О восстании в Будапеште

                Фото из интернета.

     В отпуск, второй за первый год офицерской службы, я приехал поздней осенью. В это время год назад я ещё сдавал экзамены по технике пилотирования, предвкушая скорый выпуск из училища.
     Сдав выпускные экзамены, мы три месяца кантовались в «голубом» карантине в непонятном статусе: ещё не офицеры, но уже и не курсанты. В шутку именовали себя «вольнопёрами» по аналогии с вольноопределяющимися из «Швейка» Ярослава Гашека, застрявшими между солдатами и офицерами с неясными, но уже не солдатскими правами.

     В довершение, окончивших училище с «красными» дипломами и ещё нескольких «перворазрядников» оставили в училище и вместо отпуска стали переучивать на инструкторов. В отпуск мы попали после переучивания, когда наши сокурсники, отгуляв послеучилищный отпуск, разъехались по разным военным округам в строевые части.
     Но и это был не полноценный отпуск, всего месяц, на период распутицы. Второй отпуск, тоже месячный был нам обещан после выпуска своих первых групп.
     Мне и тут не повезло: после выпуска группы мне навязали вторую, оставшуюся без инструктора в середине программы обучения. Мои соратники уехали в отпуска в сентябре, мне же досталась опять распутица, уже осенняя.

     Мои бывшие одноклассники, выбравшие путь военного, стали офицерами осенью 56-го и начали появляться в Рославле в отпусках уже после календарного года службы. Первым я встретил Германа Львова.
     В школе мы не были близкими друзьями, но сохраняли приятельские отношения, могущие перерасти в дружбу. Что и произошло бы,  попади мы в одно училище. Военкомат и медицина нас развели по разным воинским стезям.

     Мы уже встречались весной, но поговорить хорошо тогда не пришлось: он был угрюм и замкнут – ещё не отошел после Венгрии, меня тоже не тянуло на разговоры. Мы обрадовались  новой встрече, обоим было, что вспомнить о прошедших четырёх годах жизни.
     Я считал, что мне нечего рассказывать – подумаешь, стал лётчиком и  обучаю этому других! Никаких ярких, как я считал, событий и эмоций! У него – совсем другое дело! Нацепил звёздочки в сентябре, но вместо отпуска был направлен в Закарпатский военный округ, и сразу – в гущу венгерских событий. А ведь там была приличная заваруха, полноценные боевые действия.

     Рассказывал он о многом, порой мне непонятном. Я тогда, как и все, верил в официоз, но, как и многие, не мог понять противоречивости газетных публикаций. То одни враги, то другие, то и те и другие превращаются в контрреволюционеров, ставленников ЦРУ. Вначале обличали ещё сталинского ставленника Матиаса Ракоши, заменили его во главе ВПТ Эрне Гере, тоже сталинистом.Потом и этого окрестили контрой.
     Оба они были известны со времён революции, возглавляли Венгерскую Соц. Республику в 1918-1919 гг., боролись с хортистами, активно работали в Коминтерне. Ракоши отсидел в тюрьмах хортистов 14 лет и был вырван оттуда с помощью СССР (обменяли на знамёна времён революции 1847 года). Гере воевал в Испании. В общем, эти известные в политике вожди в одночасье стали кликой Гере-Ракоши.
    
     На волне восстания поднялся Имре Надь – тоже известный со времён революции политик, но более умеренного толка. Он пытался возглавить народное восстание, но не смог сдержать уличных беспорядков и расправ над коммунистами. Добился вывода войск СССР из Будапешта и взял курс на возрождения капитализма.
     Вот тогда и были введены в столицу Венгрии Советские войска. Уследить за изменениями в ходе событий было сложно даже по публикациям в нашей прессе, и мы не понимали чему уже верить.

     Герка был непосредственным участником событий, видел многое. У него на глазах горела БМП с необстрелянными молодыми солдатами. Не только необстрелянными, но и необученными бою, не владеющими боевым оружием.
     Брошенные в уличные бои, они  забывали про автоматы в руках и лезли на пули, не понимая, что это настоящая война, а не полевые учения. Гранату бросали как кирпич, забывая выдернуть чеку. Не было тогда в армии ни спецназа, ни обученных бою подразделений. На подавление были брошены не нюхавшие пороха молодые солдаты.
     Рассказы Геры заронили в душу что-то тревожное. Мы понимали: в этом путче было что-то непонятное,   как в его возникновении, так и в подавлении.

     Герман был офицером связи, мотался с полувзводом по восставшей стране, видел, как закрывалась австрийская граница, видел, как бежали туда тузы-чиновники и рабочий люд. Правда, как и все мы в Союзе, считал убегающих, да и всех восставших, путчистами, пособниками мирового капитала, контрой.   Спокойно рассказывал, как перекрыв границу, отгоняли семьи назад в Венгрию, крушили танками и сталкивали в кюветы машины и автобусы, а глав семейств и подозрительных, приданные частям особисты, задерживали «для выяснения». Выяснение для некоторых задержанных заканчивалось в ближайшем карьере.

     Вот эти-то расстрелы и вызывали что-то тревожное и у него, свидетеля, и у меня, слушателя. Но в правильности принятых партией решений  не сомневались. Так были воспитаны, так понимали право на защиту завоеваний нашего строя, нашей Родины.
     Как  мы были глупы, слепы и доверчивы, как отмахивались от своего инстинктивного понимания добра и зла. Впрочем, таково было всё общество.

     Хрущёвское потепление только начиналось. Критиковать и обсуждать политику государства можно было только в свете «культа личности» и нарушений законности «бериевской кликой». Понятие о свободе слова ещё не существовало. О возможности иметь собственное мнение, а тем более, о возможности высказывать его мы даже не догадывались.
     Идеология могла быть только партийной, т. е. марксистско-ленинской. Любое инакомыслие считалось чуждым, антисоветским. Смешно было бы критиковать решения партии. Она была всегда права.
     Критиковать можно было только кое-какие житейские неполадки, так сказать, на уровне самодуров- управдомов. И жаловаться можно было только на низовой чиновничий аппарат.
     Это чуть позже возникнут попытки критиковать нищенскую жизнь, вечный дефицит, барачную антисанитарию. Очень несмело возмущаться затянувшимся строительством социализма. Эти возмущения дальше кухонь не выйдут. И дальше ближайших друзей и родственников. Боязнь доноса прочно въелась в сознание.

     Слушая из уст очевидца о некоторых деталях путча, не стыкуемых с газетными публикациями, я даже временами сомневался в правдивости услышанного. Как это могут бежать в капстрану рабочие? Из счастливой жизни в капиталистическое рабство? Такое не укладывалось в сознании.

     Мы просто ничего не знали о жизни «за бугром». Угнетение пролетариата, его полуголодную жизнь мы представляли по книгам классиков мировой литературы. О том, что описываемые ими события относятся к началу века или даже концу прошлого столетия, мы не задумывались. Поскольку из нашей литературы и периодики уяснили, что мир капитала если и изменяется, то только в худшую сторону.
                Декабрь 1957г.