Одиночество и дождь. Сергей Адлыков

 
         Дождь не переставая лил за окном. Серый рассветный туман плющился о стекло, за которым смутные тени деревьев уныло качали тяжелыми мокрыми ветвями. Горы, обступившие город, посерели и угрюмо смотрели на суету жизни. Первые пешеходы, заслонившись зонтами, уныло брели по лужам. А небо не давало никаких надежд, оно было затянуто плотным покрывалом туч, и лило, лило влагу - изматывающие, мелко моросящие слезы неба - на горы, дома, на поникшие головки цветов.

         Как всегда, старик проснулся от боли. Сон был тяжелый, рваный, состоящий из пестрых лоскутьев воспоминаний, мучительных и горьких оттого, что это было прошлое, которое, как известно, не вернешь, и здесь боль явилась спасением. Она пронзила худое и дряблое тело старика, ударила в скрюченную, израненную руку, вгрызлась в иссохшие кости позвоночника, и старик, застонав, проснулся.

         За окном монотонно шумел дождь. Его безжалостные капли выбивали барабанную дробь из жестяного карниза. «Вот отчего снились барабаны»,— усмехнулся старик. В полутемной комнате, со стены, на старика смотрели с фотографий десятки серьезных и улыбающихся глаз. Все фотографии были вделаны в одну общую раму под стеклом, и только один снимок немолодой, с пронзительным взглядом женщины, висел отдельно.

- Здравствуй, Уля, - сказал старик.

Боль не отпускала, и старик, скрипнув зубами, поднялся. На кухонном столе была записка: «Тихоныч, завтра ждем. Петр».

- Завтра это, значит, уже сегодня, - подумал старик, и тут же рассердился, - записки пишет, словно я совсем из ума выжил, будто я ничего не помню.

         Сегодняшний праздник старик не очень любил, то есть раньше это был самый светлый, самый великий день его жизни, но со временем он становился все печальнее и печальнее. С каждым годом этот праздник встречало все меньше и меньше друзей, а показухи и сюсюканий, которых старик не мог терпеть, становилось все больше.

- Особенно в последнее время, - ворчал про себя старик, - болтуны, одни болтуны, наговорят, наобещают, а потом хрен что допросишься. А ведь на следующий год опять полезут на трибуну, опять обещать будут, хоть бы уж не лезли, а дали бы по-человечески встретить праздник. Может, вообще не пойти?

В это время в дверь позвонили.

- Ты чего? Еще не одет? А ну, давай, быстрей, - затараторил с порога небольшого роста старичок.

- Петро, да у меня... у меня вот рука что-то болит. Может, я не пойду, а?

- Сдурел, Тихоныч. Давай, давай, одевайся. Ждут же, наши уже все поехали.

- Ладно, сдаюсь.

         В переполненном автобусе строгая высокая женщина поднялась и уступила им место.

- Сиди, сиди, дочка, - засуетился старик.

- Как же, дедуль, сегодня праздник, садитесь, пожалуйста.

- Садись, дед, - загудел автобус.

Растерянно оглянувшись, старик неуклюже сел.

- Видал, Тихоныч, уважают! - Засмеялся Петр.

Старик ничего не ответил, ему было неудобно, что он невольно стал объектом внимания всего автобуса. Кто-то, шумно дыша перегаром, навалился над стариком всем телом:

- Люблю, я, вас, дед, ветеранов. А место уступили, так ты садись, потому что в обычный день они на тебя даже и не посмотрят, так что сиди, дед, пока есть возможность, сиди! - И пьяный с руганью полез на выход.

- Ведь прав, змееныш, а? - Подтолкнул его Петр.

- Да, ну, их! - Отмахнулся старик.

         На остановке «Парк Победы» вышел почти весь автобус. Многие были с цветами. Старушки-вдовы в черных платках, низенько пригнувшись к земле, мелко семенили к памятнику. Площадка перед Вечным огнем была наполнена празднично одетым народом. Дождь на время перестал, и из рваного покрывала туч выглянуло бледное солнце.

- Филат Тихоныч, Петр Иваныч! - Крикнули им из небольшой, блестевшей орденами и медалями, группы ветеранов. - Идите сюда.

На импровизированной трибуне, меж тем, менялись ораторы. Старик не особенно вслушивался в их речи. До слуха долетало:
«Милые... Родные... Спасибо...» - и так далее. А одна дама, с необъятным бюстом, даже прослезилась.

- Видал, - шепнул ему Петр, - плачет, а я у ней три дня машину дров выбивал.

- Выбил?

- Куда там! Пока соседа не попросил. Почти полпенсии ушло.

