Фортель. Глава 3

     Когда она склонилась над гробом, чтобы поцеловать холодный лоб Алексея, неожиданно ощутила в животе едва уловимые толчки. Она не придала этому значения и, распрямившись, продолжила скорбно стоять у изголовья усопшего. Но толчки повторились ещё раз, и ещё. Никогда не рожавшая, Настя поняла всё. Скупые слёзы тоски и раскаянья тут же не преминули смешаться с обильными слезами удивления и радости и образовали горько-терпкий напиток душевного забвения. Напиток настолько пьянящий, что бедняжка, пошатнувшись, чуть не упала. Пришла в себя от укола в плечо, и уже спокойно наблюдала за тем, как местные умельцы сноровисто закапывали гроб. Гроб, в котором находился тот, кого она пусть и не любила той, особенной, любовью, от которой ярче и значимее становится мир, а сердце наполняется предельной нежностью, сопряжённой с навязчивым страхом потерять любимого, – но уважала. Уважала за его редчайшую душу. Душу, в которой умещалось столько теплоты, ласково согревающей её в знобящие минуты уныния, столько заботы о ней вкупе с терпением к её неприглядному (с точки зрения общества) поступку – связи с Георгом... Мало того, Настино сердце было полно благодарности за его неугасающую, подвижническую, непонятно чем мотивированную любовь к ней. К ней, так больно растоптавшей его преданность.
     Временами она чувствовала, как что-то, похожее на любовь, всё-таки пыталось пробраться к супругу по расстеленной в её душе алой дорожке уважения и благодарности. В такие минуты Настино сердце озаряли вспышки блаженной радости от того, что он рядом, что есть сильное плечо, на которое можно опереться в случае нужды, есть жилетка, в которую можно поплакаться. Но длилось такое её состояние недолго. Когда продавщица Люська, местная кокотка-неудачница, объявила во всеуслышание, что обожает Лёшку и при случае постарается отбить его у неё, она, к своему удивлению, не заревновала. И даже негодование не всколыхнуло подспудных глубин её души.
     Бывали моменты, когда она, читая о неземной любви в романах, начинала бояться за себя, за своё безразличие к Алексею, а пуще всего за фригидность во время интимной близости с ним. Но потом успокаивалась: ведь её сердечко не всегда было холодным. И оно когда-то таяло от восторга и поклонения перед завораживающей силой божественного чувства к своему избраннику; оно необоснованно ревновало любимого, если он вдруг заговаривал с какой-нибудь симпатичной девушкой или женщиной; оно томилось от долгой разлуки с милым; безмерно радовалось и ликовало от ощущения, что её супруг – только её и больше ничей, то есть не принадлежит каким-то там любовницам; парило в непостижимо лёгких и восторженных высотах в минуты их телесной и духовной близости. Но то было с Вадимом. И чего уж греха таить – и с Георгом.
     Безумно обожая Вадима, Настя иногда задумывалась, а что бы она сделала, если бы муж разлюбил её и всем сердцем привязался к другой. «Убила бы её, его, а потом и себя», – первое, что приходило в голову. Но помня народную мудрость – «насильно мил не будешь», тут же вздыхала: «Отпустила бы и смирилась». Её поражало поведение некоторых женщин, оставленных мужьями или женихами. Вместо того чтобы разобраться во всём, они тут же, по горячим следам, начинали обвинять мужчин в немыслимых прегрешениях, забывая, что и у последних есть право выбора. Право выбора той, без которой и жизнь не жизнь, с которой и смерть не страшна.  Милые дамы, - лёгкой тенью сопереживания было написано у неё в счастливых глазах, - не рубите с плеча тугой узел. Тот узел,  который под силу был лишь Александру Македонскому, завоевавшему впоследствии полмира. Поверьте, вам не то что полмира, сердце любимого таким способом не удастся подчинить вашей воле. Лучше поразмыслите, почему же всё-таки вас отодвинули на задний план. И ещё:  не спешите ополоснуть грязной водицей косточки своему бывшему и его новой пассии. И, конечно же, не устраивайте у себя в душе скотный двор и не ищите козлов отпущения. Всё это недостойно звания женщины. Почувствовали, что вас не любят (ведь иногда бросают и сущих ангелов), отступитесь. Не надо молить любви у того, у кого её к вам нет. Это всё равно, что стоять в бесплодной пустыне и ждать, когда забьёт родник со спасительной влагой. Ибо что такое любовь, до сих пор неизвестно. И отчего возникает эта искра поклонения перед избранником, или избранницей, и обожествление его (её) – тоже непонятно. Любят, как это ни странно, просто так, ни за что. Просто верьте в волшебную силу любви – и найдётся тот, кому вы покажетесь милее всех. Ну а если не найдётся, вот тут-то и задумайтесь, а что же есть в вас такого, что вы никому не приглянулись… Вроде бы прописные истины, но почему же вы их не осознаёте? А если и осознаёте, то отчего не внемлете им? И что удивительно, рядом с вами, такими же «несчастными», живо образуется круг, нередко кружище, соболезнующих подружек с большими кружками и корытами для перемывания костей якобы виновникам вашего нынешнего душевного состояния… 
    
     После похорон мужа дом для Насти стал томительно пустым и неуютным. Чувство вины за ужасную гибель Алексея не давало ей покоя. Кроме осознания своей виновности да, пожалуй, не совсем ещё понятного для неё самой безразличия к её будущему первенцу, – в душе ничего больше не было.
