Мыс Рока

                Те, кто не следуют за движениями
                собственной души, неизбежно несчастны.
                Марк Аврелий.


  Он заметил,что стал покупать много книг - и катастрофически мало читать. Еще он приучил себя к кофе,задумчивому виду и крепким сигаретам Галуаз,именно и неприменно французским - и не от возрождающейся моды на все французское,а от тоски по тем трем осенним дням в Париже,когда он впервые оказался за границей и впервые не был влюблен.
   Ему нравился прилизанный османовский стиль парижских домов,похожий на напомаженные волосы дворян давно отшумевшего девятнадцатого и последнего века покойницы-Европы. Европа нынешняя напоминала ему наполеоновскую гробницу с ее молитвенным полушепотом у порфировых колонн,темным провалам лестниц и несуразно большим гробом маленького человека. Теперь он,сорокалетний и неприкаянный,ходил по Арбату и заглядывал,как нищий,в мутные стекла окон,кафе и магазинчиков. И Арбат тоже был,как гробница себя самого,бунтарского и крепкого,молодого,дрожащего от нетерпения в предчувствии новых времен.
    И было ему ужасно холодно - то ли от того,что оделся не по погоде,то ли от чего-то другого,а чего - это он сам у себя боялся выяснять да выспрашивать. И было стыдно до дрожи от того,что не брал листовок у дрожащих раздающих у метро. И стыдно было от каждой мелочи, от своего хмурого лица и напряженной походки. От скуки и одиночества аппетит у него разыгрался зверский,и он завернул в черно-зеленую кофейню у Арбатской. Вместо еды зачем-то спросил кофе с экзотическим вкусом цитрусовых и, сидя у окна, слушал утробное урчание своего желудка и вдруг замечтал о путешествии. И не куда-то,в конкретное место,в конкретное время и город,а куда-нибудь - ради самого путешествия.
   Дорога рождает особое состояние - состояние перехода. Он представлял себе это так: словно ты умер уже в одном месте, а в другом еще не возродился. И ты застыл между двумя точками А и В, двумя магическими точками нашей жизни, которые математики превратили в многолетнетнее школьное мучение. Из года в год школьники рассчитывают расстояние от А до В, от В до А, задачи на движение врозь, вдогонку и еще бог знает на что.
    Ему сделалось дурно при далеком воспоминании о школе. Он встал, расплатился прямо у кассы с магнитиком лиссабонской набережной - кажется, реки Тежу, - и вынырнул в весеннюю Москву.
    В жизни его было мало настоящего. Оно появлялось изредко и небрежно - в разговорах в переполненных вагонах метро,когда голос срывался на хрип от напряжения,а лампа мигала на яичной плоскости потолка,такая липкая и желтая,как чудовищная пиявка из детских кошмаров. Было что-то настоящее и уверенное в тяжелой сумке,хрустящей ноющим от напряжения плечом,было в вечернем чае с мамой - теперь уже умершей вечность как - и было еще в этой самой мысли об отсутствии жизни.
    Вдруг стало тошно от собственной зауми,и курить захотелось до тошноты. Он распечатал новенькую пачку и по-барски подумал о дьютифри, где точно такие же Галуаз можно было купить с отличнейшим табаком и заграничными этикетками.  Отбросив щелчком бычок сигареты, он надвинул воротник пальто и спустился в метро. Дуло откуда-то нещадно, и золотые переходы Абратской казались сосредоточием самого лютого холода. Люди шли, люди стояли на ступенях экскалатора, люди бежали по ним, угрюмо опустив головы. И он внутренне сжимался от столпотворения и многоголосицы московского метро. По углам жались редкие парочки, и от этого свободного влечения кого-то к кому-то ему становилось еще невыносимее.
    Зайдя в поезд, он старался побыстрее заснуть, зажмурившись и не смотря на многоликую толпу, казавшуюся ему одним большим, тысячеголовым чудовищем. Наконец поезд пригрохотал к Ботаническому саду, вытряхнул его из себя вместе со многими другими и унесся дальше в ореоле грохота и нечеловеческого рева.
