Блюз Чеширского кота. Фантазия в ретро-тонах-5

Такт III

СОЛ ГУДВИЛЛ – ОДИНОКИЙ И МУДРЫЙ БЛАГОДЕТЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, ИЛИ ДВА ГОДА НАЗАД...

– Джек, вы даже не представляете, какие мы с вами умницы! Ведь нам сейчас такое удалось, такое... – обычно сдержанный, Гудвилл, казалось, сейчас вот-вот захлебнется в счастливом потоке слов. – Вот она, победа! Точка движется, движется, как мы хотим! И знаете, что я должен вам сказать, Джек: если бы вы были со мной с самого начала, мы достигли бы этого значительно раньше!

Рыжебородый гигант с вечно всклокоченной шевелюрой, которому адресовались эти слова – помощник Гудвилла Джек Уиннитски – конечно, тоже радовался, только внешне это проявлялось не так заметно, как у его шефа.

– Спасибо! Как говорится, доброе слово и кошке приятно. Только я тоже должен вам сказать, что сегодняшний эксперимент – это всецело ваш успех. Ведь вы – голова всего этого дела, а я – только руки, к тому же появившиеся так недавно...

– Не скромничайте, не скромничайте! Хотел бы я посмотреть, что смогла бы сделать одна голова без рук. Или с теми помощниками, которые были у меня до вас! Какое счастье, что вы тогда встретились мне! Дайте-ка возможность снова убедиться, что наша установка работает – погоняйте точку еще разок!

Давая коллеге столь высокую оценку, Гудвилл ничуть не преувеличивал. То, что судьба свела его с Уиннитски, было действительно счастьем для обоих.

Профессор наконец-то обрел помощника, благодаря которому работа на глазах стала продвигаться к желаемому результату. А об Уиннитски вообще говорить было нечего. Он появился здесь совсем недавно, спасаясь от каких-то гонений на своей родине, откуда вырвался с великим трудом. Он сам не однажды признавался Гудвиллу, что был внутренне готов на первых порах – и, возможно, довольно долго – заниматься любым делом, какое только могло ему подвернуться. А тут с самого начала так фантастически повезло...

Гудвилл избегал расспрашивать людей о том, о чем сами они рассказывать отнюдь не рвались. Да и то, что посчитал необходимым поведать о себе Джек, во многом было для профессора странным и непонятным.

Странное начиналось с самых первых слов Уиннитски – о том, что он испытывал, когда узнал, что его выпускают из страны. До этого Гудвилл был твердо убежден: выпускать людей можно только из тюрьмы. Все остальные места они вольны покидать или, наоборот, не покидать, повинуясь исключительно собственному желанию.

А из слов Джека явствовало, что целая огромная страна живет фактически по нормам тюремного режима. Но это же немыслимо! Нет, что-то здесь все же, видимо, не так, как рассказывает Уиннитски...

Поэтому Гудвилл не взялся бы судить о причинах, побудивших его нового помощника приехать сюда. Если Уиннитски чего-то не договаривает – это его дело. По работе у профессора никаких претензий к нему нет. Он – профессионал высочайшего класса, со своими обязанностями справляется как никто. А все остальное Гудвилла не касается...

Но по тому, как мгновенно, едва лишь речь заходила о его прежней жизни, в глазах Джека вместо обычных лукавых искорок вспыхивал совсем другой огонь, профессор чувствовал: причины эти были весомыми.

...Джек прошел в отгороженный закуток лаборатории, привычным движением запер дверь и уселся в жалобно заскрипевшее под тяжестью его могучего тела кресло. Осторожно взяв со столика массивный металлический обруч, он тщательно укрепил его на своей огромной гривастой голове. По всей длине окружности обруча во внешнюю сторону отходило множество конических выступов, от которых тянулись исчезающие в стене разноцветные проводки. Они выходили наружу в основном помещении лаборатории и вели к установке, несколько напоминающей телевизор.

Гудвилл быстро написал на листке бумаги несколько слов, перегнул его пополам и просунул под дверь закутка, где расположился Джек.

