Другие и Спартак. Главы 28 и 29

                Глава двадцать восьмая
                Резиденция Красса на Палатине.
                Конец мая 73 г. до Р.Х.

– Вот щипцы, растяжки, зажимы. О каждом инструменте многое можно рассказать. Вот железный прут. Его раскаляют докрасна на жаровне и вводят в отверстие пониже спины. Неприятные, но необходимые меры. Они заставляют признаваться абсолютно всех, кроме сумасшедших, – объяснял поэту Лукрецию человек с квадратным лбом, вытянутым вперед подбородком и невинными глазами небесной синевы. – Пыточные инструменты, конечно, предназначены для рабов, но это – довольно широкое понятие.
Они сидели друг напротив друга: Луций Пантера, только что приехавший из Северной долины под Метапонтом, – на широкой кушетке, покрытой ворсистым парфянским ковром, а Тит – на деревянной истершейся скамье со следами ожогов и высохшей крови.
Возможно, тогда в голове модного поэта созрели знаменитые строки, которые многие в светских кругах заучивали наизусть и произносили вслух:

Лучше для смертных вообще никогда не родиться,
Золота солнца, цветов, серебристых олив и небес не видать.
Если  на скучную землю придти суждено, то тебе подружиться
Надобно с Орком скорее и в мрачной могиле лежать.

