Побег

                Деду жены – Евдокиму Федосееву  посвящается      
               
               Пот слеплял веки. Перед глазами то и дело высверкивали мириады искр. Они вылетали из самых зрачков и продолжали лететь вперёд, расходясь кругами, постепенно растворяясь, превращаясь в чёрное пространство. В такие моменты бегущий совсем переставал видеть. Он натыкался на стволы молодого березняка, ветки хлестали и секли лицо. Валежник путался под ногами - дорывал и без того разодранное галифе. Гимнастёрка превратилась в обрывки мокрых тряпок. Казалось, они и держались на теле только потому, что прилипли к нему. Дыханье отсутствовало. В горле стоял непроглатываемый, невыплёвываемый, непродыхиваемый жгучий ком. Из гортани вырывался то хрип, то стон, то какое-то щенячье поскуливание.
               Опять наплыла и залепила зрение чернота. Беглец упал, споткнувшись о поваленное сухое дерево, до крови разбив пальцы на босой ноге. Эта боль, в других обстоятельствах, заставившая бы любого человека вскрикнуть, теперь лишь как-то далеко и тупо отдалась в мозжечке. Но всё равно заставила Евсеева на минуту прийти в себя.
                Затравленно оглядевшись, он увидел, что стоит на краю старой вырубки, сплошь утыканной трухлявыми пнями и заваленной засохшими ветками. Лес кончился. Над вырубкой плавилось солнечными лучами июльское голубое небо. Что ждёт его впереди? Степан прислушался. Лай собак уже не сливался в сплошное рокотанье, а слышался отчётливо и грозно. На мгновенье память воспроизвела трупы двух недавних беглецов - истерзанные и окровавленные. Исполосованные когтями спины. Он знобко поёжился.
                ...Длинный мосластый обер, осанкой похожий на вопросительный знак и голосом гермафродита, препаршивейшим акцентом прогундел двум солдатам в грузовике, указывая под проволочное ограждение территории временного лагеря:
                - Просай! Пусть русиш Ваня посмотрейт на сфой камерад и накручивайт себе на усы, - всем своим видом он дал понять, что за прошедший год войны успешно изучил русские поговорки и может удачно шутить по-русски.             
                Самодовольно окинул взглядом собравшихся за двойным проволочным ограждением военнопленных, подошедших посмотреть на изуродованные тела своих товарищей. Умиленно заулыбался удручающему молчанию безмозглых славян и своей, к месту вставленной остроте. Повернулся на каблуках и быстро удалился вихляющей походкой, тряся тощим задом бездомного пса.
                Два атлетических молодца с одинаковыми плоскими лицами, засученными рукавами и тупорылыми автоматами, заброшенными за спину, равнодушно (фюрер приказал - мы исполняем), за руки - за ноги, как кули с песком, сбросили трупы под проволочное ограждение. Крикнув шофёру, чтобы тот отъезжал, весело чему-то рассмеялись, поглядывая то на убитых, то на заключённых.
                Кто они - эти беглецы, которые предпочли мучительную смерть от когтей и клыков собак каторжным работам на "Великую Германию"?      
                Один - совсем ещё молодой, светлоголовый и, кажется, с конопушками на носу, лежал, навалившись спиной на другого, в пол-оборота к угрюмо молчавшим военнопленным так, что лица другого не было видно. Левая рука заброшена за голову, правая зацепилась гимнастёркой за проволоку и застыла полусогнутая, как бы в прощальном взмахе. Глаза - полные отчаяния, боли и мёртвой тоски, смотрели поверх голов столпившихся...
                Тогда Евсеева пробила дрожь. Должно быть это ужасно, когда тебя живого рвут овчарки, стервенеющие от запаха крови, преданные своим хозяевам, как последние - фюреру. И вместе с тем рос протест. Где-то внутри, подсознательно, он чувствовал, что подвернись возможность бежать - он её не упустит.
                Страх есть страх, но в каждом из нас живёт надежда: а вдруг! Без которой человек был бы мёртв. К тому же молодость всегда верит в успех. Не верится, что ты можешь умереть, если тебе только двадцать лет. Да и почему ты должен умереть, если тебе только двадцать? Ещё надо столько сделать!
                А главное, после всего пережитого, появилось неукротимое желание бить, крушить, просто раскалывать черепа под этими ненавистными касками. Превращать эти наглые физиономии в сплошное кровавое месиво. Но как? Слёзы бессилия душат. Обстановка - давит.
