МОНАСТЫРСКИЕ РАЗВАЛИНЫ
Молодой, красивый студент, любимец девушек, вдруг понимает, что его призвание – монашество. Его брат, добродушный упитанный балагур, который никогда не пользовался вниманием противоположного пола, обретает настоящую любовь. Его избранницей становится девушка из неблагополучной семьи.
Эта повесть о поиске смысла жизни, о семейной трагедии и о настоящей любви.
Глава 1
Я не могу так жить!
Мы шли с братом по ночному городу, и я зачарованно смотрел на светлые окна домов. Обожаю ночные окна. За каждым окошком мне чудится неведомая, таинственная и обязательно счастливая жизнь.
Брат мой был угрюм, подавлен и молча шел возле меня, глядя себе под ноги. Он всегда такой после особенного веселья, когда ему удается хорошенько оттянуться. В тот день, вернее вечер, так оно и было. Мы были на дискотеке, где мой брат Ванька дико танцевал в окружении восторженных девиц. Он умеет держать себя с девчонками, они словно мухи на мед слетаются к нему. Высокий, красивый словно актер, голубоглазый, светловолосый – он не одну девчонку свел с ума. Но теперь Ванька шел, словно убитый и смотрел в землю. Я шел рядом, немного мучаясь оттого, что он такой депрессивный. Но все же мои личные переживания были для меня сейчас важнее, чем Ванькина угрюмость. Сегодня на дискотеке я видел Свету Цветкову – она училась с нами в одной группе, и я заглядывался на нее с первого курса. Заметил я ее уже тогда, когда до окончания дискотеки оставалось всего полчаса. Я стал ждать медленную музыку, чтобы пригласить ее на танец. Света была совсем одна. Она танцевала то в одном кружке танцующих, то в другом, то вообще сама по себе. Она красиво танцевала, но вообще, увидев ее здесь, я очень удивился. Мне всегда казалось, что она не дискотечная девушка. Задумчивая, немного печальная, она была как бы со всеми в нашей группе, и в тоже время ни с кем. В ней было что-то трагичное, будто что-то угнетало ее, не давало ей жить и дышать полной грудью. Я обратил на нее внимание как раз из-за этой ее трагичности. Когда мы еще только поступили в институт и проучились месяц или два, то как-то выходя из аудитории, я столкнулся в дверях с нею.
- Привет! – весело, как я всегда это делал, поздоровался я.
- Привет, - ответила она, стараясь выглядеть непринужденной, но в глазах ее была такая дикая безысходность, что я даже отшатнулся от нее.
После этого я и стал приглядываться к ней. Можно сказать, что она постоянно была в поле моего зрения. Я никогда не задумывался о том, что я влюблен в нее или о том, что она нравиться мне. Я просто как-то подсознательно или рефлекторно постоянно искал ее глазами. Мне нравилось смотреть на нее. Хрупкая, изящная, легкая и печальная… Но, когда я после занятий выходил из институтских стен, то совершенно не думал о ней.
Света танцевала и ее трагичность была еще более заметна на фоне общего веселья. Медленный танец все не начинался, и я, кривляясь под музыку, глядел на нее. Она танцевала, а сама была словно сломлена чем-то, раздавлена. Распущенные, длинные светлые волосы до пояса… Я всегда ее в аудитории по этим волосам находил. И вот танцую я и глаз со Светы не свожу, а Ванька в это время словно в гипнотическом трансе под бешеные ритмы крутит девчонок. Те словно обезьяны виснут на нем. Вокруг меня никогда не было такого скопища противоположного пола. Хотя я тоже высокий, светлый, голубоглазый, но, извините, полный. И лицо у меня не такое мужественное, как у брата. Вообще разные мы с ним. На меня девчонки внимания не обращали, а в Ваньку они вечно все влюблялись. Но Света не засматривалась на моего брата, и меня это радовало. Я специально наблюдал за ней в институте и видел, что она не останавливает своего взгляда на нем, как другие девушки из нашей группы.
А дискотека продолжалась. Я взглянул на брата – одна девица болталась у него на плече, а другая лезла ему на спину. Ну и ну! Бывает же такое! Я даже не сразу заметил, что, наконец, заиграла медленная музыка. Сердце мое сильно застучало. Света пошла в противоположную сторону от меня, к стене. Я устремился к ней, а она, дойдя до стены, развернулась и встала. Пока я продирался к ней, лавируя среди танцующих, все боялся, что ее кто-нибудь пригласит, а так как я неуклюжий и большой, то постоянно на всех натыкался. Я даже сбил одного парня, помог ему подняться. При всем этом я не сводил испуганных глаз со Светы: вдруг не успею, и ее пригласят!
Она стояла, флегматично смотрела на медленно кружащиеся пары, мельком скользнула по моему лицу… и тут же снова посмотрела на меня! Мне стало жарко, сердце бухало в груди. Я глядел на нее широко раскрытыми глазами и, лавируя, приближался к ней. Кажется, Света поняла, что я иду к ней. Она вздохнула, выпрямилась – в глазах ее, устремленных на меня, застыл вопрос. Как зомби мы смотрели друг на друга, и я словно зачарованный двигался все ближе и ближе… Но перед самым моим носом один из этаких самоуверенных парней подошел к Свете и, не спрашивая, взял ее за руку и потянул за собой. И она стала с ним танцевать! Опоздал!
Я встал у стены, где она только что стояла, и с несчастным видом смотрел, как она танцует с этим. А Света танцевала с ним, но весь танец смотрела на меня. Только на меня… Ванька в это время танцевал сразу с тремя девчонками, причем одна сидела у него на плечах и, подняв руки вверх, раскачивала ими в такт музыки…
Домой мы пришли поздно и сразу же легли спать. Ванька за всю дорогу так и не сказал ни одного слова, а как лег так, то ворочается, то вздыхает, то вздыхает, а то ворочается. И я спать не мог. Перед глазами у меня все еще мелькали огни дискотеки, и в этом бешеном мельканье я словно наяву видел Свету. Она смотрела на меня из-за плеча того парня, с которым танцевала. Как я мог спать? Да и Ванькины вздохи не дали бы мне уснуть.
- Вань, чего не спишь? – спросил я его в темноту.
- А ты чего не спишь? – в ответ спросил он меня.
- Как же я усну, когда ты ворочаешься и диваном скрипишь?
- Ну хорошо, я тихо буду лежать…
В комнате воцарилась тишина. Но сон все равно не шел. Я лежал и смотрел в окно на звезды. Одна яркая звезда загадочно мерцала, будто подмигивала мне. Казалось, что она знает обо мне все, и все мои переживания и вся моя жизнь кажутся ей мелкими и ничтожными.
Диван под Ванькой вдруг заскрипел с новой силой, брат встал и подошел к окну. Своей головой он загородил мне звезду. Я слышал его тяжелое дыхание. Что-то с ним совсем не так.
- Вань, что это ты? – спросил я, приподнявшись на кровати. Он продолжал тяжело дышать, а потом чуть не со стоном сказал:
- Ой, Сашок, как же можно так жить?
- Как? – удивленно спросил я его в ответ.
- А так, как мы, как все… Что толку от нашей веры? - он замолчал, продолжая тяжело дышать, а я не понимал, что за страсти мордасти с ним творятся.
- Нет, я не могу! Не могу так жить! Какая-то бессмыслица! – он сдвинулся в сторону, и звезда снова стала мне видна. – Ничему невозможно отдать ни сил, ни стремлений – все зыбко, как песок! Так много сил и некуда все это вперить! Жизнь сквозь пальцы утекает… Он умолк и тишина стала такой густой, такой невыносимой, что я, чтобы нарушить ее сказал:
- Но есть же хоть что-то за что можно зацепиться в жизни. Например, приносить кому-то пользу, помогать, любить. Да, самое главное нужно кого-то любить.
- Любить? А ты посмотри, кто и как любит. Сначала мы любим родителей, потом девушку, жену, то есть родители остаются в стороне. Потом у нас рождаются дети, и мы их любим, но дети вырастают и дела им нет до родителей. Мы любим постоянно, но только соответственно своему возрасту. Та любовь, которая была раньше уходит, и мы любим других. А старая любовь? Мы забываем ее, предаем. А люди? Ни одному человеку нельзя отдать себя без остатка.
- А Бог? Он вечный. Ему безразличен наш возраст, наше несовершенство – Он нас просто любит и все.
- Да, Саша, ты прав, но тут… Как жить на земле, чтобы чувствовать эту любовь? Где Бог? Почему, когда мне так плохо, я один на один с собой? Почему молитвы остаются без ответа?
Он сполз со стоном на пол, открывая мне все звезды сразу. Я потянулся к выключателю, и комната озарилась светом. Ванька сидел в одних трусах на корточках, прижимаясь спиной к батарее. Он обхватил голову руками и молчал. Такой молодой, такой красивый и такой… Не зная, что ему сказать, я только молча глядел на его скорбный вид. Какое-то время он так сидел, а потом поднял на меня измученное лицо:
- У меня словно нарыв в груди, на душе. Болит, а прорваться не может. Эти дискотеки, эти девки… Жмутся ко мне, видят во мне красавца, а кто я ? Ну кто я? Я больная душа, которая не понимает эту жизнь. А эта жизнь кошмар! Сплошной кошмар из смертей, из постоянного перехода тела из одного состояния в другое. То мы дети, то взрослые, то старые… Да, Бог есть, но как жить? Как совместить эту жизнь, эти дни с Богом и Его правдой? Где в нашей жизни Христос? Мы живем, будто Его и нет. А как жить по-другому? Где Христос? Мне так хочется все бросить и идти за Ним, но куда? Где же мой Господь? Где Он?
- Может быть внутри нас? – заикнулся я не уверенно. – Царство Божие ведь внутри нас.
- Но где же Оно во мне? Я чувствую внутри себя только нарыв и боль… Эти дискотеки, эти девицы…
- Ну давай не будем туда больше ходить, - сказал я, но брат не слушал меня.
- Меня рвет что-то на части изнутри. Нигде мне нет покоя, ничего мне не мило. Думаешь, что вот сейчас оторвешься, оттянешься, как следует и заглушишь в себе эту боль, но только еще хуже… Хотел недавно со священником в храме поговорить, но на меня бабка какая-то так цыкнула из-за моей серьги в ухе, что я из этого храма чуть не бегом выскочил. Глаза у той бабки злые, да и у тех теток, которые свечки там продавали. Сумеречная зона какая-то…
- Но есть же какой-то выход, Вань, - стараясь говорить как можно бодрее, сказал я. – Нельзя же так сходить с ума.
Я сел на кровати и, подбирая слова, старался сказать ему что-то важное, утешительное:
- Нужно просто жить и не думать ни о чем. Что толку от этих бесполезных мыслей? Все равно хоть думай, хоть не думай – ничего не измениться. Нужно жить, радоваться, любить кого-то, а старость придет – стареть спокойно и знать, что скоро уже все кончится и придет смерть, а после смерти все вечно. Душа же вечная у нас, ты и сам это знаешь.
Ванька вздохнул тяжело и сказал:
- Ты прав, Саш, но что делать с этой пустотой в душе? С этим нарывом? Почему эта жизнь мне вообще постыла и я не вижу в ней ничего, чему отдать свою душу?
- А ты не отдавай. Просто живи и все. И лучше влюбись в кого-нибудь. Знаешь, когда любишь, то это…
- Нет, Саша, ты не понимаешь… Ты… - он снова опустил голову и обхватил ее руками. – Не хочется мне так жить, не хочется…
За окном завывал осенний ветер, словно подчеркивая унылое, безысходное настроение Ваньки. На стене тикали часы, а в моей голове хаотично проносились обрывки мыслей. Мучения бората мучили меня самого, и я бессильно молчал, не зная, что мне вообще делать, как помочь.
Ванька встал и с обреченным видом пошел на свой диван. Такой красивый и такой несчастный. Что толку в его мускулах, в его мужественном красивом лице, если все это не дает ему счастья?
Я выключил свет, и мы затихли. Нет, мы не спали. Каждый думал свою тяжелую думу. О Свете я забыл и думал теперь о брате. Все мне было понятно, о чем он говорил, не понятно было только то, что он так убивается. Все мысли, которые он высказал сегодня о временности и бессмысленности нашей жизни и мне приходили в голову, но я не терзался ими так, как Ванька. Ну да все временно, но я это я. Зачем мне так уж отдавать себя чему-то или кому-то? Я просто жил и был собой и чувствовал уважение к своему внутреннему я, которое неизменяемо.
- Слушай, Вань, - позвал я в темноту. - Брат откликнулся, и я поделился с ним своим мироощущением.
- Да, Сашок, это хорошо, что ты в самом себе имеешь какой-то стержень. У меня такого нет, чтоб я мог сказать: «Да жизнь изменчива, но я это - я». Я не могу так сказать себе, потому что не знаю, кто я. Ты говоришь, что умирает только тело, а наша сущность остается навсегда. Это правда, я все это понимаю, но даже если я ощущаю некоторую ценность своего я, то все равно не могу вписаться в эту жизнь так, чтобы не страдать.
В общем, мои слова ни в чем не убедили брата. И я снова лежал и думал о нем. Что же он так терзается? Если мы родились, значит так надо. Родился – живи, молодой – радуйся молодости, дети есть – расти их, стареешь – старей. Ну вот мы, например, с Ванькой сейчас студенты 3-го курса политехнического института. Ну и надо нам всем этим жить, больше нам ничего и не остается. Родители сняли нам квартиру в городе, а сами остались в нашем маленьком городке. Все хорошо. Мы учимся и не плохо. Чего Ваньке нужно? Почему ему даже жить не хочется?
Я ворочался с боку на бок, старая кровать скрипела подо мной, и невольно вся наша с Ванькой недолгая жизнь проносилась передо мною. Мы всегда были вместе и любили друг друга не только как братья, но и как друзья. Оба с живым характером, чего мы с ним только не вытворяли. Мама с папой называли нас бандой. В садик мы с ним ходили в одну группу, хоть я был младше на один год. Когда он пошел в первый класс, мне пришлось остаться в детском саду без него. Я очень тосковал по нему, хотя у меня и были друзья. Но разве кто-нибудь мог сравниться с Ванькой? Брат был великий выдумщик на всякие занятные вещи, а я всегда был верным исполнителем его затей. Может быть оттого, что Ванька был старше меня, он во всем опережал меня. И мне казалось, что он недосягаемо умен, ловок, красив и вообще самый-самый. Брат же в свою очередь во всем помогал мне, и никогда не смеялся надо мною, если у меня что-то не получалось. Я готов был умереть за него, а он за меня. Мы доверяли друг другу полностью, и могли рассказать один другому обо всем. В Ваньку с детского сада влюблялись девчонки. Даже письма ему писали. Для меня это было привычным делом. И еще я всегда знал, что брат равнодушен к девчонкам, к их письмам, хотя и мог вполне дружелюбно общаться с ними. Я же вообще для девочек был словно подружка. Кажется, они даже не замечали, что я мальчик. И в школе, когда я подрос и стал крупным парнем, все равно они воспринимали меня за своего, даже как бы за свою. Но меня это нисколько не трогало - я был всегда веселым болтуном, и все меня в жизни радовало. Ванька с детства был более серьезен, чем я. К нему и люди относились серьезней, чем ко мне.
В детстве за нами с братом постоянно ходили собаки. Мы их обожали. Мы вообще все зверье обожали и мечтали стать ветеринарами. Может быть, мы так и стали бы ими, но когда настало время поступать в институт, то родители и слушать не захотели о ветеринарном, и нам пришлось поступать в политех. Но мы не жалели об этом. Наш живой характер помогал нам увлекаться всем и с энтузиазмом. Нам не было скучно в политехе. Ванька школу закончил на год раньше меня, но без меня поступать отказался и целый год проработал грузчиком в местном магазине.
Первое время жизнь в городе не нравилась нам. Мы привыкли к вольному ветру, к просторам и лесам, окружавших наш городок. Нас подавляли шум машин, выхлопы газов, многолюдные улицы. Впадая в меланхолию, мы вспоминали жизнь в родительском доме, когда после школы, закинув портфели, до прихода родителей с работы гуляли по окрестностям в окружении собак. До десятого класса мы почти не делали уроки и умудрялись переходить из класса в класс почти без троек. Только в последних классах, когда мы стали более сознательными, стали усердно сидеть за учебниками.
Ванька где-то лет в 15-16 стал доносить до меня свои мысли о бессмысленности жизни. Слушая его, я проникался его мироощущением и тоже стал задумываться о смысле жизни. Ванька очень много говорил мне о смерти, и я с ужасом стал думать о том, что все мы умрем. Конечно, я и раньше знал, что люди умирают, но старался не думать об этом. Я очень любил жизнь, о смерти думать не хотел, но если уж она придет, то, что ж… Ванька же словно открыл глаза мне на то, что смерть обессмысливает всю нашу жизнь. Зачем жить, что-то делать, если мы все равно умрем. Но я не мог долго терзаться подобными мыслями. Утром я открывал глаза, и мне почему-то было всегда радостно. Новый день, в окно заглядывает солнце – хорошо! Ну да, смерть существует, ну и пусть! Сейчас-то я живу! А жить-то как прекрасно! Ванька же не находил себе места от мучающих его мыслей о бессмысленности жизни. Он часто брал разные умные книги в библиотеке, старался найти ответы на свои вопросы, но не находил.
В получасе ходьбы от нашего городка, с другой стороны леса, находились развалины старинного монастыря. Это место еще с детства влекло нас к себе, особенно Ваньку. Мы часто уходили к этим развалинам и подолгу бродили в его окрестностях. Я очень хорошо запомнил Ваньку на фоне разрушенных стен монастыря. Лицо обветренное, в глазах тоска… Я смотрел на него, и мне хотелось оторвать его как-то от тяжелых мыслей, но я не знал как. Меня же самого очень привлекала эта жизнь. Мне хотелось жить, жить, жить! Весна звала меня в счастье, и осень звала меня в счастье, и зима, и лето – все обещало мне что-то необычайное. Светлый образ некой девушки волновал мое воображение, заставлял мечтать.
Ванькины размышления о том, что земная любовь, любовь к женщине, нужна нам только в определенном возрасте, находили отклик в моей душе. Но все равно мне чудилась какая-то сказка в этой любви. А брат говорил, что никогда не женится, что всегда будет один. И это при его внешности и уме! Я не очень верил, что он не женится. Мне казалось, что придет время и ему захочется еще иметь семью, а сейчас просто не пришло его время. Моя романтическая натура противилась Ванькиным фатальным выводам о смерти и бессмысленности жизни. Мы живем, значит так надо. Просто надо и все. В земной любви мне чудилась твердь, и я хотел эту твердь обрести. А брат твердил, что здесь, в этой нашей жизни все не вечно, все быстро заканчивается – все имеет конец, в том числе и любовь. Ну да, он прав был, но я все равно хотел любить, даже если моя любовь невечная. А почему так – я не мог себе этого объяснить. Ванька казался мне мудрым, глубоким, а я в своих глазах выглядел мелким, приземленным, думающим о временных вещах, как о чем-то важном.
Когда нам с братом было уже 17 и 18 лет в наш городок однажды приехали американские проповедники. Мы совершенно ничего не знали о христианстве и просто ради интереса пошли в наш кинотеатр послушать американцев. В первый же день протестанты показали фильм о Христе. Зал был полон народу, и многие, смотря этот фильм, плакали. Ванька же просто слезами обливался, а я хоть и готов был рыдать, но сдерживался. После фильма всем присутствующим раздали Библии. Совершенно бесплатно. В то тяжелое перестроечное время, когда все было по талонам, нам просто так взяли и дали по Библии. Мне Библию и Ваньке Библию. У нас с братом на руках оказалось по сокровищу. Добрые, приветливые американцы… До сих пор вспоминаю их с благодарностью. Они приехали и одарили нас вестью о Христе.
На второй день высокий, уже не молодой американец, читал нам проповеди. Он говорил по-английски, а молоденькая, симпатичная девушка тут же переводила его слова на русский язык. Все, что мы узнавали, поражало нас. Мы слышали все ответы на наши вопросы. Ванька же вообще слушал этого американца затаив дыхание, боясь пошевелиться… Каждый день пока американцы были в нашем городке мы ходили с братом на их проповеди. А через неделю они уехали. Но у нас остались в руках Библии подаренные ими. Мы запоем читали их. Иисус Христос прочно вошел в наши сердца. Ванька же совсем не выпускал Библию из рук, и все свободное время проводил за ее чтением. Он перестал читать другие книги, перестал сидеть перед телевизором. Его душа жаждала каких-то перемен, самоотречения. Ему хотелось все бросить и идти за Христом, но куда? Приходилось жить, как раньше и это угнетало его. Я же, согреваясь мыслью о Господе, мог жить обычной жизнью. У Ваньки же произошел какой-то разрыв с действительностью. Он в то время уже не учился в школе и подрабатывал грузчиком. После работы он уходил куда-нибудь один и экзальтированно предавался молитвам и высоким мыслям. Тем не менее, если в школе или в кинотеатре были дискотеки, он вместе со мной ходил на них, и мы веселились. Девчонки вились вокруг него, сами приглашали его на медленные танцы. И Ванька с самодовольным видом танцевал. Ему льстило внимание девчонок, и сам он выглядел уверенным в себе парнем. Но каждый раз после дискотек на него находила меланхолия. Он потом несколько дней ходил угрюмый, и при любой возможности уходил к развалинам монастыря.
Когда мы поступили в институт и стали жить в городе, то первое время очень мучились из-за шумной суеты многолюдного города. Но потом немного привыкли. Нам даже стали нравиться старые городские улочки с покосившимися старыми домами, на которых до сих пор были резные ставни. На этих улочках росли старые огромные тополя, в ветвях которых постоянно каркали вороны. Мы учились, бродили по улицам, беседовали на высокие темы и иногда благополучно отрывались на дискотеках. Вернее отрывался-то Ванька, а я на этих дискотеках надеялся познакомиться с какой-нибудь девушкой. Но со мной, наверное, что-то не так было, по крайней мере, мне так казалось. Никакие девушки на меня внимания не обращали, будто я и не парень, а мешок с картошкой. Танцевать со мной не шли, а если и шли, то все этим и заканчивалось. В институте же, как и в школе девчонки воспринимали меня как свою приятельницу. Другое дело Ванька – он ничего не делал для привлечения противоположного пола, у него это получалось как-то само собой. Но меня все больше удивляло противоречие в его поведении. Он то словно тихое безмолвное существо был наполнен самыми возвышенными чувствами, а то вдруг вел себя как какой-нибудь Дон Жуан. На переменах обнимался с какой-нибудь поклонницей, а вечером тащил меня на дискотеку. Я же, видя его расхлябанное поведение, уже предчувствовал последующую за этим его депрессию. Но такого отчаяния, как сегодня, у него еще не было никогда.
Глава 2
Света Цветкова
На следующий день, не выспавшиеся мы пошли в институт. Ванька был все еще подавлен и молчал. Желая его развеселить, я, встретившись с сокурсниками, много балагурил, шутил, и все вокруг покатывались со смеху. Но Ванька, будто не слышал ничего. На лекциях, на практике брат меланхолично делал записи, расчеты и вяло слушал преподавателя. Таким он был и на следующий день, и на третий, и на четвертый… Совершенно не зная, что мне делать, я ломал голову, как мне помочь брату. Его вид очень удручал меня, мучал, и я думал о том, что в таком состоянии, как у него, долго находиться нельзя. Мне все время вспоминались его слова, о том, что ему не хочется так жить, и я боялся, как бы он не наложил на себя руки. В моей голове в эти дни словно жвачка пережевывалась мысль о том, что можно сделать, чтобы брат стал прежним. Но ничего я не мог придумать, а Ванька как раненый зверь гнал от себя назойливых девчонок, причем делал это грубо. Девчонки обижались и постепенно оставили его в покое. Правда, девушки, которые к нему липли, были особой, так сказать вульгарной категории. Как-то я попытался сказать Ваньке, что он не тех девчонок к себе привлекает, на что он промычал в ответ, что он не собирался их привлекать – они сами к нему привлекаются.
- Мне вообще они не нужны! – раздраженно сказал он. – Те они или не те – мне все равно. Мне их не надо!
- Ну это сейчас тебе не надо, - возразил я. – А скоро жениться захочешь, чтоб семья, дети…
- Семья, дети, жена…- вяло повторил он. – А потом что? Мне этого мало будет. Мне нужен только Он. - Ванька показал пальцем на небо. - Только я не знаю, как жить, чтоб все время быть с Ним, - трагично добавил он.
А я не мог видеть его в таком состоянии, мучился, думал, но ничего не мог придумать отрадного для него. Усиленная мысленная работа заставляла меня застывать на месте, уставившись в одну точку, и мой мозг жевал одну и ту же мысль о брате. На четвертый день после той злополучной дискотеки Ванька был все еще угрюм, и я на одном из зачетов застыл вот так, уставившись прямо на преподавателя. Я смотрел на него и не видел, и только думал, думал. Преподаватель попросил меня выйти из кабинета, но я ничего слышал. Кто-то из ребят толкнул меня сзади, и я опомнился.
Но самый знаменательный ступор напал на меня на следующий день, когда я в столовой, взяв булочку и чай уселся за стол. Ванька в это время был в библиотеке. Я машинально жевал и смотрел перед собой, при этом я ничего не видел. Мой рот жевал булку, а мозги жевали мысль. Как потом оказалось, я смотрел в это время на Свету, ту самую, которую не смог пригласить несколько дней назад на танец. Она стояла в очереди за едой и вся извелась под моим гипнотическим взглядом. В конце концов, она отвернулась от меня, перестала обращать внимания на мой упорный взгляд. Но девчонки, которые стояли рядом с ней быстро оценили обстановку:
- Светка, Сашка Крылов на тебя уставился! – Сообщила ей Ленка Панкратова, растягивая большой рот в многозначительную улыбку.
- Ну и пусть! – отмахнулась Света, - У него опять ступор, как на зачете.
- Нет, Свет, на препода он не так смотрел, - возразила Аленка Бесс, одна из поклонниц моего брата. – Ну глянь, какое у него лицо! Он явно к тебе не равнодушен. Света бросила быстрый взгляд в мою сторону. А я с тупым, жующим лицом, продолжал думать и глядеть на нее.
- Ну вообще! – возмутилась Света. Но ее очередь в это время уже подошла. Она взяла чай с пирожком и решительно направилась ко мне. Она шла, а я глядел на нее. У меня был глупый вид.
- Сашка, прекрати этот кошмар! – сердито сказала она мне, поравнявшись со мной. Я вздрогнул, пришел в себя.
- Что? – оробел я, увидев перед собой Свету. Она никогда не общалась со мной, а тут ей вдруг чего-то надо.
- Чего вылупился? – еще сердитее спросила она, и мне даже показалось, что из ее глаз посыпались искры.
За соседним столом послышался неудержимый смех. Это Ленка Панкратова с Аленкой Бесс дали волю своим чувствам.
- Я… Кто? – краснея, спросил я.
- Ты вылупился!
- Я? Куда?
- На меня! Глядишь, как баран. Не знаю куда деться! Уже все смеются вокруг.
Я посмотрел по сторонам, столовая была полна народу, но никто так уж не смотрел на нас – у всех были свои дела. Только Ленка с Аленкой с ума сходили от ехидства. А до меня, наконец, дошло все происходящее: я задумался и уставился на Свету. Ужас! Мне стало жарко, я мгновенно вспотел и, еще больше покраснев, отодвинул от себя недоеденную булку и недопитый чай:
- Извини, я задумался и, наверное…
- Ну и фиг с тобой, - она сделала движение, чтобы отойти от меня, но мой несчастный вид с пылающим лицом произвел на нее сильное впечатление. Немного поколебавшись, она вдруг поставила свой чай и тарелку с пирожком на мой стол и села напротив меня. Меня с новой силой бросило в жар. Я вспотел еще больше и боялся дышать. Она села со мной! Она вот тут! Боясь поднять на Свету глаза, я думал о себе, что у меня все лицо в капельках пота и красное, и, что я выгляжу, наверное, просто дураком. Осторожно взглянув на нее, я увидел в ее глазах сочувствие и тепло. И тут она мне улыбнулась. Улыбнулась так, будто мы с ней давние друзья. Ее улыбка показалась мне солнышком, выглянувшим из-за туч, и я забыл о том, что я потный и красный, и противный и улыбнулся ей в ответ.
Ленка с Аленкой за соседним столом совсем впали в смеховую истерику от наших улыбок, но мы со Светой этого даже не заметили
- Скажи, - продолжая улыбаться, спросила меня Света. – Тогда на дискотеке, ты хотел меня пригласить?
- Хотел, - снова покраснев, сказал я, - но не успел.
- А сегодня после лекции проводишь меня? – в ее глазах было столько симпатии ко мне, что я задохнулся и ничего не смог ответить, и только издав нечленораздельный звук, кивнул.
Она засмеялась и встала из-за стола:
- Ну тогда жди меня после последней пары возле входа в институт.
Я смотрел ей вслед, как она идет из столовой, и счастье, словно волнами накрывало меня. Она ни чай не выпила, ни пирожок не съела. Тоже не могла есть… Сердце мое барабанило как бешенное, и я никак не мог поверить в случившееся.
О, с каким нетерпением я ждал, когда закончиться последняя пара. Я просто извелся и не сводил глаз со Светы, которая сидела впереди, наискосок от меня у окна. Мы с Ванькой сидели почти в конце аудитории, и брат, заметив, как я нетерпеливо ерзаю, спросил:
- Ты что из кожи вон лезешь?
Мне показалось, может быть от счастья, что он перестал быть подавленным, и я сказал ему, сияя улыбкой, как начищенный самовар:
- Света Цветкова попросила меня проводить ее после последней лекции!
- Да ну! – вскинул брови брат.
- Да! – ликование так и било из меня. Ванька внимательно посмотрел на меня и, покачав головой, с улыбкой отвернулся. Увидев его улыбку, я совсем приободрился. Кажется, брат становиться прежним!
- Слышь, Вань! – толкнул я его в бок. – Как я выгляжу? Лицо не потное?
- Потное, - усмехнулся он, - а еще и красное и лоснится от жира.
- Да ты что? – я полез в карман за носовым платком.
- Я пошутил, - остановил меня брат. – Все у тебя нормально, и сам ты хороший.
Облегченно вздохнув, я снова стал ждать. Лекция была такой скучной, такой занудной, что казалось никогда не кончиться. Ванька постоянно усмехался, когда я каждые пять минут смотрел на часы, но мне его усмешки были словно бальзам на душу. Наконец-то он становиться таким как раньше!
Когда лекция, эта занудная, скучная лекция закончилась, то я с несвойственной мне живостью выскочил из аудитории, и понесся вниз по лестнице.
Я стоял у входа и ждал ее. И Света скоро появилась Легкая и стремительная вышла она из института.
- Света я тут! – сделал я шаг навстречу и тут же покраснел, подумав, что веду себя как дурак. Но она так радостно улыбнулась мне, что я успокоился. Мы вышли за ворота и пошли по улице. Света так тепло смотрела на меня, так ласково обращалась со мной, что я всем своим существом чувствовал ее большую симпатию ко мне. Нам было легко и просто друг с другом, казалось, что мы знали друг друга всегда. Я мог говорить с ней без своих обычных шуток и приколов, которыми я обычно сыпал, и чувствовал себя рядом с ней нормальным человеком, а не пухляком-балагуром, который призван всех смешить. Таким, как со Светой я был еще с собственным братом. С ним я тоже был самим собой, и мне не нужно было постоянно хохмить.
Я признался Свете, что она нравиться мне с первого курса, то есть уже третий год. А она сказала, что впервые обратила на меня внимание только несколько дней назад на дискотеке, когда я шел ее приглашать на танец, но не успел.
С шумных центральных улиц с многоэтажками, мы свернули на тихую старую улочку, и пошли вдоль старинных кирпичных и деревянных домов с резными ставнями. В ветвях тополей каркали вороны. Был ноябрьский серый день, но мне этот день казался необыкновенным. Старые дома, голые деревья, серое небо над городом – все казалось мне другим, весь мир словно преобразился. От Светы исходило душевное тепло, понимание, и я, не знаю уж как, начал рассказывать ей о брате, о его мучениях, терзаниях, о том, как меня все это беспокоит. Света очень внимательно слушала меня. Она даже остановилась и глядела на меня широко распахнутыми глазами.
- Я же и в ступоры впадал, и на тебя тогда вылупился из-за того, что думал о Ваньке, о том, что в таком состоянии, как у него долго находиться нельзя, - закончил я свой монолог о брате.
- Я тебя очень хорошо понимаю, - сказала Света. – Когда у наших родственников что-то не так, то и мы не можем жить спокойно. А вообще, я не знала, что твой брат испытывает такие глубокие переживания. Я думала, что он бабник.
- Не-ет, - возразил я, немного обидевшись за Ваньку, - ему до баб дела нет – они сами виснут на нем, а он сам не знает чего ему надо. Кидается из крайности в крайность и покоя не знает. Это он только на людях держится так самоуверенно и независимо, а когда никого рядом нет, то маска благополучия слетает с него. Он все время мечется внутри себя и не находит покоя. Это метание в нем то в большей степени, то в меньшей, но всегда присутствует.
- Может быть это из-за молодости? – предположила Света. – Многие в юности рвутся куда-то, мечутся, страдают, пока с возрастом не остепеняться.
И я подумал, что может быть действительно все еще наладиться у Ваньки. Ведь ему еще и двадцати одного не исполнилось. Может с возрастом его терзания пройдут?
- Но меня больше удивляет то, что ты так переживаешь за брата, - сказала Света. – Ты о себе ничего не говоришь, а только Ванька, Ванька…
- Он мне не только брат, но и друг, - объяснил я. – Не могу равнодушно относиться к его проблемам.
Но я чувствовал, что Света больше не Ванькой, а мной интересуется. Это было удивительно. Никогда еще в своей жизни я не чувствовал такого теплого интереса к себе. Я даже вырос в своих глазах. Мне уже не казалось, что я обыкновенный упитанный парень, на которого и глядеть-то нечего. Я шел рядом с ней и ощущал сам себя глубоким, умным, сострадательным и очень даже симпатичным молодым человеком.
- А ты сам думал над теми вопросами, которые мучают Ваньку? – спросила меня Света, внимательно заглянув мне в глаза.
- Думал, - кивнул я головой. – Но понимаешь, у меня другое мироощущение, чем у него. Я как бы внутри себя сижу, и я не изменяем.
- Как это? – не поняла Света.
- Ну… Я тебе просто объясню, как я сам все это чувствую.
Она кивнула, и я продолжил:
- Еще лет с семи у меня возникло такое ощущение, что я всегда был, и всегда буду. До рождения – был, после смерти - буду. А в этой жизни я сижу в теле, как в трамвайчике и смотрю через глаза, как через окна на все происходящее. Когда-нибудь я доеду до своей остановки, выйду из моего трамвайчика, но это будет радостью для меня, потому что я вечен и Бог будет со мной.
Свете очень понравилось мое мироощущение, она даже засмеялась.
- Ты цельный человек! - весело сказала она. – Ты говорил обо всем этом Ваньке?
- Говорил, - вздохнул я, - и ему это тоже все понравилось, но он все равно не перестает метаться.
- А ты? Ты как ощущаешь себя? – спросил я ее.
Она подумала, глаза ее стали серьезными. Тень обреченности и трагичности легла на ее лицо. Губы перестали улыбаться, плечи опустились… Может быть мне не нужно было ее спрашивать об этом? Но что я такого спросил? Она ведь тоже меня об этом спрашивала.
Света продолжала обдумывать мой вопрос и молчала, а я не вынося нависшего над нами напряжения, приготовился сказать какую-нибудь шутку, чтобы разрядить обстановку, но Света в этот момент повернула ко мне лицо:
- А у меня… У меня… - каким-то глухим, сдавленным голосом сказала она. – У меня мой трамвайчик, наверное, скоро останется пустым…
Я остановился, глядя на ее разом покрасневшие глаза, дрожащие губы. Вот-вот и заплачет. Да что такое?
С большим усилием Света подавила в себе слезы, и, взглянув на меня уже совершенно сухими глазами, сказала:
- Прости, просто в моей семье… У нас в семье трагедия, и я не знаю, как выдержу все это…
Я, ошеломленный разом возникшей в ней перемене, продолжал стоять и изумленно смотрел на нее.
- Ну пошли, - как ни в чем ни бывало, потянула она меня за рукав.- Я потом тебе, может быть, все расскажу. Сейчас пока не могу – очень тяжело.
Ее голос снова дрогнул, но она усилием воли, снова заставила себя успокоиться. Мы снова побрели под завывание ветра по старым улицам. Я старался делать вид, что все нормально, Света тоже неестественно оживленно болтала, но мы оба понимали, что уже все не так. Чувствовалось, что Света ощущает себя виноватой из-за вырвавшихся слов, непрошенных слез. Я же был просто оглушен тем, что в ее жизни существует какая-то трагедия. Сердце мое сжималось от боли. Сразу же мне вспомнилось, что я всегда чувствовал в ней что-то трагичное, то, что не дает ей свободно дышать, жить… Мы шли, болтая ни о чем, стараясь заглушить возникшую неловкость, и время от времени бросали друг на друга нежные взгляды. «Ничего не бойся – я с тобой!» - кричало мое сердце. «Спасибо!» - читал я ответ в ее глазах.
Уже почти совсем стемнело, ветер усилился. В домах вовсю горели окна. Света остановила меня возле старого трехэтажного дома.
- Вот и мой дом, - сказала она, - Вон то окошко на втором этаже – моя съемная квартира.
- Съемная? – удивился я. – Ты тоже снимаешь квартиру? А я думал, что ты городская.
- Нет, до моего поселка полтора часа на автобусе добираться, и это только от автовокзала, а еще до него доехать надо. Родители, вернее мама решила, что лучше будет, если она снимет мне квартиру здесь.
- Понятно, - вздохнул я. Мне не хотелось от нее уходить. - Быстро мы что-то дошли, - еще раз вздохнув, с сожалением сказал я.
- Ничего себе быстро! – засмеялась Света. – Мы с тобой уже три часа кругами ходим! А завтра, между прочим, еще курсовую сдавать, а она у меня не готова.
Она направилась к своему подъезду, махнув мне на прощанье рукой. Возле подъезда она оглянулась, улыбнулась и скрылась за дверью.
Я немного постоял у ее дома и тоже направился восвояси. Душа моя была полна впечатлениями, и я то пускался бежать, не вынося душераздирающих чувств, то медленно плелся, вспоминая до мельчайших подробностей нашу прогулку. Когда я пришел домой, Ванька сидел в комнате за письменным столом и писал. Завтра последний срок сдачи курсовой.
- Думал ты вообще ночевать не придешь, - буркнул он, не поднимая головы. Я ему ничего не ответил, и только внимательно посмотрел на его лицо. Неужели он опять подавлен? Или мне это только кажется? Ванька поднял голову и посмотрел на меня.
- Ну и что мы стоим над душой? – шутливо проворчал он. – Или ты уже написал свою курсовую?
Я легкомысленно бухнулся на диван возле стола, раскинув руки, и громко вздохнул. Ванька скептически хмыкнул. И вот как он так хмыкнул, так я окончательно уверился, что с ним все в порядке.
- Слушай, Вань, я чуть с ума не сошел, пока ты в своей депрессии ходил! – возмущенно попенял я ему. Он продолжал скептически разглядывать меня.
- Да, - кивнул я. – Больше, пожалуйста, не впадай в депрессию, а то мне плохо.
