Еретик

У ручья звериная тропа закончилась. Пологий, вытоптанный берег наглядно указывал на облюбованное лесными обитателями место водопоя.

  Генрих вздохнул, укоряя себя за минутную слабость. Нет, его дорога не совпадает с тропами зверей, напрасно он соблазнился недолговременным облегчением хаотического блуждания по горам. Звериная тропа завела его в тупик. Противоположный берег вздымается неприступным скальным обрывом, ущелье с ручьём прихотливо поворачивает на юго-восток. А ему надо строго придерживаться направления на запад. В заросшем лесом глубоком ущелье тишина, послеполуденный зной, заманчиво булькает прохладной водой быстрый поток.

  Что ж, можно немного передохнуть. Он шёл с самого утра, почти не останавливаясь, пытаясь следовать за солнцем, но где ему угнаться за могучим светилом. Оно уже уходит за высокий хребет, который Генриху только предстоит сегодня преодолеть. Прислонив к дереву посох, Генрих повесил на сук свою полупустую суму, сбросил башмаки и с наслаждением стащил пропотевшую шерстяную рясу. Холодная вода бодряще омывает усталые ноги, горящее лицо, всё его большое, худое тело, струйкой стекает с длинной бороды.

  Зачерпнутая оловянной кружкой, чистая вода привычно дополнит его обед из чёрствой лепёшки и куска овечьего сыра, спасибо севеннским пастухам, последним людям, которых он видел три дня назад. Полудикие дети гор не стали расспрашивать, что занесло бродячего монаха в их глушь, почему он избегает торных дорог и пробирается к долине Тарна непроезжими отрогами Севенн. Просто снабдили едой и дали несколько полезных советов, а он благословил их за доброту. Да, только доброта и посильная помощь встречных позволяют Генриху уже почти месяц благополучно пробираться к намеченной цели. После того, как воспользовавшись отлучкой своего злобного сторожа, аббата Бернара, он бежал из монастыря Клерво, ему, слава богу, неизменно сопутствуют добрые люди. Конечно, наученный горьким опытом, Генрих обходил города, где его могли опознать, где уже наверняка рыщут разосланные Бернаром ищейки, шёл просёлками и деревнями, обращался лишь за ночлегом и пропитанием. Особенно выручили его весёлые корабельщики Роны, с чьим караваном он сплавлялся до Монтелимара,а оттуда
уже устремился напрямик к спасительным землям Альбижуа и Лангедока. Там обитают его многочисленные братья по вере, там цветут и множатся созданные святым трудом его учителя Петра и его, Генриха, усилиями общины чистых исповедников христианства. Там, под милостивой рукой тулузского графа Альфонса, благоволящего и к их учению, и лично к Генриху, он будет в безопасности, и никакой аббат Бернар, никакой епископ арльский, ему не страшны.

  А пока надо продолжать свой путь, выбираться из этих дремучих горных теснин, куда его загнал страх перед папскими псами. Хочется надеяться, что встающий над головой высокий хребет – последний, и что за ним откроется, наконец, долгожданная долина Тарна.

  Поспешно собрав нехитрый скарб, Генрих двинулся вниз по течению ручья, высматривая удобный для восхождения противоположный склон. Подходящее место нашлось скоро. За те три дня, что он взбирался и спускался по утомительным крутизнам, продирался сквозь лесную чащобу, он приобрёл необходимый опыт горовосходителя. Поэтому, как ни манило начальной отлогостью устье впадающего в ручей поперечного распадка, Генрих решительно полез на почти отвесный скат гребня, который вёл к вершине хребта пусть трудной, но прямой дорогой. Хватаясь за кусты и стволы деревьев, он ловко вскарабкался по скалам и осыпям на путеводное остриё гребня и удовлетворённо выдохнул. Ноги легко несут его сухопарое тело, грудь дышит свободно, он увидит сегодня с горных вершин вожделенные просторы Альбижуа. Надежда окрыляет и придаёт сил, и хотя надежда слишком земное чувство, чтобы полностью ей доверяться, бог знает чистоту помыслов своего верного слуги и приведёт его к уготованному поприщу.

  Однако, надо поторапливаться, солнце уже прячется за лесистую вершину хребта. Вперёд, раб божий, шаг твой уверен и силён, посох раздвигает колючие травы и кусты, взор твой зорок, сума за спиной не тяготит. Генрих размеренно одолевал подъём, смиренно подчиняя нетерпеливое стремление духа терпеливой поступи плоти. При восхождении в гору нельзя спешить, как нельзя и давать себе поблажки, требуется всего лишь неуклонно продвигаться вверх. Дорогу осилит идущий с помощью божьей. И Генрих упорно шагал, соразмеряя шаг с дыханием. Сухой и горячий воздух обжигает лёгкие, под кронами деревьев ни малейшего
дуновения ветерка, пот обильно струится по лицу, заливая глаза. Иногда нога подворачивается на камне или спотыкается об корень. Значит, надо остановиться на минуту, перевести дыхание, утереть пот, оглядеться. Узкий гребень давно слился с мощным, просторным массивом хребта, лес поредел. Какие возвышенные чувства пробуждает эта светлая колоннада высоких буков, как ласкает натруженные ноги упругий ковёр серебряного мха. По всем приметам, до перевала недалеко.

  Желанную близость вершины первым подсказал свежий ветерок, обвеявший разгорячённое лицо. Генрих вышел из леса. Перед ним разостлалась обширная покатость зелёных лугов, справа, в отдалении, в синее небо вонзался серым жалом одинокий, голый пик. Путь наверх преграждали густые заросли дикой малины и терновника, преодолевая которые поношенная ряса и беззащитная кожа Генриха претерпели немалый урон. Но Генрих так спешил выбраться на долгожданный простор, что не обратил на колючее препятствие никакого внимания. Кто-то шептал ему – ещё немного, и вот за этой покатостью, закрывающей горизонт, ты увидишь то, к чему так долго и настойчиво стремился, что заслуженно увенчает твой страдный путь. Задыхаясь, переходя на бег, Генрих буквально летел над скудной травой высокогорного луга. Будто и не было позади многотрудного восхождения, тело лишилось своего косного бремени. Казалось, ещё порыв и он воспарит, подобно птице.

  И когда Генрих достиг вершины перевала, посох выпал из его ослабевшей ладони, руки протянулись вперёд и крик, радостный, хриплый крик вырвался из пересохшего горла, из стеснённой груди. Вот он, наконец, перед ним, край обретённой свободы, его вожделенный край, что звал к себе во снах, ободрял в унылые дни заточения, помогал превозмочь любую усталость.

  Необозримый земной окоём раскрывался вдаль и вширь на десятки лье, насколько доставал глаз. Протяжённые, поросшие лесом гребни уводили вниз от главного хребта, словно повторяя жест вытянутых рук Генриха, к уютным долинам, где разноцветными шапочками грибов гнездились скопления черепичных крыш. Еле видимый, поблёскивал на извивах Тарн, чётко обрисовывались жёлтые квадратики пшеничных полей и зелёные – виноградников. Заходящее солнце щедро золотило мирный пейзаж. Прекрасная, обжитая и обихоженная трудом многих поколений земля лежала перед Генрихом. Но самое главное – его ждут люди, для которых Генрих
любимый брат и мудрый учитель, которые всегда рады его приходу. Всё-таки он добрался до своей земли обетованной, преодолел все невзгоды и опасности.

