Могильщик Святого Иерусалима

Жаркий, солнечный полдень стоял над пустынной долиной. Теплый ветер носит облачка пыли и песка по барханам, по твердой, потрескавшейся от засухи и отсутствия дождей серой земле. В нее с треском и тяжестью раз за разом опускаются две лопаты, выкапывая не глубокие ямы. Эти ямы покрывают долину пугающим и одновременно притягивающим то ли узором, то ли рисунком. Быть может поэты Греции, чьи руки не держали ничего тяжелее лиры и сплетут про это место прекрасный стих, подобно тому, как день, когда римские легионы ворвались в Иерусалим и перерезали десятки жизней. Это было просто. Зачем убивать? А зачем сохранять жизнь детям Моисея? Зачем воевать? А кто сказал, что нельзя этого делать? Это же закон природы, волк убивает косулю чтобы жить…
Грязный старец, тощий как жердь с седой бородой сжимал смуглыми руками он лопату и копал, копал до остервенения, копал как проклятый. В этом его судьба и призвание – хоронить. Но иногда он замирал в испуге, как может изуродовать человека удар тупого и тяжелого гладиуса в зазубринах, сделанный специально для того чтобы ломать кости.
- Ну что ты стоишь, дурень, заноси давай! – одернул могильщик своего молодого ученика – едва семнадцати лет отроду, еще не начавший бриться и оторванный от титьки матери лишь потому что обезумивший легионер зарубил ее во время осады.
Люди это умеют – бить, не думая ни о чем…
Молодой, как опомнившись ото сна, дрожащими руками потянул на себя две ноги, торчащие из-под грубой, покрытой песком материи. Она была до половины окрашена кровью и похоже что ее грубость из-за частого использования.
- Дурень! Тьфу! – старик сел прямо напротив могилы, свесив в нее ноги. – И кто ты после этого?
Ученик могильщика держал у себя в руках две ноги. А рядом с ним плакала в могилу старая женщина. Быть может слезы матери, самые горькие породят здесь ручей? И напьется наш брат, когда будет отправлять очередного в последний путь?
- До заката с десятерыми тебе управится. Понял? – проворчал старик, не обращая внимания на остекленевшие глаза своего ученика. Как говорится, сами проходили, знаем. Похоронит пару раз, посмотрит на поднятые веки, потрогает холодную плоть и научится…

 …научится, говорили, в бога истинного верить, в нашего Иисуса Христа. Не уверовал, собака. На том на работы больше. Хватит на бабу глазеть, она ж мертва!
Был теплый день, неожиданно подул прохладный ветер и принес холод. От него воинам после боя было легче, и разум проветривается после всех ужасов, что они испытали, когда лезли на стены с проклятыми флагами месяца и телу хорошо. Было не трудно убивать их как свиней. Почему свиней? А кто сказал, что они люди? Зачем убивать? А кто сказал, что безбожникам нужно сохранять жизнь? Это закон природы, коза паствы божьей ест траву…
Лишь один старик с грязной бородой и в черной одежде дрожал от этого холода. Дурно стало на душе после всех лет его черного ремесла. Глядя, как уродуют тело десятки ударов десятка алебард.
Молодой ученик, прячущий глаза в глубоком капюшоне – хоронил мертвецов. Умелый парень, когда в его руках оказалась срубленная голова с робостью, но без страха положил ее в могилу. Его старик взял в ученики из сарацин, что приняли веру христову. Родителей парня убили крестоносцы, решившие огнем праведным очитстиь души грешников.
Люди это хорошо умеют – выжигать, прикрываясь волей божией. Теперь парень лет шестнадцати, прикончивший на днях волка, бросившегося на его баклагу с едой копал яму.
Некогда было мыть, причащать и отмаливать мертвеца как детей Христовых. Не заслужил, собака. Потому и все его тело, как и тело его дружков паршивых, изуродовано страшными ударами. Они выдержали много боли, эти сарацины и потому их пришлось забить на центральной площади Иерусалима, дабы все видели, что ждет тех, кто борется с воинами в белых одеждах, с крестами на груди. Что будет с поднявшим руку на Воина Божьего.
Рядом журчал ручеек, так неожиданно пробившийся среди мертвой земли, полной мертвецов. Поэту Греции пришлось бы постараться, чтобы найти здесь нечто прекрасное – слишком много трупов и слишком близко теперь могилы. Старый могильщик выронил лопату, глядя как течет это чудо…чтобы упасть в могилу, над которой рыдает молодая женщина.
Быть может слеза любимой женщины, самая преданная оросит эту землю и на ней взрастет трава? Чтобы было нашему брату где прилечь после трудов…
- Что ты на бабу мертвую глядишь? До заката с пол сотней справится. Понял? Хорони давай! – а ведь быстро, нынче, сукины дети, привыкают к осуждающему взгляду мертвецов…


