Блюз Чеширского кота. Фантазия в ретро-тонах-10

Такт VII

КОЕ-ЧТО О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ ПРОФЕССОРА ГУДВИЛЛА

– Мама! Мама! Угадай, кто к нам приехал!

Юная женщина, стоявшая в дверях, была, несомненно, Бэкки-младшей. Но боже, как она изменилась с тех пор, когда Гудвилл был здесь последний раз! Правда, это было довольно давно – года три назад, может, даже немного больше... Но тогда она была всего лишь забавным сорванцом с милой мордашкой. А сейчас на Сола, радостно улыбаясь, смотрела стройная пышноволосая красавица.

Из глубины дома уже слышались быстрые шаги Бэкки-старшей. Гудвилл понял, что кроме них здесь никого нет и смутился. Он всегда смущался, когда, приезжая сюда, заставал их одних без Эйба или хотя бы Майкла.

Бэкки-старшая, легкая и стремительная, почти не утратившая юношеского изящества, впорхнула в холл, подлетела к Гудвиллу и, обозначив на его щеке приветственный поцелуй, лукаво сказала:

– Уж не выпадет ли завтра снег? Я думала, ты совсем к нам дорогу забыл...

– Да все дела... – извиняющимся тоном промямлил Гудвилл. А где Эйб?

– Ну конечно, как же это я забыла – у мужчин всегда дела! Только мы, вертихвостки, вечно бездельничаем дома... У Эйба вон тоже сплошные дела! В офисе он у себя – где же еще ему быть? Чтобы поддерживать репутацию преуспевающего адвоката, нужно, наверно, совсем семью из головы выбросить... Во всяком случае, мы с Бэкки видим его не намного чаще, чем тебя.

Они прошли в гостиную, в которой, отметил Гудвилл, с его прошлого визита ничего не изменилось. Только у Майкла на большой фотографии, висевшей на стене, резче и жестче стали черты лица, да на погонах прибавилось по одной звездочке. Гудвилл знал, что по заведенной здесь традиции Бэкки-старшая ежегодно в день рождения сына вешает в гостиной его новый портрет.

– Как служба у Майкла? – поинтересовался Гудвилл и непонятно для чего добавил: – Ему ведь скоро тридцать...

– Весной исполнилось двадцать восемь...

Бэкки-старшая не одобряла выбор сына – никогда раньше в их семье профессиональных военных не было, – тем не менее, как всякая мать, относилась к его карьере весьма ревниво и в душе гордилась успехами Майкла.

– Наш доблестный морской пехотинец сейчас защищает государственные интересы где-то у самого экватора, – продолжила она. – Недавно звонил, сказал, что, может быть, к празднику удастся прилететь на недельку домой... Ой, Сол, честное слово, я уже устала искать на карте места, где он служит. Сегодня – здесь, завтра – там... Если так пойдет и дальше, он, наверно, до самой отставки не женится. Я даже не знаю, есть ли у него девушка.

– Захочет – женится, – механически ответил Гудвилл и вдруг надолго погрузился в молчание.

– Дядя Сол, а чем вы сейчас занимаетесь? – прервав своим вопросом затянувшуюся тишину, выручила его Бэкки-младшая. – Снизойдите до нас с высот своей науки, поведайте двум жалким профанам о жгучих тайнах современной нейропсихологии.

– Я занимаюсь сейчас очень интересными вещами, – благодарно улыбнулся Гудвилл девушке. – Чтобы рассказать о них, я как раз и приехал сюда.

Теперь улыбнулась Бэкки-младшая. Ну как же! Так она и поверила, что профессор приехал к ним лишь затем, чтобы рассказывать о своих делах...

– Может быть, мне потребуется твой совет или помощь, – закончил профессор, то ли сделав вид, то ли в самом деле не обратив внимания на ее улыбку.

– Может быть, нам, прежде всего, потребуется всем вместе позавтракать? – взяв наконец бразды правления в свои руки, решительно поставила точку Бэкки-старшая.

*  *  *

Гудвилл сидел в гостиной, погруженный в свои мысли.