Ванька снова хмыкнул, покачал головой и снова принялся писать. А я, еще раз громко вздохнув, поднялся со скрипучего дивана и пошел на кухню. Открыл холодильник, поглядел, что там у нас, и снова закрыл. Нет, я не мог есть, слишком я был взволнован, и меня слегка лихорадило. Расположившись на кухонном столе, я тоже стал дописывать свою курсовую. Но какая там курсовая?! Света стояла у меня перед глазами, и я снова и снова вспоминал нашу прогулку. Я словно видел ее перед собой: ее глаза, лицо, нежный румянец на щеках. Я будто слышал ее слова, чувствовал ее симпатию к себе. Никогда в жизни я не мог представить себе, что бывает такое между людьми, никогда я не был так счастлив, и никогда еще не испытывал такой боли в душе. Что за трагедия у нее? Почему она не может без слез вспоминать о ней? Об этом было невыносимо думать, и я словно раненный зверь издал жалобный стон.
- Ты чего? – спросил меня из комнаты Ванька. Я в ответ снова простонал. Но как она на меня смотрела! С такой теплотой, с таким доверием! И это на меня! Да как же раньше я жил без всего этого? Жил и сам себя не знал. Ехал в своем трамвайчике-теле по жизни и спал в оцепенении и был доволен. И вдруг такое! Нет, нет, мне нужно писать курсовую. Надо сосредоточиться и писать. Я начал делать расчеты, но запутался, и снова образ Светы возник передо мной… Часы в комнате на стене тикали, а моя курсовая не двигалась с места. Ванька в комнате встал из-за стола и улегся на диван. Он уже закончил, а я… Ничего у меня не получалось. Сколько просидел, а ничего не написал. Меня взяла досада:
- Тьфу ты! – отодвинул я от себя листы курсовой. – По башке надо постучать тому, кто придумал все эти курсовые!
- Давай помогу! – подал голос Ванька. Он встал с дивана, вышел ко мне на кухню, склонился надо мной:
- Чего там у тебя?
- Вон, - сердито сунул я ему недоделанные таблицы с расчетами.
- Ага, у тебя почти как у меня, почти то же самое. Ну-ка, вылазь отсюда.
Я уступил ему место и пошел в ванную. Все падало у меня из рук: полотенце, мыло, мочалка. В маленькой ванной я, большой и неуклюжий, стукался о стены. А уж когда флакон с шампунем упал у меня с грохотом, Ванька не мог этого не услышать и крикнул мне:
- Сашок, ты живой?
- Все нормально! – крикнул я в ответ и уже, наверное, в пятый раз уронил мыло. И это все из-за Светы. Она стояла у меня перед глазами, как прекрасное видение, и я глупо улыбался сам с собой.
Когда я вышел из ванной, Ванька уже закончил мою курсовую и снова валялся на диване с книгой. Повезло мне, что у нас похожие почерки.
- Быстро ты, - удивился я. – Спасибо!
- Да ладно, - отмахнулся брат. – У тебя там почти все сделано было. Ты сам-то как?
- Нормально, - стараясь сдержаться от переполнявших меня чувств, ответил я, а самого трясет, как в лихорадке. Разобрав кровать, я лег в постель. Ванька тоже встал, разделся, постелил себе и лег под одеяло. Я протянул руку, выключил свет. В животе пусто, а есть не хочется. Надо уснуть, и завтра я снова увижу ее. Но сон не шел. Вспоминая свою прогулку со Светой, я то холодел, то покрывался потом. Я ворочался, стонал, словно от боли, и бедная кровать на старых пружинах дико скрипела подо мной.
- Сашок, ну ты чего? – услышал я голос брата. – Так все плохо, что ли?
- Ничего не плохо, просто я никак не могу успокоиться, - раздраженно ответил я.
- Ну расскажи, может быть тебе легче станет.
- Расскажи, расскажи… Ну ладно, слушай…
Мне действительно хотелось ему все рассказать, впечатления просто душили меня, но почему-то, словно что-то связывало мне язык. Теперь же, когда Ванька сам попросил меня рассказать, мой язык развязался, и я выложил ему все. Ванька молча слушал меня, а я говорил, говорил… Я не сказал ему только о том, что много говорил о нем со Светой.
- Я рад за тебя, - сказал он мне, когда я умолк. – Мне кажется, что у вас все всерьез и надолго.
«Всерьез и надолго», - повторил я про себя, чувствуя, что это действительно так.
- Но видишь ли, - сказал я, - у нее что-то там в семье неладно. В ней порою видна какая-то сломленность. Она даже говорит, что не знает, как ей все это пережить.
- Переживет, - сонным голосом уверил меня Ванька. – Молодая, красивая, здоровая – вся жизнь впереди. Чего ей семья? У нее скоро своя семья будет.
- Но мало ли что бывает, - возразил я. – Вон она как переживает, даже думает, что умрет…
- Да ладно, - усмехнулся брат. – Живет же она с этим всем и дальше проживет. И давай спать, я уже засыпаю.
- Интересно, что за беда у нее? – задумчиво спросил я, но Ванька не ответил. Он уже спал. Я же так и лежал до утра, не сомкнув глаз.
Утром, войдя в аудиторию и увидев Свету с бледным лицом и кругами под глазами, я подумал, что и она не спала. Она махнула мне рукой и приветливо улыбнулась. Ноги мои подкосились, но я не подал вида. Искоса взглянув на брата, я бодро направился к Свете. Брат хмыкнул мне в след:
- Иди, иди не оборачивайся.
Подойдя к девушке, я сел возле нее:
- Всю ночь не спал, о тебе думал.
Света вспыхнула, румянец загорелся на ее бледных щеках, и она так доверчиво посмотрела на меня, будто я добрый ангел, избавивший ее от чего страшного. Весь этот день я не отходил от нее и видел, что ей хорошо со мной. Мне все время казалось, что она словно прекрасное растение была закрыта стеной от солнышка и чахла, а я пришел, убрал эту стену и она расцвела. Я же рядом с ней казался сам себе уникальным, тем единственным, который может осчастливить ее.
Сокурсники с любопытством поглядывали на нас, Ванька делал мне ободряющие знаки, но мне было ни до кого и не до чего.
После занятий я снова гулял со Светой. Мы опять блуждали под завывание ветра по подворотням и были счастливы. Она была весела и не сводила с меня глаз. Ее взгляд из небытия приводил меня в бытие. Мы бродили без всякой цели – куда ноги несут, туда и шли. Пришли в новый микрорайон, где были правильные ряды девятиэтажек с благоустроенными дворами, зашли в магазин, купили пирожных. На улице холодища, ветрище, а нам было радостно и весело, словно солнечной весной. Почему-то лучше всего, уютнее нам было на задворках. Мы и здесь, в новом микрорайоне, неосознанно сворачивали на зады. Пирожные оказались очень вкусными, и мы их ели, смеялись, и нам было замечательно. Я даже не знал, что Света может быть такой веселой, смешливой. На каждую мою шутку она заливалась смехом, и прохожие недовольно глядели в нашу сторону.
- Ой, не могу! – смеялась она, - Это ж надо такое сказануть!
А я вроде бы ничего такого уж и не говорил, но мне нравилось ее веселость, и я без умолку сыпал шутками.
Проходя позади одной из девятиэтажек, мы увидели под одной из лоджий, как бы нишу, в которой расположились бомжи. Один лежал там, другой сидел, а третий был на улице. Этот третий, заглядывая в нишу, что-то говорил двум другим. Света увидев их, притихла, а я поежился, глядя, как лежит на улице, на таком холоде один из этих людей.
- Какой Аллах? – сказал стоящий бомж. – Это у вас Аллах, а у нас Христос.
- Да какая разница?- сказал лежащий, - Бог Он и есть Бог.
- Не-ет! – возразил стоящий. – Бог только Христос.
- А хто ш такой Аллах? - хрипло спросил, тот, который сидел.
- Это мусульманский Бог, - уверенно сказал лежащий, – Я мусульманин, у нас Бог – это Аллах.
Мы со Светой невольно замедлили шаг, слушая бомжей. Вид их был ужасен. Одежда грязная оборванная, лица одутловатые, с синяками, губы запекшиеся, глаза гноящиеся. Но в этих больных мутных глазах был неподдельный интерес к разговору.
- Шо ш у мусульман один Бох, а у христиан другой шо ли? – прохрипел сидящий бомж, поправляя грязную драную ушанку на голове.
- Ну не знаю…- раздумывая ответил стоящий.
- А шо ш, два Бога шоль?
- Их вообще много, - ответил тот, что лежал. – У Христиан Христос, у кришнаитов Кришна, у буддистов Будда, а у мусульман Аллах.
- Но это ш один все Бох, это его просто по-разному у разных народов называют, - сделал вывод сидящий.
- Нет, - покачал головой стоящий. – Те не Боги, Бог – это только Христос…
- Не может такого быть, - с чувством сказал лежащий. – Бог, Его как не назови – Он Бог.
- Ага, а если Богом не Бога называют?
- А кого ш? – прохрипел сидящий.
- А кого угодно, хотя бы и статую какую-нибудь, как в Древней Греции…
О чем говорили бомжи дальше, мы не слышали – свернули за угол. Веселость с нас слетела, мы задумчиво брели какое-то время. Картина грязных вонючих бомжей, которые выясняли кто ж такой Бог, сильно впечатлила нас.
Я посмотрел на Свету. Скорбные складки залегли в углах ее губ, в глазах снова возникла та знакомая уже мне обреченность.
- Ну ты что? – нежно спросил я ее. - Из-за бомжей расстроилась?
Она тяжело вздохнула и ничего не ответила…
Напрасно всю оставшуюся прогулку я старался рассмешить ее. Она только вежливо улыбалась на мои шутки, а сама будто вот-вот готова была расплакаться.
Вечером перед сном, когда мы с Ванькой уже лежали в постелях и выключили свет, я рассказал ему про бомжей.
- Да-а, - задумчиво протянул он.- Люди они везде люди…
- Интересно, как они бомжами стали?
- Всякое бывает…
- Да, но я теперь хожу и думаю: Бог – Он только Христос или Аллах, Кришна, Будда – это тоже Он, только под разными именами?
Ванькина кровать заскрипела, это он сел. Кажется, мой вопрос взволновал его. Он перевел дыхание и, все больше возбуждаясь, начал говорить:
- Ну, под Аллахом у мусульман подразумевается Бог, только они не признают нашу Троицу – Отца, Сына и Святого духа. У них просто Бог – Аллах, в одном лице. А Кришна – это аватар Вишну, то есть воплощение бога Вишну (у них, у индуистов, три основных бога – Брахма, Шива и Вишну). Теперь про Будду. Будда был человеком, его звали Гаутама, он однажды осознал, что причина страдания в желании. Если человек освободиться от желания, то он становится «просветленным», то есть Буддой. Цель Буддистов – это нирвана, то есть выход из непрестанных перевоплощений. А Христос – это Сын Божий, который пришел на землю, чтобы спасти всех нас. Я читал много о других религиях, но все они куда-то вкось уводят. Буддисты и индуисты стремятся выйти из круга перевоплощений, и первые стремятся к нирване, а вторые к слиянию с безличным Брахманом. При этом они как бы утрачивают свою личность. А мусульмане признают Аллаха единственным Богом. Иисус Христос у них всего лишь пророк, а Библия – книга только лишь пророческая. У них Магомет выше Христа, а Коран имеет превосходство над Библией. У Христиан же Иисус Христос – Бог, а Бог – это Любовь. Цель христианства – возлюбить всей своей душой Бога и научиться жертвенной любви к ближним. В этом все наше спасение и вечная жизнь. Наш Христос – Личность и мы все в Нем – личности. А каждая личность неповторима, и в каждой личности – целый мир.
Я даже привстал от такого потока информации. И откуда Ванька все знает?
- О-о, Вань, как ты много знаешь, - сказал я, когда он замолчал.
- Не так уж и много, это элементарные знания, - ответил брат. – Но ты хоть понял что-нибудь?
- Конечно, - неуверенно ответил я. Мне не хотелось признаваться брату, что в голове у меня после его объяснений совсем все перемешалось. Единственное, что я понял из всего, что у христиан Иисус Христос – это Бог, а Бог – это любовь. И то я понял это только из-за того, что испытывал огромную любовь к Свете…
Приближался Новый год. Мы со Светой продолжали встречаться. Я уже успел понять ее характер, многое узнал о ее увлечениях. Внутри нее будто постоянно горел огонь. Она любила читать исторические книги, но не романы, а научно-популярные издания. Еще она обожала движение – до семнадцати лет занималась акробатикой. Ее тянуло каждый день затащить меня в какое-то экзотическое место. Особенно она любила забираться на крышу одной из девятиэтажек, чтобы посмотреть вдаль, за город, туда, где были милые ее сердцу просторы.
- Я просто задыхаюсь в городе, - говорила она, и с восторгом смотрела с высоты на далекие степи и перелески. Но мне было трудновато лазить за ней на крышу. Лестница была неудобной - мне жутко было лезть по этой лестнице. Казалось, что я сорвусь и полечу вниз. К тому же выход на крышу был узковат для моей большой фигуры, и я с трудом протискивался на свободу. Света же словно не замечала моих мучений. Она как обезьяна влезала в одно мгновение на крышу и, пока я тяжело карабкался туда, с восторгом глядела вдаль и почти всегда пела одну и ту же песню:
Широка страна моя родная!
Много в ней лесов полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
От полей до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит, как хозяин
В необъятной Родине своей!
Я забирался на крышу и тоже смотрел туда, где свобода, где нет ни машин, ни шумных улиц, ни домов, а только просторы и много неба. Да мне тяжело было лазить на крышу, но в то же время все это воспринималось мною с восторгом. Мне нравилась сама Света, такая подвижная, такая необыкновенная в своих порывах, мне нравилось со сладким чувством тоски смотреть вдаль, за город. Казалось, что мы, залезая на крышу, выходим из замкнутого круга обыденной жизни, будто мы нашли дверь в свободу и можем дышать свежим воздухом.
А еще Света любила гулять по набережной. Широкий разлив Волги, многочисленные островки приводили ее в восторг. Когда же в декабре Волга замерзла, Света тут же потащила меня гулять по льду. И мне это нравилось. С каждым разом мы уходили все дальше и дальше, мы обошли многие острова и даже однажды дошли до другого берега. А у одного из островов находился старый, давно брошенный корабль. Света тут же его весь облазила. А мне казалось, что рядом с нею, мне открывается совершенно другой мир. Мир из путешествий на крышу, путешествий по замерзшей Волге, и все это на фоне бесконечных, интереснейших бесед на все темы. Раньше я никогда не думал, что предмет Истории может быть таким интересным. В школе История казалась мне скучной, особенно когда нужно было запоминать даты различных съездов КПСС и трудовых пятилеток. Света же читала другие исторические книги, где не было ни съездов, ни пятилеток, ни каких-то там верхних и нижних палат в правительстве, в которых в свое время я никак не мог разобраться. Нет, она читала только то, что ей было интересно. Люди, судьбы, события… К тому же в стране произошла перестройка, социалистическая идеология утратила свое значение, на полках в книжных магазинах появились правдивые книги о настоящей жизни, без обычного для социализма идеологического уклона.
Света оказалась очень начитанной, слушать ее было очень интересно. Я смотрел на нее, слушал и думал: «Откуда такие люди берутся? Ванька религиозные книги читает, а она исторические… Брат еще ладно он парень, но откуда у Светы, у такой красивой девушки, такой интерес к истории Родины и других стран? Ведь могла бы наряжаться, кокетничать, мечтать о принце, а она психиатрические эскизы наших царей читает и потом с интересом о паранойе Ивана Грозного рассказывает».
Как-то я ей сказал об этом, а она засмеялась в ответ и весело сказала:
- Вот еще – наряжаться! Скажешь тоже! Я же не фря, какая-нибудь! Ну а принца я себе уже нашла, - при этом она с такой нежностью посмотрела на меня, что у меня дыхание перехватило.
Света вообще всегда, при любом случае говорила мне, что я удивительный человек и что со мною ей очень легко и хорошо, как ни с кем другим. Она считала меня идеалистом, так как я даже в потерявших человеческий облик алкоголиках и бомжах я видел просто несчастных людей и не имел к ним отвращения.
У Светы же было болезненное отношение ко всем бездомным. После того случая, когда мы невольно подслушали разговор трех бомжей под лоджией девятиэтажки, она старалась обходить это место стороной. Но бывает, в городе, нам встречались другие бомжи, и тогда она, словно испытывая сильнейшую боль, хваталась за грудь и с болью провожала их взглядом….
А однажды, это было незадолго до Нового года, она вдруг спросила меня:
- Саш, а ты маму любишь?
- Маму? - удивился я. – А что это ты про маму спрашиваешь?
- Ну ты любишь ее?
- Какой-то вопрос… Я вообще тебя люблю…
- А маму?
- Ну, люблю, конечно, она же мама.
Света удовлетворительно кивнула головой, и все, больше на эту тему мы не говорили. Но когда она меня спрашивала про маму, то у меня почему-то тоскливо сжалось сердце. Для меня мама и отец всегда занимали светлое место в душе, и место это было свято.
Глава 3
Встреча с монахами
На Новый год нам пришлось расстаться. Света уезжала к своим родителям, а я с Ванькой к своим. Мне впервые за годы учебы не хотелось уезжать из города. Я бы, наверное, и не поехал бы – мне очень не хотелось расставаться со Светой. Но сама Света без всяких рассуждений собиралась к родителям, и поэтому мне тоже пришлось ехать. Что мне делать в городе без нее? Я надеялся, что мы будем перезваниваться с нею во время разлуки, но Света категорично отказалась брать мой домашний телефон и свой не дала. При этом она словно испугалась чего-то, и я не стал настаивать.
За окном автобуса, в котором мы ехали с Ванькой, мелькали заснеженные поля, белые, как в сказке деревья. Всю дорогу мы без умолку говорили. В последнее время мы мало с ним общались - я все свободное время проводил со Светой, и Ванька остался в стороне. Я полностью выговаривался при встречах со Светой и перестал нуждаться в беседах с братом. Правда и Ванька в последнее время где-то пропадал по вечерам, а в выходные и по утрам. Я так был поглощен Светой, что даже не спрашивал его ни о чем. Мне хватало того, что брат благодушен, а это значит у него все хорошо. Теперь же мы словно после разлуки не могли наговориться. А так как я был всепоглощающе занят Светой, то, конечно же, много говорил о ней. Ванька всегда умел слушать. Он очень внимательно меня слушал. Я рассказал ему, какая Света веселая, подвижная, как много она всего знает. Но бывает, на нее находит что-то и тогда, кажется, что она очень несчастна и в глубине души что-то сильно гнетет ее.
- А ты не спрашивал, что у нее в семье? – спросил меня брат.
- Нет, не спрашивал, - покачал я головой, - как-то неудобно спрашивать. Если б ей надо было, она бы и сама сказала. Или все же нужно было спросить?
- Не знаю, - помялся Ванька. – Просто если ее что-то так мучает, то не думаю, что тебе нужно молча переживать. Надо выяснить все, посочувствовать, поддержать… Если же она не захочет ни о чем рассказывать, то, ты хотя бы будешь знать, что пытался что-то выяснить.
- Наверное, ты прав…
Ванька кивнул головой, ободряя меня. Сам он рассказал, что стал ходить в Православный храм и даже несколько раз исповедовался и причащался.
- Ты знаешь, что я религиями интересовался, - говорил брат, - и вот мне стало интересно все о христианстве. Христиане это не просто христиане и все. Нет, одни христиане православные, другие католики, третьи лютеране, англикане, кальвинисты. И все они уверены, что только их вера истинная, а другие заблуждаются. А я сначала думал, что раз все христиане верят в Христа, то какая разница как они себя называют, главное, что они христиане. Но потом я прочел несколько житий православных святых, они потрясли меня, особенно житие Николая Чудотворца. И тогда я пошел в наш Казанский храм, который недалеко от нас.
- Ты ж туда уже ходил, - напомнил я. – На тебя там какая-то бабка из-за серьги в ухе накинулась.
- Ну да! – хмыкнул брат. – Эта бабка опять там была. Она оказалась нищей, которая просит милостыню у храма. Я пригляделся к ней – она ненормальная, что-то у нее с головой. Она и в этот раз сердито воззрилась на меня, но серьгу из уха я еще дома вынул. Так что не к чему было придраться. В общем, в храме я разговаривал со священником, и он мне словно глаза открыл на все. Батюшка мне попался старенький, немощный, но с ясным умом. Очень умный человек. Он мне целый экскурс в историю сделал. Рассказал о католичестве, о протестантах. Но ты знаешь, я уже был готов к принятию православия. И крещены мы с тобой в детстве ни в каком-нибудь храме, а в православном. Потом эти святые, о которых я прочел – они православные. А протестанты вообще не почитают святых – у них только Бог и все. Икон тоже не признают. Хотя я тоже до недавнего времени и к иконам, и к святым равнодушен был, но стоило почитать жития и все на место встало. Как можно не почитать Николая Чудотворца или Серафима Саровского? А Матрона Московская слепой родилась, но еще в детстве старалась, ползла к иконам, чтобы с ними «поиграть». А зачем слепой иконы? А затем, что она своей святостью ощущала исходящую от них благодать. И ты знаешь, для меня словно другой мир открылся. Я стал ходить в этот храм. Хор здесь маленький - то два человека, то три, но они так поют! И почти все понятно. И вот я слушаю этот хор, слушаю слова, которые они поют, и понимаю, что это именно то, что надо. Именно этого я искал… Но если бы ты знал как трудно исповедоваться в грехах! Это тяжело. Я книгу одну купил про исповедь. Оказалось, что у меня столько всего! Когда исповедуешься, то хоть сквозь землю провались – очень тяжело исповедоваться.
- Какие же у тебя грехи? – удивился я. – Ты не куришь, не пьешь, не сквернословишь, не убиваешь, не крадешь…
- Кроме этого знаешь, сколько еще всего?
- Не знаю, - пожал я плечами.
- Ну так я тебе скажу: много жрать – грех, говорить о ком-то плохо – грех, унывать, гордиться – все это грешно, ну а потом плотские грехи, помыслы, желания, злость на кого-то. Осудил, обозвал кого-то пусть даже в мыслях – грех, картинки неприличные рассматривал – грех, с противоположным полом вольно обращаться – грех.
- А мы со Светой целовались, тоже, что ль грех?
- Конечно, - утвердительно кивнул головой брат, - она же тебе не жена.
- Да иди ты! – возмутился я, - Я ее люблю! Какой тут грех?
- Грех, конечно, - не унимался Ванька.
- Все. Не хочу я ничего слушать, - отвернулся я от него. Мне разом вспомнилась та безграничная нежность, полное растворение друг в друге, когда мы целовались. Это было так прекрасно, что не могло быть грехом. Я повернул к брату злое лицо:
- Это у тебя все грех, когда ты то одну целуешь, то другую, то одну на шею себе засадишь, то другая у тебя на плече болтается! А у меня только она одна и мы собираемся создать семью!
Ванька даже оторопел от моего напора, а потом поморщился и сказал:
- Фу, давай не будет про то… Я уж во всем покаялся, а ты прости… У тебя действительно все на всю жизнь.
После этого мы долго молчали, но брата видно сильно зацепили мои слова, потому что когда мы уже подъезжали, он взволновано сказал мне:
- Я уже никого на шею себе не сажаю и на плечи не вешаю, и не целуюсь ни с кем – это все в прошлом – было и нет, и не будет никогда.
Я только успокоительно похлопал его по плечу, мол, я все понимаю.
Дома родители встретили нас с распростертыми объятиями. Мама тут же усадила нас за стол и давай нас откармливать. Ванька сначала что-то там про пост заикнулся, хотел отказаться от скоромного, но видя мамину обиду, стал есть все подряд.
- Ладно, - шепнул он мне, - в городе попощусь.
А у мамы было все очень вкусно, просто бесподобно как вкусно и мы ели, ели, а она радовалась. И мы объелись, Так объелись, что с трудом вылезли из-за стола.
- Вань, - едва дыша, обратился я к Ваньке, - много жрали – грех!
- Ой, - простонал в ответ Ванька и пошел в комнату, чтобы прилечь. Я за ним. Мы разлеглись по своим кроватям, едва переводя дыхание.
- Я понимаю, что мама хотела нас немного побаловать, - еле-еле проговорил брат. – Но зачем же я так жрал? Не ел, а именно жрал? Мне прямо плохо что-то…
- Ничего, пройдет… - так же еле дыша, успокоил я его.
Все остальные дни пребывания в родительском доме, мы старались есть умеренно. Мама не могла налюбоваться на нас и словно с маленькими сюсюкалась. Мы постоянно ловили на себе ее умилительные взгляды, и мне даже стыдно было от того, что я хотел остаться в городе со Светой… Отец же далек был от сантиментов, и каждый день загружал нас какой-нибудь работой. То мы в ванной плитку перекладывали, то в погребе стучали молотками, то в сарае.
Сам же Новый год в нашей семье давно не встречался. Только когда мы с Ванькой были детьми, мы ждали этот праздник словно сказку, словно чудо. Мы верили в Деда Мороза, ждали подарков, но чем больше мы взрослели, тем более Новый год разочаровывал нас. После него почему-то оставалось чувство чего-то несбывшегося. В старших классах Новый год нас привлекал только праздничной школьной дискотекой и последующими каникулами. В ночь с 31 декабря на 1 января мы спали, как в любую обычную ночь и только грохот петард мешал нам спать. Помню, что в 10 классе я под Новый год попал с сильным бронхитом в местную больницу. В палате, где я лежал было занято всего две кровати из восьми. Но вот после Новогодней ночи все кровати нашей палаты оказались заняты. Другие палаты в больнице так же быстро наполнились. Люди лежали даже в коридоре. Кто с алкогольным отравлением, кто с обморожением (все из-за того же перепития), кого-то привезли после пьяного мордобоя, а кто-то пострадал из-за обжорства.
Мне было тогда всего 16 лет, и я был удивлен, что взрослые люди ТАК встречают Новый год. Мои родители равнодушно относились к этому празднику и немного иронично отзывались на всеобщее помешательство вокруг.
- Чему радуются? - говорили они. – Что за безумие? Каждый год уносит множество чьих-то жизней. Зачем так шуметь?
Можно конечно подумать, что все мы – я, Ванька, наши родители прагматичны и занудны, но, когда весною мы навещали на кладбище могилку дедушки и бабушки, то каждый раз удивлялись, как увеличилось кладбище за год. Отец мой встретил как-то своего одноклассника, и тот спросил его, как он будет встречать Новый год.
- Да никак, - ответил отец. – Спать лягу.
- Скучный человек! – ответил бывший его одноклассник. – А у нас дома такое веселье каждый раз!
- Ага, а потом головы у всех болят…
- Что головы? Зато потом есть что вспомнить! Надо весело жить! Знаешь, как в песне: Жить буду, гулять буду, а смерть придет – помирать буду! Вот так и надо жить.
А весной на кладбище среди новых могил была и могила этого самого отцова одноклассника. Потом мы узнали, что он после Нового года никак не мог выйти из запоя, и сердце его не выдержало - умер.
В тот наш приезд Новый год был таким же бешенным. Еще с вечера начали грохотать петарды. Я еще как-то внимания на них не обращал, а Ванька горько сетовал и говорил, что почему-то все мирские праздники очень шумные и заканчиваются не всегда хорошо:
- Вот скоро Рождество и будет тихо. Все церковные праздники тихие и незаметны для мира, будто их нет. Что с того, что и Рождество стало общегосударственным праздником? Люди не понимают, отвыкли от Рождества Христова, а Новый год им знаком.
В местном кинотеатре каждый год устраивалась Новогодняя дискотека. Мы каждый раз ходили на нее, но на этот раз не пошли. У меня была девушка, мне просто незачем было туда идти. А Ванька совсем в религию ударился, и к тому же после дискотек ему было плохо.
- Совсем взрослые стали, - сделала вывод мама, когда мы не по обычаю пропустили дискотеку. – Ну и правильно, что вам там делать?
Ваньку же все тянуло на развалины, но выбраться туда мы смогли только через несколько дней после нашего приезда.
Прозрачный воздух леса наполнял наши легкие. Мы с Ванькой, два здоровенных парня бежали по лесу на лыжах к монастырским развалинам. Голубое небо, белые, словно в сказке, деревья и кусты, искрящийся на солнце снег – все радовало нас. Наши воротники и шапки покрылись инеем, щеки от мороза и бега покраснели. Мне всегда нравилось бегать на лыжах, и я только немного уступал брату в скорости. Но сейчас даже мой любимый зимний лес и этот морозный свежий воздух оставляли меня равнодушным. Я бежал на лыжах по лесу, а мысли мои были в городе, среди старых улочек и подворотен, среди покосившихся старинных домов и высоких многоэтажек, с которых мы смотрели далеко-далеко в обетованною даль, где веет свободный ветер. Сейчас я, можно сказать, был в этой обетованной, свободной от городского шума дали, но сердце мое молчало. Здесь не было Светы, и красота вокруг меня казалась мне пустой.
Мы выехали на открытое пространство, где рядом с лесом стояли развалины. Все сейчас было в снегу. Мы залюбовались расположенной внизу долиной. Внизу виднелась трасса с редкими машинами, а дальше уютно располагались пятиэтажки жилого поселка.
Монастырские развалины были на верху лесистой возвышенности, и с одной стороны примыкали к лесу, а другая их сторона была открыта всем ветрам. Мы подъехали к развалинам с открытой стороны, и с высоты возвышенности смотрели на окрестности. Вдруг Ванька окликнул меня и указал лыжной палкой в сторону руин: «Смотри!». Я посмотрел туда и чуть не ахнул: из-за развалин, со стороны леса вышел на широких охотничьих лыжах настоящий… монах! Он ходил вокруг разрушенного монастыря и тихо что-то шептал. Молился? На нем была монашеская ряса, поверх нее черная телогрейка, на голове черная вязаная шапка. Он был очень высок, статен, представителен. Бородатое лицо, умные глаза… Мы с Ванькой просто остолбенели при виде его. А из-за развалин показались еще два таких же монаха. Они были не так величественны, как первый и мы каким-то внутренним чутьем поняли, что они подчиняются ему.
Монахи сразу нас заметили, но нисколько не смутились нашему появлению. Они посмотрели на нас так спокойно, так бесстрастно, будто их совершенно не касается происходящее. Под их отрешенными взглядами мы с Ванькой совсем оробели. А представительный монах (он и по возрасту казался старше двух других), поравнявшись с нами, спокойно сказал:
- Здесь до революции был мужской монастырь в честь Успения Божией Матери. В 30-е годы он был разрушен, а сейчас, с Божьей помощью будет восстанавливаться.
Он сказал все это так властно, будто мы только и пришли сюда затем, чтобы послушать его. Два других монаха остановились поодаль от нас. Они были совсем молоды, красивы и во всем их облике и лицах читалась совершенная простота. И этот, представительный монах, тоже был прост и безыскусен. В своей жизни я впервые видел живых монахов и теперь с интересом разглядывал их. Ничего в них такого и не было. Просто обычные бородатые парни в рясах. Первому было лет 35, а двум другим и тридцати, наверное, еще не было. Неужели они навсегда покинули мир? Зачем?
- А когда начнется восстановление? – спросил Ванька первого монаха.
- Уже этой весной, - бесстрастно и в тоже время властно ответил тот. – Будет желание – приходите помогать.
- А Вы тоже будете здесь? – снова спросил брат, не отрывая благоговейного взгляда от монаха.
- Будем, - с достоинством ответил тот. Он внимательно окинул нас своим спокойным, умным взглядом, и мне показалось, что он знает о нас что-то такое хорошее, чего мы и сами о себе не знаем. Слегка кивнув нам, он пошел на своих широких лыжах вниз, к трассе. Два других монаха тоже кивнули нам и пошли за ним. Мы, с Ванькой кивая в ответ им, пребывали, словно во сне. Потом мы долго глядели им в след, как они спускаются вниз, как снимают лыжи, садятся в машину и уезжают.
Дома отец позвал нас в сарай и до вечера мы стучали там молотками. Ванька был задумчив, и я понимал, что он думает о монахах. На него просто не могли не произвести впечатление такие люди, как те монахи. И что в них такого? Я сам много думал о них. Эта их простота, молодость, красота и в тоже время монашеское одеяние внушали душе моей смятение, тоску и одновременно преклонение. Смятение и тоска были от того, что такие красивые парни – монахи. У них никогда не будет семьи, любимой женщины, детей. Но почему же тогда перед ними хочется преклониться? Почему такое чувство в душе, что они свободны и высоки в своей простоте? Наверное, это от того, что в них чувствуется чистота. Душевная чистота. Они отказались от всего, и они выше всех нас. И все же мне непонятно было, как могли они такие молодые отказаться от земного счастья? Да, в нашей жизни много грязи, но и много прекрасного. Вот я люблю Свету, и она меня любит и это так прекрасно! Я бы от этого никогда не отказался! И что может быть лучше кроме взаимной любви? Да ничего. Где-то я читал, что для мужчин любовь не так важна, как для женщин. Мужчине главное найти себя в своей профессиональной деятельности. Ерунда! Нам, мужчинам, любовь важна не меньше. Если за спиной у мужчины стоит крепкая семья, то тогда он и в работе будет успешен.
Мы втроем стучали молотками, перекидываясь друг с другом незначительными фразами и шутками.
Только перед сном, после маминого сытного ужина, когда мы улеглись в постели, Ванька, будто давно уже ждавший этого момента сказал:
- У меня монахи не выходят из головы. Как они тебе?
Брат уютно лежал в постели, и лицо его казалось бледно-зеленым из-за зеленого ночника, стоящего на столе у его кровати. Я глянул на него и сказал:
- В них есть что-то такое, а чего – не могу понять. Тоже весь день думаю о них.
- В них какое-то внутреннее достоинств, умиротворение и бесстрастие. Они будто нашли то, что искали и больше им ничего не надо.
- Да, да! – подхватил я, удивляясь, как Ванька точно облек в слова то, что я никак не мог объяснить себе. – Они такие умиротворенные, такие бесстрастные, какие-то не такие – другие… или иные…
- Иные… - медленно повторил брат. – Иные, иной… Как похоже это на слово инок. Инок – иной. Я почувствовал в них силу. И власть.
- Странно, сказал я. – Мы с ними несколько минут поговорили, и такое впечатление…
- У них изнутри что-то такое исходит, что заставляет преклоняться перед ними.
Ванька откинулся на подушку и добавил:
- Это может быть странным, но мне все время хотелось перед старшим монахом от благоговения рухнуть ниц. Я потом все вспоминал слова Евангелия, где ученики, увидев Христа после Его воскресения, упали перед Ним и ухватились за Его ноги. И у меня было такое желание – упасть и вцепиться в ноги того монаха.
Слушая брата, я глядел в окно на звезды. Та же самая звезда, что и в городе приветливо подмигивала мне с неба.
- Ты знаешь, Саш, - проникновенно обратился ко мне Ванька, снова приподнимаясь на локоть. – Мне кажется, я понял, что мне нужно в жизни, и кем я хочу быть.
В его голосе слышалось волнение, и я перевел взгляд со звезды на его лицо.
- Я понял, кто я и как мне жить. Я должен стать монахом.
Приоткрыв рот, я попытался сказать что-то Ваньке, но слов не было, и, промычав что-то, я так и не сказал ничего.
- Зыбкость, ничтожность времени отступают перед вечностью, - не замечая, моего изумления, продолжал говорить брат.- Мне бы хотелось уже сейчас жить в этой вечности.
Он отвернулся от меня к окну, возле которого лежал и одухотворенно посмотрел на звезды.
- Мне показалось, - снова подал он голос, - что монахи уже в этой вечности. Они ушли из нашего мира и больше не играют никакой мирской роли. То есть они ни мужья, ни сыновья, ни отцы – они просто монахи. Никто, никакой роли.
- Они играют роль монахов, - возразил я.
- Нет, - покачал головой брат. – Помнишь слова: « Весь мир театр, а люди в нем актеры». Мир – театр. А монах – он вне мира. Он сошел со сцены, умер для мира. Мир не знает таких, как он. Они как бы не существуют для него.
- Нет, ты, конечно, все так красиво говоришь, - сказал я ему. - Но если ты станешь монахом, то это пойму только я. Родители будут в шоке. Боюсь, они всеми силами постараются отговорить тебя от такого шага. Даже страшно подумать, что будет…
Ванька только весело хмыкнул на мои слова:
- Сашок, я пока еще никуда не ухожу! Я же понятия не имею о монашестве! Просто эти монахи сегодня…
Он умолк и снова откинулся на подушку.
А на следующий день Ванька снова позвал меня ехать на лыжах к развалинам. Я понимал, что брат надеется снова увидеть монахов. Мы поехали, но монахов там, конечно, не было. Ванька каждый день таскал меня к бывшему монастырю, задумчиво стоял возле развалин, о чем-то думал.
Отец был не доволен нашими отлучками – у него для нас было много работы. Пока мы дома, они с матерью затеяли ремонт в зале, и наша помощь была им необходима. И мы к радости родителей успели до конца праздников сделать все. Правда, я так устал от всех этих ремонтов, обоев, потолков, что всей душой стремился в город, где я сам себе хозяин, где Света… Когда я думал о ней, то сердце мое таяло от нежности, и что-то теплое, невесомо-хрупкое заполняло мою душу. Но в то же время что-то такое болезненное, обреченное давило ее. Думая о ней я улыбался, как дурак, а Ванька, увидев мой обалделый вид, толкал меня и говорил:
- Сашок, сделай нормальное лицо.
Я сразу словно падал с неба на землю и испугано бросал взгляд на отца с матерью: не заметили ли они моего глупого вида? Но наконец-то подошел день отъезда. Мама, как всегда, нагрузила нас банками с соленьями-вареньями, дала нам денег на квартиру и еду. Два часа езды в автобусе показались мне очень долгими. Мне не терпелось увидеть Свету. Ванька сидел рядом задумчивый, одухотворенный, и все смотрел в окно куда-то вверх. Высокие думы, наверное, думал. А я все о земном, о Свете. Но это для него мои чувства земные, а для меня моя любовь была целым миром, и я бы ни за что от нее не отказался.
Глава 4
Света заболела
Мы приехали в город в шесть вечера. Было уже темно, горели фонари, и пушистый снег искрился в их свете. С телефона-автомата я позвонил Свете, но она не брала трубку. Тогда, отнеся вместе с братом наши сумки, я побежал к ней. Ее окно горело. Все-таки приехала! Взлетев на второй этаж, я позвонил в ее дверь. Сердце мое выпрыгивало из груди. Вот сейчас я увижу ее! Но я стоял, а дверь не открывалась. Может быть, я перепутал окна, и это не в ее окошке горел свет? Я снова позвонил. Опять тишина.
Спустившись вниз, на улицу, я снова посмотрел на ее окно. В нем был свет. Может быть, она уехала и забыла выключить свет? Но словно в опровержение моих слов, в окне по занавескам проплыла тень Светиного силуэта. Ничего не понимая, я снова поднялся на ее этаж и позвонил в дверь:
- Света, это я! Света!
Я услышал шаги за дверью и сердце мое радостно замерло.
- Саша, - услышал я бесцветный голос из-за двери.
- Света! Я приехал!
- Саша, я болею, - снова бесцветно сказала она.
- Болеешь? – разочарование холодом обдало сердце.
- Да, мне плохо, я лежу. Извини.
- Ну и что! Я все равно хочу тебя видеть! – преодолевая холод в груди, с чувством сказал я.
- Нет, я плохо выгляжу, уходи…
Горькая обида, разочарование, бессилие овладели мною, но я, преодолевая все это сказал:
- Ну хорошо, выздоравливай поскорее, мне не хватает тебя…
Я отошел от двери и медленно пошел вниз. Грудь мою теснило, неимоверная тяжесть придавила меня. Медленно я вернулся к себе на квартиру. Ваньки не было дома. А ему-то куда понадобилось?
