Cиндика

Есть много стран, что красотой манят,
но чуть отвёл насытившийся взгляд –
забудешь тут же с лёгкою душою.
Но ты – земля, с которой не разъять
и, если может быть вторая мать,
по совести зову тебя второю.

В масштабах картографии она,
конечно, никакая не страна,
так , клок земли, размером в два района.
В ней столько раз менялись племена,
что Синдики седая старина
нам, невегласам, хаос довремённый.

Мы мчимся по асфальта колеям
и за окном автомобиля нам
постылая зияет повседневность.
Так суждено скучающим глазам
отображать, подобно зеркалам,
своей души неведенье и бедность.

Раскройте равнодушные глаза –
над синим Понтом реют паруса
всеведущего эллинского флота.
Кто гонит их? Персидская гроза?
Или усобиц долгих полоса
к безвестным землям синдов и меотов?

Здесь беглецы, забыв гонений страх,
как птицы, на зелёных берегах
любовно свили белые гнездовья.
Здесь сотни лет в домах не гас очаг,
здесь торг кипел на шумных площадях,
курились храмы жертвенною кровью.

Ещё одной затейливой страной,
разноплемённой пёстрою семьёй
Эллады прирастала Ойкумена.
Влилась отсюда скифскою струёй,
вздувая жар филиппик огневой,
кровь бабки краснобая Демосфена.

Здесь Синдики погибшей глубина
глазам влюблённым светится до дна,
не ведая забвения позора.
Акрополь прорастает из холма
и обнажает, схлынувши, волна
ушедший в море город Фанагора.

Степные орды вихрями огня
зажгли страну, и Синдики края
надолго стали хищников забавой.
К тебе, тмутараканская земля,
на брань стекались русские князья –
драчливые Мстиславы, Ростиславы.

Немало их, гостей лихих, пришлось
на долю Синдики. Не утихала рознь
аланов, готов, половцев, хазаров.
Но толковать о прошлом вкривь и вкось
оставим людям сведущим. Авось,
не пропадёт их труд неблагодарный.

А мы без слов над гробом постоим.
Страна прекрасная, насельником твоим
столетиями было одичанье.
Вороний грай – твой похоронный гимн,
на торжищах пустых – кочевий дым
и вековое скорбное молчанье.

Молчит земля, в смирении горда,
молчат засыпанные пеплом города,
немного о тебе расскажут книги.
И не споёт нам больше никогда
теченье изменившая вода
в распахнутом, как рана, русле Джиги.

Что ж, Синдике отдав посильно дань,
вернёмся на ковыльную Тамань,
что двести лет российскою зовётся.
Здесь брезжит нам времён казачьих рань,
отсюда есть пошла моя Кубань
десантом укрощённых запорожцев.

Рубежный край упрямых хохлачей,
дозорных дней, сторожевых ночей,
край пращуров, разбойный и суровый.
Не зря, лишённый денег и вещей,
корнет проезжий в повести своей
почтил тебя не самым добрым словом.

Тамань ли, Синдика – что в имени твоём?
Всё тот же Понта синий окоём,
курганы, виноградники, лиманы.
И за пролива скудным рубежом
очерченный волошинским пером
лик Киммерии, ныне чужестранной.

Мне по земле твоей легко ступать,
ты та земля, что называют Мать,
стопам моим опора вековая.
Здесь полной грудью я могу впивать
морской простор, степей ковыльных гладь,
о доле мимолётной забывая.


Н А Б Л Ю Д Е Н И Е


Чем более живу на белом свете,
тем менее на стогнах городских
мне удаётся ненароком встретить
ровесников и сверстников своих.

«Вокруг шумят иные поколенья»!
Глазам не верю – в детском саде я!
Смеётся ум – то не ошибка зренья,
а строгие законы бытия.

Зажился ты на свете, человече,
коль зришь вокруг детей да молодёжь
и понапрасну выпрямляешь плечи
и выправку гвардейскую блюдёшь.


Г И Б Е Л Ь К И М М Е Р И И


Я видел сон про гибель Киммерии.
А может, это был совсем не сон.
Мигало солнце. Аспидные крылья
пожарищ застилали небосклон.

Лицо палили факелы деревьев
и пламенем объятые дома,
вихрился пепел и попеременно
огонь слепил и ослепляла тьма.

Сном или страхом склеенные губы
я даже стоном разомкнуть не мог.
Я шёл, не отводя глаза от трупов,
что грудами лежали вдоль дорог.

Кружа в дыму и зареве пожаров,
сходя с ума от жути и жары,
я пропадал в безвыходном кошмаре,
пока не угодил на склон горы.

Туда, наверх! По осыпям и скалам
я лез, скользил, карабкался опять.
но всё, что с той вершины мне предстало
я б не хотел ещё раз увидать.

Докуда доставал обмершим взглядом –
растерзана, обуглена, страшна,
язвимая огнём и дымным смрадом
в последних муках корчилась страна.

Чадили гарью выжженные нивы,
садов горящих стлался едкий дым,
на месте стен и башен горделивых
лежали прахом скопища руин.

Повсюду смерть и всё черно повсюду,
земля черна и моря зримый край
темнеет тусклой тучей. Где же люди,
что здесь веками создавали рай?

Что звались дивным словом киммерийцы,
чья под Ниневию ходила древле рать?
Их больше нет. Их городам и лицам
нам никогда уже не просиять.

Их летописи, алтари и храмы
сожгла и стёрла злобная рука.
Мгла непроглядная отныне между нами,
лишь имя чуть мерцает сквозь века.

Кто погубил вас, братья киммерийцы,
все знают, но молчит неправый суд
и ваши всем известные убийцы
как жили встарь, так среди нас живут.

И правят нами. В царственных палатах
возносят венценосную главу.
Мне ненавистна слава Герострата
и я их имена не назову.

Не учат нас ни подвиги, ни кары.
Бредём, не поднимая головы,
трусливые, безропотные твари
под властью подлецов. И я, и вы.

Дожди омоют землю Киммерии,
сквозь прах и пепел прорастёт трава.
Придут на смену племена другие
и сгинут снова. Библия права.


