдинга, Бернарда Шоу.  Узнала не издаваемого после революции русского писателя Шиллера-Михайловского. Поразил  поэт Надсон, особенно такими  стихами:

                Не говорите мне «он мёртвый, он живой»,
                Пусть жертвенник разбит, огонь ещё пылает,
                Пусть роза сорвана, она ещё цветёт,
                Пусть арфа сломана, аккорд ещё рыдает…

Навеянное этим стихотворением, я написала своё, которое звучало так:

                Уже Звезды, быть может, нет,
                Достиг земли лишь только свет,
                И лишь прощальные лучи
                Ещё нам светятся в ночи.
                Цветы увяли, но струят
                Знакомый слабый аромат,
                И хоть певец уже молчит,
                В ушах мелодия звучит…

 Любила слушать воспоминания «тётушек» о прошлом города и о той, дореволюционной жизни. О том времени, когда отец возил их в собственном экипаже, о том, как они катались на велосипедах в лесопарке, о посещении кладбища, которое было в те времена настоящим музеем под открытым небом, где любили прохаживаться по аллеям знатные горожане.
 Близкими подругами мы с Людой не стали, Люда была самодостаточной и не искала дружбы ни с кем.
               

                ***

 В комнате общежития проживала  Рыжова Люся, вся в веснушках, с тоненьким  носиком, пухленькая хохотушка. Она приехала из глубокой деревни Ивановской области, директор техникума приходился ей родным дядей. Деревенской девочке,  никогда не жившей в южном городе, всё нравилось.  Роскошная природа, в особенности огромные каштановые деревья, канадские клёны и раскидистые с пахучими кронами деревья грецких орехов. Поражали её воображение  старинный город, и его местоположение на скале, и благоустройство общежития.
Но её родство с директором смущало её, она всячески старалась подчёркивать объективность суждений о нём. В своём желании нравиться всем, иногда демонстрировала не лучшие качества.
Например:
  Девочку Нину, детдомовку, уличили в воровстве.  Кто-то заметил, что она прячет в чемодане чужой лакированный пояс. Болезненная эта, тихая девочка, которую опекала старшая подруга, тоже из детдома,  не удержалась от соблазна.
Соседки по комнате выбросили на постель всё содержимое её чемодана, и там оказались ранее исчезнувшие безделушки. Были там заколки, брошечки, разная мелочь.
  Ей было стыдно, она  не оправдывалась, стояла, потупившись. И тут подскочила Люда Рыжова,  резко, с размахом ударила её по лицу. Она вся раскраснелась, носик подёргивался от гнева. Ударила и оглядела всех присутствующих, рассчитывая на одобрение. Но все стали расходиться, так униженно выглядела провинившаяся девчонка, такой не нужной была эта жестокость. Подруга проворовавшейся девочки подошла к Люсе, гневно что-то ей сказала, отчего Люся залилась краской и ретировалась.

И ещё была в комнате Ася, «Асюня» как её стали называть позже.
 Эта высокая, рано развившаяся физически девочка владела подвижной мимикой, живо копировала окружающих. Очень даже симпатичное личико почему-то напоминало обезьянью мордочку и странно не подходило к полноватой большой фигуре. Казалось, что она занимает много места – постоянно с ней что-то происходило. Со временем оказалось, что она большая лентяйка, не желающая утруждать себя ничем. Как в учёбе, так и в быту.
Объяснялось это гипертрофированной любовью родных тёток, которые её воспитывали, родителей  не было. Они   любовались, тетешкались с ней, как с маленькой, всячески ублажали. Имя «Асюня»,  как нежно называли её тётки, в устах окружающих зазвучало пренебрежительно. Не очень уважали её соседки по комнате.  Во-первых, за скупость – никогда не делилась, предпочитая выбросить. И выбрасывать забывала, часто прокисшие тёткины посылки обнаруживались по запаху. Во-вторых, за неряшливость, она не соблюдала никаких правил гигиены. Еженедельная бытовая комиссия  не однажды обнаруживала под её матрасом кучу грязного нижнего белья. Асюня никогда не стирала, предпочитая его выбрасывать или отдавать приезжавшим тёткам.
Близких подружек у Асюни не было, но от этого она  не страдала. Потому что все её недостатки искупались живым, весёлым нравом. Она так умела рассмешить, была так артистична, что это мирило её со всеми.

Наособицу держались две  девочки – Тамара и Жанна. Обе приехали из небольшого военного городка. Воспитывались в полных семьях, отцы пребывали в высоких воинских званиях. Хорошо одетые, ухоженные, они снисходительно посматривали на окружающих, считая себя выше всех.
Эти девочки имели мало общего с основной массой учащихся. Зато очень скоро у них появились знакомые из числа модной молодёжи города, стиляги. Эти ребята одевались в зауженные донельзя брюки, носили обувь на немыслимо толстой подошве, рубашки ярких расцветок, отличались высокими причёсками.
В то время, когда учащиеся посещали студенческие вечера с танцами в техникуме, Тома и Жанна ходили на танцы в городской дом культуры, бывший драматический театр.
К окончанию второго  курса эти девочки приобщились к таким радостям жизни, о которых их соседки до поры не догадывались.
Отношение к ним было двойственным. Восхищались и завидовали их красоте, тому, как одеваются. А потом, когда узнали о том, к каким радостям они приобщились, как проводят вечера в компаниях «светской» молодёжи, некоторые испытывали жгучий интерес, поражались их «смелостью», раскованностью. Другие же почувствовали моральное превосходство, горделивое осознание своей чистоты.  Хотя никто  не знал ничего конкретного и многое даже не представлял себе.
Но однажды Жанна уехала домой и не возвращалась. А в общежитии появился отец Тамары. 
- Так вот, значит, какая у вас здесь компания! Бесстыжие пятнадцатилетки! Тамара, собирайся, я приехал забрать тебя, пока и ты не принесла нам в подоле!
Он с брезгливостью смотрел на всех нас. Было очень обидно, но никто не посмел ничего  сказать. Тамара безропотно собралась и последовала за отцом. 

  Инна Волкова – «городская», очень добрая девочка, наивная, доверчивая с большими серыми глазами, тоненькая, как прутик, была в группе всеобщей любимицей. Относились к ней, как к младшей. Такой светлой и чистой она оставалась до конца учёбы.
И Гулько Таня – миловидная единственная дочь влиятельных родителей, окружённая их заботой и любовью. Между ней и остальными девочками существовала дистанция, так как жили они в разных мирах. Вечно полуголодные девчонки из общежития, попадая в дом к Тане, поражались изобилием вкусностей – всевозможными фруктами, конфетами, вкусными обедами. Они комкались и стеснялись, отказывались от угощений, несмотря на радушие самой Тани и её родителей.
Вот и весь женский коллектив группы, основную часть составляли мальчики.  В первое время девочек, в том числе меня,  не интересовали сверстники. За исключением Раи Забежинской, сразу же отметившей и влюбившейся в Рому Штицмана.
 
                ***

Единственным человеком, кто был посвящён в радостную вначале и горькую впоследствии тайну Раи, была я.
- Я сразу же заметила его, и он обратил на меня внимание. Он такой умный, с ним  так интересно. А какой начитанный! Ты замечаешь, какой он тактичный, никогда ни с кем не ведёт себя грубо? А какой красивый!
Я соглашалась, но сама не разделяла Раиного восторга. Во-первых, я мало его знала. Мне не приходилось с ним общаться, это Рая ходила с ним по дороге из техникума домой.  Особенно неприятно меня поразила Ромина неуклюжесть на физкультуре, его неожиданные для довольно щуплого тела толстые ляжки, рыхлость. 
Но я признавала его блестящие способности в учёбе, соглашалась с тем, что у него необыкновенная, ёмкая память.
Совсем недолго Рая радовалась. Вскоре она заметила, что у Ромы появился особый интерес к Жанне.
Жанна обладала симпатичным кукольным личиком, была беленькая, пушистенькая.  И на Рому не обращала никакого внимания, разве только снисходила к списыванию у него контрольных работ. Вскоре Рома за счастье почитал переписать ей конспект,  увязывался идти следом за ней до общежития.
Рая шла домой одна. Она страдала, её и без того печальные глаза с тоской следили за Ромой, который понимал это. И раздражался. Вскоре он стал избегать любого общения с ней.
Я рассказала Рае о том, как во время поступления в техникум мне очень понравился мальчик с замечательным  именем Тимур.
 Но когда встретилась с Тимуром в техникуме и увидела, как он смеётся, указывая на меня мальчишкам из своей группы, почувствовала себя уличённой в чём-то постыдном, уязвлённой.  И старательно избегала столкновений с ним. 
Рая  понимала меня лучше всех. С самого начала стала воспринимать, как младшую, принимала  такой, какой я была, полюбила. Хотя хорошо различала, как истинные мои настроения, так и показные, за которыми скрывались робость, неуверенность в себе. Я хотела, чтобы меня замечали, чтоб восхищались тем, как я пою, какая  незаурядная, уверенная в себе. Иногда мне хотелось казаться загадочной, печальной, но я забывала следить за собой и неожиданно могла расхохотаться.  На самом деле я комплексовала. Не понимала, что у меня не так, ненавидела свою внешность. И успокаивалась, отыскивая в себе «зато» иные достоинства. Сочиняла надуманные стихи, стараясь  выглядеть в них загадочной  натурой. Я остро чувствовала фальшь, была нетерпимой к недостаткам других, в том числе к тем, которыми грешила сама.
Рая видела насквозь моё желание казаться беспечной,  желание скрыть от всех своё сиротство, чтобы никто меня не жалел. Она понимала, что потеряв маму всего два года назад, я очень страдаю, так как разрушился тот мир, в котором я жила. Что я тоскую по жизни прежней, светлой и беспечной. Здесь, в техникуме, я освободилась от сострадательного отношения, перестала чувствовать себя «бедной сироткой».
 Но и Рая не знала о страхах, мучивших  меня, о безысходном чувстве вины перед мамой. 
  И ещё - только Рае я доверила то, что дедушка мой является священником. Что я, также как  двоюродные брат с сестричкой и «тётей» Раей, на год старше меня, всегда подвергалась насмешкам со стороны сверстников, прозвищам «попадья».
 У меня с ней  был ещё один секрет, о котором не знал никто.  Мы переписали адреса редакций двух журналов и отослали туда мои стихи. Вот один из них:

Я на картинке увидела маки,
И неожиданно вспомнила дом,
Полдень и поле за нашим селом,
И до того мне представилось ярко
Всё это: я ощутила как жарко
Дышит пшеница, от зноя склоняясь,
Как жаворонок высокие трели
В небе выводит, незримо сливаясь,
В нечто единое, целое с ним,
Будто не он, будто небо льёт песню
Ярким пронзительным светом своим.

Знойно и всё так расслабленно, полно
Томной усталости, словно дитя,
Что пробудилось в уютной  постели,
И так блаженно смеётся, хотя
Лень ему двигаться.
Всё пламенеет и замирает,
Как уголь пылает
Мак у дороги, и тихо роняет               
Глянцевый, огненный свой лепесточек,
А вдоль тропинки бордюр догорает: -
Тысячелистник, вьюнок, василёчек.
               
 Я надеялась, что их напечатают, и  боялась того позора, который ожидал меня в случае отказа. Обратный адрес указали Раин, чтобы никто ничего не мог узнать.
Из журналов пришли пакеты с подробным разбором недостатков стихов, из-за чего их не приняли в печать. Письма были доброжелательными, заключали ряд советов, рекомендовали развиваться, учиться.
Я отнеслась к этому очень болезненно, не знала, как пережить стыд, самолюбие очень страдало. Радовало только то, что никто ничего не знал. А Рая, хорошо понимая меня, не пыталась что-то говорить, просто сочувствовала.
Я влияла на Раину учёбу не лучшим образом. Собранную, старательную  здорово отвлекала её от занятий. Так как я  написала первую контрольную работу на «тройку»,  то как-то сразу пала духом.  Сдалась, не пытаясь доучиться, разобраться. Тем более, что воображала себя будущей поэтессой.
Постепенно Рая тоже стала учиться спустя рукава, чем удивляла классного руководителя Лернера. Ведь она написала первую  контрольную на пятёрку.
Мы много читали, гуляли в лесопарке по тропинкам над ущельем, где дух захватывало от ощущения опасности. Я показала Рае все заветные места, где мы с мамой жили, много рассказывала о детстве, о театре, в котором работала мама.
И мы всё больше запускали учёбу.
Однажды, когда дедушка получил приглашение посетить родительское собрание (такие письма Лернер отослал всем иногородним)  он прислал мне письмо, которое кончалось словами:
 - А если ты плохо учишься, мы с бабушкой скажем тебе «ВОН»!
Это меня потрясло, я  засела за конспекты,  и всё-таки сдала зимнюю сессию на стипендию.
Случилось одно событие, оставившее после себя ощущение позора. Я решила принять участие в праздничном концерте.  Запела украинскую песню. В ней был припев очень высокого тона, и у меня получалось здорово. Вечерами, во время репетиций в зал заглядывали те, кто проходил мимо, одна из уборщиц сказала:
- Откуда ты взялась, такая голосистая!?
И вот наступил праздник, к которому готовили концерт. Я очень переживала, меня охватила нервная дрожь. Объявили  номер, прозвучали первые аккорды. И тут я поняла, что пианист взял слишком низкие для моего голоса ноты. Я запела, но голос зазвучал глухо, не звонко. Стоя на сцене перед   огромным залом, я поняла, что «провалилась». Но  продолжала петь, голос звучал жалобно, чуть ли не дрожал. Послышался смешок. Этого я не вынесла и бросилась со сцены, уже не слыша сочувствующих хлопков, выбежала из техникума, хотела провалиться сквозь землю.
С тех пор не пела на людях никогда.

                ***

Вскоре после начала занятий стали принимать в комсомол. Небольшими группами, отбирая лучших учащихся. Студенты учили устав, представали перед «старшими товарищами», переживали. Впрочем, приняты были все. Избрали актив группы. Я и Света попали в редколлегию.
Всё шло своим чередом. Учёба, собрания, студенческие вечера. Что происходило в стране, какова политика партии – никто особо не интересовался. Хотя уже ходили разговоры о том, что Сталин, этот кумир народов, допускал в своей деятельности ошибки. Этому мало  верили. Сталин оставался для всех мудрым, исключительно преданным самым справедливым идеалам.
С самого детства я была уверенна, что облик Сталина является образцом человеческой красоты. Вспоминала, как плакала мама, задавая вопрос, который был на языке у всех: «Как теперь жить без Него, что будет дальше?» Не знала, бедная, что и самой ей судьба отмерила ещё всего три месяца жизни.
Подростки жили своим - новизной  почти взрослой, самостоятельной жизни, политика ещё не занимала их.
В техникуме  прививались серьёзные знания. Проходили программу средней школы, а также специальные предметы.
Очень мне нравился преподаватель русской литературы Юрий Антонович. Однажды он предложил учащимся написать сочинение на свободную тему.
Я старалась вспомнить и написать о чём-то значительном, а потом вспомнила и очень живо представила надвигающуюся внезапно летнюю грозу. И подробно описала всё – и странное затишье, а потом  внезапно налетевший ветерок, вздымающий вихри пыли на дороге, и взметнувшиеся обрывки газет. И хлопанье калитки, и бросившихся к сараю домашних птиц. И первые тяжёлые капли дождя, ставившие жирные точки в пыли. И, наконец, мощно хлынувшую лавину воды.
Каково же было моё изумление, когда на следующем занятии Юрий Антонович очень хвалил это сочинение. Он сказал:
 - Я даже зачитал его на городском литературном кружке. Такое умение вслушаться, всмотреться -  вот что главное в творчестве.
Я была счастлива. Ещё бы, оказывается, там, во взрослой жизни есть литературный кружок, там общаются, делятся впечатлениями. И я стала мечтать о своём светлом будущем, об успехах. И ещё поняла – для того, чтобы написать хорошее сочинение, не нужно выдумывать, нужно просто представить «как это было».
Однажды мы со Светой сделали сатирическую стенную газету «Колючку». Света очень старалась, добиваясь портретного сходства персонажей, продумывала каждый штрих. Я придумала к карикатурам стишки, обе были довольны, на перемене повесили газету  и ждали откликов.
Было много смеха со стороны соучеников. Мы обе чувствовали себя  как именинницы.
Начался урок истории, вошла преподаватель, полная молодящаяся женщина. Она много путешествовала, увлекательно рассказывала о городах и о  встречах  с известными киноактёрами, её любили. Она вошла со словами:
- Какую хорошую газету сделали, столько юмора, молодцы. Если бы ещё художественно  лучше оформили, вообще было бы отлично!
Если бы она знала, как ранит своими словами Свету! Ведь она только-только приоткрылась, ей так нужна была похвала, да она и заслуживала её. Просто привыкла рисовать миниатюру, не было у неё  крупного рисунка.
С того случая Света отказалась участвовать в выпуске газеты, остро переживая свой «позор».