Орк считался у римлян богом подземного царства.
Допросами, как ни странно, Пантера занимался уверенно и давно. Была у него такая страсть, широко востребованная в те времена. У него сложилась крутая репутация, и его раньше нередко приглашали многие влиятельные лица, особенно когда речь шла о том, что не подлежало огласке. Он не брезговал и лично участвовать в пытках невольников. К свободнорожденным крайние меры воздействия официально не применялись.
Красс находился за серебряной перегородкой и с угрюмым видом внимательно слушал, как идет обработка жертвы.
У дверей помещения, где все это происходило, стояли два пожарника в бронзовых касках и кожаных фартуках. У них еще имелись круглые стальные щиты с острыми краями, которыми можно было и голову срубить. Они висели за спиной. Что касается непосредственно пожарного искусства, а пожары среди многочисленных деревянных строений возникали часто, то уже была изобретена водяная помпа, применялись специальные топоры, сверла и пилы; мокрый войлок использовался тогда для ликвидации очагов возгорания.
В потолке подземелья зияла круглая отдушина, ведущая в темную, не сулящую надежд бездну. Светильники – горшки с оливковым маслом и льняными фитилями – коптили. По каменным стенам струйками стекала вода, как пот по лицу Лукреция. Он сидел спиной к перегородке. Считалось, что серебро вбирает в себя свет луны, которая является покровительницей тайн, и, стало быть, вблизи от такой поверхности сохранить что-либо в секрете было невозможно или крайне трудно.
Разница между несусветным богачом и несчастным поэтом заключалась не только в правовом или имущественном статусах. Красс мало спал, часто ощущал приливы бодрости без посторонних раздражителей, подобных вину, почти не знал упадка сил. В большинстве своем окружающие напоминали ему вялых мух в преддверии зимы. В его голове рождались сотни планов, прямолинейных, лишенных всяческой философии, причем ни одного из них он не продумывал до конца, предпочитая действовать. Ему казалось, что у него все получается, поскольку на то, что не выходило, он не обращал внимания. В своих «Стратегемах» римский военный историк Секст Фронтин упоминает несколько военных хитростей, приписываемых Крассу. Все они достойны десятилетнего ребенка. Конечно, это однобокая картина. На вершину власти и богатства вряд ли взобраться абсолютному простаку.
Единственным видимым преимуществом Тита Лукреция, которым он никак не мог воспользоваться, являлись пышные локоны. Красс же, как мы знаем из переписки Цицерона, был отчаянно плешив.
Марк Лициний, который еще восемь-девять лет назад не брезговал лично обшаривать трупы политических противников, собрал невероятные богатства, и ему теперь нужна была власть, чтобы удержать их. Небольшой подконтрольный путч, как он думал, пришелся бы весьма кстати. Задержанием Лукреция Кара Красс преследовал две цели: получить кое-что от него, о чем будет сказано ниже, и отчитаться перед коллегами из Сената о первых шагах по «делу Меммия».
– Многих, кто сюда попадал, – продолжал Пантера вкрадчивым тоном, – больше никто не видел. Ты уверяешь, что смерти не надо бояться. «Пока мы здесь, ее нет; когда она придет, нет нас», – цитировал он по свитку, который был у него под руками. – Хорошо сказано. Мне передавали, что ты приобщился к тайным учениям и знаешь, как устроен земной круг и сопредельная с ним вселенная. Ты рассуждаешь о каких-то тридцати тысячах времен господства Раздора и тридцати тысячах времен господства Любви, будто бы сменяющих друг друга. Но я могу тебе доказать, что самое великое знание и самое лучшее философское изречение бессильны против раскаленного железного прута. У тебя есть удачные слова, я сейчас их приведу. – Пантера вновь заглядывал в свиток. – Вот они: «Сладко, когда на просторах морских разыграется буря, с твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого». Может быть, сладости в этом и нет особой... Разве ты полагаешь: я буду радоваться, когда стану бить по твоим суставам большим противопожарным молотком?..
Сознание разлетелось на множество фрагментов, как разбитая глиняная амфора, и в нем, между этими осколками, полыхал пожар ужаса. Еще несколько часов назад Тит сидел в уютном борделе на Сандальной улице, болтал с пуэллами (латинское название проституток), пил, ел изысканную красную рыбу и отпускал шутки по поводу нимф и сатиров, совокуплявшихся на разрисованных стенах этого достойного заведения. Он вышел помочиться во двор, глядел пьяными глазами на солнце и на величественную статую Аполлона, возвышающуюся над портиком, и думал о приобретении бритвы с янтарной ручкой. Ничто не предвещало появления пожарников Красса, которые схватили его и поволокли, не дав расплатиться, в душную подземную западню...
Первый богач Рима, появившись из-за перегородки, открыл медный кран, присоединенный к латунной трубе, налил в золотую кружку холодной воды и выплеснул ее на голову своей жертве.
Лукреций вздрогнул.
Красс уселся в выложенное пуховыми подушками мраморное кресло и сказал, глядя без тени улыбки в глаза поэту:
– Мы пошутили. Мы не будем вливать тебе в глотку раскаленное золото, как любит Митридат утешать своих жертв. И золота жалко, – он поставил кружку на треугольный стол, – и мы не варвары. Говори.
– Марк, я не заслужил столь жестоких угроз в свой адрес, а в собеседники  мне не нужно было приглашать этого здорового мужчину, которому надо работать в банях, – торопливо оправдывался несчастный. – Я готов тебе рассказать без утайки всю правду.
