Невидимка

       - Горская, сходи за мелом! Хоть какой толк от тебя будет.- физичка никак не могла обойти меня своим вниманием.

       После душного класса просторный школьный холл обнял пёстрым весенним ароматом. У распахнутого окна, мальчишка в ярком пионерском галстуке, фыркал на монетку, заставляя её перевернуться в воздухе. И так у него ловко получалось, что мне, жуть как, захотелось фыркнуть.

       - Дай попробовать. - подошла к нему.

       Пацан улыбнулся и охотно кивнул на свою копейку. Я дунула. Монетка приземлилась на ребро, качнулась и, скатившись с подоконника, звякнула на пол. Паренек кинулся поднимать, протянул ручонку, а я вылупила глаза - на его руках не было пальцев! Буквально по одной фаланге от каждого. Красные, грубые, бугристые, будто его живьём поели и бросили. Большой палец, немногим длиннее остальных, заканчивался тёмным корявым ногтем. Им он и поддел копеечку.

       - Почему не на уроке? - выдавила я с одолевшей хрипотцой.

       - Да выгнали. У нас музыка, а училке не понравилось, как я мяукаю. - он засмеялся, рассыпая задорное эхо по всему коридору.

       Глаза озорством горят, зубы ровной белизной сверкнули. Забавный. Я вспомнила про мел.