Он остался в доме один. Бэкки-младшая, позавтракав, побежала прогулять собаку – холеную аристократку-колли. Бэкки-старшая, извинившись, поехала за покупками – она решила, что такое событие, как приезд после столь долгого отсутствия профессора Гудвилла, подобает отметить вечером не только в компании Эйба, но и кое-кого из тех, с кем их – Сола, Эйба и Бэкки – связывала дружба еще со школьных лет. А подобное мероприятие требовало некоторых приготовлений.

Конечно, оставлять гостя на произвол судьбы не хотелось, но почти сорокалетний стаж их знакомства и его статус давнего друга семьи немного смягчали ситуацию. Да и Бэкки-младшая должна была отсутствовать совсем недолго. Возвратившись, она, конечно же, сумеет составить профессору приятное общество до самого возвращения старших.

Чтобы совсем уж не обрекать гостя на одиночество, уходя, Бэкки-старшая включила телевизор. Гудвиллу это было вовсе не нужно – он думал о своем, и то, что происходило на экране, только мешало ему сосредоточиться.

Но он промолчал – не хотелось нечаянно огорчить хозяйку – и теперь время от времени рассеянно поглядывал в сторону телевизора, где какие-то супермены в космических скафандрах беспрестанно палили друг в друга из бластеров, где взрывались, рассыпаясь на мелкие кусочки, звездолеты и пылали, превращаясь в обугленные головешки, планеты.

Жизнерадостный собачий лай, донесшийся из-за двери за спиной профессора, возвестил о возвращении Бэкки-младшей. Шумно ворвавшись в гостиную, она бухнулась в кресло немного позади Гудвилла. Следом степенно прошествовала колли и растянулась на полу у их ног.

– Дядя Сол, я смотрю, вы поклонник фантастики, – прерывисто дыша, произнесла девушка первые пришедшие на ум слова, чтобы как-то начать разговор.

– Наверно, – в очередной раз подумав о своей работе, неторопливо согласился Гудвилл. – Только у меня с ними разные взгляды на предмет фантастики. Они, – он кивнул в сторону телевизора, – предпочитают искать темы исключительно в дальних галактиках и не хотят замечать, что самая удивительная галактика находится гораздо ближе, совсем рядом с каждым из нас.

– Совсем рядом с каждым из нас?

– Да. И не одна: сотни тысяч, миллионы удивительных, совершенно неповторимых галактик – людей... Человек – вот кто во все времена является самым фантастическим, самым загадочным из всего, что только может быть во Вселенной...

Гудвилл повернулся, чтобы взглянуть на свою собеседницу.

Бэкки полулежала откинувшись и разметав по спинке кресла свои чудесные густые волосы. Она была в узеньких шортиках и в короткой пестрой безрукавке, стянутой под грудью завязанными узлом полами.

Должно быть, собака заставила ее хорошенько побегать – Бэкки запыхалась и все еще дышала часто и резко. Глубокий вырез ее безрукавки с каждым вдохом волнующе приоткрывал наполовину два тугих округлых бугорка, чтобы секунду спустя вновь укрыть их паутинкой полупрозрачной, почти невесомой ткани. Хотя лето только начиналось, изящную фигуру девушки, ее длинные стройные ноги уже покрывал нежный золотистый загар.

Профессор смотрел на Бэкки, откровенно любуясь ее молодостью и красотой. Пристальный взгляд Гудвилла не вызывал у девушки смущения или недовольства. Напротив, ей самой, казалось, было приятно чувствовать, что собеседнику доставляет удовольствие любоваться пленительным совершенством ее тела.

*  *  *

Лет тридцать назад, внезапно подумал профессор, Бэкки-старшая была, наверно, нисколько не хуже. Только такой ему ее не довелось увидеть ни разу – ни наяву, ни в мечтах. В пору его юности даже самая экстравагантная девушка вряд ли осмелилась бы появиться в подобном наряде на улице, а тем более принимать у себя дома гостя.

Счастливые, мысленно позавидовал Гудвилл нынешним молодым, для них это так естественно – не скрывать свою красоту, а нести этот великий дар природы свободно и открыто, на радость себе самим и всем окружающим.

И вдруг пронзительно щемящая тоска вскипела в душе профессора. Он подумал, что эта чарующая, неземной красоты девушка, могла бы быть его, Сола Гудвилла дочерью! Эх, если бы не та проклятая ангина!

