Залатанный парус надежды, или жизнь Александра Гри

Роман Всеволодов

ЗАЛАТАННЫЙ ПАРУС НАДЕЖДЫ, ИЛИ ЖИЗНЬ АЛЕКСАНДРА ГРИНА

Проходя мимо витрин игрушечных магазинов, Грин всегда останавливался у них, подолгу рассматривая завороженно выставленные там игрушки. Простое витринное стекло становилось зрачками волшебника, в которых отражалось не лицо, а заветные мечты стоящего напротив собеседника.
В отражение собственной мечты всматривался взрослый человек, часами стоявший перед витринами игрушечных магазинов, - и ему было больно думать, что эти игрушки окажутся в руках детей и утратят «невинность первосоздания». «Слона испотрошит будущий анатом, будет размахивать саблей воинственный пятилетний карлик, а куклы испытают турецкие жестокости, когда в свалке, растянутые за руки и ноги, лишатся головы и конечностей ради детских игр». Взрослый человек смотрел на эти игрушки так, как будто стоял на невольничьим рынке, где детей продают в рабство, отрывая от матерей. Также отрывали волшебных персонажей от матери-мечты, продавая в рабство детскому эгоизму.
Кукла с глазами настоящей принцессы, пиратская сабля, с лезвием которой, будто в отчаянной схватке, скрестились солнечные лучи, армия маленьких солдатиков, готовая завоевать весь мир, - все будет сломано, заброшено и забыто, также быстро, как нелюбимые женщины и долги другим.
Именно в витрине игрушечного магазина увидел Грин маленький кораблик с красными парусами.
И это крошечное судно, и корабль, вытатуированный на груди самого Грина – вышли из одной гавани – гавани светлой мечты и надежды на то, что злу отведена земля, а радости – море.
С самого раннего детства мечтал Саша о море, и казалось ему, что «уже один вид корабля кладет начало какому-то бесконечному приключению, серии романов и потрясающих событий, обвеянных шумом волн. Вид черной матросской ленты повергал его в трепет, в восторженную зависть к этим существам тропических стран, и все встречаемые моряки в их странной, волнующей отблесками неведомого, одежде, казались героями, людьми из волшебного круга далеких морей».
Саша оставил дом, чтобы стать одним из этих людей, которыми он восхищался, - он просился на корабль матросом, и даже специально купил для этого матросскую одежду, - изрядно поношенную. Через год он будет продавать уже собственное матросское обмундирование, - чтобы не умереть с голоду в ночлежке для бездомных. Он сменил несколько кораблей, и каждый из них оказался жестоким приговором его светлой мечте о море. Люди, казавшиеся героями, оказались мелочными, подлыми людишками, так не похожими на персонажей романов-путешествий, которыми зачитывался в детстве Саша.
Но мечта – о том, другом Море, вычитанном из книг, осталась, и замерло сердце, когда увидел Грин в витрине маленький кораблик с красными парусами. И именно тогда решил написать он книгу о светлой мечте, о том, что она может воскреснуть, как бы сильно не надругались над ней.
Начатую рукопись носил вместе с бельем в своем вещевом мешке связист Красной Армии Александр Грин. Роман был закончен уже после этой войны, и название «Красные паруса» было заменено автором на «Алые». Ибо он увидел нечеловеческую жестокость войны, и ни в коем случае не хотел, чтобы кто-то принял его роман за воспевание революции, чтобы чистый цвет парусов корабля Грэя и Асоль смешали с жестоким цветом красных флагов, развевающихся над разоренной Россией как флаги пиратов.
Он мог бы, только лишь оставив прежнее название, заслужить признание как певец Революции, как создатель ее метафорического образа, - и, несомненно, был бы вознагражден за это новой властью. Но вместо этого он говорил, что изменил название, чтобы избежать неверного толкования. «Любя красный цвет, я исключаю из моего цветного пристрастия его политическое, вернее – сектантское значение, - писал Грин, прошедший гражданскую войну под красными флагами, - красный цвет для меня – это цвет вина, роз, зари, рубина, здоровых губ и маленьких мандаринов, кожица которых так обольстительно пахнет острым летучим маслом».
При этом Грин, полностью разочаровавшийся в революции, был вначале одним из тех, кто страстно жаждал ее.
В пехотном полку, куда он пошел добровольно, чтобы спастись от нищеты, после того как ночевал под заборами и в пустых котлах, забивал сваи в порту, счищал краску с пароходов и нанимался гасить пожары на нефтяных вышках, он прочел революционные листовки, которые выпускали эсеры.
Чувство опасности (за чтение этих листовок очень строго наказывали) вызвало в памяти те ощущения, которые испытывал юный Саша, переворачивая одну за другой страницы захватывающего приключенческого романа. Теперь уже не моряки, а эсеры казались героями, сражающимися будто с драконом, с чудовищной жестокостью современного Грину мира, - драконом, голов которого было не счесть.
Вскоре в полку было объявлено, что Александр Гриневский (тогда он еще не взял своего псевдонима, под которым вошел потом в историю литературы) дезертировал из армии.