       Пацана разыскала на ближайшей же перемене: зовут Рома. Пальцев лишился в пять лет, балуясь трассёром с более взрослыми ребятами. Мокрый трассёр прилип к его ладоням и вместе с пальцами сгорел. Жил Ромка с матерью, отчимом и трёхлетней сестрой, которую мать родила уже от отчима, в пятнадцатиметровой комнате старого фабричного общежития. Деревянное четырёхэтажное здание, прогнившее, обветшалое, с характерно скрипящими исхоженными досками под ногами, единственное в городе, носило собственное имя - Париж. Когда-то, его населяли, сплошь молоденькие девчонки, завербованные из различных сёл и деревень необъятной, ещё, Родины. Наивным провинциалкам обещали вид на Красную площадь, а, приезжая, они оказывались на нашей мануфактуре по производству кирзовой ткани. В шестидесяти километрах от Москвы. Закрытый оборонный город. Почти сразу за его территорией начинались испытательные полигоны. Девчонки получали койку в нестихающем гуле провонявшей общаги и единственную на всех мечту: поскорей выйти замуж, хоть за кого.
      Ромкины родители, шебутные и весёлые, как сохранившийся дух старой общаги, были всегда рады моему приходу. Его мать звала меня невестой и, глядя на Ромку, вечно шутила:
         - Женилка-то не выросла ещё.
      Мне пятнадцать - ему двенадцать, нам было абсолютно начхать, что думали остальные. Мы дружили чисто мальчишескими интересами. Даже в школе, Ромкин классный руководитель частенько вызывала меня к себе (его родители сильно пили), чтобы рассказать о Ромкиных проделках. Говорила она так, будто он - первый хулиган в школе. Я преисполнялась важностью, делала умные глаза и обещала повлиять. Хотя сама, конечно же, была не прочь косячить с ним на пару.
      Прошёл год. За то время развалился Советский Союз и наша кирзовая мануфактура. На огромной фабрике оставались работать всего два цеха, да и те грозили закрыть - склaды ломились от продукции. То есть, в начале 90-хх кирза резко перестала быть нужной... В главном здании военного НИИ открывались колбасные и конфетные миницеха. Большим счастьем было попасть туда на работу - там платили зарплату. В школах ввели свободную форму одежды и отменили пионеров. Ромка немало сокрушался по этому поводу - красный галстук отлично сочетался с белозубой улыбкой, а вот с одеждой была напряжёнка. Впрочем, как и у меня. Однажды, в апреле, он примчался ко мне заполошный. Глаза искрят, речь таинственна. Едва удалось понять, что в лесу стоит некое здание, куда он хочет залезть. Лес, а правильнее - куцеватый лесок, делил наш город на две части: "Фабрику" и "Полигон", и начинался сразу за моим домом. Ромка указал на довольно высокую, выложенную из аккуратного бурого кирпича, башню, призывно торчащую за массивным бетонным забором. На самой её верхотуре, под крышей, чернело незаметной кляксой крохотное окошко. Разве что, Ромка и мог туда пролезть. Худой да мелкий, он способен был просочиться куда угодно.
         - Да как же ты туда попадёшь-то?- чесала я затылок, задрав голову к башне.
         - Попаду, вот увидишь. Вход есть - дорогу придумаю.
      И улыбается. Глаза блестят новыми ощущениями.
         - Помоги через стену перелезть.
      Взгромоздившись мне на плечи, он зацепился выносливыми, нечувствительными к боли фалангами, за край бетонной кладки, подтянулся, стряхнув на мою голову облачко едкой пыли и спрыгнул на другую сторону. Как Ромка карабкался по отвесной кирпичной стене, цепляясь огрызками пальцев, умом не понять. Но, если бы сорвался, точно сломал себе шею. Тысячу раз я успела пожалеть, что подсадила его на бетонный забор. Время текло вечно. Замер взгляд, встало дыхание, и липкий пот со лба щипал в глазах. Вообще, непостижимым было всё, что мы тогда делали. Я до сих пор благодарна неизвестным владельцам склада, что не стали нас искать. А может, товар был неучтённым... Ромка показался в окошке и стал швырять оттуда изогнутые палки. Было слышно, как они с мрачным железным хрустом вонзались в нежнейший песок, будто специально для этого выстланный щедрым слоем внутри и сразу после бетонного забора. Раз. Два. Три. Ещё. Поняв, что сейчас всё это начнёт перелетать ко мне, я решила их сразу закапывать. Чёрт знает, что там - день белый, в любой момент может кто пройти мимо.
