Разлив

– …а еще есть город, где все на воде. И дома, и магазины… всё. Там по улицам реки текут и лодки плавают.
– Врешь! – не верит Сашка. – Почем знаешь?
– Читала… – говорю я.

Мы с ним стоим на бревнышках, сваленных возле забора, и, вытянув шеи, высматриваем, что делается на улице, полускрытой от нас ближними домами. Оттуда слышен плеск, гусеничный лязг и надсадный рев двигателей. Порывистый ветер носит гомон голосов и пронзительные ребячьи вопли.   
– Врешь, – опять говорит Сашка. – Не может все на воде быть: и огороды, и сараи с курями…
– Хочешь, книжку дам, – усмехаюсь я и добавляю ехидно, – сам прочитай!
Я-то еще до школы читать выучилась, а Сашка все мычит, тужится и никак не может одолеть букварь, за что дядя Коля стыдит его и ругает лодырем. Сашка бычится и помалкивает, тогда отец багровеет и расстегивает ремень: «Ну, пошли…», и Сашка покорно бредет за поленницу. Мамка его – тетя Галя в воспитательный процесс не вмешивается, ей хватает маленькой Таньки – капризули и ябеды.

Мироновы – наши соседи по дому. Дом старый, двухэтажный. В нижнем  этаже никто не живет, там только крутая скрипучая лестница с перилами. А наверху две квартиры – наша и их.

За крышами тяжко бахает, будто из пушек палят, там восторженно орут и бибикают – должно быть, вода поднялась еще выше и скоро будет здесь. Разлив такой, что затопило мост, автостанцию и вот-вот дойдет до улицы, где в самом начале стоит наш дом. Что ли мы утонем тогда? В животе у меня делается щекотно от страха.
– Везучие… – с завистью говорит Сашка про деревенских. Они живут за рекой, а работают в городе. Их домой на амфибиях возят – во машины – здоровенные как танки и прямо по воде прут! Сашка задается, у него там крестный – механик.
– Страшно, – говорю, – вдруг вода до нас дойдет…
– Подумаешь! – храбрится Сашка. – Затопит, пойдете к бабушке ночевать.
И то! У нее дом на горке, туда половодье не достанет.
– А вы как же? – озабоченно хмурюсь я.
Мироновым пойти некуда, у них бабка за рекой жила, да померла давно.
Сашка долго молчит. Потом наклоняется к моему уху: «А я деру дам!»
– Сдурел?! – опаленная его шепотом, ужасаюсь я. – По воде удерешь?
– По земле нельзя, – шепчет Сашка. – С собаками станут искать и найдут, я в кино видел. А на воде следов нету.
– Не надо, Сашка, миленький, – молю я, – вдруг потонешь?
– И пусть! – мстительно бурчит Сашка. – Вот они у меня попляшут! Будут реветь: «Сыночка, сыночка…», – зло передразнил он, – и пускай! Таньку свою небось не лупцуют…
– Танька двоек не хватает, – рассудительно замечаю я. – А ты как удерешь? Вплавь?
– Балда! – Сашка крутит пальцем у виска, потом спрашивает подозрительно, – не выдашь?
– Не… – мотаю головой я.
– Пошли, покажу, – он спрыгивает с бревен и, не оглядываясь, исчезает в глубине двора.

За домом на зады улицы скатывается с горки наш огород. Летом у нас там три грядки с укропом, а остальное Мироновы занимают под картошку. С улицы огород окружен низеньким штакетником. Но с мая до октября вдоль забора стражей высится колючий чертополох и седая брыластая крапива – они-то и караулят мироновскую картошку.
А пока огород гол. Раскисшая жирная земля жадно хватает нас за ноги – Сашка ведет меня к малиннику, раздвигает спутанные плети. Там спрятана от чужих глаз дощатая дверка от поросячьей закуты.
– Видишь, плот…
– Ты дурак, Сашка! – я стучу его по лбу. – Глянь, какие тут дырки между досками – она ж потонет.
– Сама дура, дерево не потонет, – огрызается Сашка.