От нечего делать я стал разбирать сумки. Одну банку с солеными огурцами я разбил. Бедная мама, хорошо, что она никогда не узнает об этом. Около девяти вечера пришел Ванька. У него был растерянный вид. Я это заметил, но оставил без внимания.
- Света заболела, - глухим голосом сообщил я ему. Он, выйдя из своей задумчивости, отрешенно посмотрел на меня:
- Заболела? Жаль… Но она же выздоровеет.
« Действительно, - подумал я. – Все болеют, а потом выздоравливают. И что это я так упал духом?» У меня сразу отлегло от сердца. Я приободрился и всю ночь проспал, как убитый.
Но когда Света не пришла на следующий день в институт, у меня снова понизилось настроение. После занятий я снова ходил к ней на квартиру, но она не отзывалась. Ее не было всю неделю в институте. На третий день она отозвалась, сказала, что мне не нужно ходить к ней и беспокоить, что когда она выздоровеет, то появиться на занятиях, а пока просит покоя… Ее голос был холоден, слова лаконичны. Я решил, что она вообще не хочет со мной больше общаться, что между нами все кончено.
- Сашка, ты бестолочь! – сказал мне Ванька, когда я рассказал ему обо всем. – Больному человеку докучаешь и ждешь от него чего-то. Если она болеет и не хочет никого видеть, то оставь ее в покое. Выздоровеет, придет в институт, тогда и будешь делать выводы.
После его слов я успокоился и стал просто ждать. Но как же томительно мне было! Каждый день я приходил в институт в надежде, что она придет, но ее не было. После занятий я шел к ее дому и подолгу стоял под ее окнами. Разные мысли одолевали меня. То мне казалось, что все-таки нужно снова подняться и позвонить в ее дверь: вдруг ей нужна помощь? Но вдруг она не хочет меня видеть? Вдруг я буду докучать ей больной? И может быть уже все кончено между нами?
Так прошла неделя. Я измучился вконец. У меня даже обида была какая-то на Свету, что она так мучает меня. Но когда она наконец-то пришла в институт, и я увидел ее, то от моей глупой обиды не осталось ни следа. Мы встретились с нею возле входа. Она подходила с одной стороны улицы, а я с другой. Я ее даже не узнал сначала. У нее от худобы запали щеки, и скулы стали выдаваться вперед, глаза на исхудалом лице казались огромными и смотрели затравлено. Она увидела меня и как ни в чем не бывало сказала:
- Привет!
- П-привет! – заикаясь, ответил я. Сердце мое сжалось при виде ее худобы. Мы зашли в гардероб, разделись, и я с новой силой ужаснулся ее истощению. Джинсы мешком висели на ней, костлявые руки виднелись из рукавов свитера. Она первая вышла из гардероба и пошла в аудиторию. А я шел медленно на расстоянии от нее и ощущал себя последним эгоистом. Она действительно болела, ей было плохо, а я… Войдя в аудиторию я увидел ее сидящую на нашем месте у окна и замешкался: мне с ней садиться или она не хочет? Но Света заметив меня, кивнула мне приветливо и убрала свою сумку с моего места. И я сел рядом с ней.
- Я чуть не умер, пока тебя не было, - тихо сказал я ей. – Что с тобой было?
- После уроков расскажу, - она нервно сглотнула, и было страшно смотреть, как на ее тощей шее движется под кожей кадык.
Всю лекцию я незаметно рассматривал ее и ужасался. От нее остались кожа и кости. А лицо было покрыто толстым слоем тонального крема, под которым, только очень сильно приглядевшись можно было заметить на скуле замазанный синяк. Но я его заметил и подумал: « Она не болела! С нею что-то случилось. Что-то страшное».
Света замечала, что я смотрю на нее и в глазах ее выражалась беспредельная мука и тоска. Что же такое с нею случилось? Воображение рисовало мне страшные картины и когда занятия закончились, я был уже весь измучен собственными мыслями. Мы вышли на улицу, и Света попросила меня зайти в кафе. Там мы немного подкрепились. Вернее это я немного подкрепился, а Света съела там четыре больших пирожка и выпила три стакана чаю.
- Понимаешь, я совсем отощала – надо толстеть, - жадно глотая пирожок, сказала она, видя, что я не свожу с нее удивленных глаз.
После еды она повеселела, сквозь слой тоналки на впалых щеках проступил румянец.
- Ты что совсем не ела эти дни? – спросил я ее, когда мы вышли на улицу.
- Я ела, но мало. Пойдем в сквер, там тихо, и я тебе все расскажу, - она потянула меня через дорогу в тихий городской скверик. Там были старые тополя, высокие и узкие, а по краям дорожки стояли заснеженные лавочки.
- Мне, наверное, сразу нужно было открыть тебе все тогда и рассказать, когда ты ко мне приходил, - начала говорить Света, останавливаясь под одним из тополей в сквере. – Но тогда я была просто убита всем происшедшем и просила тебя уйти, но от этого мне становилось еще хуже. Я была совсем одна… И тогда я решила, что как только приду в институт, то сразу же тебе все расскажу. Но я боялась, что ты уже охладел ко мне, и не захочешь видеть меня и тем более слушать.
- То же самое я думал о тебе, - сказал я. – Но сам я все эти дни ждал тебя.
- Да, когда я увидела тебя, то просто словно ожила от теплого участия в твоих глазах. Мне так сразу хорошо стало, и я подумала, что глупо было так мучиться и не пускать тебя…
- Но что же с тобой случилось? – нетерпеливо спросил я.
- Со мной случился ужас. Кошмар, - вздрагивая, ответила она. – Подобные кошмары часто случаются у нас дома, но то, что было в этот раз – уж совсем.
Я вопросительно смотрел на нее, и она продолжила:
- Мне нужно начать с самого начала. Помнишь, я спрашивала тебя о том, любишь ли ты свою маму?
Я утвердительно кивнул. Конечно, я помнил. Этот вопрос тогда очень сильно меня удивил.
- Понимаешь, я в детстве очень сильно любила свою маму. Просто жить без нее не могла. Если ей было плохо, то и мне плохо. Мама, конечно, знала о моей привязанности к ней и всячески поддерживала ее. Я выросла и уже могу жить без мамы, но все что происходит с нею до сих пор для меня важно. А у мамы кроме меня есть еще она дочь -Лена. Мы с ней двойняшки. Она совсем на меня не похожа. Я всегда была высокой и худой – в папу, а она низкая и полная – не знаю в кого. Мама у нас красивая, папа тоже, и в Ленке есть какое-то сходство с ними, но какое-то искаженное, неприглядное. Она некрасива, груба и никого не любит. Мне всегда было с ней тяжело, но ради любви к маме я постоянно опекала Ленку. В садике опекала, в школе тоже. Ленка не ценила моих усилий и всячески обижала меня. А мама с тревогой наблюдала за ней и очень переживала, что она какая-то не такая. Мамина тревога в усиленном виде передавалась и мне. Мне так тяжело было видеть страдание в маминых глазах, и я всеми силами старалась улучшить обстоятельства. А Ленка грубила маме, не слушалась ее. Мало того, наша дорогая мама казалась ей, в раннем детстве, ведьмой. Ну не всегда, а только когда та снимала очки. Ленка, как только увидит маму без очков, так в испуге прячется куда-нибудь и грубо так говорит, показывая на нее пальцем: « О! О! Ведьма! Ведьма!». А мама ей: « Леночка, ты что? Это же я, твоя мама!». Но та все равно: « Ведьма!» - орет, пока та очки не наденет. А мне наоборот мама казалась без очков очень красивой. Я просто налюбоваться на нее не могла. Конечно, в таких обстоятельствах мама отдыхала со мною душой, а с Ленкой только мучилась и испытывала напряжение. Помню, мама с папой много возились с Ленкой. Делали с ней уроки, собирали ей портфель в школу – она сама ничего не могла. Я росла сама по себе. Уроки сама делала, и мне очень тяжело было слышать, как родители постоянно Ленке что-то доказывают, причем на повышенных тонах. Они ее вечно что-то заставляли делать, что-то внушали ей, а она в ответ грубо сопротивлялась, орала, ругалась. Дома гвалт стоял. Я страдала от этого. А потом, в классе третьем, у Ленки психиатры выявили шизофрению. Мама совсем голову потеряла. На ее лице словно застыла маска страдания. Ты не представляешь, как тяжело мне было видеть маму в постоянном страдании. Я страдала вместе с ней. У Ленки не было подруг. Она своим злобным взглядом отгоняла всех от себя. Но сама Ленка человек ранимый, не дай Бог, если кто ее обидит, что-то плохое скажет в ее адрес! Нет, в школе и вообще на людях она будет молчать, но меня дома потом замучает бесконечными злыми жалобами на то, что ее кто-то там обидел, не то сказал, не так посмотрел. А я по своему характеру общительная и открытая не могла ни с кем общаться. Девочки любили меня, но так как я всегда была рядом с Ленкой, то мне не удавалось с кем-то дружить.
Папа тоже очень переживал из-за Ленки. Я его очень любила, мне было всех жаль. Так хотелось что-то изменить, но что я могла? А папа стал все чаще приходить домой пьяный. Мама с ним скандалила, взывала к его совести, но ничего не помогало. Дома у нас никогда не было покоя и тишины. Мама орала на пьяного папу, папа на маму, оба они орали на Ленку, а Ленка на них. Я металась между ними, старалась успокоить, но никто на меня не обращал внимания. А у меня тряслись руки и ноги и все внутренности, а зубы выбивали нервную чечетку. Чтобы маме не нервничать с Ленкой за уроками, я стала давать ей просто списывать из своих тетрадей. Правда мне это тяжело давалось, потому что Ленка каждый раз начинала доказывать мне, что я все неправильно сделала. Но я не спорила с ней. Не хочешь - не делай, но она лезла ко мне, совала под нос мои тетрадки, орала и никак не могла успокоиться. Но потом умолкала и спокойно списывала. И так постоянно. Я ненавидела ее, она была мне противна, но в то же время я жалела ее. Бывали минуты, когда мне было ее очень жаль. Например, когда я слышала, как одноклассники подтрунивают над ней или шушукаются у нее за спиной, говоря гадости в ее адрес. В такие моменты Ленка представлялась мне несчастной больной, которой никто не оказывает сочувствия. И тогда я очень мягко обращалась с ней, говорила ей, что люблю ее. И она отзывалась на добрые слова и могла даже заплакать, но скоро забывала это. Болезнь брала свое, и она снова становилась грубой и несносной. И мне кажется, что и я возле нее немного повредилась. Я стала нервная, мне постоянно казалось, что должно случиться что-то страшное. Да и дома родители скандалили без конца и краю. Я слушала их злые крики и не находила себе места. Хотелось сбежать, куда глаза глядят. Даже не знаю, что было бы дальше, если бы к нам в школу не пришла новая учительница по физкультуре Нина Григорьевна, в прошлом мастер спорта по акробатике. Она организовала у нас при школе акробатический кружок. Сначала к ней в этот кружок ходила почти вся школа - мы с Ленкой тоже, но потом многие отсеялись, и у нас сложилась крепкая группа. У меня все легко получалось в акробатике, я делала там успехи. Ленка тоже хорошо занималась. Мы с ней от природы гибкие, пластичные. Нина Григорьевна серьезно взялась за дело. Благодаря ей, все кто ходил к ней в кружок, участвовали в соревнованиях, получали разряды, выступали в школе на всех праздниках. Мы стали местными звездами. Я, наконец-то, кроме Ленки смогла общаться с другими девочками. Для меня словно открылся другой мир. Мы ездили, выступали, получали награды. В 15 лет я стала мастером спорта. И вот тут Ленка очень сильно обиделась на меня - она немного не дотягивала до мастера, хотя и имела высший разряд. Но ведь все было еще впереди! Нет, она этого не понимала. Обиделась и ушла из акробатики. Я боялась, что и мне придется уйти оттуда. И мама действительно хотела было настоять на моем уходе, чтобы я всегда была с Ленкой. Но Ленка вдруг сама взъерепенилась и сказала, что ненавидит меня, желает мне сдохнуть и не хочет со мной иметь никаких дел. Вообще она мне часто говорила, что жалеет, что я ее сестра, и что лучше было бы, если бы меня вообще не было.
Но наконец-то я получила свободу, освободилась от нее. И на акробатике и в школе Ленка оставила меня в покое. Она сошлась с тупой пахабницей Танькой Кругловой, и теперь они сидели вдвоем на последней парте, обе некрасивые, глупые и отпускали злые и очень неприличные шуточки в адрес наших одноклассников. Особенно много гадостей летело в мой адрес. Но я старалась не обращать на них внимания. После школы я уходила сразу на тренировки и проводила на них время до самого вечера. Уроки делала там же, на прицапках. Домой приходила только ночевать. А отец к тому времени совсем спился, связался с местными алкашами, перестал работать. Пьяный он не давал дома никому покоя. Мама скандалила с ним, Ленка тоже орала. Вопли, разборки стали каждодневными в нашем доме. Я не могла абстрагироваться от всего этого и жестоко страдала. Каждый день я выдумывала способы, как покончить с собой. Если бы не акробатика, то я бы повесилась или отравилась. Все это продолжалось вплоть до моего поступления в институт, а уже в институте я узнала от мамы, что она перестала пускать отца домой, и тот стал жить с такими же как он алкашами в гаражах на краю поселка. Я потом, когда приезжала из города домой, несколько раз видела, как потерявший человеческий облик отец шел сдавать разные железяки в пункт приема металла, и старалась обойти его стороной. Тяжело мне было видеть отца в таком виде.
А еще в одиннадцатом классе наш класс как-то повезли в город в цирк. Мне досталось место возле Ленки с ее отвратительной подругой Танькой Кругловой. Они меня конечно в покое не оставили! Еще до начала представления я столько всего наслушалась от них! Но потом заиграл оркестр – представление началось. А я с детства обожаю цирк. Всегда мечтала быть цирковой артисткой. Эти сверкающие одежды, акробаты, гимнасты, разные животные! А запах! Я с восторгом смотрела все номера.
Когда на арену вышел силач, Ленка грубо толкнула меня и спросила: « Светка, ты хочешь такого?» Я отодвинулась от нее - мне вообще было противно сидеть рядом с ней.
А на арену в это время стали просить выйти девушек из публики. Ленка как раз еще какую-то мерзость сказала, и я словно бешенная вскочила, не вынося гадости сестры, и побежала вниз, где уже несколько девушек робко стояли и озирались. Тут же еще девушки подошли. Всего нас было восемь человек. На арену выехала легковая машина, и нас всех попросили сесть в нее. Мы сели. Силач лег на пол, на него положили сверху платформу, по которой должна была проехать машина. Он лежал под этой платформой, а мне стало страшно. Потом силач подал знак, и машина проехала по нему со всеми нами. Мы вышли из машины, и я посмотрела на силача. Он лежал расслабленный, без движения, и мне показалось, что он умер. Ноги мои сделались ватными. С силача сняли все платформы, но он не двигался. Два человека взяли его за руки. Мне показалось, что они щупают у него пульс. Неужели и вправду умер? Но он вдруг оперся на их руки, вскочил на ноги и громко победно вскрикнул. Все захлопали ему, а нас, девушек, отпустили на свои места. Кругом я видела веселые лица детей и взрослых, никто не испугался за силача. Я же никак не могла поверить, что все обошлось. Силача было очень жаль, настроение испортилось. « И зачем я пошла в этот цирк, где так издеваются над людьми? – думала я, садясь на свое место. – Он же действительно мог умереть под этой машиной. Вот не выдержало бы сердце и все…»
Ленка заявила мне, что я на арене выглядела, как проститутка. Я промолчала. Настроение было совсем испорчено. Начался другой номер, но я почти ничего не видела в нем. Незаметно взглянув на Ленку, я брезгливо поежилась. Она очень некрасивая. Лицо полное круглое, все в угрях и блестит жирным блеском, волосы засаленные, а глаза смотрят в пустоту.
В антракте мы с одноклассницами съели по мороженному, прошлись по цирку. Ленка с Танькой даже не встали с места. Когда антракт закончился, и я шла на свое место, то мне хотелось умереть – так я не хотела сидеть рядом с сестрой. Снова началось представление, снова Ленка говорила мне гадости. Я подумала, что больше не могу… А на арене опять понадобились три девушки из публики. Поспешно встав, я скорее выскочила на арену. Ленка что-то мерзкое гундосила мне в след. Даже голос у нее противный – гнусавый.
Ну и, в общем, на арене оказались три девушки, в числе которых была и я. Две другие девчонки стеснительно хихикали, а мне было не до хихиканья – меня Ленка совсем достала. Вывели лошадь, и мы должны были по очереди вскакивать на нее. Пошла первая девушка. Ей надели страховочный пояс, и она стала неуклюже пытаться вскочить на скачущую по кругу лошадь. Она смеялась как дура, смущалась и при всем этом прыгала. Зрители с ума сходили от смеха. Потом пошла вторая девушка. Эта постаралась вскочить на лошадь, ногу даже одну почти закинула, но я заметила, что те люди, которые следят за страховкой, натягивают страховочный трос и она просто не может из-за этого вскочить. Все это делалось специально, чтобы было смешнее. Но мне не хотелось никого смешить. Я стояла на арене и чувствовала себя словно на соревнованиях. Знакомое чувство азарта овладело мною. Мне захотелось во что бы то ни стало вскочить на эту лошадь. И вот очередь дошла до меня. Лошадь скакала по кругу, мне уже хотели прицепить страховочный пояс, но я не далась. Под растерянные взгляды циркачей я стала разгоняться и вот я уже на лошади! Ап! И я уже стою на ней! Мне хлопали, и это очень нравилось мне. Несколько кругов я пронеслась по арене. Потом лошадь остановили, я спрыгнула с нее и на руках дошла до своего места. На душе моей было праздничное ликование. Даже потное лицо сестры и ее мерзкие подковырки не могли уже больше испортить мне настроение.
А когда представление закончилось, ко мне подошли женщина, которая объявляла номера, и тот самый силач. Они спросили меня, чем я занималась, и я сказала им, что я мастер спорта по акробатике. Женщина сказала, что им сейчас нужна акробатка и что они могут меня взять. Ой, как я обрадовалась! Как я хотела выступать в цирке, но ведь я не окончила школу, и мама… Женщина сказала мне, что я могу посоветоваться с мамой и со школой можно все как-то решить, главное – это мое желание работать в цирке.
Как на крыльях я летела домой, а дома мама быстро мне крылья эти обломала. Она уже давно решила за меня, что после школы, я должна поступить в политех, и когда я окончу его, она меня возьмет к себе на предприятие. Вот и все. Я не могла перечить маме. Но сейчас я не жалею, что поступила сюда. Здесь ты… А цирк, не так романтичен и праздничен, как кажется со стороны. Еще не известно смогла ли я бы там по всем этим гостиницам кочевать, я ведь с трудом ко всему привыкаю.
Так я и поступила после школы в наш институт. Мама сняла мне квартиру, и мне понравилось жить одной, в тишине, без моей бешеной семьи. Но мама стала скучать по мне. Она просила звонить ей почаще, а лучше каждый день. Ленка после школы сидит дома - куда она такая? Лечить ее невозможно, потому что она напрочь отказывается пить таблетки. Мама там мучается с ней. Я звоню маме, стараюсь приободрить, но все же сама после этих разговоров расстраиваюсь. Ленка маме житья не дает. Та с работы придет усталая, Ленка вопит чего-нибудь, злится, ругается, а чего ей надо – не известно. Мама, правда, сама часто спорит с ней. Вот этого я не понимаю: что с больной спорить?
А на этот Новый год вообще ужас произошел. Я приехала туда, мама очень обрадовалась мне. Но я посмотрела на то, как они живут и меня словно камнем придавили. Мама вся измученная какая-то, Ленка без конца к Таньке своей бегает и, бывает, приходит от нее пьяная. Представляешь, больная, да еще в алкогольном опьянении! Она совсем там житья ни мне, ни маме не давала. И что с ней делать не известно. Я измучилась там за праздники, маму было очень жаль. Мне было даже страшно оставлять там ее одну с этой ненормальной. Ленку мне жалко не было. Совсем. Хотя она и больная и не понимает, что творит, но она замучила нас! А когда мне пришла пора уезжать в город, и я уже собрала свои сумки, то мне зачем-то понадобилось идти в магазин. Мамы и Ленки дома не было. Мама уехала в соседний поселок на рынок, а Ленка опять ушла к Таньке. И вот иду я из магазина, захожу в подъезд, поднимаюсь на свой этаж, а у нашей двери Ленка стоит. Пьяная и без ключей. Я должна была пустить ее, но у меня вдруг все затряслось внутри. Даже не знаю, что со мною стало. Нервы отказали, наверное. Перед глазами быстро пронеслось, как я открываю у нее перед носом дверь, а она дышит на меня перегаром и говорит мне мерзости. Нет! Не могу! Я просто развернулась и ушла. На душе было тяжко, слезы душили меня. Потом успокоилась. Нужно было идти домой за сумкой и отправляться на автобус, чтобы не опоздать. А прошло уже два часа, как я Ленку у дверей обнаружила. И вот пришла я домой, Ленка уже дома, спит. А мама мне такую убийственную отповедь выдала, что я оставила Ленку в опасности, так как она могла замерзнуть в промороженном подъезде, что я эгоистка и что если она, мать, умрет, то ей просто страшно, что будет с Леночкой. Она пропадет, а мне будет плевать. И вот тут у меня случилась истерика. Я сказала маме, что она только о Ленке и думает, а о том, как она меня оставит с этой убийцей не думает.
Своими разборками мы разбудили Ленку. Она вышла из комнаты с помятой рожей и вытянутыми в трубочку губами (она из-за своей шизы все время так губы вытягивает). Она поглядела на меня безумными глазами и давай орать на меня, обзывая самыми последними словами. Этот ее пьяный безумный ор совсем довел меня до отчаяния. Я так устала от всех этих ненормальностей, от криков, разборок. Хотелось убежать от них куда-нибудь спрятаться туда, где тихо, спокойно. А Ленка продолжала орать, мама что-то ей кричала. Не помня себя, я шарахнула Ленку своей сумкой с вещами по ее башке с засаленными волосами, она завопила, будто ее убивают, и пнула меня в живот, я ее тоже, а она меня в глаз. Я отлетела к входной двери, сердце мое стучало, выпрыгивало из груди, и я почувствовала, что еще чуть-чуть, и оно разорвется. Ленка глядела куда-то мимо меня и продолжала вопить. На мамином лице боль и страдание… Я не могла больше все это видеть. Подхватив свои сумки, сняла с крюка у порога пуховик, схватила шапку и шарф, выкинула на лестничную клетку сапоги и выскочила из квартиры в одних носках. Ленка продолжала орать мне вслед, но я толкнула дверь ногой и она захлопнулась. Меня колотило словно в лихорадке, даже зубы стучали. Я совала трясущиеся ноги в сапоги, совала дрожащие руки в рукава пуховика. Не успела одеться, как дверь распахнулась и тупое лицо сестры безумно уставилось на меня. « Вали отсюда, гнида, - гнусаво крикнула она мне. – И чтоб ты сдохла, чтоб машина тебя сбила! Чтоб на тебя дом обрушился!»
Я выскочила под эти крики из дома и пошла на автобус. По дороге плакала от бессилия. Что делать? Как можно так жить? И разве это жизнь? И почему мама не понимает, что мне ужасно? Почему только о Ленке думает? Ну да, она больная, и на нее нельзя обижаться, ей надо помогать, ее надо опекать, но я не могу! Я вообще больше не могу ни жить, ничего…
В автобусе всю дорогу плакала, люди косились на меня, оборачивались. Приехала в город с решимостью покончить с собой. Эта решимость укрепилась во мне особенно после того, когда я вошла в квартиру и увидела свое лицо в зеркале. Глаза опухли от слез, а под правым глазом красовался синяк – это Ленкина работа. А тут еще затрезвонил телефон, и я сразу подумала, что это мама звонит с новой порцией обвинений в мой адрес. Мне захотелось, как можно скорее прервать эту кошмарную жизнь. Схватив пояс от халата, я сделала на нем петлю и, встав в комнате на табуретку, стала привязывать пояс к проводу светильника. И я бы повесилась, но в это время пришел ты…
Ты звонил мне, стучал, звал. Твой голос был голосом нормального человека, человека из нормальной жизни, в которой люди просто живут, учатся, любят и ничего не бояться. Где нет безумия, ненормальной злобы. Где никто никому ничего не доказывает. И я немного пришла в себя. А вечером опять позвонил телефон. Это была мама. Я боялась брать трубку, но все-таки взяла. Но мама больше не обвиняла меня ни в чем. Наоборот, она даже пожалела меня и сказала, что и я и она стали нервными. Призналась, что хоть и переживает из-за Ленки, но в то же время чувствует к ней отвращение. « Если бы она не была моей дочерью, то я бы и не взглянула на нее, но она же моя дочь, - говорила она. – Вы еще, когда родились, то сразу разные были. Ты светленькая, хорошенькая, а она лысая, страшненькая. Мое сердце всегда тянулось только к тебе. Ленка же казалась мне какой-то гадостью. Она постоянно орала и я не знала, что ей нужно. А ты всегда улыбалась мне. Я возьму тебя на руки и мне как-то спокойно и радостно делалось. От тебя словно свет исходил. Я и назвала тебя Светочкой. А перед Ленкой у меня постоянно было чувство вины, что я брезгую ею, что устаю от нее, что не могу любить так же как тебя. А потом вы в садик пошли, в школу. Сердце мою кровью обливалось, когда я видела, что Лена у нас не дружит ни с кем, что хочет быть везде первой, что обижается на всех. У тебя-то все хорошо было. Ты была общительная, веселая, все любили тебя, а Лену сторонились. За тебя я была спокойна, а за Лену всегда мучительно переживала. А уж когда ей диагноз поставили, так я совсем голову потеряла. До отчаяния доходила. Только ты одна была для меня свет в окошке. Отец ваш вместо поддержки пить стал и спился. Иногда вижу его в поселке. Совсем другим стал. Лицо настоящего пьяницы…»
После разговора с мамой, я уже жалела ее, да и Ленку тоже. Даже мать родная гадостью ее называет. А она ведь просто больна. Может быть, у нее даже прекрасная душа, но ум поврежден, и она не понимает, что говорит и делает. Ну какой с нее спрос? И разве она виновата, что родилась такой? Нет, мне нельзя было выходить из себя. Нельзя было бояться ее пьяную и оставлять на морозе у двери в квартиру. А я ведь тогда, когда мама ругала меня из-за нее и говорила мне, что Ленка могла бы замерзнуть, еще подумала, что и пусть бы замерзла. Кому она нужна эта грубая, тупая мерзость? Теперь же я чувствовала себя виноватой. Да, я чувствовала вину, но если бы все повторилось, боюсь, что поступила бы также. Просто не могу я с этой Ленкой! Она для меня хуже мокрицы или двухвостки, которых я панически боюсь! И все те дни, что меня не было в институте, я то в ужасе вспоминала все, что произошло, то ужасалась своей боязливости и слабости, то снова думала, как хорошо было бы, если бы Ленки не было вообще.. Я почти ничего не ела. Только лежала и обливалась слезами. Еще я переживала, что очень категорично отшила тебя, когда ты приходил ко мне последний раз. Я боялась, что ты обиделся и не захочешь больше меня знать.
Света закончила свой рассказ и с надеждой посмотрела на меня.
- Я каждый день приходил к твоему дому и стоял под твоими окнами, - признался я.
- Я не знала…
С этого дня мы снова все дни проводили вместе. Сначала, правда, Света была невеселой. Подолгу молчала, задумывалась. Но постепенно она стала все чаще улыбаться, а потом и смеяться. Она поправилась, румянец снова появился на ее щеках. Я видел, что она еще больше после случившегося привязалась ко мне. Это очень радовало меня, потому что я сам совершенно не мог жить без нее. Мы часто гуляли после института по улицам городам и почти каждый день до полуночи разговаривали по телефону. Даже не знаю, откуда у нас брались каждый раз темы для разговоров. Но нам было очень интересно разговаривать. Ванька ворчал, что я мешаю ему спать, а однажды совсем взбесился и обозвал меня дураком. Он так и сказал:
- Сашка, ты дурак со своей Светой! Женись на ней, и тогда сюсюкайтесь по ночам! А то только заснешь, а он: « Я тебя люблю! Я тебя целую!». Совсем что ли? Дня мало?
Мне пришлось распрощаться тогда со Светой, и я положил трубку. Но Ванькины слова очень взбудоражили меня. Всю ночь я ворочался и думал о том, что нам действительно нужно пожениться. А утром, увидев Свету, сразу же заявил ей, что нам нужно идти в ЗАГС. После бессонной ночи глаза мои дико горели, сам я был бледный, возбужденный. Света шарахнулась от меня, как от маньяка, но тут же рассмеялась:
- Саша, ты похож на сумасшедшего!
- Ну так как же ЗАГС? – нетерпеливо спросил я.
- Что-то ты мне как-то не романтично делаешь предложение, - все еще смеясь, ответила она. – Как бешенный налетел, я даже напугалась!
- О, извини, - смутился я. – Но мы пойдем сегодня в ЗАГС?
- Сегодня? Мы же планировали после окончания института…
- А зачем так долго ждать? У нас такая любовь… И по ночам не надо будет по телефону общаться, Ваньке спать мешать.
- Понятно, это все из-за Ваньки – я слышала, как он вчера возмущался. Но только что мы родителям скажем и на что жить будем?
- А зачем нам родителям говорить? Не надо им ничего говорить. Вот окончим институт, тогда и скажем. А жить будем, как жили. Сейчас-то мы как-то живем.
- Ну, я даже не знаю…- Света посерьезнела, задумалась, но потом лицо ее вдруг просветлело, и она сказала:
- Может быть это и глупо, но мы пойдем сегодня в ЗАГС!
Регистрацию нам назначили на апрель, то есть через два месяца. Мы стали ждать. Я, кажется, совсем потерял голову. Мне казалось, что время тянется очень медленно, а Света видя мои мучения, будто еще и дразнила меня. То смеялась надо мной, то делала вид, что передумала и сомневается в нашем решении регистрироваться. И вообще я ее перестал узнавать. Она стала какой-то бесшабашно-смешливой. Все ей было смешно. А я глядел на нее с замиранием сердца, и мне было и страшно и радостно от того, что мы скоро поженимся.
Глава 5
Акробатические танцы
В нашем институте в честь восьмого марта устроили дискотеку. Мы со Светой пошли на нее. Света весело танцевала, и мне не верилось, что эта стройная девчонка в джинсиках скоро станет моей женой. А в самый разгар дискотеки, когда все тихо кружились под медленную музыку, я увидел своего брата с второкурсницей Нинкой Борисовой. Нинка повисла на Ваньке, прижалась к нему и глаза закрыла. А Ванька только скулами поигрывает на красивом лице. Мне неприятно было смотреть на эту картину. Света на мне никогда так не висла, а у этой экстаз какой-то, чуть ли не в обморок падает. И Ванька хорош. А потом у него опять депрессия будет…
Света заметив, что я напрягся, проследила за моим взглядом и сразу все поняла. Она с сочувствием посмотрела на меня. Медленная музыка закончилась, и все опять задёргались в быстрых ритмах. Я увидел, что Ванька хочет уйти, но Нинка не пускает его. Ванька нехотя стал танцевать. Мы со Светой тоже танцевали, но я все внимание переключил на Ваньку. А тот стал все больше расходиться, и Нинка возле него выделывалась, как только могла. Я подумал, что все – Ванькина депрессия обеспечена. И чего он мечется? То в монахи ему хочется, то танцует с сомнительными девицами. Что он никак не определиться? Сам не знает что ему надо. Света озабочено смотрела то на Ваньку, то на меня, а потом вдруг что-то осенило ее.
- Саша, хочешь, они сейчас перестанут так безобразно кривляться? – сверкая глазами, спросила она меня. – Хочешь, я покажу им и всем тут, как надо танцевать?
Я не понял ее и только растерянно хлопнул глазами, а она, не дожидаясь моего ответа, встала на более-менее свободное пространство и как прыгнет вверх, да так высоко! Я открыл рот от изумления, а Света подпрыгнула еще а потом еще и еще. Студенты заметили ее прыжки, расступились, а она прыгала и прыгала, при этом она изгибалась, поджимала ноги, рывком головы закидывала волосы – я такое видел впервые и это было здорово. А потом она стала танцевать что-то такое современно-акробатически-искрометное. Легко, под музыку, она высоко поднимала ноги, съеживалась и вдруг выпрыгивала в шпагат. Все перестали танцевать и только и смотрели на нее. На лицах читались изумление, восторг. Ванька с Нинкой тоже замерли, пригвожденные к полу Светиным танцем. Когда музыка смолкла, Света остановилась и раскланялась на все стороны. Щеки ее раскраснелись, глаза горели. Дружные аплодисменты раздались со всех сторон.
- Еще! – крикнул кто-то, и со всех сторон понеслось:
- Еще! Еще!
Света посмотрела на меня, как бы спрашивая разрешения, но я стоял в полной прострации и только глупо хлопал глазами. Она засмеялась и вдруг побежала по кругу. Музыка словно заводила ее все больше и больше. Она бежала и все расступались, отходили дальше. А она все бежала и в ее бег начали вплетаться прыжки, повороты, кувырки, движения ногами. Она то замирала, то вновь пускалась в свой бег. Это было просто потрясающе. Понятно теперь, почему ее приглашали в цирк. А я смотрел на нее и мне было как-то восторженно-больно. Ведь она хотела покончить с собой, ей было так плохо, что она не хотела жить, и вот сейчас она танцует. Танцует так, что все здесь в шоке. И Ванька вон, рот открыл. А она счастлива. В глубине души я чувствовал, что Света стала такой жизнерадостной благодаря мне. И сердце мое готово было выпрыгнуть от любви и боли.
Свету просили танцевать и в третий раз. И она танцевала еще один танец, совершенно не похожий на два других. После этого танца ее просили еще танцевать, но она раскланялась, и со смехом подбежав ко мне, потянула меня:
- Пошли в коридор, там прохладнее!
В коридоре Света села на подоконник и, обмахивая свое разгоряченное лицо руками и переводя дыхание, спросила:
- Ну как тебе?
- О-о! – только и смог сказать я. Она засмеялась и сказала, что у них в школе, все, кто занимался акробатикой, так танцевали. К нам подошел Ванька. Мне показалось, что он даже с испугом смотрит на Свету.
- Тебе в цирк надо идти, - сказал он Свете, а она только улыбнулась в ответ и сказала мне, что она вообще танцевала только для меня.
- Для меня? – рассеянно повторил я.
- Да, - подтвердила она. – Мне хотелось показать тебе, какая я могу быть, хотелось, чтоб ты знал, что я не унылое чмо.
- Но я не думал о тебе что ты…
- Я знаю, что не думал, но все равно. Ведь мне из-за тебя хочется жить. Это все ты. Понимаешь…
Света стала говорить мне о том, что если бы не я, то она, может быть, и не жила бы уже, что Бог ей послал меня… Я слушал ее и сознавал, что все, что она говорит – правда. Мы глядели друг на друга влажными глазами и совсем забыли о Ваньке, а тот растеряно слушал нас, а потом молча ушел…
День нашей регистрации очень медленно, но приближался. Мне же казалось, что он никогда не наступит. Но он наступил. У нас действительно была только регистрация – свадьбы не было, застолья с криками «горько!» не было. Мы просто расписались и были счастливы.
Когда я собирал свои вещи, чтобы переселиться к Свете, то мое сердце тоскливо сжалось. Все-таки я оставлял Ваньку одного.
- Не скучай, братан, - преодолевая в себе нахлынувшую жалость к брату, дрогнувшим голосом сказал я, и хлопнул его по плечу. Он поглядел на меня, как на полоумного и, увидев мои покрасневшие глаза, немного презрительно ответил:
- Ты еще заплачь.
- Ну это, - промямлил я. – Ты все таки один остаешься…
- Давай вали отсюда! – пряча улыбку, потащил он мои сумки к порогу.
- Вань, ну ты, правда, скучать не будешь?
Он поставил мои сумки у порога, повернулся ко мне лицом:
- Ну ты даешь! Сентиментальный до ужаса! Я ж тоже не собирался всю жизнь с тобой вековать – меня своя жизнь ждет. И потом мы ж видеться будем, а если что, приходи – пообщаемся.
- Ну да, - согласился я. – Просто я с рождения всегда с тобой и с тобой, а тут…
- Сашок, да мы с тобой последнее время почти и не общались, - возразил он мне. – Ты со Светой время проводил, а я своими делами занимался, и для меня они нисколько не менее важны, чем для тебя Света.
- Ну ладно, - немного с облегчением вздохнул я. Но все же тоскливое чувство покинуло меня только тогда, когда я оказался на улице. Апрельское солнце ослепило мне глаза, свежий воздух пахнущий землей и еще чем-то таким весенним, волнующим заставили мое сердце радостно забиться в предвкушении чего-то светлого, счастливого. На тополях уже набухли клейкие почки, а из земли пробивалась нежная травка. Я замер на несколько мгновений оглушенный птичьим гомоном, ослепленный ярким солнцем, а потом повесил свою самую большую сумку на плечо и решительно зашагал прочь от моего прежнего дома в новую жизнь.
Глава 6
Новая жизнь
- Мороженое! Шоколадное! Пломбир! Крем-брюле! – громко выкрикивал я, идя по электричке. Пассажиры останавливали меня, покупали у меня мороженое, и я шел дальше. Летний жаркий ветер врывался в открытые окна электрички и приносил с собой горький запах степи. Где-то в середине электропоезда я встретился в одном из вагонов со Светой. Она тоже шла с сумкой-холодильником через плечо и продавала мороженое. Увидев друг друга, мы обменялись с нею радостными улыбками. Было жарко, торговля шла хорошо.
- У тебя много еще? – спросила меня Света, когда поравнялась со мной.
- Одна коробка осталась, - ответил я. Она кивнула, и мы снова разошлись – Света пошла в мою половину, где я торговал, а я в ее.
На конечной станции мы встретились с нею на платформе. Лица наши были красны от жары. В коротких шортах и футболке, с волосами, закрученными на затылке в улитку, Света была чудо как хороша. А солнце палило нещадно, жара стояла невыносимая. За лесополосой виднелись с одной стороны сады, дачи, а с другой простиралась широкая степь с голубыми прудами. Эти места были той самой землей обетованной, которую показывала мне Света с крыши многоэтажки. Мы теперь часто бывали здесь, где много неба, много простора, где пахнет степными травами.
Просто так получилось, что когда практика за третий курс закончилась, и в городе нам больше нечего было делать, мы не смогли расстаться друг с другом и разъехаться по отчим домам. Мы продолжали держать нашу женитьбу в секрете от родителей, те так ничего и не знали. Я позвонил домой и уведомил своих, что остаюсь в городе, потому что нашел работу на лето. Света то же самое сказала своей маме. Правда, ей было гораздо тяжелее, чем мне. Светина мать очень скучала по дочери, каждый день ждала от нее телефонного звонка или сама звонила ей. Если я стоял рядом, то слышал, как ее мать, постоянно жалуется на свою тоску по Свете, говорит ей, что она у нее единственная отрада в жизни и как жаль, что она не смогла приехать на лето домой. Света очень расстраивалась после этих телефонных разговоров, сникала и говорила мне, что желала бы, чтобы мама не так сильно любила ее и могла бы жить спокойно без нее.
- Я конечно в детстве очень сильно была привязана к ней, но сейчас это прошло. Мне только жаль маму и еще все, что касается ее свято для меня, но сидеть возле нее всю жизнь я не смогу. Но только так тяжело выслушивать ее тоскливые стенания! Ну что она не дает мне свободно жить? – сетовала Света. – Да еще эта Ленка измывается там над ней. Я постоянно переживаю, постоянно боюсь, что у них там что-нибудь случиться. Но что я могу? Ничего.