Прошла зимняя сессия, все поспешили по домам, на каникулы. Я поехала поездом, хотя не представляла себе, как доберусь  в Михайловку из Хмельницкого.
Зима стояла на редкость снежная, метели не прекращались. В такую погоду вряд ли можно было рассчитывать на попутку, а другого транспорта не было. Договорилась с девочкой, однокурсницей из другой группы, что если не удастся поймать машину, то переночую у неё. Так и получилось. Редкие машины не останавливались, да и страшно было ехать в такую погоду в открытом кузове – холодно.
Я заночевала  у девочки. Её мама приняла эту ситуацию близко к сердцу. 
- Что ты! В такую погоду даже собаку на улицу не выгоняют. Я попробую созвониться с сельсоветом Михайловки, чтобы передали твоим родственникам:  пусть организуют для тебя  лошадей с санями.
Связь была плохая, кое-как дозвонилась с работы. Обещали передать. Прошёл ещё один день, потом ещё. И добрая женщина придумала такой вариант:
- Пойду- ка я на ярмарку, похожу там, поспрашиваю.  Сегодня воскресенье, вдруг приехал кто-нибудь из Михайловки.
Через какое-то время возвратилась и не одна.
- Вот парень, он не из Михайловки, а из Шумовец, говорит, что знает твою родню, даже какой-то дальний ваш родственник.
- Давай  пойдём сначала в Шумовцы, там я, может, договорюсь насчёт лошадей хотя бы  в Колыбань, к твоей тёте Феодосии. А она уже отправит тебя в Михайловку.
-А я, вмешалась в разговор хозяйка, - позвоню снова и передам  всё это.
Так и решили. Напились чаю и пошли. До Шумовец было километров шесть. В летнюю пору дойти – пара пустяков. Не то зимой, в метель. Вышли из города, шли вдоль долины, по краю откоса. Может и была тут тропа, но её занесло снегом.  Ветер сбивал дыхание, в ботинки набился снег. Поначалу я выковыривала его, потом поняла, что это бесполезно. Ноги промокли, но до поры не замерзали.
Так или иначе, добрались до села. Парень, звали его Володя, жил один. Он открыл дом, навстречу с радостным визгом бросился щенок. Везде на земляном полу были кучи, и ещё -  в остуженном доме показалось холодней, чем на дворе.
 – Пойду, может, договорюсь насчёт саней с конями.
Я пошла вместе с ним. Но разговор в сельсовете кончился ничем.
Остаться заночевать я не согласилась. И мы пошли в Колыбань  пешком. Расстояние было километров десять. Всю жизнь я вспоминала этот путь. К вечеру снова закружила метель, снег бил в лицо, сильно заболели глаза, продувало. Меня стало знобить. Володя, вначале пути шутивший и балагуривший, замолчал. Ему тоже стало трудно прокладывать дорогу. Совсем обессилив, уже затемно добрались, предстали перед тётей Феодосией  заснеженные и продрогшие.
Отогрелись, рассказали о своих мытарствах. Володя остался ночевать, а дядя Боря вскоре подъехал на санях с парой лошадей.
Тётя укутала меня в старый большой кожух, и мы поехали по еле видной заснеженной дороге. Я угрелась, задремала. Очнулась от звуков голосов. Очень удивилась, услышав голос бабушки:
 - Вот безголовая! Зачем нужно было ехать в такую погоду!
Находились мы на заснеженной дороге, бабушка с возницей поднимали на полозья опрокинутые встречные сани. Оказывается, ей передали просьбу встретить меня, но перепутали  Шумовцы с  Коржовцами. Она наняла санки, поехала туда за двадцать километров от дома, недоумевая, почему я избрала такой маршрут.  К этому времени сердобольная мама Иры снова позвонила, узнать встретили ли меня в Шумовцах. Этим известием дедушка  встретил возвратившуюся ни с чем бабушку. И она ринулась в Шумовцы, да вот опрокинулись сани, и пришлось бы ей здесь, в поле заночевать.
Развернули опрокинутые сани, я пересела в них, и мы с бабушкой благополучно добрались до Михайловки, где нас встретил сердитый дедушка, которому властная и решительная бабушка не доверила встречать внучку.
 Глаза у меня заплыли кровью – так насекло их ветром со снегом, я температурила. И оставшиеся дни каникул болела, терпеливо отдав себя в руки бабушки,  врачующей меня домашними средствами.
А потом, уже без приключений, бабушка отвезла меня в Хмельницкий.
Когда я собиралась домой на каникулы я с волнением представляла  себе, как обрадуется Валя Горошко, как мы встретимся, как я буду ей рассказывать обо всех событиях моей новой жизни. И вот она пришла к нам домой, я бросилась ей навстречу, и вдруг увидела, что  она  не одна. С ней была Люся Воротняк, наша одноклассница. Я сразу поняла, что они подружились. И  чувство  обиды охватило меня. Такое острое, что я не могла говорить. Девочки, казалось, не замечали этого. Люся скороговоркой сообщала мне новости в моём бывшем классе, Валя, почувствовав что-то, была молчаливой.
Я горько плакала, когда они ушли, а потом написала Вале письмо, полное горечи и обвинений.
Когда я приехала на летние каникулы Валя с родителями уже сменили место жительства. И я одновременно опечалилась и обрадовалась, потому что не знала как вести себя, настолько острым было чувство ревности к Люсе.
   
                ***
 
Быстро проскочила зима, наступили первые тёплые весенние деньки. Впереди были экзамены за первый курс. Нужно было вплотную готовиться, а душа просилась на природу. С детства каждой весной, едва намечались первые тропинки, будь то в деревне у бабушки, или вдвоём с мамой здесь, в Каменец Подольске, мы отправлялись  за подснежниками.
Я уговорила несколько девочек и мальчиков пойти в лес.
 Рано утром собрались у входа в общежитие, накануне купили в столовском буфете пирожков и ситро в бутылках. И отправились через лесопарк  к вырубленным когда-то  в прошлые века ступенькам  вниз, к речушке Смотрич.
Шли неширокой дорогой по ущелью, потом, когда строения закончились, по тропинке вдоль речки.
Накануне всю ночь шёл спокойный тихий дождь, какие бывают весной. Он тщательно промыл все камушки булыжных мостовых, тротуары из каменных плит, скатывая воду сюда, в ущелье. Было свежо, разгорался солнечный тёплый день. 
    Много шутили, прыгали по огромным плоским плитам, отколовшимся от скалы. Коля Надворный пробрался по валунам к подножью, и огромными буквами написал мелом на ней «1955год, группа 411».
По мере удаления от города стены ущелья становились менее крутыми, постепенно снижаясь Особенно с противоположной стороны. Нужно было перейти через реку.
Я вела всех к дамбе, по которой мы и перешли на противоположную сторону.
Прошли ещё пару километров, и оказались у подножья крутого откоса, по которому  можно было подняться из ущелья.
Там, наверху, было море солнечного света. Перед нами раскинулся прозрачный  лес из грабовых невысоких деревьев. Сделали привал, перекусили.
Повалялись на жухлой прошлогодней траве, из которой только-только начали пробиваться нежные расточки. В голову пришли стихи: 
                Небо землю обласкало,
                Всё опять пошло сначала,
                Склон подставил солнцу спинку
                И порос уже щетинкой …
 Затем мы углубились в лес. И сразу же увидели цветы – целую поляну подснежников. Не тех, что произрастают в еловых лесах, белоснежных, хрупких. Эти были невысокие, в каждом растении расцвело несколько цветочков. Они росли так густо, что составляли сплошной ковёр. Дух захватило от такой красоты – голубое небо, голубая земля, тонкая вязь веток! И я почувствовала необыкновенную  нежность ко всему - к окружающему миру, к моим однокурсникам. И хотелось благодарить кого-то за это небо, за то, что я живу.
Стали рвать цветы, девочки хотели сплести венки. Но коротенькие  стебельки не сплетались.
Всех охватило веселье, стали бегать, лес огласился звонкими голосами, смехом.
 И вдруг я уловила, какое-то особенное внимание к себе Саши Хижинского. И не только его. Всегда напряжённая, в этот день я чувствовала себя  свободно и  радостно. Наверное, это был «мой день»! Такое АБСОЛЮТНОЕ счастье, ощущение полноты жизни, единства с окружающим миром! Мне казалось, что впереди бесконечная цепь таких же радостных ощущений!
После  похода Саша Хижинский стал «бегать» за мной. Однажды пригласил  в кино. Картина называлась «Прекрасная Инкери», и была она о соблазнённой и забеременевшей девочке. Мы с Сашей испытывали смущение и неловкость. По дороге домой он сделал попытку обнять меня, но я отпрянула. Он вдруг  показался мне совсем не симпатичным, даже противным. Я стала его избегать, и однажды услышала, как старший парень успокаивал расстраивающегося Сашу:
 - Не бегай за ней, знаешь, сколько у тебя будет таких Ларис!
Уже, будучи взрослой и посмотрев фильм «Усатый нянь», я поразилась сходству героя этого фильма  с моим первым кавалером – Сашей, пятнадцатилетним мальчиком с мохнатыми ресницами и голубыми глазами.
 Весна1956года. Уже отцвели абрикосы, вишни, сливы. И распустились бело-розовые  яблоневые сады. Благоухание сирени заполнило город.
 Первый курс техникума подходил к концу. Мне уже исполнилось пятнадцать лет.  Душу переполняло какое-то смутное ожидание чего-то необыкновенного.
Иногда мы с девочками ходили в кино, а однажды в город приехал оперный театр. Это было уже в июне, когда в общежитии оставались только те, кто ещё сдавал сессию. Или, как мы, первокурсники, проходили первую свою производственную практику. Опустело общежитие, а на выходной никого в комнате не было – разбрелись кто куда. И я решила надеть в театр мамино платье. Это было совершенно потрясающее платье. Наверное, из  далёких дореволюционных  времён.  Белое, совершенно прозрачное в мелких белых звёздочках.  Подол состоял из воланов от бёдер, лиф облегал фигуру. Рукава тоже были из воланов, широкий тёмный бархатный пояс охватывал  талию, такая же бархатная лента завязывалась бантом в волосах.  Под платье предусматривалась атласная коротенькая юбочка.
Что-то мешало мне показать это платье  подружкам, я стеснялась.
Как оно попало к маме,  я так и не узнала. Может, пролежало долгие годы где-то в сундуке, и продано было из-за большой нужды, а мама купила по случаю. Я не помнила, чтобы мама  надевала это платье, видела её  в нём только на фотографии.
И вот я с замиранием сердца нарядилась. Сама себе понравилась, как будто и не я была эта тоненькая кареглазая девочка с наметившейся уже грудью, с копной густых каштановых волос.   
Когда выходила из общежития, навстречу попался Сизиков Юра, однокурсник. Он просто остолбенел от удивления, а я почувствовала себя чуть ли не голой.  Прошмыгнула мимо и пошла переулками, где меня не могли встретить знакомые. Все, кто попадался навстречу, тормозили и удивлёно смотрели вслед.  Кто-то сказал: «Балерина, что ли?»
Я уже  сожалела о том, что так нарядилась. Чувствовала себя не сказочной принцессой, как вначале, а скорее чудачкой, приводящей встречных в изумление.
И всё-таки  вошла в театр, передо мной  расступались, кто-то засмеялся, видя моё смущение.  Потом я забилась в уголок на райке, и не выходила оттуда, пока зрители из театра не ушли. Давали оперу Верди «Травиата». Музыка  была такой прекрасной, судьба героини такой трагической, свои переживания такими острыми, что я  пережила настоящее  потрясение.
А платье, которое и в самом деле было очень красивым, как я поняла позже, я не надевала больше ни разу.
 В нашей обыденной жизни  проводились студенческие вечера, иногда тематические – к праздникам,  и еженедельные танцевальные.  Последние мы никогда не пропускали.
Танцевали в обширном зале, рядом с актовым, под  радиолу.
Случайных посетителей не пропускали - все свои.    
И вот я с замиранием сердца поднимаюсь по лестнице. Звучат знакомые мелодии – «Аргентинское танго», песни Лолиты Торес, очень популярные тогда.
Девочки толпятся у стены, я тоже направляюсь туда. И отчаянно переживаю, что меня не пригласят. Очень унизительно себя чувствую, если никто не приглашает. Тогда ведь танцевали парами, не так как позже, когда можно было даже в одиночку попрыгать в толпе танцующих.
Каждый раз, собираясь на вечер, мы обменивались нарядами, неумело наводили «макияж». Мы ещё не пользовались помадой, румянами и пудрой, понятия не имели о тенях. Я прилизывала брови, вытягивая их в ниточку. Растирала в пальцах красный карандаш и наводила румянец на щеках. Я заплетала косы «корзиночкой», приглаживая и открывая лоб. Мне казалось, что мой высокий лоб будет свидетельствовать  о моей незаурядности. Свою внешность я не любила – и свой маленький рост(152см), и, как мне казалось, длинный нос, и, в общем, я находила недостатки во всей внешности.
Очень мне не хотелось, чтобы меня приглашали мальчики невысокого роста, а чаще всего они-то и приглашали.
Случилось событие, которое сказалось на моей самооценке и очень помогло мне.
Одна из девочек, которая жила в нашей комнате, подружилась с мальчиком. И однажды она с  удивлением сообщила нам, что он считает меня самой симпатичной из девочек её окружения. Почти все удивились, а Света сказала:
- А фигурка у Ларисы какая! И овал лица, и вообще.
Потом я проскакивала мимо этого мальчика, чтобы он не заметил, как ошибался. И всё-таки меня не то что разубедило в моей некрасивости это мнение, но радовало и внушало мысли, что в один прекрасный день я «расцвету».

                ***
Накануне моего дня рождения  в общежитие пришёл мой отчим Сигизмунд. Меня вызвали на проходную, и я увидела его впервые за последние два года. Последний раз видела, когда он привёз в Михайловку мамины документы, среди них не оказалось облигаций. Не довёз он также её часы и ещё какие-то мелочи.
Бабушка возмутилась:
- Как же ты мелочен, Сигизмунд. Нашёл чем поживиться! И не стыдно тебе?
С тех пор он не приезжал. Очевидно,  о том, что я учусь в техникуме, ему рассказала его сестра  Зося, к которой я заходила.
Сигизмунд выглядел очень худым. Нос совсем вытянулся, весь его силуэт напоминал вязальный крючок. Мы поговорили.
- Как ты живёшь, Лариса?
- Нормально.
- Давай погуляем, пройдёмся по местам, где мы жили с мамой.
- Нет, - решительно отказалась я, - мне нужно учить уроки.
- Я очень тоскую по твоей маме.
Я почувствовала к нему жалость, проводила  до автобусной остановки.
 - Сколько тебе сейчас лет? – спросил он.
- Завтра будет пятнадцать, а что?
- Вот как! Я приеду тебя поздравить.
Я шла от автобусной остановки, вспоминала о двух годах нашей совместной жизни, о том, как мама старалась, чтобы у нас была хорошая семья. О том, как больно её ранили рассказы Сигизмунда о сёстрах ( всех, кроме Зоси), которые считают его женитьбу неудачной. «Взял с ребёнком!» Как мама иногда плакала, не желая называть причину своих слёз.
Никаких дней рождения мы в общежитии не отмечали, просто поздравляли именинницу утром после пробуждения. И покупали в складчину торт.
И когда явился Сигизмунд с вопросом «где будем праздновать?», я не знала, что ему ответить. Он понял, что мы не посидим, не поговорим, сунул мне в руку пакетик и сказал:
- Ну, ладно, я тогда пойду.
Я чувствовала себя неловко, обманувшей его ожидания.
Девочки наблюдали из окна нашу встречу, и когда я вошла в комнату, бросились ко мне с вопросом:
- Что он тебе подарил?
 Мы развернули пакетик. Там была плитка шоколада «Алёнушка».
- Ты же говорила, что он работает главным инженером института мер и весов! Ну и скупердяй. 
Больше я с Сигизмундом не встречалась никогда. Ни он, ни я не искали этих встреч.
 