 …все больше, все больше! Когда ж вы кончитесь? Работаем уже от зари до зари. Не лезь туда к бабе, а то лопатой огребу!
Был обычный вечер, разве что холоднее чем обычно. С годами жара покидала восток. Не от солнца теперь здесь жарко. Порой бросает в жар, на что способны люди, когда захотят отомстить. Например, когда Салладин взял город и его воины устроили резню. Было не трудно убивать их как собак. Почему собак? А кто сказал, что они люди? Зачем убивать? А разве не тоже с нами сделали они во время своего крестового похода? Это закон природы, трава растет из земли…
Смуглый старик ежился от холодного ветра, потирая шею. Все хуже ему становилось от своего ремесла. Глядя, как мечи воинов Аллаха – кукри* вскрывают плоть точно лопатой.
Молодой ученик почти весело копал могилы. Похоже, хоронить мертвых ему стало по душе с первого же дня, когда старый могильщик выкупил его из волчьей ямы за два медяка. Парня хотели отдать на растерзание за то, что его мать была двоюродной сестрой брата рыцаря, что убивал мусульман в армии Ричарда.
Теперь люди это хорошо умеют – отдавать на растерзание, оправдывая свое преступление преступлением других. Теперь парень лет пятнадцати, недавно убивший пьяницу, полезшего на него с ножом, копал яму.
Времени было лишь сбросить тела ямы и как можно скорее засыпать их землей. Поэту не найти здесь ничего прекрасного – слишком не эстетично и пахнет плохо. Все кучнее и кучнее копают нынче могилы...
Рядом пробилась зеленая трава, невозможная при безжалостном солнце. Старый могильщик выронил лопату, что поглядеть на это чудо…что растет в могиле, куда льет слезы маленький ребенок.
Быть может оросят слезы невинного ребенка, самые чистые эту землю и взойдет дерево? Чтобы было, где присесть нашему брату в тени после трудов…
- Ты что, бабу мертвую оприходывать хотел? На черенком лопаты! Больно? Будет тебе наука. До заката с сотней справится. Понял? Хорони давай! – и ведь с радостью он закапывает страшные тела! Никогда такого не было…



 …было, было. В войну такое было. А, так сейчас везде война. В штаны к себе не лезь, убью! Над мертвыми глумится…
Наступал закат. С севера шли настоящие морозы, которых старожилы не помнили. Говорили, что даже может пойти снег. Что такое снег здесь знают весьма примерно, право, не до него сейчас. Холодный ветер остужает горячие стволы АКМов и пулеметов «Печенег» что работали в городе целый день. Порой бросает в жар, от того, на что способны люди. Кто сказал, что нельзя убивать себе подобных? Бог? Почему тогда его святые книги не заверены нотариально? Это закон природы – лишь одна земля не убивает. Она порождает и принимает обратно. Земля все стерпит, все в нее вернутся, сколько бы не было мертвецов.
Смуглый старик дрожал, глядя на изуродованные пулями тела со смещенным сердечником. Казалось, что тела очень долго сверлили насквозь дрелью, а человек все время оставался жив.
Молодой могильщик копал с радостью, потому как это были трупы его врагов. Врагов парень едва лет десяти придумал себе сам, потому что был настолько ничтожен и глуп, что мог долго копать землю древком лопаты, пока не сообразит, что руку надо поменять.
Зачем он придумал себе врагов? Люди уже давно не ищут причин, чтобы убивать…не нужно больше проявлять благородство и делать добро из зла, заставляя глупцов трудом искупать свои грехи. Добро из зло смешались рукою СМИ, правительств, да и самих людей в такой цвет, что каждый человек видит его по-разному. Кому-то белый, кому-то черный, кому-то серый. А кто-то вообще не видит или не хочет видеть.
Поэту оставалось только плакать над телами. Сочинить стих здесь было невозможно, оставалось лишь рыдать под оливой, проросшей здесь назло всему. Рыдать, потому что никто уже не плакал над мертвецами – они лежат рядом со своими сыновьями, мужами, отцами…
Быть может это дерево не упадет? Может у людей еще есть шанс? Может не только в святом граде Иерусалиме, но и везде перестанут убивать? Люди говорят о естественном отборе, вот только не сильные остаются живыми, а лишь подлые. Их уже не рассудят и если это царство небесное…похоже бог забыл о нем.
- Некому больше плакать, – сказал сам себе могильщик. – А у самого, старого, уже слез нет. И сил нет идти к эту придурку, что надругается сейчас над трупом, потому что не могу похоронить один тысячу трупов. Все воюем, воюем, воюем, а природа все равно стерпит…пфрф!
Широкая лопасть ударила старика по затылку, и тот повалился в свежевырытую могилу. За миг до того, как ему на глаза упала земля, он увидел своего дурака-ученика.
- Думаешь, старик, – хрипел он, работая лопатой. – Самый умный, да? А вот хрен тебе. Это дерево – просто дерево и я устал слушать твои тупые бредни о природе и боге, о цикличности, – выдал он ученое слово, значение которого сам с трудом понимает.
Лишь с третьего раза удалось поджечь ему оливу. Пища пылало дерево до самого неба, в которое сейчас смеется молодой могильщик. Некому плакать больше в могилы! Смерть – это конец и после него ничего нет, нету суда и нету возмездия. Нету слез над мертвецами…
Ему на лицо упала слеза. Одна, вторая…а потом целый ливень слез повалил на измученную землю Иерусалима. Парень забеспокоился. Не это ли ему наказание?
Он бросился на дерево, как бросаются на своих врагов, в желании смять, разломать уничтожить эту деревяшку, ревущую как живая. С ревом, в котором не осталось больше ничего человеческого он стиснул ствол руками, точно на шее, предвкушая агонию и жал, жал до тех пор пока кроме его рук начало гореть лицо.
Тело могильщика схоронили в могилу рядом со своим учителем.
А из пепла, спустя поколение, на лугу возле ручья взросла новая олива.
Люди ее не видели.



 * Кукри – широкая сабля вогнутая вовнутрь. Сносит голову одним ударом. Из-за размеров, раны от нее выглядят точно вскрытые широкой лопатой.