Действо

На неровной брусчатке, от которой по прошествии десятилетий кое-где местами откололись куски камня, что в дождливую погоду грозило провалиться в лужу и в сухую вызывало поток отборной брани у торговцев, чьи ослики или телеги в итоге оказывались стреноженными, стояли три ряда скамеек, пока еще пустых, покорно ожидавших начала представления. Перед ними расположился небольшой помост, доски которого в некоторых местах прогнили, но по местным меркам он был вполне добротно сложен. Куски некогда красной ткани, теперь напоминавшие скорее лохмотья, пропитанные кровью, свисали по бокам и на козырьке над сценой, обозначая место для увеселительного действа.
Поток бродячих артистов и музыкантов никогда не стихал, поэтому помост никогда не пустовал. С экономической точки зрения это было выгодно и городским властям, которые не тратили и гроша на его ремонт. Сами же служители муз вносили свою скромную лепту в поддержании этого островка чудес и перевоплощений, вкладывая свою душу и последний заработанный четвертак с представления: нечто вроде творческой солидарности.
И сегодня пасмурный день должен был ознаменоваться очередным лицедейством. Около помоста стоял фургончик, под колеса которого были плотно прибиты клинья, чтобы его никто не увел ненароком. Лошади остались на постоялом дворе и отдыхали от дальней и разбитой дороги.
Внутри царил полумрак, лишь несколько свечей освещали пространство и единственного обитателя. Будучи не первый год в этом самом городе, который ознаменовывался для него очередной отправной точкой, концом еще одного цикла, Клифф с усталостью, но присущей ему аккуратностью накладывал последние штрихи к его образу. Немного пудры, чуть-чуть угольной черноты. Да, каждый новый год не приносил новых надежд, как и предыдущий. Он колесил от города к деревне, где он успел обзавестись достаточно надежными знакомыми, которые за пару поручений и монет пускали его на ночлег, а от деревни к бескрайним просторам полей или морей. Ему претило быть частью цирковой артели или общины поэтов-песенников, потому что свое действо для него было священным, которое он не хотел ни с кем делить.
Фургончик был одновременно и его домом, и мастерской, и репетиционной залой. Где-то на столе лежал полупустой мешочек с монетами, который взгляд Клиффа намеренно игнорировал или это уже была привычка, наработанная годами. Обстановка была достаточно аскетичной. Никакой мишуры, присущей клоунам, никаких афиш или клочков бумаги, которые возвещали о его громком прибытии или громких талантах.
Несомненно, публику надо было предупредить о его появлении, но это лучше сделают городские пересуды и перешептывания на кухне наравне с громкими восклицаниями босоногой детворы. Проще говоря, кто-то обязательно пришел бы посмотреть.
Бросив последний быстрый взгляд в сторону потрескавшегося зеркала, которое по краям начало покрываться плесенью, не заботясь о том, лежит ли ровно его грим, наш лицедей со вздохом распахнул двери своего фургончика и выпрыгнул прытко на брусчатку. Он достал из фургончика железный шест-треногу с приваренной к ее верхней частью железным ящиком, напоминавшем почтовые, в котором было проделано отверстие для монет. Клифф установил его перед самым помостом, еще раз полюбовавшись на надпись, выбитую им лично: «Много не уместится». Смысл в этой фразочке искать было бесполезно, поскольку она была придумана под воздействием момента и, будучи натурой весьма чуткой, он поспешил увековечить ее.
По пути на сцену служитель муз завернул к своему обиталищу, забрал оттуда трость и закрыл на замок дверцы, положив ключ в карман брюк, где он соседствовал с маленькими гвоздями и парой медяков, что в итоге издавало интересное позвякивание, когда он взбирался по маленькой приставной лесенке на сцену, где он спрятался за тканью-занавесом.