                Весь жаркий солнечный день, в своём пиршеском хороводе, над трупами отвратительно жужжали мухи. К вечеру потянуло мертвечиной. Этот запах разлагающихся трупов и мысли, что рядом лежат непогребённые, всю ночь никому на территории лагеря не давали уснуть. Никто не находил себе места.
                Утром тот самый сутулый обер, в сопровождении двух старых знакомых солдат и ефрейтора, отобрал пятерых военнопленных поздоровее, куда попал и Степан, и, дав необходимые распоряжения, уковылял...
Мёртвых несли по двое: один за руки - другой за ноги. Пятый нёс лопаты. Зрелище не из приятных. Мыслей - никаких: кроме ненависти к "высшей расе". Солдаты шли сзади, поотстав, с направленными на пленных автоматами. Но, как только отошли от лагеря, и их никто из начальства не мог видеть, расслабились. Вспомнив, по-видимому, вчерашнюю попойку, стали, перебивая друг друга, что-то рассказывать, жестикулируя руками. То и дело употребляя слово "шнапс" и гогоча, словно зажравшиеся гусаки. Толстый ефрейтор с нашивкой за ранение смеялся громче всех, демонстративно раскрывая рот с тремя золотыми коронками на верхних передних зубах. Им нечего было бояться. Что могли им сделать пятеро оборванных русских, руки которых были заняты ношей? Конвоиры веселились с наглостью хозяев положения...
                Треск автомата вернул Евсеева к действительности. Он механически рванулся вперёд. Побежал, уже не ощущая усталости, чувствуя лишь приток сил от открывшегося второго дыхания. Ужасно хотелось пить, но дышать стало легче. Впереди живительной влагой блеснула ленточка реки. Нырнуть! Пить! Плыть! Превратиться в рыбу! Зарыться в ил! Эх, где вы, сказки беззаботного детства: "По щучьему веленью!" С разбегу нырнул вниз головой и... Ах, ч-чёрт! - тупой удар в лоб, разноцветные круги перед глазами, хруст в носу... Приподнялся на колени. Берег, с которого он нырнул, был пологий. Как же он не подумал, что речка может оказаться мелководной? Со свезённого о дно лба и разбитого носа в воду стекали красные струйки, превращаясь в уносящей их воде в малиновые клубящиеся облачка.
                В самом глубоком месте речушка была чуть выше пояса. На ходу пригоршнями плескал воду в лицо, смывая кровь, и жадно пил её, тёплую, не утоляющую жажды.
                Крутой противоположный берег, заросший густым лозняком, казался ему спасительным. Степан на четвереньках выполз из воды и полез к верхушке холма. После выпитой воды как-то резко навалилась усталость. Он ни о чём не думал, просто инстинктивно карабкался, кратчайшим путём преодолевая обрывистый склон. Что ждёт его за этим холмом? Скорее! Скорее! А руки уже не в силах подтягивать измотанное тело. А ноги уже не в силах подталкивать его, облепленное прошлогодней листвой, песком и грязью. ...Голова с запёкшейся на лбу кровяной коркой устало падает на землю. И лишь инстинкт самосохранения заставляет снова и снова выбрасывать вперёд руки, хвататься за кустарник, подтягиваться, заставляет ноги сгибаться в коленях и отталкиваться от кочек пучковатой травы.
                Ближе к вершине кустарник стал реже. Собачий визг и захлёбывающийся лай теперь раздавались, казалось, над самой головой. Евсеев, оглядываясь через плечо, ни на минуту не переставал работать руками и ногами. Вдруг голова его упёрлась в какую-то преграду. Он по инерции рванулся ещё раз вперёд, словно пытаясь пробить препятствие головой. Отчаянье парализовало последние силы, но страха не было. Была хватающая за душу безысходность. Он медленно повернул голову вперёд и, ещё не понимая, что произошло, уткнулся взглядом в начищенный до блеска носок хромового сапога. ...Судорожно зацарапал землю руками, ломая  ногти, и обмяк, почувствовав спиной глядящий в затылок зрачок пистолета. Перед глазами проносились видения первых дней пребывания в плену.