В О С П И Т А Н И Е  Ч У В С Т В


Игрушки врозь. Мы больше не встречались.
А если честно – избегали встреч.
Огонь, что мы беспечно приручали,
на волю вырвался и начал больно жечь.

Как от чумы, мы скрылись в захолустья,
подальше друг от друга, дабы там
воспитывать разумно наши чувства
и это, вроде, удавалось нам.

Так за себя скажу, по крайней мере.
Я делал всё, чтоб тот огонь погас.
Роман занудный старика Флобера
как руководство перечёл не раз.

Пусть жизнь идёт законной чередою,
что вспоминать давнишнюю любовь!
Пусть там останется, за юности чертою,
измены неприрученная боль.

Но странен человек – в пути потёмках
за пазухою нёс я и берёг
уже не обжигающий, чуть тёплый,
притушенный годами уголёк.

Как тёмная старуха за иконой
никчёмную упрямо прячет вещь,
так я, и сединой не умудрённый,
частичку юности пытался уберечь.

Зачем? Не знаю. В имени «Надежда»
наверно мне мерещилось – а вдруг
мы встретимся, огонь охватит прежний…
Забыть – предать. А память верный друг.

_


Но вот звонит мобильник. Друга голос
из дальних весей бодр и деловит.
Есть, говорит, одна плохая новость.
И называет имя. Не щадит.

Нет, никаких подробностей не знает,
известие дошло из третьих рук.
Я слушаю и лишь одно пугает –
размеренный, спокойный сердца стук.

Вещунье-сердце, ты не отозвалось,
не трепыхнулось даже. Как же так?!
Ты, что огонь тот юный сохраняло
от чёрной вести не сменило такт?!

Бесстрастно бьётся. Под контролем разум.
диагнозом совместным выдают:
«Ты распростился с огненной заразой,
что люди под другим названьем чтут.

Есть память. Есть любовь. А ты их путал,
не находя им должного угла.
Запомни – память вечный твой попутчик.
Любовь – болезнь. Лечилась и прошла.

Ты всё искал свободы и покоя?
Гордись – свершилось воспитанье чувств!
Взамен любви бесполою мечтою
лелеет сердце элегическая грусть.

Отныне жизнь твоя ненужный праздник.
Блаженствуй вволю в замке изо льда.
Что ж волком воешь от такого счастья?
Гореть желаешь? Милый – никогда»!

Но ты – хотя б во сне приди проститься!
Невыносима подлой жизни явь.
Последний раз мы сблизим наши лица
«и поезд улетит в сиреневую даль»!


* * * Н. Н.


Дурная привычка заглядывать в лица
прохожим не мучает больше меня.
Не встретить тебя. Ты уже не жилица
земли. Удалилась в иные края.

Иные края. Сколько басен нелепых
придумали люди про жизнь и про смерть!
Нелепо, но взгляд устремляется в небо
в последней надежде тебя разглядеть.

* * *

Н. Н.


Был сон как сон. Паноптикум нелепиц.
Я миллион таких перевидал.
Бродил всю ночь в теснинах тёмных склепов
и вдруг вошёл в огнями полный зал.

Бокалов звон, гром музыки бравурной,
приветный клик знакомых голосов
и – тихо за спиною – «Здравствуй, Юра»,
пронзил клинком любви забытой зов.

Я обернулся. Ты?! Под бойкой чёлкой
блестят задорно жгучие глаза.
Так не было измен и кривотолков?
И снова ночь и летняя гроза?

И снова мы с тобой одно объятье
и губ ожог. Продлись, счастливый миг!
Но разум, разум, правдою проклятой
в мой сон блаженный стужею проник.

Есть проза жизни. Ты давно в могиле.
А я без сна лежу, безлюбый труп.
Но жгут меня, доселе не остыли
ожоги от твоих горячих губ.

И верю я, что высшая десница
хранит любовь, даёт ей крыл и сил.
Ты всё-таки пришла со мной проститься.
Спасибо. Я о большем не просил.


* * *


Есть угол зрения. А есть медвежий угол.
Есть угол локтя – двинет будь здоров.
Детишки из угла глядят с испугом.
Бить лбом об угол – участь дураков.

Ещё есть люди, загнанные в угол.
Пожалуй, это худший из углов.



П А М Я Т И К О Т А  Ф И Л И М О Н А


Людей, что даровали стол и дом –
хозяина, хозяйку, квартиранта –
кот Филимон превосходил умом
и подавлял обилием талантов.

По милости каких-то высших сфер
кот искрой был божественной отмечен
на посрамленье или же в пример
позорящим породу человечью.

Приставленный ловить мышей и птиц,
с людьми он был внимателен и вежлив.
Как прирождённый физиономист
вмиг отличал джентльмена от невежи.

Так, ежели пустопорожний гость
ломился в двор, разя палёной водкой,
он задирал в негодованье хвост
и удалялся гордою походкой.

Зато имущих он, как Пифагор,
умел вовлечь в безгласную беседу,
где взор его, голографичный взор,
живописал вам натюрморт обеда.

Подстать насквозь пронзающим лучам
впивался взор. Гость вскакивал со стула –
кот погибает! Тут бы Плюшкин сам
стал мотом и транжирою Лукуллом!

Про скупость квартиранта подлеца,
про близость смерти от голодной муки
взор вопиял. И слабые сердца
рукой дающего распахивали сумки.

Внушив онтологическую мысль
с достоинством и тактом византийским,
кот застывал, зеленоглазый сфинкс,
и твёрдо ждал заслуженной сосиски.

Кто б устоял перед напором чувств
кто б мог остаться чёрствым и бездушным?
Я не таков. Я искренне горжусь,
что был обласкан августейшей дружбой!

Как он встречал, как нежно обнимал
штанину лапами и сладко тёрся мордой!
Вы скажете – корыстью он пылал?
Вам незнакома царственная гордость.

А он царил – без скипетра и барм,
в природной шубе полосато-серой,
жестоковыен к глупым воробьям,
а к глупым людям милостив чрезмерно.

Был мудр и зорок, оделяя всех
своих забот и попечений светом.
Жаль, короток кошачий бурный век.
Не то, что долгий век плохих поэтов.

