Преданный Майданом, забытый Европой

События на Украине и связанное с ними мутное эхо в Европе, заставило вспомнить меня одного замечательного украинца, с которым свела меня однажды репортёрская моя судьба. Попробую рассказать об этом. Каждый теперь обязательно и по-своему переживает эти события и, конечно, пытается определиться по отношению к ним. Это довольно серьёзное дело. Такие события и отношение к ним определяют и само качество человека. Моего замечательного «хохла» звали Иван Одарченко. Он умер, к сожалению, недавно. Утешительное можно отыскать и в самом трагическом. Иван Одарченко не дожил до общей нашей драмы и ушёл от нас со спокойной душой. Так мне хочется верить. Случись его смерть в эти дни, он уходил бы с гораздо большим томлением. Была на то у него весомая причина. Об этом и будет этот короткий сказ.

Я думаю, всё-таки два взлёта народной жизни, которые олицетворяют для нас два конкретных человека, останутся навеки неуязвимы для сомнения и хулы. Как бы и сколько бы не менялось время. Два человека эти — Одарченко и Гагарин. Одного помнит весь мир, другой в безвестности проживал долгое время в городе Тамбове. Судьба выбрала их однажды стать лицом своего времени. И то, что мы не знаем сейчас лица Ивана Одарченко, до обидного много говорит о нас. Чья слава и честь должны быть выше, тут надо ещё крепко подумать...