- Ты знаешь что, Петь, я пока до земляка схожу, и скоро приду.

И, чувствуя нарастающее, непонятно откуда взявшееся раздражение, старик выбрался из толпы. Пройдя по небольшой аллее, где были установлены бюсты Героев Советского Союза, он остановился перед одним. Мимо него смотрел на мир молодой паренек в пилотке.

- Здравствуй, Семен, - тихо сказал старик...

                * * *
         ...В предрассветном тумане, как по широкому лугу, скакали кони. Вдалеке шумела река, ветер бил в лицо, дышалось легко и свободно. Седла не было, и лёгкое мальчишеское тело нещадно билось о спину коня.

- Сёмка-а! Подожди!

- Не отставай, Филька, не отставай! – Кричал, обернувшись, Семен, и его живые, а не бронзовые глаза, весело сверкали в улыбке...

                * * *
- Так и не догнал я тебя, Семен! - Старик до боли всматривался в знакомые и вместе с тем незнакомые черты бронзового человека, узнавая и не узнавая того паренька, который смеясь кричал ему: «Догоняй!».

          Потоптавшись перед бюстом, старик неловко повернулся и пошел туда, где динамик разносил peчь очередного оpaтopa, где возбужденно гудела праздничная толпа. Снова стал накрапывать дождь, и старик почувствовал, как заныла рука, и тупая, ноющая боль вгрызлась в поясницу.

- Ты чего? - Встревожился Петр, взглянув на побледневшее лицо друга, - ну-ка, пойдем, присядем.

- Вы куда, товарищи? - Спросил кто-то.

- Филату плохо, мы пойдем, присядем.

- Может врача вызвать?

- Нет, не надо, - слабо махнул рукой старик, и, опираясь на Петра, побрел к скамейке. Со стоном сел, баюкая руку на коленке.

- Да, брат, тебе лечиться всерьез надо, - сказал Петр.

- Ну, их, - махнул в сторону трибуны здоровой рукой Филат и поморщился.

- Это с, 44 - го, да? - спросил Петр.

- Угу, - кивнул головой старик и прикрыл, глаза.

                * * *

          …Первая рота, бегом марш! - послышалась в темноте команда, и трапы застонали под сотнями пар ног. Морские пехотинцы грузились на транспорт, чтобы под покровом ночи высадиться на западном берегу острова Сааремаа и добить находившуюся там разбитую, истерзанную, но не сдавшуюся группировку противника. Эта группа, выбитая с материка, раненым зверем металась по острову, круша и уничтожая все на своем пути. Они приговорили себя к смерти и бились жестоко, до последнего. Наша танковая дивизия выбила их с главного города острова Курессааре, и они хлынули вглубь его, сметая все живое.

- Враг жесток, опасен, он понимает, что ему крышка, и поэтому будет драться втрое сильнее, тем более, там почти одни эсэсовские части, а они-то знают, что им терять нечего, - звучал в ушах хрипловатый голос командира бригады морской пехоты Обухова. - Высаживаемся у деревни Техумарди, там мелководье и место для высадки удобное, перерезаем дорогу и ждем танкистов из города. Они уже никуда не денутся, мы их запечатаем на полуострове... хм, острова. До рассвета высадиться и оседлать дорогу. Ясно?

- Товарищ старший лейтенант, товарищ, - кто-то толкал за плечо Филата.

- Что? Что случилось? Капитан велел приготовиться к высадке.

- Понял.

Ветер гнал большие волны, и они с шорохом ударялись о борт транспорта. Бойцы, скрючившись от ветра и холода, тесно лежали на палубе. Вокруг была  кромешная мгла. Первая ноябрьская ночь 44-го года плакала мелким, моросящим дождем.

- Приготовиться к высадке, - перекрывая шум моря, - закричал Филат.

- А, где же берег?

- Туды его мать, куды высаживаться, одно море кругом, - послышались встревоженные голоса.

- Может тебе еще адмиральский катер подать, дубина, чтобы до берега, как барон дошел?

- Ха-ха-ха

- Ох, и искупаемся, братишечки.

- А мыло взял, охламон?

- Может быть, тебе веник ишшо…

Отворачиваясь, от ветра бойцы кучно стояли у бортов и ждали сигнала к высадке.

- Пошел! - напрягаясь заорал Филат, и первым ухнул за борт по грудь, в ледяную воду.

- А-а-а-х, ы-ы-ых, у-у-х, ты, - слышалось вокруг.

Вытянув руки с оружием над головой, морские пехотинцы, как брели к берегу. Волны захлестывали с головой, мешали идти, сбивали с ног. Брели долго, постепенно становилось все мельче и мельче. И вот уже первые шумно дыша, выходили на берег.

