Я и Мамухов

                Моим друзьям Димычу, Гешке, Михаилу и Шуре




        В комнате одуряюще пахнет яблоками.

        Я открываю глаза. Комната светла от валом валящего за окном снега. По потолку бродят уродливые тени, ветер упорно шлифует оконное стекло. Оно потрескивает и тихо вздыхает, словно боится жаловаться вслух.

        С крыши дома напротив обрушиваются вниз плотные волны снега. Вокруг неонового фонаря вихрится переливающийся бирюзовый шар. Сверху, из чёрной глубины, опускаются всё новые и новые снеговые завесы, лёгкие и быстрые. В узкой каменной трубе между домами рождаются белые смерчи и, бешено крутясь, исчезают в глубине двора.

        Я включаю ночник и смотрю на спящего Мамухова. Он полулежит в кресле, вытянув длинные ноги и накрывшись дублёным полушубком. Я рассматриваю его лицо с пухлыми губами, широким приплюснутым носом и узко посаженными глазами и думаю о том, что бронзовый загар не сделал его привлекательнее. Есть люди, которых загар украшает и молодит. Они это знают и ездят отдыхать исключительно в Крым. Мамухов к этой категории людей не относится. Он похож на актёра, забывшего смыть грим, и потому его лицо - не его лицо.

        - Погаси свет, - неожиданно говорит Мамухов. Я послушно выключаю ночник и накрываюсь с головой. Мы так давно не виделись, что нам не о чем говорить. Сейчас я согреюсь и усну, а утром Мамухов уедет. Вечером я звякну ему и узнаю, как он добрался до дома. А потом всё войдёт в привычную колею.

        ... Мамухов позвонил около часа ночи и попросил дозвониться ему домой. Он только что примчался на поезде из далёкой солнечной республики, где никогда не бывает снега. На вокзале его никто не встретил, а он в цейтноте из-за нежного груза. Денег у него сорок копеек, и таксисты смотрят на него глазами агнцев, только вчера научившихся говорить "мама".

        Через десять минут (по договорённости) он звонит опять и узнаёт от меня, что трубку у него в квартире никто не поднимает. Мамухов пытается объяснить мне, что, наверное, никого нет дома, я кричу в трубку что-то о сорока копейках, он отвечает, что "нет, уже тридцать восемь", я хватаю червонец, потом такси, потом Мамухова за шиворот. потом таксист мой червонец - и мы у меня дома.      

        По комнате витает яблочный аромат.

        Ящик стоит у противоположной стены на радиоле.

        Предусмотрительный Мамухов просверлил в стенках ящика отверстия, поэтому драгоценные плоды не увяли. Мамухов вообще деловой мужик. Я бы ни за что не потащился из такой дали с двадцатикилограммовым ящиком. Я не люблю лишние хлопоты, поэтому привожу из дальних поездок мелочь, умещающуюся во внутреннем кармане пиджака: брошюрки редких стихов, фотовиды на море, шариковые авторучки, диковинные кошельки, очки, расчёски... Мамухов хлопоты любит. Его хлебом не корми, но дай посуетиться у прилавка или окошечка кассы.

        Представляю, как он ликовал, когда придумал насверлить в ящике дырок!

        Мамухову я завидую и этого не стыжусь. Он деятелен, и его все любят. Очевидно, ещё при рождении в нём открылся клапан общественно полезной деятельности, который во мне завинчен наглухо. Поэтому в то время, когда Мамухов крахмалит сорочку по собственному методу, я лежу на диване и жду, кто же бросит мою рубашку в стиральную машину.

        Мы одногодки. Только он родился в январе, а я в декабре. Он выше меня ростом, а я красивее его лицом. В предложении из десяти слов он делает три ошибки, а я ни одной. Утюг он ремонтирует сам, а я предлагаю купить новый. У него есть записи Боба Дилана и ранних "Пинк Флойд", а у меня Россини и Вивальди. Он знает, где в Москве можно достать белый джинсовый материал, а я не помню точно, сколько стоит мой любимый сыр сулугуни. В кроссворде он оставлячет неразгаданными двадцать слов, а я только два. В конце концов, у него есть девушка, а у меня нет.

        - Я закурю? - спрашивает Мамухов.

        - Если хочешь, - отвечаю я. От алой точечки сигареты становится уютнее, и тени на потолке уже не кажутся такими уродливыми. Сигаретный дым и яблочный дух смешиваются, я лежу и прислушиваюсь ко вздохам, которые издаёт Мамухов. Ему не спится, не спится и мне.

