Путина началась

В селе Ижма, укрывшемся где-то на восточном краю северодвинской дельты, около двухсот домов. Огромные, с необхватными бревнами нижних венцов, они расставились по берегам реки Ижмы, её ответвлений и притоков. Расставились в улицы, повторяющие в своей кривизне рисунок многочисленных русел.
Кто не бывал в Венеции, оказавшись в Ижме, вполне может испытать искушение высказать тут какую-нибудь восторженную несуразицу. Я пока в Венеции не бывал, а в Ижме довелось. Дважды. В 1979-м и в 1982-м.
В первый приезд на дощатых тротуарах деревянной Венеции мне повстречался старик. Он сказал, что живет здесь ещё десяток старух. Соль да мучицу им сюда завозят летом, огород под рукой -- кто может, лес рядом – кто ходячий,  грибы-ягоды возьмёт, рыбы в речках тоже хватает, а ловить её все умеют. Сроду. А как же зимой? Зимой без молодых тяжеловато становится. Особенно, если помрёт кто зимой-то. Летом бы шутя схоронили – всем колхозом. Но ничего: потихоньку доживём как-нибудь. Он осенился на деревянную церковь семнадцатого века, поклонился ей едва не до земли и принялся  расспрашивать в какую сторону я путь держу. Узнав о моих планах, он посоветовал заночевать на Пустынке – огромном Ижм-озере с островом посередине, верстах в пяти от села по моему маршруту.
Я так и сделал. Славянское прозвище Ижм-озера оказалось вполне подобающим его абсолютно безлюдным берегам. Вода, похожая на растаявшее в белой ночи железо, слегка дымилась по всей неоглядной поверхности, то застилая, то иногда раскрывая силуэт лесистого острова. Часто плескала крупная рыба, и невозможно было понять, далеко ли: так безупречно разносился по озёрной глади звук. Ночь прошла в тиши, нарушаемой только рыбными всплесками да потрескиванием головёшек в костре...
Через три года село Ижма было трудно узнать. В опустевших некогда дворах кипела работа. Почти в каждом сквозь изгородь был виден мужик, неистово роющий землю или машущий топором.
Мне вновь встретился тот старик. Он был грустнее прежнего и на мой вопрос, откуда такое оживление, ответил кратко: «Шпана понаехала». Потом, как-то не сразу нашедши взглядом храм, трижды перекрестился, шепча: «Прости Господи!»
Я пошёл по селу, приглядываясь к новым хозяевам. По всему было видно, что они не отсюда. Помимо размашистости, какой-то несеверной расточительности движений многие из них были раздеты до трусов, как дачники средней полосы. Отирая пот, они давили на себе легионы насосавшихся комаров, и это кровавое месиво размазывалось по их заголенным телам, бурея и вновь освежаясь до алого при очередном отирании. У многих сквозь этот окрас проступала обильная татуировка.
Поселенцы непрерывно и громко матерились, также неэкономно и бестолково, как они вонзали в землю лопату, а в дерево – топор. Всё им было не по нраву: и место, и работа, – и они не видели причин сдерживаться в выражении своего отношения.
Потом я узнал, что наблюдал воплощение очередной мысли партии о подъёме российского Нечерноземья. Она основывалась на тщательном созерцании партией картины итогов своей многолетней политики. Картина была понятная: сёла пусты, тюрьмы переполнены. Решение напрашивалось само. И напросилось: тысячи уголовников мелкого и среднего разбора были в конце 70-х – начале 80-х заселены в псковские, костромские, архангельские деревни в расчёте на....
На что?
Я вновь, как и три года назад, решил заночевать на Пустынке. Вдоль тропки, выводившей к озеру, теперь то и дело попадались окурки, бутылки, скомканные газетные обрывки рядом с кучами испражнений. Ближе к берегу стали слышны крики, треск ломаемого дерева, мужской хохот и женский визг. Дабы избежать ненужных встреч, я взял левее и стал уходить лесом на северный, дальний от села край озера, куда, я надеялся, пришлая цивилизация по своей лени пока не дотянулась.
Так и оказалось. Здесь было чисто и безлюдно, как три года назад. Но звуки новоявленного вертепа беспрепятственно покрывали всё необъятное пространство озера, достигая моих ушей во всей своей отталкивающей первозданности. Я было вознамерился отправиться дальше, но, вспомнив, что до ближайшей чистой воды надо отмахать ещё километров пять, заленился  и принялся устраивать свой ночлег.
