Мне милой дайте взгляд

 Портрет: Алексей Федорович Мерзляков, 1778-1830
русский поэт, доктор философии, профессор и декан факультета словесных наук Московского университета.



                Ирина Ракша

                Из цикла «Золотой век»

                МНЕ  МИЛОЙ  ДАЙТЕ  ВЗГЛЯД
               
                Новелла


                Почту Государыне приносили обычно в кабинет, утром, сразу же после кофею. Но в тот пасмурный осенний день, когда промозглый ветер с Невы гнал в высокие залы дворца промозглый холод, да так что вздрагивали занавеси, Екатерина, в теплом шлафроке, пила кофе в спальне, где было теплее. Наконец отодвинула любимую чашечку, и, сбросив болонку с колен, позвонила в колокольчик. "Вели-ка протопить получше, - сказала появившемуся дворецкому. А почту статс-секретарь пусть сюда принесет. И сейчас".
         На серебряном подносе, напоминавшем блюдо, она без интереса перебирала  вялыми пальцами, со сна без колец всяческие депеши, просьбы, послания и письма. Причем это были самые важные, уже отобранные канцелярией письма. В тишине комнаты раздавалось потрескивание горящих в голландской печи дров, хруст сургуча и бумажных страниц. Но вот одно незначительное письмо из далекой Перми, затерявшейся где-то на Урале, за подписью "И.И.Панаев. Директор «Народного Училища»,  почему-то привлекло её внимание.
 Она прочла его раз, потом ещё раз и сильно разволновалась. Позвонила.  "Прочти-ка вот это. Ишь, экие у нас еще самородки бывают! – и с гордостью протянула секретарю лист. - Ода на заключение мною мира со Швецией! Слог как вольтеровский! А автору всего девять лет от роду, - тепло улыбнулась, словно бы вдруг цветок подняла со снега. - Какой-то безродный Алешка Мерзляков писал, - и, поправив на плече локон, повелела уже строже: - Напечатать сие тотчас в "Русском магазине". А ребенка?.. Ребенка  определить в гимназию для одаренных детей. При Московском университете, - и добавила тише и с удовольствием: - Пусть свою Государыню помнит".
  Так суждено было поэту Мерзлякову Алексею Федоровичу  (1778-18ЗО), спустя годы, стать в будущем (с 1817года) профессором Московского Университета, «Кафедры российского красноречия, стихотворчества и языка». И даже быть педагогом поэта Михаила Лермонтова.  Дружить с великим В.А.Жуковским, Н.М.Языковым. А еще быть неким "критиканом" и даже антиподом Пушкина Александра, которого в русской словесности Мерзляков называл  «охальником» и "непростительным модернистом". За что, впрочем, снискал от современников особую славу.
Конечно, обо всем этом мальчик Алешка, сын бедного провинциального лавочника,  и мечтать не смел. В городке Далматов Пермской губернии он помогал отцу в торговле. И обучался лишь скупой купеческой  арифметике. Чтение же и грамматику осваивал сам. С радостью жадно читал любую книгу, любой листок. Был не по годам красноречив, остер. К тому же тайно сочинял стихи. Как-то на пасху, заехал из Перми в гости дядя, чиновник губернской канцелярии. Он поразился уму и сметке племянника, его пасхальными виршами, и, не долго думая, забрал в Пермь:"Ему в гимназии надо учится".Однако в богатом доме дяди Алеша стал буквально мальчиком на побегушках. И так продолжалось бы долго, если б однажды не зашел к Мерзляковым в гости большой знаток поэзии - И.И.Панаев, родственник великого Державина. К тому же - директор народного училища. За столом гостю прислуживал маленький Алеша. Уж как они разговорились, стар и млад, одному      Богу известно. Однако пораженный Алешиным кругозором, а главное его стихами Панаев сразу определил его в свое училище. И даже стал личным воспитателем. А через год именно ему пришла счастливая мысль, послать талантливые стихи "юного гения из Перми"  в Петербург. И прямо на Высочайшее Имя. Собственно это письмо, прочтённое Государыней, и определило счастливое будущее Алексея Федоровича. Поэта, педагога, переводчика, автора знаменитой тогда книги-учебника: "Краткое начертание теории изящной  словесности". Да и "нападки" на Пушкина, на его "Кавказского пленника" были у Мерзлякова искренни и по тем временам по-рабочему убедительны.