А дезертир Гриневский, уже будучи членом партии эсеров, ораторствовал в это время в Севастополе перед солдатами и матросами. Партия ценила его как страстного оратора, и самые первые его рассказы были написаны с единственной целью – выразить революционные идеи в художественной форме и создать благородные образы эсеров.
Александр чувствовал уже себя героем увлекательного романа, полного жестоких опасностей и головокружительных приключений. И нередко он, выступая перед солдатами и матросами, сбивался и вместо того, чтобы обличать «язвы самодержавия», которые он так хорошо успел узнать на собственной шкуре, начинал рассказывать о «врагах», так, как будто это были пираты, которые взяли его корабль на абордаж, или злобные гномы, живущие в таинственном подземелье, где ему волею случая довелось оказаться и чудом выбраться оттуда. Вместо того, чтобы рассказывать о том, что он видел в полку или на кораблях, и что так поразило его невероятной жестокостью, Александр пересказывал страницами прочитанные когда-то приключенческие романы, и ему казалось, что все это случилось с ним самим.
Члены партии даже просили его «не увлекаться впредь», а также не тратить деньги слишком необдуманно. Партия выделяла своим членам деньги на революционные нужды, и то, что другим, даже не имеющим никакой работы, хватало на месяц жизни и на дела партии, Грин тратил в два дня, без остатка, и потом ночевал в ночлежных домах или под каким-нибудь забором, как когда-то раньше.
Эсеры начинали разочароваться в Александре, а он в них, - и они тоже казались ему уже не героями, а пустыми, мелочными людьми, и появляются новые рассказы о них, написанные уже не для того, чтобы облечь листовки в художественные образы, а чтобы выразить свою боль разочарования.
Всю жизнь Грин не мог жить без надежды, и, едва разочаровавшись в одном, отчаянно спешил поверить во что-то другое.
На этот раз он поверил в чистоту глаз Кати Бибергаль, - его сотоварища по партии.
Он несколько раз объяснялся ей в любви, но она говорила, что живет только для революции, и что «ты, Саша, в последнее время как-то очень мало времени уделяешь партии». А он доказывал, что эти люди не умеют любить, что сердца их холодны, и не бесстрашие и вера в мечту заставляют рисковать их жизнью, а глупость и честолюбие. И рано или поздно их самодельные бомбы, которые они делают для террористических актов, взорвутся невыносимым отчаянием в их собственных душах.
Катя, слушая эти слова, смеривала влюбленного в нее Сашу презрительным взглядом.
Он не мог простить ей этого взгляда, и однажды появился на ее пороге с дамским пистолетом в руках (другой тогда достать не удалось).
Она смотрела на него, готового выстрелить, с той же презрительной усмешкой, - и Александр, разъярившись оттого, что она считает его, видно, совсем полным ничтожеством, который размахивать перед ней дамским пистолетиком и под его угрозой заставить пойти к венцу, нажал на курок. Пуля застряла в левом боку, но рана, к счастью, оказалась неопасной, - и опытный хирург спас Катю Бибергаль.
Опомнившийся от того, что совершил, Александр хотел умолять ее на коленях о прощении, но она стала всячески избегать его, но, однако, товарища по партии при этом не выдала.
О том, что Грина может захлестнуть порыв безудержной ярости, в котором он способен на все, говорили многие, в том числе и его собственный отец. Когда его сын был арестован в 1903 году за агитацию, он говорил жандармам, бравшим у него показания: «Александра я считаю психически ненормальным, как на примеры ненормальности указываю следующие факты:
1) не однажды Александр без всякого повода и один на один вдруг захохочет
2) иногда встанет и начнет целовать косяки
3) без всякого повода раздражался, готов был драться со мной и в особенности с мачехою
Будучи десятилетним реалистом, он написал пасквильное стихотворение на всех преподавателей, это обстоятельство и послужило главным поводом к исключению его из реального училища. Такая ненормальность умственных способностей у Александра, по моему мнению, явилась наследственною, отец мой был ипохондрик, два брата отца, мне дяди, были умственно помешаны. Я должен сказать, что моя настоящая жена, мачеха Алесандра, последнего знает очень мало, так как с первых же дней он с нею ругался и я его удалил от себя».
Маленький Саша не мог простить, что отец так быстро забыл его умершую маму ради другой женщины. Казалось, что она, будто ведьма из злой сказки, околдовала отца, и держит в плену маму, которая, конечно, не могла умереть, нет, нет, мамы не умирают, когда их детям так нужна ласка, когда им не заснуть без колыбельной, когда так хочется рассказать о том, что твои игрушки поссорились…Нет, нет, не может быть, мамы не умирают, когда они так нужны…
Зимняя дорога стала для Саши самым первым детским воспоминанием. Родители его тогда переезжали из Слободского в Вятку, и Саша, на руках у мамы, запрокинув голову, видел звездное небо над собой…И, казалось ему, что они стоят на месте, а волшебная небесная дорога, в которой, будто волшебные рыбы, плещутся звезды, течет над ними подобно быстрой реке.