Тогда, окончив выпускной класс, они договорились всей компанией махнуть на недельку в горы. Бэкки, жившую по соседству с Солом, в их классе мало кто знал – она была на год младше и ходила в другую школу. Зато с ними училась ее лучшая подруга. И то, что Бэкки вместе с ней примет участие в поездке, Сол знал наверняка.

Удивительные вещи начинали с некоторых пор твориться с Солом, стоило ему хотя бы издали увидеть эту необыкновенную девушку.

Они были знакомы уже несколько лет, с тех пор, как их семьи поселились рядом, и парень просто не понимал, как это он мог еще совсем недавно спокойно рассматривать вместе с ней коллекцию марок или болтать о модных кинозвездах. Как вообще кто-то может спокойно находиться рядом с ней, не понимая, какое это счастье – случайно дотронуться до ее платья, даже просто взять в руки предмет, который только что осчастливила своим прикосновением она?

Сколько раз ему представлялось, как они плывут куда-то на корабле, и вдруг корабль начинает тонуть. На борту, разумеется, возникает паника, все куда-то бегут, мечутся, прыгают в шлюпки... Один лишь Сол остается невозмутимым и спокойным. Он пробирается в залитую водой каюту, выводит на палубу испуганную промокшую Бэкки, снимает свой спасательный жилет и молча протягивает его ей. А потом решительно направляется в рубку и, оттеснив растерявшегося капитана, принимает руководство спасательными работами на себя и благополучно приводит судно в ближайший порт.

Как часто, проснувшись внезапно среди ночи, он подбегал к окну, ожидая увидеть над соседним домом языки пламени! Боже сохрани, он совсем не хотел, чтобы ее дом загорелся. Но ведь если бы он все-таки вдруг загорелся, именно Сол первым обнаружил бы это и немедленно кинулся на помощь!

И вот он уже видел себя в тлеющей одежде среди огня, дыма и грохота рушащихся перекрытий – как он заходит в комнату Бэкки, отыскивает ее, забившуюся в угол и почти потерявшую сознание, и выносит на руках на улицу...
Но все это, увы, происходило только в мечтах.

А наяву дом не загорался, корабль не тонул, да и не плыли они никуда вместе. И вообще, как только Бэкки оказывалась в поле зрения Сола, язык у него словно присыхал к небу, так что слова, даже самые простые, выдавливались изо рта лишь ценой отчаянных усилий, а руки и ноги становились просто деревянными, и движения сразу утрачивали всякую естественность.

Бэкки, конечно, заметила эти метаморфозы и не могла не догадываться об их причинах. Скорее всего, она охотно позволила бы Солу уделять ей куда больше внимания, чем требовали просто соседские отношения. Позволила, предприми он сам хоть один шаг в этом направлении. В самом деле, не ей же первой приглашать его в кафе или танцевальный клуб!

Но он никак не мог осмелиться сделать такую простую вещь и лишь сидел по вечерам во дворе, терзаясь от того, что предмет его воздыханий в это время развлекается где-то с другими.

Услышав в сгущающихся сумерках серебристые колокольчики ее смеха, он немного успокаивался, но ненадолго. Потому что Бэкки, разумеется, возвращалась не одна, и он видел, как весело болтает девушка с очередным провожатым, нисколько не думая, что совсем рядом тоскует по ней он, Сол.

Терзания с новой силой сдавливали ему грудь, и хотя он знал, что слезы – это вещь, недостойная настоящего мужчины, предательски начинал сам собой хлюпать нос, а в глазах жгло так, что на веках просто не могла не появиться капелька спасительной жидкости.

Предстоящее путешествие должно было наконец внести ясность в их отношения. Сол возлагал на него большие надежды.

Он твердо решил, что там, в горах, сумеет сказать этой девушке все, что должен в конце концов ей сказать, все те слова, которые он столько раз мысленно повторял в одиночестве...

Сделать это там будет проще, чем в городе, убеждал себя Сол. Ведь остальных парней из их класса она почти не знает и, естественно, первое время будет поэтому держаться около него.

Однако судьба всегда держит в запасе удар с той стороны, откуда его ждешь меньше всего. Так случилось, что накануне самого отъезда Сола свалила сильнейшая ангина. Ну откуда, скажите, ей было взяться в такую теплынь! А вот взялась же!

