Тени прошлого книга вторая, 25

Россия. Москва.
Весна - лето 1918 года

     Отношение к интеллигенции у Владимира Ильича всегда было презрительно - снисходительным… Но Октябрь 1917 года стал особым рубежом для Ленина и для отечественной интеллигенции. Большинство представителей «этой слюнявой» интеллигенции не могло отказаться от демократических форм разрешения общественных противоречий, но и не хотело идти в массовый террор, гражданскую войну, «немедленный» социализм и мировую революцию. Другая часть считала такой путь неизбежным и потому поддержала Октябрь. Первые уже в первые месяцы Советской власти оказались в эмиграции. Произошла значительная по своим масштабам утечка умов, которая не могла не привести к существенному понижению духовно-интеллектуального уровня в стране.

     Место интеллигентных, образованных руководителей занимали менее культурные фигуры, в глазах которых обладание властью было куда более весомой ценностью, чем обладание знанием. И чем заметнее обнаруживалось это противоречие, тем больше новый слой партийных и советских управленцев воспринимал прежнюю интеллигенцию как помеху их амбициозным политическим устремлениям.

     Постепенно усиливается недоверие к старой интеллигенции, которая воспринимается уже как «буржуазная», как «попутчик», требующий перевоспитания. Отныне интеллигентские профессии прочно зачисляются в категорию «служащих», «спецов». Они становятся чем-то вроде интеллектуальной обслуги, к тому же требующей присмотра.

     С начала 1918 года в Москве и Петрограде началась широкая официальная распродажа историко-культурных ценностей, богатейших книжных и художественных коллекций, конфискованных у интеллигенции, за границу с целью получения валюты. В газете «Петроградский голос» 20 марта 1918 года была помещена тревожная статья «Распродажа Петрограда»: «За все время существования Петербурга не было в нем таких распродаж имущества, какие происходят теперь. Распродаются богатейшие специальные библиотеки, целые галереи, редкие коллекции, обстановка, утварь и пр. Есть ли покупатели? Да, есть, но исключительно в лице комиссионеров, действующих по поручениям из Берлина, Лондона, Нью-Йорка».

     Однако уже к середине 1918 года многие партийные деятели стали понимать губительность такого отношения к культурным ценностям и кадрам интеллигенции. И первым заявил протест Ленину ни кто иной, как ближайший соратник Лев Борисович Каменев (он же – Розенфельд). После очередного расстрела кадров науки он буквально ворвался в кабинет вождя.

     - Что же вы творите, Владимир Ильич! – вскричал Каменев с порога. – Ведь губите лучшие кадры ученых! Ведь это элита…

     - Да полноте, батенька, - тихо, чуть ли не ласково произнес Владимир Ильич. – Эка беда – пару-тройку профессоров-саботажников расстреляли! Ничего! Остальные из чувства страха за свою никчемную жизнь будут нам преданы до гробовой доски!
 
     - Нет уж! Позвольте не согласиться с вами, дорогой Владимир Ильич! В Программе партии большевиков, в составлении которой вы сами принимали живейшее участие, подчеркивалась необходимость изыскания ненасильственных способов вовлечения старой интеллигенции в дело социалистического строительства. «Если, - говорили вы, лично вы, Владимир Ильич, - все наши руководители не достигнут того, чтобы мы как зеницу ока берегли всякого спеца, работающего добросовестно со знанием своего дела и с любовью к нему, хотя бы и совершению чуждого коммунизму идейно, то ни о каких серьезных успехах в деле социалистического строительства не может быть и речи»! Вы теперь отказываетесь от своих слов?!

     - Отказываюсь, Лев Борисович! – жестко отрезал Ленин. – И нынешнюю нашу задачу определяю в  конфронтационном духе - не давать буржуазным специалистам ни малейшей политической уступки и беспощадно подавлять всякое контрреволюционное поползновение с их стороны!

     - Я вам заявляю, что это - необоснованное насилие по отношению к старой интеллигенции! – Каменев устало махнул рукой: он прекрасно знал, что спорить с Лениным бесполезно. – Дело у нас уже дошло до арестов только за принадлежность в прошлом к буржуазным партиям… И что дальше? Мы истребим всю интеллигенцию?!

