В старинной квартире

Она пришла к нему не потому, что очень этого хотела или по влюблённости, но потому, что в этом присутствовал налёт неизбежного, своего рода послушание ситуации. Он же, если и не был влюблён, то уж заинтересован-то, наверняка, был, а также возбуждён и очарован. К тому же он явно понимал, что одного его авторитета и известности вполне достаточно для начала. Известен он был как психолог, гуманист с духовным уклоном, писатель-сказочник, а также немного скульптор, театрал, возможно — масон. В его доме хранилось множество старинных костюмов, куклы в рост человека прятались за китайскими ширмами; многочисленные колокольчики и гонги, развешанные повсюду, хранили тайну звука, а рыцарские доспехи, стоявшие при входе на чердак, придавали дому вoвсе не музейный, а отчасти романтический, отчасти мистический характер.
Везде было пыльно, запущено, но таинственно и увлекательно. Казалось, вещи живут и сами перемещаются в комнатах, - никогда не знаешь, например, где в следующий раз наткнёшься на фигурку Дон-Кихота ил на старинную книгу, лежащую в общем-то без дела на тумбочке. Все вещи были столетней давности, иногда ветхие, а иногда на удивление хорошо сохранившиеся.

В огромном шкафу висели старинные наряды. Можно было примерить любой из них, или позволить Харону нарядить себя; это было частью его терапии, и он знал в этом толк. Потом, встав перед большим пыльным зеркалом, долго разглядывать свой новый ( или старый?) облик, поворачиваясь и приподнимая руки, чтобы просвечивало кружево на рукаве. Нереальность переживания преображалась в реальность, становилась почти магией, когда он, надев камзол чёрного бархата и треуголку с плюмажем, подавал руку и с поклоном приглашал на танец. Его серьёзность увлекала и завораживала, и хотелось подчиниться и следовать мерному шагу менуэта, поворачиваясь и раскланиваясь друг с другом. Перемена облика была эффективной мерой изменения восприятия, она немного смущала, но и пробуждала к жизни нечто иное. Нужно было просто забыться и играть, жить в этом старинном платье и верить, что ты и есть молодая, иногда надменная, иногда дерзкая дама, чей веер может подавать знаки.

Однажды ей было предложено придти к нему вечером одной. Она согласилась. Харона можно было не страшиться. Вечное «вы», с которым он обращался решительно ко всем, даже к собственным детям, как бы возводило некий барьер, исключало любую фамильярность и отметало саму возможность непредсказуемых ситуаций. Но в ту ночь ей так и не удалось свести воедино различные чувства. Было приятное, льстящее самолюбию удовлетворение от того, что столь необыкновенный, талантливый, умный мужчина очарован ею. Но было и возмущение ума от того, что он хочет ( банально!) её тела,  отбрасывая духовное и разрушая тем самым свой облик небожителя.
Несколько следующих свиданий ничего не изменили, не внесли мира в её душу, не прибавили остроты ощущениям. Всё закончилось.

Воспитанность и деликатность Харона и тут проявились в полной мере; он, правда, был огорчён и разочарован. Его врождённая интеллигентность и такт не позволили разрушить дружбу, хотя и не подсказали ему тогда, первой ночью, о её смятении. Внешне всё осталось по-прежнему. По прошествии некоторого времени он стал предлагать другим примерить одно из платьев. И поклон, и веер, и музыка Телеманна были ей хорошо знакомы, и смущение, и лёгкая скованность были узнаваемы ею, как будто она заново читала однажды прочитанную книгу. Неприкрытая порой зависть в глазах неприглашённых женщин, иногда почти страсть, заставляля задуматься о причинах вожделения.
Она была искренне далека от какого-либо осуждения или эмоций. Просто было интересно гадать, видя очередную попытку новой дамы завладеть его вниманием. Многие сияли после танца, но столь же часто их лица выражали определённое мучение, прикрытое вежливыми улыбками и разговорами.