– Если бы мне нужна была правда... – Красс покачал головой и сделал глубокомысленную паузу. – Я не исключаю, тебе придется подтвердить, что Меммий помогал Гераклиону в похищении Антонии.
– Мне самому показалась странной та поездка в Путеолы... Мы встретили госпожу Антонию на берегу моря, и Гай сказал ей, что будет у нее в поместье завтра утром... Именно на следующее утро ее похитили.
– Отлично. Ну и куда же Меммий теперь сам исчез?
– Я знаю только одно: когда госпожа Антония была похищена, господин Меммий срочно велел мне возвращаться в Рим, и с тех пор я его не видел.
– Такое можно допустить, – согласился Красс. – Я думаю, мы легко его отыщем в случае надобности. Его отсутствие, пожалуй, сейчас более кстати. Не так ли?
– По-видимому, так, – Лукреций кивнул.
– Возможно, нашего разговора вообще не было. Ты понимаешь?
Лукреций кивнул.
– Смышлен, не стану этого отрицать... А тебе ничего не известно о предстоящем маршруте Спартака?
– Мне ничего не известно об этом.
(Пантера, находившийся здесь, знал о маршруте достаточно подробно, мятежники не скрывали от него своих планов и даже соглашались с некоторыми его советами.)
– Если что-нибудь разузнаешь, я щедро заплачу, – обещал Красс, как делают все скупые люди.
Лукреций кивнул.
– Тебя тянет к разврату и праздности. И ты участвовал во многих тайных оргиях и мистериях – не так ли?
– Из любопытства ученого.
– Причины меня сейчас не интересуют. Что ты можешь сказать о Марте и ее способностях?
– Она порой угадывает чужие мысли, может подсказать, где найти украденную вещь, или заставить поверить, что у нее в руке не камни, а деньги. Марта умеет заговаривать кур, и они перестают нести яйца. Однажды при мне ей удалось усыпить одного человека...
– И много денег она может изобразить?
– Сущие пустяки – несколько ассов, – успокоил Лукреций.
От псориаза у Красса чесались ладони, и он иногда не мог себя сдержать, как и теперь. Эта болезнь имела в те времена совсем иные последствия, чем в наше время. У Суллы она уничтожила большую часть кожи, что и послужило, уверяют некоторые, причиной смерти диктатора. Возможно, такой факт опровергает утверждения ряда современных специалистов по античности о том, что у древних отсутствовали «нервы» в сегодняшнем понимании данного слова и они не ведали стрессов.
Пантера тем временем от скуки опустил раскаленный металлический прут в глиняный кувшин с водой, и послышалось неприятное шипение.
– Я слышал, – продолжал Лукреций, чувствуя, что выгребает на волю из кипящей пучины, – она будто бы была полковой женой Мария Великого. Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эти слухи, поскольку слишком молод... Считают, что он доверял ее предсказаниям.
– Мне тоже говорили подобное.
– Марта причисляет себя к посвященным в Дионисовы таинства, а им, полагают  многие знатоки, известно будущее. Марта объявила не так давно, что ее сожитель станет знаменитым полководцем и будет провозглашен царем.
– Где? Когда?
– В Метапонте.
– Так-так, – заинтересовался Красс. – Что ты можешь сказать о нем?
– Спроси лучше у черни. Его имя царапают на стенках и заборах.
– Неплохая мысль. Я пошлю своих людей почитать, что там про него пишут. Ну, а твое-то мнение каково? – В голосе Красса слышались нотки дружелюбия.
– Я видел его пару раз в «Прозерпине». Он производил впечатление человека, уверенного в своей силе. Некоторые думают, что эту кличку – Спартак – взял кто-то из попавших в проскрипции, но чудом оставшийся в живых. Иные полагают, что это – один из телохранителей Мария.
– Трудно поверить. Они были достаточно известными людьми. Их всех перебили как бешеных собак… Как он сошелся с Мартой?
– Об этом лучше спроси другого, – не поднимая глаз, Тит Лукреций намекнул на сидящего рядом Пантеру.
– О нем забудь, его не было с нами, и ты его видел очень-очень давно. Советую не упоминать ни при каких обстоятельствах и моего имени.
– Хорошо. Она любит вино и одурманивающие травы, что обычное дело среди жриц Диониса. Ее любвеобильность и непостоянство всем известны. Но в прошлом году ее словно подменили, когда она увидела Спартака. Марте приснился сон, который она считает вещим. Ей приснилось, будто Спартаку змея обвивает шею. Подобное означает для тех, кто разбирается в знамениях, будущее могущество... Я видел иногда Марту на наших собраниях поэтов, но вскоре она окончательно перебралась в Капую и объявила себя женой Спартака.
– Если отбросить сверхъестественное, в чем причина такого странного союза?
– Я думаю, они сошлись потому, что Марта богата и Спартак теперь также не беден, да к тому же популярен среди толпы, но им обоим не хватает власти и законного положения. И они, видимо, надеются на плоды совместных усилий.
– Неглупая версия. Когда ты последний раз встречался с этой милой парочкой?
– Перед Великими Играми. Я провел с ними около часа.
– Где это происходило?
– В гостинице Прозерпины, которой она владеет.
– Ты так и не ответил: знаком ли ты лично со Спартаком?
Пантера в ходе диалога молчал, но слушал внимательно.
– Совсем мало. Он интересовался моей незавершенной поэмой о происхождении земного круга. Он спрашивал, откуда взялся мир.
– Он что – философ?
– Скорее нет...
– Ну, пожалуй, довольно. Ты пока что свободен, – деловито объявил Красс и холодно добавил: – Но помни – о нашем разговоре никто не должен знать. Я тебя везде разыщу и заставлю говорить и делать, что мне угодно.
Лукреций кивнул.
– Я не только тебя уничтожу, но устрою так, что о твоей поэме не узнает никто, а кто знал – навсегда забудет. Не уезжай из Рима, а если встретишь Меммия, тотчас сообщи мне через моего человека, который будет присматривать за тобой ненавязчиво. Ступай, пока я не передумал.