  Теперь встаёт вопрос – где провести подступающую ночь? До людского жилья ему сегодня не дойти. Два предыдущих одиноких ночлега в горах Генрих провёл по-разному, один в пустом пастушеском шалаше, второй просто на ложе из веток и травы, укутавшись в плащ, хранимый в суме. Нападения зверей он не боялся, но сон был тревожный, беспокоила незримая в темноте, шорохами и мельканием теней дающая о себе знать жизнь, постоянно чудился чей-то пристальный, следящий взгляд. И всё равно от исконных хозяев гор и лесов не исходило угрозы, медведи, волки и кабаны не покушались на его жизнь и свободу, как те, которые неправедно правят людьми, прикрываясь именем Христа. Подлые самозванцы! Здесь, на высоте, откуда ему открывается огромное поле битвы за человеческие души, в Генрихе вновь закипели воинственные страсти. Погодите, дайте только войти на площади городов, донести до людского слуха чистое слово Христа и вы увидите, за кем пойдёт народ!

  Меж тем ноги несли его вниз по склону, глаза привычно выбирали удобное направление. Багровый шар солнца завис над горизонтом, в долинах легли вечерние тени, и только высокие луга, которые пересекал Генрих, светились роскошным фиолетовым сиянием, будто закат набросил на них прозрачный, светящийся флёр. Скальный пик сверкал раскалённым наконечником копья. Но скоро солнце утонет за синими холмами и наступит непроглядная темень. На западной стороне гор воздух намного свежее, чем в пройденных им душных и тесных долинах восточной стороны, сюда словно долетает дыхание обеих морей. Ночью падёт обильная роса, будет сыро и зябко. А пока что сильно мучает жажда. Долгий подъём иссушил тело. Тыквенную флягу, подаренную севеннскими пастухами, он нечаянно раздавил ещё на первом ночлеге и утолял жажду от ручья до ручья. Теперь же ближайший родник можно найти лишь внизу, в ущельях, и надо спешить, чтобы засветло отыскать источник воды.

  Не без колебаний, Генрих начал спуск с лугов по одному из многочисленных отрогов хребта. Никаких признаков хоженой тропы на нём не наблюдалось, приходилось поминутно огибать разбросанные повсюду валуны, продираться сквозь кусты и молодую поросль. Солнце скрылось, сумерки окутывали горы, сужая обзор, одна непогасшая, блёклая сфера неба освещала землю,позволяя выбирать
относительно безопасный путь. Спуск среди валунов и кустарников был недолог, вскоре Генрих врезался в частый горный лес, сплошною стеною сплотившийся вокруг. Ноги скользили на крутизне ската, упавшие деревья преграждали дорогу. Генрих всё глубже погружался в лабиринт обступающих склонов и ущелий, лес угрожающе сгущался и темнел. Поневоле закрадывалась мысль о безнадёжности попыток пробиться через эту мрачную чащу к мало-мальски приличному ночлегу. Напрасно он доверился первому попавшемуся гребню, не прошёл вдоль лугов подальше, наверняка бы обнаружилась пастушья или охотничья тропа. Но поворачивать обратно было поздно, а провести ночь в опасной чащобе, где не разглядишь собственной руки, Генрих не хотел, а потому отчаянно устремлялся вперёд, раздвигая цепкие ветки, обдирая ладони о шершавые стволы. Не может этот дремучий лес держать его вечно, в конце концов разожмёт свои пугающие объятия.

  Настойчивость вознаграждается, и ободранный, исцарапанный Генрих вывалился всё- таки на чистую полянку, нечто вроде уступа на склоне. Ещё более ценной наградой была белеющая на ней узкая полоска вытоптанной земли. Тропа! Причём явно проложенная человеческими ногами. Ошибиться Генрих не мог. Тропа поднималась снизу и прямо перед Генрихом сворачивала направо, в ущелье. Куда идти? Нерешительно озираясь, Генрих вдруг увидел сизый столбик дыма, восходящий со дна ущелья, отчётливо различимый на тёмном фоне горы. Это дым костра, сомнений быть не может, там люди, совсем рядом, надо идти к ним. Но бездумный, скоропалительный порыв тут же остудила бдительная мысль, заставив остановиться. Что за люди могут быть в столь глухом месте? Пастухам здесь делать нечего. Охотники? Мало похоже. А вот логово разбойников вполне вероятно. Так стоит ли подвергать себя риску? Не лучше ли обойти их стороной, уйти вниз, в долину, тропа выведет. Генрих не дал одолеть себя постыдным сомнениям. Ему ли, чьё единственное богатство – вера, а оружие – слово, боязливо сторониться людей, пусть даже заблудших? Его предназначение бороться за каждую живую душу и он не смеет уклониться от своего долга.

  Спускаться по извилистой тропе оказалось весьма легко, кое-где в скале были заботливо вырублены ступени, видно, что тропой пользуются постоянно. Басовитый собачий лай встретил Генриха на полпути и поначалу заставил вздрогнуть, но вовремя вспомнив, что дело собаки оберегать покой домашнего круга,он уверенно
продолжил спуск. Как ни странно, предупреждающий лай собаки вселял спокойствие. Чем ниже, тем гуще становилась ночная темень и яркий огонь костра мигал за деревьями указующим маяком. Деревья расступились и Генрих вышел на продолговатую поляну. Что-то вроде сада и огородных гряд смутно просматривалось на её небольшом пространстве. В дальнем конце поляны пылал костёр, высвечивая плетёные стены шалаша, ярившуюся на привязи собаку и огромную фигуру человека спереди. Человек держал арбалет, это Генрих заметил сразу.

  Незамедлительно остановясь, Генрих прислонил посох к груди и широко развёл безоружные руки.

- Незнакомец, меня не надо бояться. Я мирный странник, иду в Тулузу. Если тебе нежелателен мой приход, то прости, я уйду.

  Человек у костра не опустил арбалета. Он неподвижно стоял угрожающей чёрной тенью, заслоняя огонь. Голова его, из-за пышно разросшихся волос, казалась неестественно большой, могучие плечи атлета широко раздвинули накинутый плащ, весь он был воплощение сокрушающей, воинственной силы. Выражения затенённого лица угадать не удавалось. Некоторое время он молча рассматривал Генриха, а когда, наконец, заговорил, тому почудилось, будто пришёл в действие давно заброшенный, несмазанный механизм, вроде ожившей ветряной мельницы. Похоже, к речи он прибегал нечасто.

- Я не боюсь. Но здесь нет дороги на Тулузу. Здесь глухие горы. Ты пришёл один?

- Один, - поспешил заверить Генрих, - я странствующий проповедник, а почему выбрал путь через горы, могу рассказать , если ты захочешь.