     Иногда заходил Георг. Пили чай, обменивались малозначащими фразами. Про ребёнка она молчала. Почему, не знала и сама – хотя через несколько месяцев уже ничего нельзя будет скрыть. Видя её душевное смятение, страдал и Георг. Сердце парня не выдерживало тоскливо-отрешённого взгляда вдовы, и в редкие минуты откровений он со слезами на глазах нежно сжимал её худенькое запястье: «Настя, Настенька… Я подожду, сколько нужно. Мы обязательно будем вместе, ты только верь мне…» Она же, почти не слушая его, еле заметным движением тени на лице усмехалась своим мыслям: «А я продолжу свято хранить память о том, кого убила».
     В гости к Георгу она теперь не наведывалась. То ли стыдилась чего-то, то ли охладела к своему возлюбленному. Да и он почему-то не приглашал её к себе. Ей было известно, что он несколько раз в неделю по вечерам ездит в районный центр. Возвращается утренним автобусом. 
     Она чувствовала, как на неё стали подозрительно поглядывать местные. Кто-то неловко, конфузливо здоровался, а кто-то и демонстративно отворачивался, не реагируя на её приветствия. Свекровь же, мать Алексея, хотя прилюдно и не называла невестку распутницей, но в душе (Настя это хорошо понимала) припасла для неё эпитеты похлеще. И не будь невестка учительницей, с наслаждением выплеснула бы в лицо ей ведро горечи, смешанной с лютым негодованием.
     Кроме Георга разве что одна только мама Насти, мучаясь не меньше своей кровиночки, старалась понять её нынешнее состояние и как могла, утешала дочь. Два года назад она сама проводила в такой же путь мужа, Настиного отчима. Непьющего и некурящего. Где-то в глубине его богатырского организма оторвался тромб и закупорил жизненно важную артерию.       
     Но дочерину связь с Георгом мать втайне от неё всё-таки осуждала. Семейное благоденствие, а также душевное спокойствие мужа и жены – вот те незыблемые истины, на которых, по её мнению, должна держаться настоящая семья. А пылающее любовью сердце, ладно бы к мужу, но... к чужому мужчине, – это блажь, граничащая с преступлением, которая не делает чести замужней женщине. Любила ли мама отчима, Настя не знала. Наверное, любила. По-своему. Тихо, покойно. Без излишнего пафоса и терзающего душу пламени. 
     Впрочем, косо смотрели на неутешную вдову не только те, кто по-настоящему жалел застрелившегося Алексея. С ненавистью поглядывала на «прилипчивую учителку» и мать рыженького, теперь уже третьеклассника, Васьки. Именно Настя помогла неделю назад устроить ребёнка в детский дом, спасти тем самым его от мамы-алкоголички и, как следствие, – от голодной смерти. Вот отобранного сына беспутная мамаша и не могла простить «училке, сующей нос не в свои дела». Кроме того, от неё, Ангелины, недавно «слинял Петруха», сожитель, который хоть и пил не меньше своей подруги, но искренне привязался к мальчику. Даже временами совал в синенькую прозрачную ладошку пацанёнка деньги на мороженое. Последнее обстоятельство, а именно бегство гражданского мужа, больнее всего ударило по себялюбивой эгоистичной натуре Ангелины.
