Моя живая покойница

 




Илья Семёнович Донич, мужчина сорока двух лет, большой знаток и любитель музыки, решил совершить невозможное: купить трубу и на славный юбилей своей супруги Галины Ивановны исполнить ей ею же любимое произведение – «Неаполитанский танец»  П.И.Чайковского…
Подумаешь, скажите вы,  … что в этом примечательного? Бывают истории и «посмешнее»!..
Но в особой весёлости Илью Семёновича упрекнуть нельзя -  он человек более чем серьёзный.
А коли так, ему, по нашему разумению, ничего не остаётся, как приобрести трубу, ноты и приступить к исполнению заветного желания.
Однако, есть и более простой, проверенный путь: что может быть проще нежели, к примеру, зайти в культмаг и попросить у Надежды пластинку, на которой этот самый танец исполняет высококвалифицированный  трубач Чижик?
Да только не так прост наш Илья Семёнович! Не может он себе позволить быть хуже какого-то там Чижика! Что вы, в самом-то деле? Смешно даже!..

И вот, ни минуты не колеблясь, в приподнятом настроении Донич ногой отворяет дверь местного сельмага:
-   Наденька, пожалуйста, будьте так любезны, показать мне эту трубу!- Его голос звучит звонко, торжественно.
-   А зачем Вам, Илья Семёныч?- выливает ему на голову ушат воды Наденька.
Донич опешил, но быстро взял себя в руки: рефлекс самосохранения; умение, защищаясь нападать, приобретались им всем смыслом его жизни:
-   У покупателя не спрашивают. Принеси и покажи, коль покупатель просит.
-   Я не могу Вам её показать,- возразила девушка,- вот если будете брать, тогда другое дело.
Она вопросительно уставилась на посетителя, но, не получив сколь-нибудь вразумительного ответа, щелкнув каблучками, удалилась к дальнему прилавку.
«Это же чёрт знает что такое! Не положено, знаете ли, ей. Лень, небось! Этому Белокобыльскому пора все копыта поотшибать!..- Про себя чертыхнулся Донич.- Как же я её, прелесть этакую, неглядючи покупать-то буду? Вдруг изъян, какой, вмятина, или ржа, например?.. Не положено... Ишь хамьё, я вам сейчас покажу  «Не положено!» Илья Семёнович собрался, было уходить да на пороге подсобки «нарисовался» Белокобыльский; он всё слышал и, строго глянув на Надежду, сказал:
-   Ты, «доня», не бузи. Тебе русским языком объяснили: «Не положено!» Ежели ты решил, что наш работник занимается самоуправством, то и здесь ты глубоко ошибаешься. Есть инструкция. Ин-ст-рук-ци-я, понятно?- по слогам пропел он.- А теперь, ты – он ткнул пальцем в Надежду – пойди и принеси нам скрипку, а ты иди и плати деньги в кассу.
-  Какую скрипку?- рявкнул Донич.
-  Трубу, трубу,- зачирикала Наденька и скрылась в подсобке.
Торжественное настроение Ильи Семёновича было подпорчено.
Он заплатил деньги, а, когда вернулся с чеком, труба лежала в открытом футляре, сияя хромированным железом в чёрном его ореоле. «Как я в гробу!..»- мрачно пошутил он, затем нагнулся над трубой, заглянул в раструб.
Это была не такая как на витрине труба.
Эта была лучше.

Неделя пролетела в радостных хлопотах.
До дня рождения жены оставалось чуть больше месяца.
Каждый вечер после работы Илья Семёнович садился в собственные «Жигули» и ехал загород. Под сидением он хранил ноты; ловко замаскировав в багажнике, провозил трубу. Во внутреннем кармане пиджака, у самого сердца, хранил купленный по случаю в том же магазине, камертон «Ля». Часто во время работы он доставал его из кармана и, ударив ножками по чернильному прибору, долго, внимательно прислушивался к затухающему звуку, стараясь запомнить его.
С трубой дела обстояли хуже – не поддавалась труба: она то шипела, как змеюка, то издавала такие нечленораздельные звуки, что Илью Семёновича, попросту, воротило.
Но он не унывал.
Он старался.
Он ждал настоящего, сочного, призывного звука.
И, наконец-то, он его дождался.