                ...Нестройная колонна голодных военнопленных уже пятые сутки месила апрельскую грязь, орошаемую нудной моросью пополам со снегом. Питались тем, что бросали в колонну женщины из встречающихся на пути сёл. Наконец, наступила передышка. Их загнали в большой, полуразвалившийся сарай и на время оставили в покое. Люди, отыскав сухое место, падали на ветхую соломенную подстилку и забывались в холодном кошмарном сне. Но отдыхать долго не пришлось. Со скрипом растворились ворота. На пороге вырос конвойный - младший офицерский чин. За ним стояли солдаты. Он аккуратно положил на прислонённый к стене у входа трёхногий утильный стол полевую эсэсовскую шинель с погонами старшего командного состава. Рядом бросил буханку хлеба. Затем поставил катушку ниток с воткнутой в них иголкой и положил лоскут материала защитного цвета. С превеликим трудом объяснил разбуженным пленным, что нужно обшить оторванную пуговицу и приладить её на место.
                Желающие получить буханку нашлись сразу: люди не отрывали от неё голодных жадных взглядов. Конвойный милостиво дозволил это сделать молодому сухолицему солдату, легко раненому в ногу. А сам стал прохаживаться взад-вперёд у дверного проёма.
                Что может сделать иголкой воин-призывник, которого, кроме как наспех подшить подворотничок, да пришить-пристебать пуговицу, жизнь никаким швейным премудростям не учила?.. Обшивка получилась абстрактной формы с грубыми внешними швами. Повертев пуговицу в руках, офицер пришёл в ярость. Брызжа слюной, размахивая одной рукой с зажатой в кулаке пуговицей, другой он выхватил из кобуры пистолет и в упор два раза выстрелил в грудь сухолицего. Последний недоуменно вытаращил глаза. Губы его по-детски обиженно задрожали, но, так ничего и не произнеся, он упал навзничь на подломившихся ногах, схватившись за грудь. Толпа военнопленных заволновалась, зароптала. Рой автоматных пуль просвистел над их головами и впился в бревенчатую стену. Желающих обшивать пуговицу больше не было.
                По указанию офицера солдат вытолкал из толпы упирающегося рослого детину с большими длинными руками и пальцами, толстыми, как сосиски. Он долго рассматривал потерявшуюся сразу между пальцами маленькую иголку, не обращая внимание на брюзжащего, размахивающего пистолетом офицерика, как будто не понимая, что от него хотят. Потом, угрюмо вперившись ненавистным взглядом в лицо офицера, разжал пальцы, выронив иголку, и сделал резкий шаг, протянув руки к его горлу... Второго шага он сделать не успел. Отпрыгнувший от него офицер выстрелил ему в лицо, и верзила мешком рухнул на землю.
                Евсеев до войны работал в "Заготсырье". Ездил на лошади по деревням. Сначала с отцом, потом самостоятельно. Собирал у населения утиль: старые медные самовары, тряпьё и шкуры домашних животных. Шил полушубки. Одаривал старательных пацанов - основных сдатчиков старья нехитрыми глиняными петушками-свистульками и разноцветными шарами-пищалками: уйди-уйди. Расточал многообещающие улыбки местным красавицам, от которых иные краснея отворачивались, другие, так же многообещающе и дерзко улыбаясь, не мигая, смотрели в его распахнутые голубые глаза. Иглой он владел так же искусно, как луком и стрелами Амура. А на безотказной старой машинке "Зингер" выводил, бывало, строчки так же старательно, как потом добросовестно строчил из автомата, защищая осаждённый Севастополь.
                И вот, не осознавая почти, что делает, увидев, с какой тщательностью офицер высматривает новую жертву, он сделал шаг вперёд. А, может, ему просто надоели постоянные мытарства под неусыпным прицелом злобных конвоиров, надсадное взлаивание псов, беспрерывное рытьё траншей и укреплений. Надоело рабское существование. Противно было подумать, что он помогает врагу, хотя и помимо своей воли. И он желал свободы, пусть даже ценой освобожденья от жизни. ...А, может, был уверен в себе и не хотел гибели своих товарищей, тем более, если он может её предотвратить.
                Он приложил пуговицу к клочку материала. Старательно, на глаз, вырезал нужный кружок. Обшил края наживочным швом, завернул в него пуговицу, и стянул нитку втугую под самое ушко этой безмолвной виновницы бед. Материал облёг её упруго и прочно. Ещё минута ушла на доработку образовавшихся у ушка складок. И вот уже офицер, ехидно улыбаясь, вертел, внимательно разглядывая пуговицу в руках. Одобрительно повторяя: "Гут. ...Гут..."