Однако в среде писателей-аристократов Мерзляков никогда не чувствовал себя комфортно. Его не оставлял комплекс провинциала, плебея, простолюдина. В столице, в ее литературно-музыкальных кругах и светских салонах Алексей Федорович всегда оставался чужим. Да и неожиданно нахлынувшая любовь не дала ему ощущения счастья, гармонии.  Избранница его сердца прелестная Анастасия Федоровна Вельяминова - Зернова была барышней высшего света, утонченной аристократкой. Конечно, кокетке льстило самозабвенное и сильное чувство молодого поэта. Ведь "Милейшего Алешеньку, любимца самой  государыни", с удовольствием принимали всюду. И в доме Настеньки – Анастасии Федоровны тоже.  Бывал он у них и в городском  доме-особняке на музыкально-литературных вечерах, приглашали его и летом в имение, в подмосковное живописное село Жодичи. Ах, как было на даче  весело и светло, как озорно и умно! Как много съезжалось туда светской молодежи, поклонников юной Насти - завидной невесты, которая буквально царствовала в своём имении. Как все восхищались и его Алексея стихами, которыми Настенька "угощала" своих гостей. Однако, когда Алеша, буквально трепеща, с замиранием сердца, наконец отважился и, гуляя средь парка, сделал барышне предложение, Анастасия Федоровна пришла в изумление. И с искренним удивлением ответила, что пока «видит в нем только друга». Талантливого друга, который всегда так удачно развлекает её и её гостей. Друга, не более... А в парке вокруг всё так же пели птицы и так же шумела листва, и так же тонко пахли её духи. Но всё, всё изменилось. Для Алексея её слова были страшным ударом. Ударом в сердце, и ударом по самолюбию. Он тотчас же из Жодичей как в беспамятстве, опрометью вернулся в Москву, и...слег. Буквально заболел. И скоро был даже, как определил врач, уже почти при смерти от нервного срыва. Но Господь распорядился иначе. И почему-то спас молодого поэта. Может, для нас или для вечности? А если конкретней -  спасла Мерзлякова одна прекрасная Дама, и имя её - Поэзия. Его личная, вдохновенная, его верная Муза.
 Теперь он стал писать, строчить, марать стихи буквально запоем. Не затачивая перо, ломать и ломать гусиные белые перья. В квартире пахло сгоревшими за ночь свечами и всюду валялись скомканные, машинально разбросанные листки черновиков, и исписанные гусиные, поломанные перья в пятнах чернил. Словно в распахнутое окно вдруг залетел отбившийся от стаи гусь, и, маша крылами, заметался по комнате, теряя перья.
А однажды его закадычный приятель, композитор красавец Кашин (тоже выходец из народа), зайдя навестить друга, сыграл ему в утешенье на фортепиано свой новый романс. Он написал его на чьи-то случайные, даже пошленькие слова. Но мелодия! Печальная, и, в то же время, мощная мелодия была столь прекрасна, столь родниково чиста, (как отвергнутая Алёшина любовь), и она так тронула душу хозяина, что  больной тотчас же подсел к письменному столу и буквально "залпом" , строка за строкой, начертал стихотворение. И без раздумья  назвал его "Одиночество". И музыкант Кашин, вновь перебирая пальцами клавиши, заиграл  и запел эту песню,  но на новые уже слова. Прямо с листа:
"Среди долины ровныя, на гладкой высоте,
Цветёт, растёт высокий дуб в могучей красоте.
Высокий дуб, развесистый, один у всех в глазах:
Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах!
Взойдет ли красно солнышко, - кого под тень принять?
Ударит ли погодушка, - кто будет защищать?..»
        Глядя на пылающий в камине огонь, хозяин с волнением слушал музыку и глубокий баритон - голос друга. Слушал собственные слова и ощущал себя этим самым одиноким красавцем-дубом, который   где-то растет «под непогодушкой», в горькой дали от людей, от любимой, от родины.
«…Ни сосенки кудрявые, ни ивы близь него,
Ни кустики зеленые не вьются вкруг его.
Ах, скучно одинокому и дереву расти!
Ах, горько, горько молодцу без милой жизнь вести.
Есть много сребра-золота, кого им одарить?
Есть много славы, почестей, но с кем их разделить?
Возьмите же все золото, все почести назад, -
Мне родину, мне милую, мне милый дайте взгляд!"