Лукреций, не веривший в возможность освобождения, осторожно направился к выходу. Служители проводили его через задний двор, соединявшийся с парком. Поэт решил залечь на дно как осенняя лягушка и не подавать признаков жизни, по крайней мере, некоторое время…

– Будь осторожен, но придет время – рискуй, – напутствовал Красс Пантеру, когда они поднимались наверх. – Я уверен, ты скоро действительно заслужишь прозвище Счастливый, а пока – тебе подарок от другого Феликса. Этот золотой перстень с рубином некогда носил сам Феликс Сулла. Теперь он твой.
В чистых и ясных голубых глазах Луция Пантеры появились слезы.
– Этого молодого демона пьянства я сделал сегодня своим лучшим другом, – пояснил Красс, когда они шли в его кабинет на втором этаже.
– Лучшим другом? – переспросил Пантера.
– Запомни: лучшие друзья – это те, которые нас по-настоящему боятся. Он мне понадобится для другого дела. Сегодня мы действительно шутили.
– А я думал, что ты и вправду хочешь от него что-либо узнать.
– Хочу, но не о Спартаке или Меммии. Мне нужно больше будет поднабрать сведений о Цицероне, звезда которого восходит или взойдет немного позже. А они с Лукрецием – не разлей вода. Но их сближает не страх, а взаимная метафизическая выгода. Два умника восхваляют друг друга.
Разговор происходил в том же кабинете, где просторный стол был завален документами, а стеллажи были набиты футлярами с драгоценными рукописями. С возрастом у Красса стал преобладать хмурый вид, смеялся он редко и то вряд ли искренне, будто собственные миллионы давили ему на мозги.
– Я готов убить этого хвастуна Спартака бескорыстно и хоть сегодня, – горячился Пантера, возвращаясь к излюбленной теме.
Красс нахмурился в ответ:
– Идея небогатая. Сейчас этот человек на взлете волею богов и судьбы. Его смерть принесет нам одни неприятности. Новые главари у бунтовщиков тут же найдутся. Нужно сделать это с пользой, чтобы от гигантской толпы возмущенных бездельников не осталось и следа. Надо поджидать именно такого часа – расправиться с ним и одновременно с теми, кто его поддерживает. Правда ли, что Марта читает кое-какие мысли? Или это больное воображение кретинов?
– Я сам несколько раз убеждался в этом, – подтвердил решительно Пантера.
– Вот видишь, и тебе, значит, несдобровать. Как они тебя до сих пор терпели?
– Сам удивляюсь.
– Видимо, их что-то устраивало в тебе. А теперь – и пользы, возможно, не принесешь, и денег не получишь...
– Что же мне делать?
– Ждать, а момент я подберу сам.
– Вернуться и быть с ними? – недоверчиво спросил бывший ланиста.
– Совершенно верно.
– Но я под подозрением?
– Это тебя и спасает. Они думают, что ты у них на крючке, приглядывают за тобой, не опасаясь. Не подавай явных предлогов и будь спокоен. А я дам сигнал. Но не только. Я сейчас тебе передам информацию, и даже то, что о ней, не исключено, узнает Марта, пойдет нам на пользу.
– Как это?
– Я собрал кое-какие сведения о Спартаке. Человек сей не лишен ума, храбрости и благородства, нравится тебе это или не нравится. Нельзя исключить, что намерения у него благие, но нам не нужные, нашему государству вредные… Так ты ему передай, что Марка Мария Гратидиана он не дождется.
– А он не дождется?
– Почти уверен. А для тебя – терпение сейчас важнее всего. Дослушай до конца. Ему ничего не останется, как пойти навстречу  Серторию и выберет он, по твоим словам, да и по здравому размышлению, дороги вдоль восточного побережья. К Альпам можно добраться разными путями, но он пойдет по маршруту безопасному и скромному.
– Что значит – скромному?
– Он захочет причинить меньший вред населению, предотвратить там грабежи, поджоги и всякое такое. Уверен, что за изнасилования женщин он будет казнить. А главное для нас: он никогда и не подумает штурмовать Рим. Для него репутация всего важнее. Этим нельзя не воспользоваться. Есть такой тип людей, для которых всего важнее уважать самих себя. Для него нет ничего приятней, чем уважать самого себя. А нам надобно списать на кого-то вину за мятеж и другие безобразия. Поэтому он нужен до определенного момента, а потом можно от него избавиться. Я дам знать. Часть вины спишем на него. А еще на кого? Как ты полагаешь?
– Не знаю, – пожал плечами Пантера, которому стало скучно от всех этих нудных и не понятных ему зачастую рассуждений.
– На рабов. Больше не на кого.
– Но там почти нет рабов.
– Знаю. Поэтому одна из твоих задач – набирай их как можно больше. Ведь среди невольников есть недовольные, безусловно. А поскольку он двинется по бедному восточному побережью, там их легче будет набрать. Конечно, основную массу составит обнищавший плебс, есть и будут перебежчики среди легионеров, но обвинять их – дороже обойдется. Мы воюем не со свободным римским народом, а с рабами. И в историю эта затея должна войти как рабская война! И никак иначе!
Несмотря на странный и неожиданный пафос, Пантеру охватила зевота.
– Теперь же слушай меня совсем внимательно, а то заснешь, – прокричал, сердясь, Красс. – Мы ему устроим ловушку почти такую же, как он нам у Везувия. За Каннами, ближе к Канузию, находится горная гряда Гаргана. Она как бы отделяет уходящий в Адриатическое море полуостров. Я послал туда людей, чтобы изучить обстановку. Место для засады благоприятное. Много пещер. В одну из них мы положим, допустим, золото в сундуках, чтобы разжечь алчность противника…
– Зачем же мне знать, – насторожился бывший ланиста, – коли Марта из меня это извлечет? Да я просто уверен…
– В этом и фокус. Люди все равно ринутся туда, а ты отговоришь Спартака. Не для него ловушка. Пусть пока поживет. Он должен дойти до Альп, он нам еще пригодится. А ты вернешь себе доверие. Смело его отговаривай, смело говори, что тут – уловка… Как, кстати, вооружены бандиты? – вдруг переменил тему римский олигарх.
– Корабли с оружием, я сам видел, регулярно приходят в Метапонт, – ответил Пантера. – Местные мастерские работают почти безостановочно.
– Мне докладывали то же самое. Ну, что поделаешь, помешать мы не можем… И вот еще какую мысль тебе надо ловко проповедовать, что он – дезертир. За кружкой вина в пьяной беседе вскользь упоминай об этом в том смысле, что, мол, во главе солдат – человек  ненадежный, переменчивый.
Пантера посмотрел вопросительно.
– А разве он дезертир? Не вздернут ли меня на первом дереве?
– Могут и вздернуть, – как бы сам с собой рассуждал Красс. – Да, конечно, армия Фимбрии была распущена. Он, как центурион и по выслуге лет, имел право на отставку. И все же большинство легионеров перешло на сторону Суллы, он же занялся частными уроками на Родосе. Но понимаешь, друг мой, для истории важно, что он – дезертир. Чрезмерного вранья не будет сказать именно так. Осторожно, невзначай проводи такую мыслишку. Сработает…
– Я попытаюсь внушить это людям недовольным, готовым поверить.
– Правильная мысль, – взглянул на него Красс с некоторым удивлением и затем углубился в чтение свитков.
Пантера понял, что разговор окончен. Он попрощался и, выйдя из кабинета, спустился вниз по лестнице. Какой-то служитель предложил ему перекусить. Бывший ланиста с презрением отказался. Ему почудилось, а может, так оно и было, что его приняли за приживалку-попрошайку. Мягко говоря, одет он был явно не вызывающе, а скорее – скромнее скромного.
Во дворе, где солнечные часы указывали на полдень, то есть «тень» остановилась на «шестерке», двое пожарников вели на аудиенцию Гая Меммия Гемелла. Они узнали друг друга, и Пантеру это не порадовало. Молодой аристократ отнесся к неожиданной встрече с полным безразличием, поскольку ум его был занят своими трагическими обстоятельствами.