     - Не надо сгущать краски, Лев Борисович! – раздраженно промолвил Ленин. - В первую очередь аресты и расстрелы коснулись той части буржуазной интеллигенции, которая осмелилась открыто высказывать свои позиции, взгляды на процессы революционных преобразований в стране, которые расходились с партийными установками. Всё, разговор окончен! Я больше не смею вас задерживать!

     Каменев вышел, громко хлопнув дверью…

     Против поистине варварского разграбления национального культурного достояния гневно протестовал и Максим Горький. В своих знаменитых «Несвоевременных мыслях» - заметках о революции и культуре, он писал:
«Грабят - изумительно, артистически, нет сомнения, что об этом процессе самоограбления Руси история будет рассказывать с величайшим пафосом. Грабят и продают церкви, военные музеи, грабят дворцы бывших великих князей, расхищают все, что можно расхитить, продается все, что можно продать».
 
     Горький имел уже печальный опыт общения с Лениным по этому вопросу и, зная, что разговоры с Лениным ни к чему хорошему не приведут, заручившись поддержкой Луначарского, отправился к Дзержинскому. Они говорили больше часа – Горький горячился, пытаясь отстоять свою точку зрения, Дзержинский слушал гостя со снисходительной улыбкой.

     - Аресты представителей науки – это варварство, истребление лучшего мозга страны! – говорил Горький. – Вам так не кажется, Феликс Эдмундович?

     - Вовсе нет, товарищ Горький! – безмятежно улыбался Дзержинский. – Хотя лично я высказал товарищу Ленину мысль о целесообразности высылки ученых буржуазных теоретиков, преподавателей и прочих членов ученых обществ за границу, в страны буржуазной «демократии». Но Ленин не согласился со мной, заявив, что не намерен делиться цветом российской науки с буржуями.

     - А лучше расстрелять их?! – Горький всплеснул руками. – Это, по вашему,  более цивилизованный выход из положения?! В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов - интеллигенции, музыкантов, врачей… Это!.. Это… Попомните мои слова: насилие по отношению к культурному наследию станет самой печальной страницей в истории российской революции. Оно оставит глубокие, долго незаживающие раны…

     - Успокойтесь, Алексей Максимович, - Дзержинский похлопал писателя по плечу. – Успокойтесь… Эмоции нужно сдерживать, эдак и до беды недалеко… У вас ведь и так здоровье подорвано...

     - Знаете, Феликс Эдмундович, - Горький встал со стула, - я тысячекратно указывал Ленину на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране. Но он меня не услышал. «Мы достаточно сильны теперь, чтобы не бояться ничего. Мы всех переварим. Они вот нас не переварят», – промолвил Ленин. Я сказал ему, что абсурд и дикость считать каким-то бессмысленным революционным долгом выгнать из собственного дома Константина Станиславского, сжечь усадьбу Александра Блока, выдворить из России Федора Шаляпина, сбросить со второго этажа рояль Сергея Рахманинова. Ленин, увы, не услышал меня… Я думал, услышите вы…

     Дзержинский рассмеялся…

     - Товарищ Горький, - сказал он, провожая писателя к выходу из кабинета, - на все ваши доводы очень разумно ответила Надежда Константиновна. – «Вопрос об интеллигенции по-прежнему стоит особенно остро, потому что широкие слои рабочих и крестьян отождествляют интеллигенцию с крупными помещиками и буржуазией». Давайте на этом закончим.

     Глубоко раздосадованный Горький немедленно по возвращении домой уселся за рабочий стол и стал писать:

"Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов - все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин ... я верю, что разум рабочего класса, его сознание своих исторических задач скоро откроет пролетариату глаза на всю несбыточность обещаний Ленина, на всю глубину его безумия и его Нечаевско-Бакунинский анархизм. Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть - что из этого выйдет? ... Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею - не менее кровавая и мрачная реакция. Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь, и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата"…

     Он тяжело вздохнул, понимая, что Ленин не простит ему этой статьи… Но в омут – так с головой! Горький обмакнул перо в чернила и продолжил:

"Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот, грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина-Троцкого, эти "вожди" оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны .. Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России - русский народ заплатит за это озерами крови ... Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников - его рабов"…

Расплата последовала незамедлительно…

Продолжение следует -