- Догадываюсь, - прогудел богатырь, опуская арбалет. – До меня доходят порой вести из вашего мира. Я тебе верю. Проходи к очагу, будь моим гостем.

  Стоило незнакомцу освободиться от арбалета и сбросить плащ, как в его облике не осталось ничего угрожающего. Рослый молодой человек в облегающей тело тунике, в охотничьих сапогах, непринуждённо передвигался меж очагом и шалашом, всем своим видом излучая миролюбие и гостеприимство.

- Аргус, успокойся, - добродушно обратился он к большущему лохматому псу, продолжавшему облаивать Генриха. – Мы сегодня с ним славно поохотились и нас ждёт заслуженный ужин.

  В котле над очагом булькало варево, распространяя аппетитный запах мяса и приправ. При свете костра Генрих лучше разглядел лицо своего гостеприимца. Несмотря на полуседую бороду, нетрудно было понять, что перед ним ещё вполне молодой человек, вряд ли достигший тридцати лет. Чистый, без единой морщины лоб, прямой нос, красивый разрез быстрых глаз .Видно, что человек он из благородного сословия, одежда и манеры о том свидетельствуют неопровержимо. Что он делает здесь, в этом уединённом ущелье? Возделанный огород, обветшалый, но прочно сплетённый шалаш, заботливо сложенные из камней очаг и стол подсказывают, что проживает он здесь давно. Нет, он не охотник. Тогда кто? Как-то загадочно он выразился о «вашем мире».

- Меня зовут Этьен, - хозяин уединённого уголка, наклоняясь над котлом, пробовал ножом мясо. – Чтобы умыться, пройди к скале, там родник.

  В ответ Генрих назвал себя и торопливо отправился к указанному источнику. Давняя жажда вновь напомнила о себе. Бурлящая струя била из-под скалы, наполняя небольшой рукотворный бассейн, и убегала вниз по ущелью. От её ледяного прикосновения кожа на исхудалом лице словно растворялась, так что каждую косточку пронизывал холод, во вкусе была свежесть первого снега. Поодаль в скале темнел овальный зев пещеры, наверняка главное жильё Этьена.

- Ты из немецких земель? – спросил Этьен, когда Генрих присел к столу, плоской плите, водружённой на камнях. Камень, служивший Генриху сиденьем, был уже предупредительно покрыт медвежьей шкурой. Этьен поместился напротив, любопытно оглядывая гостя.

- Нет, я уроженец Лозанны, - ответил Генрих, - но своих родителей я не помню и какому племени принадлежу - осталось неизвестным. Меня младенцем подбросили в монастырь, там воспитали, там я стал монахом. В глазах Христа нет ни эллина, ни иудея.

- Ты хорошо говоришь на местном наречии, - улыбнувшись, уточнил Этьен. Похоже, напыщенность речи Генриха его несколько забавляла. Генрих это заметил, но даже если бы пожелал, ничего бы изменить не смог. Возвышенный стиль давно стал для него естественным.

- Я много лет провёл в Провансе и Лангедоке и теперь возвращаюсь сюда, как на родину. Германское и франкское наречия я знаю, а вырос на латыни.

  Этьен водрузил на край стола котёл, достал из него и разложил на отполированной каменной плите куски мяса.

- Надеюсь, твои правила и обеты не запрещают мясного?

  Генрих уловил иронию в тоне сотрапезника, но ответил всё в том же учительном духе.

- Посты и прочие запреты на пищу и питьё придумали те, кто любыми способами пытаются закабалить наши души и тела. В учении Христа нет никаких ограничений на этот счёт.

  Этьен внимательно посмотрел на Генриха, но ничего не сказал. Приглашающим жестом он словно бы предложил сначала насытить алчущую плоть, а уж потом дать слово ропчущей душе. Генрих присоединил к угощению хозяина остатки своей лепёшки и сыра. Этьен благодарно кивнул.

- Мука у меня давно закончилась, а вкус сыра я позабыл.

  У Генриха тут же мелькнула догадка, что одиночество этого странного человека далеко не полное. На отвергнувшего мир отшельника он никак не похож. Чистый ворот новой туники, аккуратно подстриженные усы и борода, ухоженные руки. Кто он? Выяснение этой загадки пришлось отложить. Продолжительное время всё его внимание было обращено на то, чтобы не уронить своего достоинства, не выказать, как он истерзан долгим воздержанием и, не спеша, подстать благородной медлительности сотрапезника, поглощать жирный бок косули, запивая его бульоном, который они черпали кружками прямо из котла. В завершение ужина Этьен прошёл к росшему неподалёку дереву и принёс несколько спелых груш.

- Извини, вина предложить не могу. Зима была суровая, приходилось прибегать к вину больше обычного.

  Обмолвка Этьена подтвердила догадку Генриха относительно неполного одиночества, но от неуместных в его положении вопросов он удержался. Скорее следовало ожидать вопросов к себе, судя по тем изучающим взглядам, что Этьен бросает на него. Голод можно утолить, а человеческое любопытство неутолимо.

  Аргус старательно дробил кости мощными челюстями и уже вполне дружелюбно поглядывал на Генриха. Каталонский мастиф, серьёзная собака. А хозяин его задал вопрос, которого ожидал Генрих.

- Ты упомянул, что возвращаешься в тулузские земли, как на родину, - Этьен полулежал на медвежьей шкуре, облокотясь на груду хвороста, откуда добавлял в костёр по мере надобности очередной сук. – Не ошибаюсь ли я, что отсутствовал ты на чужбине не по своей воле?

  Генрих не любил таиться, а богатый опыт общения с разными людьми и внутренний голос подсказывали, что перед Этьеном можно раскрывать душу безбоязненно. В своём необычном собеседнике, помимо внушающей уважение и даже острастку огромной физической силы, Генрих уверенно улавливал не только острую работу мысли, но и вполне доброжелательное участие. Во взаимно откровенном разговоре с ним можно почерпнуть немало поучительного. К тому же, принятый на себя долг проповедничества обязывает обнажать свою душу, обретая тем самым готовую открыться тебе душу ещё одного неофита.

- Ты прозорлив, Этьен. Я действительно был насильно оторван от благословенной земли духовной родины на два долгих и тяжких для меня года .Чтобы ты лучше понял, кто перед тобой, я, если позволишь, коротко изложу историю моей жизни. Ты не против?

  Хворост под могучим локтем Этьена затрещал, он устраивался поудобнее. В глазах его засиял не только яркий отблеск костра, но и нескрываемый интерес.

- Отчего же? Уже много времени я не избалован беседами. Продолжай, я буду прилежным слушателем.

  Генрих не принял небрежной позы Этьена, возлёгшего наподобие римского патриция на обеденном ложе. Он продолжал строго и прямо восседать на камне, покрытом шкурой. Свою выстраданную исповедь он не мог унизить никакой вольностью.