Экран установки начал светиться. В центре его появилась яркая точка. Какое-то время она оставалась неподвижной, потом поползла в верхнюю часть экрана.

Сначала точка перемещалась не совсем уверенно – то зигзагообразными прыжками, то по синусоиде. Но скоро эти погрешности стали почти незаметны.

Точка двинулась в верхний левый угол экрана, опустилась вниз, два раза обежала экран по диагонали, прошла четверть круга против часовой стрелки, стремительно проскочила пространство по горизонтали, затем медленно проползла по тому же пути в обратном направлении и заскользила по кругу, все уже и уже свивая спираль, пока снова не остановилась наконец в центре.

Экран погас. Щелкнул замок – из своего закутка показался Джек.

– Ну как, двигалась?

– Двигалась! Двигалась – это слишком слабо сказано! Выполнила все, о чем я написал, с ювелирной точностью! Правда, вначале команды проходили не совсем четко, но это пустяки! Просто вы еще не полностью сосредоточились...

Гудвилл никак не мог успокоиться. Он то садился, то снова вскакивал, возбужденно шагая из угла в угол.

– Джек, – вдруг безо всякой связи с предыдущим выпалил он, – какой ресторан в городе считается самым шикарным? Вы, наверно, знаете это лучше меня.

– Тот, который вы выберете...

– Зря стараетесь: дипломатом вы все равно уже не станете. Говорите прямо – и мы сейчас же отправимся туда ужинать. Такое событие грех не отметить!

– Ну, если у вас сложилось мнение, что в ресторанах я разбираюсь лучше, чем в электронике... – дурашливо строя обиженную мину, ответствовал Джек. – Правда, в самом шикарном я ни разу не был. Но я, пожалуй, возьму на себя смелость рекомендовать для сегодняшнего похода заведение старины Айка через улицу от нас. Я надеюсь, то обстоятельство, что в этот ресторанчик никогда не заглядывал ни один представитель высшего света, нисколько не помешает отлично провести там вечер нам.

– Идет!

*  *  *

– Значит так. Вторую камеру мы поставим здесь.

В сотый раз уже, наверно, осматривая и чуть ли не обнюхивая каждый уголок, режиссер мерил шагами лабораторию Гудвилла.

– А третью... Третью... Скажите, эту стену никак нельзя временно разобрать?

– Видите ли, это было бы не очень желательно...

– Ясно! Что же нам делать? Партикабль сюда, конечно, не войдет... – режиссер задумался. Переносные репортерские телекамеры в те годы на провинциальных телестудиях были еще редкостью, и там, где можно было, старались обходиться без них. – Ага, понял! Мы вобьем в потолок крюк и подвесим камеру на нем. А оператор может постоять и на стремянке. Стремянка-то, по крайней мере, у вас найдется?

– Стремянка найдется...

Идея пригласить в лабораторию телевидение принадлежала самому Гудвиллу. И, честно сказать, он уже успел пожалеть об этом.

Передача должна была состояться через два дня, сейчас телевизионщики приехали, чтобы познакомиться с обстановкой и обговорить технические вопросы. Но и первый их визит ясно давал понять, какой содом будет твориться в лаборатории во время съемок.

Гудвилла раздражал режиссер – абсолютно бесцеремонный, постоянно суетящийся и извергающий Ниагарский водопад слов, по большей части совершенно впустую. Еще сильнее его раздражала остальная команда – с полдюжины не выпускавших изо рта сигарет неопределенного возраста людей, одежда которых представляла собой невероятную смесь экстравагантности и неряшливости. Один из них носил бороду и, следовательно, являлся мужчиной. Что касалось других, ученый так и не сумел прийти к определенному мнению относительно их пола.

Он не понимал и того, в чем смысл их появления здесь. Все, что касалось будущей передачи, обговаривалось только с режиссером, а его свита, откровенно скучая, слонялась по лаборатории. Чтобы создать впечатление, что они тоже заняты делом, эти люди постоянно совали носы куда надо и не надо и задавали такие вопросы, по сравнению с которыми болтовня попугая могла бы показаться университетской лекцией.

