Портрет как индикатор совести

               
Домой я вернулся в марте. Закончилась военная кампания в Афганистане. Правильная -неправильная — время рассудит...
Телек, диван, папкино любимое кресло, где он всегда засыпает под голос диктора из программы «Время», запахи маминой кухни...
Моя комната...Видавший виды секретер с ящичками, а в них коробочки, хранящие секреты моего детства...
И, конечно, портрет дяди, который всегда стоит наверху секретера. Это мамин брат. Он погиб в Отечественную, не дожив до Победы пяти последних дней.
Дядька, дядька! Если бы не ты, я не знаю, каким бы я вырос, и какая судьба ждала бы меня...
Рос я мальцом вездесущим и бедовым. Родители мои, вечнозанятые добычей хлеба насущного, предоставили меня самому себе. И как результат: все уличные драки - разборки без моего участия не обходились, крыши и деревья нашего квартала были мною покорены, в дневнике моем «тройка», казалось, поселилась навечно, «четверка» была великим праздником, а «двойка» служила привлечением внимания к моей персоне родителей. И, конечно, замечания учителей, в видавшем виды дневнике, писались с завидной регулярностью.
Мамка и папка на все эти внешние сигналы - раздражители о неблагополучии их отпрыска реагировали достаточно бурно, устраивая мне шумные выволочки, которые изредка заканчивались рукоприкладством.
Вообщем, жизнь моя протекала, как на действующем вулкане.
Каждый раз, подходя к двери родной квартиры, я просил Судьбу, Бога, или еще кого - нибудь, чтобы эти силы скрыли бесчисленные мальчишеские проказы от моих родственников.
И вот однажды, после очередной головомойки я, сидя за своим секретером, встретился глазами с парнем на портрете. Он смотрел на меня с иронией и усмешкой, и еще мне показалось, что взгляд его был ободряюще — успокаивающий: «Ничего, брат, не дрейфь! Все образуется!»
Чем больше я всматривался в портрет, тем больше убеждался, что глаза живут своей жизнью. Когда мне было радостно, и парень радовался вместе со мной, когда я злился, то ощущал на себе его взгляд с укоризной...
Вот так нежданно - негаданно я обрел у себя дома защитника?, друга?- вообщем, человека, очень мне близкого.
 Набедокурив, я просил у солдата на портрете заступничества, иной раз советовался с ним, драться мне с Генкой из - за Мишки, или пусть разбираются сами между собой...
...Случился очередной скандал по - поводу двойки по географии. Мамка кричала:
- Оболтус! Родители день -деньской работают, чтобы все как у людей, чтобы ты человеком рос!
- Хватит! - голос отца прозвучал выстрелом. - Вызываем тещу!
Теща — это моя бабуля. Она живет в Ленинграде. Сейчас на пенсии, а раньше работала директором детского дома. К нам она обычно приезжает раз в год, на Рождество. Из ее разговора с многочисленными подругами, я узнал, что папа не пара моей маме ( под «парой» я всегда подразумевал школьную оценку). На мой вопрос о паре и о маме с папой я получил щелчок по носу и ответ:
- Любопытной Варваре вчера на базаре нос оторвали.
Совершенно запутавшись в «парах» и «варварах», я умчался гонять мяч. Во дворе мне всегда было все ясно и понятно, и я иногда думал: «Ну почему я не живу на улице!»   
С приездом бабушки у меня появилась новая напасть: режим дня. Каждый мой шаг контролировался, дневник каждый день просматривался, домашние задания проверялись. Задыхаясь от тотального контроля, я нашел виновника нынешнего моего положения. «Это, конечно же, географ! Он, Сухарь - Селедка, поставил мне двойку, с нее все и началось!»