        - Знаешь, я видел страшный сон. Будто нас нет и никогда не будет. Мы сидим в огромной комнате, полной зеркал, и знаем, что на самом деле мы не существуем, потому что ни в одном из зеркал нет наших отражений. Как ты думаешь, что это значит?

        Мамухов хмыкает и ничего не отвечает. Я включаю свет. Он рассматривает потолок, пускает кольца дыма и улыбается как блаженный.

        - Чего тебе хочется от жизни, Мамухов?

        - Серьёзно?

        - Как знаешь.

        - Чтобы я стал богатым. Потом, чтобы женился на сексуальной девушке и чтобы у нас было двое детей. Мальчик и девочка. А потом, чтобы они стали известными киноактёрами.

        - Ты  честолюбив, Мамухов.

        - А ты?

        - А я нет. Я просто хочу умереть раньше, чем ты.

        - Почему?

        - Не знаю.

        Я вру. Я не могу представить, как буду стоять над ямой, пахнущей свежей глиной, и слушать, как стучат и перекатываются по крышке гроба комья земли, а в нём, в этом гробу, заколочен Мамухов...

        Мамухов накидывает полушубок и на цыпочках подходит к двери.

        - Ты куда?

        - Надо позвонить.

        Я смотрю на часы.

        - Обалдел? Четыре чвса утра.

        Он подносит руку с часами к лицу и склоняет голову набок, как подслеповатый сеттер.

        - Действительно.

        Он опускается в кресло и сидит неподвижно минут пять. Взгляд его блуждает по комнате, потом останавливается на окне. Сигарета гаснет.

        - Ты, Мамухов, похож на Гамлета.

        Он вздрагивает и спрашивает безо всякой связи с моим высказыванием:

        - Слушай, от менингита умирают?

        - Умирают, - просто говорю я. - Но редко.

        Мамухов молчит. Смотрит в окно и молчит. Но я догадываюсь, что он осуждает меня за столь равнодушный. по его мнению, ответ. Этот чудак думает, что я должен падать в обморок, когда кто-то незнакомый мне умирает от менингита!

        - Давай спать, - говорит Мамухов, и я выключаю свет.

        Метель за окном приутихла. Снег сыплется ровной стеной, крупные хлопья покачиваются в воздухе и, кажется. скрипят наподобие древних фрегатов. Сквозь окно в комнату проникает молочный холодный свет. Можно различить небольшой покатый лоб Мамухрова, календарь на стене, ящик на радиоле. Во сне я вижу огромное зеркало, по которому ползёт тонкая трещина...

        Утром Мамухов исчез бесследно. Может, взялся за осуществление какой-нибудь бредовой идеи, а может, просто никого не хотел видеть. Моё отсутствие его совершенно не волновало. Мы с Мамуховым отлично обходимся друг без друга.
Иногда мне вообще кажется странным, как у нас хватает терпения целыми часами болтать о пустяках.

        Как ни хорошо мне без Мамухова, но всё же первого января я надеваю шубу и иду проведать его. Пустынные улицы безлики, словно умерли после бессонной ночи. Разбуженные скрипом шагов подворотни сердито зевают вслед. Проносится навстречу пустой троллейбус, похожий на шального пса. По проезжей части идут два подвыпивших парня с гитарой. Я сворачиваю в нужный мне переулок, поднимаюсь по затоптанной лестнице на третий этаж и нажимаю кнопку звонка. Дверь не открывают, и я принимаюсь колотить в неё кулаком. Потом подключаю правую ногу. Наконец, дверь распахивается, и я вижу Мамухова в трусах и майке. Вид у него совершенно дикий.

        - Что? - спрашивает он. - Ты откуда? Уже утро?

        Я киваю и прохожу мимо него в комнату. Остановившись у стола, жду Мамухова. Он возвращается из прихожей и, болезненно кутаясь в одеяло, садится на измятую постель. Я смотрю на его небритую физиономию и почему-то вспоминаю затоптанную лестницу, ведущую на третий этаж.

        - Что случилось? - спрашивает Мамухов.

        - Это я должен спрашивать, что случилось, - говорю я. - Тебе пора побриться.

        Он проводит ладонью по щеке.
       
        - Предрассудки...

        Я слышу, как в кухне урчит холодильник. Мне становится не по себе, так как я никак не могу сообразить, зачем же я всё-таки сюда пришёл? Мамухову хорошо. Он сидит себе и молчит. и это его дело. Хитрец! Ждёт, когда я начну нести какую-нибудь дичь, а он глянет на меня, как на помешанного, и съязвит в мой адрес...