Но Гудвилл стойко переносил это затянувшееся вторжение и настроился быть готовым ко всему, что еще предстояло перенести.

– Ну, насчет камер и освещения мне теперь все ясно, – снова затараторил ему в самое ухо режиссер. – Сейчас давайте быстренько пробежимся по содержанию. Итак, что вы намерены сказать нашим телезрителям?

– Я должен сделать это так, как будто уже стою перед камерой?

– Нет! В деталях мы с вами еще успеем прорепетировать все с утра в четверг. Сейчас вы должны сказать только самое основное, чтобы я мог составить для себя общее представление.

«Это будет, надо полагать, нелегкой задачей», – подумал Гудвилл.

– Скажите, – начал он вслух, – вам знакомо понятие «электроэнцефалограмма»?

– В самой общей форме, – дипломатично выкрутился режиссер.

– Хорошо. Я напомню вам, что это такое. Существуют такие аппараты – электроэнцефалографы...

– И вы создали их новую модификацию?

– Нет, в этом нет необходимости. Я хочу только сказать, что с помощью этого аппарата регистрируются очень слабые функциональные токи, постоянно возникающие в мозгу каждого из нас...

– Выходит, в каждой башке работает электростанция? – подало голос одно из сопровождавших режиссера существ, стоявшее неподалеку. – Док, а кто-нибудь не пробовал подсоединить к голове электролампочку? Может быть, выход из энергетического кризиса стоит поискать именно в этом? – продемонстрировало оно свое остроумие.

– Так вот, – стараясь не обращать внимания на всякую ерунду, продолжал Гудвилл объяснение, – было установлено, что различным возникающим в мозгу образам соответствуют разные по характеристикам токи. Дело оставалось за малым: научиться расшифровывать, какое именно содержание стоит за тем или иным изменением характеристик, как бы фотографировать саму мысль. В решении этой проблемы и заключается мое открытие. В детали я вас не посвящаю – думаю, сейчас они большой роли не играют. Скажу только, что мне удалось найти способ, как это сделать, предложить принципиальное решение, а мой коллега Джекоб Уиннитски, очень талантливый инженер-электроник, как говорится, воплотил эту идею в металле и полупроводниках...

То, что сказал Гудвилл, в общем-то соответствовало действительности. Правда, сравнение с электроэнцефалографом лишь очень приблизительно раскрывало суть установки – примерно так же выглядела бы попытка объяснить принцип действия видеомагнитофона на примере устройства волшебного фонаря. Но для сегодняшних гостей, полагал Гудвилл, этого было вполне достаточно.

– Мы уже демонстрировали вам работу опытного образца нашей установки, – продолжал он. – С помощью вот этого обруча, надетого на голову индуктору, воспринимается то, что никому в мире еще достоверно воспринять не удалось – мысль индуктора непосредственно в том виде, в каком она возникла в его мозгу. Точнее, сам обруч воспринимает посылаемые мозгом импульсы и как бы рассортировывает полученные сигналы в соответствии с малейшими различиями множества параметров, а в сформулированную мысль эти импульсы превращаются после того, как побывают в недрах той электронной системы с дисплеем. Я понятно объясняю?

– Да, вполне. Я только хочу у вас спросить: этот обруч, если у него оборвать проводки, очень напоминает терновый венец. Это сходство случайно или вы намеренно выбрали именно такую форму, чтобы выразить в ней какое-то символическое значение?

«Если у него оборвать проводки...» покоробило ученого до глубины души. Да и по сути своей вопрос режиссера энтузиазма не вызывал: вообразить что-нибудь более неуместное было трудно. Но Гудвилл заставил себя остаться спокойным.

– Когда мы с Джеком создавали нашу установку, мы стремились придать ее узлам такую форму, которая бы наилучшим образом соответствовала возложенным на нее функциям. Никакого скрытого смысла выразить формой мы не пытались. Но раз уж вы уподобили обруч терновому венцу, я тоже использую это сопоставление. Если терновый венец – символ мученичества, то наша установка и, в частности, этот обруч – символ совершенно противоположного: символ самого свободного и смелого полета, какой когда-либо знала мысль...