                ***

 Подходил конец учёбы на первом курсе. Группа сдавала летнюю сессию.
Старшие  разъехались кто на практику, кто на каникулы. Опустело общежитие, начался ремонт. Всех, кто ещё остался  на экзамены,  выселили из комнат в подсобные помещения. Девочки оказались в полутёмной кладовке, единственное окно которой выходило на лестничную клетку. Койки тесно сдвинули к стене, лежали, зубрили. Приехала Люда Корсун, вошла со словами:
 - Как вы тут учите, на улице такая красота, а вы тут чахнете! Предлагаю поехать ко мне, будете на свежем воздухе учить, в саду.
Кто-то стал возражать, мол, столько времени терять на езду туда-сюда.
Но Люда уже загорелась.
- А зачем туда-сюда!? У нас можно постели настелить, есть панцирные сетки от кроватей. Поставим у стены дома  в саду, теплынь такая!
Решили ехать всего пять человек. Нагрузились подушками, одеялами,  радостно двинулись к остановке. Шумно ввалились в автобус, веселились, не обращая внимания на ворчание кондуктора.
Когда предстали перед глазами Людмилиных тётушек,  оробели, тем более что восторга с их стороны не заметили. Но Люда развила кипучую деятельность. Под её командой разобрали и поставили  к стене старые ржавые панцирные сетки, стоящие вдоль ограды. Люда тащила из дома всякое старьё – одеяла, пальто - всё, что можно было настелить. Тетушки выловили  и возвратили её  с большой периной, которую она еле тащила, но она ожесточённо отвоёвывала  то одно, то другое.
Со всех сторон набежали кошки и наблюдали за всей этой кутерьмой. Их у тётушек было около десятка.
Наконец, обустроились. Разбрелись по саду. Люся Рыжова забралась с конспектом на огромное ореховое дерево, я - в заросли  вишен с розовеющими кое- где ягодами, остальные устроились на постелях. Долгое время учили, пока не ощутили запах готовящейся еды. Хотелось есть, ждали. Из дома доносилось недовольные голоса тётушек:
 - Ты бы, Люся, подумала,  чем такую ораву кормить?
 Она сердилась:
- Чем, чем! Тем, что есть.
Ужинали здесь же, в саду за растрескавшимся столом. Люсю заставили есть в доме.
Девочкам предложили  перловую кашу. Накладывали в плоские тарелочки. Я вспомнила басню о лисице и журавле, а когда увидела, что из таких же тарелочек  и в таком же количестве кормят кошек, стала прыскать. Вскоре все покатывались от смеха. Люся Рыжова тихонько спросила:
- Добавки не будет?
Тут уже стали от смеха закатываться.
Пришла Тала, она жила рядом и уже была в курсе дела. Живо сориентировалась, принесла из дома пирожки с картошкой.
Долго возились, укладываясь спать, веселились. Люде спать на улице не разрешили. Опекали её настолько, что даже летом заставляли пользоваться ночным горшком, боялись, как бы она не простыла, выходя на улицу ночью
Наконец все угомонились, уснули. И только луна наблюдала эту умиротворяющую картину -  спящих безмятежно девочек и примостившихся в ногах кошек.
Весь последующий день девчонки  добросовестно готовились к  экзаменам. Один только раз отвлеклись, обедали в ближайшей столовой.
Учили допоздна, пока можно было читать.
Ночью проснулись оттого, что закапал дождь. Он быстро усиливался, девочки заметались, не зная, как быть. Разбудить тётушек не рискнули и бросились в мастерскую, тесную комнатушку, всю заставленную полотнами, баночками – тётушки зарабатывали на жизнь написанием икон. Было темно,  кое-как разместились посредине помещения, захватив подушки и одеяла. Дверь не закрывалась, порывами поднявшегося ветра забрасывало брызги дождя.  Угрелись, уснули. Утром  разбудила Люда, она уже позавтракала:
- Вставайте, сони, чай подан.
Я открыла глаза, прямо  в лицо смотрел скорбный лик божьей матери.  Приподнялась, к щеке прилипла картонка, по-видимому, используемая тётушками в качестве палитры.
 Позже выяснилось, что в темноте что-то опрокинули, что-то смазали.
Лохмотья  на сетках вымокли, смотрелись грязными  кучами. Но день был такой умытый, свежий! Благоухали листья грецкого ореха, ослепляли солнечные блики. И нам стало очень весело.
Мы попили чаю с хлебом, намазанным замечательно вкусным сливочным маслом, и отправились в техникум, на экзамен.


Наконец, закончились экзамены.  Первая производная практика проходила  на сахарном заводике, куда меня  со Светой отправили на две недели. Завод бездействовал, сырья – сахарной свеклы, ещё не было. Мы занимались в электроцехе обмоткой проводов на  старом грохочущем станке. Изнывали от жары, грохота станка, от постоянного желания поесть. На территории вдоль забора росли небольшие деревья белой акации, они цвели замечательно вкусными благоухающими гроздьями. Мы забирались туда и объедались ими.
Но вот  подошла свобода - каникулы. Все разъехались по домам.
Я, доехала поездом до Хмельницкого, потом  поймала попутку на выезде из города, забралась в кузов, пристроилась у кабины на куче мешков. Когда подъезжали к Михайловке,   заволновалась.  Опять охватило острое  сладкое чувство любви к родным полям, к огромному пруду, спокойно раскинувшемуся под горячим летним солнцем, к знакомой горбатой улочке, к показавшемуся  совсем небольшим центру Михайловки. Почти бегом, ближайшей дорогой через огороды побежала домой.
А там - родные лица бабушки, дедушки, любимого двоюродного брата Юры, ласковой  сестрички Лиды и  «тёти» Раи.
И началась привычная жизнь в селе.
Дедушка занимался своими церковными делами. Принимал  находящихся у него в подчинении рядовых священников, иереев, которые сдавали ему отчёты и церковные деньги.  В такие моменты мы старались не попадаться им  на глаза, чтобы не здороваться, так как принято было целовать при этом руку «батюшке».
 Дедушка отвозил деньги  в консисторию в Хмельницкий. По выходным проводил службу в церкви, в будни отправлялся в окрестные сёла на похороны или крестины.  Делал все дела по хозяйству,  а в свободное время много читал, переводил  Мильтона, делал записи о прочитанном, писал дневник. Любил сочинять сатирические акростихи о своих подчиненных, высмеивая их отсталость, нежелание заниматься чем-то кроме своих прямых обязанностей. Особенно возмущался их жадностью и  беззастенчивостью, когда те старались утаить часть церковных денег. Особого внимания  нам  не уделял, но видеть не мог нас,  бездельничающих. Пожалуйста, читайте, вышивайте, занимайтесь, чем угодно, но не валяйтесь, загорая на солнце.
Юру обучал разным мужским делам по хозяйству.
 Бабушка спокойно относилась к тому, что девочки не очень себя утруждали. Не заставляла  работать в огороде, всё старалась делать сама. На дедушкины неудовольствия отвечала:
- Успеют ещё, наработаются.
Хотя трудилась в колхозе в огородной бригаде с утра до вечера. Приходила усталая, приводила себя в порядок и усаживалась на крыльце отдыхать. Я брала иголку и вынимала занозы из её натруженных рук.
Потом ужинали, и дедушка, как всегда, читал вслух.
По выходным приезжала тётя Феодосия с мужем Борисом проведать своих детей – Юру и Лиду.
Периоды затишья в отношениях сменялись моими ожесточёнными спорами с Раей. И не потому, что мы враждовали на самом деле, просто перепихивали друг на друга какие-то работы по дому.  Дело в том, что с Раи был больший спрос, как со старшей, а я ещё и хитрила.
 Рая возмущалась, отказывалась носить в кухню воду из дальнего колодца. В походах в лес бдительно следила, чтобы ноша доставалась и на мою долю и так далее. И ещё - все обязаны были запасать траву на вечер для коровы.
 Юра почти всё лето зарабатывал трудодни в колхозе. Ему поручили перевозить на телеге грузы. Он приезжал на обед, гордо восседая на облучке телеги, покрикивал на коня: «Вьё»!
Бабушка радовалась, особенно если он сбрасывал из телеги охапку скошенной травы.
 У нас, девочек было много свободного времени. Каждая занимала себя на свой вкус, если не считать общих походов в лес или на пруд. И ещё под вечер, когда за воротами собиралась целая компания соседских детей, я играла с ними в общие игры – жмурки, лапту, «вышибалу». Однажды, когда я, прячась, залегла в канаву, проходивший мимо бывший одноклассник-переросток, сказал:
 - Вот корова! Уже девка совсем, а играет, как маленькая.
С тех пор не играла так безоглядно.
Рая любила вышивать, Лиду ещё занимали всякие детские  игры.  Я пряталась в укромное местечко – на чердаке сарая, устраивалась у маленького окошечка, и читала запоем.
Читая, находила у себя черты присущие героям книг. Особенно отрицательные. Остро переживала их судьбы, а когда  даже отрицательные  разорялись, например, бальзаковский Гобсек,  мне становилось жаль сокровищ, которые они теряли.
Однажды я прочла рассказ Чехова «Чёрный монах».
И меня охватил не просто страх, а настоящий мистический ужас, чувство безысходности и тоски. Я кубарем скатилась с чердака, выбежала во двор.
 Стоял предзакатный час, царило безмолвие. Над горизонтом клубились неподвижные тучи, всё казалось необычным, словно таило в себе угрозу. На миг мне почудилось, что вот сейчас откуда-то с полей примчится ко мне чёрный монах! Стало трудно дышать, закружилась голова.
Вывела меня из этого состояния вышедшая из дома Рая, заявившая, что не пойдёт встречать корову из стада, если эта хитрая Лариса не подметёт дорожки, чтобы дедушка не ворчал.
Я почувствовала облегчение, безропотно взялась за работу, чем удивила Раю, которая спросила:
- Что это с тобой?
Но я о своих страхах не рассказывала никому.
Вообще, в этот период я особенно обострённо чувствовала  людей, угадывала мотивы их поведения. Не раз ставила в тупик тех, с кем общалась.
- А как ты  догадалась? – спрашивали часто.
Я не могла этого объяснить, чувствовала – и всё.
По воскресеньям, а иногда  и в будни в клубе показывали кино. Но бабушка не всегда давала на это развлечение деньги.  И тогда все надеялись на меня, я умела  бабушку уговорить.
Зная, что она чрезвычайно любит слушать пересказы  книг, как бы невзначай начинала ей что-то рассказывать, иногда сочиняя. И в самый кульминационный момент делала вид, что дальше не читала, но вот в клубе сейчас показывают продолжение.
Бабушка, которая  прекрасно «просекала» мои уловки,  давала деньги, и все отправлялись смотреть кино. А потом я с удовольствием передавала бабушке его содержание, не упуская ни одной подробности.
     Быстро промчалось лето. Перед отъездом я всегда бывала в центре внимания всей семьи. Бабушка пекла для меня струдлики,  Юра угощал зелёным горохом, сорванным в колхозном поле. Даже Рая снисходительно не ссорилась со мной.
Потом бабушка укладывала сумку, выдавала  деньги на дорогу. Говорила:
- Этого тебе хватит до стипендии, на ерунду не трать.
Однажды бабушка сложила мне с собой вкуснейшую домашнюю колбасу, притом почти половину того, что оставила для всей семьи.
Из Хмельницка я уезжала поездом, что доставляло мне особое удовольствие.
Как только поезд трогался, я вынимала провизию и оделяла всех своих попутчиков по купе. При этом  радовалась и одновременно испытывала угрызения совести.
Бедная моя бабушка, которая всегда отдавала нам лучший кусок, была бы возмущена такой моей «щедростью».


                ***

Возбуждённые, радостные  встретились все в техникуме. Снисходительно, с пониманием посматривали на первокурсников. Делились впечатлениями. Изумлялись тому, как все подросли.
И, несмотря на то, что внезапно испортилась погода, шли нудные серые дожди, у всех было приподнятое настроение. Оказалось, что ещё как минимум целый месяц занятий в техникуме не будет – едут в совхоз Осламово собирать урожай фруктов.
Руководитель группы объявил на собрании о том, что даётся три дня на сборы.
Иногородним студентам разрешается съездить домой, взять соответственную одежду и обувь.
Я отправилась домой. После целой недели дождей установилась хорошая погода, быстро попалась попутка, в кузове которой было много народа.
Люди разговаривали, один из попутчиков был особенно говорливым. Проезжали село Шумовцы.
- А вот здесь, у кладбища на прошлой неделе убило попа, задавило машиной.
Кто-то спросил:
- Насмерть?
- Да, почти сразу отдал богу душу, ха-ха-ха. Дорогу развезло, машина забуксовала, а он, дурак, полез подкладывать хворост под колёса. Машину сдало назад, и его ударило окованным углом борта, не успел отскочить.
Я похолодела.
 - Как! Неужели мой дедушка? Не может быть!
А говорун продолжал:
- Из Михайловки поп, ехал в Хмельницкий. Да туда ему и дорога, хоть бы всех их подавило!
И он опять засмеялся.
 У меня прервалось дыхание, в голове зашумело. Правда!
Попутчик говорил что-то ещё, глумился. Но я не могла придти в себя, меня трясло от ужаса.
- Неужели это правда?
А сама уже понимала, что да, это он мог полезть в грязь, чтобы помочь. Это он, неугомонный, никогда не мог остаться в стороне.
 Я смотрела на мерзко смеющееся лицо говорящего, и  чувствовала жгучую  ненависть. Слёзы покатились  из глаз. Но я не могла ничего сказать. И на всю жизнь осталось у меня горькое сожаление о том, что не сумела выразить своего гнева, пристыдить не только того, кто говорил, но и всех, кто молчал. Никогда бы наша Рая не промолчала, она бы показала этому мерзавцу, может даже попыталась бы его ударить. А я, как всегда, струсила. А попутчик продолжал изгаляться и никто его не останавливал.
А ведь речь шла о человеке, который погиб! Как будто поп был чем-то враждебным, чем-то чужеродным. Я зажалась в углу кузова, с ужасом думая, как могло случиться такое с нашей семьёй.
 Домой бежала бегом, резко застучала в дверь.
Услышала вскрик бабушки. Распахнулась дверь, и она изумлённо воззрилась на меня. Сказала:
 - Ты постучала так, как стучал дедушка, он же всегда торопился.
 Поняла, что я всё знаю, обняла, заплакала. Сбежались все и тоже плакали.
На вопрос, почему мне ничего не сообщили, бабушка сказала:
- Развезло дорогу, я побоялась, что и ты попадёшь в беду, добираясь на похороны.
Я вошла в комнатку, в которой дедушка работал. На столе лежали его очки, стопка ученических тетрадей, в которых он писал. И меня затопило такое горькое чувство утраты, что я опять заплакала.
Дедушка, окончивший только бурсу, самоучка, знавший много языков, такой деятельный, постоянно развивающийся. Учивший нас трудиться, не терпящий ничегонеделания. Дедушка, читающий нам серьёзные книги, любивший ходить с нами за грибами в лес, неужели его больше не будет?
Провожали меня все. Я забралась в кузов попутки, машина тронулась. Кучка родных людей – бабушка, Рая, Юра, Лида показалась мне стайкой растерянных птиц, потерявших своего вожака. Сердце сжималось от жалости, я плакала навзрыд, благо, что никого больше в кузове не было.