        - У тебя обои новые.

        - Нет, старые.

        После некоторого раздумья я киваю на дверь в соседнюю комнату.

        - Отец где?

        Мамухов неопределённо пожимает плечами. Я беру со стола листок бумаги - и краснею от неожиданности. На листке старательно выведены Мамуховской рукой две строчки, служащие, очевидно, началом стиха:

                Декабрь. Часы. Том Шекспира. Не спится.
                Качается маятник древних стихов.

        - Твои?  - взмахиваю листочком.

        Он задумчиво рассматривает протянутую к нему руку и тихо-тихо говорит:

        - Понимаешь, я теперь совсем один.

        - То есть как? - дежурно спрашиваю я.

        - Вот так. Положи, где взял.

        Я ни с того ни с сего начинаю злиться и ору на него:

        - Ты можешь объяснить толком, что произошло, чёрт губастый? Я переживаю за него, где он, что с ним, прихожу к нему домой - а он начинает играть со мной в отгадки! Думаешь, я тут буду с тобой рассусоливать? Ищи дурака в зеркале.

        - Тоже мне, праведник, - презрительно говорит он и выходит из комнаты.

        Я плюхаюсь в кресло. Долго раздумываю, хлопнуть дверью или нет? Раздражение потихоньку улетучивается, а решение всё ещё не принято. Как это ни глупо, но я действительно не понимаю, что происходит с Мамуховым.

        - Ты разругался с отцом? - кричу я через комнату.

        Мамухов возникает в дверях, одетый в свой вечный полушубок.

        - Ты - малыш, - говорит он. - Поехали.

        Два часа мы трясёмся в автобусах. Мамухов кутается в дублёнку и молчит. Автобусные окна заляпаны жёлто-коричневой грязью, отчего в салоне кажется ещё тесней и неуютней,  чем на самом деле. Наконец, водитель объявляет конечную остановку. Мы вылезаем на свет божий... Перед нами ворота, такие огромные, что можно сказать, что никаких ворот, в общем-то, и нет. Мамухов обводит взглядом белое пространство, разбитое на крохотные участки, и произносит:

        - Говорят. вчера старый год сменился новым...               
       
        Потом он ведёт меня по узкой дорожке между решётчатыми оградками, присыпанными снегом. Кое-где за оградками копошатся чёрные фигуры. Я не решаюсь рассматривать их. Почему-то я чувствую себя виноватым в том, что они по ту сторону ограды, а я - по эту.

        - Откуда ты знаешь дорогу? - глупо спрашиваю я. Мамиухов не отвечает.

        Там, где мы останавливаемся, нет решётчатой ограды, припудренной снегом. Есть только белый холмик с торчащей из него металлической табличкой и разбросанными кругом рыжими комьями смёрзшейся глины. Мамухов устало опускается на снег. Полушубок его распахивается, и он становится похож на курицу, растерявшую цыплят.

        - Говорят, чтобы вырыть яму, землю сначала отогревают, - говорит он и берёт в руку рыжий ком. Наверное, ему хочется проверить, сохранилось ли в нём тепло. Я отворачиваюсь.

        Далеко над чёрной полоской леса ползёт самолёт. Сюда долетает басовитый гул, словно дрожит туго натянутая струна. Мамухов смахивает снег с таблички. Я читаю имя и две даты. Мамухов вытирает нос рукавом.

        - Ей было семнадцать лет. Милая и прекрасная девочка. Потом неожиданно менингит. Я в больницу не ходил. Боялся. Врачи говорили, что есть надежда.

        Мы долго молчим. Кругом белизна и тишь. Только в пустом воздухе звенят колокольчиками лопаты.

        - Ты забыл у меня свои яблоки. С ними всё в порядке. Они стоят на радиоле. Можешь забрать.

        Мамухов кивает:

        - Я просверлил в ящике дырочки. Яблоки не должны испортиться.

        Мои руки берутся за отвороты его полушубка.

        - Только не говори, - шепчу я, притягивая Мамухова, - что вёз эти яблоки для неё. А то я заплачу.

        Мамухов всхлипывает и тыкается лицом мне в грудь. А я умолкаю. Умолкаю надолго, может, на час, может, на весь день. Ровно настолько, насколько потребуется. Я вообще могу молчать целую вечность. И к тому же, я никогда не произношу лишних слов. За что и ценит меня Мамухов.







                Москва, 1977 год