    Он поднялся наверх. Мимо шли люди с длинными прозрачными тенями,какие бывают только на закате. Они шли и шли,как картонные человечки,и ничего ,кроме этого он не видел. Больше не видел - а когда-то в другое время и, будто бы, в другой жизни видел и понимал раз во сто больше и глубже.
   Или ничего не понимал ни сейчас, ни тогда, а просто тешит себя сегодня иллюзиями, как сотни и сотни людей до него. И как будут делать миллиарды после.
    Он остановился у Яузы и вдохнул душный запах городской реки - запах тины и рыбы. Солнце было ярким и оттого особенно беспощадным,и он ясно видел серую грязь берегов,угловатость деревьев - и слышал ,как голуби ворковали под мостом,и как девушка говорила "и я такая с растекшейся тушью,в грязной майке...А он такой... А я такая..."
    Ему вспомнилась бывшая жена. Она изучала португальский,курила и устраивала долгие истерики вечерами. И все же он любил хмурую морщинку меж ее бровей и сами эти брови,жесткие,густые,такого пряного коричневого цвета,что сразу думалось о лете и детстве. Ребенком он часто думал о будущем. Будущее составляло содержание его жизни, и прошлое казалось ему чем-то смешным и отжившим. Хотя и прошлого-то у него тогда не было.
    А теперь прошлое съело настоящее, поглотило будущее и его самого - поглотило. Он много писал, начинал очередной роман, бросал и начинал вновь - но ничего не менялось. Его не покидало тошнотворное чувство замкнутого круга, и когда он вспоминал об этом чувстве, тщательно и методично вытесняемом, хотелось выть по-звериному. Он закрыл глаза: даже мысли его были банальны и однообразны. Захотелось разучиться думать, чтобы избавиться от банальности. Он попробовал ни о чем не думать - а только смотреть, чувствовать и осязать. Так, на пять минут, ради эксперимента. 
   Деревья стояли вокруг тонкие и непоколебимые,как солнечные часы,и солнце било ему в спину теплой волной. И таким же весенним днем месяц,а,может,много месяцев назад они расстались с женой. Думанье опять вытеснило в нем инстинктивное чувствование - проклятие цивилизованного человека.
    Мысль о жене сделала возвращение домой, где уже ничего о ней не напоминало, парадоксально невозможным. Он побродил около своего подъезда, а потом вдруг бросился прочь, опять, мимо Яузы по мосту, распугав голубей, мимо Секретного сада какого-то графа или барона, мимо палаток с сыром и колбасой в зево метро.
    Вечером он шел по Белорусской, шатаясь от удивления, страха и предчувствия перемен: в руках в него был список документов для посольства Португалии.    В России все дышало далекой войной за далекий Крым, а он должен был улететь за пять тысяч километров уже совсем скоро - и забыть и войну, и Крым, и Москву, и все на Земле кроме дороги.
    При разводе жена оставила записную книжку дома, потом просила вернуть - а он почему-то так и сделал это. По необъяснимой трусости не смог. Там был ее дневник на португальском, а еще список мест в Португалии, которые она посетила во время первой своей поездки туда. Список был лишен логики, и, может быть, именно потому представлялся ему чем-то вроде магической формулы: Лиссабон, мыс Рока, Обидуш, Монсанта.
     Под знаком четырех этих слов прошло его путешествие в аэропорт, в пропахшем табаком русском такси с напряженным водителем, мечтавшим о сигарете и потому летевшим, как пуля, до нужного терминала. Регистрация, таможня и зеленый коридор с усталыми сотрудниками - все это мелькнуло болезненным сном и пропало, сгинуло раз и навсегда, больше не всплыло в памяти.
    Очнулся он уже в салоне самолета. За иллюминатором проплывали огромные булыжники звезд и сияющие паутины  далеких городов. Темнота была густой, холодной и казалась морем, а не ночным воздухом. И самолет представлялась ему в полусне этаким Наутилусом, идущим сквозь воды к неизвестности и гибели. Лиссабон, мыс Рока, Обидуш, Монсанта - плескались в голове слова, разбегались рябью по невидимой заоконной темноте, улетали куда-то и возвращались рикошетом.