И когда ребята возвратились, Сол понял, что об этой девушке он может больше не думать. Потому что теперь, когда в сгустившихся сумерках раздавался серебристый смех возвращающейся Бэкки, рядом с ней неизменно был один и тот же провожатый – гордость школьной бейсбольной команды и первый в классе эрудит самоуверенный красавчик Эйб.

Это лето в жизни Сола было самым мучительным. А осенью он поступил в университет и теперь старался не встречаться с Бэкки даже случайно.

Это более или менее у него получалось – время на первых порах было достаточно занято учебными делами. Но заставить себя не думать о Бэкки он так и не смог. Вокруг, конечно, было немало красивых девушек, только ни одной из них ни разу не удалось вызвать желание Сола задержать на ней без слов понятный взгляд.

Именно тогда, на первом курсе, вновь и вновь обращаясь в мыслях к той, с кем никак не хотело расставаться его сердце, Сол сказал себе, что придет час, и он обязательно свершит нечто такое, что заставит Бэкки потом всю жизнь с гордостью и грустью вспоминать: был, мол, когда-то, в детстве и юности, у нее такой знакомый, Сол Гудвилл, на которого она не удосуживалась обратить внимание, и о котором сейчас говорит весь мир.

Но время шло, а все великие открытия почему-то выпадали на долю других. Учеба заканчивалась, однако в просматриваемой перспективе никаких потрясающих успехов Сола вроде бы не ожидало. Сказать по правде, их пока еще и не могло быть, но когда тебе лишь чуть за двадцать, каждый год ожидания – это же целая вечность!

И однажды он не выдержал, сдался, нарушил данное самому себе страшное слово, и в день рождения Бэкки пришел к ней домой. У них с Эйбом тогда уже был маленький Майк. Школьные друзья провели отличный вечер.

Сол не знал, посвящен ли Эйб в то, какие чувства испытывает к его жене так внезапно нагрянувший гость, который за все время впервые выбрался заглянуть на огонек их семейного очага. Зато Бэкки мгновенно поняла все – и то, почему его так долго не было, и то, почему сегодня он наконец пришел... Прощаясь, она долго просила его почаще напоминать о себе.

С тех пор Сол навсегда стал здесь желанным гостем.

Временами одно его появление отделяли от другого месяцы и даже годы, временами он приходил несколько раз на дню. Но никогда, ни разу, ни в молодости, ни в зрелые годы он не позволил себе хотя бы намекнуть Бэкки на возможность более близких отношений. Да, видимо, и Бэкки такие намеки вряд ли понравились бы. Она была благодарна своему рыцарю прежде всего за его бескорыстную верность, а он достаточно ценил то расположение, которое неизменно проявляла к нему его прекрасная дама.

Оба они приняли сложившуюся ситуацию и другой не искали. Только Бэкки после визитов Гудвилла все чаще виновато задумывалась о том, что годы проходят, а рядом с Солом все никак не появляется женщина, которая могла бы подарить ему земное счастье и которой она, Бэкки, честное слово, стала бы хорошей подругой.

Постепенно Сол стал забывать, что когда-то от жгучей обиды на Бэкки он дал слово потрясти мир гениальным открытием.

Жизнь складывалась размеренно и спокойно, одни исследования сменялись другими, коллеги поздравляли с очередными успехами, прожитые годы укрепляли его положение и научный авторитет... Все это было обычной повседневной суетой, как у каждого человека, независимо от того, сидит ли он за штурвалом воздушного корабля, лечит людей или печет хлеб.

Но теперь, когда уже стал просматриваться результат его нынешней работы, которой, несомненно, предстояло занять достойное место в ряду выдающихся достижений науки, Гудвилл вновь вспомнил об этой юношеской клятве.

Верно говорят французы: «Ищите женщину!» Это из-за прекрасной Далилы утратил свою чудодейственную силу Самсон, из-за прекрасной Елены бушевала Троянская война...

И вот теперь, благодаря прекрасной Бэкки, подарит миру свое детище профессор Гудвилл.

Черт возьми, кажется, ему все-таки удалось выполнить ту давнюю ребячью клятву! Бэкки суждено дождаться его всемирной славы.

