Бездна. Глава 4-11. Паук несчастный

     Утром я проснулся. Мы лежали под импровизированным одеялом. Я слушал нежный голосок и размышлял: сон это или не сон?

     — Эта ночь все перевернула в моей жизни. Как я могла обходиться без этого?

     — Алинка, ты ещё не спала?

     — Спала. Я только что проснулась… И сразу захотела.

     Я ещё опасался, что сонная дымка рассеется, и я окажусь дома в своей постели. Но ничего не исчезало. Я мгновенно вскочил, сгрёб её в объятия и жарко прижал.

     Потом целовал её самые нежные местечки, доводя девочку до исступления. После, удовлетворённый, лежал, обняв её, и размышлял о месте секса в жизни: секс — приятное и важное, но дополнение к настоящей жизни? Или самое важное и даже вся наша жизнь? В это время она, обняв меня и непрерывно целуя, говорила о радостях секса.

     Почти целый день, с небольшими перерывами на банановый обед, мы только и делали, что обнимались. Искать и готовить настоящую пищу не хотелось.

     Мы занимались “мягким” сексом, без настоящего полового акта, исходя из несоразмерности взрослых и детей. Я старался доставить ей максимум удовольствия, чтобы не разочаровать девочку.

     Иногда я испытывал муки совести — хоть бы повременил положенные сорок дней траура — ради девочки.

     Лишь глубокой ночью, полностью удовлетворённые, мы заснули.

     Наутро, едва проснувшись, я услышал:

     — Я всё думаю, как могла раньше без секса обходиться. Разве что ничего об этом не знать, тогда ещё можно…

     Она обнимала меня и целовала мои губы и щёки. И так мило ворковала, что я сразу принялся за дело: доставлять удовольствие ей и себе.

     — Мне девочки говорили, что взрослые сексом занимаются, я им не верила. Теперь сама убедилась. Так здорово! Я им про секс расскажу — закачаются.

     — Вообще-то такое не стоит афишировать, — сказал я из чувства самосохранения — вдруг ещё придётся вернуться на большую землю.

     — Не бойся! Никто лишнего не узнает. А правда же здорово! — и она взобралась на меня и стала целовать губы, щёки…

     В ответ я целовал её с головы до ног. Наш секс был “мягким”, но разнообразным. Она смеялась и тоненьким голоском говорила безумно желанные слова. Каждый раз ласками я доводил её до исступления.

     — А правда, что монашки никогда этим не занимаются?

     Я не хотел отвечать. Было так хорошо, что я не хотел больше ни о чём думать.

     Вечером мы лежали на одеяле, блаженно прижавшись телами друг к другу.

     — Когда мы познакомились, ты назвал себя волшебником. Теперь я точно знаю, что это правда — такое чудо мне никто никогда не делал.

     — Ты тоже волшебница, потому что с тобой я безумно счастлив.


     Я удовлетворял накопленную за полтора десятилетия страсть, но сквозь безумие с огорчением видел: та, которая была и идеалом-мечтой, и исполнением похоти, становилась самой пошлой и отвратительной проституткой. Гнусные повадки похотливой твари радовали совсем недолго. Я удовлетворял свою страсть, делая вид, что таким образом отвлекаю её от траура по погибшему в морской пучине отцу, от тоски по родине, маме и подружкам. Я удовлетворял страсть всё более страстно и рьяно, как бы говоря себе и ей — так вам и надо. Я пока ещё думал в первую очередь об её удовольствии, я упражнялся в изыскании способов доставить ей максимум наслаждения, но — так ей и надо — делал из неё тупую машину для получения кайфа.

     Порой я плакал о том, как быстро загубил её чистую душу — и себя сделал этаким механизмом. Я словно с цепи сорвался — носился по кругу и не откликался на голос разума.

     Я ужасался от мысли, что так быстро смог растоптать и испоганить детскую душу, заглушая раскаяние доказательствами, что это она — такая похотливая тварь. Что и без меня, одна на острове, стала бы такой же развратной. И если бы мы остались дома, всё равно среди пошлости жизни она узнала бы о ещё больших извращениях. Только там это сопровождалось бы пошлостью и гнилыми словами, а здесь — романтика возвышенной любви, питаемой соками жаждущей плоти.


     Столько дней подряд она ни о чём больше не говорила. Моя любимая девочка, мой идеал, моя Алинка, познав секс, больше ни о чём не хотела думать. Любой разговор она сводила к сексу. Она липла ко мне, не оставляя даже на минуту.

     Я пытался читать ей на память стихотворения, учить математике, но все попытки разбивались о секс: разговоры о сексе, занятие сексом…

     — Как я раньше об этом не знала? — Она одной рукой обнимала меня, другой держалась за… Даже ночью не может отпустить! — с раздражением думал я о столь желанном прежде, а теперь раздражающем “жесте”.