В самолетах раздали красные пледы отвратительного томатного цвета, а ведь он терпеть не мог томаты. Ел огурцы, кабачки, свеклу и морковь, да мало ли что еще ел, а вот томаты категорически в рот не брал. И морщась под томатным пледом, растянувшись кое-как на тех свободных сиденьях, он думал напряженно, есть ли различие между томатом и помидором. Полных синонимов нет - стало быть, есть нюанс, упущенный им, который отличает томат от помидора, как Марс от Венеры. И думал он так пока уснул сном без снов.
   В Лиссабоне было 4 утра, когда самолет прорезал густые облака и    сел на площадку безымянного аэропорта. Он выпил кофе и взял такси до отеля. Призрачно белели стволы деревьев,высеченные светом фар,и пропадали в темноте. И ему казалось, что он по ошибке проспал рассвет, и весь день, и что вновь наступила ночь.
   "Лиссабон вовсе не называется Лиссабоном, а настоящее имя его Лишбоа - счастливая бухта." Это первое, что он старательно пометил в новенькой записной книжке с шершавой обложкой синего цвета и искусственно состаренными страницами. Ему нравились вещи в духе старины, и в то же время они его смущали своей полувульгарностью, полувычурностью. Старина была его слабостью.
   Он любил древнюю историю,любил Рим и Цезаря,но мертвые языки были ему ненавистны. С болезненным отвращением он видел в них своего рода куски смолы с застывшим прошлым - а прошлое,как таковое,он не выносил. Ему нравилось видеть прошлое вписанным в настоящее,его завораживала мысль о прорастании времен друг в друга. Так было в Стамбуле,когда полосатая византийская стена возникала то тут,то там близ мечетей,турецких чайных и рынков. В Лиссабоне давнее,мусульманское прошлое оказалось стертым яростной рукой первых христианских королей. И когда он трясся в деревянной прохладе маленького трамвайчика номер 28,взлетающим вверх по узким улицам средневекового района Алфама,его не отпускало чувство сожаления при виде европейских домов с налетом османовского математически правильного Парижа.
    И оставило оно его только при входе в ресторанчик с низкими потолками и решетчатыми окнами. Португальцы заулыбались неловкими улыбками на американский манер, забрали его пальто и зонт, и пропустили внутрь.
   Все столы были накрыты, официанты разносили хлеб и виню верде -     вино из молодого винограда светло-салатовое, в буквальном переводе оно так называлось - "зеленое". Это он тоже записал в книжку, как ученик, приступивший к изучению нового предмета. Все еще кажется свежим и настоящим, поэтому любая мелочь видится жемчужиной. Ему вдруг стало тошно от своей маниакальной педантичности. И подумалось, что он бы никогда не общался с таким, как он.
    Впрочем, и с другими, совсем не такими, он тоже не общался. Близость казалась ему наукой, доступной немногим. В его же случае она замечалась совместными походами в кино, театр и в турпоходы. Смехом не ради смеха, а просто заодно, песнями под расстроенную гитару и вечным совместным приготовлением "оливье" и селедки под шубой на Новый год.
    Он сел за стол с американцами, натянуто им улыбнулся и начал ждать. Возвышение, игравшее роль сцены, было пусто. Португальский шипел из всех углов, прицокивал и рассыпался бубенцами. Он ждал фадо - выступление певицы-фадишти в сопровождении двух гитар, обыкновенной акустической, напоминающей о музыкальной школе и  сольфеджио,  и второй, двенадцатиструнной, легкой, мимикрирующей под лютню. Эта вторая нравилась ему невозможно, и он ревниво ждал ее, как друга или жену. Жена... Ему не хотелось думать о ней - и он попросил еще вина.