Он просто закрыл глаза и оперся на трость. Поначалу тишина обволокла его. Затем неспешная пошаркивающая поступь, несколько фраз, брошенных невзначай кому-то в толпу. Где-то недалеко от места, где он поставил свою коробочку, послышался взрыв звонкого детского смеха. Шуршанье юбки доносилось где-то поблизости, но Клифф не мог точно сказать, решила ли знатная особа утолить свое любопытство или же она садилась в свою карету. Звуки, звуки, звуки. Он впитывал их все, даже шелест старой ткани и едва уловимое поскрипывание досок рассказывали ему свою историю, воодушевляли и вдохновляли. При всей своей скрытности мимо его слуха не пробежала и кошка, которая старательно пыталась остаться инкогнито и на полусогнутых лапах быстро пробежала мимо, нервно поглядывая на статую, опершуюся на трость.
Похоже, шум улегся. Клифф педантично достал из переднего кармана часы на кожаном шнурке. Если его не подвели, то наступило время для действа. Он с неожиданной ловкостью, продолжая опираться на трость, развернулся вокруг своей оси и, совершив несколько вращений, оказался на один на один с достопочтенными зрителями.
Казалось, что вся его усталость и грусть исчезли. Трость помогала раскрыть ему образ всего, что он рассказывал. Удачный ее взмах или наклон, и слова оказывались излишними. Она была его продолжением, которая понимала все с полуслова. Он вычерчивал воздушные замки одни лишь ее взмахом. Они были реальны, величественны, порой грозны, но всегда гостеприимны. Порой ему казалось, что они существуют, стоило только протянуть руку, и можно было потрогать мокрую каменную кладку, которая выстояла напоры тысячи туманом и безлунных ночей.
Каждый новый образ, обрисованный им, представлялся им все с большей экзальтацией, казалось, что вот-вот, и Клифф сам взлетит или перевернет мир вверх дном.
Но внезапно, не давая никому возможности опомниться, словно по команде, он сложился в позу покорности, положил руку на сердце и застыл в поклоне. Дыхание было ровным и глубоким, так что оно перебивало стук его же собственного сердца, от которого сводило в груди. Он почувствовал, что черная канцелярская тушь стекает по его щеке, видимо, и они не выдержала напряжения.
Настал миг – открыть глаза. Выпрямившись, с примесью гордости, держа трость на весу, он, не мигая, смотрел перед собой, ощущая, как расползаются краски, созданные его воображением, и со всех сторон подступает серость. Капля туши упала на помост, его мышцы расслабились, словно кто-то наверху отпустил все нити, которыми управлял им, предоставив бедного героя самому себе.
На скамейках даже не осталось намека на то, что на них кто-то сидел. От них исходил прежний безразличный холод. Клифф быстро спрыгнул с помоста, чувствуя лишь как белая пудра превращается в гипс, который скрепляет каждую пору его лица, образуя бесчувственную погребальную маску.
От безысходности и безразличия он направился к своей жестяной коробочке. Немигающие глаза несколько раз подряд пробегались по этой фразе, которая казалось некогда заветнее любых заповедей. Однако не все его чувства умерли в одно мгновение. На миг ему показалось, что за ним наблюдают. Опасаясь грабителей и намереваясь защищаться, Клифф повернулся, придерживая треногу, как возможное оружие.
Тревога была ложной. На скамейке на него смотрела молодая девушка. Ее широко раскрытые глаза смотрели, не отрываясь, на него. На лице играла безмятежная улыбка, и вся ее поза показывала чрезмерное внимание и готовность впитывать любое новое движение.
Лицедей на миг задумался, пришла ли она сейчас или сидела все его представление, но сейчас для него это не имело значения. Нервно теребя трость, он пошел прочь от своего фиаско, окаменевший и выпотрошенный. Возможно, какая-то часть его сознания и понимала, что его давно принимают за чудака, но весьма исполнительного чудака, который может выполнять сезонные работы, которые многие работники отказались бы выполнять. Вполне возможно, что ему нашелся угол и в этом тихом городишке, может, Клифф всю свою жизнь перекати-поля убил на пустые мечтания, и следовало давно остепениться. По меньшей мере, его запросы были достаточно скромными, а продав даже фургон и лошадей, ему бы хватило на год вперед безбедно жить, по своим меркам, конечно.