Охранники передали Меммия служителю и остались дожидаться у входа в дом. Красс принял опального молодого человека приветливо.
Он объяснил, что опередил официальный сыск и дал соответствующее задание своим людям найти «нарушителя спокойствия», доставить его сюда, чтобы избежать дальнейших недоразумений.
– Я хотел тебе сообщить, Гай, что по моему настоянию в Сенате твой вопрос разбираться не будет. И меня поддержали. Потому что, надо тебе понимать, существует некий штаб, состоящий из отцов народа совершенно разных взглядов, но объединенных желанием перемен… Ты ведь подписывал письма к Серторию с Цицероном?
– Я подписывал, а Марк Туллий не знаю, – ответил Меммий, не изменяя сосредоточенного и мрачного выражения лица.
– А мне это известно, я тоже подписывал, и таких, поверь мне, большинство из высшего класса общества. Споры у нас идут только о деталях. Что касается твоей персоны, то мои люди проводят тебя до померия, и ты свободен. Я лишь хотел тебя известить о том, что мне доподлинно известно в силу моего богатства и связей. – Марк Лициний нахмурился. – Сто рабов, на которых ты оформил сделку в Капуе, прибудут к твоему отцу в Рим в качестве вольноотпущенников, им дали свободу. Тебя это не волнует, ты за них не платил. Но сделай одолжение – напиши старику, чтобы он не удивлялся и не задавал ненужных вопросов в общественных местах. Это первое. Второе. Меня уведомили, что ты рано или поздно отправишься в Метапонт. Это слово сейчас под запретом. Такого места на земле не существует. Но я говорю о нем спокойно и свободно. Мне передавали, что у тебя личное дело, не связанное с той борьбой, которую мы ведем. По поводу фигуры Спартака среди нас есть разные точки зрения. Но сообщи ему не от меня, конечно, а от группы заинтересованных лиц, от этого, как я его назвал, некоего штаба, сочувствующего назревшим изменениям в Республике, что пятидесяти кораблей Марка Мария Гратидиана с пятьюдесятью тысячами солдат ему ждать не следует. У Мария-младшего не все получается, и он свою часть работы выполнит не до конца. Спартаку придется идти к Альпам. Из трех дорог, как мы полагаем, – по западному побережью Италии, по центральной части и по восточному берегу, он выберет последний маршрут не только как самый безопасный, но и достойный. Так и передай ему. Там возможно пройти, не задев крупные населенные пункты, а значит – обойтись без мародерства. Карта у него есть и, видимо, не одна. На полуострове за горной цепью Гаргана – это не так далеко от знаменитых Канн – есть пиратская стоянка. То, что останется от собранных Марием Гратидианом войск, а по сути, не менее половины, будет ждать Спартака там, за перевалом. Это – опытные бойцы, и мы считаем, что они значительно укрепят его армию. Мы также считаем, что ему целесообразно начать свой поход от Метапонта в конце этого или в начале следующего года, когда римские легионы будут находиться на зимних квартирах. Это безопасно и разумно. Ты запомнил? – спросил Красс, у которого была отличная память и который сомневался в такой же способности у других.
– Да, – подтвердил Меммий, не меняя выражения лица.
– Повтори.
Молодой человек повторил.
– О нашей встрече лучше не упоминай, – напутствовал олигарх, – а то мне трудно будет добиться того, чтобы с тебя сняли подозрения в государственной измене. В твоем горе я не могу ничем помочь. Уверенно тебе скажу: Антония еще жива и ей можно помочь, и у тебя в тех преступных кругах, куда ее затянула судьба, больше связей, чем даже у меня. Желаю тебе успеха. Пусть тебе улыбнется удача!
– Я не знаю, как тебя благодарить, Марк, но мои личные обстоятельства настолько удручающи, что у меня нет ни сил, ни слов сказать что-либо подходящее.
– И я тебе благодарен, Гай, поскольку не сомневаюсь, что ты выполнишь мою просьбу – не личную, а государственную. И это рано или поздно поможет во всех твоих делах. Не успеешь оглянуться, и придется начинать политическую карьеру, становиться настоящим мужем. Неурядицы пройдут. И тогда вспомнишь обо мне. Ступай – без печали, но с уверенностью в успехе. Будь здрав.
– Будь здрав.
На прощание они даже обнялись. Красс преодолел свою брезгливость. Дело того требовало.

               
                Глава двадцать девятая
         У конной статуи Суллы, у Гостилиевой Курии. И не только там.
                Ноны квинтилия 681 года от основания Рима