      Палки оказались настольными светильниками. Глубокого, серебристо-зелёного цвета с чёрными резиновыми шеями, позволяющими принять плафону удобную сторону и высоту. Всего их прилетело семь. Потом прилетел Ромка. Мокрый, румяный, сопит, светится восторгом, как лампочка недостающая. С последним, незакопанным светильником заторопились ко мне домой. Ромка, смеясь взахлёб, рассказывал, как полз по кирпичной стене, обдирая бугристые ладони.
         - Прикинь, там коробок - миллион! - в размах жестикулировал он. - Но они в окно не пролезали. Так я вскрывать начал. Там светильников таких - тыщь сто! Интересно, чё теперь с ними делать-то?
      Дома вкрутили лампочку и светильник засиял. Я сбегала к подруге, в соседний подъезд, памятуя, что не так давно, ей купили нечто похожее. Цена, которую она озвучила, казалась просто бешеной. Стало понятно, почему у нас таких никогда не было. Отец мастерил незатейливые плафоны для лампочек из жестяных банок с мармеладом, да и мармелад-то не был куплен, а найдена на улице пустая не измятая банка. На дворе стоял апрель 92 года, инфляция ещё не успела в полном объёме захлестнуть страну, но напугала достаточно. Ещё царил тотальный провинциальный дефицит, ещё вчера - и колбаса, и сахар по талонам, а сегодня - указ о свободной торговле. Завернув светильник в выстиранный мамой красивый полиэтиленовый пакет, мы отправились в другой конец города. План был таков: ходить по квартирам и втирать, что-то вроде - папа купил, а маме не понравилось.
       Полная женщина, открывшая дверь, выплеснулась на порог вместе с ароматом домашних оладушек. На необъятном теле потрескивал швами уютный голубой халат, о который она вдумчиво вытирала крупные мучнистые пальцы. Пока мы с Ромкой тараторили, она не издала ни звука, близоруко ощупывая светильник. Потом спокойно скрылась с ним в глубинах квартиры и вокруг начало стучать так, будто она чертей гоняла. Вернулась без светильника, громко шипя и почёсывая локоть. Всё так же, молча, протянула деньги, пошипела ещё и закрыла дверь.
       Откапывать и проверять остальные сокровища было уже поздно, родители вот-вот вернутся с работы. Да и не нужно, когда в руках куча денег.
          - Идём в кафе-мороженое.- одновременно выпалили мы друг другу.
       Месяц назад в городе открылось первое "ООО". Называли его и пивнушкой, и пельменной, но на вывеске значилось: "Кафе-мороженое". Три белых шарика, нежнейших в мире, посыпались шоколадом неведомой марки (тётка за прилавком натирала его прямо на шарики домашней тёркой) и подавались в начищенных до блеска железных вазочках, казавшихся нам верхом роскоши. Обычный шербет стоил раз в пять дешевле такой вазочки. Мы, пившие, раз в месяц, газировку с родительской зарплаты и то, стаканчик лишь, в разлив, стоя в магазине, сидели в настоящем кафе и блаженно вылизывали ложки. Задорная тётка-продавщица, покинув кассу, хохотала сразу с двумя мужиками, сервировав их столик множеством огромным кружек с прозрачным пивом. Когда мы, в третий раз, заказали мороженое, она погрустнела, мужиков оставила, а принеся вазочки, спросила:
          - Дети, у вас деньги-то откуда?
          - Вам надоело натирать шоколад? - обиделись мы.
       Но из кафе поспешили исчезнуть.
       Не выдержал падений только один светильник (выкинули его в мусоропровод, прямо в моём подъезде), остальные исправно сияли. Странно, что невозможно вспомнить, куда мы потратили эти огромные деньги. Но, при этом, неизменно всплывают в памяти голубые осенние полусапожки с красивыми серебристыми звёздочками по бокам.
       А ещё через месяц, перед самым Днём Победы, Ромка снова примчался ко мне с вытаращенными глазами. Только теперь они уже не горели предстоящим приключением, а искрились холодным блеском молодого волчонка.
          - У меня предки уехали.- буркнул он и протопал на кухню.
       Зашарил глазами, вспоминая где лежит хлеб, Достал из пакета кусок батона. Откусил. Зажмурился.
          - Есть ещё что поесть?
       Я встрепенулась разогреть всегдашние щи из кислой капусты.
          - Вчера днём уехали. Сестру с собой забрали. У отчима, в Воркуте, друг объявился, работу предлагает. Мать сказала, мне надо школу закончить. - Ромка торопливо хлебал, поддувая в тарелку. - А через месяц за мной вернётся. Представляешь?! Вернётся! Так и сказала. Отчим с-сука.
       Неожиданно, Ромка стих и доедал уже молча, пока не завозил ложкой по пустой тарелке, выбирая последние капли щей. Я не решалась ни о чём спрашивать, да и страшно было посмотреть в его глаза: чёрные, чужие, жгучие, хоть он и прятал их на глубине тарелки. Дожевав хлеб, продолжил сам:
