Как откосить от армии и сделать это так, чтобы...

Как откосить от армии и сделать это так, чтобы тебе за это ничего не было.

Предисловие

«Дао — это то, что движет вещами,
путь его загадочен и непостижим.»  (Лао – цзы).

Сначала я хотел спрятать признание о том, что понятия не имею о том как откосить, в самый конец книги, и тем самым создать интригу, благодаря которой читатель был бы вынужден прочитать ее до конца. Но почти сразу стало ясно, что можно сразу заглянуть в конец, точнее в финал, и эта идея меня оставила. Впрочем, можно попробовать спрятать это отсутствие знания в середину (как это делают книготорговцы, помещая в неожиданные места магнитную «антикражку»). Но перевесил тот аргумент, что если уж быть до конца честным с читателем, то не стоит его дразнить такими дешевыми трюками. Правда, в восьмидесятых годах, о которых и пойдет речь, имел распространение слух о двух друзьях, получивших повестку. Один попросил второго сломать ему руку, что бы получить отсрочку и положил ее на унитаз. Второй с силой ударил ногой сверху, но первый руку быстро убрал, и нога намертво застряла в унитазе. Когда ее вытащили, оказалось, что она сломана в нескольких местах. В общем, первый благополучно отслужил, а второй до сих пор хромает.
Будем считать, что пересказом  этого курьеза мы тему откосов закрыли, а теперь придется присоединиться к той категории людей, о которых в одном из интервью говорил Юрий Шевчук. О тех, кто всю жизнь только и вспоминают про службу в армии. Будто ничего интересного в их жизни больше не было. Ну, возможно это действительно так, для тех, кто потом навсегда спустился в шахту или встал на обочине с полосатым жезлом, но у меня-то жизнь после дембеля была, можно сказать перенасыщены разного рода событиями, на которые так щедры были 90е и «нулевые». И при всем, притом, свойства памяти таковы, что она (память) постоянно норовит к месту, и не к месту снова включать свой старенький диапроектор, а поздние файлы с кадрами высокой четкости прячет куда-то в архивы. Так, что я теперь готов включить этот волшебный фонарь, но делаю предупреждение, что все эти воспоминания никак не смогут передать реального положения и состояния той гигантской машины, которая носила название «Советская армия», а скорее сходны с впечатлением краба, побывавшего в трюме авианосца.

Шишига

Я сижу на самом краю земли и болтаю ногами в пустоте. Передо мною простираются набегающие друг на друга сопки, щедро разукрашенные в багряные и золотистые тона. Между сопками петляет черный пунктир, по которому еле тащит зеленые вагончики усталый тепловозик. Приятно помечтать, как он повезет тебя домой через два года. Картина, в общем, вполне умиротворяющая и вполне поэтичная, одна из которой так не хочется возвращаться в тяжелую реальность. Мне помогает сутулая фигура, которая в паре метров от меня начинает мочиться в бездну. Нехотя встаю и бреду по тропе мимо казармы. Казарма – унылый барак на вершине сопки, высотой 400 метров. Выше – только раскачивающиеся на вечных ветрах чаши радаров и высотомеров, зачехленные ракеты комплекса «С-300» и вагончики связи и управления связанные между собою паутиной кабелей и проводов. Я не так давно узнал, что являюсь связистом - телефонистом и обречен сидеть в одном из таких вагончиков (кунгов) под названием «Кабина – 5Я75» днями и ночами называемыми дежурствами. Оператор – телефонист должен соединять проводами желающих передать важную информацию, как это делали барышни век назад. Никакая автоматика не заменит дисциплинированного солдата (к коим я себя никогда не относил). В кабине меня уже ждет та сутулая фигура с лицом, сошедшим с картины Мунка «Крик». Это «мой» дед, почти дембель Серега (Шишига) Шинкарев. Шишига в отчаянии. Он, перед увольнением должен передать мне кабину в идеальном техническом состоянии и быть уверенным, что я это состояние буду в дальнейшем поддерживать, а он видит, по моему поведению, что у меня данный раритет  не то, что бы восторга не вызывает, но даже как-то противен. Меня ему трудно понять. По его мнению, это сооружение, вся техническая начинка которого занимает сегодня менее трети мобильного телефона, представляет из себя идеальное место службы. Я же чувствую себя обманутым. Всего несколько месяцев назад, а именно в мае 1988 года, я закончил "МЕДулище" и шел служить уверенным, что полученные мною знания пойдут на пользу не здоровым, но больным.  Меня же отправили в отдаленный дивизион, где сообщили, что кадровой единицы фельдшера здесь нет, а есть совмещенная со связистом. Но при этом всю лечебную нагрузку я должен исполнять, а посему для меня приготовлена в коридоре тумбочка с зеленкой и бинтами.  Моему товарищу, с которым мы познакомились еще в самолете (а в причудливые советские времена призывников из Москвы доставляли на Дальний Восток самолетами) повезло больше. Его оставили фельдшером в медсанчасти в бригаде, и это назначение, в свое время сыграло свою роль в моем спасении. Но об этом позже. А первые месяцы после призыва мы с ним провели почти блаженствуя в пустой казарме для «духов». Дело в том, что поскольку на сборном пункте мы оказались в самом конце срока призыва (в конце июня), то к отправке в учебную часть опоздали, а посему просто должны были ждать распределения на места. В казарме бригады кроме нас был еще только долговязый очкарик Женя, который вроде бы нас должен был гонять по плацу, на правах младшего сержанта и «черпака», но вместо этого, в основном только курил не вставая со шконки, и рассуждал, например о том, что тот, у кого в армии есть магнитофон и пара кассет, тот – король. Потом пришли двое каких-то киргизов, вломили ему, и магнитофон забрали, а нам сообщили, что Женю никто не уважает. Женю, как не справляющегося с обязанностями от нас убрали, а к нам приставили другого сержанта, тоже в очках, но толстого. Он заставлял нас постоянно начищать до золотого блеска медные водопроводные краники, и хохотал до слез, когда я ему заявил, что считаю это абсолютно бессмысленным занятием. Да, конечно я был совершенно наивным и еще не предполагал, какая бездна бессмысленности передо мною вскоре откроется. (Мой товарищ  умер  осенью 2013 года. Поехал с семьей отдыхать на Крит, кажется, и в море почувствовал себя плохо. Его вытащили на берег, он уже не дышал. Пусть земля тебе будет пухом, Кирилл. Это я к тому, что вообще трудно понять когда рядом вдруг, ни с того ни с сего, умирают твои ровесники).
Пока Шишига стонет, я рассеянно вспоминаю, что мне о нем известно. Его перевернутое лицо – следствие наркомании. Среди местного призыва (а Шишига местный – приморский) это не редкость. Этим же объясняется его перманентное отчаяние. Он хороший, исполнительный солдат, но командир дивизиона его терпеть не мог, часто колотил, пока его за рукоприкладство не перевели в другой дивизион, и отправлял на самые дальние обрывы проводов. По моему мнению, эти забавные экспедиции вовсе даже и не наказание, а вполне себе увеселительная прогулка. Дело в том, что телефонная связь осуществляется посредством раскиданных во все стороны проводов типа «лапша». Местами они висят на деревьях, местами тянутся просто по земле, соединяя отдаленные дивизионы. Часто шатаясь по безлюдным перелескам, бессовестные браконьеры, охочие до амурского тигра, вследствие своей бессовестности эти провода обрезают с особым цинизмом, совершив один обрыв в одном месте, а другой на расстоянии в несколько десятков метров. Бесполезно тогда крутить ручку генератора эбонитового телефона, сигнал утекает в сухие осенние листья. И вот нам, связистам, в целях восстановления обороноспособности предписывалось искать и устранять эти прорехи, идя вдоль провода на довольно большие дистанции, разводя костры и обедая сухпайком. Я и сегодня не знаю лучшего способа насладиться видами дальневосточной природы. Будете в Приморье, погуляйте по проводам, не пожалеете!
 Шишиге я благодарен за то, что показал мне, как много пустого пространства находится между выдвижными панелями с находящимися на них платами и электронными деталями. В этих пустотах оказалось очень удобно прятать посылки с чем-нибудь вкусненьким. По понятиям (да, в армии тоже живут по понятиям с 60х годов прошлого века, когда стали служить ребята с судимостями) этого делать нельзя, но невозможно объяснить сорока голодным солдатам, что тебе из посылки от родных тоже хочется съесть хотя бы одну печеньку. Но не предупредил меня Шишига о том, что на железной двери  в кабину «5Я75» давно истлела резиновая прокладка, а потому зимой, раскачиваемая ледяными ветрами кабина насквозь промерзает. Тогда я впервые обратил внимание на то, каким чуждым, враждебным и отстраненным становится давно обжитое и недавно казавшееся уютным небольшое пространство, когда в нем поселяется безнадежный холод. Тщетно, я долгими ночными дежурствами, кутался в кургузую шинельку (все обмундирование советский новобранец получал сильно б/у). Кабина раскачивалась, а я сидел перед пультом, следя за тем, когда с отвратительным звуком на панели откроется крышечка, за которой обнажится дырочка, в которую нужно будет быстро засунуть кончик провода с контактом, осуществив соединение абонентов. Никто не звонил и моя голова безвольно падала на контактные провода. Выбравшись наружу для перекура, я увидел среди сугробов в метели старую деревянную дверь, затащил ее внутрь, настелил ее на металлический короб, окружавший еле греющий «ТЭН»  у дальней стенки, и с ногами забрался на теплую поверхность. Задремав, я уже видел залитую солнцем поляну и приготовления к пикнику, когда запах шашлыка показался мне уж больно реалистичным. Очнувшись, я убедился…  Так и есть, дверь прогорела, и шинель на мне начала тлеть. Дыры, конечно, я позже аккуратно залатал, но беспокойство за жизнь и здоровье только усилилось.