Любовь злодейка. Не одни коты,
ей ослеплённые, вручают душу богу.
В России, как известно, две беды.
Любовь вела кота через дорогу.

Двор без него впал в скуку и тугу.
Апостол Пётр, я верующим стану –
устрой, чтоб сел в чистилища кругу
кот Филимон ошую Талейрана

P. S.

Для вас я эти вирши накатал,
кто братьев меньших не бросал в юдоли,
друг Мурра – Ходасевич Владислав
и квартирант Машихин Анатолий.


* * *

Дожился, божий одуванчик.
Подует ветер – облетишь
О том, что годы не обманешь
с улыбкой жалкою твердишь.

Брось лицемерить, друг сердечный!
Припомни, сколько лет подряд
ты обмануть пытался вечность
и был обманываться рад.

Порхал крыловской стрекозою,
как сигареты жёг года
и вот стоишь с пустой сумою
в преддверье божьего суда.

Привет! – Косая на пороге.
И ты расхныкаться готов –
мол, скудно в жизненном итоге,
подкинь мне, боженька, годов.

Клянешься вновь, что правды светом,
трудом благим наполнишь жизнь.
На месте бога я б ответил:
«Как надоел ты мне! Заткнись»!


П О М И Н А Л Ь Н Ы Й  Д Е Н Ь


И стыд и мука проходить, как тать,
по юности забытой пепелищу.
Прохожие загадочно глядят,
твой взгляд неузнающий слепо рыщет.

Ни лиц родных, ни дружеской руки
не отыскать, как щепку в океане.
Забытые тобою земляки
тебе взаимным мстят неузнаваньем.

Кто помнит здесь лохматого юнца,
что нынче сед и пошло молодится?
Полвека прочь, как с отчего крыльца
ты упорхнул за счастья синей птицей.

Догнать не смог. Порыв давно иссяк
И вот теперь с гримасой виноватой
среди могил ты бродишь, как чужак
ошибкой затесавшийся некстати.

Иди туда, иди упрямый дед
по кладбища тропинкам запустелым,
где выцветший эмалевый портрет
улыбкой встретит с намогильной стелы.

Ты шёл не зря. Как вкопанный стоишь,
расслабленным умом понять не с силах
как мог предать ты ту, родную жизнь,
в которой был воистину счастливым?

Когда друзей весёлая гурьба
в обнимку шла по лунному раздолью
и друга неразлучного судьба
была твоею радостью и болью.

Шагали мы, была в руке рука,
далёкая дорога не пугала.
Как лунный луч светла и высока
нас дружба над землёю возвышала.

Ты предал их. Постыдно убежал
искать своё несбыточное счастье.
Кому теперь пустое шепчешь «жаль»
и чем глаза потупленные застит?

По пепелищу юности, как тать,
ты вспять пройдёшь. Неузнанный уедешь
в постылый город век свой коротать.
Зачем? И сам, пожалуй, не ответишь.

Но тянет, тянет к стогнам дорогим,
душа томится и влекутся ноги
вослед моим весёлым, молодым
друзьям, ушедшим лунною дорогой.


Е Г И П Е Т С К И Е  Н О Ч И


Не отучили ни отец, ни мать,
ни старшина, ни грозные инсульты.
Постылую необходимость спать
с младых ногтей я ненавидел люто.

Лентяйку плоть принудить, превозмочь
вменял себе я непременным делом.
Она была моей, царица ночь,
я был её бессонным менестрелем.

Что день, где по клочкам размыкан ты,
где нет приюта ни уму, ни сердцу?
А ночь звала в просторы, где мечты
стихами обретали достоверность.

Стихи и ночь. Избранникам своим
ночь открывала тайную обитель –
входите, кто чужой трудам дневным,
входите жаждущие, верные входите.

Ночь, жарким ветром вея у виска,
стихи, как звёзды, с неба рассыпала.
Ловила торопливая рука
и пальцы ненароком обжигала.

Я не искал взаимности её,
я бескорыстен был. Но знаю точно –
в награду за служение моё
она дарила мне египетские ночи.

Не вечны люди. Кратки и тихи
теперь мои свидания с царицей.
Теперь я по утрам пишу стихи,
старухой плотью принуждён смириться.


* * *


Та кровь горячая, та молодая сила,
что вихрем поднимала над землёй,
всё, слава богу, половодьем отступило,
вкушай, душа, заслуженный покой.

Счастливый возраст – осень патриарха
прощальным светом умудряет взгляд.
С улыбкой судишь, думаешь без страха
и дети с уважением глядят.

О дне грядущем, засыпая, не гадаешь,
он будет ли ещё, как бог пошлёт.
Вспять, в прошлое с охотою шагаешь
и с неохотой движешься вперёд.

Путь завершается, подведены итоги,
всё реже слышишь голоса друзей.
Как путник перед дальнею дорогой
присядь на камушек, усталый ротозей.



Б Е Л А Я  Г В А Р Д И Я

Не встать под знамёна погибших полков.
Давно та война прокатилась.
Пали знамёна горячих «дроздов»,
храбрых марковцев, гордых корниловцев.

Где гибли герои – пустые поля
зияют. Ни честной могилой,
ни словом сердечным, отчизна моя,
ты подвиг сынов не почтила.

Ты их не обидишь. Их доблесть и честь
суду недоступны потомков.
Им наши глумленья и глупая лесть –
воров мародёрская склока.

Нам ли, предавшим что можно предать,
мерить торгашеской мерой
умевших за родину-мать умирать
последних героев империи?

И мы ещё ждём, чтобы кто-то пришёл,
сердце горящее вынул?
Спите, герои. Вам хорошо.
Мёртвые сраму не имут.

Им – безымянным, им – молодым,
павшим за Русь дорогую,
белой завистью завидую им,
ревностью белой ревную.



А Т А К А  Д Р О З Д О В С К О Г О  П О Л К А

(Летом 1919 года под Богодуховым.)


В цепь развернулись. Приклад у бедра.
Как на параде шагаем молча.
В штыки, без выстрела – наша игра,
игра в открытую с красной сволочью.