Всю жизнь искал Грин у женщин (их было очень много, этих женщин) материнской ласки, которую так рано утратил в детстве.
«наша жизнь с Александром держалась на его способности к подлинной большой нежности, - вспоминала первая жена Грина, Вера Калицкая, - эта нежность не имела никакого отношения к страстности чувств, она была детская. У меня появилось к Александру Степановичу материнское отношение. Это ему нравилось. Он любил чувствовать себя маленьким, играть в детскость».
С Верой Калицкой Грин познакомился в «Крестах», - вскоре после того, как стрелял в Катю Бибергаль. Но в тюремные стены он попал не из-за нее, - просто полиция из-за «обострившийся политической обстановки» спешно арестовывала всех недавно амнистированных, среди которых был и Александр Гриневский, впервые попавший за решетку в 1903 году по обвинению в революционной деятельности
Уже через несколько часов нового заключенного вызвали на допрос. Но он отказался давать какие-либо показания, несмотря на то, что у следователя имелись прямые доказательства его участия в революционной деятельности и антиправительственной пропаганды. Молчание заключенного все больше раздражало следствие, но он по-прежнему отказывался отвечать на любые вопросы, - несмотря на то, что ему угрожали и каторгой, и даже виселицей. До наших дней сохранились протоколы допросов Александра Грина. Один из таких протоколов заключают слова помощника прокурора: «его поведение было вызывающем и угрожающим. Он упорно отказывается назвать свое имя и звание, пытался бежать из тюрьмы, сидел за это в карцере, потом перестал принимать пищу и добровольно голодал в течение четырех суток».
С первого же часа, оказавшийся в тюремных стенах Грин, думал о побеге. И товарищи по партии, ни одного из которых он не выдал, тоже всячески пытались ему помочь осуществить побег. Уже вечером следующего дня ему передали записку через арестанта-уборщика, - в тюрьме уборщики могли свободно разгуливать по коридорам, и нередко пользовались этим, чтобы передать что-то заключенным. Именно через одного из таких арестантов-уборщиков Гриневский стал передавать записки на волю, - в них, особенным условным шифром говорилось о том, как и когда осуществить побег. На побег товарищами Грина было добыта тысяча рублей, и было куплено парусное судно, которое должно было отвезти беглеца в Болгарию. За сто рублей наняли извозчика, на котором Грин, как предполагалось, перебравшись через стену тюрьмы, поскачет к отдаленной бухте, где его будет ожидать судно. И все было точно предусмотрено, - в два часа, на соседний двор, где помещалась баня и прачечная, должны были перекинуть Грину толстую веревку, по которой он мог бы перелезть через тюремную стену. Накануне побега он даже запасся пачкой нюхательного табаку, чтобы засыпать им глаза надзирателя в тот момент, когда сорвется с места и побежит к стене.
Но, как назло, именно в тот день и в то самое время, на которое был намечен побег, на дворе прачечной-бани арестантки развешивали белье, - его ряды висели на многих веревках, что мешало быстро пробежать через отрытую калитку к тюремной стене. Это новое, совершенно неожиданное обстоятельство, заставило Грина, уже считавшего себя на свободе, очень сильно занервничать, что не укрылось от внимательного взгляда помощника смотрителя. И когда Грин бросился к стене, смотритель был уже наготове, - он уже заранее понял, что должно произойти. Да к тому же еще и веревка к ужасу беглеца оказалась такой тонкой, что по ней очень трудно было перелезть через стену. Уцепившийся за нее Александр услышал за своей спиной крики: «Стреляй! Стреляй сукиного сына!». Грин, почувствовав, что сейчас раздастся выстрел, выпустил из рук веревку и упал в траву. Тут же он был препровожден в карцер, откуда через два часа был вызван для подробного допроса о побеге. Но на этот раз незадачливый беглец был еще более молчалив, чем раньше.
Даже после того, что случилось, Грин не переставал думать о побеге, - причем воображение будущего знаменитого писателя (который в то время не написал еще ни одного рассказа) проявлялось в бесконечном разрабатывании порой невероятных планов побега. О чем он только не думал в диком желании скорей оказаться на воле! Пробить потолок, чтобы вылезть на чердак, размягчить «известково-ноздреватый камень стены» сверлением скважин и вливанием туда серной кислоты, взорвать стену во время прогулки динамитом, устроить подкоп, и наконец просто побежать в открытую калитку, - в то время, когда будут кого-то впускать.
Несмотря на то, что поведение Гриневского было откровенно вызывающим, его все-таки выпустили по амнистии, и он тут же поехал в Петербург, чтобы увидеть любимую Катю, чтобы вкус ее губ, запах волос заставили забыть вкус тюремной баланды и спертый воздух тюремной камеры.
Но любимые глаза при долгожданной встрече были похожи на злые зрачки надзирателя, а ее слова звучали как голос судьи, зачитывающего приговор.