Безбидо.

«Высказанная вслух истина перестаёт быть таковой, ибо уже утратила первичную связь с моментом истинности». (Лао – цзы).

Было это зимой, а до зимы тоже надо было дожить. С первых же дней, как и положено, стал я вместе с ребятами своего призыва «летать в наряды». Дневальным, это еще куда не шло. По четыре часа или дежуришь в спальне, или стоишь на тумбочке, или занят уборкой. Хотя все тоже довольно экзотично. Бдение на тумбочке, например, сродни медитации. Стоишь, наблюдаешь свое нелепое отражение и бритый череп с пилоткой в зеркале напротив, примиряешься с действительностью. Ремень из кожзама (кожаный еще не положен) наливается свинцовой тяжестью и вместе с пристегнутым штык ножом тянет вниз. Если дело ночью, то можно научиться спать стоя. Это действительно возможно! Если уборка, то нужно мыть очень странную дорожку от спальни до столовой. Изготовлена она из очень толстой, блестящей, черной резины, будто речь идет о лаборатории Теслы. Любой след на ней виден сразу и навсегда, потому и мыть ее нужно всегда. Впрочем, это делается простой тряпкой, а вот в спальне настелены простые некрашеные доски, и они всегда белые. В чем секрет? В особом способе мытья. Кусок хозяйственного мыла заворачивается в сетчатый мешок из под картофеля, им натирается влажный пол, пока не взобьется грязная пена. Потом эта пена собирается каблуком от  сапога (!) в ведро… Если же эти упражнения на коленках еще не разубедили вас, что человек – звучит гордо, добро пожаловать на адскую кухню… Нет, на кухню еще рано. Нужно заполнить умывальники. Такие длинные корыта с краниками. Утром и вечером личный состав под ними брутально так плещется. Не то что бы просто умывается, нет, с фырканьем там, с плесками. А водопровода надо заметить нет. Воду нужно натаскать ведрами из источника в метрах этак ста, под горку (это с пустыми ведрами, а с полными соответственно в горку). Есть правда Башкир – водовоз. Он водит  «Колун», ЗиЛ-157 с цистерной 1958 года выпуска. Он моего призыва и радовался как ребенок, вот мол, сразу при деле оказался. Ну понятно, что это за машина и кто на ком ездил в результате. Так, что ведра в руки, и – вперед. Сегодня я старший  и  у меня в наряде Сережа Безбидо (фамилия такая). Я очень рад, потому как он тоже моего призыва и он мой друг. У него большое открытое, доброе лицо, которое он носит как медаль, так оно сияет. Он у себя в Красноярске был на концерте певца Муромова и теперь его фанат. Обещает после дембеля к себе пригласить, и мы обязательно вместе на него сходим. Но сейчас у нас пустые умывальники, а за окном, как назло ливень стеной. Спасительная мысль моментально приходит мне в голову, и мы Серегой в рекордные сроки наполняем емкости чистейшей дождевой водой, потоком стекающей с крыши. Сначала ничто не предвещало беды, а потом…
– У меня и так по всему телу чирЯки! –  визжит дед Мамудов, остальные тоже орут, как потерпевшие, и веселый плеск  мигом заканчивается. Кажется мои аргументы про то, что дождевая вода содержит витамин В12 и всыпанную мной марганцовку никого не радуют. От расправы меня спасает старшина и выносит вердикт:  - воду слить и заменить, Безбидо поощрить за бдительность.   
– Эх, Серега, зачем ты? 
Молчит Серега, смотрит в туманную даль и видит мост через Енисей, заповедник «Столбы», а на скалы тихо падает снег, а на снегу… «Яаааблоки на снегу, яблоки на снегу».

Арслан.

Да, в тот вечер я сильно устал. Чуть штаны не лопнули. А почему? А потому, что новобранцам давали сначала старое обмундирование. Меня очень  удивила легкомысленная салатная расцветка гимнастерки и брюк. Оказалось, что по тогдашней солдатской моде хлопчатобумажную (х.б.) форму вымачивают в растворе хлорной извести, отчего она изящно выцветает. Но такие эксперименты даром не проходят, и ткань становится очень слабенькой. Чуть не так сел, или потянулся, и вот вам пожалуйста – дыра! Что делать? Чинить в бытовке. Ставить заплаты из того же хэбэ с помощью утюга и полиэтилена. Все это приводит к тому, что скоро брюки становятся почти полностью пластмассовыми и странно шуршат при движении. Ноги из-за обилия пленки сильно потеют, но еще больше они потеют в сапогах. Ногам нужно месяца два что - бы привыкнуть к ним и притереться к портянкам. В течение этого срока ноги покрываются мозолями, сбиваются, кровоточат, в общем, молят о пощаде, но потом – ничего привыкают, деревенеют и становятся почти клешнями. Помню, выдали их нам, тоже сильно б.у., потрескавшиеся, но до блеска начищенные еще прежним хозяином. Смотрюсь я в них, а сам думаю, с кем бы эту беду обсудить. Глянул влево, вправо вдоль строя, м-да…  А вот рядом вроде наиболее славянское лицо, волос светлый, глаз голубой. 
–  Как думаешь, брат, конец двадцатого века на дворе, а ботинок в армии как не было, так и нет?  А он мне с таааким акцентом:
–  Э, слушай, наши дэды в них воевали и всех - всех побеждали, а ми чем хуже?
Этот кавказский конформист Арслан, как выяснилось позже вообще мог изъясняться только напыщенно и пафосно, так, что невольно хотелось закончить каждую его фразу «так выпьем за…». Но выпить было нечего.