«Пулям не кланяться! Равненье держать!
Извольте труп свой нести со славою»!
Свирепо правит атаки обряд
ревнитель традиций поручик Ауэ.

Плутуют красные. Пули рвут
то воздух, то землю, то череп соседа.
Сегодня партнёров нервишки сдают,
сегодня за нами будет победа.

Бегут краснопузые. Но сколько побед
достанет добыть честною кровью?
Назад посмотри – малиновый цвет
густо лежит по зелёному полю.


* * *


Кто любил и страдал, но не предал любви,
тому вечности двери открыты.
Заберут его в крепкие руки свои,
как булгаковскую Маргариту.

Там владыки покруче тиранов земных,
им судить наши души и раны.
Если верить творцу замечательных книг
даже Воланд не чужд состраданью.

Там ты встретишь любимых, сойдутся друзья,
там ты путь свой бессмертный продолжишь.
А земля? Не смешите! Земная стезя –
испытательный срок. И не больше.


С Т Е П Ь

Отгуляла конница
в золотом степу.


Степь, прости. Мы ещё величаем тебя
твоим именем гордым. Оно устарело.
Лесополос границы, дорог лезвия
искромсали твоё беззащитное тело.
Очужело лицо, отлетела душа
дикой воли твоей, неоглядных просторов.
Замордованной жертвою грабежа
ты простёрлась покорно с потупленным взором.
Только в балках журчанье живых родников,
только скифских курганов немое обличье,
да высокое небо, страна облаков,
нам остались как память былого величья.


Полевою дорогой, укатанной в сталь,
мимо веющих жаром иссушенных пашен,
где на глыбах блестит паутины вуаль,
я иду будто кладбищем степи вчерашней.
Вдоль задушенных пылью, в дырявой тени
омертвелых без птиц и зверья лесополос
я иду, горький запах горелой стерни
грудь спирает. Растоптанный колос
и ошмётки жнивья разметались вокруг
в чёрных язвах зловонной солярки и масла.
Осквернённая властью разбойничьих рук,
степь уныло молчит, степь безропотно гаснет.


Степи нет. Есть поля. Оглушающий зной,
скорбь невольничьих пашен, акаций поникших.
А посмертную тишь над моей головой
кобчик визгом нарушит, всевидящий хищник.
Нет, до места заветного я не пойду,
там над балкой курган, там над речкою вербы.
Сохраню их в душе, словно детства мечту,
что со мною всегда, как высокое небо.
Для других по весне зацветут зеленя,
свежий ветер другого надеждой обманет.
Степь, прости. Ухожу. Провожают меня
тихий плач родников и молчанье курганов.


* * *


Недолго б выжил человек без сна,
сгорел бы однодневкой эфемерной,
когда б не смерть. Даёт взаймы она
толику сна рукою милосердной.

Нас приручает сном старуха смерть,
как наркомана доза героина.
И вот для нас заснуть и умереть
почти синонимы.
«Спокойной ночи, милый».


О  П Р И Р О Д Е  С Т И Х О Т В О Р С Т В А


В эпоху пофигизма и партсъездов
стихи писали все, кому не лень.
Казалось, небо рифмами разверзлось,
а, может, Музам полюбился наш портвейн.

Писали конформисты, диссиденты,
балды, зыряне, чукчи и т. п.
Писал, как говорили по секрету,
сам грозный председатель КГБ.

Грозила наводненьем книготоргу
бессчётных виршей приливная муть.
Бедняге пародисту Иванову
минуты не было передохнуть.

И я строчил, чего там отпираться,
насочинял дремучих виршей воз,
но не совался на порог издательств,
не лез друзей зачитывать до слёз.

Писал – и в стол. Зачем? И сам не знаю.
Душа просила, вот я и писал.
Но это к слову. А страна родная
зачем катила стихотворный вал?

Отнюдь не претендуя на всезнанье,
а собственного опыта держась,
рискну сказать, что в мании повальной
с эпохой той усматриваю связь.

От пофигизма, съездов и портвейна
стонали души – сядь и напиши!
И мы писали. Ну не зря ж, наверно,
стихи считают голосом души.

Писали мы – кто лучше, кто похуже,
неважно, когда высказаться цель.
Пусть вразнобой, но говорили души,
кто душу говорящую имел.

Но вот пришёл капут социализму,
долой цензуру, съезды и портвейн.
Вольна душа, распахнуты границы,
и водкою торгуют круглый год.

Мечталось-без партийного господства
настанет стихотворцам благодать.
Как бы не так! Болтливых стихотворцев
в России днём с огнём не отыскать.

Что онемела ты, страна родная?!
Что хвалишься набитою мошной?
Мне кажется, разгадка здесь простая –
обходят Музы рынок стороной.


* * *



Деревья вытянулись в струнку,
трепещут, выгибая грудь.
Норд-ост ревёт, как пьяный унтер,
обходит строй, горласт и лют.

Срывает цвет, от страха мёртвый,
хлобыщет подлою рукой
по добрым, безответным мордам
дерев, обманутых весной.


С А М О П О З Н А Н И Е


Мы о себе не знаем ничего.
В себя не влезешь и себя не вынешь.
Что можно рассказать про существо,
которое не слышишь и не видишь?

Из слов случайных, мнений и анкет
свой образ мы для мира слепо лепим
и в нём живём, пока на склоне лет
несхожести зловещей не заметим.

У зеркала, от ужаса застыв,
мы смотрим на чужого незнакомца –
так это он мой срок земной отбыл?
В моём обличье маялся под солнцем?

Кого считал ты воплощеньем «я»,
то был не ты. Другой, обшитый кожей,
твой век бесстыже прожил за тебя,
ни видом, ни душой с тобой не схожий.

Как объяснить – я вовсе не такой,
какого знают близкие, родные?!
Как познакомить вас с моей душой?
Язык души – стихи. И те плохие.

И не с кем воевать. А кто с мечом
сам на себя надумал ополчаться –
тех отправляют в сумасшедший дом
или с брезгливой миной сторонятся.

Нет утешения. Казни себя стократ,
примеры приводи – кого повыше.
Познать себя мечтал ещё Сократ.
Был дошлый грек и у него не вышло.