 

                ***

В совхоз Осламово поехали в кузове грузовой машины. Размещались на скамейках, предусмотренных для этого случая. Шумели, веселились, устраиваясь. Света Левинова не поехала, она заболела, и ей разрешили уехать домой.
Я, Рая Забежинская и Ира держались вместе. Студентов разместили по домам жителей села, нас троих – в отдельной половине хаты, парадной комнатке одинокой старухи.
По притолоке комнаты расставлены были яркие тарелки,  являющиеся украшением, на одной из стен лепились фотографии, пожелтевшие от времени.
Меня удивило отсутствие икон, непременного атрибута каждой хаты в селе. Позже выяснилось, что хозяйка являлась баптисткой, а они икон не признавали.
Устроились все на одной большой кровати, спали «вальтом». Это нас не смущало. Мне было спокойно ощущать рядом подруг, я не так боялась ночами.
       Работали в огромном саду, в основном на сборе яблок. Оказалось, что не такое уж лёгкое это дело. Срывать  нужно было аккуратно, не повреждая веточек. Не допускалось трясти яблоню. Яблоки, упавшие на землю во время сбора, собирались отдельно и отправлялись на местный заводик, где перерабатывались на сок.
По норме каждый должен был собрать по десять специальных корзин,  «столбушек», а это было не просто.  Иногда халтурили, трясли яблоню и собирали всё-таки с земли, хотя бригадир предупреждал, что яблоки предназначены на вывоз, от любых ушибов плохо хранятся.
Он наблюдал за работой, сновал между деревьями, покрикивал.
Иногда на «калибровке» сортировали яблоки по размеру, для чего на каждом рабочем месте стояли образцы. Эта скучная, однообразная работа не нравилась никому. По ночам снились яблоки, бесконечные яблоки.
Иногда убирали поздние сливы такие сладкие, что они даже лопались, истекали соком. Пару раз собирали орехи. Парни залезали на высокие раскидистые деревья, срывали орехи, трясли ветки. Орехи сыпались на землю, выкатывались из остатков наружной кожуры – чуть влажные, беленькие, чистенькие. Пальцы  у всех стали коричневыми до черноты, губы тоже. Есть разрешалось сколько угодно, но не допускалось уносить с собой.
Кормили студентов в столовой досыта, хоть и не разносолами.
По воскресеньям отдыхали,  кто как хотел. Недалеко от Осламова располагался районный центр, куда ходили в клуб смотреть кино. Покупали в магазине конфеты, булочки.
 По дороге переходили мелкую, но довольно широкую речушку с узким мостиком без перил.
Однажды мы  зашли в буфет столовой в поиске любимых мятных конфет, и увидели там напиток в красивых бутылках. Это было  вино.
- А давайте попробуем, - предложила я.
Рая возразила, но мы с Ирой уже загорелись.
Чувствуя, что дело это  запретное, спрятали бутылку в сумку. Ира засомневалась:
 - А как же мы попробуем, нужно, чтоб никто не увидел.
- Давайте у речки, там кусты, никто не увидит, -  предложила я.
 Забрались в кусты, и тут выяснилось, что не просто эту бутылку открыть. Ира предложила:
 - Не выбросить же её, давайте отобьём горлышко.
Сказано – сделано. Положили на камень, сверху ударили по горлышку. Вино пролилось, но немного. Страшно развеселились. Боясь порезать губы об острые края, наливали в ладошки, пробовали. Вначале оно показалось сладким, но при повторном приёме стало казаться противным, тошнотворным. Рая вообще только лизнула. Остатки  вылили, и тут на всех напал безудержный смех, просто так, без причины. Спустились к мостику, и тут я поняла, что не сумею по нему идти – боялась упасть.
 Но идти нужно было. Первой пошла Рая, потом Ира. Я прошла пару шагов  и остановилась. На меня и всегда на этом мостике нападал страх, как будто внизу была пропасть. А тут и вовсе закружилась голова, затошнило. Я присела, а потом двинулась ползком на коленках. Ира, стоя на другом берегу, покатилась от смеха.
Рая не смеялась, она пошла навстречу, стала помогать. 
На другом берегу присели. И вдруг я залилась слезами, сама не зная отчего. Притихшие пришли мы домой, а когда легли спать, я сказала:
- Какая это гадость, вино.
Ира добавила:
 - Никогда больше пить не будем.
Всё это мы сохранили в глубокой тайне.
Тёплый сентябрь закончился, похолодало. И в начале октября отправились домой, в техникум. На прощанье бригадир разрешил набрать яблок сколько кто хотел. Но казалось, что их не захочется уже никогда. Всё-таки загрузили в кузов полные  сетки, сумки. Потихоньку  поехали мимо сада, где в кронах деревьев уже начали высвечиваться золотистые прядки. Выехали на трассу, машина набрала скорость. Оглушительно пахло яблоками. Прощай, Осламово!

                ***

Второй курс, ставшая привычной студенческая жизнь. С обременительной зубрёжкой, нехваткой денег на еду. Если стипендия легкомысленно тратилась сразу после выдачи на всевозможные нужды, например, на капрон, на тетради, ручки и прочие необходимые предметы, то на абонемент в столовой денег уже не хватало.  И тогда питались, как придётся. Покупали кабачковую икру, мазали её на хлеб и уписывали за милую душу. Покупали в техникумовском буфете пирожки с ливером, темные, давно остывшие. Я однажды, пообедав ими, почувствовала тяжесть в желудке, тошноту. Не было рвоты, просто пища стояла. И появилась отрыжка с ужасным запахом, как будто кто-то портил воздух. Я не могла есть, кружилась голова. Мучилась несколько дней, пока не прошло. Часто думала, что когда-нибудь,  зарабатывая деньги, я обязательно буду приходить в техникум, чтобы дарить какой-нибудь студентке денег.  Правда, когда я стала взрослой и зарабатывала деньги, жизнь стала уже совсем другой. Уже не было голодающих сирот.   
Училась я абы как. Особенно донимало черчение. Каждый раз что-нибудь случалось: то ошибалась в размерах, то на почти готовый чертёж проливала тушь, и всё приходилось начинать сначала.
Очень сблизилась со Светой. Поражалась её трудоспособности. Света постоянно что-то учила. Устраивалась на кровати и еле слышно бубнила, накручивая на палец локон.
Иногда на нас нападал смех, неудержимый, особенно когда ему не было выхода, например на лекциях. Задыхались, чуть ли не сползая со стульев.
Однажды  пошли на похороны отца сокурсницы и чуть не оскандалились. Наступил момент выноса тела, и мы увидели во главе процессии человека с крестом в коротенькой белой распашонке поверх пальто. Так полагалось по католическому обряду, но для нас это явилось полной неожиданностью. И тут  напал смех, совершенно кощунственный. Мы старались не смотреть друг на друга, отошли в хвост процессии и душились смехом до одышки.
  Света, так и не нашла общности ни с кем, кроме меня.  От меня у неё секретов не было. Она не скрывала от меня ненависти к существующему порядку, ощущения своего превосходства над всеми.
Как-то раз сказала:
- Я знаю, что у нас, в Тернополе есть тайное общество, где истинные украинцы собираются и думают о том, как  выйти из-под власти России. Может и здесь оно есть.
Я, честно говоря, совершенно не разделяла с ней такого желания. Вот в литературный кружок я бы хотела попасть, но ничего для этого не делала.
Ира и Рая не любили Свету и терпели её только из-за меня.
 Этот год пролетел как-то очень быстро.

                ***
 
 Снова были каникулы, вольница. Всё те же привычные дела и художественная литература, читала много.
Лето тоже стремительно промчалось.
 И вот я опять в Каменец Подольске.
 Все заметно  подросли, особенно ребята. Радовались встрече, делились впечатлениями.
Как всегда, в первые же дни нас отправили в совхоз. Чем мы только там ни занимались – перелопачивали зерно, очищали его на веялках, срезали спелые корзины подсолнухов. И, конечно же, снимали урожай яблок. По вечерам собирались компаниями, шутили, пели,
По возвращении в техникум  Света  уговаривала меня переселиться из общежития на  частную квартиру, где, по словам Светы, будет спокойно, никто не помешает заниматься творчеством. И я согласилась, хотя  мне и в общежитии было хорошо.
Рая и Ира, понимая, что я нахожусь под влиянием Светы, вынуждены были мириться с этим.
  И  мы поселились в отдельной комнатке большого одноэтажного дома. Окно выходило в сад, было тихо, спокойно. И очень голодно.
Однажды  мы узнали о том, что можно получить деньги, сдав кровь в больнице. После сдачи предлагали прекрасный обед из трёх блюд.  Боялись, но пошли. И как же я была расстроена, когда кровь у меня   не взяли – не было шестнадцати лет. Я чуть не плакала. Не уходила, ждала подружек. Видимо, медсестра догадалась о том, что я голодна и усадила вместе со всеми обедать.  Так сытно и  вкусно мы со Светой давно не ели.
  Света не выглядела недоедающей, у неё по-прежнему румянились щёки, глаза сияли. Я  же исхудала, у меня часто кружилась голова.
Постепенно хозяйка стала нас раздражать своей жадностью, жестоким отношением к приёмному мальчику – подростку, которого взяли в дом, как живую игрушку для родного сына, упитанного недоросля. Мы замечали, что мальчик ненавидит всю эту семью. Ненависть прорывалась в том, как он реагировал на родного сына, когда  мамаша этого не видела.  Он был гораздо умнее и наблюдательнее своего названого брата, но скрывал это. Затаённый и услужливый, часто подстраивал ему всякие каверзы.
Понимал, что мы его раскусили, и ему это нравилось.

                ***

Однажды, когда группа собралась в  чертёжном зале, преподаватель не пришла к началу занятий. В зале царило приятное оживление.
- Может она совсем не придёт? – спросил кто-то с надеждой.
-  Нет, я её видела, придёт, - сказала я.
У преподавателя была привычка издавать странный звук носом, по-видимому, у неё было какое-то хроническое ЛОР- заболевание. Непонятно, что на  меня напало, но я в точности воспроизвела такой звук.  Все рассмеялись, я хрюкнула ещё раз – и в этот момент вошла преподаватель.
- Ах ты, курица, - ну, ты у меня посмеёшься, - воскликнула она возмущённо .
Затем стала принимать чертежи. Когда подошла я, она, не глядя, перечеркнула всё и написала красным карандашом:
- Перечертить.
 Потом так и пошло. Я ничем уже больше не занималась – перечерчивала. 
Приближалась зимняя сессия, положение создалось критическое.
Вся группа возмущалась. Однажды решили перечертить всё, разобрав по чертежу, очень старались, «чтоб ни сучка, ни задоринки».  Мальчишки из общежития  чертили почти всю ночь.
Когда я подошла с чертежами к столу, учащиеся стали наблюдать. Преподаватель посмотрела на всех и сказала:
 - Ну, хорошо, я принимаю. Но это её не спасёт. Теперь будет читать мне точки по сборочному чертежу.
По-правде, я плохо разбиралась и не всегда могла определить, где заданная точка на сборочном чертеже из одной проекции переходит на другую. Очень скоро я ошиблась, и преподаватель торжествующе заявила:
 – Пока не перестанешь ошибаться, до тех пор зачёт тебе не поставлю.
Меня натаскивала Света, занимались все сильные учащиеся, я уже наизусть знала все чертежи. И всё-таки каждый раз, в конце концов, делала ошибку и преподаватель заявляла:
 - Учи ещё.
Семестр закончился. В день педсовета, на котором  решалось, кто допущен к экзаменам, преподаватель сказала:
- Дождись конца педсовета, я приму у тебя зачёт.
И вот она вышла, я, трепеща от страха, подошла к ней:
- Нет, я очень устала, сил у меня нет заниматься с тобой, - заявила педагог.
Я пошла к выходу, и вдруг услышала громкий зов:
 - Янковская, подожди. Проводи меня домой, там темень полная, мне страшно одной. Дома и почитаешь точки.
Мы шли в полной темноте по почти пустынным улицам, дошли до дома.
Преподаватель раздеваться не предложила, оставила в прихожей. Затем вышла и ткнула пальцем в чертёж:
- Читай.
Я не ошибалась. Сердце уже ликовало:
- Всё, теперь-то уже всё, поставит зачёт.
 И вдруг допустила ошибку. От ужаса перестала соображать.
- Ну, что же, ты и сама видишь, что ошибаешься, не могу я тебе зачёт поставить. Иди уже.
Я вышла и пошла к общежитию. От возмущения и обиды   плакала злыми слезами. И даже не боялась темноты:
 - Пусть меня кто-то встретит и убьёт, всё равно выхода нет никакого.
Я не замечала начавшегося холодного дождя. Когда подошла к дому, совсем замёрзла, промокла. В ботинках хлюпало. Но мне не хотелось заходить, отвечать на расспросы. И я стояла у двери, меня трясло.
Поплелась в комнату, Света повернулась в мою сторону, всё поняла без слов.
На следующий день я температурила.  Началась ангина. Пошла в медпункт, здесь же, в общежитии.  Фельдшер выписал лекарство и освобождение от занятий.
С тоской думала:
- Зачем мне сейчас это освобождение?! Что же делать? Допуска к экзаменам нет. Домой не поеду, это немыслимо.  Там даже возможности такой, что меня могут выгнать из техникума, никто не допускает.
Пойду устраиваться на работу, но кто примет в пятнадцать  лет?
Лежала, отвернувшись к стене, укрывшись с головой. Приходили Рая и Ира, но чем они  могли утешить!
Все сдавали сессию.
Я стала наводить справки о брате своего второго отчима, Ремизове Владимире, который оставался в городе. Нашла его. Он очень изменился. От прежнего подростка, каким его помнила, остались  рыжие кудри, веснушки почти исчезли. Это был взрослый мужчина, как выяснилось, женатый. Он не сразу меня узнал, выслушав, сказал:
- Тебе нужно ехать домой, восстанавливаться в школу. Заканчивать её и поступать учиться снова. На работу тебя не примут по возрасту. Ничего страшного, всякое бывает в жизни.
Я шла и думала:
- Домой – ни за что! Вспоминала письмо дедушки с угрозой сказать  «Вон», если буду плохо учиться.
Выхода не было, был тупик.  И я целыми днями валялась в постели, читала всё, что попадалось.
Кто-то посоветовал мне пойти в артель инвалидов, туда могли взять. И я пошла. Вошла в большую комнату, где сидели плохо видящие и совсем слепые люди.  Некоторые подняли лица от плетения авосек, которым они занимались. Я увидела странные глаза с бельмамы,  косоглазие такое, что казалось, человек смотрит куда-то себе в мозги. И в ужасе  кинулась прочь.
Закончилась сессия, все разъехались на каникулы. Света – в Тернополь, Рая – в Белоруссию, в город Мозырь. Я временно переселилась в  общежитие, где остались единицы, те, кто жил слишком далеко, например Люся из Ивановской области. 
Денег не было. Я голодала. Те девочки, которые остались в общежитии, приносили мне чёрствый хлеб, я его размачивала и съедала. Однажды одна из них угостила меня котлетой. До сих пор не пойму, как они у неё сохранялись. Холодильников тогда ещё не было, и котлеты хранились в кастрюле под её кроватью. Она их быстро не съедала, чтоб хватило подольше.  Когда её не было в комнате, я открывала кастрюлю и вдыхала запах. Иногда запускала палец и облизывала его. А однажды не сдержалась, отковырнула одну и съела. А потом ушла и долго бродила по улицам. Пришла и украдкой наблюдала, не заметила ли она. Но она не заметила.
Однажды Ира сказала, что меня приглашает к ним домой её мама. Я пришла, и женщина попросила рассказать  всё подробно о моём положении. Ругала обоих за то, что с самого начала не проинформировали её ни о чём.
Спросила, сохранила ли я справку,  выданную фельдшером, велела её принести.
 А затем отправилась с этой справкой к знакомой врачихе в поликлинику. Возвратилась расстроенная:
 - Я просила её завести карточку и оформить задним числом справку о заболевании, что позволило бы тебе пересдать сессию,  или уйти в академический отпуск. Справка от фельдшера не может быть для этого основанием. Но она не согласилась. Может быть, у твоей мамы остались в городе друзья, работающие в медицине?
И я вспомнила, что мама рассказывала мне о преподавателе медицинского училища, пожилой женщине, с которой была близко знакома. Она  осталась в живых со своей внучкой во время войны.  Рассказывала, что когда бежали от фашистов, то попали под поезд, чудом оставшись в живых. Только  девочка попала под поезд, у неё была повреждена ножка. Эйлич была их фамилия, девочку звали Эйлич Ася.
Ирина мама принялась наводить справки, вскоре узнала, что пожилая эта женщина работает в поликлинике. Она отправилась к ней, захватив с собой деньги. Возвратилась счастливая и пристыженная:
- Она очень хорошо знала твою маму, любила и уважала её. Возмутилась, что я предложила ей деньги, сказала:
 - Как вы могли подумать, что я могу их  взять?! Я возьму на себя это правонарушение, нужно помочь сироте.
- Ну, а с твоим педагогом по черчению я тоже разберусь, заявила мама Иры.
И она «разобралась». Сказала, что если с девочкой что-то случится (а она находится  в полном отчаянии), то она, Семёнова Надежда Петровна, этого так не оставит. И вся группа будет свидетельствовать о доведении девочки до отчаяния.
Короче говоря, зачёт по черчению был добыт, медицинская справка – тоже. Но я ни под каким видом не соглашалась осведомлять обо всём  бабушку, оставаясь как бы на учёбе. Справку отдали в учебную часть. От учёбы я безнадёжно отстала, и решила начать её со следующего года. А пока как- нибудь дожить до каникул.