Начпрод.

Кое-чего, правда, было у Начпрода. Эта должность для солдата такая блатная, вроде хлебореза. Она, эта должность по определению коррупционноемкая. Начпрод на разводы не ходит, вечно заспанный, в подтяжках на голое тело. И пьяный. Как ему это удается в замкнутом социуме, на вершине сопки, это загадка. Завеса тайны может приоткрыться только для очень узкого круга посвященных, и с наступлением темноты, в тайной комнате, где днем происходит справедливое распределение и взвешивание продуктов. (Для масла, например, существует удивительный инструмент, напоминающий металлический шприц, который выдавливает порционный цилиндрик, а остальное - вариативно). Свет ночью не включается намеренно, дабы не запалили, в компании всегда присутствует сакральный черный кот с кривыми ножками. (На самом деле он заведен с практическими целями – есть мышей, которые едят крупу). Это глубоко несчастное создание. В темноте перетаптывающееся с места на место общество неизбежно на него наступало, и в результате к совершеннолетию он имел четыре неправильно сросшихся лапы и отдавленный хвост. Дембельские ночные возлияния не всегда проходили мирно.  Возникающие спорные ситуации решались с позиции силы, но в условиях отсутствия освещения, решающий аргумент не всегда находил нужного адресата. Таким образом, одним ранним утром, ко мне явился начпрод с огромным фингалом под глазом. Виновник, конечно, был  им вычислен и жестоко наказан, путем отлучения от возливательного общества. Место оставалось вакантно, и мне мягко намекнули на возможность, несмотря на смехотворный срок службы. Но что я мог сделать взамен? Ты – доктор, сказано было мне, сделай так, что бы фингал исчез, так как такой явный след неуставных отношений, неизбежно привел бы к разбирательству с участием офицерского состава. В моем арсенале никаких сверхскоростных рассасывающих средств не было, несмотря на то, что вместо тумбочки я уже разжился небольшим запирающимся шкафчиком с медикаментами. Я решился на оперативное вмешательство. Бритвенным лезвием «Нева» фингал был аккуратно вскрыт (дело осложнялось близким присутствием глазного яблока), из кожного мешка была выдавлена сукровица, надрез тщательно обработан, и (о чудо) через час синяка как не бывало!  Вечером, после отбоя мне в торжественной обстановке было доверено щелкнуть выключателем. Напиток был распределен, звякнули сойдясь кружки, приветствуя нового адепта. На этом, в общем-то праздник для меня и был закончен, потому, что свет не видел и язык не чувствовал более отвратительного напитка. Представляя собой коктейль из сверхдешевой водки с брагой из яблок и картофеля, он категорически не лез в горло, но отказаться было нельзя. Через секунду выпученными глазами я видел в темноте лучше кота, с настойчивостью маньяка путавшегося у меня под ногами. Дальше уже все было трын – трава, и средневековое веселье под истошное мяуканье продолжилось до рассвета. Наутро, конечно я почувствовал себя ходячим мертвецом, но поскольку наступил день «пэхэде», то есть день стирки и уборки, наскоро постирав гимнастерку и пластиковые штаны,  я забрался на второй ярус своей шконки, намереваясь как следует проспаться.  Но, не тут-то было, сигнал тревоги заставил нас в неглиже построиться на плацу, и что-то подсказывало, что тревога не учебная. Оказалось, что Безбидо опять проявился. С тех пор, как он каким-то образом убедил отцов-командиров, что он «кразист», не имея притом никаких документов, подтверждающих, что он вообще сидел когда-нибудь за рулем «Краза», он из моей жизни пропал. И вот теперь, управляя этой многотонной махиной, он не вписался в поворот серпантина и уронил груз с прицепа. Грузом оказалась ракета, для нашего ЗРК, с грохотом скатившаяся по камням и застрявшая в кустах и деревьях. Цена комплекса С-300ПМУ-1 (12ПУ) - 115 миллионов долларов. Ракета, конечно, это еще не весь комплекс, но все-же.  И вот, это народное достояние тащат из буерака, как бурлаки, срочники в белоснежных подштанниках, кожаных тапках и в холодном поту (а ну, как рванет!)  Ну, что бы пот стал погорячее, нам было сказано, что это – муляж. Но подштанники все равно пришлось стирать.

Медицина.

«Кто свободен от всякого рода знаний, тот никогда не будет болеть.»  (Лао – цзы)

Немного отмотаю назад и вернусь к описанию своей медицинской практики. Был очень большой расход бинтов. С чего бы? А с того, что приходилось часто перевязывать парней и обрабатывать их гноящиеся раны. Нет, войны не было, соответственно не было и осколков шрапнели и шальных пуль. Но вот незадача, любая мало - мальская ссадина и царапина сами по себе ни за что не заживали. Более того, они углублялись и разрастались, и спасением тогда были мази Вишневского, а как подсохнет – синтомициновая. Говорят, всему виной нездоровый и влажный климат. Действительно, у местных (адаптированных) такой беды не было. Особенно страдали ребята, которым приходилось иметь дело с механизмами. Как в какую железяку руку сунешь, так непременно напорешься, или соскользнет куда. Вот этих часто, по нескольку раз перевязывал, а все без толку.

Кухня.

Грязь под ногтями.
Перед свежей петрушкой и то
Как-то неловко. (Кобаяси Исса)