И недавняя милость властей обернулась жестокостью, - всех недавно амнистированных арестовывали и отправляли в ссылку без суда и следствия. Так Грин попал в петербургские «Кресты», перед тем как отправиться в ссылку.
Именно благодаря «Крестам» встретил Александр первую свою жену.
Вера Калицкая работала в то время в «Красном Кресте», а это общество, помимо прочего, еще и помогало политическим заключенным и ссыльным. Вера называла себя «невестой» тех заключенных, у которых не было родных и знакомых в Петербурге, что давало ей право ходить на свидания, как-то поддерживать оказавшихся в тюремных стенах и даже исполнять их поручения. В «Крестах» Александра поначалу навещала жившая в Петербурге сводная сестра, но накануне долгого отъезда, она разыскала Веру и попросила ее приходить к Грину. Вера пообещала, еще будучи совершенно незнакома с ним. Вера писала письма заключенным, которых навещала, чтобы поддержать их, и ее поразило насколько отличаются письма Гриневского от посланий других «женихов», - те меркантильно просили и даже требовали все время что-то, а Александр писал Калицкой как настоящей невесте.
Он не знал кому он пишет – но он писал эти свои письма, наполняя каждую строчку такой неподдельной нежностью, такой лаской, что, казалось, через стены камеры прорастут настоящие цветы. Он не смог сказать этих слов Кате – и писал их другой женщине, - но ему очень важно было произнести их, дать вырваться из затхлого воздуха, из тесных стен, из собственного молчания – настоящей любви.
Никто никогда не писал Вере таких писем, - и она перечитывала их каждую ночь, проникаясь все большей нежностью и благодарностью к человеку, который написал ей такие ласковые слова.
Получив разрешение на тюремное свидание, она волновалась так, как будто встречалась с любимым человеком после долгой разлуки.
И Грин тоже ждал эту встречу с надеждой и нетерпением, - его вера в любовь зависела от этой встречи. Он должен был убедиться, что может быть волшебником, слепив прекрасный образ из ничего, став алхимиком тюремных стен, демиургом, творцом магического кристалла любви, в котором сменяют друг друга все оттенки нежности.
Когда они прощались, Грин прижал к себе Веру и поцеловал ее в губы, вложив в этот поцелуй всю свою тоску по ласке и любви.
Александр оказался первым мужчиной, поцеловавшим Веру, и эта скромная девушка никогда не думала, что губ ее коснутся другие губы не в Летнем саду, или прекрасных аллеях, а в тюремных стенах.
Губы ее жег этот поцелуй, не давая заснуть всю ночь, - ведь завтра поцеловавшего ее человека отправляли в ссылку в далекий Туринск.
К эшелону для отправки ссыльных Вера пришла с чайником и кружкой, которые хотела дать в дорогу Александру.
А уже через неделю она получила письмо от него («я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой и женой», - примечательно, что слово «матерью» стоит здесь прежде всех других»).
Вера растерянно перечитывала это письмо, думая о том, что значат эти слова. Писавший их человек хочет, чтобы она ждала его возвращения из ссылки несколько лет или ждет ее там?
Да, конечно, губы все-таки еще жжет тот поцелуй, но они чужие друг другу люди, а письма – это только слова, похожие на страницы романа, в котором живут и любят друг друга вымышленные персонажи.
Но уже через несколько дней Вера увидела Александра у дверей своего дома.
Он, растерянный, стоял перед ней как ребенок и искал утешения, защиты.
Она дала их ему.
Вере, увлеченной революционными идеями, даже нравилось, что она укрывает сбежавшего ссыльного.
Ей казалось, что любить сбежавшего ссыльного, - все равно что участвовать в революции, и она целовала его губы с таким чувством, словно делала бомбы для террористических актов.
Однако поцелуи в холодной, нетопленой комнате (когда на дрова совсем нет денег) получаются не такими горячими.
Холод зимних дней и мороз лютого безденежья стал настоящим испытанием для двух людей, которые хотели согреть друг друга искусственной любовью.
«Жизнь наша слагалась из таких периодов, - вспоминала потом Вера Калицкая, - получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал сутки или двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль – награду при окончании мною гимназии».
Все чаще отводил стыдливо глаза свои Грин от женщины, которую хотел сделать принцессой. Да, были эти мгновения, когда она и правда становилась принцессой, - он появлялся на ее пороге с цветами, конфетами и подарками. И Вера становилась принцессой, но пустые коробки, лежащие на столе и завядшие цветы уже через несколько дней наводили смертельную тоску, и не было спасения от отчаяния. Вера опять превращалась в Золушку, кучер обращался в тыкву, карета – в ничто. Александр не был принцем, чтобы сделать другую женщину принцессой. И страшно было чувствовать себя не отважным героем приключенческих романов, которые так кружили голову в детстве, а обыкновенным нищим литератором, бежавшим из ссылки.
И Грин стал менее осторожен, он больше не прятался от случайных глаз также тщательно, как прежде.
Возможно, он уже сам даже хотел, чтобы его нашли. Тогда бы он мог найти себе оправдание в том, что обрек любимую женщину на нищету. Там, в ссылке, это уже будет не его вина, а вина роковых обстоятельств.