Шло время, приближалась весна. Мы совсем оголодали. Стипендию мне уже не платили.  Из ста рублей, которые присылала бабушка, семьдесят пять шли на оплату за квартиру. Свете изредка присылали из дома топлёное сало, которое мы намазывали на хлеб. А стипендия Светы тоже частично уходила на оплату за квартиру. Остальное мы растягивали, как могли. Света наслаждалась уединением, я скучала и  часто отправлялась к Рае или Ире. Или к Тале Макаровой. Помогала ей – мыла пол, приносила воду. Ребёнка брать на руки боялась.
 Света зубрила.
 Моё общение с Раей отрицательно сказалось на её учёбе. Она резко снизила успеваемость. Я поджидала Раю в техникуме после занятий, мы бродили по городу,  проводили много времени у неё в доме, просто разговаривая и делая вид, что учим уроки.
Рая настолько привязалась ко мне, что со временем мне стало не по себе от её слишком горячих чувств. Однажды Рая, взяв меня за руку, сказала:
 - Лариса, ты даже не понимаешь, как я тебя люблю. Помнишь, как я нуждалась во внимании Ромы? Так вот, ты для меня дороже Ромы.
 Я выдернула руку и распрощалась. Не могла понять, почему мне стало так неприятно.  И  совесть мучила за то, что я не относилась к Рае столь горячо, и, мало того, мне стало тягостно с ней.
В это время, обеспокоенный приближающейся летней сессией,  Лернер написал письма родителям отстающих учащихся. В том числе Раиной маме. Как оказалось, в этом письме он пояснил такие Раины неуспехи  влиянием   подружки, отвлекающей её от учёбы.
Неожиданно приехала мама, и решила немедленно перевести Раю на учёбу в гомельский техникум. Она подошла ко мне, поджидающей Раю в коридоре техникума:
- Так вот ты какая, подружка!? Я увожу Раю домой и запрещаю вам переписываться.
Рая плакала, и молчала. Я поняла, что мы  расстаёмся навсегда, что дисциплинированная Рая не нарушит маминого запрета.
Мне  было горько оттого, что её больше не будет рядом.  Такой внимательной и доброй, которой можно было доверить всё на свете.
 Я долго помнила взгляд Раиной мамы, как будто она смотрела на что-то мерзкое.
Рая уехала, я долго ощущала пустоту, ходила по местам, где мы гуляли вместе. Меня мучили угрызения совести, я мечтала, что когда-нибудь мама и Рая узнают о моих жизненных успехах и поймут, что я не была такой уж законченной негодяйкой.
И в последующей жизни часто вспоминала Раю, мысленно обращаясь к ней со словами, соответствующими ситуации. То делилась с ней радостями:
- Ты бы знала, какое я испытываю счастье, Рая!
Или:
- Ох, Рая, если бы ты знала, как мне тяжело, как тебя не хватает!


Началась весна, оживала природа, уже распускались почки на деревьях. За окном комнаты  с каждым днём оживал сад. Распустились нарциссы.  Близилась Пасха. Хозяйка квартиры суетилась, готовила праздничный стол.
Я отправилась на поиск сестры Сигизмунда, последнего своего отчима.  Помнила её очень приветливой, примерно знала, где живёт. Просто хотела повидаться, узнать, как они живут со своей красивой дочкой Данусей.
Дом нашла без труда, вошла в тесную узкую комнату.  Тётя Зося сразу узнала меня, обняла, всплакнула.
- Как-то ты мало выросла, Лариса, ну, рассказывай, как живёшь.
Я  сказала ей, что не учусь до осени, потому что переболела. Тётя Зося показала фотографию дочки, настоящей польской панночки - такой красавицей она стала.
- Уехала из города, вышла замуж, - грустно сказала она.
Потом она предложила мне поесть, молча наблюдала. Спросила:
- Хочешь, я сошью тебе платье? Вот у меня есть кусок ткани.
Тётя Зося была известной портнихой, чем и жила. Она сняла мерку, пообещала:
- К первому мая сошью, на примерку можешь не приезжать.
На прощанье собрала в авоську сухофруктов, кусочек солёного сала, несколько сырых картофелин.
 Очень довольная я отправилась домой. Удивилась тому, как изменилась погода. Солнце исчезло, набежала какая-то хмарь, а затем пошёл дождь. Вся промокшая пришла домой.
Наутро глянула в окно – а там снег. Такое увидела впервые. Он кружился и падал тяжёлыми лепёшками на распускающие листики, на нарциссы. Меня охватила тоска,  как будто свершалось что-то непоправимое и несправедливое. Сами собой сложились стихи:

Тяжёлый и хмурый стоял небосвод,
Летели снежинки, сплетясь в хоровод,
Всё ниже склоняли нарциссы стебли,
Как будто защиту прося у земли.

 Кружилась голова, не хотелось вставать с постели,  я подумала:
-  Настоящим Обломовым становлюсь.
Попробовала встать, и чуть не упала. Поняла, что меня знобит. К приходу Светы из техникума я совсем разболелась.
 Света захлопотала, почистила картошку, взяла у хозяйки кастрюльку, принесла и заставила дышать паром.
 К ночи была температура, простынь сразу становилась мокрой от пота. Света переносила меня на свою постель, меняла  сорочку. Потом уже я мало что помнила. Просыпалась потому что приезжала скорая помощь, потом  ехала в больницу.
Наутро язык  не помещался во рту, в горле образовались нарывы. Хотелось проглотить то, что мешало, открывалась рвота.
Мне ставили уколы, взяли анализы.
- Ну и гемоглобин у тебя, - как у блокадницы, - сказала врач.
Потом мне вскрыли нарывы, стало легче. За окном уже снова сияло солнце, и я радостно отмечала, что ничего не погибло, мир уцелел. И написала ещё одно стихотворение:

Долгожданные первые солнца лучи
Были так горячи.
Первый гром добродушно уже проворчал
И скворец распевал.
А наутро тяжёлые снега пласты
Облепили кусты
Скоротечное зло – ну и пусть, ну и пусть,
Отчего ж эта грусть?
Первый нежный листок под снежинкой дрожит,
Что-то сердце грустит…

                ***

А потом меня выписали из больницы, мы со Светой переехали снова в общежитие. Это было Светиным желанием. Ей невмоготу стало жить на этой квартире. Она рассказала:
 - Представь себе, какой стол приготовила хозяйка на «Пасху»! Чего там только не было! Куличи, крашеные яйца, холодец, домашние колбасы и сальтисон!  Разные пирожки! Всего не перечесть. И хоть бы угостила! Видела, что я к тебе собираюсь, и ничего не передала! Но я ей устроила. Встала утром раньше всех и наплевала во все тарелки и в графин с фруктовым квасом. И потом решила, что больше мы там не останемся.
Однажды прибежала дежурная вахтёрша и сказала:
- Янковская здесь? На выход, тебя ждут.
 Недоумевая, я спустилась в вестибюль и увидела там …свою бабушку. От страха ноги подкосились, я не могла вымолвить ни слова.
- Да что  же ты так испугалась, бедная моя?!
Она подошла ко мне и сквозь слёзы сказала:
- Вот глупая! Так ты голодала, а нам ничего не сказала,  чтобы не брать деньги из семьи?
 Я пришла в себя, мне было и радостно и совестно, что всё обошлось. Совестно, потому что бабушка думала обо мне лучше, чем я была,  приписывая такие благородные чувства. Тогда как во мне была гордыня  и желание всё скрыть. 
Запоздалое раскаяние о том, что не старалась справиться с учёбой, желание всё начать сначала, разобраться во всём охватило меня. И острое желание начать новую жизнь, деятельную, всё изо всех сил.
Как раз в это время мне попалась книга писателя Старицкого.   В ней герой трагически умирает, запоздало осознавая, что нужно быть не созерцателем,  не бродить рядом с жизнью. А жить деятельно и полноценно.
- Вот, думала я, - именно так, преодолевая трудности, не предаваясь бесплодным мечтам!
Я ехала с бабушкой домой внутренне повзрослевшая, понимающая, что мне всё теперь по силам.
В Михайловке бабушка узнала у кого-то, что организуется пионерский лагерь, и её осенила идея устроить меня пионервожатой. Она поговорила с директором, который засомневался в том, что мне  уже исполнилось шестнадцать лет, но потом поверил.
Лагерь устроили в здании школы в селе Яновка, за пятнадцать километров от Михайловки. Рядом с селом начинался большой лес, преимущественно из грабовых деревьев. По селу струилась маленькая речушка, впадающая в небольшой пруд, берега которого окаймляли пушистые вербы.
  Штат лагеря состоял из пяти человек – директора, физрука, пионервожатой, поварихи и уборщицы. Разновозрастных детей насчитывалось около сорока  человек.
Эта работа стала яркой страницей в моей жизни. Физрук Людмила Николаевна, девушка уже не первой молодости, представила меня детям, как Ларису Павловну. Это было непривычным и очень нравилось.
Всё было как в настоящем лагере. Утрами вставали под звуки горна, потом – зарядка и торжественная линейка с рапортом и подъёмом флага. Замечательная стряпня поварихи, походы в кино, чтения, игры.
Чего стоили походы в кино! Строились по парам, впереди вышагивал горнист. Звучал  горн, мелодия  та же, которая выводилась при побудке. А затем взвивался высокий, звонкий голос Пети Жеребцова, который подхватывали все: «Мы шли под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…».  Жители села останавливались,  сельские дети припускали вслед. Меня охватывало сладкое волнение, захлёстывало счастье. Я испытывала  к детям любовь и нежность. Почему-то страстно хотелось, чтобы они запомнили навсегда это лето, и то, как всё было.
- Неужели все разъедутся, и со временем всё сотрётся в их памяти! – переживала я.
И старалась рассказывать им все, на мой взгляд, нужные книги, не считаясь с тем, что рекомендовано было читать.
Я играла с ними в пионербол, устраивала конкурсы в беге и многое другое.
Физрук нарадоваться не могла, потому что у неё было много свободного времени.
Маленькая семилетняя Света, дочка директора лагеря, очень привязалась ко мне, всегда старалась занять возле меня место. Для неё я придумывала сказки, в которых была отрицательная героиня и полная её противоположность, очень, кстати, похожая на Свету.
С мальчишками разрабатывала  в подробностях планы походов в лес, превращая их в игру.  То они разбивались на два отряда, один из которых изображал десант в тылу врага, а второй – их преследователей.   Первые оставляли позади себя разные потайные знаки, отмечающие их путь, вторые должны были их разгадывать. Потом делали привал, разжигали на опушке костёр, обедали  вкусными пирожками, картошкой с малосольными огурцами, пили чай, заваренный душицей.
В один из таких походов потерялся двенадцатилетний мальчик Коля. Долго аукали, и когда он не появился, решили, что физрук с младшими детьми возвратится в лагерь сообщить о случившемся, а я со старшими продолжу поиск.
Вечерело. В лесу становилось сумрачно. То и дело играли в горн, аукали, кричали - лес молчал. Я вывела детей из леса, пошла вдоль по краю. В стороне осталось село Королёвка. И вдруг один из мальчиков вспомнил, что именно в Королёвке проживает Коля.
- Так может он сбежал домой? – предположила я.
- А он ещё говорил мне, что знает эти места, выпасал здесь корову, - добавил  кто-то из детей.
Я решила возвращаться.  Тем более, что до лагеря было не близко. Когда стемнело, мы прошли ещё только половину пути. Устали, спотыкались по нехоженой дороге, но на лесную дорогу не заходили. Я боялась. Лес казался  враждебным, чудилось, что кто-то следит за нами из чащи.  Но  ничем себя не выдавала, и дети были совершенно спокойны.
- Только не паниковать, заблудиться мы не можем, а всё остальное – ерунда. И Коля, наверняка, ушёл домой. Увидел знакомые места, и не устоял, соскучился по дому. – думала я.
Впереди, из леса послышались голоса. Остановились, прислушались.
- Это наши! Я слышу голос Людмилы  Николаевны, - воскликнул кто-то.
Закричали, затрубили. Это, действительно оказалась физрук с  мужем уборщицы, местным жителем. Они шли навстречу поисковикам.
Радостно бросились в лес, на дорогу.
Оказалось, действительно, Коля сбежал домой. Директор сразу сделал такое предположение, сел на мотоцикл, съездил в Королёвку, где беглец и оказался. 
Уставшие возвратились в лагерь, а там  нас  ждал замечательный ужин, улыбающиеся лица.
Был только один неприятный момент у меня в лагере,  который я долго вспоминала со стыдом и раскаянием. Физрук Людмила Николаевна, так же как и я спала в одной комнате с детьми. Но однажды директор лагеря сказал ей:
- Людмила Николаевна, я распорядился поставить для вас кровать в учительском кабинете, там вам будет спокойнее.
Не знаю, что меня так задело, то ли показалось, что я, «Лариса Павловна», должна быть на равных с физруком. И то, что меня оставляют с детьми  восприняла, как унижение. Все заметили мою реакцию и были неприятно удивлены, особенно директор.
-  Лариса, а  ты, оказывается, самолюбивая не по ранжиру! Кто бы подумал!?
Я почувствовала жгучий стыд и досаду на себя. Мне до ужаса было жаль, что такой добрый и тактичный человек сделал обо мне такой вывод, хотя это и было правдой. Самое печальное, что мы так и расстались - он со своим мнением обо мне, а я с запоздалыми сожалениями.
Чем ближе подходил конец сезона, тем  больше мне хотелось замедлить течение времени. Я просто влюбилась в своих пионеров, они стали мне близкими, родными.  Часто думала:
- Неужели из их памяти сотрётся всё это?  Почему-то  хотела, чтобы  меня помнили, для меня это было очень важно.
Но вот и подошёл конец. Последний костёр, последняя торжественная линейка. Детей разобрали по домам.
 Устроили прощальный ужин своим маленьким коллективом  и распрощались.
Ощущение потери не проходило даже дома. Бабушка заметила:
- Тебе бы такую профессию приобрести, что же ты не поступила учиться в педагогический техникум?
Я ответила:
 - Туда не было приёма с семилетним образованием, я хотела.
Приходила соседка, рассказывала:
- Ну и внучка у вас, тётя Женя! Мне моя Валя всё рассказывает о  Ларисе Павловне, какая она хорошая, как её все любили в лагере. А мне и невдомёк, что это о вашей Ларисе.
Я испытала от этих слов такую радость, что я не смогла это скрыть.
Однажды я с удивлением увидела в Михайловке директора нашего техникума. Оказалось, он приехал к нашему соседу, директору кирпичного завода. Дочка его, Мила Москальчук «по секрету» сказала мне, что он покупает кирпич в обход всем разнарядкам, уплатив деньги непосредственно её отцу. Покупает как бы для техникума, а на самом деле для себя.
Меня директор не видел, на вопрос мамы Милы обо мне сказал, что не помнит такой учащейся. Я не удивилась, потому что никогда с ним не сталкивалась.