    Зная, что отношения Георга и Насти по-прежнему «на мази», Ангелина начала лелеять в воспалённом мозгу планы один чудовище другого. Она понимала, что бояться ей некого. А если ложь и вскроется, то ей не привыкать к осуждающим взглядам, а тем паче недомолвкам. Её сердце к этому времени уже настолько очерствело, что перестало воспринимать чужую боль. Накопившегося в нём яда с лихвой хватило бы на то, чтобы вывести из душевного расположения не один десяток человек.
     Нет, было время, когда она не прикасалась к спиртному даже по праздникам. К тому же слыла отличной берегиней домашнего очага. Да такой, что в руках у неё всё горело. Но случилось непредвиденное. Что по идее-то не должно было и случиться. Чего в их деревне никто и не ожидал. Её ненаглядный муженёк, паразит этакий,  укатил на заработки и словно сгинул. По прошествии двух месяцев через своего товарища он сообщил Ангелине, что остался в Санкт-Петербурге, ибо там встретил свою судьбу. Впоследствии оказалось: судьба-то с пятью ребятишками.
     Ангелина недоумевала: и чем она хуже той бабы. Ну и что, что только девять классов, а у него за плечами университет. Но ведь по специальности-то он всё едино не работает. Зато какая она отменная хозяйка: и в квартире чисто, и сготовлено вовремя, и постирано… Чего им, кобелям, ещё надо. К слову сказать, он и до этого, как приезжал, дома практически не находился. Всё шлялся по распутницам. А когда позвонила одна из его очередных зараз да намекнула, где её, Ангелинин-то, муженёк, вот тут-то душа Ангелинина и не выдержала. Женщина уложила Ваську спать, пошла в ларёк и купила креплёного пива. Не заметила, как опустошила полтора литра. Стало легче. На следующий день повторилось то же самое. Потом незаметно-незаметно в ход пошли напитки посолиднее. А впоследствии составилась и компания из опустившихся мужчин и женщин, которые уже не брезговали любым пойлом. Употребляли всё, что горело. В общем, дошла-таки до нынешнего своего состояния. Но ничего, рассуждала Ангелина в промежутках между запоями, настанет время, путы алкогольные она сбросит, и ещё покажет всем им, какая у неё крепкущая сила воли... Однако время бежало ускоренными темпами, подгоняя Ангелину к краю неизбежной пропасти, из которой ещё никто никогда не выбирался, и вместе с Ангелиной бежала и опутанная тенётами безволия привычка начинать день свой с подношений щедрого Бахуса. 
     Однажды продавщица Люська поведала ей о том, что нашла в интернете ролик, где один мужчина рассказывал, почему в России сейчас так много пьют. Он сам, мол, участвовал в разработке «антипитейного» закона. Так вот пиво-то в первых казённых бумагах было отнесено ими, разработчиками-то, к алкогольной бодяге. Но на следующий день в Кремль ввалились солидные дядьки с мешками денег, и всё… Пивком можно стало торговать теперь чуть ли не в детском саду. А как же – пищевым продуктом оно стало ныне прозываться, к тому же полезным для здоровья. И рекламы-то про него в телевизоре до сих пор море разливанное.
     Почему Люська упомянула телевизор, да потому, что несколько лет назад её показывал областной канал. Снимали День села, ну она, Людмила Митрофановна, пользуясь случаем, и дала маленькое интервью журналистам о жизни и быте их Светозарного. Когда она увидела себя на экране, то потеряла дар речи. Потом объясняла всем, что телик прибавил ей двадцать кило веса и второй подбородок, который, к слову сказать, действительно лежал мягким комом у неё чуть ли не на том месте, где должны быть ключицы. Но вскоре Люська забыла об этом конфузе. Она смачно плюнула на все эти обстоятельства и положила опять свой подбородок  на алтарь неуёмного аппетита. И по-прежнему как ни в чём не бывало продолжала считать себя первой красавицей в округе да заманивать к себе мужиков: холостых ли, женатых ли, не важно, был бы лишь мужик…
     В свои коварные замыслы Ангелина и посвятила эту самую Люську.    