Радостным вернулся он в этот день домой.
Было уже поздно.
По предзакатной деревне расходились по домам полусонные гуси.
Илья Семёнович поставил машину в гараж и, насвистывая, пошёл по тропинке, дирижируя прутиком о голенище сапога.
-   Ты где был?- Осторожно скрипнула калитка.
-   Я?.. Нигде!..- Испугался Илья Семёнович.
-   Как «нигде?»- Галина Ивановна вскинула брови.- Тебя неделя как в доме не застать. Отвечай!
-   Я же тебе русским языком объясняю, «Ни - где!» - Илья Семёныч потихоньку приходил в себя.- А что, что-нибудь случилось?
-   Ты мне тут идиотом не прикидывайся. Ваньку валять вы все мастера – смотри мне в глаза и не смей врать… Жена запнулась, - что ты делал в сельмаге неделю назад?
Супруг недоуменно смотрит на супругу.
-   Нет, ты мне конкретно ответь, что ты делал в сельмаге неделю назад?- и, не дожидаясь ответа, задала свой козырный вопрос:- Зачем тебе труба?..
У нашего героя подкосились ноги: «Узнала-таки, бестия! Ну, плутовка!.. Ну, чёртовы бабы!.. Что же придумать?..- Илья Семёнович поморщился: «- Ну что ты станешь-ляжешь…» А так как в считанные секунды придумать алиби в нашей деревне почти невозможно, он громогласно заявил, что не знает и знать не желает ни о какой трубе, и, вообще, разговоры эти ему ни к чему, что всё это «ересь и чушь собачья».
Галина же Ивановна стояла на своём: она напомнила мужу о том, как он любит транжирить деньги, что «чушь и ересь» - это как раз и есть то, что он обычно покупает. Наконец, она на-помнила ему, как, однажды, обнаружила в его портфеле открытки, дешёвые духи и несколько букетиков бумажных цветов. И хотя на дворе было 8-е Марта, Илье Семёновичу пришлось ох как худо. «Только ты и покупаешь,- голосила она,- Я этим соплячкам все брови повыщипаю, глаза повыцарапаю!..»
Убедившись, что основной удар грома прогремел за околицей, Илья Семёнович нежно обнял жену:
-   Глупенькая, ну что ты городишь?.. Ну, разве так можно?
Галина Ивановна трепетно любила себя в нём. но если бы только она знала, какие страшные минуты незаслуженного унижения переживает сейчас её муж.
Накричавшись и напричитавшись  всласть, она улеглась спать.
Этой ночью сон не покидал её.
Она спала крепко и беззаботно, как спят вдоволь нагулявшиеся дети.

Утром, выходя из дому, Илья Семёнович столкнулся с соседкой Анастасией Захаровной, седой, толстеющей подружкой Галины Ивановны:
-   Здравствуйте, «музыкант» Семенович!»
-  Здрасте!..- машинально ответил «музыкант».   - Но как что в грудь толкнуло: «Надо же,- только и успел удивиться он,- а эта-то, откуда успела всё пронюхать?»
Мрачный и взъерошенный заторопился он в контору.