   Он допивал третий бокал, когда на сцене появились португальцы. Фадишти пела,прикрыв тяжелые веки - и две гитары вели диалог с ее голосом. Цыгане,Восток,армянские старинные песни - все смешалось в усталой голове его и показалось,что странная эта смесь и есть фаду. Шоколадные провалы скул на морщинистом лице фадишти и излом бровей навели на мысль о ее красоте в молодости. Он смотрел на ее,ее сына и мужа,игравших на гитарах, и представлялся ему ее восемнадцатый день рождения в красно-белом Лиссабона,на улицах,по которым до сих пор бродит призрак Помбаля - и думалось ему,что была она такой,что любой бы влюбился. Думая так,он пил кислое вино - и блики от стенок его бокала прыгали в его мозгу,точно самые настоящие солнечные зайчики. Он даже попробовал поймать одного - но упустил и разлил красное на белый крахмал скатерти. Поднявшись,он вышел из ресторанчика и, шатаясь, спустился вниз по крутой улочке Алфамы, вдыхая жадно прохладный запах свежевыстиранного белья и апельсинов.
   Свежий запах, чудный запах, запах, как в детстве, когда бабушка покупала ему больному цитрусовые в больницу, а он лежал на кровати, ждал ее и заранее чуял приход по апельсиновому аромату. Он любил больницы - там были нянечки, жалевшие его, врачи, спрашивающие о здоровье, и еще больничное время было настолько густое и застоявшееся, что его можно было почти попробовать на вкус. Он даже играл сам с собой, что больничный персонал - его семья. А он лежит в своей комнате, как маленький лорд, и ждет посещений папа с маман. Глупые игры. Знакомый запах.
    Магические слова вновь зазвучали в его голове: Лиссабон, мыс Рока, Обидуш, Монсанта. Прийдя в отель, он арендовал машину с помощью франкоговорящего рецепшиониста и, промучавшись бессоницей всю ночь, сорвался на мыс Рока.
   Он ехал через эвкалиптовые заросли, через высокие леса пиний и песчаные дюны, и, казалось, все страны и ландшафты мира в миниатюре вписаны в Португалию. Впервые за всю свою жизнь он вдруг понял, что может понять женину страсть к этой стране - и упрямое ее нежелание ничем больше интересоваться. Она любила Португалию даже больше, чем его, и чем он - Францию, чей язык он      много лет изучал и изучает.
    Мысль о жене смогла быть изгнана только острым копьем креста на самом краю Мыса Рока. Вот он, конец западного мира . "Здесь кончается земля, и начинается море". Горы Синтры серели вдалеке,за вздыбленными волнами темных холмов. В переводе с кельтского синтра означает луна - и он поймал себя на мысли, что серебристое облако над горой напоминает полумесяц.  "Здесь кончается земля, и начинается море". Дул ветер и кричали чайки,кружа над белой стрелой креста. Он вдыхал влажный воздух полной грудью и не думал ни о чем. К светлому домику на холме,похожему на русскую церковь,вился деревянный забор. Вдоль забора ползли туристы с аханьем, оханьем, вспышками мыльниц и зеркалок - а он стоял на самом краю западного мира и смотрел на пенные волны,на разводы облаков на акварельном небе и вдруг смерть показалась ему самым тихим и радостным состоянием духа человеческого. Ему захотелось перелезть через хлипкую ограду и сорваться вниз,в грохочущую даль Атлантики. И не покидало его чувство,будто он умер и все друзья его - умерли. В этом чувстве не было ничего патетического или возвышенного. Напротив, оно было спокойным и бытовым, как решение выпить чаю или пойти прогуляться перед сном. И от этого было страшно.
  И может, от того он и набросал  вдруг в записной книжке в похабной, веселенькой такой манере:  "Теперь я уже не знаю, что думал о Португалии до того, как ее увидел. Надо было записать свои представления. Обстоятельно. В деталях. По-школьному так, знаете, когда старательно выводишь предложение за предложением, и они выходят стройные, мертвые, монотонные.