                ***             

В техникуме меня ожидала большая неприятность, не было приказа о зачислении в новую группу. Оказалось, нужно было оформить административный отпуск.
- Ну, так теперь иди к Ефову, пусть он даст распоряжение, - сказали мне в учебной части.
Робея, я вошла в кабинет директора.
- По какому вопросу? – спросил он, не поднимая взгляда от бумаг.
Я стала объясняться.
-  Ну, что же, нужно было сделать всё, как положено в прошлом учебном году, а теперь поздно.
Видимо ему просто не хотелось вникнуть в мою проблему. 
Я пришла в ужас, представив, что придётся возвращаться домой.  Представила, как огорчится бабушка. Как  будет стыдно объясняться с моими  учителями, считавшими меня умной и целеустремлённой.   «Что же я теперь буду делать», - подумала я и сказала:   
 - Вы не можете так со мной поступить! Это не правильно.
Директор поднял голову.
- Что это ещё такое, как ты смеешь здесь рассуждать что правильно, что не правильно!
-  Это не честно, я сдала в учебную часть справку.
Голос у меня дрожал, слёзы готовы были брызнуть.
-   Нужно было всё оформить, а теперь группы сформированы, уезжай домой.
-  А куда? Родителей у меня нет, мне некуда идти!
Директор смотрел на меня так, как-будто только сейчас разглядел.
- В Михайловку и поезжай! 
- Я напишу письмо о том, что бросилась со скалы из-за вас! –  сказала я.
- Ах, ты, маленькая шантажистка!
Директор подскочил, я думала, что он ударит меня, вся съёжилась и  зажмурила глаза. Но, оказавшись рядом, он овладел собой, вывел  в помещение учебной части и сказал:
- Оформите ей документы! – и вышел.
 - Ты на электротехническом?  Расписание на доске в коридоре. Иди уже,- сказала делопроизводитель, сделав  необходимые записи.
 Так я восстановилась на учёбу. О происшедшем не рассказала никому,  было стыдно. Я знала, что ни за что не бросилась бы со скалы, очень  дорожила жизнью, ждала впереди много всего замечательного. И понимала, что определение «шантажистка» это недостойное и постыдное определение, соответствует  моему поведению.
Но радость по поводу того, что всё «образовалось» пересиливала всё, и я старалась не вспоминать, забыть этот инцидент. Но  не забывала, хотела понять как я, всегда робеющая перед учителями, повела себя так. Оправдывала себя, представляя,  как бы  поступила, если бы директор проявил внимание и объяснил, что, например, группа переполнена. Или привёл бы какую-нибудь другую причину. И я бы, наверняка, не так себя вела.
         


                ***

 На переменах в новую мою группу часто прибегали Света, Ира, Тала Макарова.
С первого же дня я засела за учёбу. Света отдала мне свои конспекты за прошлые курсы, я решила разбираться с самого начала, чтоб понимать.
Результаты сразу сказались, я получила первую свою пятёрку, что очень их порадовало.
 Но, как и в прошлые годы нас отправили в совхоз на месяц.
Как всегда расселили по хатам в селе, расположенном рядом с живописным городком Скала Подольская.
Меня поселили с Галей Шевченко в горнице, где сама хозяйка не проживала. Мы спали на большой  кровати с огромными подушками.
   Галя   очень сутулилась. Вначале даже казалось, что у неё небольшой горбик. Она страдала из-за этого, постоянно следила за осанкой, вскидываясь и распрямляя плечи.
Лицо миловидное. Миндалевидные, почти чёрные глаза смотрели доверчиво,
Она часто стеснялась, при этом заливалась нежным румянцем.
У нас с ней сразу сложились доверительные отношения.
Вечерами мы выходили на улицу и посиживали на брёвнах вместе с тремя ребятами, которых поселили в соседней хате.
 Было очень хорошо. Мальчики подростки - Додик Дашевский, Вася Сухар, Толя Ершов - всем  по шестнадцать лет. Нас с Галей будоражило  общение с ними. Мы вступили в тот возраст, когда мальчики воспринимались с особым волнительным интересом. Однажды вот так сидели на брёвнах, шутили, смеялись, рассказывали друг другу что-нибудь. Вечер был тёплым, звёздное небо высоким и таинственным. Казалось, яркие звёзды подмигивали нам. Не хотелось расходиться. И я запела свою коронную песенку о солнце. И почувствовала, что всех она тронула, просили спеть ещё. И я пропела весь свой репертуар. Не стеснялась, так как лицо моё в темноте не видно было.
С этого вечера почувствовала повышенный к себе интерес Додика. Но меня это не волновало.   
Работали мы  на сборе яблок, и в поле.
Осень уже вступила в свои права. Золотились берёзки, золотилось сухое кукурузное поле, шуршало под ветерком. Вспыхивали тут и там догорающие маки и васильки.
Мы разбредались по полю, брали по пару рядов и выламывали початки. И каждый раз наши мальчики-соседи были где-то рядом.
 Однажды  вечером, когда мы улеглись спать, Галя сообщила мне свою тайну – она влюблена в Васю.
- Он  мне так нравится! – откровенничала Галя, - у него удивительные голубые глаза, всегда красные губы. Он такой умный, а какой способный! Учится лучше всех! Он сдержанный, но всё замечает, мало говорит, но если скажет, то в точку.
Я удивилась:
- Никогда бы не подумала. Он такой неуклюжий. А ты ему нравишься?
- Мне кажется – да. Он всегда наблюдает за мной.
На следующий день я стала присматриваться к Васе и пришла к выводу, что он, действительно, очень хороший . Не красивый, нет. Но лицо у него  значительное. Буйные тёмные, очень густые волнистые волосы, крупный нос, мохнатые ресницы под густыми бровями. И неожиданно голубые глаза. Он ещё не набрал свой полный рост, и чувствовалось, что вырастет и будет высоким. 
Вечером мы шептались с Галей, и я соглашалась с ней, что Вася, действительно, очень интересный парень. Она была признательна, счастливо улыбалась.
- Девчонки просто ещё не понимают, каким он станет, а я чувствую! Пока что они обращают внимание на модников – Карепова, Яковенко, ну и хорошо!
Неожиданно я почувствовала, что Вася на меня тоже «смотрит». Убедилась я в этом, когда мы всей компанией пошли в выходной в городок Скала Подольская.
Сказочно красивым был парк, разукрашенный осенними красками. Огромные липы, каштаны, нежные с повисающими над водой  пруда ветками ивы. Желтые опавшие листья на воде,  жухлая трава, заброшенность, не ухоженность этого места, тишина.
Додик фотографировал, я старалась не попадать в кадр, чтобы потом никто не разглядел на фотографиях, какая я.
И тут я убедилась в откровенном интересе Васи ко мне. Я опешила. Как можно! Галя так доверилась мне! Я не знала, как себя вести. И когда поняла, что Галя это тоже заметила,  потихоньку от них улизнула.
Взволнованная,  побежала домой, щёки у меня пылали.  Впервые  почувствовала к этому  парню что-то, чего не могла определить.
 - Неужели я в него влюбилась? Зачем это, а Галя как же!?
К вечеру все пришли к нам.
- Ты куда делась, - накинулся на меня  Додик. Почему ушла?
Я сказала, что у меня разболелась голова.
 - Но могла бы предупредить, чтобы мы тебя не искали!
Галя помалкивала.
  И я приняла честное  решение  держать дистанцию, тем более,  когда Вася приглядится, он увидит, и сразу разочаруется.
С этого времени прекратились наши непринуждённые посиделки по вечерам.  Галя казалось, понимала всё. Но мы обе всегда знали, где Вася, чем занят. Я писала стихи. Об осени, о любви. Давала их почитать Гале.

Узкая тропинка, некуда свернуть,
И боязнь столкнуться, на него взглянуть,
Встретиться глазами, выдать-передать
То, что я пытаюсь от него скрывать,
 
Ведь  в глазах мальчишки, в их голубизне
Может, нет ответа и надежды мне.
Как тогда мечтанья я себе верну? -
Лучше я с тропинки поскорей сверну!

                ***

Озабочен парень, смотрит и стоит,
Отчего девчонка от него бежит?
Он от удивленья распахнул глаза –
Вон, как сиганула, прямо как коза!

Шаловливый ветер завернул подол,
Ощутил вдруг парень тоненький укол,
Он увидел стройность загорелых ног,
Как её он раньше замечать не мог!?

Ведь её и прежде каждый день встречал,
Но в упор не видел и не замечал!
Он ещё не ведал до поры того,
Что уже проснулось сердце у него.