Седьмое число Тирон считал счастливым, и 7 июля 73 года до Рождества Христова – по нынешнему летосчислению –   должно было сулить удачу.  (Конечно, для секретаря квестория это были ноны, но в месяце квинтилии они как раз приходились на седьмой день). С утра он работал над письмами двум известным философам – Посидонию на Родос и Диодоту в Афины. Писались они от имени Цицерона, который тогда скорее отдавал дань моде, нежели серьезно занимался поиском истины. Философией Марк Туллий увлекся лет тридцать спустя, после того как закончилась его политическая карьера и умерла любимая дочь Туллия.
Диодот, одно время живший в доме Цицерона, и Посидоний были стоиками, проповедовали аскетизм во всем, а Тирону больше нравилось учение Эпикура с его грубыми радостями бытия и отрицанием высших соображений, но он вынужден был проникать на бумаге в скучные, туманные дебри, утешая себя мыслью о том, что об этих выдающихся ученых знает лишь горстка людей, а о богатствах Креза слышало большинство.
Потом наш секретарь отправился на Форум пообщаться с банкирами, откупщиками и негоциантами – в широком смысле оптовиками. Он начал собирать материал в поддержку обвинений Гая Мустия против Верреса. Любопытно, что компромат на последнего пригодился Марку Туллию только через пять лет.
Освободившись и поев наскоро купленных у уличного торговца пирогов с медом, Тирон облизал пальцы, вытер их о тунику и направился решительным шагом к павильону Олимпия, чтобы удовольствие приобрело более осязаемые очертания. Лавка книг и ювелирных изделий, как мы помним, находилась напротив Фабиевой арки.
На этот раз, войдя, Тирон с определенностью подумал, что в густой темной бороде египтянин скрывает множество тайн. Не успел секретарь углубиться в созерцание камей и инталий, как рядом с ним очутился старик в темно-лиловой одежде персидского мага. Он походил на сморщенную лягушку с отвратительными мокрыми губами.
– В прошлый раз в сокровенной коробочке из финикийского кедра оставались три свободные позиции, и ты приобрел «Связанного Вакха», – сказал старик с самодовольной ухмылкой, которая придала его облику еще более отвратительный вид.
Осведомленность этого урода могла удивить любого – ведь о подобном мог знать лишь самый опытный и упорный соглядатай, однако смущение и растерянность не соответствовали натуре добродушного, но хитроумного Тирона, и он, «подобрав» полные щеки, невозмутимо спросил:
– Что дальше?
– Вещица из аметиста не представляет большой ценности, но Олимпий содрал с тебя втридорога.
– Ты хочешь, чтобы я потребовал вернуть разницу?
– Нет, этого еще никому не удавалось. Я просто помню о двух свободных местах и помогу одно из них заполнить весьма приличной вещицей.
– Мне нравится самому выбирать, и ничего из навязанного я не приемлю.
– Конечно. Но смотря о чем идет речь.
– О чем же?
– Скажем, о перстне, принадлежавшем Александру Великому.
– Не смейся, чтобы его получить, нужно, как минимум, поджечь Капитолий.
– Нет, потребуется гораздо меньше усилий, – заверил неприятный старик. – Но пройдем, здесь есть где уединиться.
За прилавком, в каморке, находился люк, ведущий в подвал. Там, в тесном помещении с двумя табуретами, сундуком и светильником в форме статуэтки Прометея, они продолжили разговор.
– Тебе не надо, наверное, объяснять, кто такой Марк Антоний, – сказал старик, облизывая губы. – Так вот, мы потеряли его из виду.
– Для того, кто знает, что внутри моего ларца с украшениями, это – пустяки, – возразил Тирон. Он уже догадался, с кем имеет дело, и торопливо обдумывал различные варианты спасения собственной шкуры.
– Я вижу его плывущего по волнам, – будто обидевшись, принялся оправдываться Гераклион, – но согласись, это недостаточно определенно.
– Я тоже догадываюсь, что он сейчас не несется по лугам на резвом скакуне, но понятия не имею, как более точно узнать.
– А я подскажу тебе. Брат твоего хозяина – Квинт – находится сейчас среди приближенных Антония.
– Это соответствует действительности. Ну и что же?
– Пусть Марк Туллий обратится к Цетегу с просьбой разузнать о судьбе брата, здоров ли он и можно ли ему отправить письмо...
– Письмами занимается специальная служба, и это будет вопрос непростой.
– Не твоя забота, – рассердился старый разбойник. – Сделай, как говорят. А если быть полностью откровенным, то меня интересуют ближайшие планы Марка Антония – куда направится его эскадра. Я не хочу гадать. И меня не волнует, как в итоге ты раздобудешь сведения, чтобы получить от меня заманчивый подарок.
– Хорошо, где же Александров перстень? У Митридата?
– Правитель Македонии имел несколько перстней с собственным изображением – два или три. У меня – второй.
– А где гарантия, что наступит расплата?
– Мы никогда никаких гарантий не даем.
– А если я откажусь?
– То не выйдешь отсюда.
– Но я ведь могу и обмануть?
– Попробуй. Мне даже любопытно будет посмотреть, как у тебя получится.
– Кто ты?
– Слуга справедливости...

Выйдя наружу, Тирон оказался свидетелем исторического события. Толпы, охваченные революционным энтузиазмом, который неизвестно откуда берется и куда исчезает, ринулись в тот момент на площадь Народных собраний к рострам – большой каменной трибуне с носами захваченных вражеских кораблей на фасаде.
Для секретаря при всем его уме нынешние волнения воспринимались как нечто жуткое и необычное, о чем не хотелось думать. Он привык к уютной стабильности. По молодости он не мог осознать, что то же самое, а порой и худшее происходило менее десяти лет назад. И любимая им стабильность была жалким историческим клочком в бушующем море постоянного недовольства среди суетной мирской жизни. Мы убаюкиваем себя несуществующей иллюзорной стабильностью, а где-то за сотни верст уже полыхает пожар.
У подножия ростр в те годы еще стояла позолоченная конная статуя Луция Корнелия Суллы в натуральную величину. И надо же такому случиться, что именно в ноны квинтилия памятник какие-то хулиганы облили красной краской, которая стоила весьма дорого и украшала одежду исключительно высших сословий. И в этой краске, и в этом глупом поступке некоторые увидели символ будущей крови и грядущих перемен. На стихийном митинге витийствующие крикуны вновь потребовали бесплатных хлебных раздач и передела собственности. Тирон послушал без всякого удовольствия, почувствовал передававшееся неизвестным способом раздражение толпы и стал пробиваться сквозь человеческие волны в сторону дома. Он верил больше в личный успех, нежели в коллективные действия, но, несмотря на видимое равнодушие его пухлого лица, по спине у него бежали мурашки.

Дома он подробно обсудил ситуацию с Цицероном. Сомнений не оставалось – сам пиратский адмирал Гераклион решил их серьезно потревожить. Почему их? Меммий находился неизвестно где и репутация его была сильно подмочена. К тому же наивный аристократ был забавной игрушкой в руках опытных негодяев, а здесь разбойникам понадобился человек ловкий, общающийся с лидерами обеих партий и стремившийся, насколько возможно, пока не брать чью-либо сторону.
Цицерон в неописуемом волнении хотел сегодня же посетить Красса и выложить все начистоту. Тирон не советовал горячиться. По его мнению, следовало завтра переговорить с олигархом накануне заседания Сената на площади перед Гостилиевой Курией. Надо было только улучить удобный момент.