         Деревня спала. Ни в одном из домов не горел свет, только заливались лаем собаки на, неизвестно откуда взявшихся, людей. Когда вся рота вышла на берег, Филат повел ее к дороге.
Вся темная водная гладь залива была заполнена движущимися точками - высаживалась бригада. Даже обоз с лошадьми, полевыми кухнями, санбатом, и другими службами, с матом и ржанием, тоже высаживался на неприветливый берег. Хлюпая мокрой одеждой, морские пехотинцы, мелкой рысью, пытаясь по пути согреться, бежали к дороге.

- Стой. Разжигай костры, - скомандовал Филат.

И рота кинулась в сосновую чащу. Вскоре затрещали костры, и морские пехотинцы, дрожа от холода, тесно обступили их. А бригада все выходила и выходила и воды.

- Товарищ командир, шум слышите? - Крикнул ему кто-то из бойцов.

Прислушавшись, Филат уловил доносящийся из-за поворота гул. «Город в другой стороне, - подумал он, - кто же это может быть? Неужели немцы?»

Гул надвигался, и уже по темному строю высоченных сосен, заметался беспокойный свет фар. В роту прибежал посыльный от командира бригады.

- Что это, товарищ старший лейтенант?

Филат не успел ответить, из-за поворота выскочила приземистая громада танка.

- Немцы, мать их! - Ахнул боец и побежал назад.

- К бою! - Закричал Филат. И рота рассыпалась по обочине.

За первым танком выскочил второй. Потом третий, потом еще, еще… Их броня была густо облеплена пехотой.

- Сколько же их по наши души? - Подумал Филат, и громко дал команду:

- Гранаты к бою!

         Бригада высаживалась уже бегом, сразу начиная наспех окапываться у околицы деревни. С плотов вытягивали пушки-сорокопятки и рысью, бегом, ставили на прямую наводку. Разбуженные жители деревни, лопоча что то непонятное, в панике покидали дома. Слышен был плач детей, лай собак, тревожное мычание коров, и все это перекрывал нарастающий гул. Это шла смерть.

         Под первыми двумя танками лопнули гранаты, и они, распластав по дороге гусеницы, вздрогнув, остановились. Пехота была сметена с брони ураганным огнем. Остальные танки ринулись, валя деревья и сминая кустарники, на деревню. Стрельба превратилась в сплошной грохот. Словно снопы соломы, вспыхнули дома, и стало светло, как днем. В кроваво-красном отсвете пожарища метались тени, трассирующие пули прошивали ночное небо в разных направлениях, слышался лязг и грохот. Только тела погибших лежали на мягком эстонском песке, тихо и неподвижно.
         Две силы столкнулись грудь с грудью. Немцы рассчитывали танковым, бронированным кулаком смять и уничтожить морских пехотинцев, но они выдержали этот страшный удар. Около десятка танков полыхали, и пламя от них вертикально уходило в небо. Тогда в атаку, в полный рост, ринулась немецкая пехота. Навстречу ей из темноты, из опаленной и сожженной пламенем деревни, зажав во рту ленточки бескозырок, в полосатых тельняшках, на отборных парней из Германии пошли морские пехотинцы. Началась рукопашная нечеловеческая битва, начался знаменитый техумардинский ночной бой. Бились молча прикладами, штыками, ножами, саперными лопатками, и только последние вскрики умирающих слышались среди ударов и тяжелого дыхания сотен людей.

         Во время боя Филат потерял фуражку, и так же, как все, в одной тельняшке, зажав в одной руке лопатку, а в другой нож, с хрипом бил и бил по какому-то сплошному месиву лиц, рук и тел.

         Рядом деловито орудовали прикладами обозники. Всем им было по 45 годов, и они плотной группой, действуя винтовками, как дубинами, пробивали бреши в густой толпе немцев. Плотные, низкорослые, почти все сибиряки, они были зажаты немцами, и после жестокой схватки изрублены и изрезаны.

         Среди них, был мой дед Михаил Петрович Адлыков, ему было 44 года,
         и умер он от ран 30 ноября 44 года. Вечная им всем память!

         Сначала Филат почувствовал дикую боль, пронзившую его поясницу и, падая, он успел заслониться рукой от эсэсовского ножа, как в голове вспыхнула и разорвалась тысяча солнц.

                * * *

         …Открыв глаза, старик еще раз кивнул головой, и сказал: «Да, с сорок четвертого».