    А еще боишься бросать мысль на полдороги - не верно стилистически, Розенталь хватается за сердце и рвет на себе волосы. Но это все мелочи. К тому же, к делу совершенно не относящиеся.
    Что я знаю о Португалии, побывав в ней? Ничего серьезно. Французский здесь предпочитают английскому, премьер-министра президенту, парламент - премьер-министру, красному вину зеленое, а рису картошку. В любых видах. В любых блюдах. Если вы едите в Португалии, если вы притронулись к португальской еде, смело говорите, что картошка удалась на славу. Даже если вам подали мороженное.
    А его везде подают. Особенно на ужине с фадо. Фадо -..." Он прервался, перечитал написанное и вырвал все. Перемахнул в один прыжок глиняную дорожку, подошел к самому краю самой западной точки Европы и представил отчетливо и жестоко, как падает вниз, как разбиваются в мясо его руки и ноги, как взрывается болью каждый нерв и как соленой водой захлебываются легкие. Потом наступила немота мысли - ничего не думалось больше. Он развернулся и зашагал к машине.  Его шатало от озноба.
   Лиссабон, мыс Рока, Обидуш, Монсанта. Слова обладали совершенно дьявольской силой и владели его душой безраздельно. Он не мог противиться им, как не воспротивился бы смерти или мечте.
   И вновь мелькали за окном эвкалипты - эмигранты и чужаки, потеснившие местные ели и за это презирамые. Эвкалиптовые леса вырубали из года в год, методично и безнадежно: деревья вырастали вновь. Вскоре эвкалипты сменились виноградниками, со скрученными в мучительной агонии виноградными лозами, затем пробковыми дубами, чья кора, нежная и мягкая, как кожа молодого теленка, использовалась ровным счетом для всего - ежедневники, сумки, браслеты и серьги. Затем он свернул, проехал Томар, осененный алым крестом тамлиеров, и наконец добрался до третьей из четырех точкк загадочной формулы.
   Городок Обидуш, забавно звучащий для русского уха, имел всего две улицы, как часто теперь бывает в маленьких деревнях под Костромой или Псковом. Каменные дома сияющего белого цвета по фундаменту были выкрашены апельсиновой краской, очень фанерно и как-то даже театрально очень, так, что ему в какой-то момент стало мерещиться потемкинская деревня. Но нет, городок был настоящий - и каждый дом был настоящий, конкретный до мельчайших деталей. Он бродил по городу, пока не начался дождь - и тогда ему пришло в голову заглянуть в книжную лавку - наверное, единственную в городе.
   Там пахло книгами, апельсинами и тимьяном - и у кассы продавали свежие фрукты с водой. Занавески, закрывающие дверные проходы, развевались неспешно и почти кокетливо на ветру, и их узорные тени скользили по старым книжным корешкам. Он ходил по магазину, касаясь книг кончиками пальцев, чувствуя, словно электричество проходит сквозь него. Неподалеку от выхода сидел продавец - аккуратный португалец с высоким лбом и спокойными глазами темного цвета. Он читал Цветаеву по-португальски.
- Я люблю ее - она одна из лучших поэтов в России, - на французском сказал он продавцу.
   Продавец кивнул, даже не улыбнувшись. И ясно было, что он не рад случайному гостю, потревожившему его и его книжный покой, и так ничего и не купившему. Он понял продавца без слов и вдруг схватил Имя розы на французском со странным косым китайским мудрецом на обложке, к книге явно не относящимися. Продавец пробил книгу, зазвенел евро и погрузился в чтение вновь.
   После встречи с ним силы пропали совершенно, как-то вдруг и разом. Заболела голова, и к вечеру разыгрался чудовищный насморк. Он купил бутылку вишневой настойки и поехал в Лиссабон - у него была целая ночь, чтобы прийти в себя и добраться до Монсанты - и прошла она незаметно и совершенно бессмысленно, ничего не принесший с собой, ни здоровья, ни отдыха, ни успокоения. Разве что только поглотила она вишневую настойку без остатка. И утром он выбросил пустую бутылку.