Чтобы не зависеть от родителей мы стали заниматься торговлей мороженого в электричках. Тогда все торговали. Время было такое – перестройка. Предприятия закрывались, а те, что работали, подолгу простаивали, и люди сидели без зарплаты. Конечно, это неприятная работа, ходить по электричкам и постоянно выкрикивать «Мороженое! Мороженое!», чтобы привлечь покупателей. Но когда после продажи мы подсчитывали выручку, то ее размеры вдохновляли нас на дальнейшую торговлю.
На вырученные деньги мы очень даже неплохо жили. Нам даже удавалось откладывать какую-то сумму на оплату квартиры и на другие нужды.
Торговля шла очень хорошо – было жарко, мороженое раскупалось быстро. В день мы продавали каждый по несколько коробок. Частенько, распродав мороженое, мы выходили на конечных станциях за городом и, в ожидании, когда электричка пойдет в обратную сторону, гуляли по сельским местностям. Особенно нам нравилась станция Березовка. В тот день мы как раз и вышли на этой станции и пошли купаться на пруд. Мы шли по жаре через степь, вольный ветер трепал Светины волосы и раздувал, словно парашют мою расстегнутую рубашку. Громадные, словно горы, облака плыли над нами, а над раскаленной землею двигался нагретый воздух.
Два часа на пруду мы плавали, загорали, разговаривали. Была уже середина августа. Мы за лето хорошо подзаработали, загорели и были просто счастливы от того, что у нас так все хорошо. За несколько месяцев, которые мы провели вместе, я очень хорошо узнал Свету. Очень ранимая, словно у нее не было кожи, увлекающаяся, многообразно одаренная, немного оторванная от реалий жизни – вот в общих чертах ее внутренний портрет. Порою мне казалось, что она вообще не приспособлена к жизни и без кого-то сильного, более реалистичного, чем она человека могла бы просто пропасть. В детстве таким человеком для нее была мама, но со временем мама перестала быть той силой, которая держит ее в этой жизни. Наоборот, мама стала искать в подросшей Свете поддержку, не понимая, что та человек слабый, и вот-вот сломается. И она сломалась бы, если бы не я. В моей любви она черпала силы на жизнь в этом мире. Она снова стала мечтать и строить планы. Тот огонь, который я почувствовал в ней еще в самом начале наших встреч никуда не делся. Просто, после того, как она стала моей женой, весь ее огонь обрушился только на меня одного. Она просто сгорала от любви ко мне, и никак не могла насытиться мною. Моя романтичная натура воспринимала все ее дикости вполне адекватно. К тому же я сам обожал Свету до потери памяти. Но прошел месяц, и моя красавица-жена снова обрела способность заниматься своими обычными делами. По утрам я начал заставать ее делающей утреннюю зарядку. Да еще какую! Это была целая акробатическая тренировка. А так как места в нашей квартирке было маловато, то она частенько уходила на городской стадион.
- Что это ты так взялась за тренировки? – спросил я ее как-то, удивляясь, как это у нее хватает воли не пропускать ни одного дня без физических нагрузок.
- Почему взялась? – в ответ удивилась Света. – Я всегда каждый день так занималась. Просто ты не знал. А когда мы поженились и ты сюда пришел, то мне не до тренировок было… Но мне нужно тренироваться. Вдруг меня возьмут еще в цирк? Понимаешь? Я мечтаю о цирке!
- Да? А как же я? – растеряно спросил я.
- А что ты? – не поняла Света.
- Если тебя возьмут в цирк, то ты уедешь с ним, а я?
- Но у нас же есть наш городской цирк. Он всегда здесь, только иногда на гастроли уезжает. Вот и все. Понимаешь?
- Все равно…
- Ну а что мне делать? Мне этот политех совсем не нужен. Мама настояла. А я в цирк хочу! Хочу выступать, хочу быть артисткой!
Но с цирком у нее к моей радости ничего не получилось. Она поехала туда узнавать нужны ли им там акробатки – оказалось, что нужны. Света обрадовалась, но когда узнала, что ей придется по нескольку месяцев проводить на гастролях, то отказалась от своей мечты стать циркачкой.
- Представляешь, три месяца дома не быть! – возмущалась она. – Ну ладно месяц, как я думала, но три! Без тебя! Да я там с ума сойду!
Но у нее было еще увлечение историей. Как только у нас появились свои деньги, так Света сразу же начала покупать исторические книги.
- В областной библиотеке, конечно, много чего есть, - говорила она. – Но некоторые книги нужно всегда иметь под рукой.
А когда она увидела у меня забытую мною Библию, которая сиротливо лежала на дне моей дорожной сумки, и которую я случайно обнаружил, когда что-то искал, то просто чуть не задохнулась от восторга. Оказывается, ей давно уже хотелось прочесть эту книгу, но она нигде не могла найти ее. И она не успокоилась, пока не прочла всю Библию! А так как времени на чтение было не так уж много – мы торговали, то изучение Библии растянулось у нее на долгое время. Она без конца спрашивала меня читал ли я то или иное место в моей Библии, но я из Ветхого Завета читал всего лишь Бытие и Псалтирь, только Евангелие я хорошо знал и мог говорить о нем.
Но очень скоро я понял, что Света воспринимает Библию, как один из исторических источников, а Евангелие читает, словно легенду и очень критично к нему относиться. Некоторые слова или действия Христа вызывали в ней несогласие. Например, то, что не надо противиться злу, и если тебя ударят в правую щеку, то нужно подставить и левую. Свету это просто возмутило:
- Ну что это такое? Тебя бьют, а ты стой и терпи? И защититься нельзя? Нет, я такого не понимаю! А если тебя изнасиловать хотят? Нате вам – насилуйте?
- Но это самое важное в Христианстве – непротивление злу, беззлобие, - пытался я раскрыть ей глаза на духовную сущность слов Христа. – Здесь не говориться, что мы должны попустительствовать злу, а просто в простых житейских делах хранить незлобие и не отвечать злом на зло. Далеко не каждый на это способен, это удел высоких смиренных душ.
- Ну не знаю! – не соглашалась Света. – Я сколько терпела дома от своих – молчала, когда они вопили друг на друг на друга, и что? Что-то я не чувствую в себе ничего высокого – одна забитость и навязчивые страхи.
И еще ей не понравилось то место в Евангелии, когда Иисус Христос сидел с учениками, а к Нему пришла Его Мать с мнимыми Его братьями, желая видеть Иисуса. Но Христос не вышел к ним и сказал, что Матерь Его и братья Его это те, кто исполняет волю Отца Его.
- Мать к Нему пришла, а Он не вышел! Нет, я с этим не согласна! – категорично заявила Света.
- Но это если поземному судить, Светик! Ты все воспринимаешь по-мирски, - возражал я ей. – Христос Мать Свою возвеличил как никого. Богородица выше всех ангелов, выше всех святых – Она Царица в Царствии Божием.
- С чего ты взял? Здесь нигде об этом не написано.
- Потому что Библия – это Священное Писание, а есть еще Священное Предание. Там хорошо рассказывается о всей жизни Богородицы и о том, какой славы сподобилась Она в Царствии Небесном. Вот Ванька все знает, мы уже о многом с ним говорили, он умнее меня, духовнее.
- Ну не знаю…
А уж место из первого послания апостола Павла Коринфянам где говорилось о том, что человеку хорошо бы вообще не касаться женщины, но во избежание блуда, каждому лучше иметь жену, возмутило ее очень сильно. Особенно слова: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не могут воздерживаться, лучше вступить в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться».
- Разве все так? – растерянно моргая глазами, спросила меня Света. – А любовь? А родство душ? Разве мы животные? Нет, это просто невозможно! Отвратительно! Да разве мы с тобой вместе только, чтоб не разжигаться?!
- Конечно не только, - попытался успокоить я ее. – Но и из-за этого тоже. Мы же не ангелы.
- Как? Но как же… Я думала, что ты моя половина, что ты моя жизнь, мое всё и вдруг…
- Светик, но если бы не я, то другой, - возразил ей я. – все равно бы ты рано или поздно замуж вышла. Я знаю таких как ты – тебе мужик нужен. И я тебя люблю очень, но не по-братски же…
Она слушала меня, широко раскрыв глаза, а потом отбросила Библию и ушла на кухню. Я вышел за нею и увидел, что она стоит у окна и ревет в три ручья. И мне стало очень горько, что я с ней так. И разве я действительно так думаю, как сказал? Что за прагматизм? Я сел на табуретку у стола и с горечью сказал:
- На самом деле я так не думаю и хочу, чтоб все было так, как хочешь ты. Мы – навсегда вместе, чтоб не только сливаться телами, но и душами… Но ведь если бы не встретился тебе я, то ты бы другого полюбила.
- Никого бы я не полюбила. Мне никто не нравится. И сейчас, если с тобой, что-то случиться, и ты умрешь, то я или сразу умру с горя, или буду чахнуть и все равно умру, но замуж больше не пойду… И ты оттуда, с неба, увидишь и все поймешь… А потом там, на небе, мы будем вместе. И я это точно знаю, даже если я умру и ты тут на земле, чтоб не разжигаться женишься, то все равно – я буду ждать тебя на небе, потому что люблю тебя и мне все равно…
Я слушал, и слова ее бальзамом ложились на мое сердце. Да, все должно быть именно так. Только так. Один раз и на всю жизнь, а потом еще и за гранью этой жизни – вместе. Совсем и навсегда… И если мы тут с ней не только муж и жена, но еще и друзья, и мы так любим друг друга, то такая любовь обязательно перейдет и в вечность. И разве моя душа не чувствует все это? И чувствует и знает. Просто мне зачем-то понадобилось подразнить ее, наверное специально, чтобы спровоцировать ее на то, чтобы она как-то доказала мне свою настоящую любовь. А мне это было нужно, потому что брат мой, относился ко всему мирскому и к браку в том числе, как к явлению временному, которое нужно только в этой жизни. И про Свету он мне говорил, что она любит меня так самозабвенно, потому что у нее натура такая. В детстве без мамы жить не могла, теперь эта зависимость на меня перекинулась – ей просто нужен объект, который бы ее опекал, любил, и которого она бы могла возводить как бы на пьедестал и преклоняться перед ним. А мне нужна была девушка, и я нашел ее. Каждый получил, что хотел. И я слушал Ваньку и внутренне был согласен с ним. Но мне плохо было от его слов, так как в глубине души я чувствовал все так, как чувствует Света. Я верил, что то прекрасное, что происходит между нами на земле перейдет и в вечность. Это взаимопонимание, взаимоподдержка, невозможность жить друг без друга, отражение друг в друге, радость общения… Все это никуда не денется.
Я понимал, как горько Свете и почему она так плачет и подошел к ней, обнял и сказал все, что я думаю об этом, и о Ванькиных словах и как сам все воспринимаю. И Света все поняла. Она успокоилась и доверчиво прижалась ко мне…
Наши отношения после этих выяснений стали еще более близкими и сокровенными. Меня только коробило то, что Света продолжала критично относиться к Библии. Я же сам, хотя и был не такой религиозный, как Ванька, но все же Иисус Христос был для меня Светлейшим Человеком, моей сладчайшей сокровенной Тайной, моим Идеалом. Все слова Христа принимались мною безоговорочно, и если я что-то не мог исполнить, то приписывал все это своему душевному несовершенству. Но я оправдывал Свету. Она всегда жила, как жила. У нее уже сложился свой взгляд на жизнь, и ей было трудно изменить его. Тем более, что мы выросли в разных условиях. Я, можно сказать, вырос в теплице. Ничего страшного или дурного я не видел. У нас хорошая дружная семья. Мне легче верить в добро, я не запуган никакими кошмарами. Света же запугана. У нее сложилось такое отношение к жизни, что если тебе плохо, то никто не сможет тебе помочь, и ты будешь один на один со своим горем. Будешь погибать, но никто не услышит тебя. Она не верила в слова Христа, что если у Него попросить, то Он услышит и даст тебе просимое. Это обещание Христа воспринималось ею, словно сказочное обещание, которое не применимо в реальной жизни. Она считала, что если что-то плохо в жизни, то ты либо сам избавишься от плохого, либо, если это невозможно погибнешь во всем этом. Я и сам как-то не очень верил, что если попросить Бога, то Он тебе сразу чудо сотворит и все устроит. Мне приходилось просить, но чуда не было. И все же! Когда Света стала критиковать слова Христа, то моя душа стала противиться этому. Ведь если не верить Христу, то кому тогда верить? Больше никого нет. Темнота и глухота. И поэтому, когда Света, прочла Библию и отложила ее, как одну из своих исторических книг, то я, мучимый Светиным непониманием, сам стал читать ее. Мне хотелось вернуть мои идеалы, мою веру, которая поколебалась под жесткой критикой жены, хотелось вернуть мою сокровенную тайну. Как говорится: нет худа без добра. Если бы Света не раскритиковала слова Христа, то я бы так и продолжал жить в сладостном упоении моим земным счастьем и только бы опасался, потерять это счастье, и не думал бы о том, что приходил на землю Иисус Христос. Я снова стал читать Евангелие и утешение, и сладость снова возвращались ко мне. Я снова верил, и Ванькина религиозность мне становилась понятной и близкой, как никогда. При всяком удобном случае, я стал заходить в храм, и молился там. Света с утра бежала на стадион, а я, пока она там занималась, был в храме. Это было единственное, что разделяло нас. Свете очень хотелось, чтобы я вместе с ней ходил заниматься на стадион, а мне хотелось, чтобы она была рядом со мною в храме…
Мы лежали на мягкой траве возле пруда и разговаривали. Теплый ветер тихо шуршал в камышах, в кустах свистели птички. На другом берегу, со стороны дач было много народу. Там было весело и шумно, у нас же со Светой было тихо и спокойно.
- Ты по своим не скучаешь? – спросила меня Света, глядя в синюю даль неба. В купальнике, очень загорелая, по-спортивному подтянутая – она казалась мне верхом совершенства. Брови и ресницы ее выгорели на солнце, волосы тоже. Свободная девчонка из свободных степей.
- А что мне скучать? – пожал я плечами. – Рано или поздно все уходят от родителей, заводят свои семьи.
- А по Ваньке? Вы ж всегда вместе были?
- По Ваньке? – задумался я. – Нет, не скучаю.
Света отвела глаза от бездонного неба и посмотрела на меня:
- Почему?
Я еще раз окинул взглядом ее фигуру, заглянул в ее доверчивые глаза:
- Ты мне заменила все и всех, - почему-то тихо сказал я ей, будто это секрет. – Ты мне и мать, и отец, и брат. Ни по кому я не скучаю.
Сверкнув глазами, Света села, нежно посмотрела на меня:
- И я ни по кому не скучаю. Мне только страшно, что мы поженились вот так втихаря. Врём все время своим. Я не люблю врать – мне это тяжело. Тебе еще ничего, тебе мама не звонит так часто, а моя каждый день…
- А ты считай, что ты не врешь, а просто скрываешь правду для всеобщего спокойствия, - посоветовал я. – Меня вообще больше волнует то, что Ванька о монастыре задумывается. Вот где у моих будет шок, если братан уйдет туда.
- Но, может, он туда еще не уйдет? – Света посадила себе на руку букашку и стала разглядывать ее.
- Не знаю, но все же думаю, что уйдет, - неуклюже повернувшись на бок, я тоже сел.
- Знаешь, - сказал я. – Когда я еще жил с братом, то незадолго до того, как мы с тобой зарегистрировались, я несколько раз просыпался по ночам и слышал, как Ванька молился на кухне.
- Да? И что?
- Он так забывался, что начинал говорить вслух и будил меня. У него сильный голос. В первый раз я даже не понял, что происходит. Представь, ночь, темно и голос с кухни: «Господи, прости меня! Прости меня, Господи, прости!» Но я быстро прихожу в себя после сна, и тут тоже недолго соображал и понял, что братан молится.
- А как? Что он еще говорил? Как молился? – Света с любопытством смотрела на меня.
- Ну почти каждый раз одно и тоже. Он жалуется, что эта жизнь его не привлекает, не радует, не насыщает, что в этой жизни для него все не так. Что весна на части рвет ему душу и ему хочется бежать куда-то от невыносимых чувств. Потом про женщин… Что вот сколько девушек вокруг, а он ни на одну смотреть не хочет, и не может, как другие насыщаться их любовью. Что после общения с ними у него пустота в душе и чувство вины. Что он вдруг срывается в страсти, живет, словно хочет упиться земными наслаждениями, но не может ничем насытиться и снова ищет Бога. А последний раз он жаловался, что наша с тобой любовь потрясает его, лишает покоя и он начинает тосковать и чувствует себя каким-то взбудораженным, будто сам влюбился, но ему трудно все это терпеть, потому что он хочет быть только с Господом. Он так и молился: «Господи, я хочу быть один. Всегда один. Только душа и Ты. Ты самое-самое! Ты моя Вечность, моя Жизнь. Ты единственный наполняешь теплом и светом мою несчастную душу. Ты моя Любовь, и только с Тобой я откровенен, только в Тебе утешение, и только Тобой упоение. Ты твердыня моя, Ты опора моя. Я ничего и никого не боюсь потерять, если Ты со мной. И что мне терять, если в Тебе есть все? Никакое земное счастье не может насытить меня. Ничем и никем я не могу насытиться кроме Тебя. Ты! Ты, Господи! Только Ты! Помоги мне быть всегда с Тобой! Я не могу вздохнуть с облегчением, потому что я не с Тобой! Я страдаю и томлюсь без Тебя, Господи…».
Я закончил говорить и посмотрел на Свету. Она в волнении грызла соломинку и глядела на гладкую поверхность пруда. Кажется, ее тоже впечатлила Ванькина молитва, как и меня, когда-то.
- Кстати, Светик, - как ни в чем не бывало, сказал я, нарушая благоговейное молчание. – У меня осталось в сумке еще три мороженых. Хочешь?
Света удивленно посмотрела на меня:
- Это поэзия…
- А? – поднял я брови.
- Ванька говорит с Богом очень поэтично. Это признание в любви… Признание в любви к Богу… Поэтичное признание.
Я только молча кивнул в ответ. Но нам нужно было уже собираться, чтобы не опоздать на электричку. Мы молча оделись и пошли по выгоревшей на солнце степи к железнодорожной станции. Света взяла у меня одно мороженое, и мы шли с ней, лизали лакомство и думали… Сухой ветер, напоенный запахами трав, обвевал наши лица. Я догадывался, о чем думает Света. Ее потрясла Ванькина молитва. Меня самого всегда потрясали Ванькины сокровенные слова, обращенные к Богу. Наверное, поэтому я так хорошо и помнил их…
Глава 7
Мама приехала
А потом мы ехали в электричке и смотрели как за окном степи, поля и перелески сменяются домами, строениями, дорогами, дымящими заводскими трубами. Мы снова были в городе. Мы ехали и не знали, что к Свете приехала мама. А та стояла и ждала свою дочь у подъезда, так как никто ей не открывал. Она специально приехала без предупреждения, потому что ее мучали некоторые подозрения насчет Светы. Не веря корявым объяснениям дочери, она решила приехать и на месте оценить обстановку.
Ничего не зная о приезде Светиной мамы, мы усталые, но довольные шли домой. Задумчивость уже успела покинуть Свету, да и меня тоже. На нас накатило то глупое безудержное веселье, после которого можно долго недоумевать: а чего мы смеялись-то? Еле-еле ворочая от усталости ногами, и при том, умирая из-за какой-то ерунды от смеха, мы подходили к дому. День был субботний, и Светина мама надеялась застать дочь дома, но ее там не оказалось. Мама беспокойно ходила от одного подъезда к другому и обратно.
А мы шли с красными от жары и загара лицами, особенно носами, и хохотали, как ненормальные, пугая своим диким поведением прохожих. И тут смотрю, у самого дома, моя любимая вдруг перестала смеяться, а в глазах ее появился испуг. Посмотрев туда, куда она смотрела, я увидел у нашего подъезда незнакомую ухоженную женщину, грозно смотрящую на нас.
- Мама… - выдохнула Света. Она будто вся съежилась, уменьшилась и даже ее загорелое лицо мгновенно побледнело. Если честно у меня самого душа в пятки ушла, но я ободряюще сжал руку жены и шепнул ей: «Не бойся!»
Медленно мы подошли к маме и остановились. Ее строгий взгляд переходил с меня на Свету и обратно, и опять на Свету, а потом опять на меня… На мгновение мне показалось, что мы со Светой нашкодившие школьники и сейчас нам будет хорошая взбучка. Я продолжал ободряюще пожимать руку Свете, но от волнения так переусердствовал, что уже не пожимал, а жал ей пальцы.
- Ну, Саша! – выдернула жена свою руку из моей ладони. – Больно, наверно!
- Мама, это Саша, - дрожащим голосом представила она меня своей маме. – Мой муж.
- Саша, это моя мама – Татьяна Анатольевна, - почти переходя на шепот, сказала она мне.
А я почувствовал, что под взглядом строгой тещи начинаю краснеть.
- Муж?! – Татьяна Анатольевна мельком бросила взгляд на дочь и снова воззрилась на меня. Но я увидел, что в ее взгляде уже нет строгой взыскательности. Удивление, обида, растерянность сменяли друг друга.
Я снова взял Свету за дрожащую руку, чувствуя, что должен немедленно прервать это затянувшееся напряжение и как можно спокойнее сказал:
- Да, я ее муж, и очень люблю ее. Ваша дочь сокровище для меня, и спасибо Вам, что Вы воспитали такое чудо! – я поцеловал Свету куда-то в макушку. Бледное лицо жены залила краска, а ее мама вдруг рассмеялась. Мы переглянулись со Светой, заулыбались. Всем сразу стало легко, а ко мне вернулась моя болтливость, и я обратился к Татьяне Анатольевне:
- А давайте зайдем в дом! Мы там Вам обо всем расскажем. Тем более что Вы, наверное, устали с дороги.
- Я… Ну пойдемте,- моя теща уже более мягким взором смотрела на нас.
Я открыл перед дамами дверь, и мы вошли в темную прохладу подъезда.
С порога Татьяна Анатольевна зорко оглядела наше жилище. По ее лицу было видно, что она осталась довольна идеальным порядком царящим здесь. Света пошла хлопотать на кухню, а теща зашла в комнату. Первое, что ей бросилось в глаза – это две наши сдвинутые кровати покрытые одним большим покрывалом. Одну из этих кроватей я сделал сам, сколотив ее из досок. Наше супружеское ложе получилось очень даже ничего. Но сейчас мне было неудобно оттого, что эта женщина смотрит на него, будто заглядывает в нашу тайну. Но я подавил в себе неприятные чувства и предложил Татьяне Анатольевне сесть на кресло у стола. Сам я сел на край кровати и тут же стал рассыпаться в извинениях за то, что мы со Светой не сообщили никому о нашей регистрации.
- Просто, понимаете, мы очень боялись, что будут какие-то препятствия со стороны родителей. А мы не могли и не можем жить друг без друга. Поэтому мы никому ничего не сказали и просто поженились и все.
Много я болтал, особенно о своей любви к Свете. Теща смотрела на меня с возрастающим интересом, а я, как ни вглядывался в черты ее лица – не замечал в ней никакого сходства с дочерью. Света высокая, стройная, светленькая, голубоглазая, а мать ее невысокая, кареглазая, смуглая, с темными, крашеными волосами. Нет Света совсем не в нее. Меня удивили в Татьяне Анатольевне живость и бодрость. Никакой трагичности, никакого страдания из-за дочери-шизофренички в ней не наблюдалось. Но может быть она просто умеет себя держать на людях? Свете–то она часто плачется по телефону, рассказывая, как измывается над ней Ленка.
Продолжая болтать, я заявил, в конце концов, что готов ради Светы преодолеть все трудности, готов совмещать работу с учебой, лишь бы она ни в чем не нуждалась.
- Ну хорошо, хорошо! – примирительным тоном сказала Татьяна Анатольевна, когда я умолк на минуту. – Я понимаю, почему Света полюбила тебя. Ты очень милый молодой человек.
Света, заглянувшая в этот момент в комнату, чтобы позвать нас к столу счастливо улыбнулась. А потом мы сидели за столом, ели и я, чувствуя возбуждение из-за незваной гостьи, болтал без умолку, вызывая у Светы и ее матери улыбки и смех. Татьяна Анатольевна даже сказала мне, что я очень веселый мальчик, от которого все становится радостным вокруг. От ее слов я покраснел, смутился и ляпнул:
- Ну не мальчик, конечно, а целый дяденька…
Мои слова совсем их рассмешили, и я долго смотрел, как они смеются и не могут успокоиться. А потом Света принесла всю одежду и обувь, которую мы ей купили на заработанные деньги, и стала хвалиться маме. Она, правда, утаила, что тоже торгует по электричкам и представила все так, будто это я один все заработал и одел ее, и еще и на квартиру отложил. И я не стал выдавать ее, поняв, что она хочет скрыть от матери свое участие в торговле.
Татьяна Анатольевна была довольна моей предприимчивостью. Я же только скромно молчал, глядя на кружащуюся перед матерью Свету, нацепившую новый сарафан.
Неожиданно Татьяна Анатольевна охнула – она посмотрела на настенные часы на кухне.
- Я опоздала на последний автобус!
- Мамочка, а ты у нас оставайся ночевать! – с готовностью предложила Света.
- Да? – огорченно и одновременно растерянно произнесла Татьяна Анатольевна. – Но где же я лягу у вас спать? И там дома Ленка одна…
Услышав о Ленке, Света помрачнела:
- Ей можно позвонить… - она беспомощно посмотрела на меня. Но я тут же нашелся.
- Да-да! Вы домой позвоните, Ленку предупредите, а я уйду на квартиру, где до свадьбы жил с братом и там переночую. А вы со Светой здесь хорошо устроитесь без меня, поговорите обо всем, а то я один болтал и не давал никому говорить, ну а завтра утром уедете, и все будет хорошо.
Света от моих слов просветлела, Татьяна Анатольевна тоже приободрилась, но было видно, что она все же расстроена вынужденным здесь ночлегом. А я, еще немного посидев с женщинами, пошел на квартиру к Ваньке.
Я шел по улице и смотрел на старые, почерневшие и покосившиеся деревянные дома, на высившиеся за ними девятиэтажки нового микрорайона, и мне было хорошо. То, что я понравился Татьяне Анатольевне, было очевидно. Даже духота августовского вечера не могла испортить мне мое замечательное настроение. Но чем ближе я подходил к Ванькиной съемной квартире, то словно трезвел. Во-первых, Светина мама оказалась не измученной и страдающей, а цветущей и амбициозной женщиной. Почему же Света так переживает из-за нее? Почему, когда разговаривает с ней по телефону, то только и делает, что ободряет, утешает, поддерживает? Почему после этих разговоров ходит сама не своя и подолгу стоит у окна и печально смотрит во двор? Что это все значит? Вот я видел ее маму. Татьяна Анатольевна цветет и пахнет, так что ж тогда Света так переживает? Что-то не понятно.
Возле нашего с Ванькой дома я остановился. Теперь здесь только Ванька живет, да и то сейчас он у родителей в нашем городке. Старые акации, с черными гнездами ворон, крашеные гаражи возле дома и почерневшие от старости скамейки у подъездов – все здесь было по-прежнему. Поднявшись на свой этаж, я открыл ключом дверь, вошел. Как давно я здесь не был… Мне нестерпимо захотелось немедленно увидеть Ваньку, поговорить с ним обо всем, как раньше, узнать, как он тут жил все это время, рассказать о себе…
Все здесь так же, ничего не изменилось. Старая мебель, скрипучий пол под ногами, а в окно между ветвей акаций виден кусок неба. На полке над столом аккуратные стопки книг и учебников. Книги, конечно, духовные. Ванька читал их, а потом мне пересказывал.
Как же беззаботно мы с ним тут жили!
Словно здороваясь с братом, я провел рукой по его книгам, и на стол упала толстая тетрадь. Упала и раскрылась на первой странице, будто приглашая прочитать ее. Я невольно взглянул на исписанный тетрадный лист и прочел: «31 октября. Позавчера были на дискотеке. Теперь мне плохо. Стыдно вспомнить, что я вытворял. Одна девица у меня на шее каталась, другая на спине, а третья передо мной… Кажется, там еще четвертая была. Причем всех их я сам закадрил. Когда кривлялся с ними, то казалось, что мне хорошо, весело. А потом… И откуда такие девки берутся? Или у них тоже крыша едет от музыки, как у меня? Лично на меня музыка сильно влияет. Но когда все закончилось и мы с Сашкой шли домой, то мне так плохо стало – жить не хотелось. А две девицы еще и за нами хотели увязаться, вернее за мной, но я их грубо отшил. Они не понимают, что когда я отрываюсь, то, как бы выхожу в другой мир, где все не так и где я могу с ними покривляться, но в реальной жизни этим девицам нет места. Мне пришлось их грубо отшить. Но они даже не обиделись. Заржали, как дуры и ушли. Вот гадость!»
На мгновение я оторвался от Ванькиных записей. Волнение сильными ударами сердца бухало в моей груди: « Ванькин дневник», - догадался я, и сев в скрипучее кресло принялся читать дальше:
7 ноября.
Сегодня был в храме. Подошел к старому священнику. Седой батюшка, лицо в морщинах, а глаза ясные голубые, проницательные. Он внимательно смотрел на меня. Вид у него был немощный, но лицо светилось в благодушии. Я, чувствуя себя сначала дураком, начал говорить ему о своей неприкаянности в этом мире, о том, что не знаю, как мне жить. Неловкость и стыд быстро ушли. Он понимал меня – я это чувствовал. Мы стояли посреди пустого храма, и я говорил, говорил. Рассказал обо всех своих недоумениях относительно Православной веры, и он на многое открыл мне глаза. Еще я сказал, что чувствую себя амебой, которая ничего не хочет. Он сказал мне, что это хорошее сравнение, что многие люди с чутким сердцем чувствуют подобное. Амеба, она мягкая, бесформенная, и душа человека, пришедшая в сознание, но не обретшая Бога, чувствует себя киселем. Стержня внутри нет, опоры нет. Вера в Бога – это твердь, опора, стержень – у меня этого нет. Я возразил батюшке, что верю в Бога, что читаю Евангелие. Он спросил меня, хожу ли я в храм. Я ответил, что нет, не хожу, что сам по себе верю. Он сказал мне на это, что самому без церкви трудно верить, что нужно ходить в храм, исповедоваться, причащаться. «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец», - сказал он мне. Он много мне всего говорил, но самое главное, что я запомнил из его слов, что обязательно нужно принести исповедь. Все грехи вспомнить и, ничего не утаивая, открыть все священнику на исповеди. После этого я смогу причаститься тела и крови Христа. Христос будет во мне. Для Христиан – это наивысшая радость и счастье.
Значит три дня поста, прочесть специальное правило ко причастию и вспомнить все грехи. Их можно даже записать.
15 ноября.
Позор. Сильнейший позор. Сегодня я впервые по-настоящему исповедался. Старенький священник в прошлый раз говорил, что после всего этого я буду чувствовать себя легко и радостно. Да, мне легко и радостно, чувство освобождения, облегчения. Но стыд очень мучает меня. Может быть не нужно мне было все уж так о себе рассказывать? Но утаивать нельзя – еще хуже будет. Священник сегодня был молодой и я, когда называл ему свои грехи, то видел, как его коробило от моих признаний. Я готов был сквозь землю провалиться от стыда. Не думал, что исповедоваться так тяжело. Но какая свобода в душе! Когда я шел со службы домой, то мне казалось, что я проглотил что-то блистающее, золотое и весь внутри исполнен света. Но как вспомню то, что говорил на исповеди, так в жар бросает. Как после всего, что я открыл о себе тому священнику, я покажусь ему еще раз на глаза? Может в следующий раз в другой храм пойти? Но эдак не набегаешься по храмам… Нет уж… Но, думаю, Господь поможет мне. Ведь я ради Него пострадал. Ради Господа нужно было перетерпеть позор. Больно. Очень больно. Будто мне вскрыли на душе безобразный нарыв, и зловонный гной потоками вытек из него. Давно уже я чувствовал, что у меня в душе нарыв, который болит, дергает и не дает покоя. И вот сегодня он вскрылся. А я-то думал, что можно верить в душе, к церкви доверия не имел. Сидел дома, копя грязь грехов и при этом гордился, что я верующий. А священники не простые люди – у них власть от Бога прощать грехи. Умом этого не понять, а душа чувствует. Нарыв вскрыт, очищен, но рана осталась и болит. Но она заживет. А мне бы только со Христом быть. Ради Него можно и опозориться. Как мне сказал старенький священник: «Без стыда не избавишься от стыда».
17 ноября.
Мне бы сейчас с Сашком поговорить, но он не досягаем – влюблен. А мне так хочется поделиться с ним своими впечатлениями от церкви, от исповеди… Бедный Сашка… Сегодня я встал ночью воды попить, а на кухне свет горит. Выхожу туда, а там Сашок весь красный от натуги - гирю тягает. Я подумал, что уже утро и братан зарядкой решил позаниматься. А на часы-то посмотрел, а на них полпервого ночи.
- Ты что? С ума сошел? – хриплым голосом, щурясь на свет, спросил я его.
- Ага, наполовину, - лаконично ответил он, а глаза, как у ненормального блестят. Я понимаю его. Понимаю, что с ним происходит. Но со стороны все это выглядит смешно.
25 ноября.
Все свободное время провожу на службах в храме. Стою, там, слушаю хор, возгласы диакона, священника и чувствую, что здесь именно то, что нужно моей душе. После службы выхожу на улицу и будто падаю с неба на землю, но душа все же продолжает смотреть вверх.
Сашка совсем пропал из-за своей любви. Когда возвращается от Светы, глаза у него горят, сам он весь блаженно-взвинченный. Уже вторую курсовую за него писал, так как он не может – мозги от любви переклинило. Счастливый ходит и Света его тоже. Ну и хорошо раз так.
А я часто думаю об ОТРЕЧЕНЬЕ. ОТРЕЧЕНИЕ – это свобода. Ты отрекаешься от всего, и ничего и никого у тебя нет, и сам ты НИКТО. А раз у тебя ничего нет, то и нечего терять. Если ты НИКТО, то тебя невозможно ни обидеть, ни унизить. Не надо париться из-за того, что нужно чему-то соответствовать, чего-то из себя представлять. Это свобода. Мне бы хотелось отречься от всего в мире и даже от себя и идти за Христом. Но как? Посмотрю на Сашку, на его счастливое лицо и думаю: хотелось бы мне так любить и чтобы меня любили? Может быть мне и хотелось, но мне было бы мало этой любви. Я хочу любить совсем, навсегда, без остатка, без оглядки. Но здесь, на земле, я не вижу такого объекта, который бы я мог вот так любить.
Боже, мне никто не может заменить Тебя. Любой человек – это не Ты. И только Ты то, что нужно мне. Женщина – это заботы, это вращение вокруг нее. За этим пустота. Это все не то. Может кому-то это и то, но не для меня. Я хочу быть без остатка с Тобой, Господи. Я полюбил Тебя окончательно и бесповоротно, когда прочел Евангелие. Во мне все перевернулось. В Тебе я имею вечную жизнь, и никто другой ее мне дать не сможет. Только Ты. В храме веет Твой Святой Дух, там благодать, там ангельское пение, там жизнь неба. Я человек темпераментный страстный, горячий, и пусть всю свою горячность я принесу Тебе, Иисус Христос.
22 декабря.
Сегодня мне исполнился 21 год. Сашка впервые не поздравил – забыл. Мама позвонила, поздравила. Но что это за праздник? Не люблю я эти дни рождения – они только для детей, а взрослому человеку все это ни к чему. Меня только радует то, что сегодня празднование иконы Божьей Матери «Нечаянная Радость». Я родился утром 22 декабря. А если я родился в этот день, то «Нечаянная Радость» моя покровительница. Я только сегодня узнал об этом от отца Александра (от того старенького священника), и меня это очень обрадовало. Сегодня воскресенье, я исповедовался, причащался. Исповедь все так же трудно мне дается. Отец Александр сказал, что это оттого, что когда называешь свои грехи, то обличаешь себя, и этим сильно уязвляешь гордость. Но зато, когда опозоришься и с чистым сердцем причастишься, то такая радость охватывает душу, такое блаженство, что больше просто ничего и не надо.
14 января.
Приехали от родителей. Снова учимся, будто и не уезжали. Когда были у родителей, то ходили к развалинам монастыря. Видели там трех монахов. Один из них, старший, очень поразил меня. Он сказал, что скоро на месте развалин будет снова монастырь. Сашка ходит сам не свой. Света болеет, дома сидит, а он весь извелся. Сам же я много думаю о монахах, которых видел у развалин. Они у меня из головы не выходят. Так радостно думать о них и хочется еще раз их увидеть. Особенно того, старшего. Вот увидел этих монахов и понял, кто я такой. Я должен быть одним из них.
25 января.
Я снова видел того монаха, разговаривал с ним! Но опишу все по порядку.
Те монахи у развалин поразили меня тогда так сильно, что я стал перед монастырями и монахами испытывать благоговение. Я поехал на окраину города, где недавно восстановили мужской монастырь. Это было позавчера после учебы. Я нашел этот монастырь. Он за городом, у леса. Кирпичные стены, куполов еще нет. Неподалеку от него две постройки, а дальше идут сараи. Вокруг монастыря огорожена целая плантация. Храм внутри уже действует, там пахло краской вперемежку с ладаном, но само внутреннее убранство храма закончено. Росписей нет, но по стенам развешаны прекрасные большие иконы. Я зашел и сразу увидел ЕГО, того старшего монаха, которого видел у развалин. От неожиданности на меня напал столбняк. А он стоял в глубине храма с каким-то бородатым мужичком маленького роста и тихо беседовал с ним.
У входа совсем молодой монах продавал свечи. Он вроде тоже монах, но вид его не впечатлял. Какой-то грустный, унылый, несчастный. Я спросил его о монахе с развалин, и молодой уныло ответил, что это игумен Вассиан. Тогда я спросил его, кто такой игумен, и он сказал, что игумен - это монах в сане священника.
Я с благоговением смотрел на отца Вассиана. Он спокойно с достоинством говорил что-то мужичку, и тот покорно кивал. Они вдвоем стояли с левой стороны от алтаря возле большой иконы Николая Чудотворца. Молодой монах возле меня тяжело вздохнул. Взглянув на его унылый вид, я невольно подумал: « Почему он такой потерянный, такой убитый? Ему плохо? Он жалеет, что покинул мир?»
Я снова взглянул на властную фигуру отца Вассиана. В нем не было ничего унылого и слабого. Наоборот, во всем его облике была видна духовная сила. А молодой монах? Переведя взгляд на него, я не увидел никакой силы в нем – одна раздавленность. Почему? Меня так тянет уйти в монастырь, но этот монах своим прибитым видом пугал меня.
В это время я увидел, что мужичок собирается отойти от отца Вассиана, и подошел поближе. Мужик ушел, и я предстал перед игуменом. Он беседовал со мной. Удивительно! Кто я ему? А он уделил мне время, внимание. Глаза у него умные, сам спокойный. Смотрит на меня, но как бы не видит моей внешности, как другие люди. Те глядят так: молодой парень, высокий, красивый, глаза голубые, волосы светлые, не женат. Даже в нашем Казанском храме отец Александр и другие священники так воспринимают меня. А игумен Вассиан как бы не видел всего этого. Я общался с ним и чувствовал, что он видит не мое мирское обличье, а саму мою суть, душу.