         Потом они сидели на квартире у одного ветерана, и меньше всего говорили о войне. Больше ругали правительство, цены, вспоминали прошлое житьё -бытье и умерших ветеранов-фронтовиков. Пили водку и быстро хмелели. Им было обидно и непонятно, что же это произошло в их родном отечестве, которое они, не щадя своей жизни, обороняли в тех далеких, как молодость,  сороковых.
Поддерживая под локоть опьяневшего Петра, старик брел домой. Дождь все моросил и моросил, и под фонарями его капли серебряными струями ложились на темный асфальт.

         На следующее утро, взяв старенький зонтик, старик поехал на кладбище. Среди сотен оградок он нашел своих. В одной ограде две могилы: жена и сын.

- Здравствуйте, мои родные, - поздоровался старик и сел на скамейку.

Жена не хотела почему-то своей фотографии на памятнике, а вот фотографию сына он все-таки сделал и теперь тот, смотрел на мир все такими же улыбающимися глазами, как и двадцать лет назад.

Сын, сыночек! Когда родился, так отчаянно кричал, шумный был, рано ходить и говорить начал. Потом уже школьник - драчун и забияка, но учился хорошо. Вечно оцарапанные коленки и две самые любимые вещи в мире: футбол и книги. Из армии пришел, не дал с матерью опомниться, бах, сразу после первого курса военного училища, женился. Правда, девочка хорошая попалась, даже когда его не стало, долго открытки к праздникам присылала, но жизнь есть жизнь, вышла замуж и живет где-то на Севере.

А тогда долго детей у них не было, и старик как-то смущенно улыбаясь, сказал:

- Сынок, вы уж там, когда нам внука подарите?

А, сын, беспечно махнул рукой и, весело рассмеявшись, ответил:

- Попозже, батя, все усеется, сейчас не модно рано детей заводить.

Старик удивленно хмыкнул:

- Уже и на это мода появилась.

- А как же, батя! Мода сейчас на все.

          А потом был тот страшный день, когда жизнь старика раскололась и рассыпалась вдребезги. В апреле 1984 года, в Пандшерском ущелье пал смертью храбрых, командир разведроты 357-го парашютно-десантного полка, капитан Телечинов.

          Потом был туман: удар у жены, дикие истерики невестки. Что и говорить, любили они друг друга очень. И страшная боль, раздиравшая сердце. Тогда и выплакал старик все слезы. Прятался от людей и был в тоске, как загнанный волк, кусал в кровь губы и руки, и в бессчетный раз раздирал его рот вопрос: «Почему? Что плохого сделал его добрый и жизнерадостный сын? Почему в мирное время пресекся его корень, почему не будет продолжения его рода, и для чего он один, как выдернутое из земли с корнем дерево, живет еще на земле, где не осталось ни одного родного человека?»

          И вспоминались ему старенькие мать с отцом, умершие сразу после войны, и ясно видел он лица своих двух лихих братовей, геройски погибших на фронте, и сына, почему-то весело улыбающегося, и жену - свою единственную навсегда любовь, ее грустное и милое лицо.
          Вновь и вновь возвращался старик в то далекое и жаркое лето 45-го года, когда она, девчонка с загорелыми коленками, дерзко глянула на него, фронтовика-инвалида в орденах и медалях, своим пронзительным взглядом, и дрогнуло сердце отставного капитана. Смутил его огрубелую душу этот ясный девический взгляд, и потерял лихой морской пехотинец покой.

- Уля, пойдешь за меня замуж? - Смущаясь, спросил он.

- Пойду, Филат Тихонович, - тихо сказала она, и обожгла, взглянув до головокружения своими черными глазами.

         Потом была жизнь со своими радостями и огорчениями. И вот больше не стало радости и надежды. Она ненадолго пережила сына. На похоронах старик не плакал, он, будто застыл в своем горе, окаменел. Целыми днями глухой и немой сидел в своей комнате. Старик мужественно принял удар судьбы и боролся с ней один на один, как солдат, как тогда в 44-м, когда его роту зарыли в мягкий и влажный прибалтийский песок.

         Обхватив руками свою седую голову, молча сидел старик у двух могил. Дождь косыми полосами падал на землю. Он барабанил по согнутой спине старика, где поселилась боль, оставленная немецким ножом.
         Неожиданно тучи расступились, и выбежало яркое солнце, воздух стал терпким и влажным. Старик смотрел на начавшие расцветать цветы на могилах, на молодую березку, грустно склонившую свою зеленую кудрявую крону.

          Зонтик забыто лежал на скамейке, да он и не был нужен старику.
 

*****************************************
На ФОТО (военная фотохроника) - советские морские пехотинцы.
Взято из интернета - спасибо автору.