    Утренний холл отеля был пуст - и голова его была совершенно пуста. Он сидел на минус первом и пил крепкий португальский кофе чашку за чашкой,его знобило,но ночная лихорадка уже прошла и даже забылась уже. Он думал о ней,но как о чем-то отдельном и с собой не связанным совершенно. Он бросил арендованную машину прямо у отеля и попросил вызвать ему такси. Сидеть в холле было почему-то ужасно неудобно - ему казалось,что старик-рецепшионист в смешных ботинках наблюдает за ним с неприязнью.
    Он вышел на улицу,на светлеющие улицы Лиссабона и закурил первую в то утро сигарету. На улице дул теплый ветер. Суровый каменный капуцин на дорожной развилке смотрел сонно и бессильно каменным своим взглядом. И редкие прохожие спешили на работу. Его снова затрясло в мучительном ознобе - холод таился внутри,где-то в потаенной глубине суставов и ослабевших мышц.
    Подъехало такси. Он вяло попрощался с рецепшионистом и сел в мягкий салон чужого авто. Водитель его не тревожил. Путь в Монсанту был долог - а после предстояло еще вернуться в лиссабонский аеропорт. Однако его это не смущало. Наоборот,предчувствие неблизкой дороги рождало небывалую энергию.
    Между тем такси миновало акведук восемнадцатого века,высокий и странно отдающий готикой. И вспомнился ему вдруг другой,римский акведук Валента в Стамбуле,грузный и древний,рядом с ортодоксальным районом Фатих,где женщины не имели права заходить в кафе,а мужчины целыми днями пили яблочный чай и играли в домино.
    За стеклом проплывали иберийские холмы ,поросшие жесткой зеленью и аскетичными желтыми цветами. Деревня сменяла деревню,пастбище пастбище,и,казалось,не будет конца этой бесконечной чехарде домов и холмов. Бордовые рубцы скал,темно-зеленые купола пиний и жесткий вереск проносились за окном - и он смотрел на все это и ощущал странную радость,как ребенок. Ни мыс Рока,ни дворцы Синтры или своды лиссабонского собора не вызывали у него столько волнения и счастья.
    Гора монсанта была скрыта серым туманом,похожим на старую вату. Вокруг краснели белые домики с красными крышами,маленькие и совсем потерявшиеся среди мощных пробковых дубов,как на картинах Питера Брейгеля Старшего . Дома были высечены прямо в валунах, овальных громадинах, похожих на яйца чудовищных птиц, какие, быть может, и правда водились в доисторические времена.
     В  маленьком кафе ему подали чай - вернее, то, чтоы португальцы называли чаем: кожицу лимона, залитую кипятком. Морщась, он глотал лимонную воду, готовясь к восхождению на холодную гору. Горой Монсанта была относительной - всего 800 метров - но таковой все равно считалась.
    Он не помнил, как поднялся на гору, к утонувшим в дожде и тумане развалинам тамплиерской крепости. Не помнил, как ему помогали спуститься вниз - наверху с ним случился странный припадок. Он упал и забился вдруг в судорогах, хотя никогда не страдал эпилепсией или нервным расстройством. Он помнил шершавые руки пожилой португалки и запах табака от рубашки ее мужа, смутно понял, что его привели в один из домиков и уложили у огня.
    И вот тогда он увидел смерть так ясно,что подумал вдруг,что вся его поездка была одним бегством от смерти - и даже от мысли о смерти. Он вспомнил мыс Рока,охровые лезвия скал и шипение океана внизу. И представил еще раз,как прыгает туда и ощущает ледяную соль Атлантики всей кожей своей. Холод оказался реальностью: хозяин-португалец приложил прохладное полотенце к его лбу,пылающему сухим жаром.
   Вошла португалка с шершавыми руками - и вдруг он понял, что она все это время была в ослепительно-черном платье. Она вплыла в комнату со связкой дров на голове,напоминающей терновый венец.
- Мадонна! - прохрипел он,потом вспомнил неожиданно,что у мадонны нет тернового венца,усмехнулся своей собственной глупости и умер.