    
     В тот злополучный вечер, где-то около девяти, Настя проверяла тетради. В дверь неожиданно постучали. Она открыла. На пороге, струя округ себя фимиам немытого тела и перегара, стояла Ангелина. Увидев вопросительный взгляд учительницы, доярка прошелестела:
    – Вот, Настя… Анастасия Александровна… повиниться пришла…
    – Повиниться… – удивилась невольная собеседница, стараясь дышать реже и тише.
    – И не только за этим, Настенька… В общем, он просил…
    Голос гостьи, грубовато-сиплый, сорвался на фальцет…
    – Кто он? – как можно равнодушнее спросила Настя.
    – А будто ты не знаешь… В общем, голуба, плохо ему… – Жёлтые глазки с  красноватыми прожилками немигающее уставились в лицо учительницы.
    –  Что случилось? –  уже по-настоящему встревожилась молодая женщина. – Да не стойте на пороге. Заходите в дом.
    – Нет, Настюш… мне некогда. А ему действительно не климатит. Шла мимо его хаты, а он возьми да и отвори окно. Сказал, мол, высокое давление… С чего бы вдруг, а?
    – Высокое? – почти равнодушно спросила Настя.
    – Двести двадцать на сто пятьдесят… – брякнула Ангелина страшную цифру.
    – А скорую… – встрепенулась хозяйка.
     Но гостья перебила её:
    – Скорая на вызове. А если и приедет, то часа через три…
    – Хорошо, но чем я-то могу помочь?
    – Он просил диклофенак… У тебя, случаем, нет? – Ангелина знала, что эти таблетки у Насти есть. Недавно, после очередного классного собрания, одна из родительниц одолжила ей целую пачку, когда тонометр показал у неё сто сорок на сто. 
    – Хорошо, я найду, а вы ему отнесите… 
     Ангелину нервно передёрнуло, словно что-то её подхлестнуло изнутри. Судорожно сглотнув слюну, выдавила:
    – Нет, нет… Отнеси сама. А мне домой нужно. Бельё замочено, стирка, понимаешь ли…
    – Ну хорошо…
   
     Отыскав таблетки, Настя застегнула молнии на сапожках, накинула ветровку и вышла во двор. С неба сыпало предзимней крупкой. Она вернулась в дом и переоделась в куртку поплотнее. За калиткой вспомнила наставление покойной бабушки: если что-то забыла и возвратилась в жилище, то перед уходом глянь на себя в зеркало, иначе беда будет. Настя посмеивалась над суеверной бабулей, но ничего ей не говорила. Понимала, насколько ранимы люди в таком возрасте. Переубеждать их – значит доставлять в придачу к хроническим болячкам тела дополнительные стрессы их душе.
     В этот раз она не просто метнула мимолётный взгляд в холодное стекло. Нет, она внимательно осмотрела себя с головы до ног, ещё раз тщательно причесала волосы и тронула светло-вишнёвой помадой губы, вспыхнувшие вместе с румянцем на щеках.
     И вот она, к плохо скрываемой радости, спешит туда, где он ждёт её. Правда, в какие-то моменты росточки ликования от предстоящей встречи с любимым начинали было глушиться растерянностью и даже недовольством собою, но резвые ноги несли и несли её к одному из домиков у околицы.
     Уже закончилась обжитая, уютная, не искорёженная временем и людьми часть села. Дальше пошли картины разрухи и опустошения. Несколько домов, вернее их полуразвалившиеся коробки, освещённые ущербной луной, прикрытой ветошкой тёмного облака, казались зловещими призраками из какого-то нереального мира. Они, как и пятнадцать других строений в их деревне, были построены из добротного кирпича в конце восьмидесятых. В них обитали переселенцы из Санкт-Петербурга, которые приехали вместе с директором совхоза, тоже петербуржцем. В советские деревни тогда народ валом валил. В основном городской. Ибо, в первую очередь, пролетариатом была с восторгом подхвачена выдвинутая правительством идея подъёма неперспективных колхозов и совхозов.
     А какое пополнение было в школе. Семьдесят приезжих детишек сели за парты в течение этих пяти с лишним лет.