– Запомните, пожалуйста, эти слова – вы обязательно должны сказать их во время передачи. А сейчас поясните мне, какой именно смысл вы вкладываете в них?

– Я имею в виду вот что: считается, что люди не обладают способностью непосредственно обмениваться между собой теми идеями и образами, которые возникают у них в мозгу. Если быть абсолютно точным, пожалуй, правильнее сказать по-другому: на сегодняшний день такая способность строго научно не доказана. Для того, чтобы передать от одного человека к другому какую-то информацию, приходится неминуемо прибегать к помощи различных посредников: слов, если мы говорим, букв, если пишем, красок и линий, если рисуем и так далее. Но выражение мысли таким механическим путем очень несовершенно: во-первых, оно требует огромных потерь времени, во-вторых, сильно затрудняется необходимостью овладевать сложнейшими техническими навыками, особенно у тех, кто занимается наукой или искусством. А в-третьих – и это в нашем случае, пожалуй, самое главное – к какому бы способу человек ни прибегал, возникающий в мозгу образ при попытке передать его любыми известными ныне средствами неминуемо обедняется. Возможно, со мной многие не согласятся, но я убежден – ни одному человеку еще не удалось донести до других свои мысли во всей их глубине и многообразии оттенков.

– Как интересно... – бесцветным голосом обозначил свое внимание к излагаемому режиссер.

– Наша установка поможет сделать это. Она даст возможность отказаться от самых эффективных способов механического воспроизведения мыслей, позволит непосредственно воспринимать те образы, которые рождаются в мозгу. Правда, пока что она еще очень несовершенна – мы научили ее расшифровывать лишь несколько простейших команд. Но ведь это только начало! Я вижу путь, которым надо идти. И не пожалею сил, чтобы ей стали доступны любые уровни образного мышления вплоть до величайших проявлений человеческого гения. Весь вопрос только во времени. И, конечно, в средствах. Но рано или поздно, я уверен, мне удастся осуществить свою цель...

– И что тогда?

– Что – тогда?

– Ну, когда вы ее всему этому научите...

– Тогда человечество познает такие высоты интеллектуального совершенства, какие ему и не снились. Каждый сможет заставить звучать в полную силу все заложенные в нем творческие способности. Я подарю человечеству тысячи, миллионы гениев – ими станут все, кому есть что сказать людям. Достаточно будет надеть на голову этот обруч – а впоследствии, возможно, появится способ обходиться и без него – и они сумеют непосредственно выразить во всей прекрасной первозданности и чистоте то, что сейчас даже при самых благоприятных обстоятельствах не удается поведать миру из-за несовершенства средств механической передачи наших мыслей...

Рассказывая о своем детище, Гудвилл увлекался все сильнее и сильнее. Он и сам не заметил, как давно уже оставил позади ту границу, за которую, обдумывая предстоящий разговор с телевизионщиками, решил по возможности не заходить. И, наверно, не зашел бы, будь то, о чем он говорил, только работой.

Да, если это была бы просто работа...

Но это было для него нечто гораздо большее... Поэтому, начав свой рассказ, он моментально забыл обо всем остальном, и остановиться сейчас было выше его сил.

– Представьте, какими небывалыми гранями расцветится наша жизнь, – с энтузиазмом продолжал профессор. – К тому же этот слепок живой, трепещущей, рождающейся мысли можно будет размножить в любом количестве экземпляров и в любой момент воспроизвести, как сейчас мы проигрываем запись на самой обычной магнитофонной или видеоленте. Творящий прекрасное человек будет избавлен от всякой черновой механической работы, он сможет целиком посвятить себя тому, к чему, собственно, и предназначен. Его единственным трудом станет труд мыслить. Вот что собираюсь я подарить человечеству. Вот о чем хочу с вашей помощью поведать миру...

*  *  *

Режиссер, не сдержавшись, иронически хмыкнул. Видимо, на то, чтобы представить вместо бегающей по экрану точки продиктованное мыслью изображение какой-нибудь Джоконды двадцать первого века, его фантазии не хватило.