Он все решил. В малиннике валяется черенок лопаты. Ночью Сашка сядет на плот, оттолкнется этой палкой и уплывет. До станции рукой подать, а там амфибии. Сашка попросится к крестному в кабину или потихоньку привяжет плот сзади – у него уж веревка запасена. В общем, махнет за реку, и поминай, как звали.
– Там бабкин дом в деревне, – бубнит он. – Козу заведу, там лес, охота… Житуха!
Потрясенно молчу. Чую, отговаривать без толку. Сашку жалко, но как знать, может река до нас не дойдет.
Вдалеке опять гулко бахает, и раскатистое эхо скачет по железным крышам – лед на реке взрывают.

Ночью никак не спится. Дом кряхтит, ветер влажным языком лижет стекла, за занавеской мотается желтое пятно фонаря. Сашка храбрый, и вообще молодец, думаю я, на амфибии поедет. А вдруг утопнет?! Ужас ледяными пальцами хватает за сердце: надо скорей рассказать все взрослым. Но я же обещала… Мрак пеленает тишиной мою измученную голову.

– Вставайте, вода! – молотит в нашу дверь дядя Коля.
Одеваемся впопыхах, натягиваем резиновые сапоги. Грохочет и трясется под нашими шагами лестница, еле видная в предрассветной мути. Возле дома сыро от ночного дождя, но воды никакой нет. Тетя Галя в пальто поверх ночнушки кутает хнычущую Таньку в одеяло. Ветер лохматит кусты, вороны на ветлах хлопают крыльями, хриплый грай висит над округой.
– Где Сашка? – спрашивает тетя Галя. Все суетятся, ей никто не отвечает. Танька принимается реветь.
Я выглядываю со двора и цепенею: вот она – вода! Подступы к нашему дому залиты бурой жижей, в ней плавают сбитые ветром прутья и чей-то сапог. Ветлы уже в воде, дороги больше нет.
– Са-а-ашка! – кричит тетя Галя.
Все его ищут, заглядывают в сарай и под лестницу – его нигде нет.

Кто-то хватает меня за шиворот и разворачивает к себе. Надо мной заспанный дядя Коля в кальсонах и телогрейке на голое тело:
– Где Сашка, а? Не знаешь?
Обманывать нехорошо, поэтому я просто молчу.
Вдруг глаза у дяди Коли расширяются. Он выхватывает из воды детский сапог и стремглав кидается во двор.
– Аааа… – вынимая душу, захлебывается тетя  Галя, – Утоп! Уто-о-оп!! – и садится прямо на землю.
Я, помертвев, смотрю на сапог: точно Сашкин.

– Она что-то знает! – дядя Коля опять хватает меня за шиворот.
– Где Сашка, говори! Говори!! – храпит он. Мои ноги болтаются в воздухе, душат рыдания и воротник куртки, впившийся в горло. Из последних сил машу рукой в огород. Меня отпускают.
Дядя Коля летит в огород, и мы все за ним. Там над землей раскрылатилась туча, все залито, и грязное небо лежит прямо под ногами. Только малинник еще виднеется над водой, и рядом с ним темная шевелящаяся куча.
– Сыно-ок, – охает дядя Коля и бежит туда, черпая галошами воду и вздымая фонтан ледяных брызг.
Глаза мои привыкают к сумраку, и я вижу Сашку, застрявшего со своим плотом на краю огорода. Щелястая дверка от закуты села на острые зубья штакетника и ни туда, ни сюда. Наверно Сашка хотел сняться с мели и потерял сапог…

Отцепив брыкающегося беглеца от забора, дядя Коля уже тащит его обратно.
– Предательница! – шипит мне Сашка.
Я шмыгаю носом и вытираю рукавом мокрые щеки: ну и пусть…
Икающая, распухшая от слез, тетя Галя тискает синего продрогшего Сашку и замахивается на мужа: «У, ирод! Все ты!»
Всхлипывает покинутая посреди двора Танька. Дядя Коля топчется возле кустов, выливает из калош воду, выкручивает телогрейку. Ветки роняют ему на голову крупные капли, они текут по его лицу, и кажется, дядя Коля тоже плачет.

Я поднимаю голову и смотрю в небо – хмарь понемногу отступает с огорода. Ветер гонит с востока серенькое дождливое апрельское утро.