Галя не обижалась. У нас как бы существовал молчаливый уговор, что в центре нашей с ней жизни есть парень Вася, ничей, ни её, так как он интерес к ней потерял, ни мой, так как я не могла обмануть доверие Гали. И была убеждена, что нет во мне ничего особенного.
Эта золотая осень, тихий взволнованный шорох высохших стеблей кукурузы, заброшенный парк Скалы Подольской остались в моей памяти яркой, незабываемой страницей жизни.
                По возвращении в техникум начались трудовые будни. Я очень старалась, мы обе с Галей добросовестно учили.
И появились хорошие и отличные  отметки. Прежние однокурсники радовались за меня. Света бросалась на шею с возгласом:
- Я знала всегда, что ты способная!
Мы виделись теперь уже только на переменах, так как она снова ушла из общежития на квартиру.
В моей новой группе девочки объединились по интересам. Две самые яркие – Вера и Клава были в центре внимания мужской половины группы. Особенно Вера Довгалюк – с чудесными глазами, тоненькой талией рано развившейся грациозной фигуры. Я её  называла тургеневской девочкой. Ребята постарше, те, кто попал в нашу группу после армии, донимали её вниманием. Однако она предпочитала встречаться со сверстником  из параллельной группы, красавцем и модником, внимания которого добивались многие девчонки. Парень был начитанным, самоуверенным. Однажды я встретилась с ними на улице, и мы с Верой обменялись парой фраз. Услышав, как я сказала в шутку «всему виною рок», он очень удивился, посмотрел на меня так, как будто увидел впервые:
- Ты читала Флобера?
- Читала, а что ты так удивился?
- А что ты ещё читала?
- Перечислять прямо сейчас?
- Я думаю, что список не будет слишком  большим, - заносчиво  сказал он.
Очень ему хотелось щегольнуть перед Верочкой.
Обычно я комкалась перед ребятами, но меня задело такое пренебрежение.
- А почему ты считаешь, что читал больше меня?
-  Я совершенно в этом уверен! Называй любого автора!
И я назвала ему философские повести  Вольтера, «Исповедь» Жан Жака Руссо,
«Монахиню» Дидро, и «Фауста» Гёте
- Где ты берёшь эти книги? – удивился он. - А наших классиков читаешь?
- Конечно! – ответила я, - и наших, и немецких, и английских. Вот ты, наверняка, не читал русского писателя Шиллера-Михайловского?
Нет, он не читал. А где бы он его взял? Я же пользовалась библиотекой  тётушек Люды Корсун, которая собиралась ещё до  революции. И я специально назвала этого автора, его не переиздавали в советское время.
 Парень был оконфужен, а Верочка удивлена. Я же шла по улице, чуть не лопаясь от гордости - сбила спесь с такого заносчивого парня.
Была в группе Мандзюк Ира с лицом, казавшимся размалёванным, с носом, как у петрушки, ярким румянцем, широкими дугами бровей. Она была совершенно уверена, что является красавицей, и это её убеждение как бы передавалось мальчикам, она их привлекала. Её подружка Валя Нарикова, весёлая, смешливая, чернобровая и кареглазая, со всеми ладила, никому не завидовала. Все её любили.
Я думала:
- Как ей легко живётся с таким характером. Доверчивая, прямодушная. А я  всегда приглядываюсь к людям, анализирую, как будто выискиваю, что у них не так. И я завистливая. Завидую, когда вижу влюблённую парочку, в то время как моя подружка Галя искренне любуется ими.
 Я страдала из-за недостатков, которые в себе обнаруживала. Меня огорчало, что я бываю «умной» задним числом, что часто лепечу что-то невпопад, не то, что могла бы сказать по зрелому рассуждению. Свои промахи мучительно переживала, долго помнила, вспыхивая и заливаясь краской стыда. Ощущая себя столь несовершенной, я постоянно старалась казаться совсем другой. Разглядывая своё лицо, которое считала некрасивым, я прикидывала какое выражение мне подходит.  Что нужно прикрывать, разговаривая  с собеседником? Может, зубы, нос? Может быть, мне нужно выщипать волосы, подчеркнуть какой у меня высокий лоб – признак незаурядного ума? Может нужно румянить щёки? 
В одно и то же время я ощущала себя умной, тонко чувствующей, угадывающей истинные движения поступков людей. И в то же время – наивной,  глупой, беспомощной, очень ранимой, мнительной. Задним числом сокрушалась, что нужно было поступить совсем не так, как я поступила, сказать не то, что я сказала. И тут же корила себя за занудство.
Позже, читая романы Бальзака, у меня формировалось понятие о том,  как со вкусом одеваться, ну, хотя бы что с чем сочетается. Увы, наша действительность была совсем другой, и зачастую мы носили самые незамысловатые одежды, часто приходя в отчаяние из-за разорвавшихся чулок за неимением запасной пары.   
    Кроме тех девочек, которые проживали в общежитии, в группе были «городские».
Осталась на второй год Таня Гулько, девочка из старой моей группы. Она болела каким-то сложным заболеванием, вся семья её очень опекала. Меня радушно встречали, надеясь, что я помогу Тане в учёбе или просто развлеку её. Но мне проще было общаться с Таней у нас, в общежитии. И она приходила к нам, но от занятий было мало толка. Таня безнадёжно запустила все предметы и не старалась разобраться.
Была в группе Наташа Вальтер, длинная, нескладная девочка с прямыми жиденькими волосами. Она неодобрительно относилась к Галиной дружбе со мной, считала, что у меня сложный характер. Однако нас с Галей объединяла наша жгучая тайна.
 Люся Дембицкая – девочка с огромными глазами, нежнейшим румянцем, очень хорошенькая. Жила она в пригороде в частном доме с замечательным садом.
 И Оля Ошуркова. Когда я впервые попала к ней в дом, то была поражена. Впервые увидела совершенно отдельную комнату, а в ней отдельные, только ей предназначавшиеся предметы обстановки. Впервые увидела настоящую косметику. В семье ей предоставлена была полная свобода и независимость. О том, что можно вот так жить я читала только в книгах.  Для меня привычной была  скученность в доме бабушки, с мамой мы жили на съёмных квартирах, как правило, состоящих из одной комнаты.
 Странные у нас сложились отношения с Васей.  Не общались, но всегда знали, кто и чем занимается, на занятиях встречались взглядами, и  это – всё.
Иногда мы ходили в кино, например, Толя Ефшов объявлял о том, что они с Васей собрались туда пойти. Мы с Галей принимали этот сигнал к сведению и тоже шли в это кино. На обратном пути иногда шли вместе.
Потом шептались с Галей, вспоминая, что и как он сказал.
В этот период мы пристрастились ходить на танцы к нам в техникум. К субботе придумывали, кто что наденет, обмениваясь одёжками. Вася приходил туда не всегда, а если приходил, то никого не приглашал, танцевать не умел.
Ох, эти танцы! Как я переживала, что никто меня не пригласит. Или что пригласит Давид (Додик) Дашевский или Юра Маслов, малорослики, такие же, как я. Но однажды у меня появился постоянный партнёр, мальчик из параллельной группы. Он был ответственным за радиолу, включал-выключал. И если я оставалась не приглашённой, он всегда меня выручал. Как я была ему благодарна! Однако когда он пригласил меня пойти в кино, я отказалась. Он не обиделся и по-прежнему всегда танцевал  со мной.
А тут ещё в Каменец Подольский перевели строительный техникум из Киева. И к нам на танцы стали приходить  ребята оттуда. Они ощущали себя столичными, одевались более модно, задавали тон.
Один из них стал за мной ухаживать. Приглашал, завязывал разговоры. Он был симпатичным, но я  не могла с ним подружиться, потому что – Вася.
Я с удовольствием с ним танцевала, и мне неприятно стало, когда он перестал меня приглашать.
Однажды, когда бабушка прислала мне деньги, я решила купить себе материал на платье.
И выбрала крепдешин серебристо серого тона. Модистка сшила приталенное с облегающим лифом платье, оно получилось красивым и очень мне шло. В нём  я чувствовала себя привлекательной, была в себе уверенной. Поэтому меня многие стали приглашать на танцах. Оттого моя самооценка несколько повысилась.
К этому времени наша Рая, не набравшая необходимого количества очков при поступлении в университет, подала документы в строительный  техникум в городе Черновцы и стала там учиться. Она пригласила меня  в гости, и я поехала к ней в предпраздничные дни.
Город поразил меня, он был значительно больше Каменец Подольска. Западный город со старинными зданиями и площадями. Какое-то всё непривычное, чужое.
  Мы пошли  на вечер танцев в её техникум. Рая всё время танцевала, а меня никто не приглашал. Я стеснялась и комкалась, стояла у стеночки и чувствовала себя  униженно. Да ещё  Рая всегда превозносила и меня и Лиду перед своими подружками, хвастаясь, что мы красивые.
И  я уезжала, увозя с собой вечное моё чувство неуверенности  и нелюбви к себе.
                Третий курс был для меня сложным, но я сумела заполнить пробелы в знаниях, например, выучила «основы электротехники». Поэтому хорошо разбиралась в специальных предметах – электрических машинах, подстанциях. Однажды во время  сессии,  когда преподаватель выводил в моей зачётке «отлично», в аудиторию ворвался возмущённый директор со своим племянником  Кареновым, получившим «тройку».
- Как такое могло случиться? -  загремел он.
И тут обратил внимание на мою зачётку.
- Что, у Янковской пятёрка! А у Карепова «три»?
Преподаватель Лавинский спокойно открыл журнал:
- Обратите внимание, в семестре у неё почти всегда были отличные отметки. А вот у Каренова тройки.
После этого случая при встрече с директором я замечала, что он стал смотреть на меня как бы с интересом, а до этого не замечал в упор.
       Наступило лето, нас распределили на практику. Почти всю группу отправили в Харьков на завод ХЭЛЗ. Исключение составили сын директора Толя Ефшов и Вася, его друг.
Они поехали в Одессу.
Мы с Галей как будто осиротели. Не за кем стало наблюдать, даже обидно было. 
Поселили нас в заводское общежитие, всех девочек в одну комнату.
На заводе нас распределили по цехам. Меня и Галю «прикрепили» к сборщику электродвигателей. Но наш руководитель ничему нас не учил. Он  работал с выработки, поэтому поставил нас шкурить и зачищать корпуса.
В цехе было жарко, пахло керосином, растворителями. Было очень шумно.
Я очень усердствовала, старалась следовать принятому решению делать всё изо всей силы, выкорчёвывать из себя «обломовщину».  И в какой-то момент мне стало дурно. Я упала и потеряла сознание. Очнулась на улице, куда меня вытащили.
Может быть, у меня кончился запас прочности, потому что мы с девочками недоедали. Деньги у нас очень скоро кончились, а летнюю стипендию всё не присылали.
Мы уже не ходили в вареничную, где продавались замечательные пельмени, вареники с творогом и картошкой. Пельмени покупали только вначале, потом довольствовались варениками с картошкой, которые были дешевле и казались нам изумительно вкусными.
Стоял июнь, на всех углах продавались черешни, зелень.  Выходя с завода, мы совещались, что купим на ужин. Худышка Наташа Вальтер настаивала на хлебе и зелёном луке, Валя хотела хлеба с килькой, и мы покупали то или другое.
В довершение моих бед у меня началась ангина. Поднялась высокая температура, в горле образовались настоящие нарывы. Даже язык уже не помещался во рту. Я оставалась одна в комнате, засыпала и тут же просыпалась от удушья. В открытое окно видна была какая-то башня, над ней вились голуби. Меня раздражало их воркование. Я с тоской думала о том, что могу умереть, и мне было очень себя жалко. Я думала:
 - Только-только осознала, в чём смысл жизни. И вот, пожалуйста! 
Наконец прислали стипендию всем, кроме меня. Позже оказалось, что мою стипендию выслали, почему-то, в Михайловку.
Галя купила творог  и приготовила сырники. Я попробовала откусить и не смогла проглотить.  Нарывы в горле обмякли, я непроизвольно делала глотательные движения, и меня начинало рвать. Я плакала, потому что хотела есть, несмотря на ангину.
Удивительно, но в один прекрасный день сами собой нарывы прорвались, я выздоровела.
Мы уже не голодали, наслаждались варениками. Я – тоже,  одалживая у девочек деньги, надеясь на то, что стипендия придёт, в конце концов, и я всем отдам.
Однажды в выходной мы с девочками пошли гулять по городу. У кого-то оказались знакомые, и мы зашли к ним. Вот тогда я впервые  увидела телевизор. Совсем маленький, с лупой. Я была поражена! На всю жизнь запомнила спектакль об Эзопе, который как раз транслировался. По дороге в общежитие думала:
 - Сколько же на свете всего интересного! Я всё впитаю. И всё узнаю! Я буду ходить по городу, пойду в театр, просто буду гулять вечерами после работы и знакомиться с городом.
Не помню, почему Галя не пошла со мной в первый раз. И тут я встретила нашего однокурсника Алёшу Коваленко.
- Ты куда? – спросил он.
- Просто решила осматривать достопримечательности.
И мы пошли вместе.
Алёша был небольшого роста, худенький. В лице просматривались азиатские черты, много позже мне напоминал его Виктор Цой.  С тех пор мы с ним, не сговариваясь, стали бродить по городу. Побывали на площади Дзержинского, огромной, окаймлённой пышными деревьями, как бы увенчанной высокими зданиями в дальнем конце.
Побывали в соборе, памятнике деревянному зодчеству, выстроенному без единого гвоздя, посмотрели спектакль в драматическом театре, гуляли по улицам. При этом я очень не хотела, чтобы кто-то из однокурсников нас увидел вместе.
Мне казалось, что мы с ним выглядим очень жалко, оба маленького роста, неказистые.
Даже Гале я не говорила, стесняясь. Объясняла, что люблю бродить по городу одна.
Конечно, мы с Алёшей много разговаривали, делились мнениями, своими выводами. Он рассказал мне о своей семье, которая состояла теперь из одной мамы. Отец много пил и рано умер. О своём закадычном друге, очень талантливом, учащемся в Ленинграде в художественном училище.
Я почитала ему какие-то свои стихи, чему он очень изумился.
Но в присутствии наших однокурсников я делала вид, что ничего общего у меня с ним нет. И он принял к сведению это моё негласное условие.
 Практика подходила к концу. И тут мне захотелось сделать модную тогда завивку.
Мне обрезали мои каштановые блестящие волосы очень коротко и сделали из моей головы одуванчик. Конечно, мне это было не к лицу, и я сожалела о принятом решении.
Все девочки собрались сфотографироваться на память, но я не пошла с ними из-за этой завивки.
Стипендию мне так и не выслали, а нужно было покупать билеты на обратный путь. Лишних денег ни у кого не было. И мы решили, что я поеду зайцем. Сначала до Киева.
 И вот, мы вошли в вагон все скопом,  я взобралась не третью багажную полку. Девочки прижали меня чемоданами, чтобы не было видно.
Вначале я терпела. Но потом в нашем плацкартном вагоне стало нестерпимо жарко.
Полка была очень жёсткая, ни матраса, ни подушки.
Я измучилась, хотела пить.
В Киев приехали утром. Все разбрелись, спешили увидеть как можно больше.
У меня не было сил. Голова кружилась, я решила где-нибудь посидеть. Галя звала хотя бы походить по Крещатику, но я не пошла.
Сидела на скамейке возле вокзала, и тут ко мне подсел мужчина. Сначала он молчал, а потом спросил:
  - Поезд ожидаете?
Я кивнула. Потом завязался разговор. Куда еду я, куда едет он. Оказалось, что он едет из командировки, занимается журналистикой. Я почувствовала к нему интерес, не каждый день сводит судьба с настоящим журналистом. И постаралась не ударить лицом в грязь. Он с интересом спрашивал меня о моих литературных предпочтениях, я даже прочитала ему какое-то своё стихотворение.
- Девушка, не бросайте это занятие, я думаю, что когда-нибудь услышу ваше имя.
Он спросил мою фамилию. И вдруг к нам подошёл Алёша Коваленко.
- Лариса, пойдём отсюда!
Вид у него был возмущённый.  Я почувствовала неладное и пошла с ним.
- Что ты всполошился? – спросила я.
- Тебя не предупреждали, что  не нужно  знакомиться неизвестно с кем? Я ведь наблюдал, как он к тебе подкатывал. Пойдём лучше побродим по Крещатику.
 И мы пошли вместе.
И вдруг на людной улице у меня из носа хлынула кровь. А у меня ни платочка, ни салфетки. Мне стало мучительно стыдно, казалось позором вот так обливаться кровью ни с того, ни с сего. Алёша протянул мне свой скомканный не очень чистый платок. Мы завернули в ближайший сквер и уселись на скамейку.  «Я сбегаю за водой, - сказал Алёша, - посиди тут».  Он вернулся с бутылкой ситро, я попила, мне стало легче.
Целый день  просидела в сквере, силы меня совсем покинули. На последние свои гроши Алёша купил мне билет до Хмельницкого. Мы за весь день съели по пирожку – больше денег не было.
К вечеру все собрались на вокзале, сели в поезд и благополучно приехали в Хмельницкий.  Галя дала мне денег на попутку до Михайловки, мы распрощались и разъехались по домам.
Когда бабушка увидела меня, то воскликнула:
 - Господи, что с тобой? Ты - как с креста снятая!
Я рассказала ей о том, как ехала в поезде, как болела, как голодала.
- Так  почему ты не прислала телеграмму,  стипендию же сюда отправили! Вот глупая, я ведь  не знала, куда тебе посылать деньги. А на голове у тебя что?!
Я наслаждалась домом, сочувствием ко мне всех членов семьи.
Лето было в разгаре, вскоре я «очухалась», меня снова переполняла радость жизни. И я  включилась в привычные свои обязанности по дому. Варила пищу для всей семьи, встречала нашу корову Ласку из стада. Эти моменты особенно любила.
Жара уже спадала, солнце бросало косые лучи на водную гладь большого пруда, его сверкающий диск нависал низко над водой. Наступал тот особенный час, когда всё затихало. Застывали облака, расцвеченные золотом и различными оттенками розового цвета. С полей пахло полынью, а от воды  аиром и головастиками.
Корова пахуче вздыхала, неспешно шла домой. Но я прекрасно знала, что это её спокойствие – показное. В любой момент бестия Ласка круто могла свернуть в ближайший огород, нахально скусывая стебли кукурузы и картофельную ботву.
Так однажды и случилось. Ласка круто рванула в огород, я бросилась за ней.
 Высоко подпрыгивала, стараясь не топтать растения, платье задралось, заголив ноги. Хлестнула Ласку хворостиной, выгнала её и тут увидела на дороге бывшего своего одноклассника Володю Нестеришина, который остановился  и с улыбкой наблюдал за этой сценой.
Мне стало неловко, я одёрнула платье, поздоровалась. Володя пошёл рядом, мы разговорились и шли вместе до моего двора.
Напоследок Володя спросил:
- Ты на танцы придёшь?
- Может быть – ответила я.
Танцы проходили в воскресенье в сельском клубе, я не ходила туда ни разу.
В который раз пожалела о том, что обрезала свои красивые волосы и теперь голова моя стала круглой и пушистой, похожей на одуванчик. Но что сделано, то сделано.
- Зато у меня стройная тоненькая  фигура. Правда, ростом не вышла, - подумала я.
 Достала новое ситцевое платье с юбкой «солнцеклёш», примерила и повертелась у трюмо.  В старинном трюмо с помутневшим от времени зеркалом  долго себя рассматривала и показалась себе даже симпатичной.
Пригласила бывшую одноклассницу Нину. Причесалась, слюной пригладила брови, ещё раз погляделась в зеркало, подумала:
- Ну, что же, какая есть.
И мы пошли на танцы.
В фойе клуба парни и девушки сидели на стульях вдоль стен. Те, кому стульев не досталось, стояли.
Включили радиолу. Я ждала, переживая, что меня никто не пригласит. Володю я сразу увидела. Его не трудно было увидеть из-за высокого роста. Я потихоньку рассматривала его. Не зря девчонки, подрастая, заглядывались на него, старались задеть, обратить на себя  внимание.
Я слышала от подружек, что он одно время был влюблён в самую красивую девочку из нашего класса, в Люсю Воротняк, но дружба у них разладилась.  До недавнего времени меня не очень интересовали все эти дела, так как мои интересы вертелись совсем не в Михайловке.
Какой-то незнакомый парень пригласил меня, и я  закружилась в танце, радуясь, что не осталась стоять у стеночки.
Володя увидел меня и пригласил на следующий танец.
Мы танцевали с ним весь вечер, я даже не заметила куда делась Нина с которой я пришла.
Володя не отходил, и я ловила на себе завистливые взгляды девчонок. Сердце моё переполняли радость и гордость. Впервые в жизни мне отдавал предпочтение такой красивый парень.
А он и в самом деле был красивым. Тёмные глаза под арками бровей, черты лица правильные. Волосы тёмно каштановые, кожа лица светлая, нежная. Движения мягкие, руки тёплые. Он совсем не выглядел неотёсанным сельским парнем. В нём чувствовалось благородство и спокойное достоинство.
Домой пошли вместе, у двора уселись на деревянный сруб колодца. Спиной я чувствовала холод, поднимающийся из его глубины. Я поёжилась, и Володя накинул мне на плечи свой пиджак.
Ночь стояла волшебная. Всё заливал лунный свет. Никакого ветерка, не шевелился ни один листик, тепло, тихо. Только гремел со стороны пруда неумолкаемый лягушачий хор.
Разговаривали, в основном говорила я. Володя слушал, улыбался. А я рассказывала, как ехала из Харькова «зайцем», как скрывалась от кондуктора на багажной полке за чемоданами, как однокурсники помогали мне прятаться.
Многое рассказывала о своей студенческой жизни и всегда с юмором.
 Не хотелось расставаться. Мы всматривались, мысленно разговаривали.
Она:
- Какой ты? О чём думаешь, чего хочешь, чем интересуешься?
Он:
- Почему я не знал, что ты такая, когда мы учились вместе? Как здорово, что мы встретились, пересеклись!
Уже  поздно вышла бабушка, позвала домой. И мы с Володей расстались.
Я долго не могла уснуть. Вспоминала, как он смотрел на меня, как  улыбался. Думала:
Неужели я влюбилась в него? А как же Вася?
И понимала, что слишком долго «убегала» от Васи, что между ним и мной большая, непреодолимая дистанция. Что Володя, этот нежный парень, от которого я не шарахнулась, может быть и есть тот, о ком я мечтала.
Теперь я ждала воскресных вечеров с нетерпением. Чувствовала, что нравлюсь Володе.
 Мы встречались на танцах. Как-то услышала в свой адрес – «ни кожи, ни рожи». Но понимала, что мне просто завидуют. Сама замечала, что вся свечусь.
А время стремительно уходило. Всего-то осталось два-три воскресенья. А потом я уеду в Каменец Подольский.
Каждый раз мы сидели после танцев возле бабушкиного двора, и нам было очень хорошо. Говорили о себе – как жили, что читали, о чём мечтаем. Много смеялись.
Наступило последнее воскресение. Оба понимали, сколько ещё не сказано. И как жаль, что лето так скоро прошло и нужно расставаться.
- Какая досада, что пол-лета мы не встречались, - сказал Володя и осторожно положил руку мне на плечо, притянул к себе. Я замерла.
- Боже мой, какой красивый, какой нестерпимо красивый Володя! Сейчас он поцелует меня!
 И вдруг в последний момент я отпрянула, сама не понимая, почему.
- Ты не хочешь? Почему?
- Не знаю!
Я всхлипнула и убежала. И тут же отчаянно пожалела об этом. Поняла, что боюсь. Что не верю в своё обаяние, боюсь Володиного разочарования.
А потом мы не виделись уже никогда. Я приехала на зимние каникулы, но Володя переехал жить в Одессу, к своему родному отцу.
После защиты  диплома я уехала по распределению в далёкий Новосибирск. Изредка приезжала к  бабушке в гости, но никогда  мой приезд не совпадал с приездами Володи к матери. И всю жизнь я  сожалела о том, не состоявшемся  первом поцелуе.
Уже пожилым человеком вспоминала и думала:
- Где ты, Володя Нестеришин? Как сложилась твоя судьба? Сохранились ли в уголочке твоего сердца воспоминания о том радостном лете и о девочке с глубоко спрятанным страхом перед жизнью?