Но при этом Грин не знал, поедет ли Калицкая вместе с ним в ссылку.
Она – поехала.
Все женщины, даже самые близкие (в том числе и обе жены) признавались, что сошлись с Александром не по любви.
Но при этом ни одна из них не оставила его сама. Его детская, трогательная нежность привязывала слишком крепко, и с ней нельзя было расстаться также легко, как с обручальным кольцом.
Он становился для них ребенком, а ребенка так просто матери не оставляют, даже тогда, когда их дети становятся невыносимы.
Оказавшийся в ссылке Грин, подружился с компанией других ссыльных, которые научили его тому, что лучшее в здешних краях спасение от тоски и мучительного ожидания срока конца заключению – крепкое вино.
И быстро поверивший в это Грин скоро обнимал наполненный до краев вином стакан, куда крепче, и с куда большей страстью, чем тело поехавшей вместе с ним в ссылку жены.
Но ее взгляд здесь терзал душу еще сильнее, чем в городе. Он знал, что здесь она мучается не только от безденежья, но еще и от одиночества.
«Я долго не могла заснуть, - вспоминала Вера многие годы спустя, уже после смерти Грина, - перспектива жить в деревне с пьянствующим Александром Степановичем показалась мне нестерпимой. Я знала, что во хмелю он зол и перессорится со всеми. Значит, около нас образуется атмосфера не просто отчуждения, а вражды. Не будет денег, так как пропить то, что высылал отец, - недолго. А откуда взять деньги в Пинеге? Заработков для интеллигентов там никаких нет. И куда деваться от самого Александра Степановича? В Петербурге всегда можно было уйти к кому-нибудь из подруг или знакомых.
Утром я твердо сказала Александру Степановичу, что если это еще раз повторится, я тотчас же уеду к отцу и не вернусь.
И Грин больше не пил.
Я знала, что Александр Степанович боится одиночества».
Он, действительно, очень боялся одиночества, - и разлука была для него, словно наступающая темнота для ребенка, который боится неведомых чудовищ, порожденных сказками взрослых и собственным воображением. Это заставляло его, только расставшись с одной из своих женщин, тут же искать другую. Ему нужна была теплота женского тела как сказки ласковой матери, которая убаюкивает своего ребенка, гладя ласковыми своими руками. Он не мог жить без этой ласки, и, лишившись матери в самом раннем детстве, он знал, что значит такое – потерять нежность близкого человека.
Вера и Александр расстались уже в городе, когда кончился срок ссылки.
Она полюбила другого человека, и Грин понял это. Вера продолжала бы жить с ним, но Грин не хотел этого, он сам сделал так, чтобы они расстались.
Потом пытался вернуться, но Вера уже стала не его, а чужой женой. И острая боль пронзила сердце взрослого уже совсем Саши, который пришел однажды домой к бывшей жене своей и отобедал вместе с ней и с ее мужем.
Он чувствовал себя так, как будто перед ним сидит его мать, и у нее теперь – другой ребенок. Она оставила родное дитя свое, и «кормит с ложечки» какого-то совершенно чужого ребенка, взятого, верно, из воспитательного дома.
Ласки, поцелуи, жизнь на двоих, общая радость и общие печали, - все разбилось о чужую любовь.
Александр рассказал Вере, что только что расстался с другой женщиной.
«От меня стали прятать варенье и запирать буфет, - сказал Александр, - я не приживальщик, не моя вина, что негде печататься. Я бы потом все отдал. Так что я послал всех куда следует и ушел».
Говоря эти слова, Грин смотрел на губы бывшей жены своей как в дуло направленного на него пистолета, убьет ли она сейчас его своими словами? Или скажет, что они должны быть вместе, что новое замужество – лишь колдовское наваждение, и обручальное кольцо жмет палец тяжелее, чем кандалы – ноги заключенного.
Вера сказала, что очень любит своего нового мужа, и спросила только, как звали женщину, с которой расстался Александр.
- Мария, - ответил Грин, - ответил не сразу, чтобы просто произнести это имя, нужно было еще справиться с волнением, с дрожащим голосом.
Вера смотрела на Сашу с жалостью.
Она, действительно, была счастлива со своим новым мужем, и уж если бы осквернила свою верность ему – то уж точно не ради бывшего своего супруга.
Ошибочно думать, что тяжелые испытания накрепко связывают людей. Воспоминания о днях, когда не было дров, когда нечего было есть не укрепляют любовь, - а ложатся тяжелой тенью даже на счастливую будущность, - остается ощущение того, что в трудную минуту самый близкий человек не сможет послужить тебе опорой.
Грин всю жизнь страдал от отсутствия денег сильнее, чем от жажды. И как только они появлялись, - хотелось выпить всю эту воду, без остатка, - и деньги тратились без счета, а на другой день снова мучила жажда.
«Я желал бы писать только для искусства, - признавался Грин, - но меня заставляют, меня насилуют. Мне хочется жрать».