- Хорошо, слушай. Я уже говорил, что сирота, воспитывался в клюнийском монастыре близ Лозанны и остался в нём монахом. В служении богу я видел цель и смысл всей предстоящей жизни. Собственное рвение и дарования, отпущенные всевышним, быстро продвигали меня в церковной иерархии, в двадцать лет я получил сан диакона. Но чем глубже я постигал истинный смысл великого учения Христа, тем больнее язвило меня несоответствие между исповедуемыми истинами и земным, извращённым их отражением. Наверно, ты не хуже меня знаешь, как живут монахи, в какой грязи и пороках они пребывают, чем озабочены их аббаты, какой роскошью окружают себя епископы и кардиналы, насколько они чванливы и  ивластолюбивы. Неудивительно, что вскоре я оказался белой вороной среди своих чёрноризных собратьев, и наши споры всё чаще перерастали в раздоры. Моя борьба за соблюдение устава святого Бенедикта выглядела не только смешной, но и опасной, пребывание в стенах монастыря становилось невыносимым. И когда я, не без задней мысли, попросился у настоятеля совершить паломничество ко святому престолу, тот легко разрешил, видимо, надеясь, что превратности пути избавят его обитель от строптивого монаха. В этом он оказался прав, ворота монастыря передо мной больше не раскрывались, ибо увиденное в Риме повергло мою душу в ещё больший ужас и отвращение. Святые отцы, а их на момент моего посещения Рима насчитывалось сразу трое, грызлись за трон святого Петра, как голодные собаки. У каждого была своя клика как из кардиналов, так и светских владык, они не стеснялись прибегать к услугам продажной римской черни, звать на помощь германских и норманнских королей. Вечный город являл собой Содом и Гоморру и я бежал из него, куда глаза глядят. Ноги несли обратной дорогой, хотя душа сопротивлялась возвращаться в то обиталище позора и греха.За стенами монастыря кругозор мой безмерно расширился, из бесед со всяким бродячим и путешествующим людом я узнал, что в южных графствах франкского королевства возрождается и процветает истинное учение Христа, там образовались сильные общины независимых от римской церкви братьев, там народ дышит свободным и животворящим воздухом христианства. И я мучительно размышлял – не там ли моё место, как вдруг голос бога ясно и громогласно явил мне свою волю.

  Этьен резко привстал, вперив в Генриха горящий взгляд. Тот невольно умолк с поднятыми к небу руками.

- Ты услышал голос бога? Так ты сказал?

  Низкий, рокочущий голосе Этьена неожиданно взял такую высокую ноту, что Генрих вздрогнул и ответил не сразу.

- Да, я так сказал. И думаю, что выразился точно. Послушай, как это произошло. Это было в Альпах. С толпой попутчиков я вышел из монастыря Бернара Ментонского, где мы ночевали и путь наш пролегал среди гор и снегов. Задумавшись, я несколько опередил спутников, шаг мой широк. Внезапно за спиной раздался протяжный гул, словно дохнули сами горы и, обернувшись, я увидел позади пустую дорогу. Только снежная пыль кружилась над пропастью, куда сошедшая лавина унесла моих несчастных товарищей. Один я был пощажён по великой милости бога. Потрясённый, я обратился к нему с вопросом - ради чего?!
И вот тогда, как гулкое эхо гор, мой слух наполнили слова, которые не могли быть ничем иным, как ответом и повелением бога – «ты верный мой слуга, так стань моим пророком, иди в далёкий край и проповедуй людям». Эти слова, как библейские «мене, текел, фарес» вспыхнули на небе и с тех пор путеводным огнём горят перед духовным взором.

  Этьен вздохнул и опустился на подстилку.

- Я тоже испытал нечто подобное, - пробормотал он, - прости, что прервал твой рассказ. Слишком сильно он отозвался во мне.

  Руки Генриха вновь простёрлись вперёд, словно он стоял пред алтарём. Его переполняло вдохновение.

- Я больше не колебался. Правда, путь мой до краёв Прованса и Лангедока оказался извилистым, тропа гонимого и преследуемого церковными властями проповедника неисповедима, но я с неё не сходил. Дар красноречивого убеждения, подкреплённый истинной верой, творил чудеса. В Мансе, после моей проповеди на городской площади, горожане изгнали своего епископа и подобное случалось и в других местах. Я смело вступал в публичные диспуты со служителями церкви и неизменно побеждал их. Народ шёл за мной толпами, у меня появилось много учеников. Только угрозой тюрьмы и костра недостойные соперники вынуждали меня покидать их диоцезы, суды и палачи находились в их власти. Кружным путём, через Пуатье и Бордо, я пробрался-таки до тулузских земель, где почувствовал себя в безопасности. Здесь светские владыки, графы и бароны, не позволяли местным епископам хватать и жечь людей за разногласия в исповедании веры. Они дорожили своей властью над подданными и не желали делить её со служителями церкви. Нам они сочувствовали, так как мы не вмешивались в земные дела. Богу – богово, кесарю – кесарево. То, что церкви пустуют, а жадные попы лишаются вожделенных доходов, нисколько не волновало честолюбивых графов и баронов. Здесь моё слово падало в благодатную почву, общины свободных исповедников христовой веры росли и приумножались. Близ Нарбонны мне посчастливилось повстречаться с таким же, как я, боговдохновенным проповедником, Петром из Брюи. Он давно уже учил в тех краях, был старше и мудрее меня, а наши воззрения полностью совпадали. Я признал его своим учителем, он объявил меня верным апостолом и мы дружно объединили свои усилия. К прискорбию, наш успешный совместный труд оказался недолог. Наши лютые враги, прислужники бдительно следили за нами. Во владениях тулузских графов они были бессильны, но в 1125 году, когда я проповедовал в Фуа, а Пётр неосторожно дошёл до окрестностей Арля, тамошний архиепископ, духовный и светский владыка города, схватил его. Судилище, устроенное им, было скорым и неправым. Не в силах победить словом, это чудовище применило насилие и они сожгли его в Сен-Жилле, сожгли на костре моего духовного брата и учителя, эти хищники, жестокие и подлые твари.

- В Сен-Жилле? – Этьен приподнялся на локте.

- Да, - подтвердил Генрих. – Весной 1125 года.

- Я был в том городе как раз в это время, - глухо произнёс Этьен, глядя на огонь. – Это было одиннадцать лет назад, но я хорошо помню тот день. Нет, я не присутствовал при казни твоего друга, она произошла накануне. Я, в числе других рыцарей, направлявшихся в Святую Землю, получал благословение от архиепископа Арля, пребывавшего в Сен-Жилле по причине суда над еретиком. И мне запомнилось, как он яростно говорил о карающем мече Христовом и призывал нас не давать пощады неверным, посягающим на Святую Землю, как он не даёт пощады отступникам в своей епархии.

- Лукавая ехидна, - простонал Генрих. – Он бесстыже искажает слова Христа для оправдания своих неправых деяний.

- Насколько я помню, - Этьен задумчиво ворошил угли костра, - именно Христу принадлежат слова «не мир, но меч принёс я вам».

- Спаситель говорил о мече духовном, - твёрдо сказал Генрих. – Он завещал нам милосердие и покаяние, врачевание словом, но никак не человекоубийство.