Пока он шел к своему фургончику, он стер рукавом часть своего грима, обнажив щетину и шрам под нижней губой. Подергав резко за двери и выругавшись про себя за то, что они не открываются, лицедей вывернул яростно карманы брюк так, что все их содержимое со звоном полетело на брусчатку. С ледяной яростью он наклонился за изогнутым куском ржавого железа, поднял его и сжал, что есть сил, ощутив, как он впивается в ладонь всей своей поверхностью. Времени, чтобы насладиться уничтожающей болью, у него было, потому что его глаза выхватили невероятную картину.
Перед его коробочкой стояла та самая девушка, которая сидела на скамейке и все с той же беззаботной улыбкой медленно и расторопно клала в отверстие монетку за монеткой. При этом было видно, что она чему-то про себя радуется, потому что иногда мелькала едва сдерживаемая улыбка, сияние которой отражалось в ее глазах. И ей доставляло истинное наслаждение наполнять жестяную коробочку, словно она хотела проверить, сколько может уместиться в нее.
Клифф потерял дар речи. Опершись рукой на землю, в кулаке которой был зажат ключ, он только и мог, что наблюдать со стороны. Лишь в тот момент, когда по его подсчетам в коробочку опустилась тридцатая монетка, ноги понесли его к ней.
Встав между девушкой и своей переносной казной, которую он обнял, словно это было самое ценное, чем он когда-либо обладал, его хватило на то, чтобы одарить девушку холодным взглядом, в то время как она стояла с протянутой рукой, держа в руке очередную монетку. Ее лицо нисколько не поменяло свое выражение. Она словно не замечала перемены между героем на сцене и человеком, метавшим искры все стороны. Все та же искренность и забота сквозили в ее улыбке.
Клифф был неумолим. Он пробормотал нечто невнятное, смесь из извинения и предположения, что девушка, должно быть, глухая, раз не понимает, что спектакль окончен. Взяв под мышку треногу и отцепив коробочку, которая заметно потяжелела, он направился обратно, не оборачиваясь. Отрыл дверцы и закинул туда треногу и коробочку, которые своим звуком распугали крыс в подворотне. Бессилие охватило его. Пустота внутри росла и превратилась во внутренний шар, который давил изнутри на все органы. Никаких желаний не осталось, только жажда изматывающей работы, чтобы уравновесить внутреннюю пропасть с физическим бессилием. На это рассчитывать не приходилось, поэтому Клифф стоял неподвижно, опираясь на бортик своего фургончика.
Из оцепенения его вывело мягкое и робкое прикосновение к его плечу. Перед ним вновь стояла та самая девушка, только теперь она держала в руке его трость. Она скромно и с осторожностью, будто держала нечто священное, кивнула головой на нее, показывая, что она отдает ее истинному хозяину.
«Какие же у нее большие глаза», - пронеслось мельком в его пустой голове, - «почему я сразу это не заметил?» Лицедей аккуратно взял свою трость, которая почему-то блестела, отражая скупые лучи солнца, пробивавшегося сквозь хмурые облака. Лишь украдкой поглядев на появившийся красный румянец на щеках девушки, Клифф понял, в чем было дело. Единственное, слова никак не приходили, которые можно было бы связать в разумную цепь, чтобы от всей души отблагодарить девушку, даже улыбка получалась вымученной, и ему было стыдно за себя, но ничего не мог с собой сделать. Его душа была пуста, ее вывернули наизнанку. В данный момент только руки действовали без его ведома, покручивая то в одну, то в другую сторону трость.
Ступор, овладевший артистом, нисколько не смутил девушку. Она все так же открыто улыбалась и смотрела прямо в его глаза, которые отражали всю глубину его разочарования. Затем всего лишь миг потребовался для того, чтобы запечатлеть девушке свой поцелуй на его неровной грубой коже, покрытой щетине. Ее прикосновение было столь мимолетным, что она не потревожила мазки грима, но оно подействовало, как шлепок: так же оглушающе и волнующе.
Минутой спустя девушка испарилась, словно ее никогда и не было, а Клифф сполз на землю, опираясь на борт своего фургончика, не до конца понимая, где закончилось его воображение и соприкоснулось ли оно с реальностью. Только трость непослушно скатилась с его ослабшей руки и покатилась по пологому склону мимо повозки вслед той, которая была и которой не было.