Разыскал я бывшего солдата Ивана Одарченко в поздние дни осени. По телефону старик сказал, что встречаться теперь с корреспондентом ему не совсем сподручно. Капусту ударило морозом и теперь её самое время рубить и квасить. Старик помолчал. Ему, наверное, интересно было, как московская штучка прореагирует на это негеройское заявление.
— Дело это святое, — сказал я, — бывший воин, который рубит капусту, это вполне подходящий для фотографии сюжет... Без капусты жить пресно.
Сюжета такого у нас, однако, не вышло.
Старый солдат Иван Степанович Одарченко, встречи с которым я и так ожидал как праздника, решил усугубить это дело вишнёвым вином собственного приготовления.
Первое время я смотрел на него так, как мог бы смотреть пушкинский Дон-Гуан на ожившую статую командора.
После третьего бокала Иван Степанович дружески уронил мне на плечи свою руку.
— Я сразу понял, что ты неплохой мужик, если понимаешь толк в капусте...
Весомой и каменно-крепкой была эта нечаянная ласка его не утратившей силы десницы. Поперхнулся я, пожалуй, не от похвалы, а именно от весомости ласки.
На стене, над кроватью, застеленной с трогательной деревенской тщательностью, висит богатырских размеров меч, крашенный алюминиевой краской. Я всё знаю об этом мече из газет, из книжки мемуаров скульптора Вучетича, но мне хочется всё услышать от самого Ивана Одарченко. Собственно, я и приехал-то только для того, чтобы посмотреть на него, да послушать. Теперь эту магнитную запись я буду хранить как особую ценность.
— А дело было такое. Тогда в Берлине уже первые мирные дни установились. Мы разные праздники стали вспоминать. Решили отметить День физкультурника. У трибуны, на которой стояли одни генералы и полковники, увидел я своего товарища и подошёл к нему поговорить. Тут  заметил я, что ко мне внимательно присматривается и прислушивается человек в штатском. Я, конечно, насторожился, люди в штатском у военного всегда были на подозрении. А он поманил меня к себе и пригласил на трибуну. А там же генералы — оробел я. А они улыбаются. Генерал Котиков, тогда комендант Берлина, спрашивает у штатского: «Ну, что, Евгений Викторович, нашёл?». Оказывается, это скульптор Вучетич. Он уже второй месяц искал подходящую натуру для памятника воинам-освободителям, который уже запланировали ставить в Трептов-парке. Ну, приказ дали — откомандировать меня в распоряжение скульптора Вучетича. Наш полковник, начальник комендатуры, говорит мне: «Ну, Иван, попал ты в историю...». Я только потом его понял. Приехали мы в немецкую академию художеств, где была мастерская Евгения Викторовича, там, правда, уже была метровая глиняная фигура. Одел он на меня плащ-палатку, дал в руки меч, потом посмотрел на того глиняного солдата: «О, — говорит, — какое искажение». Так и сказал. В первом эскизе девочку Вучетич лепил с дочери коммуниста немецкого Краузе, мы стали дружить с ним потом. А тут скульптор говорит, — как же так, мы, прежде всего, своих спасали. И нашли другую девочку. У генерала Котикова, того самого первого коменданта города Берлина, две дочки росли. Светланке было три года. Вот с ней на руках и стою... А дальше сплошной юмор начался. Мне передавали потом, что Вучетич про меня целую историю сочинил. Будто меня назначили охранять свою же собственную фигуру. И будто бы говорил я тем, кто туда приходил, вот, мол, смотрите, это я стою над всем городом Берлином. Потом стал будто бы говорить — вот стою я над Германией. А когда стал я говорить, что стою над всей Европой, сердце у меня не выдержало, и я умер от суеты, да гордости. Шутник оказался этот скульптор, а легенда эта всё же пошла гулять по свету. Наверное, Евгений Викторович и сам в неё поверил, потому что как-то пришла мне от него книжка, которую он подписал так: я, мол, рад, что «солдат из Трептова» оказался жив и здоров...
Дальше в магнитной записи есть и эпизод, последовавший за той мнимой смертью солдата Ивана Одарченко, который, олицетворяя всех русских Иванов, и в самом деле стоит пока над Европой, устало опустивши меч и прижимая к сердцу крохотное детское тельце. В ЦК КПСС накопилось целых сто пятьдесят писем от тщеславных людей, заявивших вдруг, что это именно с них скульптор лепил грандиозную скульптуру. Пригласили старого солдата в военкомат. «Что делать, — говорят, — может ты что запамятовал, Иван Степанович?». «Ну, если у тех память получше, — ответил он, — пусть вспомнят, что это за девочка, которая на руках у воина-освободителя». Из ЦК разослали письма претендентам и все как один ответили: конечно, немецкая. На том инцидент исчерпался.
...Всё мне казалось, что не сделал я порядочного снимка.
— Давайте так, — говорю я, — возьмите бокал и говорите тост, как будто за нашим столом все те люди, которые этот снимок увидят.
Иван Степанович налил себе вишнёвки, мгновенно вспыхнувшей от заглянувшего в окно солнца рубиновой искрой.
— Ну, что сказать. У матери моей убили на войне мужа, моего отца, брата и сына... Немцев она люто невзлюбила, они казались ей наподобие зверей. А потом мы с ней по приглашению в Германию попали. Там, у памятника, встретилась она с немецкими матерями, у которых тоже поубивали мужей и сыновей. Они вместе с ней плакали. Она тогда говорит мне: «Гляди, сынку, немцы, а як свои...».
Из тоста этого я понял, что русский солдат вынес из тяжких испытаний своего времени такое нужное убеждение, что сердца у людей одинаковые. И, если бы жить по сердцу, то не только убивать друг друга, но и сделать другому простую пакость никому бы и в голову не пришло.
Я не стану дополнять этого тоста, чтобы не впасть в грех высокопарности. Хотя и в высокопарности тоже бывает своя искренность. А подумал о том, что мне надо бы сказать Ивану Степановичу Одарченко, что скульптор, создавший памятник, конечно, несколько помпезный, все же мало погрешил против этой самой искренности. И опущенный меч, и ребёнок, бережно прижатый к солдатскому плечу, все это и есть черты нашей натуры. И солдат тот каменный похож на Ивана Степановича не только лицом. Это памятник отходчивому солдатскому сердцу, какое исправно бьётся в груди старого солдата до сих пор. Дай Бог, чтоб дольше...
Потом пришла из школы внучка. Бросилась деду на шею. Я попросил, чтобы дед снял со стены устрашающих размеров игрушечный меч, и старый сюжет повторился...

Вот такая случилась у меня однажды встреча. Она волнует меня теперь пуще, чем прежде. Немилосердно волнует. В Германии, в Трептов-парке стоит украинец Иван Одарченко, ставший олицетворением общего солдатского подвига. Немцы до сей поры относятся к нему с величайшим почтением, видят в нём символ невосполнимой жертвы, принесённой народами в совместной борьбе с фашизмом. А тот же украинский Майдан мучит меня ежедневно своей ненавистью к этому символу. Чужая ненависть опасна тем, что в ответ прорастает твоя собственная. И вот потому, глядя в мутный экран страшного изобретения инженера Зворыкина, я ни на секунду не отпускаю из памяти эту давнюю мою встречу с рядовым великой войны Иваном Одарченко. Я никак не могу отделить в нём русского солдата, память о котором для меня свята, от полтавских его корней, которые отныне должны стать мне чужими, потому что так нужно кому-то, копившему в себе десятилетиями и веками злобу. Я не могу поделить Ивана Одарченко на две половины, одну из которых мог бы любить, а другую нет. И памятник не советую делить на две половины, ведь он рухнет тогда. «Нет, нельзя не любить народ, который в беде», слышу я незабытый голос Ивана Одарченко, и оттого становится мне легче на душе.