Галина Ивановна никак не могла прийти в себя.
Сегодня она проснулась раньше обычного. Всё тело её ломило, корёжило, голова болела, суставы ныли.
Она не спеша, убиралась на балконе: «Подумать только, какой нахал!.. Ой, бесстыдни-и-и-к!.. Мало того, что годом раньше согласилась-таки на машину, так ему тепереча молодух подавай. Да что там «подавай», сами липнут на машину-то…» Она вдруг поняла, какого маху дала с покупкой автомобиля.
Она почувствовала, как в голове у неё всё перевернулось, повязка с уксусным компрессом ослабла, сползла на ухо. Она поправила компресс:- «Какие же мы всё-таки дуры!- простонала она.- И что тепереча люди скажут?.. Даже если Илюшенька всё поймёт и перестанет про-падать вечерами, всё равно, эти гулянки на машине, дружки с преферансом по выходным, а теперь ещё и труба…»
Во дворе, под самым окном, туда-сюда, ходит, прогуливается «одинокий» мужчина. Он останавливается напротив Галины Ивановны и начинает пристально глядеть на неё.
Галина Ивановна узнаёт Петра из соседнего подъезда:
-   Ну и чего ты там вылупился?- Закричала она.- Не видишь что ли, я ковёр вытряхаю!
Петро вздрогнул, брови его поползли вверх. Он ничего не ответил, продолжая глупо глядеть на Галину Ивановну.
«Позальють зенки с ранья!..»- Галина Ивановна поморщилась, хотела, было пуще наброситься на него, но в дверь постучали:
-  Ох, Настасья, Настасья!- громко заныла она.- Что тепереча будеть?.. И что же это такое творится-то?
Она с грохотом опрокинула графин из любимого сервиза Ильи Семёновича. Но не вскрикнула, не всплеснула руками: она спокойно собрала осколки на совок и выбросила их на помойку.