   Учитель географии в нашу школу пришел недавно. Это был высокий, худощавый мужчина, стариком его не назовешь, но и молодым тоже. Прихрамывая, он опирался на палочку, издавая во время ходьбы неприятный скрип. Предмет знал, много рассказывал, но как - то отрывисто строил свою речь, будто отдавал приказы. Педантично требовал от нас выполнения заданий и не принимал никаких объяснений о непрочитанном параграфе и незаполненной контурной карте.
Мы его не любили. До него у нас вел Александр Борисович, милейший человек. Ребята вечно за ним гурьбой ходили: «Расскажите еще»... А тут — Сухарь - Селедка — ни дать, ни взять; кличка к новенькому учителю прилипла сразу.
Географ все делал стремительно и никогда ни к чему не приглядывался. Учительский стул мазали мелом, насыпали опилок — но он садился, вставал и, не обращая внимания на смешки, продолжал вести урок — требовательно и серьезно, преодолевая наше нежелание воспринимать его. 
Эту его особенность не смотреть, куда сесть, я и использовал в своем плане отмщения за все мои домашние мытарства. Я решил, что если наполнить скипидаром шприц, проделать в стуле дырочку, просунуть туда иголку, закрепив внизу сам шприц, то можно будет Селедке, когда он сядет на стул, ввести этот скипидар.
«Ничего с ним не случится», - уверял я сам себя и советовался со своим другом на портрете. Мне показалось, что брови у солдата нахмурены и взгляд недобрый, но я отмахнулся, не допуская и мысли, что мне кто - то может помешать осуществить мой гениальный план мести.
Нашелся шприц, скипидар, к стулу все успешно прикреплено.
В тот день было солнечно, на душе радостно, что все складывается удачно. Прозвенел звонок, Селедка вошел в класс, стремительно направился к карте и начал объяснять урок. Как обычно, после объяснения он должен был подойти к столу, раскрыть журнал, сесть  и начать опрос. Но, что - то блеснуло на стуле, и наш учитель впервые посмотрел на то место, куда должен был сесть...
...Он медленно стал опускаться на пол. Мы в испуге вскочили, к нему никто не подошел. Прикованные страхом,  с ужасом смотрели на его падение. Кто - то из наших побежал за взрослыми, была суета, белые халаты, запах корвалола и еще чего - то. Я онемел, оглох и события перед моими глазами расплывались и замедлялись.
Потом я узнал, что Селедка — офицер - фронтовик, прошел всю войну, под конец был ранен: целился в него снайпер, и такой же солнечный блик, только от оптического прицела, спас Георгию Ивановичу — так звали Селедку — жизнь.
Директор и наша классная долго допытывались, кто же додумался до такого изуверства со шприцом. Ребята  не выдали, но жизнь моя превратилась в ад. В глаза дяде - фронтовику на портрете посмотреть я не смел.
Я регулярно делал уроки, стал получать пятерки,  не участвовал  в драках, был тише воды и ниже травы. Но совесть  жгла меня. Перед  глазами стоял падающий Георгий Иванович, а в ушах звенела фраза директора: “Так поступить мог только фашист».
Ночами я плакал.
Моя всепонимающая бабушка однажды посадила меня и стала рассказывать о своем сыне и  моем  дяде Юре— парне с портрета. Он был летчиком, а погиб на земле, спасая из под обломков рухнувшего здания в Берлине мальчишку из гитлерюгендского отряда. Он мог этого не делать, но: « Человек всегда должен оставаться человеком», - так сказала моя бабушка, пережившая блокаду Ленинграда, видевшая сотни смертей. И еще я запомнил из этого разговора, что в жизни надо уметь отвечать за свои поступки перед своей совестью.
…Георгий Иванович лежал в больнице. У него случился инфаркт. Я пошел к нему и рассказал все: о моей домашней неразберихе, и о своем коварном плане, и даже о глазах моего дяди на портрете.
Георгий Иванович меня простил. Он стал моим другом.
...Я вырос, много повидал в своей жизни. Но, когда я не знаю, как поступить в той или иной ситуации и будет ли это правильно, я смотрю в глаза парню, не дожившему до Победы пяти дней...