В этом занятии я отвлёкся. И хотя вопли иной жизни с дальнего берега ближе к вечеру становились всё громче и пьянее, мой открытый для них, тихий бивак создавал некоторую иллюзию защищенности, а хозяйственные заботы позволяли порой даже не слышать чудных звуков дивных стонов и пропускать недобрую их половину мимо ушей. Так подошла ночь, точнее, время, когда летний дневной свет сменяется в тех местах лёгкими сумерками, какие бывают у нас сразу после заката или непосредственно перед восходом. Сопредельная мне по акватории держава начинала звучать как будто потише, озеро подёрнулось лёгкой дымкой, мой костёр из пылкого юноши, жадно пожирающего тонкие веточки, постепенно превращался в зрелого мужа, самодостаточного в неброской с виду груде переливающихся всеми оттенками жарких углей. Меня клонило ко сну, и я не хотел от этого уклоняться. Как-то вдруг наступила тишина...
Я проснулся не от тишины: кто-то её нарушил, задумчиво и отчётливо произнеся с того берега: «Двое троих убивать поехали.» Вроде как: «чудно!» И мне спросонья показалось: «Действительно чудно – вот если бы трое двоих...» И я вновь заснул под частые всплески вёсел, да поскрипывания им в такт несмоченных уключин...
Второй раз меня разбудила огромная, нездешних размеров рыба. Она плеснула так, что на озере поднялась крупная рябь. Вынырнув опять, чудище огласило окрестность грязной и неумело скроенной матерной тирадой, перешедшей в долгий крик ужаса. Я окончательно понял, что это не рыба, когда она стала орать, что тонет. Потом всё стихло.
Признаться, у меня было немного желания выходить из палатки, чтобы уточнить положение дел. Помаленьку я вновь стал погружаться в сон, но заснуть совсем не удавалось: кричала выпь. Её почти бычий мык разлетался над озером с удивительной палаческой мерностью: точно в тот момент, когда моя дремота уже готова была окончательно свернуться в сладкий предутренний сон, выпебык наполнял озеро невыносимо тоскливым рефреном: «Лю-уди-и, спаси-ите-е...»
Я выскочил из палатки и взглянул на воду. Примерно в полукилометре сквозь лёгкий туман проступал силуэт лодки и троих удильщиков в ней. Вновь разнеслось: «Лю-уди-и, спаси-ите-е...».  Это – не они. Я стал всматриваться правее, откуда, мне показалось, и доносился SOS. Глаз различил какую-то выпуклость на ровной воде. Присмотревшись, я уже был почти уверен, что это перевернутая лодка метрах в двадцати от увлеченно неподвижных удильщиков. И вновь: «Лю-у-ди-и, спаси-ите-е...». Сомнений быть не могло: за перевернутую лодку кто-то держится и взывает о помощи, а на неперевернутой лодке поблизости этот призыв полностью игнорируется.
Я не такой пловец, чтобы, одолев четверть мили, остаться в достаточных силах для спасения даже одного утопающего. Тем более – в десятиградусной воде приполярного озера. Но и бежать три версты до неандертальской стоянки в надежде добыть лодку мне казалось бессмысленной затеей: за это время в такой воде сможет выжить только снежный человек.
Вновь над озером разлетелся душераздирающий вопль о помощи. Удильщики на рейде не шелохнулись. Увещевать их с моего берега о сострадании ближним тем очевидно было напрасными хлопотами. Делать было нечего: из трёх безнадёжных вариантов я принял наименее бесперспективный –  рванул  что было мочи по прибрежной топи к тому месту, которое так тщательно обходил накануне. Чавкание моих сапог иногда прерывалось очередным криком о помощи, -- я замирал и вновь всматривался в озерную дымку. Сквозь её разрывы проступала прежняя мизансцена: трое с удочками и горбик перевернутой лодки в двух вёсельных взмахах от невозмутимых рыболовов. Потом я перестал останавливаться на крик. Потом и крик начал звучать реже и глуше. Потом я перестал его слышать...
Первое, на что я наткнулся в стане детей природы, была палатка, из которой торчали две пары ног – мужская и женская. Как это нередко бывает в минуты большого напряжения, в мозгу всплывают на первый взгляд совершенно неподобающие моменту ассоциации: я вспомнил анекдот 70-го года издания о художественной выставке к 100-летию Владимира Ильича, на которой экспонируется картина «Ленин в Польше». На ней – лежанка с торца и четыре ноги подошвами к зрителю. Брежнев тычет в пятки и спрашивает: «Это кто?». Ему говорят: «Это Феликс Эдмундович Дзержинский». «А это?» – спрашивает недоумевающий Брежнев, тыча в другую пару пяток. «Это – Надежда Константиновна Крупская». «А где же Ленин?” –  вопрошает простодушный Леонид Ильич. «Ленин в Польше...»