На работе у Ильи Семёновича назревал скандал: все забыли о делах, все только и делали, что обсуждали семенные дела  Доничей.
Большинство женщин ругало Илью Семёновича, обзывая его бабником, развратником, кобелём, сволочью; кто-то позволил себе неосторожное высказывание по поводу предательства, позорящего честь коллектива, но так как Илья Семёнович числился главбухом на предприятии, разговоры эти не пошли – сурового главбуха побаивались.
Другие, напротив, жалели его, считая нападки не достаточно обоснованными. Этими «другими», в основном, были незамужние «холостячки».
Аникина Глафира Петровна, тётя Глаша, она же зам. главного бухгалтера сказала:
- И, всё-таки, бабоньки, сволочь он! Никаких аргументов, никаких алиби быть не может!.. Такую женщину загубить!..
Аникина считалась интеллектуальной женщиной, знающей жизнь. Она прошла войну разведчицей – шифровальщицей при штабе полка -  и очень гордилась этим. Её фотокарточка ветерана войны красовалась первой на Доске Почёта: - Мужик, он и есть мужик!- подытожила она.- Все мужики одинаковы. Это мы, бабы, всё терпим, терпим……
- Ну, зачем Вы так?- вступилась за главбуха веснушчатая, курносая кассирша,- чуть что, сразу «сволочь, кобель..» Она смутилась, покраснела.- И слова-то, какие стыдные попридумали, не выговариваются… Почитай, лет двадцать жили бок о бок, и ничего… Мне кажется, не спроста всё это.
-  Вот именно, если бы не двадцать лет, а два года, не убивалась бы так бабонька, и не случилось бы горя. - Буркнула «стол материального учёта».
-  И то верно, - обернулась Глафира Петровна, - не случилось бы...
Люся-кассирша подняла с пола портфель, в котором лежала колхозная зарплата и принялась пересчитывать деньги:
-  А вот если бы он не купил тогда трубу, всё, вообще, могло бы быть иначе! - Она подняла глаза, поплевала на пальцы…
Взъерошенный, не выспавшийся завклуб Ананий Назарович вошел в бухгалтерию, снял картуз и принялся мять его на груди. Заросшее, отёкшее лицо его улыбалось. - А что,  собственно,  стряслося?- спросил он,- какие-то мужики, какая-то труба… И, вообще, о каком-таком горе вы говорите, когда на дворе получка?- Заржал он.
- Тоже мне, алкоголик ненасытный. - Сквозь зубы прошипела Маша.
Хоть убейте, но она ни за что не смогла бы объяснить, отчего Ананий – алкоголик, да еще и  «ненасытный!..», ну выпили, погуляли вчерась…
Ананий насупился, зло глянул на Марию:
-  Кстати, Глафира Петровна, Вы не знаете, куда это давеча утром уехал Илья Семёнович? Говорят, на «главной» развилке большая авария. Уж не он ли разбился?..
-   Ладно уже, каркаешь!..
-   Не знаем, что стало с твоим Ильёй Семёновичем, да только жена его, Галина Ивановна, нонче утром померла.- Маша сказала, как топором рубанула.- Там уже вокруг неё бабки возются, а твой Илья Семёнович сел в свои «Жигули» и укатил к чёртовой матери… Сволочь он, понял?
Ананий ничего не понял – как мог главбух сесть и уехать, когда у него только что померла жена.
-   Сказано, разбиваться поехал.- Хихикнула баба Фаня.
Ананий опешил:
-   Да бросьте вы!.. Этого не может быть, я их не иначе как вчерась  видел. Они с Семёнычем на балконе чай пили. Смеялись они, веселились – она передразнивала его, курила, а он вырывал у неё из рук сигарету, тискал, целоваться лез… Глупости! Болтаете, тоже …
-  Та-ак… Ты зачем пришёл?-  перебила его Глафира Петровна.
-   Как за чем,  за зарплатой. Ведь нонче получка ...
-  А сколько времени?.. Аль не знаешь, что деньги будут только после трёх?..
Ананий сник, ему срочно нужна  была «трёшка», и если бы не Глафира, Люська ссудила бы ему эти не весть какие деньги -  в счёт послеобеденной получки, но… Будь ты не ладна!.. Ананий тяжко вздохнул:
-  Это ж надо,- вдруг запричитал он.- Какой мужик был! Не мужик – золото! Помнится, при-шел однажды ко мне, спрашивает: « Нань, у тебя ноты есть?» «Как же,  говорю,  для тебя, Илья Семёныч, и нет!..» Он тогда весёлый такой, с бутылкой пришёл. Посидели мы, полялякали. «Ну, спрашиваю,- какие тебе ноты-то?»  А сам думаю, небось, песенку каку моднячу услыхал – он ведь в музыке разбирался. А он мне и говорит: «Неаполитанский танец мне надобно б».  «Ну, думаю, «Чертяка!», а сам этак с подковыркою, спрашиваю, мол, на кой он тебе, танец-то?»  «А вот это я тебе, братец, и не скажу!»  Так и ушёл. Ничего не сказал. Ноты взял и ушёл.
Нань умолк.
-   Значит, говоришь, ноты взял, и…- ссупонила брови Глафира Петровна.- Та-ак, интересно. Очень даже любопытно.
-   Так и естьм. Не помню только сколько времени прошло… Где-то около месяца, а может и поболе…
-  Погодь, погодь,- догадываясь о чём-то, цыкнула на него Глафира.- А когда говорите, бабоньки, он трубу эту злосчастную купил?- Она вопросительно оглядела бухгалтерию.
-  Так около месяца и прошло,- за всех ответила Люся.
Петровна, чертыхнулась, потом с таинственным видом оглянулась – нет ли поблизости Ильи Семёновича. Она всегда оглядывалась, когда собиралась ругнуть шефа:
-  Он что, старый пень, с ума что ли…- зашептала она…
-  Слыхали, давеча из городу сестра к покойнице приезжала,- баба Фаня плохо слышала, поэтому всегда говорила только громко и почти всегда невпопад - так она ей птичку в клетке привезла. Славная такая птичка, верещит, мечется, всё время кого-то ругает… Чижом величают. К ним, в Кащевку, таких много залетает. Племяш поймал, на пшено…
-  Да погодь ты, баб Фань. Тут человек помер, другой, можно сказать, с горя разбиваться поехал, а ты «птички-пташки». Тоже мне чижик-пыжик – на кой ляд он ей тепереча, покойнице-то?- Маша отыскала на груди платок, громко высморкалась, вытянув шею, глянула в окно.
Глаза её медленно поползли из орбит – по улице шла «покойница»…

Илья Семёнович сидел под берёзою на краю лужайки и крепко думал.
До дня рождения жены оставалось чуть больше недели.
Было тепло и сыро.
В правой руке он держал трубу, в левой – сигарету.
Илья Семёнович никогда раньше не курил.
А вокруг шелестела молодая листва, пело солнышко.
Чуть поодаль, в рощице, вереща и прыгая с ветки на ветку, смеялись маленькие птички.
Илья Семёнович не знал, что это прилетели чижи.
Он в птицах не разбирался.


1985г.