И все же он пытался быть верен себе, своей мечте, своим героям, - и с отвращением читая современную ему литературу, которую в то время стали писать преимущественно на производственные темы, дарил жизнь персонажам со странными именами, - так непохожими на фамилии героев, срывающиеся на бумажные листы с чужих перьев.
«Все отвратно, - говорил о произведениях своих коллег Грин, - русская книга сейчас топчется на месте, бесцветная, убогая, истеричная, напоминающая задачу арифметического учебника. По этому поводу внутри меня все тихо и зевотно».
Корабль своего воображения, идущего к острову мечты, Грин не мог набивать всяким хламом, - даже зная, что получит за него хороший барыш.
Также точно его капитан Грэй из «Алых парусов» «часто плавал с одним балластом, отказываясь брать выгодный фрахт только потому, что не нравился ему предложенный груз. Никто не мог уговорить его везти мыло, гвозди, части машин и другое, что мрачно молчит в трюмах, вызывая безжизненные представления скучной необходимости».
Под парусами залатанного паруса надежды вез корабль Грина совсем другой груз.
«Я пишу, - гордо говорил он, противопоставляя себя другим, современным ему литераторам, - о бурях, кораблях, любви, признанной и отвергнутой, о судьбе, тайных путях души. Паросский мрамор богини в ударах черного шквала, карнавал, дуэль, контрабандисты, мятежные и нежные души проходят гирляндой в спирали папиросного дыма, и я слежу за ними, подсчитывая листы. К весне окончу роман «Бегущая по волнам», а там будем биться в издательских кассах головой о кассира».
От крепкости головы, бьющейся о кассира, опять зависело тепло семейного очага.
Грин точно также, как раньше, не мог найти денег и для новой своей жены, с которой познакомился в редакции.
Нина тоже, как и Вера Каликая, оставила воспоминания о жизни со своим знаменитым мужем. Воспоминания эти во многом схожи, - и признанием того, что выходили замуж не по любви, и описанием того, как трудно жилось им с Александром Степановичем, - обе жены называют его по имени и отчеству.
«Часть нашего пайка мы по-прежнему обменивали на толчках Александровского или Кузнечного рынков, - вспоминает Нина, - как-то я пришла к нему на толчок, когда он продавал полученное на паек мыло. Стоял в толпе продающих, длинный, суровый и…жалкий. От холода посинел. Я подошла к нему, взяла из его рук мыло и попросила идти домой. Он отнекивался. Чтобы не обращать на себя внимание окружающих, я позвала его в ближайшую подворотню и сколола булавочкой воротник его пальто. Уговорила его уйти. С тех пор я сама стала ходить на толчок».
Грин в это время пытался писать новый роман. Но срывались не метафоры с пера, а проклятья с губ.
Как можно писать о таинственных странах, отважных героях, возвышенной любви, - когда твоя жена стоит там, на холодной улице и продает последние вещи, - на этот раз уже собственную шляпу и твою рубашку?!
Литература казалась уже не спасением, а тяжелым проклятьем. Все небрежней водил Грин пером по бумаге, и ложились на исписанные листы кляксы, случайными своими очертаниями так сильно похожие на крыс.
А жена там, на улице, с посиневшими от холода губами, униженно протягивает прохожим шляпу и рубашку.
Он даже не сможет поцеловать ее, когда она вернется, - даже легкий поцелуй причинит боль замерзшим губам.
Грин бросает перо и обхватывает в отчаянии голову руками, - тяжесть печального видения слишком сильно давит плечи.
Отважные персонажи, о которых он только что писал, хохочут над ним, - и говорят в один голос, что им не нужны ни шляпа, ни рубашка, что они все равно не купят их, даже если Нина станет перед ними на колени.
Грин слышит их смех. Он боится сойти с ума. Смех все сильнее сверлит мозг, - опять могут начаться галлюцинации, как когда-то давно, много лет назад. В те дни Александр оказался в психиатрической больнице, о чем потом предпочитал не говорить никому.
Вот и сейчас, кажется, тот же смех, что и раньше…
Не только из-за наступивших сумерек (за весь день так ничего и не получилось продать!) Нина не сразу узнала Грина.
Волосы его были всклокочены, глаза остекленели, лицо было белее бумаги…Он искал ее, но не мог найти, - слезы мешали увидеть хоть что-нибудь вокруг. Он напоминал потерявшегося ребенка, который вот-вот зарыдает от отчаяния потому что не может отыскать родителей.
Нина сама окликнула его.
Он бросился к ней, и стал прямо там, на улице, обнимать, целовать ее, - так как обнимают и целуют только того, кого очень ждали и кого уже боялись не встретить больше.
- Идем, идем дорогая, - кричал Грин, беря жену свою за руку, и сжимая так крепко, как никогда раньше, - не продавай ничего больше. Я ждал тебя. Совсем стемнело. И вдруг мне показалось, что ты исчезла, может быть, погибла. Умерла. Я кинулся сюда и все никак не мог тебя найти. Я думал, что я умру».