                Возвращаясь в строй с буханкой хлеба, под благодарные, успокоенные взгляды товарищей, он ежесекундно ждал выстрела в затылок и будто чувствовал спиной нацеленный в него зрачок пистолета, ощущая при этом страшную слабость в коленях.
                Нет хуже смерти, когда её напряжённо ожидаешь с завязанными глазами или повернувшись к ней спиной. Сделай офицер хотя бы окрик, и Евсеев, наверное, упал бы без чувств от перенапряжения.
                ...Но это не был зрачок пистолета, направленного в затылок. Это был пристальный взгляд пожилого, задумавшегося немца. Может, рассматривая изодранную спину окровавленного беглеца, упрямо рвущегося к свободе, он впервые прислушался к шевелящимся где-то в глубине сознания мыслям о ложности теории "Фатерланд"? А может, это был старый антифашист, соратник Тельмана, выступавший до войны за права рабочего класса Германии?
                - Цюрюк! - услышал Степан тихий, но твёрдо приказывающий голос. Он встрепенулся, не понимая ещё, что это обращение относится к нему.
                - Цюрюк! - голос прозвучал громче и твёрже. Рука стоящего, бьющая по голенищу сапога сломленной веткой, указывала на кустарник позади сапог. Евсеев, подавляя озноб, приподнялся на локтях и, ещё ничего не понимая, обполз сапоги, втащился в кустарник и вжался всем телом в землю.
                ...Собаки неистовствовали. Солдаты еле удерживали их за поводки. Они взбрасывались на дыбы, храпели, распускали слюни. Ошейники врезались им в глотки, и псы чуть не падали навзничь, но вовремя осаживались и снова взвивались на дыбы.
                - Ефрейтор! Немедленно уберите собак! Они у вас сбесились! Или вы научились у русских: идёте на охоту и не кормите своих псов? Вы что? Не видите, что перед вами офицер? Чёрт побери! Или я всажу пулю первому, кто попробует приблизиться ко мне с собакой!
                Степан даже не услышал, а явственно ощутил скрип ремней: офицер расстегнул кобуру.
                - Прошу прощенья, герр штурмфюрер! В этих местах укрывается русский военнопленный.
                - Я вам сообщу, как только он мне встретится. А сейчас потрудитесь убраться! И прихватите своих питомцев!
                Слышно было, как солдаты волокли за собой упирающихся и скулящих овчарок. Беглец, затаив дыхание, ждал развязки. Как только прошёл напряжённый момент, утихший было озноб возобновился с новой силой и перешёл в лихорадочную дрожь.
                Скулёж собак уже еле различался в звенящей тишиной дали, когда послышались медленные, удаляющиеся шаги хромовых сапог и шуршанье кустарника. Вокруг стало нестерпимо тихо.
                Евсеев устало перевернулся на спину. Открыл глаза и тут же резко зажмурился: сквозь негустую листву кустарника взгляд его прорвался в бездну небесной бирюзы, в которой царствовало полуденное солнце.               
                От земли и листьев кустарника тянуло расслабляющей прохладой. Степан закинул руки за голову и, впервые за долгие пять месяцев, свободно вздохнул, всё ещё не веря в свою счастливую звезду:
                - Странно...
                Так он лежал с закрытыми глазами, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть вдруг навалившееся блаженство. Всё пережитое хаосом роилось в темноте зашторенных глаз далёким ночным кошмаром. ...Потом он медленно стал разлеплять веки, привыкая к яркому свету дня, которого он раньше как бы и не замечал, и, боясь, что вот он откроет глаза и – проснётся. И снова кошмар окажется явью...
                Нет. Всё оставалось, как было. Он задумчиво глядел в распахнутое небо и всё яснее начинал понимать, что это ещё не конец его мытарствам в России, а только лишь начало...
                И хотя линию фронта он перешёл быстро, идя ночами на восток – домой возвращался через долгие восемь лет, идя на запад, через Сибирь. Свои, к которым он так рьяно стремился, чтобы, взяв оружие, мстить фашистам за погибших товарищей и полученные унижения, ему не поверили...

                Февраль 1983 – январь 1988 гг.
                СРТ-Р "Калач".
                Охотское море – Петропавловск-Камчатский.