- Я не силён в Евангелии, монах. – По лицу Этьена, обращённому к звёздному небу, бродила рассеянная улыбка. – Мне просто захотелось поделиться мыслью – насколько тесен мир людей и как часто наши дороги пересекаются, а мы проходим мимо, ничего не зная друг о друге. И вдруг, много лет спустя, выясняется, что мы были когда-то совсем рядом и разошлись в разные стороны, так и не познакомившись. Но я опять прервал твой рассказ, не гневись. Отвык правильно вести беседу.

- Прошу, не называй меня монах, - сухо поправил Генрих. – То, что я предстал перед тобой в монашеском одеянии – всего лишь несчастливое стечение обстоятельств, о которых ты скоро услышишь. Зови меня по имени.

- Прости, - Этьен приложил ладонь к груди. По лицу его всё так же блуждала лёгкая улыбка. – Но позволь задать ещё один занимающий меня вопрос. Ты ведь был бенедиктинцем. Значит..

- Я понял, - с прежней сухостью быстро откликнулся Генрих. – Да, в мою бытность в клюнийском монастыре один недостойный инок предлагал за некую мзду, (а на моё имя в монастырскую казну был сделан значительный вклад) раскрыть тайну моего происхождения. Но я отверг его предложение. Зачем мне знать людей, которые от меня отказались?

- Ещё раз прости, - на сей раз в голосе Этьена не было и тени насмешки, почудившейся Генриху. – В тебе чувствуется благородная кровь.

- Кровь во всех людях одинакова, - возразил Генрих. – А подлинное благородство им придаёт неуклонное следование заветам Христа.

  Этьен неохотно кивнул.

- Прошу тебя, продолжай свой рассказ.

  Но в Генрихе остыл исповеднический пыл. Настораживало пристрастное внимание Этьена к земной стороне жизни и плохо скрытое пренебрежение к жизни духовной. Стоит ли изливать перед ним душу, раскрывать самое сокровенное? Похоже, эту огромную глыбу закоснелой в земных заблуждениях плоти не пронять. Только укоренённый долг проповедничества и воодушевляющая сила слова подвигли Генриха к продолжению исповеди.

- Скорбь о потерянном учителе не обезоружила меня. Напротив, с удвоенным гневом я обличал лживых служителей церкви, превративших храмы Христа в своекорыстные кормушки, заботящихся только о собственном благополучии, распространяющих одну скверну и разврат. Я исходил вдоль и поперёк весь Альбижуа, Безье, Юзес и всюду народ следовал моему учению, возвращался к чистой, истинной вере. Число моих последователей росло после каждой проповеди, нас называли катарами, петробрусианами, генрисианами, мы не признавали этих суетных имён, мы звали себя подлинными христианами. Границы моих духовных владений расширялись с каждым годом, я всё смелей продвигался по землям Прованса, но, видимо, собственные успехи чересчур опьянили и наш злейший враг, архиепископ арльский, изловчился заманить меня в западню и захватил в плен. Я уже готовился разделить судьбу своего учителя, как архиепископу вздумалось отвезти меня на суд в Пизу, где новоизбранный и новоизгнанный из Рима папа Иннокентий !! собрал церковный собор. Наверно, архиепископ хотел похвастать перед новым папой своими достижениями по искоренению ереси. Но папе было не до меня. Он больше думал, как бы завладеть собором святого Петра и замком Святого Ангела в Риме, где засел его соперник, антипапа Анаклет. Но ни германский император Лотарь, которого Иннокентий короновал в Латеране, ни король обеих Сицилий Роже, ни тем более наш толстый Людовик, откровенный недоброжелатель Иннокентия, не спешили помочь папе и это его сильно огорчало. Наш король вообще запретил своим епископам ехать в Пизу и мало кто осмелился нарушить его запрет. Знаменитый Бернар, аббат Клерво, высший церковный авторитет франкского королевства, сильно негодовал по этому поводу, упрекая короля в равнодушии к запущенным делам духовных властей. В итоге, на соборе мной почти не занимались. Как ни мечтал архиепископ Арля усладить свой взор зрелищем сжигаемого еретика, как ни ратовал Бернар Клервоский за жестокую кару для сеятеля смуты, папа Иннокентий явил редкое мягкосердечие. Он повелел Бернару увезти меня в Клерво и там, при помощи своего прославленного красноречия, склонить к покаянию и возвращению в лоно римской церкви. Так я стал пленником Бернара. О, это обернулось для меня тяжким испытанием. Наверно, так чувствуют себя в клетке с тигром. Бернар не снисходил до вразумлений один на один, не без оснований полагая их бесполезными. Обладая поистине великим и вдобавок изощрённым умом, он поставил своей целью уличить меня прилюдно и тем самым получить повод для законного суда и казни. Несколько раз, в присутствии высоких церковных и светских властителей ( а они гостят у него часто), он пытался вырвать из меня опрометчивое высказывание. Клянусь, я воочию видел перед собой кровожадного хищника. Он так и дышал ненавистью и смертью. Огромных трудов мне стоило сдерживать себя, разыгрывая роль невежественного и тёмного монаха. Долго так продолжаться не могло, Бернар всё равно бы добился моей казни, он всегда осуществляет задуманное, поэтому я подстерёг удобный момент, когда мой страж был в отлучке, и бежал. И вот я перед тобой, на пороге земли, в которой бог заповедал мне распространять его чистую веру.

  Этьен внимательно слушал, не сводя с Генриха взгляда. И, едва тот умолк, быстро проговорил, будто давно приготовленное.

- И там тебя вновь схватят и на сей раз непременно сожгут.

- Возможно, - согласился Генрих. – Но, чтобы рассеять тьму, нужно кому-то гореть. Вот как этот костёр, позволяющий нам видеть друг друга. И не забывай, я слышал голос бога, я выполняю его волю. Меня не страшит смерть от нечестивых рук, на небе меня ждёт милосердная рука бога.

  Этьен вздохнул. По многозначительным кивкам его кудрявой, склонённой головы трудно было понять – согласен он или сомневается. Но слова Генриха что-то в нём расшевелили. Наконец, он заговорил.

- В чём-то ты прав, проповедник. – Этьен почему-то избегал называть Генриха по имени. – Мне нравится, что ты идёшь навстречу опасностям, веришь в добрую волю людей, в их способность жить по заветам Христа. К сожалению, я утратил доверие к людям и потому скрываюсь в недоступных горах.

- Тебя привело сюда недоверие к людям? – Генрих обрадовался, нащупав путеводную нить к душе собеседника.

- Нет, пожалуй, я не совсем точно выразился. Правильней будет сказать, что я сам не смог найти среди людей то, чего от них ждал. – Этьен медленно, с расстановкой подбирал слова. – Может быть, мне не хватило терпения, человеческой удачи, душевной терпимости. Может быть, мне просто не повезло. Но в некий день я не нашёл в себе сил оставаться среди людей, между нами встала непроницаемая стена и я не видел – к кому обратиться. Мне стало невыносимо тяжко и я обратился к тому, в чьей власти всё на земле и на небе, к богу, с одним вопросом – куда идти? Помнишь, я прервал твой рассказ и признался, что пережил нечто подобное? Опять-таки, надо уточнить, мне не было дано прямого повеления. Я дерзнул задать вопрос, и мне был дан ответ, во всяком случае, я его услышал тогда и по сей день уверен, что не ослышался, ибо живу в полном согласии со своей душой. А стоит мне усомниться и опять вопросить всевышнего, я каждый раз слышу от него всё тот же неизменный ответ. Так что меня привели сюда не одни земные чувства и страсти.