Деньги у них появились после выхода в свет «Блистающего мира».
- Давай сделаем из «Блистающего мира не комоды и кресла, а веселое путешествие, - предложил Александр, - не будем думать о далеких завтрашних днях и сегодняшних нуждах, а весело и просто поедем на юг, в Крым. Ты никогда не была там, а я был и люблю его. Едем в Крым и, пока не истратим всего этого блеска, не вернемся. Пусть это будет нашим запоздавшим свадебным путешествием. Хорошо?».
Грин не мог вынести мысли о том, что роман о человеке, умеющем летать, может стать обыкновенным комодом и креслами.
Этот роман должен был дать силы взлететь их любви, и гонорар пошел на крылья. Но новое безденежье спалило эти крылья еще быстрее, чем солнце – крылья Икара.
Количество произведений, написанных Грином, уже давно измерялось сотнями, н его по-прежнему мало кто принимал всерьез.
Говорили даже, что это какой-то матрос, который спас с затонувшего корабля рукописи капитана, и теперь издает их под своим именем, или подходили и горячо жали руку, поздравляя со скандальным успехом пьесы «Проститутка», которую написал врач-гинеколог, однофамилец Грина.
Когда-то, еще много лет назад, на выигранные в биллиард деньги, Грин устроил настоящую свадьбу для «очень бедной, некрасивой и неудачливой проститутки Манька-Суматоха», которую брал в жены Ваня Анфилов, коридорный из меблированных комнат.
Николай Вержбицкий, один из организаторов этого торжества, вспоминал, что «все было как полагается, вплоть до торжественного обряда бракосочетания, во время которого в Вознесенской церкви, в самом центре столицы, на Невском проспекте, пели знаменитые певчие из Александро-Невской лавры. Огромная церковь была набита битком и такой публикой, которая обычно никогда в храмы и не заглядывала, - разношерстными представителями петербургского «дна», жителями столичных трущоб. Поп только косился на этих затасканных, подозрительного вида людей с испитыми лицами, но обряд совершал благообразно, в соответствии с солидной суммой, полученной от устроителей свадьбы».
В большом трактире на Боровой улице собралось более сотни человек, - нищие, проститутки, воры. Но в этот день воры не думали красть, проститутки не продавали свое тело, а нищие не просили милостыню. В этот день они были счастливы, зная, что могут выбрать из обширного меню все, что им захочется. И им принесут заказ официанты во фраках и белых перчатках.
В трактире гуляли целый день, - пели, танцевали под музыку баяна, - чтобы она не смолкала ни на минуту, приглашены были четыре баяниста, они по очереди сменяли друг друга.
А во главе стола сидели жених с невестой. Невеста была в газовом платье, которое выбирал для нее Грин.
Все эти люди, отчаянно веселящиеся в трактире, казались ему родными. Всю жизнь он тянулся именно к ним и избегал чопорных, респектабельных граждан. Потому что те были слишком прагматичны, чтобы поверить в чудо. А проститутке, которая однажды подходит к зеркалу, и понимает, что теперь цена ее постаревшему телу – копейки, или брошенному всеми нищему, который отчаялся уже найти работу, - этим людям остается надеяться только на Чудо, иначе они просто не смогут жить, сойдут с ума или наложат на себя руки.
Они не могут не верить в волшебство. А вера в волшебство – это был тот язык, на котором хотел говорить Грин с другими людьми.
Для тех, кто понимал его, он был нежен, и трогательно-беззащитен, те, кто говорил на другом языке, вспоминали потом лишь его мрачное, угрюмое лицо с каким-то вечно злобным выражением.
В отчаянии Грин шел к ворам, проституткам, пьяницам, и как Богу – священную жертву, приносили они на алтарь почти утраченной надежды слезы свои и вино.
Но ни одна из женщин Грина не могла простить ему этой связи с «полубогемным миром», и пыталась вырвать оттуда мужа, как спасают матери детей своих, связавшихся с дурной компанией.
Нина Грин даже заставила мужа переехать в Феодосию, - подальше от городских злачных мест и «нехороших знакомых».
Там, в Феодосии они с Ниной какое-то время были даже счастливы.
Он очень-очень хотел сделать ее счастливой.
И не раз превращалась взрослая уже женщина в маленькую девочку Нину, которая всегда так любила сказку о Дюймовочке, плывущей по реке в лепестке розы.
Теперь душа ее плыла по реке жизни в лепестке Сашиных нежных слов, пахнущих настоящими розами.
Но нельзя доверять реке, и лепесток – слишком утлое суденышко для нее.
Когда опять не хватало денег, Грин становился мрачен и раздражителен, он и здесь, уже в Феодосии пытался спастись вином. И, стыдясь перед женой за нечаянную свою грубость, уходил из дому и по несколько дней не возвращался обратно.
Как будто там, наверху, кто-то, как монетку, бросал и бросал их жизнь, словно монетку, и ложилась она то решкой нежности и сказок, то орлом ссор и отчуждения.