     Каждое утро, проснувшись, она щебетала:

     — Я всё думаю, как девочки из нашего класса могут без секса обходиться. Если ничего об этом не знать, тогда можно… — Она опять обнимала меня и целовала мои руки, грудь, живот…

     Она ли это, кого я боготворил и считал святой?!

     Раньше я слушал непрерывный лепет Алинки о сексе и размышлял: секс — это приятное дополнение к жизни, или жизнь — это досадное приложение к сексу? Но через месяц я думал иначе: секс — это досадная потребность организма, вынуждающая нас ломать жизнь по прихотям тела.
     Я ужасно раздражался, когда Алина говорила слова член, секс, которым сам когда-то научил. Я стал ненавидеть Алинку, хоть и не показывал вида, и занимался с ней сексом только лишь когда она меня весьма искусно возбуждала.


     Я проснулся раньше Алины. Пока она спала, я бродил по зарослям, отдыхая от непрерывного секса. Я наслаждался пением птиц, видом цветущих кустарников.

     Дорогу мне перегородила изящно выделанная паутина. В центре узорного паутинного круга билась большая оса. К ней уже спешил паук. Неожиданно оса вонзила в паука жало, схватила паука цепкими лапами и полетела куда-то вдаль, натужно жужжа под тяжестью добычи. Паук пытался выструить липкую паутину на крылышки осы, но от яда у него уже угасли жизненные функции.

     Без злорадства, с сочувствием я смотрел, как паук вслед за осой скрылся в шаровидном осином гнезде.

     Вот и я — паук несчастный… Я сплёл паутину из своих дурацких мечт и сам в неё попал. Быстрее бы корабль или хоть утлая лодчонка.


     Через несколько месяцев Алинка разбудила меня плачем:

     — Там корабль! Они нас заберут отсюда! Я не хочу уплывать! Давай спрячемся.

     — А домик? Дымящийся костёр рядом? Нас всё равно найдут. Разве ты не хочешь домой? — я был рад, что нас, наконец, заберут отсюда — так опротивел непрерывный секс и бесконечные разговоры о нём.

     Но на корабле оказалась милиция. Начальником милиции почему-то был Виктор Семёнович.

     — Виктор Сливович, когда вы успели перепрофилироваться? — бормотал я. — Зачёт по философии я сдам, как только съем завтрак.

     — Какой завтрак? Ты исключён из университета. Это как ты меня назвать изволили-с?

     — Простите, Виктор Семёнович… Но вы теперь не преподаватель философии. Не декан факультета. Вам теперь никакого дела до моих отметок нет! И как я вас называю — всё равно: на острове стыдиться некого. На необитаемом острове даже закона нет, поэтому — кушать меня извольте-с! — ехидно съязвил я. — Закона нет. Возраст вступления в брак никем не регламентируется.

     — Я знаю про твои похождения и преступления! Психиатр под пытками всё рассказал!

     — Но моей вины здесь нет! Всё дело в отсутствии на острове закона!

     — Закон незыблем!


     Я ворочался на нарах в портовой тюрьме. Кто-то за стеной отбивал чечётку.

     — Стража, можно потише?

     Если я буду вести себя тихо, то мне скостят срок за примерное поведение. Да плевал я на их подачки!

     — Эй, стража, умерьте прыть! Вы что там, пляшете от радости, что я попался?

     Пол ходил ходуном. Мои тюремщики продолжали плясать, не обращая внимания на мои возмущения. Пляска была асимметричной — видно, у кого-то из плясунов деревянная нога. Или все калеки? — на гражданской иначе не бывает.

     Я открыл глаза и обнаружил себя внутри замкнутого пространства. Двухъярусные нары. Если я в вагоне, то меня везут к месту заключения?

     Я выглянул в грязное окно. Посмотрел из своей клетки вниз и увидел проводника. Хитрый проводник приоделся в железнодорожную форму и прикинулся, что он тут ни при чём.

     — В какую тюрьму меня везут? — едва не спросил проводника, но решил не выдавать себя: если проводник ничего не знает от моих преступлениях, я его перехитрю! Я просто спросил: — Где я?

     — Хабаровский край миновали.

     — В какую сторону едем?

     — Во Владивосток, — проводник понимающе кивнул и пошёл дальше.

     Я не соображал, где закончились мечтания, где начался сон. Хорошо, что остров только привиделся. А если бы это случилось на самом деле… Вёл бы я себя иначе?

     Пришли парни, мои спутники, принесли чай и бутерброды с колбасой. Они простодушно поверили в мою болезнь.

     — Как себя чувствуешь? — это было сказано с такой заботой, что я от стыда стал медленно проваливаться сквозь пол вагона прямо на рельсы: за душевное участие я отблагодарил их ложью.

     Чтобы чуточку загладить вину, я высказал витиеватое признание в дружбе, какое смог придумать в этот момент.