Познать себя – задача через край
сил человеческих. Угомонись, вития.
Слова не трать. Ступай себе, ступай
куда влечёт свободная стихия.


* * *


Не иначе господним попущеньем
мне дали пропуск в двадцать первый век.
Анахронизмом, недоразуменьем
я в нём живу, никчёмный человек.

Я больше не участвую в погоне
за счастьем, а от смерти убегать
считаю делом вовсе недостойным –
плохой бегун, когда за шестьдесят.

День новый с неба падает подарком.
Судьбе медлительной «спасибо» говорю
и, чтобы не прослыть неблагодарным,
стихи ей, пусть неважные, дарю.

Всех дел – собрать разбросанные камни,
накопленные отмолить грехи.
Да записать, освобождая память,
в двадцатом веке позабытые стихи.


П А М Я Т Н И К


За спиной у Михаила Юрьича,
словно зная за собой вину,
как от солнца яркого зажмурившись,
я котом шкодливым прошмыгну.

Есть вина. Аз грешен стихотворством,
в нём не разбирая ни аза.
Стыдно мне под взглядом вашим грозным
поднимать бесстыжие глаза.

Вы стоите бронзовый, прославленный,
наклоняясь могучей головой
над российской бывшею державою,
над толпой бульварной, надо мной.

Люди смело задирают лица,
по складам читают «Лер – мон – тов».
Им, понятно, нечего стыдиться,
им неведом стыд плохих стихов.

Не глядите на меня сердито,
что для вас позор подпольный мой?
Усмехнитесь – куда конь с копытом,
туда рак с корявою клешнёй.

Так случилось. Не судите строго.
Но прочёл я, на свою беду
«Выхожу один я на дорогу»
и с тех пор за вами вслед бреду.


* * *


Разбушевалось нынче море,
на скалы шлёт за валом вал.
Ленивый разве, волнам вторя,
чего-нибудь не сочинял.

Мне, записному ротозею,
сам бог велел развить пером
уподобления идею,
что подсказал банальный шторм.

«Вот так, с настойчивостью моря,
качу стихи, за валом вал,
взмываю к небу, бездны рою,
бесславно гибну возле скал».


Г Е Л Е Н Д Ж И К


Я мог бы много рассказать о нём,
о временном пристанище своём,
что сорок лет то балует, то мучит.
Но не люблю я сплетен городских
и не хочу читателей моих
обременять их перечнем докучным.

Про местных обывателей меня
не спрашивайте. Я им не судья.
Я только наблюдатель удивлённый.
Я среди них ни разу не нашёл,
кого назвал бы родственной душой.
Ни слова больше. Сказано довольно.

Поднимем выше голову – и вот
встаёт над городом насупленный Маркхот
крутых вершин извилистой грядою.
Пусть не спасает от норд-оста он,
но с севера наш город обнесён
им, как стеной зубчатой крепостною.

Маркхот барометр для геленджичан,
глядят - что, «борода» или туман
с утра его окутывают склоны.
И точно знают, дождь или норд-ост,
не слушая синоптиков прогноз,
сегодня ждать с небес неблагосклонных.

Здесь летом объезжает небосклон
на колеснице отчей Фаэтон,
жара и сушь. А нудною зимою
здесь часто и охотно льётся дождь
и горы от вершин и до подошв
скрываются под серой пеленою.

Здесь Понт Эвксинский плещется у ног,
маня покинуть берег как порог
давно тебе наскучившего дома.
Но там, за морем, та же маята
и те же люди. И твоя мечта
опять причалит к берегу чужому.

Здесь скучно жить. Но сладко длить и длить
ту вечно ускользающую нить,
что жизнью нашей дольнею зовётся.
Пока не распахнулась мать-земля
держи покрепче чашу бытия,
погрейся напоследок лаской солнца.


* * *


Я с людьми уживчив и покладист,
круг земной не устаю любить.
Только всё становится не в радость,
когда вспомню – скоро уходить.

Скорая у жизни нашей сказка.
Чуть заслушался – пожалуйте, финал.
Я же недолюблен, недоласкан!
Сам недолюбил, недоласкал!

Сколько вдруг нахлынет мудрых мыслей,
нерастраченных душевных сил!
Что же ты так поздно спохватился?
Милый мой, а где ты раньше был?


* * *


Я к Вседержителю почтителен, на Вы,
как подобает младшему по чину.
А что в церквах не гну я головы –
на то своя, особая причина.

Он мир открыл мне доброю рукой,
вручив поводырём свободу воли
и вот хожу я тихо стороной –
зачем глаза Всевышнему мозолить?

Я верю, что иду по жизни с Ним,
Его заветы соблюдаю свято.
Спокоен я, Творца разумный сын,
пусть в церковь ломится немыслящее стадо.

Терзать молитвами усталый слух Творца –
дурной обычай глупого народа.
Куда достойней гордо, до конца,
нести доверенную Им свободу.


* * *


Есть сны страшней, чем божий Вечный суд.
Возникнув раз из бездны подсознанья,
они врастают в память и живут
вовек не заживающею раной.

Заступят вдруг дорогу и стоят
Великою Китайскою стеною
и ты послушно пятишься назад,
как перед знаком, явленным судьбою.

Кто шлёт из тьмы пророческие сны?
Зачем в зловещем их нагроможденье
триумфы подвигов небывших сплетены
с кошмаром несвершённых преступлений?

Я мирный сын никчёмнейших времён,
на подвиг и злодейство непригоден.
Кто шлёт мне сны, где я запечатлён
то гением, то нравственным уродом?

Это она, чей в гвалте суеты
порою ты не слышишь вещий голос,
предвидя то, чего не видишь ты
твой грешный путь оберегает совесть.


* * *


Льёт майский дождь. Блаженствуют деревья,
листвы ушами по-собачьи шевеля.
Пьёт вволю, счастью редкому не веря,
измученная жаждою земля.

Ты смотришь с завистью, как дышит жизнью свежей
воспрянувший зелёный мир земли.
Когда падёт хоть капелька надежды
на чахлые стихи твои?


* * *


Пришла косая. Встала за спиною.
То локоть тронет, то вздохнёт под ухом.
Не обернусь. Увидеться с тобою
успеется, противная старуха.