     Чтобы ноги горожан, да и сельчан тоже, не вязли по весне и в осеннюю распутицу в липкой грязи, проложили асфальт. Со временем построили и нарядную столовую, возвели двухэтажный Дом Культуры, заложили фундамент многофункционального коровника. Жить бы да радоваться людям: наконец-таки государство повернулось лицом к селу. Но… произошло непредвиденное. В стране сменилась власть. Стройки в их селе (да и по всей стране в целом) из-за отсутствия финансирования заморозили, людям на несколько месяцев стали задерживать зарплаты, опустели прилавки в магазинах, началось повальное сокращение штатов. Совхоз развалился, а на его руинах возникло какое-то непонятное товарищество с ограниченной ответственностью.
     Люди в поисках заработка ринулись в города. Сначала уехали новосёлы, а потом цепочкой за ними потянулись и местные. Дома опустели. Осиротевшие обители былого покоя и благоденствия тут же стали прибирать к рукам оставшиеся аборигены: начали снимать шифер, вытаскивать рамы, разбирать печи… Вот и этот сиротина, которому повезло больше других, так как на нём всё же остались стропила, жутко пугает сейчас её, Настю, какой-то непонятной своей мистической обречённостью. Жуткую атмосферу фатальности дополняли вездесущий бурьян,  непролазные кусты ивняка, а также гнилые брёвна, оставшиеся от когда-то добротного сарая.
      Зябко поёжившись, Настя прибавила шаг. Неожиданно раздался приглушённый то ли стон, то ли всхлип.
      Женщина вздрогнула и оглянулась. Рядом с нею (словно из-под земли выросла) стояла продавщица Люська.
    – Покойной Анисьи Заваруевой сынок… Колян… на обочине валяется… – пояснила она. – Как мать схоронил, сразу и загулял…
    – Надо бы его куда-то пристроить, а то замёрзнет… – жалобно произнесла Настя. – Она для верности ступила в лужицу. Под её ногой хрустнул ледок.
    – Да что с ним сделается-то… Не впервой чай. Я его как-то зимой… градусов тридцать было… выволокла на улицу…  никакого. Весь пол оммочил в магазине… Так ничё… жив… как видишь… – метнула в Настю насмешливой тирадой Люська. – А ты давай, давай звони, кому нужно, – неожиданно встрепенулась она и, словно вспомнив о чём-то, торопливо дополнила: – Мне, понимаешь ли, некогда… Дела ждут…
     С этими словами Людмила спешно зашуршала по асфальту в сторону нужной Насти околицы.
     Женщина достала мобильный и набрала номер неотложки. Ответа не последовало, хотя гудки доходили по назначению. Тогда она позвонила однокласснику, участковому Артёму. Артём ответил, что вообще-то сейчас пьяными полиция не занимается. Вытрезвителей-то в стране нет. Теперь это почётная миссия медиков обихаживать таких вот пациентов.
    – Хорошо… потащу его к себе. Умрёт же человек от переохлаждения. 
    – Ну, Вишнякова… – засмеялись «на том конце провода», – чую, теперь не отстанешь… Так и быть, сейчас подъеду, отвезу к нам … Мать у меня дюже жалостливая… Говори, где он.   
    
   …Настя подошла к деревянному домику, выделенному поселенческой администрацией под жильё Георгу. Сквозь ветви бузины, разросшейся у забора, было видно: в комнате горел свет. Женщина открыла калитку и уже сделала несколько шагов по вымощенной белым кирпичом дорожке, как неожиданно услышала в кустах шевеление. И даже сучок как будто хрустнул и кто-то что-то тихонько сказал. Вздрогнув, она остановилась. Но звуки больше не повторялись. Успокоившись, она опять глянула в сторону окошка – и блистер, в котором мирно покоились таблетки диклофенака, тут же выпал из её рук. Увиденное настолько шокировало её, что она, не разбирая дороги, забыв, что в её положении теперь опасно бегать, ринулась прочь.
    Наутро, удовлетворённая результатами аферы, Ангелина лицезрела из окошка, как Насте, бредущей на работу, перегородил дорогу Герг. «Учителка» оттолкнула его и побежала в сторону школы. Он метнулся за нею…
    
     В этот же день Анастасия Александровна положила перед директором заявление. Последняя, искренне недоумевая, пыталась выяснить, что произошло. Не сказав ни слова, Настя быстрыми шагами вышла из кабинета. Вечерним автобусом она уехала. Куда – не сказала даже матери. Но впоследствии звонила ей регулярно, сообщая, что у неё всё в порядке.
     Через месяц возвратился к отцу на Дон и Георг.