В одном из рассказов Грина супруги бесконечно устают друг от друга, - они ненавидят собственный дом, жизнь вдвоем, постоянные склоки…
И вдруг однажды, оказавшись на выставке картин, они слышат, как все посетители искренне восторгаются одной картиной, находя ее необыкновенно трогательной и нежной.
И к удивлению своему, супруги видят, что на картине изображен их собственный дом. Только увиденный другими глазами, - глазами случайно проходившего мимо их жилища художника.
Из-за своих склок муж и жена не могли увидеть красоты, окружающей их. Они даже боялись внимательнее рассмотреть картину, опасаясь, что внимательный взгляд художника изобразил пустые бутылки и узлы с грязным бельем.
Но не было на холсте ни бутылок, ни грязного белья. Картина была проникнута таким светом, что даже примирила поссорившихся супругов.
«Они прошли еще раз мимо картины, искоса взглянув на нее, и вышли на улицу, удивляясь, что направляются в тот самый дом, о котором неизвестные им люди говорят так нежно и хорошо».
Грин сам одновременно был и жильцом этого дома с пустыми бутылками и грязным бельем, и тем художником, который мог увидеть убогое жилище совершенно другими глазами, преобразив его силой своего воображения.
В статье, посвященной творчеству Грина, советский критик Марк Щеглов писал: «он считал, что лучше жить «неуловимыми снами», чем «дрянью и мусором» каждого дня.
Однако, когда читаешь его рассказы, вдруг начинаешь замечать, что «неуловимые сны» гриновской фантазии очень близко подходят к прекрасной яви, кажется, что вся нереальность места действия в его рассказах, вся их подчеркнутая «нездешность» носят характер невольной поэтической мистификации, если всмотреться в мир образов А. Грина, во все частности его художественных картин, то мы рядом с уходом от действительности, увидим преображение действительности волшебным андерсеновским прикосновением».
«То, что называют «необыкновенным», - говорил сам Грин, - часто представляет собою не что иное, как самую подлинную действительность. И, наоборот, действительность то и дело оборачивается настоящей фантастикой. Что может быть «таинственнее», то есть непонятнее того, что ежеминутно происходит перед нашими глазами. Миллиард загадок! И как только мы решим какую-нибудь из них, это сейчас же выталкивает сотню новых загадочных явлений. Людская масса, ради своего спокойствия, старается об этом не думать, и только «чудаки» и поэты, для которых закон не писан, иногда открывают нам глаза на то, что скрывается внутри явлений. В награду за это им достаются оплеухи».
Самую большую оплеуху Грин получил в 1931 году, - «кажется невероятным, - возмущался его биограф, - что талантливому умирающему писателю могли отказать в ничтожной помощи!».
Грин надеялся раздобыть денег в Москве.
«Я знала, что ему будет в Москве так трудно, как, может, быть, еще никогда не было, - вспоминала Нина Грин, - а не ехать нельзя, - положение безвыходное.
«От Александра Степановича долго нет писем, только телеграфный перевод на четыреста рублей. Наконец приходит долгожданное письмо, но какое страшное, и написанное не им самим!».
«Через два дня после этого письма, к калитке нашего сада подъезжает линейка, и сходит Александр Степанович. Бросаюсь к нему навстречу и вижу, как сильно он изменился: лицо одутловатое, небрит, глаза мутны, вены рук набрякли, руки дрожат.
Сразу же укладываю его в постель. Пою горячим чаем. Александр Степанович покорно вытягивается на кровати, вздохнув глубоко-глубоко, как очень уставший человек. Похоже, что он крепко болен.
На следующее утро вытаскивает из кармана пачку денег.
- Вот шестьсот рублей. Это моя добыча, родная. Жалкая добыча. Передай их матери, пусть она без обид похозяйствует у нас, а ты побудь около меня. Я стосковался, да и больным себя чувствую».
Но он был счастлив, что привез эти четыреста рублей. Он чувствовал себя героем книг, которыми зачитывался в детстве.
«Майн Рид, Густав Эмар, Жюль Верн, Луи Жаколио были моим необходимым насущным чтением, - писал он потом в своей автобиографической повести, - довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов. Вместо чтения уроков я при первой возможности валился в кровать с книгой и куском хлеба, грыз краюху и упивался героической жизнью в тропических странах».
Любой мальчишка зачитывается в детстве приключенческими романами, пускает корабли по воде и размахивает саблей, чувствуя себя то капитаном фрегата, то отважным разбойником.
Но, становясь взрослым, относится к прежним любимым авторам свысока, - они больше не волнуют его и кажутся слишком наивными.
А Грин остался на всю жизнь верен своим любимым писателям, детским играм своим и мечтам.
Он даже всем героям давал имена, словно вычитанные когда-то из приключенческих романов.
Да и все почти произведения его – это воспоминание об утраченном детстве, о времени, когда волшебство кажется возможным, и прежде всего о той дороге из Слободского в Вятку, когда он ехал, запрокинув голову вверх, на руках у мамы. И казалось, что плещутся звезды, словно чудесные рыбы…И течет небо подобно волшебной реке …