Марк Туллий провел бессонную ночь, прокручивая в голове сотни раз различные варианты, чтобы найти выход из весьма неприятной ситуации.
На следующее утро удача сопутствовала ему. Перед входом в Курию бывший квестор повстречал и остановил Красса, и тот согласился отойти в сторону и переговорить с глазу на глаз. Выслушав рассказ от начала до конца, он спросил:
– На кого опираются разрушители страны, кто здесь главный?
– На Сертория, – уверенно ответил Цицерон.
– Твоя политическая неопытность меня удивляет, Марк. Старый бандит Гераклион уже почуял своим звериным нюхом, что за громкими победами оппозиции проглядывается некая зыбкость и неуверенность. Не на Сертории, а на Митридате – заклятом враге Рима – строились все расчеты. Его несметными богатствами оплачивались злобные заговоры последних лет. Но звезда понтийского самодержца  постепенно меркнет. И это почуял атаман морских разбойников. Убеди Цетега, что эскадру Антония надо послать на Крит, там, мол, решается многое, и берега Италии тем самым станут более прозрачны для внешних влияний, чего этот глупец проглотит с радостью. Гераклиону мы дадим явный сигнал, что он правильно мыслит и что с Митридатом ему надо  теперь дружить поменьше.
Замысел Красса был прост: он хотел переманить морских разбойников на свою сторону, сделав им некоторые временные послабления в прибрежных водах Италии, и вбить клин в их союз с понтийцем, позиции которого с каждым месяцем слабели.

В перерыве между заседаниями Сената в преторской комнате Цетег выслушал Цицерона благосклонно и, совершенно не таясь, сообщил, что Марк Антоний сейчас воюет с флибустьерами в Лигурийском море, а потом отправится к Нарбонской Галлии или к испанскому побережью.
Мысль нацелить морского претора на Крит ему очень понравилась, и такой приказ будет неизбежно подготовлен, заверил он.
Цетег также сразу согласился передать письмо через военную посыльную службу с согласованными планами. Легкость достигнутого омрачалась тем, что после некоторого раздумья нынешний «повелитель Рима» предложил в послании просить брата Квинта уговорить Антония вступить в переговоры с предводителем инсургентов. Цицерону, который варианта насчет Сертория как раз и не предусмотрел, ничего не оставалось, кроме как согласиться. Таким образом, сам того не желая, он впутывал в опасные игры и собственного брата. Но идея критского направления перевешивала текущие издержки.

Гераклион хорошо сыграл роль опытного конспиратора. Он встретился с Марком Туллием в условленное время неподалеку от Большого цирка у общественных туалетов. Уборные, как повествуют современники, были для жителей Рима излюбленным местом встреч. Заведения эти в достаточных количествах находились в различных частях Города и устраивались с комфортом: вдоль стен – потолка не было – стояли каменные лавки с отверстиями, а под ними тянулся желоб с проточной водой. Мужчины, как явствует из дошедших до нас летописей, просиживали здесь подолгу, болтая о том, о сем.
Прежде чем передать полученные сведения, Цицерон спросил:
– Мне обещано, что все мои сицилийские дела будут навсегда забыты?
– Безусловно, – подтвердил Гераклион.
– Но где гарантии?
– Гарантией может служить страшная мистическая клятва, – ответил старый пират с коварной и противной улыбкой.
– Тогда знай, что эскадра морского претора, находящаяся в Лигурийском море, будет в итоге отправлена в ближайшее время в район Крита. Постановление Сената – сенатус-консульт – на сей счет вскоре получит Марк Антоний. Но ты должен понимать, что я – влиятельный человек и могу ситуацию переиграть, если ты поведешь себя неразумно, – похвастал Цицерон, что, скорее, напоминало мелкий шантаж.

С тайного свидания Марк Туллий возвратился в хорошем настроении и признался Тирону с улыбкой:
– Большей ерунды в жизни не встречал. Если бы речь шла об Александре Македонском, это еще имело бы какое-то значение. Но от того, где будет плавать беспомощный Антоний на своих посудинах, по-моему, ничего не зависит...
Тирон не стал спорить. Истина – истиной, а выгода – выгодой, рассудил он.

Пиратский адмирал и бывший квестор, иначе –  квесторий, встретились вновь у памятника Суллы. От краски не осталось и следа. Статуя сияла на солнце. Дворники – государственные рабы – вокруг убирали мусор. Чтобы не привлекать внимания, Гераклион оделся по римскому обычаю. Он предложил Цицерону отправиться в близлежащий храм для произнесения страшных заклинаний. Марк Туллий решил, что святилище Весты будет самым подходящим местом, тем более что идти было недалеко.
Они вошли в круглую залу с темными колоннами и встали у пылающего алтаря. Обряд Марка Туллия разочаровал и вызвал большие сомнения. Пробормотав нечто невнятное, Гераклион проколол большой палец своей левой руки заменявшим ему кинжал стилем – стальным стержнем для писания на покрытых воском дощечках, смочил кровью лоскуток материи и, к ужасу Марка, бросил эту перепачканную варварскую тряпку в священный огонь. Хорошо, что внутренние смотрители ничего не заметили и дело обошлось без скандала.
После такой манипуляции «пиратский посланник» торжественно произнес:
– Отныне, если кто-либо из наших людей выдаст твои тайны римским властям, меня ждет мгновенная смерть.
Звучало не слишком убедительно, ибо чего могла стоить жизнь какого-то сморщенного урода, которого сегодня именовали адмиралом, а завтра могли превратить в прах его же сообщники. Так думал квесторий.

Цицерон лично отправился в Большой цирк, опасаясь, что Тирон может его высмеять, если ему дать подобное поручение. Бега Марк Туллий презирал, чему есть доподлинные свидетельства. И поэтому он давал взятку старшему служителю ипподрома с отвращением. Ему казалось, что все, кто сюда ходят, или сумасшедшие, или дураки. Как бы то ни было, что хотел, он узнал, а именно: по какому адресу носят нынче букмекеры Лукрецию заявочные листы на очередные скачки.