Долго мы с ним беседовали. Я открыл ему, что задумываюсь о монашестве, и он понял меня. Суждения его были трезвы, разумны. Он сказал, что чтобы стать монахом нужно сто раз подумать об этом, все взвесить и только потом решать.
Сейчас, когда я вспоминаю его, вспоминаю наш разговор, какое-то щекочущее чувство возникает в груди и слезы наворачиваются. И что в нем такого, что так сильно действует на меня? Он говорил со мной, будто давно знает меня. Я чувствовал его участие во мне, интерес к моей душе. Ушел от него, будто отогретый. Не спал долго ночью, все думал. Какая же красота в монашестве! Смирение, послушание, отсечение своей воли. Меня все это нисколько не пугает. Наоборот мне хочется поскорее стать ничем для мира, хочется аскетизма, хочется быть свободным от всего для Христа.
Но вечером сегодня шел мимо Дома культуры, в котором была дискотека, и мне захотелось зайти туда. Я видел за большими стеклянными стенами зала мелькание цветомузыки, и живо представил дискотечную атмосферу. Неудержимо меня потянуло туда. Захотелось зайти, затесаться в какой-нибудь кружок девчонок, заставит их всех влюбиться в меня. В моем воображении возникла картина, где я, поигрывая мышцами под рубашкой танцую, кривляясь в огромном зале, среди таких же дергающихся парней и девушек. Я так хорошо все это представил, будто побывал там. Но что потом? Опять это опустошение, уныние, раскаяние. И я ушел оттуда. Над домами светила луна, и я смотрел на луну и звезды и радовался, что душа успокоилась. Никто и ничто не заменит мне Господа.
9 февраля.
Опять пишу. Зачем пишу? Никогда не вел дневников, и вдруг начал. Это из-за Сашки. Раньше я ему все рассказывал, а теперь у него Света. Он сам на себя не похож. Вчера они подали заявление в ЗАГС.
Но как же хорошо в храме! Ни дня не могу прожить без службы, на которой получаю силы жить. Мирская жизнь опустошает, лишает душу покоя. В церкви получаю утешение, поднимаюсь в небесные светлые высоты и на сердце становиться радостно.
1 марта.
Читаю книги из храмовой библиотеки. Читаю и не могу насытиться. Добротолюбие, Жития святых, историю церкви… Сегодня религиоведение взял. Мне просто интересно, почему каждый свою религию истинной считает. Читал и горько стало. Сколько же заблуждений в мире! Тяжело на сердце от всего этого. Просто тяжело и все. Но вот Добротолюбие беру и успокаиваюсь…
Зачем я исповедуюсь? Чтобы не попасть в ад? И это тоже, но это не главное. Это католики исповедуются, чтобы отделаться от наказания. У нас не так. Мы, православные, позорим себя на исповеди не только для того, чтобы получить прощение грехов. Главное, это быть с Господом. Исповедь очищает, и мы можем приблизиться к Господу, так как только чистые сердцем могут видеть Бога. Боюсь ли я ада? Боюсь. Но больше ада я боюсь остаться без Господа. Что может быть лучше, когда Христос в сердце? Ничего. Самое прекрасное чувство, самая наивысшая радость, это когда ты исповедуешь все-все и причастишься. Это самое-самое прекрасное, что я испытывал в жизни. Ни с чем это не
сравнить. Это наивысшее счастье, наивысшая радость.
19 марта.
Седьмого марта у нас в институте в честь восьмого марта была дискотека. А мне тошно было, потому что проклятая весна… Мне больно от весны. Все нервы, чувства оголены, и хочется, не знаю чего. И дискотека… Нинка со второго курса увидела, что я хочу уйти и вцепилась в меня. Она давно с меня глаз не сводит, постоянно пытается заговорить со мной, но я не обращал на нее внимания или делал вид, что не замечаю ее. А тут она просто дорогу мне преградила: «Не пущу! Пошли танцевать!» И я как баран пошел за ней. Она красивая, яркая. Глаза черные, ресницы длинные, волосы тоже черные, а кожа белая. Я с ней танцевал. Она повисла на мне, грудью этой своей пышной прижалась… Красивая… Черноокая гурия… И все… Где храм? Где аскетизм? Все забыл. Я танцевал с ней и был, как пьяный. Только в глубине души была какая-то горечь, но я старался не думать о ней. Заиграла веселая музыка, и мы с Нинкой забацали. И я сквозь возбуждение от танца с этой девушкой теперь уже ясно ощутил эту горечь. Будто я вернулся в прошлое, которого нет. Сквозь веселье я чувствовал в горле ком. Мне было так, словно я горю и не могу остановиться. Не сразу я заметил, что все вокруг расступились, отошли к стенам. А потом смотрю: на середине зала Сашкина Света! Она ловко танцевала под музыку неописуемый танец – смесь акробатики, хип-хопа, балета и еще не знаю чего. Легко, красиво танцевала, и сама такая легкая, живая. Откуда что взялось? Студенты в восторженном изумлении смотрели на нее, Сашка тот вообще застыл, как дурак, Нинка возле меня остолбенела. А Света танцевала еще и еще. И как это Сашке удалось такую девушку подцепить? Скоро женой ему будет. И я подумал, что и я могу жениться. Что плохого? Вон у Сашки как все. Да вот хотя бы на Нинке. Я посмотрел ей в лицо. Она с готовностью улыбнулась и тут же прижалась ко мне. Пустота и духота. Не впечатляет. А Света натанцевавшись, подбежала к Сашке, и они вдвоем вышли в коридор. Нинка опять повлекла меня танцевать.
- Нет, все, - отрезал я, освобождаясь от нее.
- Ну Ва-ань! – капризно протянула она, выпячивая крашеные губы.
- Все! Надоело! Отстань!
Она обиделась. Пусть. Я вышел в коридор и увидел брата со Светой. Она сидела на подоконнике, а Сашка рядом стоял. Он увидел меня и похвалился, что Света мастер спорта, а она, не замечая меня, стала говорить Сашке, что это она только для него танцевала, что он такой человек, каких больше нет, и если бы не он, то ей не жить… Мне стало неудобно слушать такие откровения. Что ж она при мне… Такие речи только наедине можно вести. Я ушел, но они даже не заметили моего ухода. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким! Но разве я сам не виноват в этом? Я мог бы тоже любить и быть любимым. Но у меня не получается. Бывает, нравиться кто-то, но почему-то сразу же какое-то противное чувство, и хочется освободиться и быть одному.
На улице уже начинало смеркаться. Я шел прибитый и унылый, и мне казалось, что я сейчас похож на того унылого молодого монаха, который продавал свечи. Ноги сами привели меня в Казанский храм. Шла вечерняя служба. Зашел и все. Все! Сразу все встало на место. Я словно попал в объятия благодати и умиления. Огни свечей, запах ладана, святые лики, хор… Но сначала мне еще было больно, но потом я все больше освобождался от этой боли. Душа отзывалась блистающей радостью на пение хора, и я ощущал веяние благодати. Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается…
30 марта.
Сегодня воскресенье. Был в Покровском мужском монастыре, видел отца Вассиана, он служил литургию. Тот молодой монах, который в прошлый раз был уныл, сегодня не продавал свечи, а стоял вместе с другими монахами на службе. Я сразу узнал его, так как с прошлого раза много думал о нем. Его унылое лицо часто стояло у меня перед глазами. Сегодня я не увидел и следа уныния на нем. Он молился на службе, и лицо его было спокойно и умиротворенно. Я порадовался за него. Видно он избавился в душе от какой-то скорби, которая тяготила его.
Служба была очень долгая, но я вслушивался в слова молитв, песнопений и поднимался душой к Богу. Я насыщался, наполнялся, умиротворялся. Господи! Я люблю Тебя больше всех на свете!
9 апреля.
У Сашки завтра регистрация в ЗАГСе. Он такой веселый, счастливый, он так искренне рад своему счастью, а у меня на сердце почему-то жалость к нему. Я не говорю ему о том, что чувствую, но как мне его жаль! Не знаю почему. Может быть оттого, что сам не расположен к женитьбе. Для меня это потеря свободы, лишняя привязанность, из-за которой я вынужден был бы жить жизнью мира и заботиться о мирском, а не о небесном. Но у всех свой путь.
15 апреля.
Несколько дней живу один, и мне нисколько не плохо. И с Сашкой нормально было и без него тоже. Вот только меня мучает то, что наши с ним родители ничего не знают о его женитьбе. Когда он им обо всем расскажет? Они когда узнают – обидятся, что их в стороне оставили. Но это еще ладно. А вот что с ними будет, если я в монастырь уйду? Они меня в этом вообще не поймут. Но меня монастырская жизнь все больше и больше манит. Вот окончу институт и уйду туда. Как же я туда рвусь! Там тяжело и сладостно, там скорбно и радостно. Там ты распят, уничтожен, забыт, но вся душа твоя в небо глядит.
18 апреля.
Проклятая весна! Все внутри горит, мечется, изнемогает… Обманная весна. Она меня зовет куда-то, и я брожу подолгу по набережной, по парку, и хочется плакать, рыдать, бежать, любить. Все тело, все мышцы напоминают о себе. Напоминают о молодости, о собственной телесной красоте. Запах земли, щебетанье птиц, голубое небо, нежная трава – все мучает, томит, и я страдаю.
29 апреля.
Опять весна. Я бродил по улицам, по скверам, я дышал весенним воздухом. Я пил этот воздух, но не мог насытиться, напиться. Душа рвалась куда-то, мучилась, стремилась и не достигала того чего жаждала. Измученный я зашел в храм. Стоял там под расписанными библейскими сюжетами сводами и продолжал страдать.
Началась вечерняя служба, и я стал постепенно успокаиваться. Хор пел, и душа моя получала именно то, чего желала. Именно то, что ей нужно было. Да, Боже, только Ты! Только Ты!
11 мая.
На майские праздники ездил домой к родителям. Саша не поехал – не может оторваться от Светы. Мне пришлось выкручиваться перед мамой с отцом, объясняя, почему Сашка со мной не приехал.
Я много возился на участке вокруг дома. Я и копал и сажал, и грядки делал. Но как только освобождался, так сразу садился на велосипед и ехал к развалинам. Эти развалины единственное святое место в окрестностях нашего городка, и я рвался туда. Когда я в первый раз ехал к развалинам, лес уже вовсю шумел листвой, кругом были россыпи ландышей, а мне не хватало храма. Я думал, что вот приеду сейчас, почитаю там в тишине псалтирь… Не тут-то было! У развалин оказалось много людей. Оказывается, работы по восстановлению монастыря уже начались. Среди трудящихся было несколько монахов в рясах, в одном из которых я узнал отца Вассиана. Увидев меня, отец Вассиан подозвал меня и предложил мне поработать. Я с радостью принялся за дело. Этот труд пришелся мне по нраву. Я таскал камни, насыпал в мешки мусор, и мне было радостно. Люди вокруг меня казались мне необычными, другими. Мне нравилось быть среди этих людей, нравилось дышать воздухом майского леса, нравился вид на простор, который открывался с развалин, и приятная усталость в мышцах тоже мне нравилась.
Все дни, я вкалывал то в огороде с отцом, то у развалин. А сейчас я снова в городе, и люди вокруг не те. Институт… Но церковь-то рядом! А что еще нужно?
21 мая.
Смотрю на Сашку и удивляюсь: никогда бы не подумал раньше, что он такой. Такое ощущение, что он растворился в своей жене. Глаз с нее не сводит, каждой пятерке ее радуется, а сам на тройке съехал. Худой какой-то стал. Вся одежда на нем мешком висит. Бедный, добродушный братан… Но Света очень любит его. У нее тоже весь мир на Сашке сошелся. Она его просто обожает, и он счастлив. Они оба счастливы. Но почему-то они своей хрупкой нежностью, своим трогательным счастьем, вызывают во мне жалость. Не понимаю почему. Они счастливы, чего их жалеть? Хотя иногда понимаю, что Сашка в глубине души тоже жалеет меня. Он видно считает, что это у него все хорошо, а я... Что ж, каждому свое.
14 июля.
Сегодня отчитался по практике. Еду домой. Сашок ни в какую не хочет уезжать от жены. Он позвонил домой и наврал маме, что нашел работу на лето. Мама огорчилась, а я подумал, что она еще больше огорчиться, если я уйду в монастырь…
На этом записи Ванькиного дневника обрывались.
Долго я сидел, глядя перед собой. Казалось, что я только что поговорил с братом. Вот он какой… Снова и снова я перечитывал его дневник, и мне совсем не хотелось спать. Был бы тут живой Ванька, мы бы поговорили. Последнее время я был так поглощен Светой и собой, что ничего не замечал вокруг и чувствовал себя центром вселенной. А у Ваньки в это время была своя жизнь, свои переживания. Неужели он действительно станет монахом? Никогда у нас в родне не было ни монахов, ни священников. Это я точно знал, потому что мы с Ванькой в последних классах составляли генеалогическое древо и многое узнали от родителей и бабушек про наших предков. У нас там и сапожники были и конюхи, а прадедушка по маминой линии был профессором. Но монахов и священников не было.
Я не спал почти всю ночь и все думал, думал. Ванька меня жалеет. Странно. В своих глазах я выгляжу очень даже благополучно. А вот сам Ванька со своей неприкаянностью в этом мире, со своей верой в Бога, по-моему, больше вызывает жалости к себе. И кто бы мог подумать, что такой красивый и умный парень будет тяготиться земной жизнью, будет рваться в монастырь. У него есть все, чтобы быть счастливым в этой жизни, но ему не нужно мирское счастье. А я ни умом не выделяюсь, ни внешностью, но женился и меня любят…
Мои мысли крутились вокруг одного и того же. А когда за окном стало светать, я оделся и вышел в утреннюю прохладу. Спустился к набережной. Волга, как зеркало, свежесть утра бодрила. Я разделся и залез в воду. Красный диск солнца поднимался из-за противоположного берега. И я плыл на этот диск, и мучительный восторг заставлял плыть меня быстрее и быстрее. Но потом я опомнился и поплыл обратно. Вылез из воды, оделся и пошел бродить по утреннему городу. На улицах было пусто и свежо. Птицы весело щебетали в ветвях кустарников и деревьев. Это был воскресный день. Город не торопился просыпаться.
В семь часов я пришел домой. Нужно было проводить Татьяну Анатольевну на поезд. Мне хотелось рассказать Свете о брате, но, пока теща не уехала, это было невозможно. Мы поехали на вокзал, и всю дорогу Татьяна Анатольевна была очень мила со мной. Со Светы же она практически не сводила глаз, будто не могла насмотреться на нее. При этом лицо ее выражало умиление и любовь. Света в ответ мило улыбалась матери и часто обнимала ее за плечи.
Когда же Татьяна Анатольевна уехала, Света сразу стала грустной, задумчивой. Мы стояли с ней на опустевшей платформе городского вокзала. Света словно потерянная смотрела вслед удаляющемуся поезду. Жаркий ветер лета шумел у нас в ушах.
- Ты что, Светик? – обнял я ее, заметив печаль на ее лице.
- Не знаю… - пожала она плечами. – Просто что-то тоскливо стало, и маму жалко….
Я только молча еще крепче обнял ее. Мы пошли на остановку троллейбуса, и я стал рассказывать ей о Ванькиных записях в дневнике. Света даже остановилась, слушая меня. Ее голубые глаза внимательно смотрели мне в лицо. Мы шли мимо сквера, и она предложила мне сесть на лавочку. Мы сели.
- Мне хоть и горько думать о том, что брат хочет уйти в монастырь, - говорил я. – Да и родителей жаль, для них его уход туда будет потрясением. Но в то же время я понимаю, что Ванька не сможет жить в миру. Он тут зачахнет. Это я уже понял, но все же…
- Да, трудно понять человека, который отказывается от всех радостей жизни и добровольно хоронит себя заживо в монастыре. Но с другой стороны, когда у тебя ничего нет, то и нечего терять. Ты свободен от страха потери и можешь свободно предаваться тому, что невозможно потерять.
Я не совсем понял ее и она, увидев вопрос в моих глазах, пояснила:
- Понимаешь, когда любишь кого-то, то боишься потерять этого человека. Вот в детстве я очень сильно боялась, что моя мама может заболеть и умереть. Этот страх просто изводил меня. Я даже подкрадывалась к ней спящей и прислушивалась: дышит она или нет, живая она или умерла? А сейчас я боюсь, что что-нибудь случится с тобой. Я очень счастлива с тобой и боюсь потерять это счастье. Это, знаешь, как богач, который боится за свои богатства. Бедному нечего терять, и он спит себе спокойно, а богатый в страхе. Так и я. У меня есть ты и все в тебе. Но порою мне сняться кошмары, что тебя вдруг нет – пропал. Это ужасно.
- Ну что ты, - погладил я ее по руке. – Я всегда буду с тобой. Мы будем всю жизнь вместе и умрем в один день.
Она в ответ вздохнула и сказала:
- Почему-то я не вижу будущего, не могу представить дальнейшую жизнь. Какая-то пустота впереди. Почему так?
От ее слов я почувствовал холодок в груди, но бодро ответил:
- Ты же не ясновидящая, чтобы видеть будущее. Его никто не видит.
- Да, - вяло согласилась она.
Мы сидели под деревом в сквере, и сильный ветер шумел, раскачивая деревья, гнал пыль по дороге. Света полезла в свою сумочку и, порывшись в ней, вынула оттуда немного помятый календарный листочек.
- Вот, сохранила, - сказала она. – Здесь стихотворение, которое меня очень сильно взволновало. Его написал Е. Санин. Прочитать?
- Давай.
И она начала читать:
Истомилося сердце без Бога.
Вроде счастлив и полон дом,
А представишь смерть у порога,
И как будто по сердцу льдом!
Перед жуткою пустотою онемеет
Онемеет безбожный ум…
Лишь в углу пред иконой святою,
Станет легче от новых дум.
Мы немного помолчали, а потом Света сказала:
- Все рано или поздно сталкиваются с этой жуткой пустотою, и как хорошо тому, кто знает, уверен, что Бог есть, что нет пустоты, а есть вечность. Но я не могу никак поверить настолько, чтобы перестать бояться. Я цеплялась за маму, а сейчас за тебя. И этот жуткий страх не покидает меня. Живу, будто иду по рыхлому снегу и вот-вот провалюсь в глубокую яму. Страшно…
Глава 8
Уж не приженился ли ты?
Прошло две недели. В тот вечер мы вернулись с торговли совсем усталые. Хождение в жару по электричкам очень изматывало нас. Мы были без сил. Но не успели мы еще прийти в себя, как в коридоре зазвонил телефон. Я взял трубку. Это был Ванька.
- О, братан, привет! – обрадовался я.
- Привет, но ты, Сашок, уж совсем! Где у тебя вообще мозги? – грубовато сказал он мне.
- А что?
- Да ничего! Родители в панике. Ты со Светой живешь, а телефон им свой новый не дал. Сам не звонишь им…
- Как не звоню? – перебил я его. – Вот недавно только звонил…
- Это недавно было уже месяц назад, - грубо оборвал меня брат. – Мама тебе две недели назад позвонила, а ты не отвечаешь. Она тебе стала каждый день звонить, а как же ты ответишь, если ты там не живешь? У мамы паника началась. Они с отцом собрались ехать к тебе. Извини, но мне пришлось им дать твой новый адрес. Кажется, они догадываются, что ты не один…
- О-о-о… - застонал я.
- Так, отец идет, – более тихим голосом сказал Ванька. – Все, кладу трубку…
В телефоне послышались гудки. Словно громом пораженный стоял я с трубкой и не двигался с места. Света выглянула из комнаты:
- Что-то случилось? – с беспокойством спросила она.
- Мои родители собрались ехать сюда…
Я рассказал ей о разговоре с Ванькой. Беспокойство в глазах жены сменилось страхом и даже затравленностью. Она молча ушла в комнату.
На следующий день снова зазвонил телефон. Света взяла трубку:
- Алло!
Я вышел из комнаты и встал рядом с ней. В трубке кто-то говорил.
- Да, сейчас, - Света испугано посмотрела на меня и протянула мне трубку.
Я взял ее. Звонила мама. С первых же слов она перешла в атаку на меня. Обозвала меня эгоистом, неблагодарным свином. Это все из-за того, что я не звонил им и не сообщил, что живу теперь по другому адресу.
Я молчал. А что говорить? Извините, простите, я влюбился, женился и забыл все?
- Уж не приженился ли ты? – с ехидцей спросила меня мама. Этот ее вопрос покоробил меня, даже оскорбил. Что значит «приженился»? Но я ничего не ответил. Мама, не дождавшись от меня объяснений, сказала:
- Так, ладно. Встречай нас с отцом завтра на автовокзале в 10 утра.
Мама бросила трубку, а мне показалось, что даже гудки в телефоне гудят жестко и зло.
Мы стояли робкие и испуганные на автовокзале в ожидании автобуса с моими родителями. Было жарко и мы зашли в тень под дерево. Я оценивающе посмотрел на Свету. Она показалась мне очень милой в своем открытом коротеньком сарафане и новых босоножках. Все это ей очень шло. Она была похожа на старшеклассницу. Ну ни за что не скажешь, что она будет учиться уже на четвертом курсе.
Подъехал автобус. Света побледнела. Чего она так боится? И на автовокзал она не хотела идти, хотела запрятаться куда-нибудь, пока мои не уедут. Но что уж теперь скрываться? Родители сами уже все поняли. Тем более мама, когда звонила мне, наткнулась на Свету. Мне пришлось долго уговаривать жену пойти со мной на автовокзал и открыться родителям. Долго она не соглашалась, и готова была весь день бродить по улице или отсиживаться в Ванькиной квартире. Но я уговорил ее…
Из автобуса стали выходить люди. Я сказал Свете что-то ободряющее. Ага, вот и мама с папой! Невысокая, но грузная моя мама тяжело шагнула из автобуса на асфальт. Короткие завитые волосы, на глазах очки. За ней легко, несмотря на большую сумку в руках вышел отец. Ванька очень на него похож. Можно подумать, что отец – это взрослый Ванька. Такой же красавец, только украшенный сединами. Мы со Светой подошли к ним. Вернее я подошел, а Света, словно тень пряталась за моей спиной.
Мама, как увидела меня, так и запричитала, что и похудел-то я, и футболка на мне, как на вешалке болтается, и штаны на мне висят, словно сдувшийся шарик. Но отец, обнял меня, хлопнул по плечу и сказал матери, что мне так больше идет. Но мама не унималась:
- Что с тобой стало? На кого ты похож? И куда ты пропал? С Нового года тебя не видим! Уж не женился ли?
Я оглянулся на Свету. Она стояла какая-то жалкая перепуганная. Я ободряюще подмигнул ей и выдвинул ее вперед:
- Мам, пап, познакомьтесь, это – Света. Моя жена.
Света попыталась улыбнуться, но так покраснела при этом, что на ее глазах выступили слезы. Родители, словно громом пораженные, замерли и уставились на нее. Отец смотрел с любопытством, а мама сначала с негодованием воззрилась на бедную Свету, но взгляд ее быстро начал смягчаться. А я смотрю, Света старается улыбаться, но из глаз вдруг выкатились слезинки.
- Свет, ты что? – испугался я за нее, совсем забывая свой страх перед родителями. Я устремился было к ней, но мама отстранила меня и, обняв Свету, сказала ей ласково:
- Ну что ты? Что ты испугалась?
Света сквозь слезы удивленно посмотрела на нее, снова попыталась улыбнуться. Но вдруг совсем расплакалась. Ее лицо сделалось красным и жалким.
- Батюшки! – воскликнула мама, продолжая обнимать ее за плечи. – Да что ж ты плачешь? Тебя Саша обижает?
- Нет, - жалобно, словно маленькая ответила Света. – Он наоборот. Он очень хороший!
Мы с отцом оторопело смотрели на эту сцену.
- Саша хороший? – переспросила мама. – А что ж ты плачешь? Ты нас испугалась? Но мы тебя не обидим. Ты нам очень даже нравишься!
- Олег, - обратилась мама к отцу. – Ну скажи, что она нам нравиться!
- Да-а, - кивнул отец. – Очень даже… нравится…
Света бросила на него быстрый взгляд заплаканных глаз и невольно улыбнулась.
- Ну, ну вот и молодец! – обрадовалась мама. – И нечего плакать.
- Я и сама не знаю, что это я, - дрожащим голосом сказала Света. – Прямо как дура какая-то…
Мама с папой на ее слова улыбнулись, а я вздохнул с облегчением. Слава Богу! Света понравилась моим родителям! Но разве могло быть иначе?
Мы пошли на троллейбус. Мама не отходила от Светы, а та совсем успокоившись, о чем-то оживленно говорила ей. Мы с отцом ушли от них немного вперед.
- Ты что ж скрыл от нас что женился? – укоризненно сказал он мне. – Почему ничего нам не сказал?
- Да понимаешь, пап, я просто потерял голову, – смущенно ответил я. – И еще я боялся, что если мы скажем родителям, то возникнут какие-нибудь препятствия…
- А ее родители тоже ничего не знают?
- Только две недели назад узнали…
Мы пришли к нам на квартиру. Света робко пригласила всех к столу. Она много чего наготовила, и родители были удивлены ее кулинарным способностям, особенно мама. Света совсем пришла в себя и была мила и естественна. Мы рассказали родителям о своей торговле мороженным, о том, как мы продаем его по электричкам. Те только слушали и удивлялись нашей предприимчивости. Мама больше не причитала над моей худобой, только попросила, чтобы я изредка звонил им, чтоб они не беспокоились.
- Я буду напоминать Саше, чтоб он Вам звонил! – пообещала Света.
Вечером мои папа и мама уехали. Мы ездили их провожать. Света долго с просветленным лицом смотрела на удаляющийся автобус, а потом сказала мне:
- Даже не думала, что у тебя такая мама. Такая добрая, милая… А ведь она мне свекровь. Обычно все свекрови такие ужасные, а тут вон чего… И как ты мог забыть, и не звонить ей?
- Как, как… Вот так! – ответил я. – Я с тобой вообще обо всем забываю.
- Саша, дорогой. У меня от тебя одни радости! Даже родители у тебя такие добрые! У меня такая благодарность к тебе. И за что мне все это?
- Ну ты же говорила, что считаешь, что меня тебе Бог послал…
- Да! Я действительно так думаю!
- Ну, так Его и надо благодарить, а не меня.
- Да! Да! Пойдем в храм, я в благодарность Богу самую большую свечу поставлю.
И мы пошли в храм. В тот самый, Казанский, в который так часто ходит мой брат. Света действительно купила здесь самую большую свечу и поставила ее перед распятием. Она долго стояла перед этим крестом, на котором висел Христос и безмолвно молилась. А я в это время бродил по храму, останавливался перед разными иконами, крестился... В храме было тихо, пахло ладаном. Вечерняя служба уже закончилась и храм скоро должны были закрыть. Я остановился у иконы Николая Чудотворца. Умные глаза, седые волосы и борода. Он смотрел мне прямо в душу. А я вдруг впервые задумался о том, что Николай Чудотворец - монах. Да, он действительно монах, и ничего такого страшного в этом нет. Наоборот… Эта мысль очень согрела меня, ведь я с того момента, как прочел дневник брата, много думал о монашестве. Я вроде понимал Ваньку, но как-то не до конца. А теперь я, кажется, все понял.
Лето закончилось, и снова начались институтские будни. До середины октября мы еще со Светой приторговывали, а потом – все, жили на отложенные деньги. Наша семейная жизнь была нескончаемым счастьем. Иногда даже страшно становилось… Света и раньше говорила мне, что ей так хорошо со мной, что она постоянно боится потерять это счастье, и ее страхи постепенно овладели и мною. Особенно я стал бояться за Свету, когда в нашем институте прошел слух о пропавшей девушке с первого курса. Время шло, девушка не появлялась. Мы узнали, что отец ее с инфарктом попал в больницу, мать на себя не похожа…
Почти каждый вечер Света звонила своей матери. Она говорила с ней каждый раз подолгу. Я даже удивлялся. Сам я тоже изредка звонил своим, но разговаривал самое большое минут десять. Света же как возьмет трубку в руки, так не остановишь… И все-то она рассказывала матери что-то смешное, веселое из нашей жизни, старалась ее ободрить, утешить. Матери ее было очень тяжело с Ленкой. Психически больная дочь очень расстраивала ее, но и сама Татьяна Анатольевна часто невольно провоцировала Ленку на то, чтобы та вышла из себя. Как мне рассказывала Света, Ленка перестала общаться со своей ненормальной Танькой, потому что та со своей семьей куда-то переехала. И теперь она не пила, а в своей комнате постоянно занималась каким-нибудь рукоделием. То шила, то вязала. Она делала это очень медленно, часто все распускала или распарывала, но ей казалось, что она занята очень хорошим, полезным делом. Этому можно было только радоваться. Ленка даже иногда заканчивала пару носков и потом носила их, и варежки тоже. Но в комнате из-за ее рукоделий всегда было мусорно. Клочки ниток, лоскутков, клубки разных калибров, спицы крючки валялись повсюду. Ленка к этому беспорядку относилась спокойно. Но мама же не могла успокоиться, что ее дочь сидит в таком бардаке. Она будто забыла, что та совсем недавно пьянствовала и изводила ее этим. Вместо того, чтобы радоваться наступившему покою, Татьяна Анатольевна теперь зациклилась на Ленкином бардаке, и, как только Ленка уходила куда-нибудь, она начинала уборку в ее комнате. Ленка вернется – комната чистая, но она в этом порядке ничего найти не может и давай орать, а мать доказывает ей, что так лучше. И это было постоянно.
- Мама да пусть она делает что хочет, - говорила Света. – Она занята делом – ее только хвалить надо за каждую сделанную ею вещь, а на бардак внимания не обращай. Это же ее комната…
Но мать была не согласна со Светой. Она во чтобы то ни стало хотела чтобы в Ленкиной комнате был порядок и чистота. И так было во всем. Ленка часто не спала по ночам: то телевизор смотрела, то вязала. Света считала, что пусть себе не спит – ей же не надо ни на работу, ни на учебу. Но мать не могла успокоиться. Как это так! Время 12 ночи, а дочь не спит! И вот она заставляла Ленку идти спать, а та в ответ орет.
- Ой, Саш, - говорила мне Света. – Мне кажется, что у них там, словно в разворошенном муравейнике. Покоя нет. И чего мама ее трогает?
Очень часто после разговоров с матерью Света была подавлена и молчалива. Она очень переживала за мать и за Ленку. Несколько раз я даже заставал ее в слезах, но ничего не мог сделать, чтобы утешить ее. Это очень омрачало нашу жизнь. Все чаще я стал смотреть на этот проклятый телефон с ненавистью. Но разве это он во всем виноват? Нет. Сам я после разговоров с моими родителями, матерью или отцом, чувствовал в душе тепло и немного щемящее чувство. Сразу же они представлялись мне там, в нашем уютном добром домике, одинокие и дорогие. Мама в халате хлопотливая и простая и отец с неизменной книгой в руках… С детства я чувствовал себя с ними в безопасности и покое. У Светы же все было по-другому. И мать ее и сестра были постоянными источниками беспокойства для нее. Света очень много мне о них говорила. Мне даже иногда казалось, что она только и думает, что о них. А еще и об отце. Она жалела его, вспоминала, каким он был, когда она была маленькая. Кто мог тогда представить, что он станет бомжом? Да никто.
Каждый день в институте я видел Ваньку. Мы почти не общались с ним, но когда удавалось с ним поговорить, я понимал, что брат все больше крепнет в своем стремлении к монашеству.
Глава 9
Ребенок, монастырь, шизофрения
На Новый год мы со Светой по очереди съездили к нашим родителям. Сначала поехали к моим. Ехали вместе с Ванькой. А как только приехали, Ванька взял лыжи и отправился к развалинам. А мы со Светой остались с родителями. Мама нас кормила, расспрашивала обо всем. Света чувствовала себя здесь совершенно свободно. Я достал ей семейный фотоальбом, и она долго рассматривала его. А мама много рассказывала ей о том, какими мы с Ванькой были в детстве.
На следующий день мы со Светой тоже отправились к развалинам. Света под впечатлением наших с Ванькой детских фотографий всю дорогу говорила мне, что я в детстве был очень хорошенький, и что она хочет такого же малыша, каким я был в детстве.
- Прямо такого же хочу, - работая лыжными палками, говорила она. – Чтоб такие же глазки, такой же носик.
- Сначала надо институт закончить, - немного пугаясь ее горячности, сказал я. – И потом ребенок может родиться вообще не таким, каким ты воображаешь его. Он вообще может оказаться девочкой.
- А мне все равно! – с еще большей горячностью сказала она. – Я бы всякого любила, даже урода!
- Не надо нам урода, - озабоченно сказал я. – нам нормальный нужен.
- Ну мало ли что бывает… Вот у меня сестра какая родилась… - Света не на долго задумалась, продолжая работать лыжами, а потом сказала:
- В детстве я как-то не понимала, а теперь часто думаю о том, что ведь могла бы я родиться такой как Ленка, а Ленка наоборот, такой как я. И мама любила бы Ленку, а из-за меня у нее были бы одни неприятности. И она говорила бы Ленке, что она беспокоиться обо мне только потому, что я ее дочь, а так, вообще, я гадость какая-то… Ведь мне она говорила так о Ленке. А Ленка действительно и некрасивая, и грубая… Как ее любить? Но я вот сейчас все думаю, что, может быть, если бы Ленкой не брезговали собственные родители, то она была бы другой. Или ее болезнь генетическая и с ней ничего нельзя сделать? Но я помню, что в детстве Ленка была почти нормальная. Только злая. Мама ее все время ругала, отец с презрением относился к ней, будто в ней ничего такого стоящего нет. А я у них была и умница и красавица. Я всегда была уверена в любви к себе родителей, а Ленка что ни сделает – они ее критикуют. Может быть, у нее от всего этого крыша поехала? Я в последнее время очень много думаю обо всем этом, и мне больно: зачем они с ней так? Поэтому я и решила, что когда у меня будет ребенок, я буду любить его всякого.
- Да, но это еще будет не скоро, - сказал я. – Сначала надо институт окончить, поработать, а потом уже…
- Конечно, все правильно, но я уже сейчас хочу ребеночка. Просто умираю…
Я ей ничего на это не ответил. И что отвечать? Лично мне эти разговоры о ребеночке не понравились. Жуть какая. Нам вроде и так хорошо, зачем нам еще кто-то? Что-то похожее на ревность уязвило мое сердце.
А вокруг нас была зимняя сказка. Все деревья в лесу были в инее и искрились в солнечных лучах. Света, перестав говорить, так быстро понеслась вперед, что я едва успевал за ней. Не помню, чтоб мы с Ванькой так носились на лыжах. Но вообще-то мы же с ним не мастера спорта. К тому же Света по утрам всегда делала гимнастику. Она и меня пыталась приучить заниматься спортом. Но все упражнения, которые я делал с нею, получались у меня коряво и неуклюже. Это казалось мне позором. Света подбадривала меня, говорила, что с каждым разом мне будет все легче и легче заниматься. Но я оказался ленивым, и скоро совершенно перестал делать гимнастику. Света же не могла без движения. У нее внутри, будто пружинка была. Бывало, что даже после института, когда мы там полдня проводили в сидячем положении, она дома, как только придем, начинала делать гимнастику. Я же сразу кидался к холодильнику, грел себе еду и жадно ел. Ел и смотрел, словно концерт то, что делала Света. И смотреть действительно было что. Не у всякого жена мастер спорта.
Едва догнав Свету, я остановился на пригорке, с которого открывался вид на развалины. Остановился и остолбенел: развалин не было! Мало того, уже были возведены стены из белого кирпича. Храм обещал быть большим и красивым. Даже не верилось, что в такое короткое время было сделано так много. Я молча стоял и смотрел на воздвигнутые стены, а Света, как заведенная ездила и ездила вокруг монастыря. Меня не было здесь всего одно лето, и все так изменилось…
Мы пробыли у моих родителей несколько дней. Света подолгу разговаривала с моей мамой на кухне, а я вдоволь пообщался с братом и отцом. Оказалось, что отец уже знает о желании Ваньки уйти в монастырь. Он догадался об этом сам, видя, что сын его много времени проводит в восстанавливающемся монастыре, покупает иконы, молится, постится. Удивительно было, что отец не препятствовал в этом намерении Ваньке. Он только очень сник, когда спросив Ваньку о монашестве, получил от него утвердительный ответ. Отец и теперь смотрел на него с грустью. Думаю, что в глубине души он надеялся, что сын еще передумает, что все это только глупые порывы юности.
Мне было жаль отца, жаль Ваньку. А брат, когда мы оставались с ним наедине много говорил мне о своих новых впечатлениях от церкви, богослужении, святых. Меня постоянно преследовало чувство, что Ванька как-то возвысился за короткое время, вроде тот, да не тот. Но я готов был слушать его до бесконечности. Моя душа от его слов возносилась высоко-высоко. И я чувствовал преклонение перед собственным братом. Отец иногда тоже вступал в беседу с нами, но каждый раз все сводилось к тому, что говорил один Ванька, а мы только слушали его. Я видел, что все слова Ваньки производят на отца неизгладимое впечатление. Мне же самому в такие моменты моя счастливая семейная жизнь уже не казалась верхом счастья, и я понимал, что есть что-то еще очень светлое, высокое и прекрасное.
Я Свете много рассказывал о том, что слышал от Ваньки. Она слушала меня, становилась задумчивой, нездешней, но потом, словно упав с неба на землю, признавалась в который раз, что никак не может понять, как можно любить Бога. Он же далеко, Его не видно, а любимые люди – вот они. Наивысшим счастьем для нее было то, что она встретила меня. Таинства церкви, святые – впечатляли ее, но только, как обычная сказка. Она могла слушать пересказанное мною житие какого-нибудь святого, удивляться его жизни и тут же с интересом засмотреться каким-нибудь глупым сериалом. Вообще же Света была очень душевной, понимающей, с ней можно было говорить на любые темы, и в Бога она по-своему верила, но устроение ее было такого, что именно в этой жизни она видела свое счастье.
Погостив у моих родителей, мы отправились к Светиной маме. Она встретила нас очень радостно, приветливо. Ко мне же отнеслась, как к родному сыну. А я впервые увидел Ленку. Она вышла навстречу нам из своей комнаты. Смотрит куда-то в сторону, голову даже немного в сторону повернула и наклонила, губы в трубочку. Сама низкая, полная, некрасивая. С первого взгляда было видно, что она ненормальная. Буркнула нам: «Привет!», и тут же опять ушла в свою комнату.
В первый день все было хорошо. Татьяна Анатольевна много разговаривала с нами, а я в этот день починил все, что только мог: утюг, расшатавшиеся розетки, карниз. Теща была очень довольна мною. Поняв, что я все умею, она на второй день купила новый смеситель в ванную и попросила меня поменять старый смеситель на новый. Я поменял. Но пока я возился в ванной, Ленке понадобилось помыть руки. А я как раз только старый смеситель снял. Как можно вежливее я сказал ей, что придется немного подождать, минут пятнадцать. Ленка молча отошла, но тут же я услышал, как она на кухне жалуется матери, что ей ванная нужна, а там «этот придурок сидит». Татьяна Анатольевна бесцеремонно пресекла ее:
- Человек нам кран новый ставит, а ты подождать не можешь! На кухне мой свои ручки!
Ой! Что тут началось! Ленка стала орать так, будто решается вопрос жизни и смерти, а Татьяна Анатольевна постаралась ее угомонить и тоже стала орать ей в ответ. Я выглянул из ванной и увидел несчастную Свету, которая из кухни, где до этого она спокойно общалась с матерью, направляется скорее оттуда ко мне. Немудрено, что она здесь испортила себе все нервы. Мне-то, постороннему человеку, все это казалось дикостью, безумием. Я постарался поскорее поставить смеситель, но вопли Ленки и Татьяны Анатольевны очень мешали мне. Руки мои от волнения не слушались, и я дольше, чем предполагал, провозился в ванной. Но все же я закончил свою работу. Света стояла все это время возле меня. Бледная, испуганная. Ее немного била нервная дрожь. А Ленка с Татьяной Анатольевной все продолжали орать – никак не могли успокоиться. Орут и орут. Да еще как орут! Казалось, что они готовы разорвать друг друга в клочки!