С думой о Ленине я подёргал мужскую ногу. Из палатки что-то замычало. «Лодка есть?» – спросил я. После некоторого ворошения мычание членоразделилось в афоризм: «Будет водка – будет лодка». Не знаю, как меня осенило, но я вдруг заорал на него в неподдельной ярости: «Дурак, там шурья твои тонут!». Дзержинский вылетел из палатки, как ошпаренный, и его пятки засверкали в направлении берега. Через секунду он уже выгребал на середину озера.
Из палатки вышла Крупская. Шалашовка. Судя по наугад мной сказанному – сестрёнка утопающих. Поглядела на меня, оправляя недорасстёгнутую кофту, и пошла вразвалочку к чуть теплившемуся кострищу. Присела на корточки и принялась что-то звучно хлебать из котелка. Не поворачивая головы, спросила хрипло: «Водка есть?». У меня с собой не было. Я так и сказал. Она окончательно утратила интерес к моей никчёмной персоне.
Тем временем Феликс Эдмундович доплыл до тёмного горбика на серых водах, и было слышно, как он матерится, сопя. Рядом продолжался лов – недвижные рыбаки по-прежнему были целиком поглощены путиной.
Мне вспомнилось, как однажды в парижском Музее современного искусства я оказался в зале аппликаций. Почему-то большинство из них были изготовлены из обрывков советских газет и распластанных пачек советских сигарет (особенно часто использовались «Российские» – вишнёво красные в зелёную весёленькую крапинку со стилизованными под славянскую старину буквами). По-видимому, французскую художественную душу в тот, 1977-й год особенно будоражила непостижимая кириллица с её смесью латинской половины и невообразимыми европейскому уму Ж, Щ, Ы и особенно – И, которое так и хочется перевернуть в N, да не получается.
Центральным экспонатом этого модного зала на парижской набережной Кеннеди был огромный ватман, в левом верхнем углу которого, немного накривь, был прилеплен заголовок из какой-то камчатской газеты «ПУТИНА НАЧАЛАСЬ». И – всё. Редкие посетители так и замирали перед шедевром, завороженно всматриваясь в таинственную вязь правдинского шрифта. Видимо, картина задумывалась как своего рода ответ этого гения-77 на вызов «Чёрного квадрата», который бедняга-француз ко всемирному несчастью принял однажды в свой адрес.
На Ижм-озере в ту белую ночь путина, начавшись с вечера, шла своим чередом без оглядки на обстоятельства. Между тем, Дзержинский уже возвращался.
Его лодка при каждом гребке выделывала довольно крутой галс. Ясно было, что она сильно нагружена в корме. Уткнув судно в прибрежный песок, гребец козлом выскочил на сушу и, показывая на дно лодки, весело сообщил нам с шалашовкой: «Вон, лежат оба-два. До дерьма промёрзли!» Потом лихо, одним движением выдернул из недр лодки безжизненное тело одного из братьев Крупских, кинул его, как мешок с очистками, на плечо и понёс к палатке.
 Я решил помочь и направился к лодке за вторым братом. Диагноз их зятя поразил меня: ведь глубже промёрзнуть просто нельзя! Полное охлаждение организма! С детства знаемое «до костей» уже казалось мне лёгкой зазяблостью. Я так задумался над услышанной метафорой, что не заметил, как из лодки поднялся переохлажденный призрак. Вид его был грозен. В руке он держал топор и, медленно занося его для удара, неотвратимо надвигался на меня, беззвучно матерясь бескровными губами. Мы сближались. Я успел-таки перехватить топор на возможно роковом для меня замахе. Отбросив орудие нескольких несостоявшихся в ту ночь убийств на песок, я взвалил свой мешок с очистками на плечо и отнёс его к палатке.
Зять растирал шурина водкой, пробуя её на вкус всякий раз перед тем, как плеснуть на ладонь. Шалашовка сидела на корточках и не глядела на это. Я сложил с себя другого и отправился восвояси.
Взглянув на озеро, я отметил, что трое неубитых продолжают удить. Двое неубивших пребывали в надёжных руках. Да и мне грех было жаловаться на судьбу. Всё слава Богу.