Много лет назад он упустил свою синюю птицу. Но сейчас-то, надо думать, он сумеет объяснить, что подвигло его на главное дело жизни, кому должно быть обязано человечество за это открытие!

*  *  *

Бэкки-младшей наконец надоело сидеть молча.

– Дядя Сол, вы, кажется, что-то говорили насчет моих советов или даже помощи...

– Да-да, – встряхнулся профессор, выведенный голосом девушки из задумчивого оцепенения. – Видишь ли, дело вот в чем... Мне бы хотелось узнать твое мнение о музыке, которую я сейчас дам тебе послушать.

– Вы уверены, что вас устроит качество моей оценки?

– Ну, чему-то ведь тебя на твоем музыковедческом факультете уже научили...

– Но осталось научить гораздо большему...

– Ничего. Мой нынешний помощник ответил бы на это примерно так: строгой академической информированности иногда стоит предпочесть порожденную здравым смыслом интуицию полудилетанта.

– Вам повезло с помощником. Особенно если его главная обязанность – работать языком.

– Положим, он и головой неплохо работает... Ну, так я включаю?

Гудвилл убрал в телевизоре звук и достал из кейса магнитофон.

Бэкки услышала неясный шум, в котором постепенно стали различаться хаотические созвучия. Прошло еще некоторое время – и звуки стали складываться в музыкальные фразы. Фрагменты становились все продолжительней и определенней, и наконец зазвучала музыка. Она звучала свежо, насыщенно и проникновенно, так, что, казалось, были видны музыканты, плетущие голосами своих инструментов ее фантастические узоры.

Солировала засурдиненная труба. Всхлипывая и вздрагивая, она совершенно человеческим голосом рассказывала о своей беде. Ей отвечал тромбон, пытаясь грубоватыми репликами развеять печаль трубы. Но и сам он, чувствовалось, изо всех сил старался казаться веселым только для того, чтобы удержаться от слез. Где-то в глубине, словно рассыпая шуршащий сухой горох, резко задавало ритм банджо. Ему помогали рояль и ударные.

Это была та музыка, что на заре века шагнула триумфально в мир с хлопковых и табачных плантаций, из грязных бедняцких кварталов южных городов, та музыка, которую волна непредсказуемой моды в последние годы вновь вынесла на вершину популярности.

Люди охотно слушали ее – в бешеном темпе современной жизни она напоминала о давно прошедших годах, когда смертоносные грибы еще не могли заслонить собой поднебесье, когда живых лошадей было куда больше, чем лошадиных сил, когда никто не считал, за сколько лет будут исчерпаны человечеством энергетические ресурсы, когда еще не был изобретен даже стриптиз, а верхом непристойности считался наивный и невинный канкан...

Труба проникновенно пела о своем мучительном одиночестве, о разочаровании жизнью, ее голос все глубже наполнялся щемящей безнадежной тоской. Но, несмотря на горькое отчаяние, в песне трубы не было равнодушной покорности судьбе. То и дело мелодия взрывалась иронической насмешкой, и это придавало силы, дарило надежду, что выход из мрака разочарования и безысходности существует, что он когда-нибудь будет найден...

Слушая запись, Бэкки сразу же обратила внимание на какую-то необычную особенность этой музыки и теперь пыталась осознать, вычленить то, что при-давало звучанию непривычный колорит.

Озарение пришло внезапно – и Бэкки даже слегка растерялась. Она не могла поверить собственным ушам: ведь такое же невозможно!

– Вот уж не думала, что вы знаетесь с нечистой силой, – медленно проговорила девушка.

– Что? – вздрогнул Гудвилл.

– Я говорю, не иначе как сам дьявол помогал вам...

Гудвилл остолбенел.

Его поразило, насколько сходной оказалась первая реакция Пола Корка и этой даже не догадывавшейся о существовании музыканта-лилипута девушки. «Кто вы – человек или дьявол?», – сами собой прозвучали в мозгу профессора слова Корка, самые первые слова, которые тот произнес, услышав, что музыка, до этого жившая только в его душе, зазвучала наяву.

Допустим, он вкладывал в них свой смысл, неведомый Бэкки. Но слова-то они сказали фактически те же самые. Что за наваждение...

– Причем здесь дьявол?