Я сообщил Татьяне Анатольевне, что все сделал, она кивнула мне и крикнула Ленке:
- Хватит орать, ванная уже свободна! Иди!
Но Ленка уж и забыла, что хотела в ванную. Ее глаза таращились куда-то в пустоту, в углах губ скопилась пена – она продолжала вопить о нанесенных ей обидах чуть ли ни всеми живущими. Света не выдерживая этого, удалилась в свою комнату. Я пошел за ней. Жена металась там из угла в угол, на лице страх, отчаяние:
- Что же делать, Саша? Что же делать? Я не могу этого выносить! Она теперь не успокоиться так быстро! Ну что же делать? – Света то хваталась за лицо, то обхватывала голову руками, то затыкала уши. Глаза ее были полны слез. Меня же испугало это отчаяние на ее лице, казалось, что вот сейчас она сойдет с ума. А я вспомнил, как брат рассказывал мне о Матроне Анемнясевской, которая лежала с детства в ящике и была слепа. Ванька сказал мне тогда, что если что случиться, то можно попросить ее о помощи и она поможет. И тогда я, совершенно спонтанно, желая лишь поскорее освободить Свету от мук, воскликнул:
- Матрона! Помоги!
Я воскликнул и сконфуженно посмотрел на Свету, она в испуге смотрела на меня. А на кухне было тихо. Мы стояли и слушали эту тишину. Нам казалось, что это лишь на мгновение стало так тихо, что сейчас опять раздадутся вопли. Но воплей не было. Света подошла к двери, выглянула в коридор. Тихо. Ленка зашла в ванную и мыла там руки. Мать выглянула из кухни и встретилась взглядом со Светой. Обе удивлены. Света вернулась в комнату, закрыла дверь.
- Саша, это чудо, - изумленно смотрела она на меня. – Кого ты просил помочь?
Я рассказал ей все, что знал со слов Ваньки о Матроне Анемнясевской. Она была маленькой крестьянской девочкой, мать заставляла ее нянчить младшую сестру. Однажды Матрона заболела оспой и лежала на печке среди сора. Никто не ухаживал за ней. Мать взяла ее и вымыла. Девочка ослепла. Но и после этого ее заставляли нянчить сестру. Матроне было тяжело, она же слепая. Как-то она уронила сестру с крыльца и мать ее так избила, что она после этого перестала расти, и у нее все стало болеть. Она лежала в доме, домашние обзывали ее лентяйкой, грубо с ней обращались, но она не злобилась ни на кого. Когда мать ее еще била, девочка трижды видела Матерь Божию. И вот она лежала теперь и молилась Богородице, Богу. А потом к ней стали приходить люди и просили помолиться о самых разных вещах. И ее молитва помогала. Сама она, несмотря на инвалидность, обездвиженность и слепоту всегда словно светилась от радости. К ней приходили незнакомые люди, но она всех знала по именам. Даже если кто-нибудь был от нее далеко, но попросит ее в своих скорбях о помощи – она все слышала и помогала. А потом ее решили арестовать, так как время было советское, а она людей к Богу приводила. Но никто не смел тронуть ее, только один председатель посмел взять ее на руки. Он удивился, что она очень легкая (Матрона росла только до 11 лет), а святая ему с грустью сказала, что и его детки все такими же легкими будут. И у председателя действительно все дети росли только до 11 лет. Все маленького роста были. А сам председатель очень тяжело болел перед смертью, очень мучился, а люди слышали его крики и понимали, что все это с ним из-за того, что он Матрону посмел взять. А Матрона в тюрьме такое впечатление на всех произвела, что все заключенные стали молиться и петь церковные песнопения. Начальство было недовольно. Матрона же исцелила мать следователя, и он стал просить, чтобы Матрону освободили. А начальство уже само желало избавиться от нее. Матрону перевели в больницу, там она и умерла…
Света слушала меня затаив дыхание. Я раньше не рассказывал ей об этой женщине, хотя сам, после того, как услышал о ней от Ваньки, много думал про нее. Такая тяжелая судьба, но она вышла победителем. А Света с изумлением снова прислушалась к тишине, которая царила в квартире.
Она села на кровать. Я сел рядом, обнял ее. В ее комнате были голубые обои с веселыми желтыми цветочками, на окнах висели золотистые занавески. Книжные полки на стене ломились от исторических книг. А над столом висела большая картина, на которой был изображен утес посреди бушующего моря. Огромные свинцовые волны ударяли в него и рассыпались брызгами.
Под столом лежали небольшие гантели, а у двери стояла шведская стенка. Мне сразу представилась вся жизнь Светы в этой квартире, в этой комнате. Здесь был ее мир. Но картина ее мне не нравилась. Мрачный шторм, как мне казалось, совсем не вписывался в эту веселую голубовато-золотистую комнатку.
- Эта картина слишком мрачная, - поеживаясь, сказал я. – Этот шторм, этот утес. Беспокойная картина.
- Да? – удивилась Света. – А мне всегда так нравится на нее смотреть. Волны бушуют, а утесу хоть бы что – стоит себе. Я бы хотела быть такой… каменной…
Она подошла к столу, порылась в тумбочке и вынула клочок тетрадного листа.
- Хочешь прочитать, что тут написано? – немного смущено спросила она.
- А что там? – я был немного заинтригован.
- Стихотворение. Я его написала год назад, когда приезжала сюда. Мы тогда еще только стали встречаться…
Света подошла ко мне и протянула клочок со стихотворением. Я взял и тихо, вслух прочел:
Милый Саша, солнечный мальчик,
И откуда ты взялся такой?
Тяжела и горька разлука,
Навеки хочу быть с тобой.
Я спасаюсь в твоих добрых глазках,
И жизнь снова входит в меня,
И мне кажется: Бог меня создал,
Чтобы только встретить тебя.
Теплое чувство накрыло меня с головой, я повернулся к Свете и мы слились в поцелуе. Кажется, больше ничего не существовало, только она и я. Нежность душила нас, головы кружились… И вдруг в этой напряженной тишине раздался стук в дверь. Не успели мы отпрянуть друг от друга, как в комнату заглянула Татьяна Анатольевна.
- Светочка, ты не сходишь в аптеку? – немного виновато попросила она. – А то у Ленки таблетки закончились – боюсь, орать будет, а мне некогда туда идти.
- Конечно, схожу, - с готовностью отозвалась Света и посмотрела на меня глазами, в которых еще была заметна поволока нежности. - Пойдем?
- Пойдем, - ответил я.
Идти нам пришлось в центр поселка. Мы шли по расчищенным от снега дорожкам, и я, с удовольствием вдыхая морозный воздух, смотрел по сторонам. Светин поселок нравился мне. Он был более современный, чем наш с Ванькой городок, который в основном состоял из желтых трехэтажек и частных домов. Здесь же весь поселок был из белых кирпичных пятиэтажек, первые этажи которых в центре поселка были заняты под магазины, почту, поликлинику, аптеку. Мы купили лекарство и пошли обратно. Светин дом находился на окраине поселка, откуда далеко были видны холмистые просторы степей, дачи, а за дачами, у чернеющего леса золотились купола небольшого храма.
- Красиво у вас тут, - останавливаясь у ее подъезда, сказал я. – Просторно, свободно.
- Да, - согласилась со мной Света, - не то, что в городе, но зато в городе я повстречала тебя…
Я повернулся к ней, и мы снова стали целоваться. Стояли у подъезда под окнами и целовались. Из окна нас увидела Ленка и, когда мы зашли уже в квартиру, то она эдак противно улыбаясь, заявила, что видела «как вы там шорхались у подъезда». Татьяна Анатольевна все это слышала. Мы со Светой покраснели и скорее раздевшись, прошмыгнули в комнату. Но не успели мы дверь закрыть, как услышали, что Ленка в коридоре гнусавым голосом орет на мать, что та на нее якобы посмотрела как-то презрительно.
- Ты, че, Лен? – Услышали мы голос Татьяны Анатольевны. – Я вообще на тебя не смотрела. Иду на кухню, вот лекарство твое несу.
- Ага! Ты всегда так! Все исподтишка!
- Ну вот, опять начинается! – испуганно посмотрела на меня Света. – Что толку от просторов, когда эта дура все время орет? Уж лучше в городе загазованном сидеть, чем здесь!
Ленка же продолжала вопить, Татьяна Анатольевна тоже не молчала.
- О-о-о, - Света села на кровать и обхватила голову руками.
- Давай опять Матрону на помощь позовем, - предложил я, но Света только дернула в ответ плечом.
- Святая Матрона, Помоги! – попросил я в сторону окна. Вопли продолжались.
- Да ничего не будет! – подняла голову Света. – Никто нам не поможет! Хоть умри.
- Но в первый же раз помогло, - растерянно сказал я.
- Совпадение.
- Нет. Давай вставай, надо вдвоем, - я потянул Свету за руку и она поднялась. – Давай попробуем еще раз, ведь в первый раз получилось! Надо вместе попросить: «Матрона, помоги нам!»
Света с жалостью, словно на тяжелобольного посмотрела на меня.
- Это ты во всем виновата! Чтоб ты сдохла! - послышалось из коридора с новой силой. – Сдохни! Сдохни! Ты не мать, ты мой палач – всю жизнь ненавидишь меня и этим убиваешь! Одну Светочку свою любишь! А она шорхается кругом со своим этим…
Света заткнула уши, чтобы больше ничего не слышать. Ну и сестра у нее! Как же можно с ней жить? Это же исчадие какое-то… И орет и орет, словно ее распирает от гадости, которая у нее внутри. А Света не желая слышать воплей сестры, стояла зажмурившись, затыкая уши, чтобы ничего не слышать и не видеть. Губы ее двигались, кривились, будто ей больно.
- Светик, может уедем? – попытался я обнять ее.
- Подожди! – она отпрянула от меня, прислушалась. – Тихо?
Да, действительно, в коридоре воцарилась тишина. Света подошла к двери, выглянула за нее. В квартире было тихо. Она закрыла дверь, прошлась по комнате. Тишина. Мы смотрели друг на друга, ожидая в любой момент ора из-за двери. Стояли, глядели, ждали, но было тихо. В комнату заглянула Татьяна Анатольевна:
- Идемте кушать, - позвала она нас.
- А Ленка успокоилась? – шепотом спросила Света.
- Как видишь, вернее, слышишь, - так же шепотом ответила ей мать и вошла к нам в комнату, закрыв за спиною дверь. На лице ее читалось недоумение:
- Сегодня она орет, орет и вдруг умолкает, будто воды в рот набрала. Никогда такого не было, даже странно.
Мы со Светой переглянулись.
- Я Матрону изо всех сил мысленно просила… - чуть не плача сказала Света. – Это она…
- Что? – Татьяна Анатольевна вопросительно посмотрела на дочь. И Света рассказала матери все, что узнала от меня о Матроне Анемнясевской. Татьяна Анатольевна с интересом слушала ее и дивилась…
- Я зажмурилась и стала кричать всей душой: «Матрона помоги! Ну почему же ты не поможешь? Ну услышь же!» - под конец рассказывала Света. – Но Ленка продолжала орать, и тогда я в отчаянии с болью мысленно крикнула: «Неужели тебе так трудно помочь? Тебе ведь это ничего не стоит!», и слышу в этот момент как бы внутри себя: «Ой, да успокойся, тихо же уже!». Я слушаю - и правда тихо…
В этот день Ленка больше не орала, Татьяна Анатольевна тоже молчала. После обеда Света принесла альбом с семейными фотографиями, и мы долго рассматривали его. Маленькая Света была очень хорошенькой, но возле нее всегда обязательно сидела или стояла или лежала, словно безобразная жаба Ленка. Светленькая голубоглазая улыбчивая малышка и рядом недовольная, обиженная, очень некрасивая ее сестра. Света смотрела с фотографий лучистыми доверчивыми глазами, и родители, державшие ее на руках, тоже улыбались счастливыми улыбками. Но на фотографиях, где они снимались вместе с Ленкой, без Светы, их лица были напряжены, улыбки вымучены. Молодые родители Светы были очень даже ничего: высокий и худощавый отец, черноглазая веселая мать. Света пошла вся в отца – высокая, худая и светлая, а вот в кого Ленка у них – не понятно. Мне даже пришла в голову мысль, может быть Ленка не родная их дочь? Она на них вообще не похожа – ни на мать, ни на отца. Глаза темные, но совсем не такие, как у матери и лицо… Татьяна Анатольевна очень симпатичная женщина, лицо у нее приятное, а Ленка у них какая-то никакая. Можно смотреть на нее и не понимать, что это за лицо.
- Свет, а Ленка, точно твоя сестра? – спросил я жену. – Она вообще не похожа ни на одного из твоих родителей.
- Сестра, - утвердительно кивнула Света. – Такая уж уродилась. Мама с папой сами удивлялись всегда, почему она у них такая.
Действительно, удивительно, почему у таких симпатичных людей родилась такая странная дочь. Рядом с милой и улыбчивой Светой она казалась неприятным довеском. На школьных фотографиях все выглядело точно так же. Подросшие девочки везде были рядом. Стройная Света в школьной форме и рядом в такой же форме сумрачная некрасивая Ленка. Вот они уже подростки, почти девушки, и Света наконец-то на фотографиях одна или с подругами уже без своей ужасной сестры. Эти фотографии мне особенно понравились. Света на них была почти такая как сейчас. В спортзале, с подругами в поле, со шваброй в школьной коридоре – везде она улыбалась и казалась счастливой. Но на одной фотографии было видно, что она глубоко страдает в душе. Кто-то застал ее врасплох посреди всеобщего веселья в спортзале, когда все резвились в отсутствии тренера и лезли друг другу на плечи и спины, сооружая хаотичные пирамиды. Кто-то снимал именно эту веселую пирамиду, а Света нечаянно попала в кадр. Она сидела у стены с тетрадкой и с обреченным лицом что-то писала, не замечая, что творится вокруг. Уголки губ ее скорбно опущены, и все лицо выражает покорное безнадежие.
На следующий день мы засобирались в город. Татьяна Анатольевна не удерживала нас. Немного грустная, она с тоской смотрела на Свету и не могла насмотреться на нее. Мы собрали сумки и пошли на железнодорожную станцию. Татьяна Анатольевна решила нас проводить. Мы прошли через поселок и пошли мимо гаражей. Света с матерью мирно беседовали, я шел рядом. Вдруг они ахнули и спрятались за меня.
- Вы что? – оглянулся я.
- Иди, иди, - подтолкнули они меня вперед, глядя куда-то в сторону. Я посмотрел туда и увидел худого высокого бомжа с испитым лицом, тащившего с деловым видом ржавую трубу. «Светин отец» - догадался я. Мы прошли мимо него, а он даже не взглянул в нашу сторону. Татьяна Анатольевна и Света перестали прятаться, и пошли рядом со мной. Лица их были расстроены, а у Светы на глазах я даже заметил слезы. Больше за всю дорогу до станции они не проронили ни слова. Я тоже молчал.
Когда подходил поезд, Татьяна Анатольевна трогательно распрощалась с нами, особенно со Светой.
- Звони мне, доченька! – попросила она. – Почаще звони!
Всю дорогу домой Света также молчала и грустно смотрела в окно. Я пытался развеселить ее, шутил, но она только отрешенно улыбалась мне в ответ и снова печально отворачивалась к окну. Даже когда мы приехали в город, она продолжала какое-то время находиться в тоске и печали.
- Понимаешь, - говорила она мне в ответ на мои попытки вывести ее из этого состояния, - я не могу быть счастливой, когда у моих родителей такое творится. В любой семье, если один заболевает, то страдает не только он, но и вся семья вместе с ним. Ленка родилась больная и вся семья пострадала. Папа опустился, мама несчастная, а я тоже не могу жить своей жизнью, вычеркнув их всех, будто это меня не касается. Ты сам мучился из-за Ваньки, когда он впадал в депрессии, поэтому тебе должно быть понятным мое состояние.
Но все же постепенно Света стала приходить в себя. Праздники кончились мы снова стали учиться. И только после разговоров с матерью она снова сникала, а я в такие моменты ломал голову, чтобы такое придумать, чтобы не было у нас в квартире этого проклятого телефона. А Татьяна Анатольевна стала часто просить Свету, чтобы она молилась Матроне за Ленку. Света молилась, просила, и помощь приходила. Из-за всего этого жена моя крепко уверовала в эту Матрону. Она просто вцепилась в нее, как утопающий хватается за соломинку. Однажды она попросила меня зайти с ней в храм. Ей очень хотелось иметь икону этой Матроны и книгу о ней. В храме нам дали и книгу, и икону, но дома мы обнаружили, что нам дали икону и книгу другой Матроны – Московской. Света расстроилась и на другой день мы отправились с ней в другой храм, но там тоже была икона только Матроны Московской, и житие тоже ее, а про Матрону Анемнясевскую никто там даже и не слышал. В течение недели мы объехали все храмы и церковные лавки в городе, но нигде не нашли ничего о той Матроне, которая нам нужна была.
- Где ты прочел про Анемнясевскую Матрону? – спросил я Ваньку в институте. – Мы нигде не можем ничего найти о ней.
- Нигде я не читал, мне рассказали про нее, когда я монастырь летом помогал восстанавливать… - ответил Ванька.
Света была очень огорчена, но у нее было на руках житие другой Матроны и она прочла его. Я тоже прочел. И эта Матрона слепая оказалась, да еще и с рождения. И тоже маленького роста, ноги в семнадцать лет отнялись, и иконы всю жизнь любила. Слепая любила иконы. Всех в храм, к Богу приводила, а сама сидела на постели и постоянно только тем и занималась, что людей принимала и помогала им. Лечила, утешала, советовала… И при этом всегда радостная была. К больной калеке люди шли за помощью, также как и к другой Матроне.
На мою жену умную, начитанную эти простые неграмотные женщины произвели такое сильнейшее впечатление, что она раз сто, наверное, перечитала житие Матроны Московской, и если бы у нас было житие Матроны Анемнясевской, она бы и его столько же раз прочла. А я смотрел на нее, на ее душевный подъем, на ее умилительные глаза, устремленные на икону Матронушки Московской, и она очень мне напоминала моего Ваньку, когда он только что прочитал Евангелие и открыл для себя Бога.
Но Ванька действительно открыл тогда Бога, а Света же прилепилась всей душой к Матронам – к обеим сразу. Но так как о Матроне Анемнясевской мы так ничего и не нашли, то она все больше стала обращаться к Матроне Московской, икона которой у нас висела в комнате на стене. Скоро к этой иконе добавилась икона Богоматери, потом Спаса Нерукотворного, а к концу пятого курса, к сдаче диплома у нас уже все стены были увешаны иконами. Особенно много Света приобрела икон летом, когда мы торговали и у нас были деньги. С увеличением икон в доме пропорционально росла и Светина религиозность, да и моя тоже. Мы с ней всегда и везде были вместе, вместе и в храм стали ходить. Для меня это было большой радостью. Молиться не одному, а вместе с любимым человеком – это очень прекрасно. Словами этого не передать. Но если во мне вера всегда была неким сокровищем внутри меня, которое я имел и был этим доволен, то в Свете все было совсем не так. Ее душа ждала действий, перемен, чудес. Особенно чудес. Она осознала, что есть сила, которая может помочь ее семье, сила, которая может вытащить всю ее семью из отчаяния, боли и гибели. А это было для нее самым вожделенным в жизни, потому что, хотя она и любила меня без памяти, но трагедия в семье родителей не давала ей быть счастливой даже со мной. Эта трагедия отравляла всю ее жизнь, а теперь и мою, потому что я стал частью Светы.
Глава 10
Семейные будни
После получения дипломов я не смог найти работу по специальности и снова стал торговать мороженым. Свету же с готовностью взяли в один из городских спортивных комплексов тренером акробатики. Она была очень довольна своей новой работой. Глаза ее горели, когда она рассказывала о « милых маленьких девочках», которых она тренировала. Мне тоже хотелось найти свое место под солнцем, но пока приходилось лишь торговать. Эта торговля очень удручала меня. Порою мне казалось, что я теперь всю жизнь буду торговцем мороженого. Буду ходить по электричкам и всем подряд предлагать свой товар. Света все вечера проводила в спорткомплексе с детьми, и я, вернувшись с торговли, сидел совсем один и чувствовал свою никчемность. Правда, я хорошо подзаработал за лето, мы заплатили со Светой за квартиру за полгода вперед, но даже это не радовало меня. Мне хотелось найти другую работу, которая была бы мне по душе, и где бы я чувствовал себя человеком.
Так прошло лето, потом осень. С торговлей мороженым пришлось завязать. Я снова принялся за поиски работы по специальности, и нашел несколько мест, куда меня брали, но там была низкая зарплата, которую еще и задерживали подолгу, и мне, привыкшему к быстрому заработку в торговле, совсем не хотелось туда идти. Ну не было у меня стимула целый день проводить на работе за гроши. Но и дома мне не хотелось сидеть. Я стал торговать всем подряд: вяленой рыбой, копченой колбасой, к Новому году продавал гирлянды. Торговал я довольно успешно и оптовики с готовностью продавали мне свой товар. Я лез в любую открытую дверь учреждений, предлагая всем и всякому то колбасу, то гирлянды, то копченых жерехов. Бывало, что меня грубо выпроваживали, но я не унывал и лез в другую дверь и, если мне везло, там у меня скупали почти все.
Торговля очень изматывала меня. Изматывало постоянное напряжение: выгонят меня из этой двери или раскупят все? И люди тоже все разные – одни покупают у меня что-то и радуются еще, что дешево, а другие будут разглядывать, обнюхивать, в руках вертеть-крутить. Но зарабатывал я этой торговлей очень хорошо. Мы ни в чем не нуждались. У Светы в спорткомплексе зарплата была небольшая, но за счет моих заработков она очень хорошо одевалась. А я для нее готов был в лепешку расшибиться. Но она понимала, что торговля мне не нравится, что я торгую, чтобы только заработать, а душа моя остается неудовлетворенной. Несколько раз она пыталась завести со мной разговор, что мне не нужно перешагивать через себя и мучиться, занимаясь ненавистным мне делом, а я успокаивал ее, что как только мне подвернется какая-нибудь подходящая работа, так я сразу же перестану торговать. Однако ничего мне не подворачивалось, и я все торговал и торговал. Прошла зима, а в конце мая я снова принялся за торговлю мороженым.
Как-то Света пожаловалась своей матери по телефону, что я очень устал от торговли, но не могу ее бросить, так как нам нужны деньги. Татьяна Анатольевна предложила устроить меня к себе на предприятие. Это предприятие было частным, и дела там шли хорошо: зарплата у сотрудников хорошая и выдавалась без задержек. Но, чтобы там работать, нам нужно было переехать жить к Светиной матери и Ленке, а этого мы не хотели. Очень даже не хотели. Нам хватало, особенно Свете, телефонных разговоров. Ленка, несмотря на молитвы Светы, оставалась такой же безумной и злой. Татьяна Анатольевна не знала, что с ней делать, а Света часто плакала, поговорив с матерью о сестре. После этих разговоров она подолгу молилась то одной Матронушке, то другой, и вроде бы становилось легче, а потом начиналось все сначала. Света в храме часто обращалась к старенькому отцу Александру и все ему рассказывала о Ленке, а тот слушал ее и давал ей советы. Это именно он благословил ее читать за сестру акафист перед иконой Божией Матери «Прибавление ума». Я, когда был свободен, вместе со Светой ходил в храм. По примеру Ваньки мы тоже стали исповедоваться и причащаться. В церкви мне нравилось все больше и больше, Света же, хоть и умилялась церковным службам, но уставала долго стоять и начинала переступать с ноги на ногу и вздыхать. Она не умела долго молиться. Ее пылкая натура умела молиться горячо, от всего сердца. Света изливала перед Богом свою душу в одном порыве, а потом все – ей нужно было жить дальше. Долгие стояния на службах утомляли ее. У меня же в то время было мучение из-за моего неопределенного состояния с работой. Да, я зарабатывал, я содержал семью, но как мне надоело торговать! В храме я подолгу стоял перед иконой Николая Чудотворца и просил его послать мне другую работу. Иногда я чувствовал, что Угодник слышит меня, но время шло, а все оставалось по-прежнему.
Ваньке же повезло больше, чем мне. Отец взял его к себе на завод, и он там работал на нормальной работе, не то, что я.
В середине сентября, когда я уже закончил торговать мороженым и снова стал продавать копченых жерехов, Света сообщила мне, что она беременна. А я как раз пришел с торговли. Из трех мест меня бесцеремонно выпроводили, в одном месте обругали, и только в одной швейной мастерской, куда я нагло влез, у меня раскупили всех жерехов. Но, несмотря на то, что я все-таки продал все, нервы мои были взвинчены. Я сам себе был противен в образе назойливого торгаша. Все люди как люди, один я не поймешь кто. И вот пришел я домой весь удрученный и подавленный. Думал, что Света на работе в спорткомплексе, но нет – она оказалась дома. Оказывается, ей стало плохо, она чуть в обморок не упала и занятия сегодня вместо нее взялась проводить другая тренер, а ее отпустили.
- А что ж с тобой случилось? – устало спросил я ее, а сам удивляюсь про себя ее ликующему виду: если больная, то, что ж такая радостная?
- Ой, Саша! – захлебываясь от восторга, подпрыгнула жена. – У нас ребеночек будет! Ты представляешь?
Света кинулась мне на шею, уткнулась мне лицом в грудь, а я стоял, как громом пораженный и обреченно думал о том, что мне теперь никогда не покончить с ненавистной торговлей, ведь теперь мне придется заботиться о двоих. Света отстранилась от меня, заглянула мне в лицо. Она ожидала увидеть в моих глазах счастье и радость, но увидела лишь усталость и разочарование.
- Ты не рад? – ее изумление было так сильно, а мне так не хотелось ее огорчать!
- Ну что ты, любимая, я очень рад, - попытался я улыбнуться. - Просто все так неожиданно, надо просто привыкнуть к этой мысли…
- Бедный мой, - разглядывая мое осунувшееся бледное лицо, сказала она. – Ты совсем измучился на этой своей торговле, но ты не переживай – все будет хорошо.
«Когда вот только?» - уныло подумал я.
У Светы же в скором времени начался сильнейший токсикоз. Ее рвало по семь – восемь раз на день. Она еле-еле ходила на работу, проводила занятия и, вернувшись обратно, падала в изнеможении на кровать. Матери она не говорила о своей беременности, держала это в тайне. И меня она попросила пока не говорить ничего моим родителям. Я и молчал. Жена моя по-прежнему звонила матери, делала вид, что все нормально, а после разговоров часто проливала слезы. Измученная токсикозом, постоянно зареванная, Света вызывала во мне жалость и сострадание, но я совершено не знал чем ей помочь. К тому же ее стало тошнить даже от меня. А потом у нее стало что-то с ногами – она спотыкалась и говорила, что не чувствует своих ног.
- Неужели все девять месяцев мне будет так плохо? – с отчаянием говорила Света. – И мама еще каждый раз заставляет меня давать ей обещания, что в случае ее смерти мы с тобой переедем в наш поселок и будем жить с Ленкой, чтоб не оставлять ее одну. Маму можно понять, но мне лучше самой умереть, чем жить с Ленкой. Но даже, если я и буду с ней жить, то или прибью ее или сама быстро зачахну и помру. Никакого выхода…
- А ты скажи матери обо всем, что чувствуешь, скажи, что сама умрешь рядом с Ленкой, скажи как плохо тебе после таких разговоров, - говорил я ей, но Света на мои слова только тяжело вздыхала:
- Да ты что! Маме и так плохо, она так мучается! Если я все это скажу ей, она будет просто убита моими словами! Она назовет меня эгоисткой. И, наверное, это будет правда. Ей так трудно, а я …
- Ты не эгоистка. Ты просто слабый человек. Не каждый сможет жить с шизофреником. Может быть только мать и сможет.
- Но почему я слабый человек? Почему нет во мне силы? Почему?
- Мы все такие, - ответил я. – Если бы мне постоянно говорили, что мне в будущем предстоит жить с бешеной шизофреничкой, то я бы, наверное, тоже впадал бы в уныние.
- А тебе и предстоит! – воскликнула Света. – Ты же мой муж! Если мама умрет, то нам обоим придется жить с Ленкой.
- Твоя мама еще очень бодрая женщина. Ничего она не умрет…
- Это ты так думаешь, а она мне постоянно твердит: умру, умру, за Ленку страшно…
- Ну и пусть твердит. Но если что, ты знай, что я с тобой. Ты не будешь с Ленкой одна. Я всегда буду рядом и мы вдвоем все сможем.
- Ой, Саша, если бы не ты… Если бы не ты…
Подобные разговоры у нас происходили частенько.
А в декабре позвонил отец. Света взяла трубку, но тут же позвала меня:
- Это твой папа!
С удивлением я взял трубку. Отец никогда не звонил мне - обычно это делала мама.
- Саша, приезжай! Мать в больнице с инфарктом – Ванька в монастырь ушел, -
глухим голосом сообщим мне отец.
За окном мелькали припорошенные поля. С неба падал редкий снег. Я смотрел в окно автобуса, а на душе моей было как-то и светло и тревожно одновременно. Светло мне было от того, что Ванька уже там, в этом монастырском свете из молитвы, любви и поста. При всем моем мирском восприятии жизни я не мог не чувствовать благодатной свободы души, которая присуща монахам. Значит, Ванька все-таки решился. А тревога меня мучила за маму, попавшую в больницу, за отца, который таким убитым голосом сообщил мне об уходе Ваньки и болезни мамы. А еще я тревожился за самого Ваньку. Вдруг ему будет плохо в монастыре? Вдруг там все не так, как он представлял себе?
Приехав в родной городок, я вышел из автобуса в серый декабрьский день и сразу пошел в местную больницу. Я быстро нашел там маму. Что за вид у нее был! Она спала, расслабившись, словно кисель, а лицо белое-белое с желтовато-голубоватым оттенком. Отец сидел возле нее на стуле. Я увидел маму и сразу подумал, что она, наверное, умрет. Замерев в дверях палаты, я стоял прибитый душевной болью и смотрел на своих дорогих родителей. В палате лежали еще две женщины, но те выглядели гораздо бодрее моей мамы.
Мама лежала у самого окна, в углу. А там, за окном был пасмурный черно-белый день.
- Саша! – заметил меня отец и поднялся мне навстречу. Бедный папа, что с ним стало… Он осунулся, под глазами залегли темные круги, еще не ровен час, сам сляжет…
Мы крепко обнялись в порыве общего горя. В глазах моих защипало, и я с трудом сдержал слезы. А отец не сдержал. Он отпрянул от меня, неловко вытирая большими ладонями непрошеные капли.
- Как мама? Это опасно? – хрипло спросил я его.
- Пока не известно, - тяжело вздохнул отец. – Врачи сами не понимают, что с ней произошло. То инсульт подозревали, потом вроде сердечный приступ признали. Сейчас ей немного лучше – она спит. Пойдем в коридор, я тебе все расскажу.
- Я его на хорошую работу устроил к себе на завод, у него все там получалось – он же башковитый у нас, - начал говорить мне отец, когда мы вышли в обшарпанный больничный коридор и встали там у окна. – А он все тосковал чего-то, и все выходные в монастыре проводил. Уж и мать беспокоиться стала: что это Ванька совсем дома не бывает, только ночевать приходит, и все-то он в монастыре, да в монастыре. А он уж и посты свои перестал скрывать – одну картошку да макароны ел. Мама наготовит всего, а он не ест. На работе девочка симпатичная из бухгалтерии с него глаз не сводила, мог бы жениться, детки бы пошли, но какой там! Полгода проработал и заявление на увольнение подал. Мы с матерью в шоке, а он нам и говорит: все, больше не могу, я давно уже рвусь в монастырь. Мама никак не могла понять, что ему нужно в этом монастыре, зачем ему все это, ведь так хорошо жить, любить. Можно жениться, радоваться на детей, а монастырь – это же смерть заживо. Ванька ей стал объяснять, что он тоже умеет любить и радоваться, и что вся его любовь и радость в Боге. Но мама ничего не поняла… Ванька собрал вещи и ушел, в тот самый монастырь, который помогал восстанавливать, а маме стало плохо. Я вызвал ей скорую, и вот она здесь уже второй день…
- Рано или поздно это произошло бы, - тихо сказал я. – Ванька не смог бы жить в миру – зачах. Это не его стихия. Вы все равно бы страдали, глядя, как он чахнет. Пусть уж лучше живет там, где ему хорошо.
- Да, но что это за любовь такая к Богу? Я не понимаю этого… - отец беспомощно развел свои большие мужицкие руки.
- Это самая высшая любовь на земле. Не каждый способен на нее. Здесь нужно иметь особенное духовное устроение, нужно иметь открытые глаза души. Мы все слепы и глухи к духовному миру, а Ванька наш – видит и слышит то, чего нам не дано ни увидеть, ни услышать. Он выше всех нас. Я в последнее время чувствовал себя с ним уже не как с равным мне братом, а как с человеком, который гораздо старше и умнее меня. Знаешь, мы все смотрим вперед, перед собой, а Ванька смотрит вверх…
- Да, наш Ванька всегда был каким-то сосредоточенным, будто видел что-то, чего мы не видим, но все же… Он же был совершенно обычным пацаном! А девчонки, как за ним бегали! Его классная руководительница сказала маме на выпускном, что все девчонки в классе были в него влюблены, а он вон чего…
Я заглянул в палату и увидел, что мама проснулась и открыла глаза. Она заметила меня, и бледное лицо ее приняло умилительное выражение.
- Сашенька, - сказала она одними губами. Один миг – и я был уже возле нее. Отец вошел следом за мной..
- Как ты? Может врача позвать? – опустившись перед нею на корточки, спросил я.
- Не надо, все со мной будет хорошо, просто перенервничала - такой удар… - мама закрыла глаза, но тут же снова открыла их. - Меня просто очень потрясло, что Ванечка в монастырь ушел, хотя я давно видела, что он набожным стал, но про монастырь даже не думала. Отец и то догадывался, а я, мать, не догадалась…
- Мама, но ведь он не единственный у вас. Ведь еще я есть, - постарался я успокоить ее.
Мама только молча погладила меня по щеке, в глазах ее застыла неимоверная печаль. «Она из-за Ваньки переживает, а я ей про себя любимого…» - со стыдом тут же подумал я.
К маме подошла медсестра делать уколы. Мне пришлось выйти из палаты. За мною следом вышел и отец.
Мы снова подошли к окну и встали возле него. За окном уже начинало смеркаться.
- А ты сам-то как? Счастлив?
- Я? Счастлив, - ответил я немного уныло. – Только у Светы сестрица ненормальная, а мать каждый день рассказывает Свете о выходках этой сестрицы и требует от Светы обещаний, что та не оставит больную сестру в случае ее смерти. Те есть, если мать Светина умрет, то Света должна будет заменить ее для больной сестры, а Свету такая перспектива сводит с ума. Она мечтает просто жить, хочет детей, но…
Я стал рассказывать отцу о Ленке, обо всех ее выходках. Он выслушал меня и сказал:
- Знаешь, мать Светы, конечно, переживает за свою больную дочь, но она крепкая женщина и еще долго может прожить. Пусть Света, не принимает ее слов близко к сердцу. Что бояться и переживать раньше времени? Обычно, такая мать, у которой больной ребенок, имеет большую психологическую установку на жизнь ради своего ребенка. Она не может не понимать, что никто не сможет заменить ее для Ленки. То, что мать говорит Свете, можно выслушивать с сочувствием, но знать, что всего этого не будет. Понял?
- Но, если…
- Не будет никаких если. Светина мать будет жить, пока живет ее Ленка. А все ее болезни ерунда – у нее очень большая психологическая установка на жизнь. Ей надо жить ради больной дочери, и она будет жить. Так и знай. И Свете это все скажи, пусть перестанет беспокоиться…
Я сердечно пожал руку отца:
- Спасибо папа, все это так давит на Свету и на меня…
- Все будет нормально, - похлопал он меня по плечу тяжелой ладонью.
Медсестра вышла из палаты, и мы еще ненадолго зашли к маме. После уколов лицо ее заметно порозовело. Отец из столовой принес ей ужин. Мама поела и совсем приободрилась. Она стала расспрашивать меня о Свете, как да что. Я, желая порадовать ее, в розовых тонах описал нашу жизнь со Светой. Даже свою торговлю я описал очень комично и привлекательно. Мама слушала меня и действительно радовалась, но в глубине ее глаз я все равно видел глубокую грусть.
Мы ушли с отцом от мамы уже затемно. Пришли домой, перекусили, и я позвонил Свете. Она тут же взяла трубку, будто только и ждала этого.
- Сашенька, наконец-то! – услышал я ее милый голос. - А я уж тут обождалась вся. Сижу у телефона и ничего делать не могу. Как твоя мама?
- Уже лучше, опасность миновала, - сказал я. – Думаю, что все будет хорошо. Просто с сердцем плохо стало. Теперь ей только осмыслить осталось Ванькино монашество и смириться.
- Ой, как хорошо, - обрадовалась Света. – А то я уж тут столько всего себе вообразила – страшно подумать! Ты еще долго там пробудешь?
- Если все нормально будет, то послезавтра уеду.
-Хорошо, приезжай, а то мне очень плохо без тебя. Я даже на твоей половине сплю, у тебя здесь энергетика хорошая…
На следующий день отец с утра ушел на работу, а я снова пошел к маме в больницу. Сегодня она выглядела гораздо бодрее, чем вчера. Но морально она все же была угнетена. Все сетовала и тосковала о Ваньке. И тогда я стал рассказывать ей о нем, о том, о чем она не знала. Рассказал, как он страдал после дискотек, как он зачитывался Библией, о чем думал, чего желал. Пересказал его дневник, постарался передать маме его мысли чувства. Мама слушала, плакала, но ее лицо по мере моего повествования все больше и больше светлело.
- Знаешь, мам, - сказал я в конце. – Ванька выше всех нас. Монах – это ангел земной. У нас в роду никого не было духовного звания – все мирские и обычные. Все жили своими мирскими интересами, а Ванька сделал рывок в небо. Монахи очень счастливые люди. И ты не мучайся от того, что он стал монахом, наоборот радуйся. Даже если бы он женился и нарожал детей, то, что с того? Он бы не с вами жил, а где-нибудь в городе, и вы все равно видели бы его редко. Ему пришлось бы вкалывать на работе, чтобы обеспечить семью. А там еще жена, неизвестно какая была бы. Не всем же везет как мне со Светой. Жены они разные бывают. Да даже если и хорошая - все равно заботиться надо. А сейчас трудно работу хорошую найти. А если и найдешь что по душе, так там гроши платят. Семью же кормить надо. Вот я, например, думаешь так жажду торговать? Да мне противно лезть ко всем со своим товаром, липнуть к людям, лишь бы продать…
Мама внимательно смотрела на меня.
- Сашенька, а может быть тебе на место Вани пойти работать, пока туда никого не взяли? - предложила она. - Переехали бы к нам, и жили бы здесь – у нас достаточно места. И Свете здесь было бы лучше на свежем воздухе.
Но я только отмахнулся от маминого предложения:
- Мне кажется, что я уже не смогу целый день за гроши работать. Сейчас я отторговался и пошел домой. А там - есть работа, нет работы – сиди до конца.
- Привык бы. Все так работают.