Я знаю – только встретимся глазами
и точка. Снисхожденья не дождусь я.
Как персонаж из эллинских сказаний
спекусь перед Горгоною- Медузой.

Да, перспектива, скажем, не прельщает.
Припёрлась ты, как водится, некстати.
Дай пару лет, подруга дорогая,
пусть закруглится бумагомаратель.

Он столько собирался да волынил,
гора черновиков аж волком воет.
Гляди – строчит, не разгибая спину,
глядишь – и за тебя замолвит слово.

Что – наплевать? И не таких видали?
Ну, доложу, ты редкостная стерва.
Жаль, дедовской со мною нету сабли,
чтобы позвать тебя к дуэльному барьеру.


* * *


Стихи не изменяют, не уходят,
стоят в сторонке, терпеливо ждут.
А что с тобою, друг мой, происходит,
когда тебе встречаться с ними труд
постылый? Неужель душа остыла
и, кроме дел житейских и забот,
ты ни на что не хочешь тратить силы –
мол, хватит дурью маяться. Но вот
внезапно прозвучавший тихий голос
твоей души рассеивает тьму
и та, кого ты называешь совесть,
взяв за руку, ведёт тебя к столу.


* * *


Слаб человек – и перед богом никнет,
и от людской колеблется молвы.
Один молчит, другой исходит в крике –
всем не сносить беспутной головы.

А нет пути. Нет столбовой дороги,
открытой сразу сердцу и уму.
Бредём вразброд, пока плетутся ноги,
земною колеёй из тьмы во тьму.

И не постичь ни разумом , ни верой
проклятую загадку бытия.
Листвою осыпаются химеры,
дрожит на ветке трепетное «я».

Хоть в храм ходи, хоть с Воландом братайся,
не разберёшь – кто прав, кто виноват.
Не смерть страшит, а жизни труд напрасный,
проделанный тобою наугад.

Одна надежда – совесть не обманет.
Она, со мной пришедшая на свет,
в беде не бросит и, как в детстве мама,
шепнёт тишком спасительный совет.


В И З А Н Т И Я


Оболгана империя ромеев,
истории бездетная вдова.
Мы, крестники её, и те робеем
признаться громко в кровности родства.

С продажною Европою отдали
на растерзанье мусульманским псам
святыни предков, Библии скрижали,
наследье эллинов, Софии светлый храм.

Умыли, как Пилат, скупые руки,
крестовых братьев выдав на правёж.
Мол, поделом схизматикам наука.
Что взять с Европы, где ни слово – ложь?!

Но мы, единоверные славяне,
мы – Третий Рим, наследники её,
что ж мы пренебрегаем достояньем,
не видя в нём достоинство своё?

Забыли, как пришла с открытым сердцем,
не помня зла, в свой дом звала она –
страна багрянородных самодержцев,
учёных мнихов, воинов страна?

Шла гостья не с порожними руками
на дикий наш,славянский наш базар.
И самый ценный меж её дарами
запечатлённых слов бессмертный дар.

Да, то была великая держава!
На берегах Босфора, как скала,
тысячелетье щит Христа держала
и, одинокая, изнемогла.

Россия подхватила щит державный,
был Третий Рим, и тяжкий крестный путь,
и одиночество в бою неравном.
России нет. России не вернуть.

Труд Византии, труд тысячелетний,
неужто сгинул в пропасти веков
и не найти на этом скудном свете
её заветы помнящих сынов?

Но нет, есть негасимые святыни,
есть строгий суд взыскующих очей,
что будят и в грехах погрязшем сыне
любовь к забытой матери своей.

Глядят с икон внимательные лики,
зовут войти в обетованный град,
где каждый духом любящим проникнут,
где каждый встречный друг тебе и брат.

Дано ли им поднять на подвиг новый
народ, забывший бога? Свяжем нить
или порвём? Но надо добрым словом
мать крестную по совести почтить.


С Т Р А Ш Н А Я  С И Л А


В короткой юбочке, на ломких каблуках,
раскачиваясь гибко, как былинка,
смотри – как непреклонно держит шаг
очередная встречная блондинка.

Как будто бы сокровище несёт,
а не девичье щупленькое тельце
и ты невольно разеваешь рот
и вслед глядишь, чтоб вволю наглядеться.

И, оглядев, со вздохом признаёшь –
да, пигалице есть чем возгордиться,
а вот в себе не сыщешь ни на грош
что заставляет обернуться лица.

Ты стар и сед, ты больше не у дел,
на девушек глаза негоже пялить.
Прими смиренно отставной удел,
архив любви пускай листает память.

Но как стучат призывно каблучки!
Как сердце вновь куда-то покатилось.
Нет, правы записные остряки,
что красоту прозвали страшной силой.


О  Ч Е Л О В Е Ч Е С К О Й  С В О Б О Д Е

Я не хочу быть нищим духом
и чьим бы ни было рабом,
встать рядом с тёмною старухой
и бить усердно в землю лбом.

Я не пойду служить тирану,
дары вымаливать у ног.
Я утверждать не перестану –
меня свободным создал бог.

Во все концы свободны тропы,
весь божий мир – открытый храм.
И мне смешны, кто как холопы
бегут к царям и алтарям.

Зовите детскою гордыней,
но обходиться я привык
без власти и без милостыни
церковных и земных владык.

Я не продам души и плоти
за пряник власти, храма тишь.
Вы зря приманкою суёте
стократ развенчанный фетиш.

Мне ни к чему меж мной и небом
посредников крикливых рать.
Рука добыть сумеет хлеба,
душа – глас божий услыхать.

Свой путь отмеренный и бренный
пройду без страха до конца
как полноправный гость Вселенной,
согласно замыслу Творца.

Кто сотворил моря и сушу,
кто в нашу немощную плоть
вложил взыскующую душу –
кто б ни был он – он мой Господь.

И нас зовёт тот голос вещий,
стучится в наш трусливый слух
наш поводырь, наш спутник вечный,
дар высших сил – свободный дух.

Но мы, как тёмные старухи,
упорно слышать не хотим
зовущий к высям голос духа,
который внятен и глухим.