– При том, что только он был бы в силах помочь вашим музыкантам. Без него ни на одном фортепиано в мире невозможно сыграть так, как оно звучит на вашей пленке...

– Что ты имеешь в виду?

– Это довольно долго объяснять. Даже не знаю, стоит ли нам забираться сейчас в такие теоретические дебри...

– Стоит. Для меня это очень важно.

Гудвилл произнес эти слова с такой убежденностью и силой, что Бэкки вздрогнула и замерла на мгновение, не то удивленно, не то испуганно глядя на него.

– Хорошо. Я попробую... Значит так. Основой основ классической европейской гармонии является музыкальный строй, в котором минимальный интервал между звуками четко зафиксирован и всегда составляет ровно полтона – ни больше, ни меньше. Строго говоря, это тоже не совсем так, но углубляться в разные тонкости нам сейчас смысла не имеет. Поэтому продолжим считать, что именно этот интервал - полтона - разделяет звуки, возникающие при нажатии двух любых соседних клавиш рояля. Только полтона – никаким другим он быть не может!

– Ну и что?

– А то, что в музыкальном фольклоре, явившемся основой джаза, эти полутоновые ступеньки отнюдь не являются строго обязательными. Там встречаются и меньшие интервалы. Их называют блюзовыми тонами, или, что будет точнее, блюзовыми зонами, поскольку их высота четко не зафиксирована. Такие интервалы могут использоваться, скажем, в вокальной партии. Но на любом инструменте, где высота каждого из извлекаемых звуков изначально однозначно задана – а фортепиано, как вы понимаете, относится как раз к таким инструментам, – воспроизвести блюзовые тона в принципе невозможно, можно лишь достаточно приблизительно имитировать их. Однако на вашей записи пианист свободно использует эти немыслимые интервалы. И тут же, в соседней фразе, может перейти на чистые интервалы классической гармонии...

– Выходит, человек, минимально знакомый с теорией и имеющий профессиональный музыкальный слух, может понять, что музыка записана не совсем естественным способом? И что, эти самые блюзовые тона на рояле – такой уж большой грех?

– Ну вот, дядя Сол, я вас и расколола! Ну-ка, признавайтесь, что вы там такое изобрели? Насчет греха не волнуйтесь – сейчас с музыкой проделывают самые разные фокусы. Да и заметить на слух эти тонкости не так просто – вам повезло, что я специализируюсь на очень близком материале. Вот и набила, как говорится, руку. А слушатели, за редчайшим исключением, воспримут такое неестественное для рояля звучание просто как звуковые кляксы, характерные в подобной музыке... Но теперь я уже от вас не отстану – кто говорил, что приехал к нам, чтобы рассказать о своих делах? Так что доставайте скорее из карманов все ваши секреты!..

– Может быть, хоть не все сразу, Бэкки? – у Гудвилла отлегло от сердца. – Давай оставим кое-что еще и на вечер. Лучше ты сначала скажи мне, представ-ляет ли музыка, которую ты сейчас слышала, хоть какой-то интерес в художественном отношении?

– Безусловно! Это прекрасная, очень выразительная музыка. В ней живет и страдает душа, дышит чувство. Она обязательно найдет своих слушателей. Да и мода сейчас к такой музыке благосклонна – всюду интерес к ретро, ностальгия по прошлому... Но если говорить по самому высокому счету, я бы, пожалуй, все же посоветовала вам обратиться к чему-нибудь другому.

– Почему?

– Видите ли... Какой бы хорошей эта музыка ни была, она вторична. Она эксплуатирует художественные находки прошлого, ничего к ним не добавляя. Это всего лишь стилизация – блестяще сделанная, но, тем не менее, только стилизация. Прошу прощения, если то, что вы от меня услышите, покажется азбучной истиной. Сотни современников и потомков во все века пытались скрупулезно копировать стиль, скажем, Рембрандта, Баха или Шекспира. Некоторые из них в своем подражании добивались поразительного сходства. Но ни один не сумел ни на волос превзойти образцы, которым подражал. И никогда не сможет превзойти. Потому что такая работа всегда будет только повторением достигнутого... Все они были забыты еще при жизни. Искусство – материя тонкая. Чтобы творить его, нужно выйти на собственную дорогу. Одного лишь профессионализма, каким бы высоким он ни был, здесь не хватит. Даже душа тут не всегда сможет помочь... Этого мало. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Но мы с автором этой мелодии вовсе не ставим цель перевернуть музыкальный мир с ног на голову. Бах рождается не каждый день. Музыка, которую ты услышала, для этого человека – сама жизнь, и никакой другой ему не надо. Так что, полагаю, славы и денег добросовестного эпигона ему будет вполне достаточно и даже еще останется, чтобы поделиться немного со мной.