Я заступаю в наряд на кухню. Сказать, что это ужасно, значит ничего не сказать. Это может выдержать парень из аула, вынослив, как три мула (рифма, кстати прямо сейчас родилась). Или парень, просто выросший на земле, крестьянин. Но  для книжного мальчика из Москвы это просто ад. Наряд принимается вечером, перед отбоем и хорошо, если у ребят твоего призыва, тогда обычно все чисто и аккуратно, и можно тогда спокойно пойти поспать несколько часов, потому, что вставать придется много раньше подъема. А если у старослужащего (которых туда отправляют только за ужасные прегрешения), то тогда с кучей недоделок, вроде непромытой посуды, и попробуй, откажись. Уже с раннего утра надо помогать повару в готовке, потом мыть вручную 40 тарелок мелких, 40 глубоких, 40 кружек, 40 ложек и вилок и 4 котла из под всякой дряни, вроде ячневой сечки. Кстати, эта замазка, которую при других условиях и в рот не возьмешь, и которая лучше всего подошла бы пацакам и чатланам с планеты Плюк в роли пластиковой каши, имеет обыкновение намертво прижариваться к котлам, так, что ее чуть не топором вырубать приходится. Потом надо натаскать воду в эти котлы (Башкир опять на колуне заглох где-то) и опять помогать повару засыпать в кипяток крупы, пачки чая и огромный кусок вонючего комбижира для первого, что бы суп казался понаваристей. Потом надо идти с пьяным начпродом в некое подобие норы хоббита, именуемой продскладом и таскать оттуда мешки с сушеным горохом и сублимированным картофелем (предвестник доширака). Потом надо тащить чан с объедками на двор и накормить свиней. Оттого, что чан перемещается в пространстве методом «волокуша», днище у него стерлось, и помои по пути выливаются. Чудный аромат слышат свиньи и лезут в бак всем скопом, не давая ему доволочится до места кормежки. Свиней приходится разгонять пинками. (Свиньи, если вы сейчас читаете эти строки, то знайте, я ненавижу вас, тупые животные!) Впрочем, я всем рекомендую пинать свиней в качестве антистресса. Что-то в этом есть. Потом нужно накормить кроликов. Они милые и пушистые, но такие же тупые, как свиньи, и их также рано или поздно слопают. Что бы их накормить, нужно ручками нарвать траву на склонах сопки. Много травы. И еще больше. Кроли все съедят. Как то я забыл запереть их клетки и вспомнил об этом много позднее. Я был уверен, что они уже на японской границе. Но нет, они сидели прямо под клетками и мирно щипали травку. Добрые кролики не захотели подставлять меня. Спасибо, пушистики. Съедим вас последними!
Мне врезалось в память одно очень странное ощущение, когда ближе к полуночи, закончив наконец все кухонные дела я бреду через всю казарму, из конца в конец по инфернально черной резиновой дороге, место которой только на капитанском мостике «Звезды смерти». В спальном помещении – темнота, но на дальней стене, под потолком сверкает и переливается всеми цветами радуги драгоценный бриллиант, цветной телевизор. Медленно, сквозь одинаковые шеренги серых двухъярусных кроватей я ступаю к этой манящей звезде, как к свету в конце туннеля. Подойдя вплотную, я поднимаю лицо и вижу как посланца иного мира Владимира Кузьмина, который беззвучно разевает рот (звук в это время уже включать нельзя) и также беззвучно извлекает волшебные рифы из белоснежной гитары. Его золотые кудри переливаются и кажется, с них сыплются сверкающие искры на мою голову. Я машинально трогаю затылок, то место, где еще недавно струились такие же кудри с химической завивкой (дань тяжелому року), но нет, под ладонью лишь жесткая щетина… 
Позже, в середине девяностых, меня пригласили заснять на видео некую «презентацию» в печально известной гостинице «Турист». Мероприятие на поверку оказалось празднованием дня рождения Славы Солнцевского, предводителя одноименной ОПГ. Праздник был организован с размахом, столы ломились, гости толкали специфические тосты, но наиболее впечатляющей оказалась музыкальная программа, в которой участвовали;
1. Анатолий Днепров (ныне покойный), который голосом сладкого мартовского кота вопрошал: «А может, Россия остаться с тобой?»,
2. Инна Маликова с попсятиной, сочиненной своим братом,
3. Одна знаменитая и чернобровая исполнительница русских и цыганских романсов и он -
4. Владимир Кузьмин.
Глядя на то, как он с удовольствием позирует на камеру в обнимку с маленькой и полненькой бандитской женой Славы и его сынулей в черном похоронном костюмчике, я удивлялся его небольшому росточку и с улыбкой вспоминал ту черную дальневосточную ночь.

Замполит.

Ну, пока опять свистопляска с посудой, мытье полов от комбижира, освобождение кухни от полчищ мух, с помощью бешено вращающегося полотенца, и все по кругу допоздна, и что-то не успел, и вот наряд у тебя не принимают, а это значит, что до ночи все дочищаешь и домываешь, а потом доползти до койки и забыться на несколько часов, а в голове только одна мысль:  «за что тебя так ненавидит родная страна и социалистическое правительство, в чем ты так глубоко провинился, что тебя нужно втоптать в грязь путем беспросветно тяжелой каторги?» Самому тупому в мире человеку было сразу ясно, что к защите рубежей родины все это имеет если и опосредованное, то весьма притянутое за уши отношение. Нужно совсем небольшое движение воли, что бы облегчить хотя бы наполовину бытовые условия. Проложить несколько метров водопроводных труб, даже у себя на даче может самый криворукий хозяин. Но в СССР хозяев не было, все было общее, потому – ничье. И солдат был не солдат, а дешевая рабсила. Зачем его учить стрелять (патроны денег стоят), зачем ему открывать тайны тактики ближнего боя, ведь локальных войн не предвидится, а будет заваруха, ну шлепнут его. Ничего, мамки русские (и нерусские) еще нарожают! (Так постоянно брюзжал мой воспаленный мозг, цитируя маршала Жукова). Причем это бытовое безобразие происходило на фоне торжества некоторых до сих пор непревзойденных технологий, оттого и разительнее был контраст. Регулярно проводились учебные тревоги, и выяснялось, что учебная цель захвачена, сопровождена и удачно сбита. В поле зрения всевидящего ока локаторов постоянно попадали американские и японские самолеты, которые проверяли, не заснули там эти русские? Но мы не спали, бывало и по несколько суток, по подъему вылетая из теплых коек и одеваясь, пока горит спичка. Но этот триумф противовоздушной обороны обеспечивал единственный дизель – генератор, собранный из четырех сломавшихся. Эти отношения очень остро чувствовали наши Союзные Республики, и чуть дружеские объятья ослабли, в Ленинской комнате стали по одному исчезать фанерные флаги, прибитые по периметру стен. Литва и Грузия, затем Эстония, Латвия, Молдавия, Армения, оставляли после себя белесые прямоугольники с дырками от гвоздей. Конечно, парад суверенитетов и распад СССР имел глубокие причины и тяжелые последствия, я же только хочу отметить, что тяжелый дух застоя остро ощущался даже в казармах и все межэтнические проблемы как в капле росы отражались в многонациональном коллективе. Все народности сбивались в диаспоры, старались общаться только в своем кругу, и единственное что их могло объединить, это общая ненависть к Москве и всему, что (и кто) ее представляет. Любому промаху москвича все радовались так, что разве шапки в воздух не кидали.
Впрочем, существовали такие москвичи, которым все было как с гуся вода. Например, наш замполит. (Замполит, это бывший комиссар, а в ЧК бывшими не бывают. Они как и комсомольцы всегда крысиным носом чувствовали ветер перемен и моментально мимикрировали, если понимали - резьба уже перетянута). Первое время он с недоумением следил за исчезновением флагов в Ленкомнате, и испытывал идеологический кризис, затем привык и стал приспосабливаться. От замполита ничего не скроешь. Если кто-то умеет рисовать, то этого кого-то непременно  вежливо попросят оформлять дембельские альбомы. Этот жребий также выпал мне, и замполит это заметил. Да и трудно не заметить, если от красной бархатной скатерти на столе президиума в Ленинской комнате остались одни огрызки. Если зубные щетки испачканы гуашью, которая слетает с щетинок, когда их теребишь ногтем и следом на страницах альбома возникают феерверки из цветных капелек, которые складываются в ЛСДэшный небосвод. Вот тут наступает триумф Художника, который наносит поверх этого безобразия нетленный образ солдата (в стиле карикатуриста Пескова, публикующегося постоянно в журнале «Крокодил» так же часто, как Чижиков, автор Олимпийского мишки), смеющегося в лицо трудностям и тяготам, который все же остается человеком, любит, страдает, скучает по дому и выдает поэтические сентенции, которым позавидовал бы и Экклезиаст, и Сократ, и Лафонтен, и Лао Дзы, и Басе и все - все. «Масло съел – день прошел. Съел яйцо – неделя. Что такого нужно съесть, чтоб пришел мой дембель?»   
Вскоре мне поступило предложение, от которого было трудно отказаться. Ко мне в распоряжение поступили наборы масляных красок, кисти, скипидар, мольберт и диапроектор с набором слайдов с видами Ленинграда. От меня требовалось переносить изображения на холсты, путем художественного переосмысления проявлявшиеся на белой поверхности от  игры светотеней. Холстами служили загрунтованные водоэмульсионной краской куски оргалита. Едва просохнув, новоявленные шедевры оборачивались в упаковочную бумагу и уносились замполитом в неизвестном мне направлении, и по всей видимости послужили в качестве презентов, для решения многих вопросов с выгодным для  замполита решением. Я в накладе не остался, получив от замполита ключи от его персонального кабинета, примыкавшего к офицерской комнате в казарме. Я также был освобожден от ненавистных нарядов и сразу заперся в кабинете, рисуя ночи напролет, а днем отсыпаясь. В общем, завел для себя вполне богемный образ жизни (к которому всегда втайне тяготел) который резко контрастировал с окружающей атмосферой. По мнению дивизиона на его здоровом теле пригрелись сразу две московские змеи, причем одна явно была недосягаема, а расправа со второй была только вопросом времени. Я же погрузился в полноту ощущений, которые давали мне аромат от красок, уютное освещение настольной лампы, и главное – сам творческий процесс, в результате которого на моих картинах постепенно проявлялись нездешние пейзажи.  Я словно переносился в марево белых ночей, где на молочных волнах играют лиловые блики, а шпиль Адмиралтейства приветствует сонные облака. Что - бы самому не уснуть, я заваривал очень крепкий чай, практически чифирь, который усиливал экстатическое воздействие от моих полотен, но в результате сыграл со мною злую шутку. В какой-то момент, я вдруг почувствовал, что у меня остановилось сердце. Возможно, это был настоящий сбой сердечного ритма, и за несколько секунд, показавшимися вечностью я даже запаниковал. Это странное ощущение, вроде того, когда едешь один ночью по зимнику в 50-ти градусный мороз и вдруг мотор заглох. Потом, к счастью завелся  и с тех пор с чифирем я завязал. Как – то  ко мне явилась делегация дедов и попросила выдать им на время фотоувеличитель. Я загрустил, предчувствуя завершение идиллии. Дело в том, что условием моего пребывания в волшебной комнате был категорический запрет на вынос чего бы то ни было за пределы помещения. Впрочем, краски и слайды и так подходили к концу. Фотоувеличитель после печати фотографий был аккуратно возвращен, но от замполита ничего не скроешь. 
– Ну, земеля, же тебя предупреждал? – сказал он и забрал ключи…