И как нам выбраться из рабства
пороков, розни и алчбы,
презренные самопродавцы,
себя продавшие в рабы?

Нам недоступен зов свободы,
нам нужен пастырь или бич.
«Паситесь, мирные народы.
Вас должно резать или стричь».


Д Е Т С Т В О  В  Н А З А Р Е Т Е


Кто – я не знаю – сквозь дебри лет
мне открывает вход в Назарет?

Там на вершину над городком
мальчик глазастый спешит босиком.

Легко, незазорно ступает босым
десятилетний плотника сын.

Плечи не гнутся под ношей креста,
миру неведомо имя Христа.

Мерит холмы галилейские взор,
выше прочих гора Фавор.

Страшит мальчугана скалистая высь.
Мальчик, не думай о ней. Отвернись.

Не убежит роковая гора.
Стоять на ней не пришла пора.

Спускайся в уютный мирок городка,
там сверстники шумные вертят волчка,

там пахнет оструганною доской,
весёлый отец поёт в мастерской.

Слетает ласково с маминых уст:
«Растёт мой маленький Иисус».

Детскую душу, слабую плоть
оберегает до срока Господь.

_

Но там, за холмами, бушует мир.
Колеблется олимпийский кумир.

Бессонным стражем застыл над ним
с мечом в руке изнемогший Рим.

Творец незадачливый, морщится Бог –
Адам подвёл и потоп не помог.

Тёмен, блудлив человеческий род.
Пусть новая жертва спасает народ.

Богу виднее. Бог не спешит.
Бог терпеливо жертву растит.

Творца вдохновляет грядущего даль.
А мне мальчугана глазастого жаль.

Я знаю, что будет. И мне страшна
приготовительная тишина.

Прощай, Назарет. Мальчик, прости.
Никак не сойдутся наши пути.

Я тоже тёмен, тоже блудлив.
Жертвой твоей незаслуженно жив.

Двадцать веков льёт и льёт, мальчуган,
кровь из твоих незалеченных ран.

Двадцать веков блудословит земля.
Досель не искуплена жертва твоя.

Но Бог не смущается кровью жертв.
Бог продолжает эксперимент.



К О С Т Р О В О Й


Пустеет мир, становится прозрачней,
как горный лес, утративший листву.
Я о друзьях утраченных не плачу,
я их к себе из юности зову.

Зову одних, не могущих ответить,
других, изверившихся в дружеском кругу.
Я много что терял на этом свете,
терять друзей привыкнуть не могу.

Пусть солнце нашей юности погасло,
но верю, что горит в глазах друзей
вовек не умирающий, прекрасный,
горячий отблеск наших лучших дней.

Я много потерял, пропустословил,
но не сумел управиться с одним –
как быть мне с нерастраченной любовью
к моим друзьям, потерянным моим?

Расстаться, как на суетном вокзале
мы расставались в юные года?
Мы главных слов друг другу не сказали
и вот уже не скажем никогда.

Кто нас осудит, молодых, беспечных,
летевших на весёлые дела?
Нам жизнь казалась молодостью вечной,
а жизнь быстрей, чем молодость, прошла.

В наш тесный круг нам больше не собраться.
А может – это выдумка моя
и не было мальчишеского братства,
мечтой о коем утешаюсь я?

Нет, было всё! Не зря гвоздит расплатой,
не отпускает праведная боль
за те года, что попусту растратил –
к друзьям неразделённая любовь.

Была та захолустная станица,
центр мирозданья нашего и там
всегда нам было радостно сходиться,
а расставаться не хотелось нам.

Под звёздным небом и в тени акаций,
забыв о скучном бремени часов,
взлетали фейерверки декламаций
всезнающих, задорных голосов.

Будь наша воля – со станичных улиц
мы б не ушли до Страшного Суда.
Чего желать? Друзей и споров лучших
у нас не будет больше никогда.

Так пусть же дней остаток согревает
заброшенный в степи огонь костра,
в котором беспощадно догорает
дней юности счастливая пора.

Хранителем того костра степного
доколе хватит сил, останусь я.
Подбрасывать в огонь за словом слово
теперь забота поздняя моя.



Ф О М А  Н Е В Е Р Н Ы й


Пред лицем твоим грозным, Господи,
взгляд строптивый не отведу.
Не спеши обвинять меня в гордости,
не вели меня жечь в аду.

Прежде выслушай чадо грешное,
кроху времени удели.
Не за леностью, не за спешкою
я к тебе не взывал с земли.

Не взывал. И в толпе многолюдной
не стоял перед алтарём.
Не по праздникам, а по будням
я искал тебя в мире твоём.

Чутким сердцем, ума усилием,
всей распахнутой настежь душой
след твой явный искал в этом мире я,
но нигде, извини, не нашёл.

В долгой распре с земными искусами
я искал тебя, пусть наугад,
но вот разве спиной своей чувствовал
чей-то тайный следящий взгляд.

Взгляд следящий, отзвуки голоса,
холодок по зябкой спине –
не гневись, но скажу по совести,
чтоб уверовать – мало мне!

Вдруг ты просто ума допущение?
Нашей робкой мечты атрибут?
И оправдано подозрение,
что тобою не пахнет тут?

Вдруг ты руки умыл усталые,
опочил, и трава не расти:
«Надоели вы, чада малые,
выбирайте сами пути».

Выбираю. Но пусто сердцу
в раззолоченном храме Христа.
Ну зачем мне таскаться в церковь,
если совесть моя чиста?

Коль приду я на место судное
без напутствий лукавых святош,
разве ты одинокого путника
равнодушной рукой оттолкнёшь?

Мне нужна, пусть жестокая, истина.
Мной не движет ни страх, ни корысть.
Обращаюсь с просьбой единственной,
несмотря что не в меру речист:

«Нет мне правды меж небом и скверною,
жаждой сердца и ядом ума.
Помоги моему неверию,
если я Неверный Фома».


В Ы Б О Р
В. Е.


Застигнет миг, нагрянет с высоты,
горячим вихрем вознесёт над миром.
Кто – жертва ты, или избранник ты?
Скажите мне, что делать с этим мигом?