- Однако, если тебя порой посещают сомнения, - вкрадчиво заметил Генрих, - значит, у тебя нет полного согласия с душой.

  Этьен досадливо тряхнул головой.

- Не лови на слове, проповедник. Ты учил диалектику, ты прошёл искус самого Бернара, а я полуграмотный рыцарь, верные слова мне даются с трудом. Ты знаешь, что человек слаб и ему необходимо порой искать опоры у бога. У меня нет вокруг ни одной живой души, кроме Аргуса, - Этьен ласково потрепал уши
прильнувшего к нему пса. – Мой единственный советчик и собеседник – бог, я чутко прислушиваюсь к его внушениям, пускай они безгласны. Внимающей душе ни к чему ухищрения риторики. Я понимаю бога без слов.

- И ты уверен, что именно бог внушил тебе уйти из мира людей, искать уединения?

- Да. Любой другой путь был бы губителен для моей отчаявшейся души.

- Неужели земная жизнь кажется тебе настолько безысходной? – Генрих цепко держался за путеводную нить.

- А тебе она представляется благостной? – усмехнулся Этьен. – Судя по твоему рассказу, ты немало натерпелся от её ударов. Но всё-таки мы с тобой жили в разных мирах, ставили перед собой разные цели и наше видение жизни не совпадает. Я вижу, куда ты клонишь наш разговор и хочу сразу сказать, что твои усилия напрасны. Я достаточно закалился и утвердился в своём отшельническом опыте и никакая человеческая сила не вернёт меня в тот мир, который я отверг и проклял.

- Мной движет отнюдь не человеческое тщеславие, - запальчиво сказал Генрих. – Я честно открыл тебе, что одушевляет мою жизнь.

- Богу виднее, - примирительно заметил Этьен, - какой из его рабов на что способен. Вот он и назначает каждому посильный жребий. Нам надо лишь внимательно прислушиваться к своей душе, которая, несомненно, частица бога и послушно исполнять её подсказки. Чтобы тебе стало понятней, кто перед тобой, изволь, я могу в ответ рассказать свою историю. Так велит правило вежливости, ты ведь не побоялся открыться мне. Я готов, если ты дашь мне слово не упоминать обо мне там, в мире людей. Не хочу возвращаться в него даже бестелесным именем.

- Обещаю сохранить твою тайну. – Генриха уязвило условие собеседника, но тем сильнее разгорелось желание проникнуть в его загадочное прошлое, выйти за пределы тесного уголка ущелья, где он напрасно бился о тёмную душу Этьена, как волна о скалу.

- Тогда слушай. – Этьен поднялся с импровизированного ложа и сел на камень у стола, приобняв Аргуса, который немедленно переместился вслед за хозяином. Будто проросшая из глубин земли, эта нераздельная группа из человека и собаки, напомнила Генриху грубую скульптуру, виденную в Риме. Скупо подсвеченные угасающим костром, они казались природным, вечным порождением окружающих гор и лесов. Нелепой выглядела идея Генриха вернуть их в суетный мир людей. – Родился и провёл счастливое детство я неподалёку, день пути отсюда. Мой отец, рыцарь и вассал тулузского графа Раймунда, в год моего рождения пошёл по призыву папы Урбана отвоёвывать Гроб Господень. А вернулся из Триполи, когда мне исполнилось десять лет. Некоторое время я беспечно рос в родительском замке, был посвящён в рыцари, выезжал ко двору графа на турниры и праздники с отцом и старшим братом. Мать с младшим братом и сестрой оставались дома. Отец был небогат и это тяготило моего честолюбивого и беспокойного старшего брата. Вскоре он уехал в Триполи к графу Бертрану, сыну умершего Раймунда, надеясь найти там славу и золото. А я пристрастился к житью в Тулузе, при пышном дворе графа Альфонса, где было много развлечений, прекрасных дам и отважных рыцарей. Задушевным моим другом стал Жиро, такой же юный, пылкий и небогатый, как я. Жиро был приближен графом Альфонсом, высоко ценившим его поэтический дар, ибо Жиро слагал прелестные сирвенты и альбы. Я тоже пробовал сочинять, но не пользовался большим успехом, как мой друг. К тому же страстная любовь привела меня к осознанию грустной истины, что мне нечего предложить своей избраннице, кроме скромного замка в верховьях Тарна и рыцарской перчатки. Для привыкшей к роскоши тулузской дамы это было почти оскорбительно. И вот, обменявшись со своей возлюбленной клятвой верности, я отправился по стопам старшего брата в Триполи, где, по слухам, он благоденствовал. Через два года я должен был возвратиться, если не со славой, то с золотом. В Триполи я с трудом узнал своего брата, которого не видел много лет. Да, он стал в нашем заморском графстве известным и богатым человеком, но, боже мой, какими средствами! Владелец поместий, маслоделен и виноделен, мастерских и кораблей, окружённый толпой управляющих и корабельщиков, он походил скорее на завзятого купца, но никак не на рыцаря. Мне было стыдно находиться в его торгашеском кругу. От предложения стать то ли приказчиком, то ли управляющим, я с негодованием отказался и уехал служить в пограничную крепость. Два года, с крестом на груди и мечом в руке, я провёл, отражая набеги неверных и совершая набеги на их земли, а золота в моём кошеле едва хватало на обратный путь. Порой я даже сожалел, что не принял предложения брата. Но то ли счастливый случай, то ли награда за твёрдость духа сжалились надо мной. Пленённый мусульманин умолил не продавать его в рабство, обещая баснословно многократный выкуп.И не обманул,
его родные привезли столько золота, что я не мог поверить своим глазам. Теперь ничто не удерживало меня в той земле, которую с умилением зовут Святой и в которой я не видел ничего, кроме крови и алчности. Я поспешил домой, ибо пошёл уже третий, не оговоренный год разлуки с возлюбленной. Корабль наш, как мне казалось, еле плёлся, но прибыл-таки благополучно в Арль. Ещё в порту я услышал весть, зародившую во мне дурные предчувствия. Аквитанский герцог Вильгельм Молодой вторгся со своим войском в тулузское графство и, по слухам, совершил злодейские опустошения именно в верховьях Тарна. Подтверждение тех слухов явилось моим глазам задолго до дома, в виде разорённых селений и замков. Не чуя под собой земли, я скакал без остановки, везя в сумах проклятое золото, а на сердце становилось всё тяжелее. Ещё издали я с отчаянием увидел вместо милого семейного гнезда руины пепелища и никто меня не встретил у ворот. Наши сервы, которым удалось при нападении гиеннских собак отсидеться в лесу, рассказали, что отец с младшим братом и слугами пытались защищаться, но их всех перебили, умертвили матушку и сестру, а замок ограбили и сожгли. Мне осталось только рыдать над могилами родных, где лежали их обгорелые кости.