Я только отрицательно покачал головой. Мама задумчиво смотрела на меня какое-то время, а потом сказала:
- Значит, тебя твоя торговля еще не до конца измучила. Вот как совсем прижмет, так и сбежишь. Если что – приезжайте к нам. Папа тебя на завод устроит, а Светочка и здесь сможет с детками заниматься. У нас и подростковый клуб есть и при школе можно кружок организовать…
Придя от мамы, я позвонил Свете. Она не брала трубку. Может быть в магазин пошла? Походил из угла в угол – скучно. Опять позвонил – тишина. Тогда я взял лыжи и поехал к Ваньке в монастырь.
Это было здорово просто ехать беззаботно по лесу и дышать свежим воздухом. Но в то же время было странно, что я ничего не делаю и теряю время, за которое можно было что-нибудь продать и заработать.
Подъезжая к монастырю, я увидел почти завершенный храм – не хватало только куполов и колокольни. Возле самого храма красовалось недавно выстроенное двухэтажное здание. Было тихо безлюдно, бело. Но Ваньку в тот день мне не удалось увидеть. Пустой еще не до конца обустроенный внутри храм уже вызывал благоговение. Пахло краской вперемежку с ладаном. Служба недавно закончилась, и здесь никого не было. Но и на территории я не встретил ни одного монаха или священника, а в новое двухэтажное здание я постеснялся зайти. Я пытался спросить о Ваньке у женщины продающей свечи в храме, но она ничего не знала о нем.
- Пап, а Ванька точно в нашем Успенском монастыре? – спросил я вечером отца, когда мы возвращались из больницы от мамы. - Я там был сегодня, но никого не нашел – ни монахов, ни священников. Пусто, тихо…
- Там он, - махнул рукой отец. – Просто они на послушаниях все. Просфоры пекут, в трапезной кашеварят. Еще у них коровник небольшой – дел полно. Вот во время службы они собираются, но и то не все – некоторые не могут оставить послушание. Я из-за Ваньки стал ходить туда, интересоваться – немного понял, что к чему у них…
- Жаль, что я Ваньку не увидел, так хотелось повидать его, - вздохнул я.
- Но может это и к лучшему, - ответил мне отец. – Мы скучаем по нему, но и ему нужно отвыкнуть от нас. Надо и о нем подумать. Раз уж он выбрал свой путь, не надо душу ему рвать своими посещениями. Я и матери об этом буду говорить – если любит его пусть не терзает его своей тоской…
Я слушал отца и удивлялся его мудрости. Вот и мне он так хорошо сказал о Татьяне Анатольевне, что у нее сильная психологическая установка на жизнь ради больной дочери. Эти слова его очень утешили меня. И я подумал, что нужно было еще вчера по телефону передать эти слова Свете.
Мы пришли с отцом домой, и я сразу же позвонил жене. Она опять не брала трубку. Но было еще рано, и я подумал, что она сейчас в спорткомплексе, на работе. Около девяти вечера опять позвонил – не отвечает. Я уже забеспокоился и стал звонить каждые пять минут. Молчание. Полдесятого у меня началась паника. Я метался по всему коридору, потом снова набирал номер, и снова метался.
- Сын, ты что? – удивленно спросил меня отец, выглянув из заполненного телевизионными звуками зала.
- А… - махнул я рукой и снова набрал номер Светы. Она не отвечала.
- Что-то случилось, что-то случилось… - пробормотал я, кусая губы.
- Не отвечает? – догадался отец, подходя ко мне.
- Нет! И что теперь делать? Ехать в город уже поздно – последний автобус ушел!
- Ну, ничего, завтра поедешь с самым первым автобусом, - стал успокаивать меня отец. – Он в пять тридцать отходит. Правда мама надеялась тебя еще завтра увидеть, ну ничего…
- Я сойду с ума до завтра! – чуть не плача сказал я, снова набирая Светин номер. Света молчала.
Всю ночь я не спал, а только все бегал к телефону и звонил Свете. Я слушал длинные гудки и сходил с ума от беспокойства. Утром я самый первый пришел на автовокзал и еще целый час простоял там, в ожидании автобуса. Потом долгая, мучительная поездка, и вот я в городе. Но нужно было еще ехать на троллейбусе, потом бежать до дома, вбегать на второй этаж… Входная дверь оказалась незапертой. Я ворвался в квартиру, позвал Свету – ее не было. На кухне нет, в комнате нет. Разобранная кровать, а на простыне бурое пятно… Кровь!
Глава 11
Потеря
Меня прошиб холодный пот, ноги подкосились. Видно пока меня не было, здесь произошло что-то страшное. Я медленно опустился на край кровати, нужно было что-то делать, а я не знал что. Отчаянные панические мысли кружились в голове, сводили меня с ума. Нет, паниковать нельзя, нужно подумать спокойно. Света беременна, у нее мог произойти выкидыш. Могла она вызвать себе скорую помощь? Могла. А, может быть, ее убили? Может быть… Я не знал куда звонить мне – в скорую или в милицию, или вообще ее матери... Встав с дивана, на ватных ногах я вышел в коридор и позвонил Татьяне Анатольевне. Она не брала трубку. Я несколько раз набирал ее номер – безуспешно. Тогда я стал обзванивать все больницы в городе. Руки мои тряслись, в глазах темнело, мне отвечали, что к ним не поступала Светлана Крылова. Но в первой городской больнице мне ответили:
- Да, к нам поступала Светлана Крылова. Она в гинекологическом отделении.
- Она жива? Что с ней? – крикнул я в трубку, но в ответ мне уже гудели лишь короткие гудки. Но главное я нашел ее! Бедная Света! Ей было плохо, а она была совсем одна. Не помня себя, я выскочил из квартиры, и что есть духу, понесся к троллейбусной остановке.
Большая городская больница была в нескольких остановках от нашего дома. Множество корпусов, тихий больничный двор, старые огромные деревья и каркающие вороны в ветвях. Я быстро нашел Свету, но она ко мне выйти не могла – ей нельзя было вставать. Мне пришлось бежать в другой корпус за пропуском.. С пропуском я погнался обратно в Светин корпус, и меня, наконец, пропустили к жене. Я быстро нашел четвертое отделение и 15 палату, открыл в нее дверь и остановился. Здесь было шесть кроватей и все были заняты. Любопытные взоры женщин устремились на меня. А я шарил глазами по палате в поисках жены. И я увидел ее. Света лежала у стены справа от входа. Она лежала под капельницей и скорбно смотрела в потолок.
- Света! – хрипло произнес я и устремился к ней. – Что с тобой случилось?
Света перевела свой скорбный застывший взгляд на меня. Она была очень бледна, глаза красные, заплаканные. Я опустился перед ней на корточки, как еще недавно перед мамой, и с нежностью, на которую только был способен, обхватил ее болезненное лицо руками:
- Милая моя, я тебя должен был взять с собой – без меня с тобой постоянно что-то случается! Но что же произошло? Дверь не заперта…
- Мне было не до дверей, Сашенька… Мне было так плохо… С мамой вечером поговорила, она мне сказала… она сказала… - ее голос дрогнул, губы задрожали, в заплаканных красных глазах сверкнули слезы. – Она мне сказала…
Мне невыносимо было видеть ее слезы, и я оборвал ее:
- Не надо ничего говорить! Успокойся! Потом расскажешь…
Света тяжело перевел дух:
- Да, наверное лучше потом – сейчас очень тяжело… В общем, я очень расстроилась. Нет, я была просто убита. Плакала долго, и что-то внутри горело. Словами можно убить… Я легла на твою половину постели – мне там спокойней, и все продолжала плакать. Всю ночь ревела и чувствовала, как внутренности мои словно сжимаются. Под утро задремала, но ненадолго сильная боль в животе разбудила меня. Я обнаружила, что у меня началось кровотечение. Согнувшись от боли пополам, я чуть ли не ползком добралась до телефона и вызвала себе скорую. Здесь хорошая больница, мне сразу оказали помощь. Кровотечение остановили, но ребенка спасти не удалось. Врачи говорят, что у меня все будет хорошо, и дети еще будут. Но я уже любила этого малыша, я чувствовала, как он живет во мне, развивается, и вот его нет… И это я виновата… Зачем я так много плакала? Надо было из-за малыша сдержаться, не брать так все в голову. Не смогла. Просто и до этого уже нервничала сильно из-за них, а тут совсем добили. Нервная я очень. А еще детей собралась заводить…
- Милая, дорогая Светочка, это все из-за матери и Ленки, я знаю, но ты не думай – Татьяна Анатольевна будет жить – не умрет, пока жива Ленка. У таких матерей, у которых больной ребенок, сильная психологическая установка на жизнь. То, что она говорит тебе о том, что может умереть – не правда. Понимаешь? Она всеми силами будет стремиться к жизни ради больной дочери, так как, хоть и просит тебя, если что подменить ее, но в душе-то знает, что никто не сможет ее заменить для Ленки.
- Но все же всякое бывает… - недоверчиво сказала Света.
- А тут не будет! – уверенно сказал я. – Твоя мать женщина сильная и будет жить. Вот увидишь. У нее очень сильная психологическая установка на жизнь.
Она с надеждой смотрела на меня, но я чувствовал в ее взгляде смертельную тоску по не родившемуся ребенку. Я и сам, хотя и не очень-то радовался Светиной беременности, вдруг ощутил эту холодную пустоту…
Две недели моя бедная жена провела в больнице. Я каждый день приходил к ней. Через неделю она уже сама спускалась ко мне в холл для посетителей, и мы подолгу сидели на стульях у стены и беседовали. Света никак не могла выйти из состояния подавленности после случившегося. На нее было жалко смотреть. Она будто потерялась, будто совсем лишилась опоры. Кроме всего этого ей не хотелось возвращаться домой:
- Дома противный телефон, мама… Я так боюсь мамы! – говорила она. - Даже не знаю, от кого мне больше сбежать хочется: от мамы или от Ленки. В детстве я так маму любила, а теперь боюсь ее и желаю совершенно освободиться от нее, исчезнуть из ее поля зрения… Это очень плохо, я знаю, но я так больше не могу. Не могу жить своей жизнью, и не могу изменить ничего в маминой жизни. Она просит от меня каждодневных звонков, а я как звоню ей, так вся сжимаюсь от внутреннего напряжения. Она говорит мне о своей любви ко мне, а мне хочется, чтоб она поменьше меня любила и оставила меня в покое. Потому что ее любовь ко мне доставляет мне боль. Ведь я давно ничего не рассказываю ей о себе. Она совсем ничего не знает обо мне, не знает, что я на грани гибели. Она очень требовательна и хочет, чтобы я разделяла все ее радости и печали. Мне иногда наши отношения с ней напоминают отношения двух тяжелобольных, когда один трясет другого, чтобы он помог ему, а тот пытается что-то сделать, хотя ему самому нужна реанимация. Она будто не хочет отпускать меня, будто ревнует меня к тебе. Все это очень тяжко для меня. Ведь я люблю маму, просто у меня своя жизнь, а она как щупальцами меня сжала и не отпускает. Но она слаба здоровьем, у нее такая тяжелая жизнь, такой крест на ней… Я постоянно озабоченна ею, хочу помочь ей, но не знаю как. И сама я не могу надеется на свое счастье. Даже не знаю, как жить…
А еще Света много говорила о своей сестре. Я видел, что ей больно говорить о ней, старался остановить ее, но жена словно хотела освободиться от давящих ее мыслей.
- Ты знаешь, Саша, - сказала она мне в одно из моих посещений. – Ленка возможно и не злая была. Она просто защищалась, пока совсем не свихнулась.
- Защищалась? – удивился я, вспомнив бессмысленные глаза ее сестры. - От кого?
- Ото всех. Ее родители воспринимали, как второй сорт, и она озлобилась. Я читала, что у униженного человека, которого никто не воспринимает и не любит, ничего не остается, как только защищать себя с помощью злобы. Это как забитая собака – она делается пугливой и постоянно скалит зубы, чтобы защититься, но на самом деле она не злая, а несчастная. Злоба – это последнее, что остается, чем можно защитить свою личность. Если ее убрать, то личность совсем разрушится. Но я буду молиться и верить, что Бог нам всем поможет, - воодушевленно сказала Света. – Мне отец Александр посоветовал за Ленку читать акафист Божьей Матери «Прибавление Ума». Только я не успела еще его найти. Если увидишь где – купи. Ладно?
- Конечно, я все тебе принесу, все, что скажешь…
Телефон разрывался. Еле-еле продрав глаза я, прогоняя остатки сна, пошатываясь, вышел в коридор и взял трубку. Звонила Татьяна Анатольевна. Попросила позвать Свету, но я сообщил ей, что Свету позвать не получится – она в больнице. В самых мрачных красках я описал ей состояние ее дочери:
- Ей было так плохо – она загибалась от боли, а дома никого. Она сама ползком доползла до телефона и вызвала себе скорую. А я был у родителей – у мамы был сердечный приступ, вам Света говорила, наверное, об этом. И вот звоню домой, а она не отвечает. Я скорее в город поехал - Светы в квартире не оказалось, дверь не заперта. Я Вам звонил, думал, что может быть, Вы что-то знаете, но Вы не брали трубку. Обзвонил несколько больниц и нашел ее. Врач сказал, что Света могла умереть…
О том, что Света ждала ребенка и потеряла его, я не стал ей говорить. Просто сказал, что у нее открылось сильное кровотечение. Если надо – Света сама скажет матери о своем положении.
- Я завтра приеду, и вместе с тобой поеду к Светочке, - волнуясь, сообщила она. Мне это не очень понравилось, но что тут сделаешь?
После телефонного разговора с тещей я чувствовал себя взбудораженным, и подумал, что теперь, наверное, больше не усну. Сегодня с утра я был на работе – торговал, потом ездил к Свете в больницу, привез акафист «Прибавление Ума».
Света с радостью взяла акафист в руки, но словно вспомнив что-то, подняла на меня глаза:
- Ты звонил своим? Как там твоя мама?
- Звонил. Ее выписали. Она грустная, но чувствуется, что уже смирилась с Ванькиным уходом.
- А моя мама не звонила? – осторожно спросила она меня..
- Нет, - как можно непринуждённее ответил я. – Пока не звонила.
- Странно, - задумчиво сказала Света. – Неделя прошла, а она не звонит. Тут один день не позвонишь – обижается. Может она ждет, когда я ей позвоню и обижается, что я не звоню?
- Не знаю, - пожал я плечами. – Но тебе сейчас нужно думать о себе, а не о маме. Мама взрослый человек – ничего с ней не случится.
- Может и случится. Они с Ленкой, словно два вулкана – не знаешь, когда начнут извергаться.
Она открыла акафист «Прибавление ума» и зачиталась. Я сидел и глядел на нее. Тонкая шея, волосы забраны сзади в хвост, просторный халат на исхудавшей фигуре...
- Ой, Саша, что за чудо ты мне принес! – воскликнула она, медленно перелистывая листы акафиста. – Здесь все словно обо всех нас, особенно о Ленке. Каждый день буду читать его, молиться, просить! Вдруг Богородица поможет? Я очень надеюсь на это. Мне очень хочется, чтобы Ленка стала нормальной, чтобы в ее глазах исчезло безумие. Матронушки мне помогают, но все же только на время, а мне бы хотелось, чтоб Ленка совсем стала здоровой.
На следующий день приехала Татьяна Анатольевна. Света, когда увидела мать, очень удивилась и напряглась. Ее постоянно мучило беспокойство за нее и Ленку. Она и за отца переживала, не могла не думать о нем – одни переживания кругом.
Татьяна Анатольевна, видно чувствовала свою вину, перед Светой, потому что именно после разговора с нею дочери стало плохо. Ну и я еще сгустил краски, когда описывал состояние жены.
Теща разговаривала со Светой с большой лаской и проявляла усиленное беспокойство о ее здоровье. Света так и не сказала матери о своей беременности. Не смогла. А я, глядя на них, подумал, что теперь Татьяна Анатольевна будет бережнее относиться к Свете. Но ничего подобного не произошло. Когда Свету через два дня выписали домой, и она снова стала общаться с матерью по телефону, то, как прежде часто плакала после этих общений. Она даже к психологу обращалась из-за матери. Психолог сказала ей, что так часто бывает при сильной взаимной привязанности матери и дочери. Мать может даже испортить жизнь своему ребенку, желая удержать его возле себя. Но цель Светы – это не мама, а муж, собственная семья. Маме можно только посочувствовать, но жить своей жизнью.
- Понятно, что Вы переживаете за мать и сестру, но Вы ничего не можете сделать, - сказала психолог. – Нужно оставить все как есть, и жить своей жизнью, иначе Вы разрушите собственную семью.
- Да, - подтвердила Света. – Иногда мне кажется, что мне не нужно было выходить замуж, а нужно было быть рядом с мамой и помогать ей во всем. И даже сейчас, когда я так сильно люблю мужа, мне кажется, что нужно уйти от него и вернуться к маме, ведь ей так плохо… Я даже высказала маме эти свои мысли, и она осталась очень довольной. Она даже рассмеялась от радости. Но я в панике подумала: «А как же я? Я же умру от тоски рядом с ними!».
- Вот, - удовлетворенно кивнула психолог. – А уйдете вы, и она это примет как должное, потому что ей не хочется расставаться с вами, с вашей всепоглощающей любовью к ней.
- Но эта любовь в прошлом!
- И мать это понимает, но подсознательно хочет вернуть ее.
- Неужели она не понимает, что убивает меня?
- Нет. Ваша мама привыкла, что вы кидаетесь на каждый ее писк. Вы сами провоцируете свою мать этим киданием. Вам нужно самой немного критично относиться к любому писку вашей матери. Больная дочь – ее проблема, не ваша. Вы тут не при чем. У вас муж, вот и думайте о нем, а мама, это мама… Ей только почтение.
- Но как же так? Неужели она сама не видит, что мучает меня?
- Ей очень хорошо от того, что вы сочувствуете ей, переживаете за нее. Она этим питается. То, что чувствуете вы закрыто от нее. Вы же не говорите о своих страданиях. А если и скажете – она не будет вас слушать. Она привыкла, что Вы всегда на подхвате, привыкла пользоваться вашей излишней заботливостью, а то, что с вами происходит – это маловажно для нее. Причем вы сами все это провоцируете, так как зациклились на проблемах матери и сестры и свою собственную жизнь поставили на второе место. А я вам говорю, что нужно уйти в сторону, потому что вы ничего изменить не можете. Если вам не хочется звонить маме – не звоните. Учитесь уважать себя и свою жизнь. А если мать поймет, что Вы перестали кидаться к ней, то сама перестанет докучать Вам писком по малейшему поводу. Но вам нужно много работать над собой, чтоб и не обидеть ее, но и свою жизнь уберечь.
После посещения психолога Света первое время всеми силами пыталась жить своей жизнью и оставить мать в стороне. Но ничего не получалось. Я же узнав со слов жены весь разговор у психолога, был немного ошарашен:
- Неужели тебе приходили в голову такие мысли, чтобы оставить меня, и посвятить свою жизнь няньканью со своей матерью и Ленкой? Неужели ты жалела, что я появился в твоей жизни?
- Сашенька, дорогой, я не могу без тебя жить, - возразила мне на это Света. - Но после разговоров с мамой мне приходили в голову мысли, что я напрасно надеюсь на счастье, когда у моих родственников трагедия, когда они страдают… Я сама страдала возле них и мне казалось, что все кончено, но появился ты… Для меня возникла некоторая дилемма: отдаться счастью или же быть рядом с родственниками, чтобы поддерживать их. Но я поняла, что ничем не могу помочь родственника, а только сама гибну возле них. Они просто гробят меня. Невольно, конечно, но… И я выбрала тебя. Но иногда мне кажется, что я своими проблемами и тебя мучаю теперь, и не лучше ли было честно умереть в одиночестве рядом с родственниками, не втягивая тебя во все это…
- Я уже втянут, Светик, - сказал я ей. – Дороги назад нет. Но не все так плохо. Ты сама во многом виновата, так как слишком вошла в их проблемы. Ты почему-то решила, что можешь тащить этот груз, но оказалось, что не можешь. Так оставь его…
- Я стараюсь, но мама хочет, чтоб я звонила ей и я никак не могу не делать этого. Я в плену у нее. Понимаешь?
- Давай, я перережу провода у этого проклятого телефона!
- Но это не наш телефон, а хозяев этой квартиры…
- Ну и что!
- Но меня больше волнует то, что я хочу ребенка, но мама просто не даст мне выносить его… Она нервирует меня…
- Не звони ей, или хотя бы пореже общайся с ней.
- Я пытаюсь, но пока не получается. Она убивает меня. Невольно, но убивает. Она так и убьет меня, если сама не умрет. Или она – или я. Но если она и умрет, то останется Ленка…
Психолог нисколько не помог Свете. Просто все разложил по полочкам, объяснил причину проблемы и все. Света знала, что происходит, знала, что нужно измениться, но конкретно как это сделать – не знала. Она покупала разные книги по психологии, находила там ситуации схожие с своей, но и там конкретно не говорилось, что именно нужно сделать, чтобы избавиться от проблемы. Во всех книгах было одно и то же. Описание проблемы, причины ее и советы как жить дальше. Но советы были не конкретны, а расплывчаты. Следовать им у Светы не получалось. В нашей жизни ничего не изменилось: жена моя постоянно испытывала тревогу. Не звонить матери она не могла – это был ее плен. После работы она часов до десяти ласково беседовала с матерью. Но я видел, как перед тем как позвонить, она горячо крестилась и беззвучно молилась перед иконой Богородицы. Мы жили, словно на автопилоте, не зная, куда нас занесет и чем все это закончится.
После работы по вечерам я часто стал заходить в храмы города. Меня очень удручала постоянная тревога жены, ее нервность, страхи. Удручало также мое собственное бессилие как-то помочь ей. Я заходил в храмы, чтобы помолиться, чтобы облегчить свою душу. И действительно каждый раз получал здесь утешение. Света все вечера проводила в своем спорткомплексе, а я в это время молился по церквам. Но бывало, что и днем, я, проходя мимо какой-нибудь церкви, обязательно заглядывал в нее. Входя в любой храм, я как бы выпадал из времени, и погружался в вечность. Мне сразу вспоминался Ванька, его вдохновенные слова в дневнике о том, что в храме в его душе все встает на свои места. Вот именно это я чувствовал, глядя на храмовые иконы и горящие перед ними свечи: все в моей душе вставало на свои места, и мысли о невозможности что-то изменить в Светиной ситуации переставали мучить меня. И моя торговля уже не казалась мне такой уж ужасной.
Однажды, торгуя, я заехал на окраину города и увидел за частными домами купола незнакомой большой церкви. Распродав все, я устремился к этому неизвестному храму. Он был на возвышении, у леса, и я долго поднимался вверх частными домами. Был конец февраля, ярко светило солнце, кругом искрились сугробы снега. За заборами частных домов чернели голые плодовые деревья. Из-под одной из калиток выскочила злая рыжая собака и набросилась на меня. Она злобно облаивала меня и даже вцепилась зубами мне в ботинок. Я от нее отбивался, но она от моих действий еще больше зверела. Впереди стояли три местных мужика. Они даже не пытались мне помочь. Для них, видно все происходящее со мной было похоже на шоу. Они с интересом смотрели на меня и громко отпускали реплики. Калитка, из которой выскочила собака, открылась, и здоровенный толстый мужик позвал свою шавку домой. Псина виновато опустила уши, поджала хвост и зашла в калитку. Калитка тотчас захлопнулась. Я был спасен, но у меня был порван сзади ботинок, и дрожали колени… Мужики с любопытством провожали меня взглядом. «Вот гады!» - подумал я, чувствуя себя очень неуютно из-за неприятного концерта с этой собакой. Но у леса, над крышами частных домиков сверкали купола, и я пошел на их сияние, и прошел мимо посмеивающихся мужиков.
Я поднимался все выше и выше, и скоро передо мною открылся прекрасный вид на аккуратное монастырское подворье. Этот храм, как оказалось, находился на территории мужского монастыря. «Да это же тот самый монастырь, в который ездил Ванька!» - догадался я. Территория монастыря была огорожена забором, у ворот стояла небольшая будка охранников. Я вошел в ворота и по расчищенной дорожке пошел к храму. Мне очень понравилась тишина царящая здесь. В городе постоянный шум, суета, а здесь тихо и спокойно. Снег чистый, белый, а не серый, как в городе, за храмом виднелись монастырские постройки, сад, сараи. Пред дверьми храма я остановился, трижды перекрестился и вошел внутрь.
Здесь еще шла служба. Пел мужской хор. Запах ладана мешался с запахом краски. Правая часть храма была вся до потолка опутана строительными лесами. Сразу чувствовалось, что храм этот построен совсем недавно и еще не обжит.
Долгая великопостная служба подходила к концу. Я встал позади всех молящихся и жадно смотрел на монахов, стоящих черной группкой впереди. Вот и Ванька сейчас может быть так же стоит на службе и молится…
Как только я зашел сюда, так сразу же почувствовал сильнейшее умиление и даже прослезился. Какое-то время я стоял, и мне казалось, что я попал на небеса. А служба все шла и шла. Она шла, шла, и я стоял, стоял… Через два часа мне показалось, что служба эта никогда не кончится. Я стал переступать с ноги на ногу и нетерпеливо смотреть по сторонам. «Когда же конец?» - в сотый раз думал я. То, что я могу взять и уйти, не ожидая конца службы, почему-то не приходило мне в голову. Я весь извелся, но продолжал стоять. Так и достоял до конца.
Монахи собрались вместе у выхода из храма. Собрались и ждут чего-то. Миряне с любопытством поглядывали на эту небольшую черную толпу монахов. Я же вообще не мог оторвать от них глаз. Сердце мое щемило, я смотрел на них, преклонялся перед ними. Они казались мне такими необыкновенными в своей простоте, такими родными и понятными. Мой брат один из них, и из-за него я знал, что за это за люди – монахи.
А монахи стояли и ждали, как я понял двух других монахов, которые куда-то отлучились. Все они были разных возрастов. Один из них казался совсем мальчишкой. Лицо юное и красивое. Он вел себя почти по-детски, пересмеивался с другими молодыми монахами, которые были постарше его. Более взрослые монахи тоже разговаривали между собой. Меня поразила в них простота и братские теплые отношения друг с другом. В них не было видно никакого аскетизма, никакой отрешенности. Все они были просты, открыты, приветливы. Миряне подходили к ним, здоровались, что-то спрашивали, и те отвечали им со всей простотой и безыскусственностью. Был среди них один старенький немощный монах в схимническом облачении. Ему трудно было стоять, но он стоял и терпеливо ждал.
Мне приятно было смотреть на них. Их простые и даже какие-то родственные отношения вызывали теплые чувства в душе. Не знаю, действительно ли среди них было все так тепло и дружелюбно, но внешне все выглядело именно так.
Вот, наконец, они все собрались и под пение «Богородице Дево радуйся…» пошли на выход из храма. Их сильные красивые голоса, казалось, доходили до самых небес, проникали в души мирян, провожающих черную толпу взглядами. Я их посчитал. Их было всего двадцать один человек. Я шел за ними по пятам.
Монахи вышли на улицу в ослепительный зимний день и, продолжая петь, пошли среди белых снегов в сторону двухэтажного здания, где, как я догадывался, у них были кельи и трапезная. Они медленно шли по расчищенной дорожке, и чернота их одеяний особенно выделялась на белом искристом снегу. Один из молодых монахов заботливо поддерживал старенького схимника. Они шли, словно окутанные благодатным облаком своего стройного пения. Одинокие, простые. А я, выйдя вслед за ними, остановился и все смотрел и смотрел на эту черную толпу, и вся душа моя почему-то рвалась за ними. Мне захотелось быть сейчас одним из них, захотелось тоже принадлежать к их простетской семье, где все были равны в своем отречении от всего ради Бога.
Я стоял и смотрел на их удаляющуюся толпу до тех пор, пока они не скрылись за дверями двухэтажного здания. Только тогда я словно очнулся и заметил, что совсем один стою возле храма на заснеженной территории монастыря. Нет, мне никогда не быть среди них. Никогда я не буду таким свободным, как они. Но я и не хочу быть монахом. У меня совсем другое устроение. Только не понятно, почему мне так захотелось быть сейчас среди них? Почему вся душа так подалась за ними? Почему тоска сжала сердце, когда они все до одного скрылись за дверями трапезной? Не понятно…
В то день вечером, перед сном я рассказал Свете о своем посещении монастыря, о своих впечатлениях от монахов. Я привык к откровенным беседам с женой, привык рассказывать ей обо всем, что у меня на душе, и чувствовать тепло понимания исходящее от нее. Она меня всегда понимала, поняла и теперь, но только в конце моего рассказа вдруг расплакалась и сказала, что я, наверное, такой же, как мой брат и мне теперь постоянно будет хотеться в монастырь.
- Ну что ты! – искренне удивился я. – Я совершенно не пригоден для монастырской жизни. Просто Ванька сейчас в монастыре, а ты знаешь, как я к нему отношусь, и поэтому все, что связано с ним для меня очень дорого.
Но Света все равно оставалась грустной, и мне пришлось еще немало слов употребить, чтобы успокоить ее.
- Какой я дурак, что рассказал тебе об этих монахах, - в конце концов, пожалел я. – Только расстроил тебя…
- Нет, что ты! Ты мне должен все рассказывать. Я ведь тоже с тобой всем делюсь. А то, что же это за семья, где нельзя поделиться с близкими людьми своими переживаниями?
Мы до полуночи проговорили. А потом до утра мне снились белые сугробы снегов и удаляющаяся по дорожке среди них черная толпа монахов. Они пели «Богородице Дево, радуйся… », и молодой монах заботливо поддерживал под руку немощного схимника…
Утром я застал Свету на кухне перед иконой Божьей Матери «Прибавление ума». Я вышел завтракать и помешал ей. Она, пряча лицо, ушла в комнату, но я успел заметить на ее лице слезы. Вот так, я из-за брата на монахов заглядываюсь, а Света из-за сестры перед иконой слезы льет. А как же мы сами? Они все живут, как могут, живут своей жизнью и не думают о других. Не отдать ли их всех Богу и тоже жить своей жизнью? Мы ведь со Светой счастливы друг с другом. Зачем нам все это? Но не получается… Не получается. А это плохо.
Глава 12
Страсти вокруг мамы
Весна все больше и больше вступала в свои права. Растаял снег, показалась первая травка. И вместе с пробуждением природы в моей душе зарождалась надежда на что-то светлое. Было просто радостно и все. Я продолжал торговал, Света тренировала детей. Мать ее все также требовала от Светы ежедневных звонков и та, боясь ее, звонила ей. Это кажется диким, но жена моя очень боялась своей матери. Не дай Бог та хоть в чем-то проявит недовольство – Света сразу же словно терялась и очень страдала. Для меня это было странным, непонятным. Мои родители никогда не вызывали у меня ни страха, ни напряжения. Я тоже довольно часто общался с ними по телефону и каждый разговор с ними был приятен для меня и оставлял теплые чувства. Они уже смирились с уходом Ваньки в монастырь. Мало того, из-за Ваньки они стали часто ходить в монастырский храм на службы, чтобы увидеть его там. Они стали больше узнавать о Православной вере, читали книги и уже с большим пониманием относились к монашеству Ваньки. Хотя Ванька пока еще не был монахом – только послушником. Иногда при разговоре с мамой, я чувствовал, что она немного надеется, что Ванька не станет монахом, одумается и вернется в мир. Но эта надежда была в ней мала, ничтожна. В глубине души она понимала, что Ванька больше никогда не вернется к обычной жизни.
А Света продолжала молиться. Каждый день она читала акафист «Прибавление ума». Бывало, что в день прочитывала его не один раз, а несколько. Я только удивлялся ее настойчивости, ведь результатов пока не было видно. Правда в скором времени, Татьяна Анатольевна совершенно перестала упоминать в разговорах Ленку.
- Ой, Саш, как хорошо, что она о ней не говорит – не могу слышать больше ничего о ее безумствах, - делилась со мною жена. - Ленку жаль, но сил моих больше нет слушать обо всех этих ненормальностях.
Но Татьяна Анатольевна скоро снова стала рассказывать о Ленке, и снова Света была угнетена и подавлена…
Весна же звала жить. Я выходил утром в свежесть, в веселый гомон птиц, вдыхал прозрачный воздух апреля, и мне казалось, что впереди все будет хорошо, прекрасно, несмотря ни на что. Но Света не так оптимистично смотрела на жизнь. Она постоянно чего-то боялась, часто плакала, вздрагивала от малейшего шороха. При этом, как только наступало время звонить маме, она, отчаянно помолившись, набирала номер и, как ни в чем не бывало, бодрым голосом общалась с матерью. А после разговора с нею, клала трубку и долго грустно смотрела в одну точку.
- Мне иногда хочется просто напиться и забыться, - пожаловалась она мне как-то. – Просто не могу так больше. Вот папа мой такой хороший был и спился. И мне иногда так плохо, что чтобы не чувствовать боли, душевной боли, хочется хоть чем-то ее унять. Вот и приходят мысли… Даже страшно…
И мне стало страшно. Я упросил жену обратиться к врачу, чтобы тот выписала ей что-нибудь успокоительное. Света вняла моим просьбам и посетила терапевта. Терапевт, выслушав Свету, признал у нее нервное истощение и отправил ее к психотерапевту. Света скептически отнеслась к этому направлению. Ей хотелось просто получить рецепт на какое-нибудь успокоительное лекарство и все. Она верила, что если будет просто пить какие-то таблетки, то все у нее наладится. Разочарованная и взвинченная вернулась она домой:
- Вместо таблеток – к психотерапевту отправили! – истерично возмущалась она, еле сдерживая слезы. – Мне священник в храме не может помочь, а тут какой-то психотерапевт! Что он может?! Мне таблетки нужны успокоительные, а не этот… Будет учить меня, как мне жить, как строить отношения с матерью, а мне не хочется с ней уже ничего строить. Мне хочется просто выпить лекарство и успокоиться, чтоб не страдать, потому что мне не хочется уже ничего. Я не хочу так больше жить. Понимаешь? Я вообще жить не хочу. Если только мать с Ленкой перемрут, то тогда можно и жить, а так… Не могу… Либо я, либо они…
Ее слова и истеричный тон испугали меня. Было видно, что она доведена до предела, но ведь психотерапевт – это не психолог, это реальная помощь. Психолог только ситуацию по полочкам разложила и все, а психотерапевт, возможно, окажет настоящую помощь. Я постарался убедить ее посетить этого врача:
- Но, Светик, терапевт, может быть, не знает, какие тебе таблетки нужны, а психотерапевт знает. Нужно сходить к нему. Хочешь, я с тобой пойду?
- Ну не знаю… - дрожащим голосом ответила Света. – Хотя, если ты со мной пойдешь, то…
- Пойду, пойду! – уверил я ее.
На следующий день мы пошли с ней к психотерапевту. Света зашла к нему в кабинет, а я ждал ее в коридоре. Она пробыла в кабинете почти час, а когда вышла, то оказалась в таком приподнятом настроении, будто побывала на празднике.
- Ой, Саша, как хорошо, что мы сюда пошли! – восторженно сообщила она мне. – Такой хороший доктор! Он мне поможет! Это совсем не то, что психолог. И таблетки мне выписал! Через неделю к нему снова на прием.
Психотерапевт, его звали Валерий Иванович, составил для Светы целую программу каждодневных тренингов. Он вдохновил ее на работу над собой.
- Он сказал мне, - рассказывала Света, - что я сама себя так веду, что ставлю себя в подчиненное положение и словно напрашиваюсь на то, чтобы мне жаловались, рассказывали о своих проблемах. Еще я жду ото всех поддержки и завишу от чужого мнения. Мною легко манипулировать, так как я сама веду себя так, будто всем должна угождать. Я всем должна, а мне никто ничего не должен. У меня психология второго сорта. И люди невольно относятся ко мне, как к маловажному человеку. Я действительно со всеми веду себя так, будто я ничего не значащий элемент. Вот и на работе даже, с родителями детей, с другими тренерами… И с твоими родителями я какая-то инфантильная, будто я перед ними маленькая глупышка. Но твои мама с папой люди со здоровой психикой и я с ними как-то невольно начинаю чувствовать себя нормальным человеком. Еще с тобой все хорошо. У тебя тоже здоровая психика. А вот моя семья с ее неблагополучием развила во мне это подчиненное положение, и я готова отказаться от себя, от всего, что мне дорого, перечеркнуть саму себя ради моих близких. Но так нельзя. Потому что если я сдамся, если буду подчиняться поврежденным людям, то просто погибну, и от этого не будет никакой пользы. Отец Александр говорил мне о жертвенной любви к маме и сестре, но не учел, что я слаба и сама нуждаюсь в помощи. Только сильный человек может помогать другим – слабый ломается. Мне нужно измениться самой, научиться быть уверенной в себе и тогда мною никто не сможет манипулировать. И тогда я не буду желать смерти себе или близким, а научусь правильно понимать ситуацию и даже влиять на эту ситуацию. Я должна стать не жертвой, а хозяйкой положения. Валерий Иванович вдохновил меня на работу над собой. Нужно каждый день практиковаться в общении с людьми. Вот он дал мне правила, как нужно разговаривать с мамой, чтобы не пострадать от нее, и в то же время направить ее на здоровый ход мыслей. Главное не пропускать ни одного дня, и даже если нет рядом людей, нужно дома самой учиться говорить. Говорить сама с собой отрабатывая голос, интонацию, тему… Я, оказывается, не умею общаться с людьми…
Валерий Иванович уловил в Свете ее целеустремленность и развитую волю, которые помогли ей достичь желаемых результатов в спорте. Используя эти ее качества, он составил для нее целую программу каждодневных психологических и разговорных тренингов. Она должна была каждый день утром произносить монолог перед зеркалом определенной тематики. Все темы ее монологов были обращены к матери. Нужно было говорить так, будто она взрослая, уверенная в себе женщина, которая жалеет мать, но в то же время не теряется от этой жалости, и может представить все ее проблемы в совсем другом виде.
Света очень упорно взялась за эти тренинги. Она не только утром, но в любую свободную минуту вставала перед зеркалом и начинала говорить свои монологи. Если я был дома, то я подыгрывал ей, изображая ее мать. За неделю Света столько всего наговорила, столько всего переосмыслила, но все это было только как бы мыльным пузырем, который мгновенно лопался, когда она начинала по-настоящему общаться с матерью. Уверенность тут же слетала с нее, и она снова с испуганным видом поддакивала матери и с мукой на лице слушала ее бесконечные рассказы о том, как все плохо в этой жизни, и какие страшные болезни ее преследуют… Света сникала, и к концу недели весь ее энтузиазм сошел на нет. Успокоительные таблетки, которые она пила стали вызывать у нее сонливость, вялость и она перестала их принимать. Валерий Иванович назначил ей другие таблетки, и вдохновил ее на дальнейшие усилия. Он объяснил ей, что нужно тренироваться, не смотря ни на что. Говорить, говорить, говорить. Практиковаться и еще раз практиковаться.