– Все это очень любопытно, профессор, – с профессионально-безразличной вежливостью подвел он итог. – Думаю, что передача из вашей лаборатории обратит на себя внимание. Как бы нам только ее лучше обозвать? Люблю начинать работу, когда для нее уже готово название.

– Может быть, «Электроника служит человеку»?..

– Нет, профессор, это слишком банально. К тому же она у вас пока еще никому не служит. Надо что-нибудь более интригующее и конкретное. Что-нибудь вроде «Компьютер охотится за мыслью»... Хотя это тоже не подойдет – за чем только у нас компьютеры уже не охотились...

– Ну, а...

– Подождите, подождите! Кажется, у меня возникла подходящая идея! Программа, посвященная вашей установке, можно сказать, сама просит, чтобы в ее названии было чуть-чуть мистики. Такой, знаете ли, элегантной чертовщинки. Мне кажется, здесь стоит пошарить у немцев – они по этой части доки. Один Франкенштейн* какое могучее потомство дал!

– Франкенштейн – это английский романтизм.

– Английский? Что ж, над Альбионом тоже тумана хватает. Однако я все же имел в виду немца. Того, который написал о человеке, потерявшем тень. Что если мы назовем программу «Человек, потерявший мысль»?

– Вы считаете, это подойдет?

– Почему нет?

– Ну, хотя бы потому, что у нас никто никаких мыслей не теряет. Я понимаю, что вы хотите сказать: и тень, и мысль одинаково неотделимы от человека. И то, что произошло в фантазии Шамиссо с тенью, я проделал в реальной жизни с мыслью. Но кто из ваших зрителей поймет название в том смысле, в каком толкуем его мы? Скорее, оно вызовет совершенно другие ассоциации. Да и звучит оно несколько мрачновато...

– Пожалуй, вы правы. Надо что-нибудь пободрее, но с тем же подтекстом. От чего же оттолкнуться? Боже мой, кто бы знал, как это трудно – родить стоящее название... И все-таки оно существует. И, кажется, я его уже знаю. Точно! Так мы нашу программу и назовем – «Улыбка Чеширского кота»! Здорово, правда? Кратко, нешаблонно, интригующе – то, что надо! Помните, в «Алисе» Кэролла Чеширский кот исчезал, а его улыбка – нечто совершенно неразделимое с самим котом – оставалась. У вас ведь то же самое – мысль, самостоятельно живущая отдельно от человека. Ведь так? Значит, решено – «Улыбка Чеширского кота»!

– Знаете, а мне нравится то, что вы предложили! – впервые за все время Гудвилл почувствовал к режиссеру нечто вроде симпатии: название действительно было удачным. Ученому даже стало казаться, что предстоящая передача не будет стоить ему такой большой крови, как он предполагал. Все же режиссер, несмотря на свою бесцеремонность и ограниченность, с точки зрения чисто профессиональной сможет, наверно, оправдать надежды Гудвилла.

– По-моему, очень удачное название, – еще раз повторил он.

– Счастлив слышать это. Значит, мы прощаемся до четверга. В десять утра приедут мои ребята с техникой. Пока они ее будут устанавливать, мы окончательно все обговариваем, уточняем все детали, репетируем и с божьей помощью выходим в эфир. О'кей?

– Согласен. Всего вам хорошего. Жду вас. До встречи в четверг!

...Весь вторник и среду Гудвилла не оставляли мысли о том, что и как он скажет миру о своем детище. Его все время тревожило предчувствие, что он не сумеет уложиться в отведенное время, что непременно упустит самое главное. Снова и снова Гудвилл мысленно проговаривал то, что обязательно должно было прозвучать в передаче. Напряжение с каждым часом росло.

А когда поздно вечером в среду, в сотый раз проверив, все ли готово к завтрашней съемке, они с Джеком отправились спать, произошло событие, предвидеть которое никто не мог – город осчастливил своим приездом Ахмед Ила.

* "Франкенштейн, или Освобожденный Прометей" - роман Мэри Шелли, считающийся одним из родоначальников современной фантастики. "Франкенштейн" послужил основой для создания десятков фильмов ужасов.

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/01/1190)