Тит Лукреций Кар стал оправляться от постигших его ударов судьбы. Он несколько дней не пил. Получив деньги у Рабирия, поэт снял номер в «Прозерпине» на третьем этаже, с выходом на крышу. Здесь находилась небольшая клумба ярких летних цветов и открывался прекрасный вид на центральную часть города: из-за пяти-шестиэтажных домов выныривал Капитолийский холм со своими грандиозными постройками. Комната выходила на закатную сторону, поэтому было не так жарко. Он тут чувствовал себя более уверенно, чем в доме Меммия, и мог относительно спокойно работать над поэмой. Вероятность того, что все пятьсот каменщиков градостроителя Красса придут сюда и замуруют его, как он пошучивал про себя, равнялась нулю.
Появление Цицерона его ничуть не удивило и не обеспокоило.
– Посмотри, как я возвысился над развратом, – сказал Тит, имея в виду притон, расположенный в полуподвальном помещении.
Марк Туллий, улыбнувшись шутке, тут же соврал, что пришел поинтересоваться судьбой Меммия. На это Лукреций ответил, что ему мало что известно. Ясно только одно, что Гая не удалось схватить и он сумел бежать из Рима.
– Как поживает твое гениальное сочинение? – спросил оратор.
Тит поморщился и принялся объяснять, расхаживая по комнате:
– Кризис был, скорее, мировоззренческий. Первоначальная концепция рухнула. Я исходил из того, что никаких богов не существует. Это было заманчиво и прогрессивно, это могло потрясти читающую публику новизной и смелостью. Я исходил из того, что нет богов, но есть вечные и невидимые первочастицы, когда-то их случайное соединение и дало толчок жизни. Но я пошел еще дальше. Раз эти частицы вечны и их  нельзя уничтожить, то неизбежно когда-либо должно возникнуть то же самое сочетание и мы появимся на свет снова и снова. Это совершенно материалистическое объяснение бессмертия. До меня так проблему никто не ставил.
– Мысль прекрасна, – согласился Цицерон, думая о своем.
Лукреций сник, погрустнел и замотал головой:
– Я перестал верить в случайные сочетания невидимых первооснов. Во-первых, все в мире подчиняется упорядоченным и неизменным законам, а не хаосу. Во-вторых, даже если представить такую чушь, что мышь может родить слона, что и вытекало из моей заманчивой теории, то должны существовать двойники. То есть такие, которые похожи, как две капли воды, на меня и на тебя.
– Ну, таких бездельников, как я, весьма много, тут трудно спорить, – пошутил Цицерон, хотя был о себе весьма высокого мнения.
– Нет-нет, абсолютно один к одному.
– Возможно, в какой-нибудь Скифии...
– Нет, ты не понимаешь, я тебе потом объясню. Но теперь я все больше думаю о природе богов. Только бессмысленное зло никак не сочетается с их существованием. Правда, мы не знаем конечной цели. Тут есть над чем подумать...
– В этой связи, – воспользовался возникшей паузой Цицерон, – я хотел бы у тебя узнать, какие в эзотерических учениях есть виды клятв на крови?
Лукреций с удивлением посмотрел на бывшего квестора.
– На эту тему написаны целые трактаты...
– Ну, допустим, человек смочил тряпицу собственной кровью. Что он должен делать потом?
– В каком смысле?
– Ну, а дальше-то что – куда ее деть?
– Если он собирается дать клятву в чем-либо кому-то, то обязан тому лицу передать этот элемент собственной крови в качестве залога...

– Какой же ты подлец! – стонал Марк Туллий.
– Но почему же? – невозмутимо парировал Тирон.
– Я знаю тебя! Ты сговорился с этим престарелым негодяем погубить меня за какую-нибудь побрякушку. У тебя же денег, пожалуй, больше, чем у иных богачей. Из-за твоей рабской алчности я совершил предательство. Ты же не понимаешь, что такое благородство, честность и совесть! Никто в мире не свободен, как ты! Ты же можешь делать, что тебе угодно, скотина, и ни за что не отвечать...

Вскоре, во время очередного посещения Паллацинских бань, Тирон повстречал уже известного нам ювелира Петрия – любителя апельсинов. И тот, отведя секретаря в сторону, вручил ему массивный золотой перстень с камеей, изображающей царя царей в профиль с копьем наперевес. Если это и подделка, то весьма искусная, подумал Тирон и, от волнения потеряв всяческую рассудительность, наивно спросил:
– Перстень изображает Александра Великого. А не принадлежал ли он ему? Не из  коллекции ли он Митридата?
– Ты спятил, дорогой друг. Если бы это был подлинник, то на него ты смог бы купить пол-Рима. Мне заказал это кольцо книготорговец Олимпий, чтобы расплатиться с тобой за рукопись речи твоего хозяина против Хрисогона.
Тирону, поскольку в тот момент он был наг, ничего не оставалось, кроме как водрузить подделку на палец и поразмышлять о житейских хитросплетениях и взаимных обманах, которые в конечном счете погубят сей  уютный для некоторых особей мир.

Марк Антоний, действительно, предпринял попытку вступить в контакты с Серторием. Здесь можно сослаться на «Историю» Саллюстия – современника событий. Но в силу стечения обстоятельств их пути так и не пересеклись. Переговоры не состоялись к досаде Цетега.

Узнав впоследствии о том, что переговоры между римским морским претором и главой инсургентов сорвались, а идея, предложенная Крассом, удалась, Марк Туллий философски заметил в разговоре с Тироном:
– Теперь мы не можем причислять себя ни к предателям, ни к героям. И славно: и то и другое неблагоприятно сказывается на самочувствии и добавлю для тебя –  на пищеварении...


© Copyright: Михаил Кедровский, 2014
Свидетельство о публикации №214050500896