          - Мать отчима боится очень, а любит ещё сильней, понимаешь? Я, как лох, был рад, пока есть не захотел. А жрать-то нечего!
       Рома скуксил губы, став похожим на обиженного малыша и задрожал подбородком. Отвернулся.
          - Банка солёных огурцов. Прикинь?- он вернул мне свой взгляд, наполненный слезами.- Они совсем уехали, понимаешь? Я всю ночь думал: до Воркуты билет, наверное, как на самолёт стоит. Алёнке семи ещё нет - бесплатно. А мне огурцы. И всё - живи, как хочешь.- он взмахнул руками и закатился длинным нехорошим смехом.
          - А как ты хочешь, Рома?- задала я идиотский вопрос.
          - Уже решил. Ночью. Пойти сдаться в детдом - нифига. В Москву уеду.- он снова стих, собравшись в комочек на скрипучей табуретке.- Бабу Зою вспоминал, я бы к ней рванул, в деревню. Знаешь, как она меня любила? Год назад умерла. Мы, считай, и жили, только потому, что её дом продали.
       Весь день, в молчании, мы бесцельно бродили по городу. К вечеру забрели в "Детский Мир". Магазин закрывался и что нас туда занесло, уже неизвестно. В интересном отделе не было ни души, ни, даже, продавца. Вдруг, снизу, с пола, из-за остеклённого прилавка, начал расти рыжий бесконечный очкарик. Дорос, казалось  до потолка, погладил свой такой же длинный прыщавый нос, шлёпнул на стекло бумажный свёрток и вновь сложился под витрину. В тот же миг я разглядела в свёртке Ромкино спасение и схватила его.
          - Мне. - буркнул Ромка.
       На улице дождило, я была в длинном неудобном мамином плаще, быстро не спрятать, а Ромка моментально пихнул свёрток под куртку. Скучающим видом, нарочито в раскачку, заскользили к выходу.
          - Платок какой-то. - бубнил Ромка - Туда-сюда ходит и лёгкий.
       Вскрыли бумагу, едва выйдя на порог магазина. В глаза бросился толстенный кусок денег. Ноги помчали быстрее ветра. Скрывшись в подъезде, развернули свёрток до конца; да разве ж бывает столько денег?!! Все, самые крупные купюры, которые успела придумать инфляция, присутствовали в пачке в огромном изобилии. Щедрым цветастым слоем их разбавляли банкноты поменьше. Одной такой бумажкой можно оплатить месячную зарплату моих родителей. Ощущение такое, что мы грабанули банк.
          - Бог есть!- плясал Ромка.
          - Его посадят.- выдохнула я, имея в виду очкарика.
       Рома посерьёзнел:
          - Можт и посадят.- он спешно вынул пакет из моих рук.- Такие деньги вернуть невозможно.- и вдруг зашёлся своим детским задиристым смехом, обнажая красивые белые зубы. - Ты его нос видела? Как он, вообще, с ним живёт, бедняга.
       Я оценивающе рассматривала друга сверху-вниз. Роман осёкся, выдержал мой взгляд, бросил кратко:
          - Ладно, увидимся.
       И ушёл, крепко приложив подъездной дверью.
       Заснуть, зная, что ты сломала человеку жизнь - невозможно. Ледяная колючка перекатывается внутри и выжигает всё нещадной дрожью. Нет, это не больно, это заставляет постоянно чесаться, ворочаться с огромной скоростью по кровати и беспричинно отрывать голову от подушки. В школе, конечно же, Ромки снова не было. Вера Владимировна, его "классная", вскользь поинтересовалась;-  где он.
          - Болеет.- так же, походя, бросила я ей.
       Сама же, едва отсидев пару уроков и основательно не выдержав, отправилась в "Детский Мир". Возбуждённый очкарик радостно болтал с интересной длинноногой девушкой. Почти такие же ужасные очки блестели на её вздёрнутом носике.
          - Представляешь, уже и магазин закрыли, и с жизнью я попрощался, а тут, как начали в дверь тарабанить. Пацан совсем. Кричит;- позовите очкарика из сувенирного, мол, ключи на витрине забыл. Открыли, а он свёрток швырнул и обратно в дождь. Растворился в секунду! Там совсем мелочёвки не хватало, утащил мерзавец.


       В десять вечера, военный город салютовал из пушек, в едва стемневшее майское небо, отдавая дань великой победе. Фантастические брызги полоскали возмущённые облака и осыпались мерцающим счастьем на головы радостно толпящихся горожан. Но Ромка видел уже другой салют. Московский. И он опять был первый. Он был среди первых мальчишек беспризорников тысячами и тысячами наводнивших вскорости всю Россию. Огромная их масса стекалась в Москву, в поисках бОльших возможностей. Они не ждали помощи и не искали жалости. Не верили в добрых людей и справедливость. Они приняли бой, продиктованный им реальностью и устанавливали собственные правила.