                ***
И вот снова  Каменец Подольский, ставший родным техникум, общежитие. Радостные встречи с сокурсниками. Ребята все выросли,  из неуклюжих подростков превратились в юношей. Особенно  Василий, на которого наши девочки раньше не очень обращали внимание (кроме нас с Галей, конечно), а теперь с удивлением заметили, какой он видный парень.
 Из девочек Наташа Вальтер, которая до этого была длинноногой  нескладушкой,  удивительно похорошела. Худенькое лицо немножко округлилось, нос, казавшийся ранее крупным, стал соразмерным, на щеках играл красивый румянец, глаза сияли. И фигура уже не казалась длинной  и угловатой. Даже двигалась она по-другому, грациозно и легко.
Люся Дембицкая стала настоящей красавицей, да и остальные девочки похорошели.
Я часто вспоминала о Володе. Очень сожалела, что вот так всё закончилось, что мы не договорились переписываться. И я утешалась тем, что мы с ним ещё встретимся. И фантазировала на эту тему. Представляла нашу встречу, мысленно прокручивала все наши вечера, думала:
- Какое счастье, что есть на свете такой парень, такой большой, нежный и тактичный! С которым было всё так просто.
 О нём я не рассказала  Гале, наверное, потому, что мне совестно было как бы «предавать»,  изменять своему отношению к нашей общей «любви».
Я даже поняла задним числом, что как раз это и помешало мне тогда, в последний наш вечер с Володей.
 Мне  теперь казалось, что моё отношение к Васе было надуманным, изначально запутанным. Что та первая искорка, которая проскочила между нами в совхозе, не разгорелась, и постепенно затухла. И  я уже давно чувствовала, что подогреваю  интерес к нему из-за юношеского максимализма, из-за нежелания отказываться от интриги, от нашей жгучей тайны. И ещё я осознавала, что у Гали всё гораздо глубже.
Тем не менее, я почувствовала острый укол, когда  поняла, что у Василия появилась новое увлечение.
 На первый же вечер танцев пришла Наташа Вальтер. Она не жила в общежитии и раньше  на вечера не ходила. А  тут явилась в  шикарном платье из тахты. Оно всё сверкало, переливалось. Оно ей шло удивительно. Я подумала, что такой была Наташа Ростова на своём первом балу и сказала Гале:
- Ну, что за прелесть эта Наташа!
И вдруг увидела, что не я одна так на неё реагирую. Василий стоял невдалеке и пожирал её глазами. А когда заиграла радиола, он пригласил Наташу на танец. Оказывается, он научился танцевать!
Вот оно! Он заметил! Галя тоже поняла это. Мы с ней смотрели друг на друга и без слов  понимали.
  Я почувствовала себя так, как будто потеряла что-то окончательно, мне было горько и неприятно.
Галя реагировала не так, как я. Она была добрее и великодушнее.
На занятиях мы замечали взаимную симпатию Наташи и Василия. Галя общалась с Наташей, я не могла.

                ***

Стало заметно, что многое в жизни  меняется. Люди лучше одевались, мальчики уже стали носить костюмы, исчезли комбинированные   курточки с «кокетками».
Полетели первые спутники, я помню реакцию на это сообщение Васи. Он просто ликовал, да и все гордились и радовались, что мы  - первые в мире.
Вообще, настроение царило приподнятое. Мы ощущали себя на финишной прямой. Впереди был всего лишь год учёбы, а там – настоящая жизнь, «прекрасное далёко».
А пока «зубрили», ходили на студенческие вечера, уже не комкались, чувствовали себя уверенно.
Воспоминания о Володе не тускнели, а как бы уплывали в прошлое. И мне хотелось находить подтверждения тому, что я на самом деле привлекательная, что меня можно заметить и полюбить. Я жадно подмечала все заинтересованные взгляды в мою сторону.
Однажды на танцах за мной стал ухаживать парень не из нашего техникума, чужой. Он  стал появляться на вечерах часто и предложил мне пойти в кино. И  я согласилась, потому что хотелось, чтобы что-то происходило.  Мы встретились возле общежития и шли по улице. Парень что-то говорил, страшно картавя. И тут навстречу нам попался Василий. Он удивлённо посмотрел на меня и парня, который рассказывал что-то  громко, и я почувствовала, что готова провалиться сквозь землю. Мне стал ужасно неприятен этот парень, чуть ли не до тошноты. Я больше не встречалась с ним и мучительно переживала, когда меня вызывали из общежития, сообщая, что он меня ждёт.
Но по-настоящему  гадко я вела себя по отношению к Алёше Коваленко.
Я стеснялась дружбы с ним. А он понять не мог, почему я так изменилась, мы же общались с ним в Харькове. Но там никто не знал об этом. А здесь, в техникуме я избегала его, даже не разговаривала. Он был на год моложе всех и был худеньким и невысоким. Я думала, что мы будем представлять собой жалкую парочку, будем выглядеть смешными. 
Однажды, когда я пошла из техникума в общежитие, Алёша пошёл за мной. Я ускорила шаги, потом чуть ли не бежала, но он меня догнал.
- Лариса, - сказал он – я хочу пригласить тебя на день рождения!
Я ответила, что не приду.
- Приходи! Приехал мой друг из Ленинграда, я тебе о нём рассказывал, он хочет с тобой познакомиться. Потому что я ему о тебе писал. Принесёт свои рисунки, приходи!
И вообще, ты за что-то обиделась, что случилось?
Я не могла ему ничего объяснить.
И на день рождения  не пошла, хотя знала, что  он затеял это мероприятие для меня и закадычного своего друга.
Время летело быстро, закончилась зимняя сессия, каникулы были скучными и пустыми. Володи в Михайловке не оказалось. Меня мучили запоздалые сожаления о том моём внутреннем «табу».
                ***

Наступило время преддипломной практики. Нас с Галей отправили в город Енакиев, на Донбасс.  Третьим был  Анатолий Приходько. Он был «стариком», из тех, кто поступил в техникум после демобилизации из армии.  Малоприятного этого человека, самовлюблённого бабника я сразу невзлюбила. Он ещё в поезде стал оказывать Гале знаки внимания, пытался обнять, ел её глазами. Галя сначала вежливо его осаживала, потом уже стала нетерпимой, сердилась. В какой-то момент, когда я ушла из купе, он заломил Гале руки и стал её целовать.  Галя  возмущённо отпихнула его, а я сказала, чтобы он близко к ней не подходил. Возмущало то, что он совершенно не был в неё влюблён, просто «срывал цветы удовольствия». И хотя  мы жили в одном заводском общежитии,  на работу и обратно шли без него, и он отстал.
Нас подселили в комнату к работнице завода, женщине не первой молодости.
Встретила Анна нас неласково, была очень раздражена. Оказалось, что у  неё есть маленький ребёнок, которого она забирает на выходные из интерната. Ему ещё не исполнилось и годика, она его исступлённо любила, с нетерпением ждала выходных, чтобы с ним понянчиться. А тут мы!
Анна поскандалила с комендантом, но свободных комнат не было, и она смирилась.
Когда мы познакомились поближе, Анна даже привязалась к нам, рассказала о себе, поведала историю своей несчастной любви.  Даже посвятила в некоторые интимные подробности своих отношений с отцом  ребёнка. Нам было жгуче интересно слушать, потому что мы совершенно не знали ничего об этой стороне жизни.
Мы помогали ей нянчиться с её мальчиком по выходным. Так что всё образовалось.
 Мы даже представить себе не могли такого задымленного, грязного города, как Енакиев. Огромный металлургический завод, и совсем рядом с городом – цементный. Дышать было нечем. Когда  ветер дул в сторону города, в воздух поднимались тучи пыли, забивающей глаза, нос.
А на территории цементного завода вообще был сущий ад. Мы работали в электроцехе, мастер которого знакомила нас с электрическим хозяйством  завода.  Заходили в подстанцию с распределительным устройством высокого напряжения,  сидели там с дежурным и разбирались со схемами.  Восстанавливали надписи на распределительных щитах в цехах, короче говоря, делали, что прикажут.
Мастер, приходя на работу, туго повязывала платок до самых глаз, надевала и запахивала наглухо рабочую одежду. Мы тоже вскоре начали это делать, так как цементная пыль просто въедалась в волосы, тело.
Насколько много пыли  в воздухе  видно было по тому, что каждый день на кровати под подушкой оставался не запылённый светлый квадрат.
Город воспринимался как чудовище, высасывающее из людей их жизни. Мрачные чёрные терриконы за городом ещё усиливали это впечатление. И никакого  нигде леса!
- А что там светится по вечерам? - спросила я у Анны.
- Это тлеет уголь внутри терриконов. Поэтому подниматься на эти рукотворные горы, пока они не порастут травой и кустами, нельзя, можно провалиться и сгореть.
Я смотрела на бледненького мальчика Анны и думала:
- Как же тут вырастить здорового ребёнка!?
Вспоминались «дети подземелья» Короленко.
Как-то спросила:
-Аня, почему ты не уедешь из этого города?
- А куда? У меня никого, кроме сына, больше нет на белом свете. Тут хоть общежитие, обещают отдельную комнату выделить.
 Было грустно, жаль обоих, маму и сына, из-за их одиночества и  вынужденной несвободы. Вот тебе и «Человек проходит, как хозяин  необъятной Родины своей…»
Вскоре денег у нас с Галей стало мало, так как мы  не умели рассчитать свой  бюджет.
И мы стали экономить. На обед покупали сто пятьдесят граммов «домашней» колбасы,
 разрезали ей по длине на две равные части и съедали  с большим куском хлеба. Или покупали одну на двоих небольшую селёдку горячего копчения!
До чего же вкусной казалась любая еда! И как нам её не хватало!
         Практика заканчивалась. Нам выдали данные для дипломных проектов,  и мы собрались домой. Кроме того, неожиданно для нас, выплатили заработок, по нашим меркам много денег. На радостях побежали в магазины, купили материалы на платья, подарочки домой и всякой вкусной еды. Вечером накануне отъезда посидели, попили с Анной чаю с пирожными.
 Мы обещали писать, не забывать её. Наутро тепло попрощались и сели в поезд.
После Енакиева наш удивительный, живописный чистый город Каменец Подольский, вообще весь наш край с роскошными садами, грабовыми лесами, благоухающими  деревьями грецких орехов, с  огромными липами и каштанами казался нам раем земным.   

                ***

У меня не было целостного представления о том,  в каком объёме и как должен выглядеть дипломный проект. У нас с Галей  совершенно разные темы. Она тоже  не совсем понимала, что ей делать. Мы тыкались, как слепые котята, заглядывали к другим, подходили к преподавателю Лавинскому. Я понимала, что должна сделать расчеты, начертить принципиальную схему, а что ещё – не знала.
Времени было немного, и вскоре на меня напала паника. Особенно когда узнала, что ещё нужно вычертить разрезы  ячеек распределительного устройства. А черчение для меня всегда было  самым нелюбимым делом. Я мучилась с этими чертежами, не понимала, зачем эти разрезы нужны в данном проекте, раз это готовое заводское изготовление.
 Оказывается, Алёша Коваленко наблюдал, как я мучаюсь, без конца  вычерчивая, а затем стирая то, что начертила.  Однажды подошёл и спросил:
- Можно я помогу?
Он взялся за работу и очень легко и просто всё начертил за пару дней.
А когда Алёша ещё и подсчитал «экономический эффект», о чём я понятия не имела, какой такой эффект даёт существующее распределительное устройство, я была ему искренне благодарна.
Готовые проекты послали на экспертизу, как говорили, в Киев, и наступило совершенно свободное время. Время тревожного ожидания результатов.
Почти все наши работы оценили на отлично, я тоже получила пятёрку. Потом уже, став проектировщиком,  поняла, что никто эти работы не рассматривал толком, и в них была куча ошибок.
Подошло распределение. Почти все они -  в Новосибирск.  Вызывали по одному, список  составлялся с учётом общего балла по успеваемости за все годы учёбы. У меня он был ниже, чем у Гали  из-за оценок за первые два курса, поэтому она пошла первой. И получила распределение на крупный турбогенераторный завод. К тому моменту, когда подошла моя очередь, на этот завод уже всё было разобрано. Нам поясняли, что заводы с номерами почтовых ящиков, как правило, располагаются за пределами города. Поэтому когда мне предложили список, я выбрала завод в Первомайском районе, предполагая, что это один из центральных районов.
Алёша пошёл за распределением после меня, хотя был в списке далеко впереди,  и тоже получил распределение на этот  завод. И ещё один парень  попал с нами – Гурц  Коля.
И вот наступил выпускной. Торжественная часть, вручение дипломов. Все поднимались на сцену. Директор Ершов с напутственными словами  вручал дипломы. Мне он сказал:
- Ну, вот, Янковская, поздравляю вас, вы способная,  и впереди у вас новые достижения. Успехов вам!
К выпускному вечеру мы стали готовиться загодя. Фотографировались на общий снимок,  шили новые наряды.  Тётя Феодосия подарила мне отрез из плотного шёлка бледно розового тона, и я заказала платье. Сшила его мама моей подруги  Иры Семёновой. Она пробовала отговорить меня от того фасона, который я заказывала, предлагала сделать его расклешённым.  Но я настаивала, и осталась очень довольна тем, что получилось. Платье подчёркивало фигуру, было в обтяжку, с небольшими  разрезами по бокам, с широким плотным поясом. Девочкам очень понравилось, все говорили: «настоящая статуэточка». Да ещё Рая прислала мне чудесные туфельки на шпильках, только-только входящие в моду.
Общего застолья не было, все разбились на пары, на группки. Меня пригласил Додик в ресторан, где я не была ни разу. Галя праздновала здесь же с девочками. Сдвинули пару столов,   Василий с Наташей оказались рядом. Я чувствовала себя  ужасно, охватило ощущение потери, потери навсегда, и оно было очень острым. Я мало что слышала из того, что говорил мне Додик. Рада была, когда  застолье закончилось.
Мы пошли в общежитие, было грустно. Додик  что-то без конца говорил, а я думала:
- Ну, вот и всё,  пришёл конец учёбы, которого мы так ждали.  Такое ощущение, как будто  бежали, бежали, торопили время. И вот всё закончилось.
Додик бойко декламировал какие-то стихи, говорил о том, что рад ехать в Новосибирск, о том, что мы там будем встречаться. Мне было всё равно, и по возвращению в общежитие я распрощалась с Додиком, а потом слонялась из угла в угол.
Василий, и всё, что составляло жгучую нашу с Галей тайну, отплывало в прошлое. Красивая сказка закончилась. Василий из смешного неловкого мальчика превратился в потрясающего  парня, что мы с Галей и предчувствовали. Он вырос, преобразился, и все вдруг заметили это. В том числе Наташа.
А мы, робкие, закомплексованные его поклонницы, остались в стороне.
А потом были последние каникулы. Михайловка, мои дорогие бабушка, тётя Феодосия, Рая, Юра, и Лида воспринимались с острым чувством любви.
И уже исчезла беспечность из-за предчувствия разлуки с ними, неизведанность будущего волновала и будоражила.
Как-то тётя попросила меня надеть выпускное платье. Я надела его, вышла во двор, тётя ахнула и разразилась гневной тирадой:
  - Тебе что, материала не хватило!? Да ты ведь могла сшить его просторным, длинненьким, а это что такое!? Немедленно снимай и больше не надевай, а то тебя примут за проститутку!
Даже бабушка возмутилась:
- Ты, Федося, думай, что говоришь, она же молоденькая, так как ты одеваться не будет, сейчас мода такая!
На танцы в клуб я не ходила, хотя очень надеялась на встречу с Володей Нестеришиным.
Но, узнав, что его в Михайловке нет, потеряла к танцам всякий интерес. Время промелькнуло быстро и незаметно. Начались сборы в дорогу.
 Бабушка напоследок строго наказывала писать письма. Как всегда, сама всё упаковала, приготовила еду в дорогу.
И вот я уезжаю. Как всегда, залезла в кузов машины, бабушка, как всегда меня подсаживала.
Машина тронулась, все мои родные стояли группой, и сердце моё сжалось от любви,  какой-то нахлынувшей внезапно печали. Что там, впереди, когда я увижу их снова?!
 
       Выезжали мы все, девятнадцать человек, из Хмельницка. Как договаривались, поехали поездом с пересадкой в Москве.
Мы снова были почти все вместе. И оттого, что  встретились,  стало радостно. Не было сомнений в том, что всё правильно. Что невозможно было всю жизнь оставаться на одном месте, когда страна так огромна, когда впереди открытия, свершения и встречи с новыми людьми. Я забралась на вторую полку, в открытое окно врывался свежий ветер, я мечтала и  писала стихи:

Ветер в лицо яростно дует,
А у меня сердце ликует,
Силится мысль что-то понять,
Хочется так много узнать!
Я не боюсь трудных дорог,
Смело шагну вдаль за порог,
Сердце моё – рыбка на леске,
Вижу я мир в солнечном блеске,
Что меня ждёт там, впереди?
О, моя жизнь, не подведи!


                К О Н Е Ц