  Этьен резко вскочил на ноги и сделал несколько бесцельных шагов к шалашу и назад, держась за горло. Генрих и Аргус молча следили за ним. Во взгляде собаки были тревога и непонимание. Этьен остановился, словно к чему-то прислушиваясь, утвердительно тряхнул головой и спокойно вернулся на место. Голос его вновь зазвучал ровно и бесстрастно.

- Я помчался в Тулузу, горя жаждой возмездия, надеясь, что граф Альфонс не оставит в беде своего верного вассала. И был жестоко оскорблён равнодушным ответом, что, мол, тех разбойников уже настигла месть, под Родезом их поголовно истребило местное ополчение и, вообще они, по заверению герцога Вильгельма, вовсе не его рыцарский отряд, а самочинная безвестная шайка, к злодеяниям которой он не имеет отношения. Выходило, что граф с герцогом умыли руки, считая мою беду одной из мелких превратностей войны, не стоящей их высокого внимания. Моя жажда возмездия и справедливого суда осталась неутолённой. Не опомнившись от одного нежданного удара, я был добит вторым. Легкомысленная возлюбленная, чей образ манящей звездой сиял передо мной в годы нашей разлуки, оказывается, давно стала женой другого рыцаря, забыв нашу клятву.Жиро уехал в Шампань,приглашённый ко двору графа Тибо.И в некогда
полном любви и красоты крае мне стало более одиноко, нежели в сирийской пустыне. Я никому не был нужен, окружающий мир представал отвратительным скопищем нелюдей. В Тулузе я задыхался, возвращение в Триполи пугало, как возвращение в преддверие ада. Ноги сами привели меня на родное пепелище, где, не помню сколько дней, я пребывал в состоянии, близком к помешательству. И вот тогда я вопросил бога и мне был дан ответ. Надеюсь, теперь тебе понятней, проповедник, почему я покинул тот мир, в который ты так неудержимо стремишься.

  Этьен подбросил сучьев в костёр и вернулся вместе с Аргусом на ложе из шкур. Генрих воспринял поддержание огня как знак к продолжению разговора. От словопрений он никогда не уставал и в исповеди Этьена усмотрел лишь возможность приобщить к свету истины ещё одну тёмную душу. Долгая практика проповедничества выработала в Генрихе нечто сродни охотничьему азарту, когда требуется вцепляться в соперника железной хваткой и обязательно побеждать. На полную победу, на приобщение Этьена к числу своих деятельных адептов, Генрих не рассчитывал, твердокаменность отшельника была прямо-таки осязательна, но отступиться, не доказав оппоненту высшей, духовной правоты, Генрих позволить себе не мог.

- Я понял одно, - осторожно, дабы не бередить незажившие раны Этьена, начал Генрих, - ты встретил в людях много обмана, равнодушия и зла. Но, вместо того, чтобы пойти наперекор злу, выступить на бой с несправедливостью с открытым забралом, ты уклонился от борьбы, избрал уход в отшельничество.

- Ничего ты не понял, - перебил Этьен. От его неприязненного взгляда и холодного тона Генриху стало не по себе. – Я не трус и во мне достаточно сил, чтобы постоять за себя. Но в мире людей добро и зло настолько тесно переплетены, что, поражая злых, ты невольно задеваешь невинных и тем самым творишь новое зло. Я бы мог вызвать на поединок и убить счастливого обладателя моей неверной возлюбленной. Мне бы не составило труда набрать шайку удальцов и в отместку разорить несколько селений Гиени. Даже поднять десяток-другой рыцарей на вассальную фронду против забывшего свой долг сюзерена, высокомерного графа Альфонса я бы сумел, графом многие недовольны. В конце концов на Святой Земле есть где разгуляться поборнику христианства. Но горький опыт научил меня видеть дальше кончика своего меча и я не хочу плодить ни в
чём не повинных вдов и сирот. Я избрал благую долю, удалясь из несовершенного мира. Здесь я никому не причиняю зла, мирно беседую с богом, горы и леса дарят мне пищу и покой, верный Аргус – бескорыстную дружбу. А земные борения лишь множат людское горе, проповедник.

- Мы говорим с тобой о разной борьбе, - возразил Генрих. – Ты уповаешь на силу своего меча, несущего смерть и разрушение, а я на силу слова, оживляющего души. Согласись, что всё зло в мире проистекает от тёмных душ, не ведающих света истинного христианского учения. Бог-творец дал нам землю для временного пребывания наших тел и послал своего сына наполнить наши души любовью и милосердием. Что может быть проще и праведней, чем жить по заветам Христа, во взаимной любви и милосердии? Но землёй завладели алчные души, которые приспособили учение Христа для своей потребы. Взгляни, кто ныне действует его именем? Кто пастыри тёмного народа? Первосвященники Рима дерутся между собой, как разбойники на большой дороге. За что? За реки золота, текущие в Рим. Римская церковь опутала христианский мир, как хищный паук, высасывая из него жизненные соки. Везде сидят её наместники, хищники и узурпаторы, с правом судить, властвовать и грабить. Разве они пекутся о своей пастве? Они, погрязшие в роскоши и разврате? Ради устрашения и подчинения невежественных мирян они придумали ложные таинства и пышные ритуалы, достойные язычников, наградили себя высокопарными титулами, выстроили роскошные соборы и дворцы. Папы коронуют королей и императоров, огнём, мечом, угрозой интердикта и отлучения утверждая свою власть. Вместо любви и милосердия они насаждают жестокость и насилие, вместо братской помощи наглое вымогательство, вместо чистой веры сатанинские ритуалы. Пора очистить христианский мир от скверны римской церкви, вернуть народ к чистому учению Евангелия. Вот моя борьба. Вот ради чего я спешу к людям.

- Удивляюсь я тебе, проповедник. – В голосе Этьена смешались досада и сожаление. Давно никто не смотрел на Генриха с той обидной гримасой, с какой смотрят обычно на капризы неразумного ребёнка. – Неужели ты не предвидишь, что увлекая за собой легковерных людей, ты тем самым обрекаешь их на муки и злую смерть? Неужели судьба твоего учителя и собственные мытарства ничему не научили?

  Генрих вскипел. Упав на колени, он воздел руки к звёздному небу.

- Наш единый учитель – Христос. Разве его земной путь не служит нам примером? Разве победа достигается без борьбы и страданий? Я никогда не уклонюсь от борьбы. А те, кому суждено пострадать, получат воздаяние на небесах.

  Этьена нисколько не смутило самопожертвенное исступление Генриха и, похоже, даже ничуть не тронуло. Механически, следуя жесту собеседника, он скользнул глазами по звёздам, всем видом давая понять, что ему чужд ораторский пафос, а когда опустил голову, на его лице легко читалась нескрываемая ирония.