Зияд – Нияз.

Снова передо мной замаячил призрак походов на ненавистную кухню, и неизбежное общение с испытывающим ко мне жгучую злобу  помощником повара, которого звали кажется Зияд, или Нияз, в общем – и был он уроженец Айзербаджана. Дело было так. У нас были вполне дружеские отношения. Мы сидели себе мирно в свободную минутку, и каждый занимался своим делом. Я лепил из белой оконной замазки черепушку (весьма правдоподобную, кстати), а Нияз-Зияд читал какое-то письмо, мрачнея лицом. (Его внешность легко представить, вспомнив Спока – вулканца из «Стартрека). Затем он взял и растоптал мое миниатюрное творчество и потянулся ко мне за сигаретой, а она в пачке была последняя. А я ему ее не дал. Вот и все, детский сад,  в общем, а у человека реально крышу сорвало, как будто я весь его род в зиндане держал. Откуда я мог знать, что  ему в этом письме красавица Айгюль с монобровью от ворот поворот дала? Как-то у него наложилось видимо. Я позже заметил, что у мусульман часто такие вот крайности (например, Армяне, будучи христианами, намного отходчивее и вообще отзывчивей, несмотря на вспыльчивость. Впрочем, это только сугубо мое личное впечатление). А вот повара, которого все звали просто Хохол, этот Нияз – Зияд обожал, да так, что часто лез к нему обниматься, а у хохла аж кости трещали (говорю же – крайности). Добрый Хохол гэкал и приветствовал своего помощника бульком, который получается, если резко вынуть палец изо рта. Короче, надо было что-то придумать. Большого выбора не было, и я засел за зубрежку «устава караульной службы». Новобранцы должны дневалить, но как-то незаметно полгода прошло, а я и не заметил, что многие ребята из моего призыва уже ходят в караул, значит и мне пора. Из пухлой брошюры, которую нужно знать наизусть и дословно, я сейчас помню только, что прежде чем убить человека, нужно его об этом предупредить. Еще помню рисунок солдата с ружьем под грибком, и взгляд всегда невольно искал на этой иллюстрации песочницу и горку. Вам бы смеяться, а дело серьезное. Нужно уметь быстро разбирать и собирать «калаш». Это я, как и многие сверстники умел делать хорошо, потому что в школах и техникумах уроку ОВП уделяли много учебных часов. (Должен заметить, что спустя много лет я имел счастье познакомиться лично и снимать сюжет про легендарного изобретателя Калашникова Михаила Тимофеевича, который умер в том же году, когда я пишу эти строки. Меня тогда, а именно в начале 90-х очень удивил личный транспорт Михаила Тимофеевича, который представлял из себя потрепанный ГАЗик, стоящий в гараже рядом с крошечной дачкой под Ижевском).
В караул дают автомат с боевыми патронами. В следующем после моего призыве произошел трагический случай. В караулке, сидя за столом, один солдат решил поправить на соседе шапку дулом автомата. Грянул случайный выстрел, и им снесло пол черепа у несчастного мальчишки. А он такой веселый был, смешливый, белозубый. Его в закрытом гробу матери отдали…

Караул.