- Вы же не сразу стали мастером спорта в акробатике, - убеждал он ее. – Сначала вы получали низшие разряды, потом средние, высшие и только потом стали мастером. Так же и здесь. Главное, вы должны знать для чего вам это все нужно. Нужно определить цель. Вы хотите перестать страдать, хотите иметь ребенка и желаете благополучия вашим родственникам. Чтобы всего этого достичь, вы должны стать сильной, уверенной в себе. Как я понимаю, главное для вас - это ваша семья - муж и будущие дети, но вы не можете спокойно жить, спокойно вынашивать детей, так как сильно озабочены матерью и ее проблемами. Вы любите мужа, но центр вашей жизни не он, а мать и сестра. Это не правильно. Даже с христианской точки зрения не правильно, потому что замужняя женщина должна на первое место ставить мужа, а не мать. То, что ваша сестра больна, это плохо, но и в этом случае нельзя ставить ее на первое место. У вас муж, будут дети – вот, что главное, а мать и сестра только часть вашей жизни, но не вся жизнь. Тренируясь в психологических и разговорных схемах, вы учитесь держать ситуацию под контролем. Учитесь тому, чтобы не только отдавать, но и уметь просить, уметь, так себя поставить, чтобы близкие прислушивались к вам и могли выполнять ваши просьбы. Если сразу не получается, ни в коем случае не опускать руки. Умирать, гибнуть, сложив ручки – это просто, а вот бороться тяжело, но бороться – это завидный удел. Так что боритесь, и все у вас будет хорошо.
Света с новыми надеждами принялась за свои тренинги. Подолгу она сидела или стояла перед зеркалом говорила, говорила. Говорила за себя, отвечала самой себе за свою маму. Через месяц начали проявляться первые результаты. Жена моя очень вдохновилась этими результатами. Она, наконец, смогла сказать своей маме о своих чувствах, переживаниях. Раньше она никогда не делала этого, потому что чувствовала, что ее не поймут. Но сейчас впервые она открыла свою рану перед матерью, открыла свою боль. У нее это получилось! Причем все, что было сказано ею Татьяне Анатольевне, было так искренне, так душевно, что Татьяна Анатольевна прониклась переживаниями дочери, пожалела ее.
Жену очень вдохновила первая победа. Но проблемы не кончились. Новые таблетки тоже не подошли Свете, а Татьяна Анатольевна привыкла к определенному стилю общения с дочерью – не так-то просто было изменить этот стиль. Поговорив с нею в очередной раз, Света снова не находила себе места. Ей показалось было, что что-то стронулось с места, но нет… Все оставалось по-прежнему. Татьяна Анатольевна не долго жалела Свету и быстро забыла о том, что дочь говорила ей о своих страданиях. Она не могла говорить с дочерью ни о чем другом, как только о патологии Ленки и о своих болезнях.
- Мне кажется, что она вот-вот умрет или, что у них там случится страшная трагедия, - рассказывала Света Валерию Ивановичу.
- Нужно продолжать работать над собой, - сказал он ей в ответ. – Маму вашу уже не переделать, но вы должны меняться. Ради себя самой, ради близких – работайте над собой и не останавливайтесь, даже если снова вернетесь к нулю.
И Света снова и снова принималась «работать над собой». Убирается дома, а сама вслух разговаривает – будто она своей маме это все говорит. Посуду моет – опять говорит, стирает – говорит. Она завела блокнот, куда записывала предполагаемые слова матери и свои продуманные ответы на них. Этот блокнот она потом использовала при реальных беседах с мамой. Бывало, что это помогало ей, а бывало, что и нет. Одновременно со всем этим она читала акафист «Прибавление ума». Это тоже, то вроде помогало, и Ленка вела себя тихо, а потом все возвращалось на свои круги и Ленка снова орала, будто в нее бес вселился.
Однажды Татьяна Анатольевна пожаловалась Свете, что не хочет жить, что все в мире отвратительно - Ленка постоянно донимает ее, а у нее частые головные боли и она устала жить. Света постаралась утешить мать, но сама долго не могла уснуть после этого разговора, и если бы не двойная доза успокоительных таблеток, то возможно, что и вообще бы не уснула. А на следующий день ей уже самой не хотелось жить.
- Ничего не помогает, - мрачно сказала она мне. – Ерунда это всё – все эти тренинги. Думаешь, что все будет хорошо, надеешься, но ничего не помогает…
Она погрузилась в состояние тоски и безысходности, перестала заниматься своими тренингами, отказалась идти к психотерапевту.
- Никто мне не поможет… - со слезами на глазах говорила она. – Священники только советуют терпеть и говорят, что я никуда не денусь от своего креста. Психотерапевт тоже не может помочь – сам бы попробовал в реальности использовать свои установки…
Мне тяжело было видеть ее в таком состоянии, сердце мое каждый раз сжималось, замирало в груди. Несчастье жены тяжестью лежало на нем. Я много думал, как можно помочь Свете, впадал в свои ступоры, обдумывая ее проблемы, но ничего не мог придумать. И только в храме я получал некоторое успокоение. А Света скоро дошла до такого состояния, что уже и молиться не могла. Она перестала верить даже своей Матроне Московской. Перестала читать акафист «Прибавление ума». Она жила так, будто испытывает нестерпимую боль и боится, что кто-то эту боль ее затронет и ей станет еще больнее. Она не говорила о своем состоянии ни мне, ни тем более матери и продолжала жить, будто ничего не происходит, но я по ночам часто слышал, как она плачет. Если я пытался заговорить с ней, она тут же замирала и делала вид, что спит. То есть она даже от меня скрывала свою боль. Но я все видел, все понимал. Татьяна же Анатольевна ничего этого не знала. У нее был крест – больная Ленка – ее боль и страдание, а Света… А что Света? В ее глазах Света была благополучна, здорова… Что о ней переживать и беспокоиться? Замуж вышла, работает – все у нее хорошо. Каждый день потоки жалоб, негатива лились на мою жену через ее мать, и не было конца этим потокам. Света все чаще приходила к выводу, что в таких условиях не то что ребенка заводить – жить невозможно…
Жаркий день измотал меня вконец. Я целый день провел на торговле в электричках, продавая мороженое. Торговал, а сам все думал о Свете, мысленно молился Николаю Чудотворцу о помощи. Уже во второй половине дня меня остановили контролеры – попросили предъявить им билет. Но я со всеми своими проблемами забыл на этот раз приобрести его. Всегда приобретал, а сейчас забыл. Меня оштрафовали. Удрученный, я вышел из этой электрички, подождал другую, сел в нее, а там тоже контролеры билеты проверяли, но я опять был без билета. Я отказался платить штраф и меня высадили. Три станции мне пришлось идти пешком, при тридцатиградусной жаре. Сердце мое выпрыгивало из груди. Мне даже казалось, что я чувствую, как оно с трудом толкает загустевшую кровь по моим венам и артериям. Пришел домой – Светы не было – ушла на работу в спорткомплекс. Я напился воды, помылся в душе и лег. Я так нажарился на солнце, что мне совсем не хотелось есть. В полудреме услышал, как пришла Света. Она подумала, что я сплю, а я смотрел сквозь ресницы на ее усталое лицо, потухшие глаза и словно кожей чувствовал ее тоскливое настроение.
Света то выходила в кухню, то в ванную, то опять возвращалась, но на лице ее было все такое же страдающее выражение. Наконец она остановилась перед иконой Матроны Московской и застыла перед ней. Я видел лицо жены в профиль. Глаза ее были устремлены на икону, и вся она, в своей длинной ночной рубашке будто устремилась навстречу Матроне. Мне нравилась эта икона – на ней Матронушка была в голубом платье в горошек, лицо строгое, даже немного скорбное, но если какое-то время постоять перед ней, то Матушка, казалось, начинала улыбаться.
- Скорее помоги мне Матушка! – услышал я шепот Светы. – Сил моих больше нет! Я близка к умопомешательству! Я близка к самоубийству! Маме так плохо, а я ничего не могу сделать. Схожу с ума от беспокойства за нее и Ленку… То думаю, как покончить с собой, то мечтаю, что Ленка и мама умрут и будет покой. Вот до чего я дошла, милая Матушка! Помоги мне поскорее! Поспеши! Скорее! Сегодня же! Немедленно! Прямо сейчас!
Света еще немного постояла перед иконой, молча созерцая ее, а потом легла рядом со мной в постель. Я лежал затаившись, боясь пошевелиться и выдать себя. Но не успела Света лечь, как в коридоре зазвонил телефон. Конечно, это была Татьяна Анатольевна. Света вчера не звонила ей, и сегодня тоже, и она решила позвонить сама.
Жена, застонав, встала с постели и пошла брать трубку. Я открыл глаза и лежал и слушал, как она говорит с матерью. Сначала она только поддакивала, слушая мать, издавала возгласы, а потом я услышал, что-то похожее на всхлипывание.
- Нет, я не плачу, - жалобным голосом сказала она в телефон. – Тебе показалось. Да нет же! Ч-что м-мне-е п-плака-ать-то-о-о…
Света совсем разревелась, а я приподнялся на локте, с замиранием сердца слушал все это и готов был кинуться на помощь жене. Света рыдала, а в трубке теща что-то говорила, говорила…
- Н-нет! – сквозь слезы воскликнула Света. – Просто все это так страшно-о! Т-так тяжело-о! Ленка у нас т-такая… Ты в-вся больная-а. Я так переживаю-у у! Все время думаю о вас. К психологу ходила, к психотерапевту, таблетки пила – ничего не помога-ает!
Татьяна Анатольевна снова заговорила в телефоне, Света слушала, всхлипывала, а потом завыла с новой силой:
- Да ве-е-дь все-е т-а-а-к пло-о-хо-о! Ты совс-е-ем развалив-а-ешься, Л-ленка-а невыносима-а! А я-а н-ничего-о не могу-у-у! Хочется напиться-а и забы-ы-ться! Но я не хочу стать алкашкой! Ведь я ребенка-а потеря-а ла-а из-за всего этого! Я ж в больнице лежа-а-ла-а из-за-а выкидыша! Все плохо! Я никогда не смогу иметь детей, когда у вас все так ужасно!
Света рассказала, как радовалась, что у нее будет малыш, и по каким причинам лишилась его…
Я слышал из комнаты как в трубке опять затрандычал голос тещи. Она что-то говорила, говорила, а Света слушала ее и выла на все лады. Такого еще не было… Свету просто прорвало. Татьяна Анатольевна, похоже, была в шоке. Она много говорила, увещевала, а Света в ответ только рыдала и объясняла свои слезы тем, что все очень плохо, а психотерапевт не помогает…
Минут двадцать прошло в таком истеричном разговоре, потом Света немного утешилась, а мать, видимо, стала выяснять у нее про психолога и психотерапевта, про таблетки, потому что Света стала подробно рассказывать дрожащим голосом, как она обращалась к этим людям за помощью, и как они совсем не смогли ей помочь. Она долго рассказывала о словах психолога, о тренингах психотерапевта, об «ужасных таблетках», из-за которых она была подавлена и обессилена. Мать, выслушав ее, долго что-то говорила ей, утешала. Света пыталась ей возражать, пыталась сказать, что «все очень плохо», но мать перебивала ее и говорила что-то. Я слушал все это с замиранием сердца, меня даже немного трясло от нервного возбуждения – я трясся мелкой дрожью, хотя дома было тепло и даже душно.
Больше часа длился разговор Светы с матерью. А потом Света с красными заплаканными глазами вошла в комнату и, взглянув на меня, поняла, что я все слышал.
- Психо-ологи, психотерапе-евты! – презрительно протянула она. – Тренинги, умные слова… А помогла-то мне Матронушка! Я ее попросила: «Помоги мне поскорее! Прямо сейчас! Немедленно!» и она помогла! Без всяких тренингов! Мама так испугалась за меня! Она поняла, что со мной происходит и сказала, что все не так уж плохо, что она работает на любимой работе, получает хорошую зарплату, плюс пенсия у нее. А Ленка сидит в своей комнате или перед телевизором и пусть себе сидит. И если и орет она, то и пусть себе… Сколько лет уже она орет – и ничего…
Мы потом со Светой долго говорили обо всем этом, наверное, до рассвета. Я на следующий день не поехал торговать – отсыпался.
- Мама привыкла видеть меня благополучной, а тут я рыдаю, про психологов говорю, про психотерапевтов говорю, - рассказывала мне Света. – Она просто ошарашена была: «Нет, нет! Только не ты! – говорила она мне. – Только не с тобой!» Наверное, подумала, что я тоже как Ленка скоро буду. Ленку-то все детство по психотерапевтам таскали, а потом и по психиатрам. Таблетки ей давали, а у нее из-за таблеток слюни пеной, как у бешенной… Мама как услышала про таблетки, что я их пила, стала спрашивать название их. Я сказала, а у нее шок: Ленке такие в детстве выписывали. А я ей все твержу, что все плохо, что она совсем больная, что может умереть, а на мне останется Ленка, а с Ленкой тоже все плохо… Особенно мама испугалась, что мне хочется «напиться и забыться» - она мне целую лекцию прочитала о вреде алкоголя. Припомнила спившегося отца и, кстати, сказала, что он недавно умер, и его похоронили на нашем кладбище, где хоронят бомжей. Ей об этом его собутыльники доложили...
Наверное, месяц после Светиной истерики, Татьяна Анатольевна разговаривала с дочерью без жалоб и негатива. Она очень ласково обращалась со Светой, жалела ее. Я уж думал, что теперь все будет хорошо. Света тоже повеселела и стала звонить матери не так часто. Татьяна Анатольевна сначала с пониманием относилась к Светиным редким звонкам, хотя та, самое большое, могла ей не звонить всего дня три – не больше. А потом все пошло по-старому. Как-то Татьяна Анатольевна позвонила Свете сама (после трехдневного перерыва в общении) и несчастным голосом, как прежде обижено сказала:
- Ты мне теперь и звонить не хочешь, а я так люблю, когда ты мне звонишь.
- Как ты, мамочка? – вежливо поинтересовалась Света, стараясь не обращать внимания на обиженный тон матери.
- Все хорошо, - уныло ответила та. – Вот только вчера убиралась, и мне в спину вступило. Очень болит, спала плохо… Ну ладно, а ты как?
- А что ты не лечишься? Что ничего не делаешь? – вместо ответа спросила Света. - Надо идти к врачу, лечиться, а не лежать и мучиться.
- Да что эти врачи? Мне не хочется к ним идти…
- Ну я тогда не знаю… - раздраженно сказала Света.
- Ладно, Светочка, - совсем обиженно проговорила Татьяна Анатольевна и бросила трубку.
Я стоял рядом с женою и слышал весь их разговор. Ну все. Теперь Света опять будет переживать. Так оно вышло. Снова все пошло по кругу. Жалобы Татьяны Анатольевны, страдания из-за каждого ее писка Светы… Будто и не было Светиных рыданий, не было ее признаний… Татьяна Анатольевна быстро все забыла. А Света, словно ненормальная, снова стала звонить матери каждый день и страдать от нее. Я ее уговаривал не звонить так часто, уговаривал не переживать из-за каждого слова матери – ничего не помогало.
- Если я не позвоню ей – она обижается, – объясняла мне Света. – А если она обижена, то мне так плохо, так плохо, что я уж лучше буду звонить ей, лишь бы она не обижалась.
Сказать, что я сильно устал от всего этого – это вообще ничего не сказать. Я вообще не мог больше жить в такой обстановке. Свету я очень любил, но вместе с нею в придачу была ее навязчивая мать. И что с этим делать ни я, ни Света не знали. Света в отчаянье кидалась к иконе Матроне, но уже не молилась, а обвиняла святую, что та ей не может помочь. Я ужасался, слыша ее злые слова перед иконой, старался увещевать ее, но она только начинала плакать.
Однажды я застал ее ночью молящуюся перед иконой Матроны. Жена думала, что я сплю, и страстно требовала помощи у святой:
- Тебе ничего не стоит мне помочь раз и навсегда! – говорила она, стоя со свечой в руках. – Мне не надо помогать, а потом снова оставлять меня! Матронушка, миленькая не обижайся, но ведь я погибаю – это крик отчаяния! Помоги мне раз и навсегда!
- Все! Я так больше не могу! – не выдержал я. – Ужас какой-то! Завтра же поеду к своим на недельку, развеюсь, а не то я с твоей мамой с ума сойду!
Света щелкнула выключателем - комната озарилась светом. Широко открытыми глазами она посмотрела на меня:
- Бедный Саша! Я сама мучаюсь и тебя мучаю…
- Может, со мной поедешь? – предложил я. – Сейчас август, занятий у тебя нет, ты можешь съездить.
- Поеду. Я тоже больше не могу…
Глава 13
Перемены
Родители очень обрадовались нашему приезду. Мама, конечно, сразу же принялась кормить нас - я ей как всегда показался очень худым:
- Ты, Сашенька, что-то худеешь и худеешь. Все, наоборот, в мальчишках худые бегают, а потом пузо растят, а у тебя не так, - сказала она мне, когда мы со Светой ели за
кухонным столом.
- Но я не хочу никакого пуза, - ответил я. – Неужели это так красиво, иметь брюхо? Наш папа что-то всю жизнь худым прожил, а мне что ж – толстым, что ли быть? Да и как потолстеешь, если я каждый день, как загнанный конь возвращаюсь с торговли?
Я замолчал, припоминая еще и тещу, у которой все всегда тотально плохо, и вечно беспокойную и измученную Свету… А еще мне очень не хватало Ваньки…
- Если хочешь, можешь к Ванечке в монастырь сходить, - словно читая мои мысли, сказала мама. - Сейчас как раз служб нет и он, возможно, сможет поговорить с тобой, а Светочка пусть дома останется, мы тут с ней о своем, о женском, потолкуем.
Света улыбнулась, а отец добавил - Он сейчас наверняка на послушании в трапезной. Это на первом этаже двухэтажного здания за храмом. Если кто спросит тебя, скажи, что ты к иноку Иоанну. Там пускают…
Меня не нужно было уговаривать, я сразу же отправился к брату.
Из телефонных разговоров с родителями я знал, что Ваньку месяц назад постригли в монахи, и про послушание в трапезной я тоже уже знал.
Велосипед словно добрый конь весело мчал меня по знакомой лесной дороге. И я никак не мог надышаться лесным воздухом и наглядеться на зеленую листву деревьев. Множество полевых цветов на полянах радовали глаз. В ветвях пели птицы. Грудь мою распирало от восторженного чувства свободы, от сознания того, что можно просто наслаждаться звуками и картинами леса и быть вне мертвых городских дорог, и запыленных улиц. Здесь живое небо, живое солнце, живые деревья, живая трава…
Подъехав к монастырю, я остановился в нерешительности. Большой храм все еще не имел куполов. За ним, почти у леса было видно новое двухэтажное здание. Я слез с велосипеда, и пошел к этому зданию. Меня пустили в трапезную, и Ванька был там. Но я сразу не смог его узнать. Он был в монашеской рясе, на голове черная монашеская шапочка, лицо бородатое. Когда я зашел в трапезную, он сидел на низкой табуретке и чистил картошку. Не узнав его, я уже хотел спросить, где можно увидеть инока Иоанна, как вдруг этот светлобородый монах радостно воскликнул:
- Сашка, братан!
Он вскочил с табуретки, и прежде чем я успел опомниться, обхватил меня своими здоровенными ручищами, впрочем, при этом он постарался не запачкать меня.
- Ванька? Ты? – удивился я.
Да это был он. Ванька. Теперь уже инок Иоанн. Радость от встречи со мной так и перла из него. Хотя, как потом я успел заметить, он вообще стал какой-то радостный. Просто распирает его от радости. Из глаз, словно святились снопы света, расплескивались золотые брызги солнца.
После приветствия он снова сел за свою картошку и стал рассказывать о своей жизни в монастыре. Я тоже сел возле него на такую же низкую табуретку. Ванька с радостью рассказывал мне о себе, и можно было подумать, что монастырская жизнь сущий рай. Меня же такая жизнь, о которой он рассказывал, и пугала, и одновременно звала своей какой-то запредельной, возвышенно-сладостной тайной. Встают они еще ночью, идут в храм на монашеское правило, потом литургия, после послушания, вечером опять служба – и так каждый день. Я подумал, что от такого количества молитв, душа очень возвышается и очищается, но у меня давно бы отвалилась спина и ноги от долгого стояния на службах. Ванька же даже не упоминал о том, что ему тяжело так много стоять, ему все это нравилось. Он получил то, чего жаждала его душа: молитвы, молитвы и свободу от мира. Забот нет: что скажут, то и делает, и думать ни о чем не надо, только знай молись пока картошку чистишь или другое какое-нибудь дело делаешь. А ему только это и надо.
- Отец с матерью, правда, первое время прохода не давали, - радостно сообщил он. – Каждый день сюда ходили, все надеялись, что вернусь к ним. А потом поняли, что не вернусь я. Я столько молился за них, чтоб Господь успокоил их. И Господь помог. Они и сейчас ходят часто на службы, но я чувствую, что боль уже не терзает их души. И мне конечно от этого тоже хорошо, а то очень сердце сжималось, при виде их мук…
При последних словах тень легла на его лицо, но совсем ненадолго. Смотрю: из глаз его снова полилась теплая радость. Никогда в миру он не был так радостен, как здесь. Сколько помню его – ничего подобного я не видел в нем. Ну смеялись мы с ним в детстве, когда играли, ну веселились, но это все казалось мне теперь темным и тусклым, по сравнению с его теперешней блистающей радостью.
Ванька спросил меня о моей жизни, и я начал ему рассказывать… С первых же моих слов я почувствовал теплое понимание, глубокое понимание. Брат слушал меня очень сочувственно, но свет радости при этом нисколько не мерк в нем. Ему единственному я мог рассказать обо всем, что мучает меня:
- Теща своими проблемами замучила. Мы совсем устали. Сбежали бы, но куда? Света так переживает из-за матери, из-за каждого ее слова – это патология какая-то. Она ведь была беременная, но поговорила с матерью по телефону, та ей что-то сказала – Света убийственно расстроилась, плакала и из-за этого потеряла ребенка. Просто руки опускаются. Она так жаждет ребенка, но в таких условиях как можно вообще спокойно жить, рожать? Даже если она снова забеременеет, кто даст гарантию, что на этот раз все получится и малыш родится? А еще эта торговля… Я глубоко влип в нее – никак не отвяжусь. Так и придется всю жизнь навязывать людям свой товар.
Ванька с жалостью посмотрел на меня:
- Сашок, ты выжат словно лимон… - он вздохнул и снова принялся за картошку. – Очень тяжело…
- Хоть сбегай куда-нибудь! - в сердцах поддакнул я.
Ванька снова внимательно посмотрел на меня:
- Ты знаешь, скоро все это кончится. Потерпи немного. Ребенок у вас тоже будет, а я за вас помолюсь. Все будет хорошо, а вообще в жизни часто приходится что-то терпеть – не без этого… И еще раз говорю: чуть-чуть потерпеть осталось.
А Света в это время мирно беседовала дома с моей мамой. Как говориться, у кого чего болит, тот о том и говорит. У Светы болела душа из-за своих родственников: матери, отца, Ленки, и еще ей хотелось ребенка. Вот она и отвела душу, рассказав моей маме обо всем этом. Мама только дивилась, слушая Свету: «Ну и нервы у тебя, деточка!», - восклицала она время от времени. - «Как же ты переживаешь!», «Ничего с твоей мамой не случится – не переживай!». А Света все говорила и говорила, и не могла остановиться. И о потерянном ребенке рассказала – обо всем.
- Послушай, Светочка, - сказала она, когда Света, утирая слезы, закончила свое повествование. – А почему бы вам с Сашенькой к нам не перебраться? Сашу бы папа устроил к себе на завод, а ты устроилась бы здесь куда-нибудь детишек тренировать. Мы с отцом только рады были бы. А самое главное – телефон. У тебя будет веская причина не разговаривать с мамой по целому часу в чужом доме. Вот увидишь – все получится! Если что – мы все тебе поможем! У нас в доме обычно я первая беру трубку. И я могу сказать твоей маме, что ты не можешь подойти, поговорю с ней пять минут, успокою, спрошу о здоровье… Как тебе это?
- Ой, Елена Александровна, я даже не знаю… Ведь в основном не мама мне, а я маме звоню. Маме хочется, чтоб именно я звонила. Она любит, чтоб я ей звонила - снова заплакав, ответила Света. – У меня уже сил ни на что нет. Хочется лечь и умереть…
- Даже смешно – из-за такой ерунды умирать, - покачала головой мама, с жалостью глядя на мою жену. – Твоя мама жалуется, жалуется, а сама-то лет тридцать еще проживет. Я знаю таких людей. И таких как ты знаю. Вы с мамой сами друг друга провоцируете на такой кошмар.
- Но что же делать? – в отчаянье воскликнула Света.
- Нужно просто порвать этот психопатический круг – вот и все. И тебе и матери сразу станет легче.
- Но как же? Я ведь уже пыталась все изменить…
- Знаю, знаю, но одной тебе трудно было, а Сашенька еще слишком молод. Вам нужно к нам перебираться.
Когда я вернулся из монастыря, мама со Светой тут же принялись обрабатывать меня, чтоб я согласился переехать сюда из города. И я согласился. Я согласился, потому, что устал от торговли, устал от Светиных страданий – мне хотелось перемен в нашей жизни. А еще мне всегда не хватало моего брата. Здесь же я мог бы видеть его.
Через неделю мы уже обосновывались на новом месте. Мы поселились в комнате, в которой раньше жили с Ванькой. Переезд, новые хлопоты, устройство на новую работу – все это отодвинуло проблему с тещей на задней план. Отец быстро пристроил меня к себе на завод, Света тоже не замедлила определиться с работой – ее взяли в подростковый клуб.
К концу октября мы обжились, приработались. Мне все никак не верилось, что я больше не навязчивый торговец, а инженер-технолог на замечательном заводе. Татьяна Анатольевна тоже немного поутихла. Моя мама не позволяла Свете говорить с нею больше пяти минут. Она просто отнимала у нее трубку и сама начинала вежливо разговаривать с Татьяной Анатольевной. Минуты две-три поговорит и прощается. И все это так весело, жизнерадостно! Татьяне Анатольевне даже и в голову не приходило обидеться. Она мою маму очень хорошо воспринимала, испытывала к ней дружелюбные чувства.
Скоро Света стала созваниваться со своей матерью через день, а потом и через два и даже через три дня. Если же Татьяна Анатольевна не выдерживала и с обидой сама звонила, то часто натыкалась на мою маму или отца. А у тех был уговор: звать Свету к телефону только в экстренных случаях, а в остальное время говорить, что она либо на работе, либо в ванной, в туалете, или на кухне – в общем, все, что угодно, лишь бы только ограничить это патологическое общение. Но сами они трубку сразу же не клали, а выясняли, как дела у Татьяны Анатольевны, как она себя чувствует, как Ленка… Татьяна Анатольевна вежливо и даже весело каждый раз говорила, что все у них хорошо, просила передать Свете привет. Никаких жалоб от нее при общении с моими родителями не исходило. Если же Света не выдерживала и бросалась к телефону, выхватывая трубку у моей мамы или отца, то Татьяна Анатольевна, еще мгновение назад говорившая бодрым голосом, тут же начинала чуть не плакать.
- Ну почему она так со мной? – огорчилась как-то Света. – С вами разговаривает нормально, а как я трубку беру, так она чуть не плачет. Неужели я такой человек, что провоцирую ее на жалобы?
- Нормальный ты человек, - ответила ей моя мама. – Просто – это твоя родная мать и ты переживаешь за нее, и когда берешь трубку, то из веселой девушки превращаешься в испуганную, чрезмерно-заботливую клушу, которая всем своим голосом, интонациями показывает свою заботливость и обеспокоенность. Мама твоя невольно подстраивается под тебя и делается несчастной и жалкой.
- Я знаю, что это я виновата, но…
- Вы обе виноваты. Ты провоцируешь, а она пользуется. Но и она в свою очередь провоцирует тебя на беспокойство, чтобы поддержать тебя в тонусе, чтоб ты не расслаблялась. Ей очень нравится, что ты беспокоишься о ней. Она привыкла к этому.
- Ей меня не жалко? Ведь я схожу с ума…
- Она не знает и не понимает этого…
- Но почему?
- Ты всегда ставила ее на первое место, а себя и свою жизнь на второе.
- Все это я уже слышала от психолога…
- Ничего, все будет хорошо. Ты только не кидайся так к телефону каждый раз, дай мне или отцу поговорить с твоей мамой. Поверь, так будет лучше.
- Но вдруг с ними что-нибудь случиться? Ленка не соображает, а мама…
- Если что – мы тебе скажем. Все будет под контролем.
- Я так волнуюсь, так переживаю!
- Не переживай, а то можно так всю жизнь пропереживать, а страшное так и не случится, и получится, что только зря переживала.
Почти сразу же после переезда к родителям, я стал замечать, что моя Света как-то подобострастно относится к моей маме. Она нашла в ней покровительницу, защитницу и старалась во всем ей угодить. Начала убирать дом, готовить… Но мама, хоть и была ей благодарна, но в еде у нее и у отца были свои пристрастия – они ели только то, что готовили сами. Мама быстренько отделила нас – мы стали питаться отдельно от них. Но так оказалось даже лучше – мы не зависели друг от друга. Если же у моей мамы было какое-то недомогание, болезнь, то Света тут же теряла покой и начинала крутиться возле нее, всячески во всем угождая. За отца моего она так не переживала. Такая вот натура у нее – сдвиг на мамах. Но моя мама не любила суеты вокруг себя. Когда она болела, то ей наоборот никого не хотелось видеть. Ей хотелось только лежать и спать и чтобы никого. Света своим беспокойством докучала ей, и она отсылала ее от себя:
- Мне ничего не надо, дай мне, пожалуйста, спокойно отлежаться…
Постепенно жена перестала мучить мою маму усиленной опекой, успокоилась. Мы жили своей жизнью, родители своей, но в то же время мы были и вместе.
В храме при монастыре Света прониклась большим доверием к одному из священников, а именно к отцу Кириллу. Этот батюшка в прошлом окормлял психиатрическую больницу, и поэтому очень хорошо понимал Светины переживания по отношению к больной сестре и обеспокоенной матери. Света пожаловалась ему, что очень усердно молилась за сестру, читала каждый день акафист «Прибавление Ума», но это не помогло. Отец Кирилл сказал ей на это, что чудеса бывают в нашей жизни, но очень редко – на то они и чудеса.
- Я тоже, когда видел душевнобольных, то ужасался и все думал, что можно сделать для них? – рассказывал он. - Я хотел помочь этим людям, молился за них, но ничего не происходило. И я понял, что ничего не нужно делать. Что тут сделаешь? Нужно просто жить своей жизнью рядом с этими людьми, сосуществовать вместе с ними. Ну и конечно обращаться с ними ласково, по-доброму, как с обычными людьми. Если с ними случается приступ – помогать, вызывать врача. Если приступа нет, то просто спокойно жить. Этим людям ничего от нас не надо, кроме доброго отношения. Они живут в собственном мире, и пусть себе живут. С ними нельзя спорить, доказывать им что-то – это их очень травмирует. Нельзя доводить их до сильных эмоций – приводить в дом кучу гостей, или их самих таскать по гостям. Вы ищете причину этого недуга у своей сестры, подозреваете, что родители ее недолюбливали, и она повредилась – напрасно вы так думаете. С этим заболеванием рождаются, и рано или поздно оно дает о себе знать – никто тут не виноват. Ваша сестра родилась такой, и родители сразу заметили это. Такой вот им крест выпал. Если ваша мама действительно умрет, то вам придется заботиться о сестре, но этим людям очень мало нужно. В их жизнь, в их занятия лезть не надо, Если они что-то говорят, только делать вид, что слушаете, не стараться вникать в их умозаключения, а если уж что-то опасное от них исходит вызывать скорую помощь, защищаться. Но я буду молиться за вашу сестру, маму. Буду молиться, чтобы сестра ваша умерла раньше матери. Если мать похоронит свою несчастную больную дочь, то сердце ее успокоиться. Свою собственную смерть она будет ждать без беспокойства, так как ей не придется оставлять на земле больного человека, нуждающегося в ней.
Света очень утешалась словами этого батюшки:
- А ведь и правда! Я тоже буду молиться о том, чтобы мама прожила дольше Ленки, чтобы похоронила ее. Раньше я думать об этом стыдилась, а теперь думаю, что так будет лучше. Маме будет спокойней, если она не будет бояться умереть и оставить здесь несчастную Ленку. Она хоть и надеется на меня, но понимает, что мне будет слишком тяжело, если не сказать убийственно… Ведь если она, мать, с трудом выносит Ленку, то что говорить обо мне…
А в декабре Света как-то вышла из ванной с сияющим лицом. В руках ее был целый веер из тоненьких полосочек. Это были тесты на беременность – все положительные. Я обрадовался, стал кружить ее, а потом вдруг испугался, поставил ее на ноги, пересчитал тесты – их было десять!
- У нас что – будет десять детей? – ошарашенно воскликнул я.
Света начала смеяться как ненормальная, просто по полу валялась от смеха. Мне очень понравилось, что она так смеется и, хотя я уже обо всем догадался, продолжал стоять, корча из себя идиота, чтоб она подольше повеселилась.
Отсмеявшись Света сказала:
- Я так обрадовалась, что у нас будет ребенок, что от радости делала и делала тесты, чтобы подтвердить это еще и еще! Понимаешь?
Конечно, я все понял и, снова подхватив Свету, стал кружить ее…
Эпилог
В храме все было зелено от елок. Мужской хор прославлял Христово Рождество. Я стоял возле большой пушистой елки и сердце мое радостно билось. Света стояла рядом со мной и не спускала глаз с разгуливающего по всему храму Миши, нашего трехлетнего сына. Он ни минуты не мог постоять спокойно. Миша был моей копией в детстве, и характер ему достался такой же – добродушный доверчивый лопух. Только я в его возрасте был почти лысый, а Миша имел лохматую белобрысую шевелюру, из-за которой был похож на домовенка Кузю из мультика. Рядом со мной стояли мои родители с умилением и грустью смотрящие туда, вперед, где чернели черные рясы монахов. Я тоже часто бросал взгляды туда. Там был Ванька – инок Иоанн. Бородатые монахи всех возрастов вызывали благоговение, а порою и недоумение. Но одно было бесспорным – черная монашеская толпа была здесь элитой. Это ощущалось очень отчетливо.
Литургия закончилась, и прихожане устремились на улицу. Мои родители, Света с малышом и я тоже вышли их храма. Яркий белый снег слепил глаза. Колокола празднично трезвонили. Миша тут же занялся большим сугробом, пытаясь взобраться на него, а бабушка с дедушкой кинулись с двух сторон поддерживать внучка. Они за последнее время сильно сдали. Отец еще больше похудел и стал сутулиться, у мамы появилось множество новых морщинок на добром лице. Мое сердце сжималось, когда я глядел на них. Это Ванькино монашество так отразилось на них. Еще недавно бодрые и крепкие они быстро превратились в дедушку и бабушку. Переживания родителей мне были очень понятны, тем более, что я сам теперь был отцом. Мы со Светой очень боялись, что у нас родится ребенок с какой-нибудь патологией, но все обошлось. Татьяна Анатольевна тоже видно переживала, она сразу же после рождения Миши приезжала к нам, заглядывала внуку в личико и осталась довольна – Мишенька был совершенно нормальным ребенком. Теща стала часто приезжать к нам. Она обожала нашего Мишеньку, играла с ним, а со Светы вообще глаз не сводила. Света для нее так и оставалась светом в окошке. И я видел, что жена моя тоже очень любит свою мать. И хотя она и мою маму тоже любила, но ее мама была для нее как бы частью ее души. Святой частью души.
Месяца два назад Татьяна Анатольевна снова была у нас и, как и в прошлые свои приезды, сетовала, что мы живем тут, а не с нею и Ленкой. Мы со Светой только отмалчивались на ее сетования. Я вообще давно заметил, что с тещей лучше не спорить, потому что она чуть что, тут же принималась доказывать свою правоту. У нее вообще такой стиль общения – она будто не говорит, а доказывает. Из-за этого тон ее разговора повышенный и она будто напирает на вас, когда говорит. Высказывания ее очень прямолинейные – без всякой дипломатии. Ну вот, например, когда моя мама стала угощать ее своими пирогами и сказала при этом, что очень любит выпечку, то Татьяна Анатольевна, окинув упитанную фигуру моей мамы, покачала головой и сказала:
- Вы любите выпечку? Вы? С вашей-то фигурой? Да-а…
Мы все тогда невольно сравнили подтянутую фигуру Татьяны Анатольевны с расплывшейся фигурой мамы. Нам всем стало неловко, но моя мама не растерялась и сказала:
- Да, я люблю выпечку, а до фигуры… Так это… Хорошего человека должно быть много! – она совсем без обиды сказала все это, даже добродушно, и Татьяна Анатольевна, только пожала плечами на ее слова.
А когда мы со Светой провожали тещу на автобус, она всю дорогу забавлялась с Мишей и никак не могла оторваться от него. Но, уже заходя в автобус, оглянулась в дверях и с чувством сказала Свете:
- Доченька, я тебя очень люблю! Звони мне почаще!
- Конечно, мамочка, - улыбнулась та и вся будто сжалась, напряглась, словно ее взяли в плен.
Когда они уехали, Света на обратном пути до дома всплакнула, и сказала, что ей жаль маму:
- Но ведь Матронушка все-таки помогла. Наша жизнь так изменилась… Мне хоть и больно за маму и Ленку, но я перестала гибнуть и могу жить. Перемена произошла тогда, в ту ночь, когда я просила раз и навсегда помочь мне. Мы тогда почти сразу переехали сюда, и это стало началом нашего спасения…
Мишенька продолжал веселую возню на монастырском дворе. Мы смотрели со Светой на нашего малыша в окружении бабушки и дедушки и улыбались такими дурацкими улыбками, какими только и могут улыбаться родители при виде своего возлюбленного чада.
А монастырский двор все наполнялся и наполнялся людьми, выходящими из храма. Люди под веселый перезвон колоколов медленно выходили из ворот монастыря. Морозный воздух, яркое солнце усиливали праздничное настроение.
Но вот из храма стали выходить монахи, и взоры многих прихожан сконцентрировались на них. В моей душе, как и всегда, что-то заныло при виде этой черной толпы, при виде дорогого сердцу светлобородого инока Иоанна. Монахи стройно под колокольный звон отправились на трапезу. Все было так же, как когда-то в городе, когда я впервые увидел, как монахи после службы выйдя из храма, идут по монастырскому двору. Здесь был даже старенький немощный монах (правда, не схимник), которого поддерживал молодой монах. Такие же белые сугробы вокруг черной толпы, такое же ощущение свободы и простоты при виде этих отрекшихся от мира бородатых мужиков. И я подался за ними, а они уходили все дальше и дальше от нас, и родители мои спокойно и с пониманием смотрели им в след. У меня защемило где-то под ложечкой. Сколько уж раз я видел эту уходящую черную толпу, и каждый раз чувствовал одно и то же. Мне хотелось идти вместе с ними, идти, петь и быть исполненным благодатной свободой. Вот и сейчас мне захотелось пойти за ними, но нет… это не моя жизнь… Света приблизилась ко мне, взяла под руку. Она как всегда догадалась о том, что я чувствую. Я посмотрел ей в глаза и улыбнулся, будто говоря: или с тобой или нигде. Ее лицо озарилось в ответ счастливой улыбкой.
Колокола перестали звонить, и я услышал обиженный тоненький плач нашего малыша – все мы отвлеклись, а Миша-то и упал со своего злополучного сугроба. Упал прямо лицом в снег. Пухлый маленький карапуз плакал пискляво и жалобно. У меня в детстве был такой же тоненький голос.
Мы все вчетвером кинулись к ребенку. Я подхватил сынишку на руки, Света принялась вытирать ему носовым платочком пухлые щечки, а бабушка с дедушкой с двух сторон на все лады утешали единственного внучка. Он быстро утешился, и, не успели у него еще обсохнуть слезки, как он тоненько пискляво засмеялся. Мы все тоже с облегчением рассмеялись, а я бросил взгляд в сторону уходящих монахов, но они уже все зашли в свой монашеский дом, и последний монах закрывал за собою дверь…
Монастырские развалины
© Copyright: Ольга Никулина, 2014
Свидетельство о публикации №214050502098
Свидетельство о публикации №214050502098
Рецензии