Однако кем-то верно было сказано – время лучший лекарь всему. И оно, это время упрямо шло и шло. Катилось, как солнце над миром. И над златоглавой Москвой, и над головой поэта, некогда обласканного великой Государыни. И за эти годы поэт-славянофил буквально преуспел и в науках о языке, и в университетской работе, и в стихосложении. А главное – он, наконец, женился. И жил теперь в центре города благочестивым, семейным домом, широко известным друзьям, с гостеприимным, богатым укладом. К тому же весной 1815  Мерзляков уже обрел первенца – долгожданного, новорожденного сына. И вот как раз в это время  ему по почте вдруг пришло загадочное письмо. До отчаянья короткое,даже краткое, нервное. Уйдя в свой кабинет, он, вскрыл его, сломав сургуч на конверте, достал хрустящий, ароматный листок и прочёл: "Приезжайте в Жодичи. Приезжайте. Жду. Ваша Н." …И сердце его ухнуло, как провалилось. Потом вспорхнуло, затрепетало, забилось, как некогда в юности… Боже мой!.. Жодичи?!. Настя!!! Неужели она? Неужели?.. Ах, как стучало, стучало сердце. Его, давным давно спокойное сердце! Но особенно взволновали два последних и главных слова: - "Ваша Настя"… Ваша!.. Как жадно мечтал он когда-то услышать их, два этих заветных слова! И вот они здесь – перед ним, в его руках… Но что же, что всё-таки делать? Что предпринять? Захотелось тотчас же кинуться, и схватив внизу пролётку, полететь к ней за город, в эти самые далёкие, зеленые, когда-то заветные Жодичи, и там… взглянуть, просто взглянуть ей в глаза! Такие прекрасные. Когда-то такие любимые, дорогие… Да-да, надо ехать прямо сейчас, прямо сейчас же!.. Он был в смятении, растерянности!.. А вокруг него, в его  кабинете было тихо, поблескивали стекла книжных шкафов, за окном вечерела Москва. За  стеной слышались голоса домочадцев, плачь ребёнка… А он всё не двигался, замерев в молчаливом раздумье, всё вспоминал. Лесную зелень, пенье птиц, аромат духов. Пока за окном совершенно не смерклось. И внутри совсем не стало темно, синё, неуютно. Тогда Алексей Федорович, словно опомнившись, не спеша в несколько раз свернул белый хрустящий листок, и, погремев ключами, спрятал письмо в бюро. Под замок. В потайной ящик. (Разумеется, не  помыслив даже, что вот сейчас эта его сокровенная тайна прячется им от людских глаз почти на столетие). Затем привычно сел в рабочее кресло к письменному столу. Не спеша засветил лампу под зелёным шелковым абажуром. И в круге её теплого света, взял из бронзового стакана гусиное перо, загодя аккуратно, заботливо заточенное для него женой. Затем придвинул к себе очередную папку с рукописью и… принялся за дела. Жизнь продолжалась. Тем более что она, его жизнь, была уже в Божьем храме, пред алтарем,  отдана другой. И он не смел нарушить священного обета.

                Ирина Ракша