Присутствующие мужчины держались со скромным достоинством. И они тоже были замечены, обласканы, но там был только один — мог быть только один — рыцарь, танцор, хозяин. Все остальные служили необходимым фоном, декорацией, несмотря на свою, также очевидную, утончённость и воспитанность. « Может быть именно поэтому, - размышляла она, - согласие и мир царят в этой прекрасной стае. Вожак ярче, увереннее в себе, а также в качестве своей стаи. И тот факт, что он согласен быть их вожаком, придаёт им самим уверенности.»
Впрочем, исключения из правила тоже признавались. Бывали исключения временные, на один вечер, но были и постоянные. Таким постоянным исключением являлся очень старый и действительно хороший художник, писавший прекрасные прозрачные пейзажи и в прошлом отсидевший срок в сталинских лагерях. Он приезжал из Москвы, и тогда в квартире собирались самые избранные. Все разговаривали столь изысканно вежливыми, мягкими голосами, что почти растворяли реальность, творя особенный, эфирный, идеальный мир. В этом мире всё хорошее было само собой разумеющимся — духовность, культурность, порядочность, понимание. Само собой разумеющимся было также и то, что мир этот не простирался за стены квартиры. Они были к нему причастны, но неизбранному, непроверенному войти в него было нелегко.
У старого художника оставалось не так уж много сил, поэтому он придерживался собственного, годами проверенного ритма и был скуп в общении. Ел он всегда молча, торжественно-строго сидя во главе стола. Все старались поддержать его, и это превращало обед в действо. Нечто большее вырастало из совместного времяпрепровождения и это большее становилось первичным посвящением, дарило переживание преддверия.

После еды можно было говорить. Но заданный тон был столь высок, уважение к талантливому старцу столь сильным, что не могло быть и речи о земном. Поэтому переселение семьи единомышленников на Валаам обсуждалось как духовный подвиг; открытие магазина эзотерической литературы было началом нового Возрождения; культурные проекты вырастали до высот новой всеобщей религии, и всем верилось — и как верилось! - что всё так и есть. Да так оно и было на самом деле.
Убеждённые также и в том, что сами они являются избранными, благословлёнными на труды, творили они свой мир, идеальный и в чём-то наивный. Они были уверены, что добро и просвещение сделают своё дело, что хороших, духовных людей станет больше, что их станет много. Подобные вечера заключали в себе что-то упоительное, дарили ни с чем не сравнимое удовольствие, уносили от земного. Часто бывало так, что придя после такого вечера домой, она видела в комнате плавающие в воздухе огоньки, или прозрачную фигуру ребёнка, возникающую вдруг в проеме дверей, с серебряным колокольчиком в руке. Звук его был слышен некоторое время, хотя фигуры уже не было...

Другими исключениями в доме Харона были специальные гости, прибывшие с неясной на первый взгляд целью. Их окружала загадочнось пополам с энтузиазмом. Они были посланцами из дружественных миров, наводящими мосты, теми, кто устанавливает связи, протягивает невидимые, но прочные нити. Ей запомнилась маленькая пожилая американка, путешествовавшая по миру в поисках ангелов, - их было много, по её словам, в Новой Зеландии. Приблизительно раз в году приезжал пожилой масон из Гамбурга. Для него всегда созывался постоянный круг. Англичанин из Ложи Белого Орла с крючковатым маленьким носом на пухлом лице, с цепким взглядом. Люди с севера, люди с юга, с Урала, из Прибалтики, свои петербуржские, свои московские — круговорот лиц, имён, понятий; проводимые конференции, лекции, выставки — всё это длилось и составляло огромную часть её жизни, по сравнению с которой земное, женское выглядело второстепенным. Хорошая книга всегда была под рукой, как и кусок жареного хлеба с сыром. Свитер можно связать, дети побудут у бабушки, деньги откуда-нибудь появятся...опираясь на эту нехитрую житейскую мудрость можно было жить. Казалось, что так будет всегда.