Поначалу, ходить в караул – это здорово. В маленьком таком коллективчике, в уютном таком теплом домике, вдалеке от суеты. Три часа спишь, три часа стоишь в карауле на вышке, три часа сидишь за столом и слушаешь радио в наушниках. Скоро начинаешь понимать, что эти сутки, поделенные как тортик на равные части, начисто сбивают жизненные циклы и сдав караул новой смене чувствуешь, будто тебя пыльным мешком по голове огрели. Но это был как раз тот случай, когда не хочется ныть и жаловаться на тяготы и лишения службы, а даже напротив – есть ощущение выполнения воинского долга. Особенно сложно было лютой зимой. Едва разнежишься на топчане  под бульканье обогревающего котла, тебя будят  и пора  одеваться на вышку. На трикотажное белье натянешь казенное, на него – зимнюю полушерстяную форму и свитер, потом шинель, на нее овчинный тулуп до пят. На ногах, поверх  шерстяных носков зимние портянки, затем сапоги, а на них уже валенки 47го размера. Довершив этот образ автоматом (как в таком виде и в таких рукавицах стрелять, в случае чего, непонятно) и наглухо завязав шапку, медленно перемещаешься сквозь пургу сменить замерзающего товарища. «Пост сдал – пост принял». В коконе из разнообразных одежд тепло, и клонит в сон. Постепенно чувствуешь, как предательский холод начинает проверять твои слабые места и ищет брешь в обороне. Если неожиданная проверка обнаружит тебя в объятиях Морфея, снова улетишь в наряды, а потому, остервенело вращаю Т-образную ручку с прожектором на крыше вышки, пытаясь засечь какого-нибудь чокнутого нарушителя и вспоминаю, как все вокруг выглядело еще недавно , теплой осенью. Желтый круг выхватывал из темноты то фрагмент радара, то спящие зачехленные ракеты, то циклоиду (не принимая в расчет, что это «плоская трансцендентная кривая», поверьте, что это  кабина радиорелейной связи, которая обеспечивала более надежную связь, чем моя телефонная). Затем виден край сопки, и … нечто кошмарное, парализующее волю, и в то же время завораживающее движется, необратимо наступая и пожирая пространство. Плотной живой стеной надвигается ЧЕЛЕМА! Этот специфический дальневосточный туман залезает на сопку со стороны Уссурийского залива и через несколько минут не видно даже основания вышки, а перед носом маячит карикатура на солнце, нарисованная на белом колыхающемся  экране бессильным прожектором. Вдыхая, жалеешь, что нету жабр. Одежда, словно губка напитана влагой и тяжелеет. Вдруг, вдалеке материализуются две неясные тени, слышны неясные звуки возни. Тени осыпают друг друга ругательствами и наконец, начинают лупцевать друг – друга!
– А ну, тварь фашистская, руки прочь от наших советских ракет! – Визжит та тень, что поплотнее и пониже, пинком пытаясь достать противника.
– Да каких еще ваших? Это все мое, это я все я изобрел и воплотил через величие германского духа! – Орет высокая фигура в черном мундире и хуком слева сбивает пенсне с сытой физиономии.
–  Да ты все взорвал и бросил в Пенемюнде, а сам проклятым штатовцам продался, а мой сын все по кусочкам собрал!
– Твой сынуля бездарный выскочка, которому ты подарил лабораторию, а в ней за вас, славянских свиней все сделали опять мы – германцы!
–  Все твои люди – саботажники, из-за них ракеты падали, всех расстрелять мало!
–  Да тебя самого, свои же  расстреляли!
Голоса становятся все тише и тают вмести с эфемерными призраками прошлого, окончательно растворяясь в челеме. Но вот, наконец, зыбкие тени во главе с разводящим выплывают из тумана, значит, меня сменяют.
– Стой, кто идет?..

Чеплаков.

На «циклоиду» можно иногда наведываться за радиодеталями, или просто – по соседству к Чеплакову. Ему скоро на дембель, и он заметно нервничает. Сейчас ему например вздумалось свести надоевшую татуировку. У него в приборной доске есть нечто вроде автомобильного прикуривателя, он раскален докрасна и Чеплаков водит им по руке. Молча, сжав зубы. Воняет паленым мясом. Пожалуй, зайду позже! Вообще, у него в кунге (кузов унифицированный нулевого (нормального) габарита) уютно, не то что в моей телефонной кабине. Раз доступны все радиочастоты, из динамиков обычно раздается бодрая музыка. Это риск. Если зайдет офицер, сделает замечание, поскольку можно пропустить важную информацию. Поскольку есть мощные антенны, можно получить устойчивый видеосигнал и под потолком мерцает переносной черно - белый телевизор. Тоже риск – благородное дело! Без этого всего, я думаю, Чеплаков давно бы уже сошел с ума, поскольку он на постоянном дежурстве, фактически живет в «циклоиде». Иногда он с видом гуру вплывает в телефонную кабину и лезет пальцем с самые удаленные щели. Сует серый палец мне под нос, тем самым демонстрируя мне, насколько я нечистоплотен по отношению к аппаратуре. С презрением цедит:
– Только не говори мне, что свинья везде грязь найдет.
И ведь как мысли читает! Чеплаков спускается только, чтобы поесть, возглавить караул, и изредка - пройтись с нами в поисках обрыва провода. Ему начальство доверяет особо запутанные случаи, он парень с техническим образованием, головастый. На этой голове справа всегда идеально отглаженная (как и все форма) пилотка, как приклеенная. В его призыве много ребят институтских, после отсрочки. Они держатся отдельно, с достоинством. Неуставщину презирают, носят с гордостью значки «Отличник боевой и политической подготовки». Близость желанного и торжественного выезда в кузове «Урала»,  домой на волю их морально развращает. В один из дней в казарме можно было наблюдать странный картину. Пару дней назад из Ленкомнаты пропала машинка  для резки пенопласта. Это примитивное устройство, где на подставке торчит распорка, вроде лука, а тетивой является проволока, через которую пускают ток. Она и режет с приятный шипением листовой пенопласт, на котором обычно размечены буквы. Из букв потом слагаются лозунги и призывы на стендах. Так вот с помощью этой машинки и клея было изготовлено и явлено дивизиону чудо-чудное и организован торжественный забег с этим самым в руках, как с факелом. Здоровенные парни с лычками старших сержантов и старшин пробежали казарму из конца в конец, а затем и вокруг, а возглавлял колонну самый длинный – Литовченко, победно вздымая над собой… модель мужского достоинства в полметра длиной и с расправленными крыльями! Этот символ свободы имеет свое название, из-за которого хрустящую вкусняшку из маминых посылок называют только «печенье в клеточку», дабы не путать понятия. Наличие крыльев добавляет приставку «аэро». Ну, приятного полета!
Шмоты.
Кстати, насчет названий и вообще специфического арго, с которым мне довелось познакомиться в первые же дни в дивизионе. Выходит такой радостный парнишка из бытовки, голову себе гладит. Его спрашивают:
 – Ты что, подстригся?
А он такой:
– Ну да, шмотами…
Я смотрю, вроде бы ровно, никаких шмотов нет на волосах. Оказалось, что «шмотами», это значит «немножко». После я еще несколько слов узнал. Из них даже можно было целые фразы составлять. Например: «Канолевую рандольку шмотами покоцал». То есть: «Новую железку немного поцарапал». Насчет «рандольки» нужно пояснить подробнее. Это пластинки из специфического сплава, кажется из меди с оловом, которые «добывались» из радиаторов старых грузовиков. Если их отполировать, например с помощью зеленой пасты ГОИ, то они сверкают аки золотые! Затем из них выпиливают замысловатые завитушки и наклеивают по углам дембельских альбомов, поверх красного бархата. Этот бархат, в свою очередь «добывается» со столов президиума в Ленинских комнатах, отчего вид у столов совершенно ободранный и позорный. Так, что «покоцать» эту «рандольку» даже «шмотами» это почти трагедия.

Отец.