– В таком случае, желаю вам успеха...

– А ты... не могла бы этому успеху немного поспособствовать?

– Каким образом?

– Ну, для начала я хотел бы выпустить пластинку, не раскрывая пока имени автора и способа исполнения. Для начала – потом, конечно, все это будет названо... Есть трудности и с музыкантами. В силу ряда причин мне будет очень сложно собрать их в студии, поэтому хотелось бы, чтобы запись сделали непосредственно с этой пленки. Сама понимаешь, я от таких дел далек. Куда сунуться, что говорить – понятия не имею. А для тебя музыка – профессия.

– Будущая...

– В данном случае это не имеет значения!

– Дядя Сол, признайтесь честно, уж не в вас ли прорезался сей музыкальный талант?

– Нет, не во мне – в другом человеке. Ну правда же – что ты на меня так смотришь? Но в том, что он прорезался, моя заслуга несомненна – это уж точно.

– Значит, композитор неизвестен, а исполнителей нельзя собрать вместе, потому что они... потому что их, скорее всего, просто в природе не существует – я угадала?

– Что ты говоришь! Это же невозможно – музыка без исполнителей!

– Нет, скажите прямо – я угадала? Да или нет?

– Ну что с тобой поделаешь! Действительно, эта музыка была записана таким образом, что исполнителей не понадобилось...

– Ладно. Чистосердечное признание облегчило вашу участь. Это хорошо. Но неужели вас даже не интересует, как я догадалась? Ну польстите же мне, спросите об этом!

– Да чего уж теперь спрашивать! Разве действительно только для того, чтобы польстить тебе... Ну, считай, что я спросил...

– Дядя Сол, вы ужасно, просто потрясающе неинтересный человек и занудный собеседник! «Считай, что я спросил...» Что это за разговор! Я вот возьму и ничегошеньки не скажу... Или нет, лучше так – мои секреты только в обмен на ваши секреты. Идет? Я даже согласна подождать до вечера, но тогда вы расскажете нам все-все-все... А насчет пластинки я попытаюсь. Конечно, с такими условиями можно рассчитывать только на какую-нибудь маленькую полулюбительскую студию, тиражи которой на «Золотой диск» никак не потянут. Но на первый случай, думаю, это вам вполне подойдет... Это даже будет интересно – анонимный автор, анонимные исполнители... Допустим, какой-нибудь «Икс-ретро-бэнд». А что! Охотники клюнуть на такую авантюру найдутся. Непременно найдутся! Ведь любой из владельцев этих студий в душе рисует для себя славу Сэма Филлипса...

– Ты, должно быть, думаешь, что я знаю, кто такой этот Сэм Филлипс...

– А Сэм Филлипс был владельцем как раз такой полукустарной студии. В один прекрасный день ему посчастливилось первым записать и выпустить пластинки с песнями одного никому не известного парня, которого звали Элвис Пресли. Уж это-то имя, я надеюсь, вы слышали?

– Это – слышал...

– Ну вот, значит, дополнительных пояснений не требуется. Я только хочу спросить, вполне ли вы уверены в человеке, с помощью которого создана эта музыка? Потому что если кто-то предъявит на нее авторские права, это обернется для вас весьма дорогим удовольствием.

– Думаю, что вполне. Но я тоже хочу спросить, поняла ли ты, что для меня до определенного времени были бы очень нежелательны лишние разговоры об этом деле?

– Поняла! Обожаю все таинственное и обещаю молчать как покойник.

– Ну хорошо. Тогда скажи, у отца в офисе телефон не изменился? Мне бы сейчас очень хотелось вспомнить, как звучит его хорошо поставленный адвокатский баритон. А то я уже полдня гощу у вас, а он до сих пор об этом не знает. Нехорошо получается – ведь мы с ним когда-то учились в одном классе!

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/06/1448)