- Мы все получим заслуженное воздаяние на небесах, - невозмутимо согласился он. – Но пока что мы проходим земной искус и ежечасно множим груз грехов или копим благодать добрых дел, каждый в меру своего понимания. Ты решил ополчиться на римскую церковь, а в её лице на всю земную власть и веришь, что победишь их одной силой слова. Тебя не страшит, чем обернётся твоя проповедь для тех людей, что пойдут за тобой. А я знаю силу меча, знаю, в чьих он руках и вижу, как он непременно обрушится на ваши головы. И мне жаль, нет, не тебя, ты выше человеческих чувств, для тебя земная жизнь лишь ступень к небу, мне жаль тех бедных женщин и малых детей, чьи слёзы прольются благодаря тебе, ибо их мужья и отцы будут убиты, а дома разграблены. Римская власть обязательно натравит на вас королей и императоров, отступники-еретики для неё хуже неверных, она не преминет объявить на вас крестовый поход, как только разберётся с путаницей пап и антипап. Неужели ты надеешься победить словом меч? Спустись на землю, проповедник. Ваша участь будет ужасна.

  Зловещие предзнаменования Этьен произносил спокойным, размеренным голосом, изредка повышая тон, и тогда чуткие уши Аргуса слегка вздрагивали, хотя сладко прижмуренных глаз он не раскрывал. По спине внимающего Генриха пробегал жутковатый холодок, в речи Этьена звучала убеждённость. Картины будущего, нарисованные им, были пугающе правдоподобны, но Генрих не устрашился.

- Ты же сам бежал из того мира, Этьен, найдя его невыносимым, - напомнил Генрих. – Не только заветы Христа, наше простое человеческое стремление к справедливости взывает к изменению мира. Пускай борьба будет стоить многих жертв, но и оставлять всё как есть, повлечёт неизмеримо большие жертвы, которых мы уже не замечаем, которые стали повседневной действительностью и
главная из которых - это незаметная порча душ под гнётом негодной власти.

- А ты уверен, - неожиданно спросил Этьен, - что под вашей властью люди чудесным образом переродятся и на земле не останется ни одной порочной души?

- Я не настолько наивен, Этьен. Порок неискореним, но править миром будут истинно чистые душой и на земле восторжествует справедливость.

- Мне довелось повидать немало власть имущих, - Этьен ронял слова, как тяжёлые камни и они весомым, нарастающим гнётом ложились на плечи Генриха. Это были не пустопорожние фигуры речи, не умозрительные упражнения в схоластике, нет, это был непосильный груз жизни, накопленный усталым человеком, и Генрих невольно гнулся под чужой ношей. – И я убедился, как власть меняет человека. Поверь, у власть имущего нет иной заботы, кроме сохранения своей власти. Каждый из них свято верит в свою непогрешимость, в своё исключительное право обладать властью над прочими и смотрит на нас, лишь как на средство для удержания власти, лаская и карая по усмотрению. Взять моего старшего брата. Я не знал человека, когда он был простым рыцарем, более готового на участие и помощь. И что с ним сделали власть и богатство? Заметь, богатство непременный и самый развращающий атрибут власти. Что говорить о моём графе Альфонсе или хорошо тебе известном архиепископе Арля? И ты никогда не убедишь меня, что достигнув власти, ты и твои приспешники не станете столь же чёрствыми и жестокосердыми, как нынешние властители. Человеческую природу не изменить, все мы в глубине души неисправимые хищники. Поэтому я славлю бога, указавшего мне спасительное уединение.

  Генрих молчал. Согласиться с Этьеном он не мог, но и продолжать спор потеряло смысл. Непоколебимость Этьена была более чем очевидна, попытки сдвинуть его окаменелую душу равнялись попытке сдвинуть окружающие горы. Что ему лепет забредшего проповедника, когда он верит, что слышит голос самого бога.

  Свежий ветерок начал теребить листву в невидимых макушках деревьев, принося прохладное дыхание близких вершин. Мириады звёзд блистали на тёмном небе, ночь радушно дарила тишину и покой. Да, здесь можно лечить измученную душу, находить отраду в кратковременном уединении, порой действительно необходимом, но заживо похоронить себя здесь навечно,лишиться живого, горячего биения
жизни?! Генрих встрепенулся.

- Скажи, Этьен, ты не скучаешь по оставленному миру?

  Этьен рассеянно разглядывал переливчатую игру разноцветных углей костра, мигающий трепет синих, алых, багряных огоньков и, казалось, был погружён в какие- то далёкие воспоминания, но отозвался мгновенно.

- Скучают по дорогим и любимым, а таковых в том мире я не оставил. Мне вообще незнакомо чувство скуки, мне достаточно интересно даже наедине с собой.

- Но ты говорил, что до тебя порой доходят вести из нелюбимого тобой мира, - напомнил Генрих.

- Ты не только ловкий ловец душ, но и неосторожных слов, - Этьен неохотно оторвался от сосредоточенного созерцания костра. – Да, полностью связей с миром людей я не порвал. Как видишь, на мне добротная одежда из лионского сукна, а не звериные шкуры, крепкие сапоги, сшитые рукой мастера своего дела. Я не желал превратиться в дикаря и с привычным обиходом рыцарской жизни до конца не расстался. Свой уход из мира людей я обставил некоторыми предосторожностями и условиями. Во-первых, триполийское золото я вручил нашему священнику, достойному служителю церкви, на постройку склепа и часовни над могилами моих родных. Остаток он обещал хранить. Во- вторых, выдал доверенность на управление нашим поместьем своему оруженосцу Жаку, надёжному слуге, приказав дважды в год привозить мне необходимое. Для всех остальных, в том числе и для старшего брата, которому послал письмо, я удалился в безвестный монастырь. Вот уже восемь лет, как всё задуманное мной, свершается по воле божьей.

- И ты не находишь в своём замысле некоего лукавства, некоего самообмана? – Генрих задавал свой вопрос не без опаски, резонно предполагая бурную отповедь Этьена.

  Но тот лишь вяло взмахнул рукой.

- Называй мой поступок, как хочешь. Я ни в чём не раскаиваюсь.

- Ты всё равно вернёшься в мир людей, Этьен. Я это вижу. Когда дела в родной твоей земле примут иной оборот, ты не сможешь остаться в стороне. В тебе горячая кровь, она не даст тебе покоя. Сам бог призовёт тебя к новой жизни. Лишь чутко прислушивайся к его голосу.

  Этьен отстранил дремлющего Аргуса и встал во весь рост. Огромная его фигура горой нависла над Генрихом. Но вместо львиного рыка прозвучал всего лишь мирный, сонный зевок, а затем столь же отстранённый ответ.

- Возможно, ты для кого-то пророк, неугомонный проповедник. Но не для меня. Для меня ты был случайный прохожий из погрязшего во зле мира. Спасибо за беседу, ты был честен и прям. Но ты меня ни в чём не убедил. Что ждёт нас в будущем, знает всемогущий бог. А я знаю одно – завтра утром я провожу тебя, и ты пойдёшь своей беспокойной дорогой, а я останусь в своей указанной богом обители. Я всё сказал.

  Генрих тоже поднялся на ноги и какое-то время они стояли, молча глядя друг на друга. Говорить больше было не о чем. Каждый в душе торжествовал.

_