Осенью ко мне прилетел отец. Для него это было не очень трудно. Он летчик, и имеет доступ к дополнительным местам в экипаже, а значит, может перемещаться по всему Союзу бесплатно. Конечно, по этому поводу я наряжен в новенькую парадную форму и скрипучие ботинки и отпущен аж на целый день! Отец также в форме гражданской авиации и выглядим мы почти торжественно. Он для меня сейчас, как посланец иной цивилизации, я не могу его воспринимать как привычного мне субъекта, я будто под колпаком, и это позволяет мне не касаться тех тем, которые меня реально тревожат и пугают. Кажется у нас негласное соглашение. У меня все в порядке, он будто бы верит, что это действительно так. Если хотя бы на секунду высунуть нос из-под колпака, то я готов буду даже залезть в его дипломат, что бы избавится от сегодняшней действительности. А вместо этого мы мирно беседуем, гуляя по улочкам поселка Шкотово, что раскинулся у подножия «моей» сопки, вороша ногами листья и подыскивая место для обеда. Вот, наконец, уютное кафе и мы в приятном предвкушении…  Вежливый персонал улыбается: «С солдатами мы не обслуживаем». Вот так вот буквально. Если сегодня для общественных мест изгоем является собака на роликах и с мороженным, то для ностальгирующих отмечаю особо, что в СССР в кафе нельзя было поесть русскому солдату в парадной форме! Возможно, данное обстоятельство также входит в перечень «тягот и лишений» из присяги, и мы, как оплеванные бредем к ближайшей скамейке. День пролетает незаметно, и мне пора возвращаться. Прощаюсь с папой, взваливаю на спину тяжелый ящик с гостинцами и отправляюсь в обратный путь. Для начала нужно выйти из поселка и пройти «подошву» сопки через перелесок, что я и делаю посвистывая. Дальше – немного сложнее. Нужно найти неприметную тропу, которая петляет среди кустарника. Вот она! Поднимаюсь несколько десятков метров, и сладкий ящик на моем плече толкается своим острым ребром, но неожиданно тропа кончается. Не беда, возвращаюсь в исходную точку и немного покрутившись, иду правее. Скоро крутая тропинка снова заканчивается в высокой траве. Делать нечего, повторяю спуск и  начинаю подъем по немного другим углом. На этот раз подняться удается метром двести и я уже на полпути, но… Тропа упирается в плотный желтый ковыль. Спускаться конечно уже нет смысла, ящик на спине тянет на полтонны, дыхание давно сбилось, пот из под фуражки заливает глаза. Даже беготня вокруг казармы в противогазе и вещмешком набитым кирпичами кажется мне теперь легкой прогулкой, после того, как я с сотый раз выпутываю ноги из любвеобильной травы. Ящик умолят не бросать его после того как он проделал путь в 9000 километров и утверждает, что оставшиеся 200 метров – пустяки. Стиснув зубы, продолжаю подъем. Наконец, совершено измученный доползаю до казармы, аккурат перед отбоем. Обычно посылки сдают старшине для справедливого распределения, но у него уже закрыто и я на автопилоте тащусь в столовую. Водрузив ящик на стол, отдираю крышку. Под ней я вижу сокровища Али-Бабы. Печенье «Юбилейное» и «в клеточку», халва, пастила, мармелад, шоколад, на мгновенье сверкая переливаются у меня перед глазами, но уже в следующий момент гигантский спрут из десятков рук возникает одновременно со всех сторон, запускает щупальца внутрь и… коробка пуста! Приятного аппетита и спокойной ночи! Да, чуть не забыл, бонусом мне был наряд вне очереди за опоздание.

Салим.

Один из кунгов сильно отличается от остальных. Не формой и цветом, но содержанием. Из него торчит труба, из трубы валит вонючий дым. Сам кунг трясется, а внутри стоит страшный грохот. Это стучит старый дизель с электрогенератором. У дизеля дежурит промасленный человек с глубокими морщинами по фамилии Салимов. На вид ему за сорок, но он, тем не менее, срочник. Говорит по-русски с трудом и почти глух. О нем говорят тихо и с почтением, потому, что у Салимова неукротимый темперамент. Если в дизеле что-то ломается (а случается это все чаще), то объявляется мини тревога и все запираются в кабинках с перешептыванием: «кажись, у Салима сейчас давление поднимется!» Если у Салима «поднялось давление», он становится пунцовым, начинает издавать утробные звуки переходящие в дикие крики и вылетев из кунга начинает лупить всех подряд не разбирая имени и звания. Даже офицеры его боятся, но ничего сделать не могут, потому, что без электричества ни туды и ни сюды, а кроме Салима у дизеля – «Франкенштейна» (собранного из полуживых деталей) никто больше трех суток не выдерживал. Как-то у Салимова давление зашкалило окончательно, и его уложили в койку, а его сменил товарищ старший лейтенант, ведавший всякой механической частью. Надев прокопченный бушлат, он взошел по железной лесенке в кунг, как на эшафот. Почти неделю он мужественно сражался с металлическим монстром за его же здоровье, одной рукой (с ключом) вращая гайки, а другой (с тряпкой), затыкая дыры из которых сочилось масло, как кровь из прохудившегося организма. Вышел он оттуда сломленный морально и физически, и тогда все поняли, что дизель питается не только соляркой и маслом, но и человеками. Салима срочно вернули на место. К дембелю он оглох окончательно, да и говорить разучился. а только мычал и тряс головой.

Напарник.

Зимой выяснилось, что в циклоиде живет не только Чеплаков. Из дальнего угла был вынут и явлен миру его напарник и награжден за отличную службу недельным отпуском. У напарника оказалось детское личико и резкий лающий голос. Этот голос в основном раздавался из бытовой комнаты, в которой происходило таинство подготовки к отпуску. Обычно, чем меньше деревня, тем помпезнее и нелепее выглядит отправляющийся в нее дембель или отпускник. В нашем случае в деревне, вероятно, было не больше трех дворов, поскольку в нее отправлялся уже не солдат, а неведома зверушка. Напарник Чеплакова начесал щеткой для удаления ржавчины шинель до такого состояния, что любой персидский кот сдох бы от зависти. Из серого облака торчала маленькая головочка, на ней красовалась высоченная шапка. Шапка тоже подверглась жесткой обработке. Мокрая, она натягивалась на стеклянную банку, пока не удлинилась вдвое. Зубной щеткой наносилось мыло в несколько слоев, и мех уже не топорщился, а лежал и блестел, как чешуя. С дипломатом наперевес надувшийся от важности пушистик взгромоздился на грузовик и отбыл в морозную даль. Когда же он вернулся, мы чуть не лопнули от смеха. Весь войлок отшелушился и шинель превратилась в полупрозрачное сетчатое пальтишко, а шапка съежилась и лежала на головочке мятым блином. Впрочем, все это было уже не нужно, потому, что их хозяин снова забрался в циклоиду, как в раковину, и больше его никто не видел. Да и был ли он вообще?

Мореман.

Как-то в бухте остановился сторожевик Амурской военной флотилии и его капитан обратился к командиру нашего дивизиона с просьбой откомандировать медика на корабль. Я собрал в вещмешок медикаменты, спустился с сопки и поднялся на борт. У бледного худого матросика была глубокая рваная рана на руке, и я пришел вовремя, поскольку промедление на день могло грозить сепсисом. Я обработал рану по всем правилам, после еще несколько раз посещал его для перевязки, и скоро мореман  поправился. Капитан был мне очень благодарен и даже подарил мне теплую вязаную тельняшку, в которой я красовался в казарме с разрешения командира. Также, в порядке поощрения капитан дал мне пострелять из ДШК, установленного на носу сторожевика. Сдавив руками гашетку, я с упоением лупил 12,7-миллиметровыми патронами в белый свет – как в копеечку. Пулемет ходил ходуном, меня трясло, дым и гарь заволокли все перед лицом, а в просветах метались чокнутые чайки. Я был счастлив.

Владимир.