Что делать мне в стихии чуждой той,
где я самим собой неосязаем?
Куда влечёт невидимой рукой
не открывающий лица хозяин?

Врасплох захвачен, чудом вознесён –
пугаешься, тебе ответить нечем.
Огромен, пуст воздушный окоём.
Нет, мне родней мой облик человечий.

Чушь, скажете. Я тоже маловер.
И россказням, как кто-то там летает,
молчу в ответ. Но вот один пример,
один из многих – как со мной бывает.

_

Был летний вечер. Догорал закат.
По Вайсенфельса улочкам брусчатым
я брёл, командированный солдат,
вослед за офицером провожатым.

И занимал меня земной вопрос
о сне грядущем и насущном хлебе.
Вот Заале. Вот пешеходный мост.
Я шаг ступил и очутился в небе

над городом.А за майором кто
шагает вслед усталою походкой
и вверх,такой знакомый,смотрит кто
из-под надвинутой на бровь пилотки?

Чьи,враз осиротевшие глаза,
расширены обидою и болью?
Душа уходит птицей в небеса,
а тело тащит груз земной юдоли.

Зовёт уйти полёта вольный миг.
А каково тому, кто обездушен?
Какой тоской пронизан твой двойник,
в солдатской робе по мосту бредущий?

Вы были неразлучны двадцать лет,
пускай разлукой небо искушало.
Вы вместе с ним пришли на этот свет
и вместе покидать его пристало.

Вернись к нему. Пусть небо подождёт.
Ваш путь земной не пройден, не исчерпан.
Ещё он будет, роковой полёт,
ну, а пока пусть длится летний вечер.

Пусть на горе чернеет злобный лес
на фоне чужеземного заката,
пусть слушает немецкий Вайсенфельс
размеренную поступь оккупанта.

Ни шагу не ступивши по мосту,
над Заале перелетев по небу,
я снова с ним, мятущимся, пойду,
кто примирить не в силах быль и небыль.


* * *


Ни пылкие страсти, ни брачные узы
не смеют к твоей прикоснуться судьбе.
Мадам с древнегреческим именем Муза
гуляет, как кошка, сама по себе.

Из сонма поклонников, юных и старых,
что молят взаимности ночи и дни,
бывает, что с кем-то пройдётся на пару
наперсницей строгой, а больше – ни-ни.

Кого обожжёт на мгновение взглядом
всевидящих чёрных пылающих глаз,
тому ничего в этой жизни не надо,
тот миг для поэта – рождения час.

Он вспыхнул. И ввек тот огонь не погаснет,
где плавится слов золотое литьё,
где славит влюблённый великое счастье –
возможность погибнуть во имя твоё.

И нас не убудет, сгорающих смело,
чтоб только сиял твой высокий огонь.
Весталка поэзии, вещая дева
проносит наш факел над мраком времён.

Я скромный поклонник, тобой не приближен,
но внятен мне твой отдалённейший зов.
Едва в нём тревожные нотки заслышу –
бегу, спотыкаясь, с охапкой стихов.


* * *


Как город, взятый штурмом, мир разграблен.
Исчислен, взвешен, разделён. Куда
ты б шаг вольнолюбивый ни направил –
заступят путь лихие господа.

Владетели, правители, таможни,
стада клеймёных визами рабов.
Наш общий мир, подарок воли божьей,
расхватан жадной шайкою воров.

Где палкой власти, где приманкой злата
в жизнь воплощён делёжки идеал.
Владеют миром ушлые ребята,
а кто в мечтах витал, тот опоздал.

Старик Платон, владения идею
ты зря нарёк! Кукушкиным птенцом
оно гнездо родное, нашу землю
расклёвывает ненасытным ртом.

Ты, собственность, воров проворных идол,
законом чтима с пеною у рта,
ты люд свободный обращаешь в быдло,
а божий мир в загоны для скота.

Туда, туда пора нам возвратиться,
где улыбается ребёнком мира новь,
где над землёй порхает райской птицей
творца идея первая – любовь.

Когда она, всевластная, царила
земля цвела, как детства светлый сад.
И чтоб творцу не поумерить силы?
Не заморачивать несчастных чад?

Но шёл процесс. Идей всё прибывало.
Был щедр творец, красноречив Платон.
И некуда податься честным малым,
коль правит миром воровской закон.

Творец, очнись! Пока ещё не поздно,
спаси народ, томящийся в плену.
Нас от идеи собственности подлой
освободи. Оставь любовь одну.


* * *


Не помещается душа
в судьбой отмеренных пределах.
Ей тяжко на земле дышать,
ей тесно в оболочке тела.

Наверно, душу бог кроил
с запасом, на себе примерил.
А землю с телом чёрт лепил,
творца ленивый подмастерье.


* * *


С меня довольно. Я устал
вращать магический кристалл,
ловя спалёнными глазами
лучей неверное сиянье.
Заманчив многогранный свет,
но света истины там нет.
Мигнут и погасают книги,
как переливчатые блики
и убедит любой философ –
ответов нет, одни вопросы.
Итогом всех прочтённых книг
онтологический тупик.

Что ищешь ты в чужой толпе,
когда весь мир живёт в тебе?


* * *


Я окружил себя стеною изо льда.
Краснеют швы, проклеенные кровью.
Мои гонительницы, дружба и вражда,
пусть расшибают лоб свой на здоровье.

Им саркофаг ледовый не пробить
ни смехом, ни соблазнами, ни плачем.
Несокрушим он, как гренландский щит,
и как стекло отмытое прозрачен.

Я вижу, но уже не слышу вас,
вас, надоевших суетой своею.
Когда совсем вы скроетесь из глаз,
поверьте, я ничуть не пожалею.

Блаженно остываю. Крови жар
становится строительным раствором.
Всё реже за ударом бьёт удар
там, в сердце до конца опустошённом.

Я ускользнул. Покинут шумный бал,
где гарпиями кружат боль и беды.
Я всё-таки над жизнью одержал
заслуженную пиррову победу.

Прощай, земной приют страстей и чувств.
Ты много обещал, но больше ранил.
С каким я наслажденьем погружусь
в родную добытийную нирвану.

***