 А в другой раз также понадобилась моя медицинская помощь, на сей раз в небольшой поселковой больнице в Шкотово, в которую поместили бравого подполковника с усами и переломом позвоночника. Подпол в изрядном подпитии катал дамочек на мотоцикле по серпантину и не вписавшись в поворот загремел в обрыв. Его телу нужен был ровный деревянный щит, которого в больнице не было. Мы сделали его в мастерской дивизиона и принесли вниз, в поселок. Владимиру предстояла операция во Владивостоке и за ним скоро прислали вертолет, а пока он смирно лежал на щите, неподвижен и, сглатывая слюну глядел в потолок. Он был огромен, красив и в глазах была видна напряженная работа мысли, переоценка всего прожитого и настоящее глубокое страдание от осознания будущей жизни в качестве калеки. Мне было поручено сутки от него не отходить и следить за показаниями приборов, контролирующих жизнедеятельность. Глубокой ночью мы оба не спали и немного повернув голову, подпол посмотрел на меня и в глазах я его я прочитал благодарность. Про себя в тот момент я отметил, что в действительности глазами можно передавать больше информации, когда человек находится в экстремальном состоянии. Через мгновение мне представился шанс в этом убедиться. Офицер глазами показал мне, что я могу быть свободен. Разумеется, я словами ответил ему, что я прикомандирован к нему для мониторинга и никуда не уйду.
– Почему? – глазами спросил офицер.
– Приказ. –  кратко ответил я и пожал плечами. Дальше в ответном взгляде я прочитал сложную смесь негодования, изумления с частью презрения, то есть это была довольно бурная реакция для человека в его положении, и даже сложно представить себе, как он вел себя раньше, в случае, если кто-нибудь смел ему перечить. Затем он отвернулся и больше не смотрел в мою сторону, хотя глаза не закрыл до утра. Из этого случая я делаю вывод… Впрочем, просто дай ему Бог здоровья, а если еще пойдет на своих двоих, то на них обходить мотоциклы за версту.

Байсын.

На двух персонажах я бы хотел остановиться подробнее. Оба были из осеннего призыва, оба на полгода младше меня. Байсын был невеликий сын узбекского народа. Вида настолько странного, что даже видавшие виды офицеры собрались вокруг него и цокали языками: «Видать люди в Союзе кончаются, раз стали присылать представителей тупикового развития цивилизации!» Макушка плоская, как срезанная тесаком. Лоб низкий, с развитыми надбровными дугами (но без бровей). Глаза выпуклые, но каждый в своем кожаном мешочке, посередине – тонкая щель, в ней бегают в стороны черные точки. Лицо плоское, желто – коричневое, рот крохотный, просто обозначенный прорезью. Мускулатура развитая, ладони лопатообразные, нижние конечности кривые, заканчиваются клешнями (судя по конфигурации сапог). Практически необучаем ничему, кроме самой примитивной работы (недостаток компенсируется высокой трудоспособностью с отсутствием признаков утомляемости). Словарный запас крайне ограниченный, но произношение сильно искажено, вследствие чего коммуникация сильно затруднена. Быстро воспринимает резкие, четкие команды. Патологически труслив, чмырится моментально. Обычно спокойная и тихая узбекская диаспора галдит вокруг него и машет на Байсына руками: «Ты нас позоришь»! Байсын невозмутим, и только в узких бойницах глаз наблюдается движение. Рот приоткрывается, но внутри – темнота, и похоже, зубы у данного вида отсутствуют. Когда он у меня в наряде, я не нарадуюсь. Все сверкает чистотой, Байсын шуршит и жужжит с тряпками и щетками. Можно расслабиться и курить. Вдруг происходит нечто странное, Байсын останавливается и начинает по-бабьи всхлипывать и причитать. Из нечленораздельных звуков можно понять, что он устал и жалуется на жизнь. Мне становится его жаль, я сажаю его на стул, разрешаю отдохнуть, говорю с ним участливо, угощаю ирисками. Вскоре я наблюдаю удивительную метаморфозу личности. Байсын выпрямляется в полный рост, лицо становится гордым и надменным, будто он Тохтамыш какой. Речь становится жесткой и повелительной. В мой адрес поступают распоряжения самого унизительного характера. Рабская покорность моментально улетучилась, но взамен нее проявилась абсолютна другая крайность, будто этот обладатель покалеченной в детстве психики, вообще никогда не наблюдал нормальных  отношений между людьми. Для меня эта сцена была самым наглядным уроком на тему, как можно доброту ближнего принять за слабость. Я вообще не сторонник насилия, прибегаю к нему лишь в крайних случаях, так как позже душа у меня страдает от содеянного. Так вот, в тот вечер душа у меня страдала особенно, но зато и «статус кво» был восстановлен. А может быть во всем виноваты ириски?

Гога-Магога.

А вот когда появился Гога-Магога, настала очередь удивляться грузинскому землячеству. Рост – метр с кепкой, но голова огромная и лысая, опоясанная редкой растительностью. Челюсть квадратная, взгляд свирепый. Этот как раз вообще ничего делать не желал. Даже когда ему надо было просто разлить суп из кастрюли в тарелки тем, кто  сидел с ним  за одним столом, он воздел над собой черпак, и окатил присутствующих площадной бранью из смеси русского и грузинского мата. (Поскольку подобное прозвище вообще ассоциируется с апокалипсисом, то странно было от него ждать чего иного, да и вообще похоже именно из таких яиц вылупляются те самые грузинские  «воры в законе»). Все как-то растерялись от такого фееричного напора, и даже не нашлось желающих его поучить. Правда, командиру Гога-Магога тоже не понравился (может он и ему пригрозил черпаком) и кончилась эта история небывалой муштрой. Гоге выдали шинель намного большего размера чем он сам, и он стал день и ночь шатать по плацу, вперед – назад. Делал он это с остервенением. Полы шинели за ним волочились, а рукава разлетались вверх – вниз, как у Петрушки. Как не выглянешь в окошко, а там все Гога-Магога марширует. Страшное и завораживающее зрелище!

Сырен.

«Тлеют угли.
Вода - тин-тин - в котелке.
Ночной дождь». (Кобаяси Исса)

Живот у меня болел все чаще, рези в желудке становились невыносимы. На исходе зимы меня отправили в медсанчасть бригады да там и оставили, но, в общем-то не лечили и не обследовали, так как там таких возможностей не было. Зато, я встретил там Кирилла Лущика и мы по-дружески обнялись. Я завидовал его ногам не знавшим водяных мозолей и холеным рукам, но вида старался не показывать. Конечно, в медсанчасти течет совсем другая жизнь, далекая от суровых армейских будней, но особенно расслабляться и здесь не дадут. Я был выбран начальством, среди прочих «ходячих» больных «дежурным» по кочегарке. Она вплотную прилегала к лечебному корпусу и обслуживалась гигантским добродушным бурятом, по имени Сырен. Он, в осознании скорого дембеля все чаще пренебрегал своими обязанностями и в палатах с кабинетами становилось прохладно, если не хуже. Впрочем, Сырен всегда находил оправдания. Так, к нему в помощь и отправлялись больные. Меня Сырен встретил вполне радушно, и стал делиться премудростями истопного дела. Вскоре я уже точно знал, сколько угля нужно завезти с улицы, что бы хватило на сутки, какие задвижки и заслонки управляют процессами горения, а главное, как по оттенкам цвета пылающего в двух печах определить его температуру, а следовательно и температуру воды в батареях. Как-то незаметно Сырен исчез, а я напротив, почти поселился в кочегарке. Я только и делал, что таскал в тачке уголь, бросал его в топку, ворошил его в печке, а потом бегал по этажам, проверяя, прошла ли горячая водичка. Горы шлака росли за воротами также моими усилиями. Я был черный, как шахтер, но трудотерапия мне на пользу не шла, желудок продолжал болеть, и  как на зло, обитатели продолжали жаловаться на прохладу. Я никак не мог взять в толк, в чем подвох, ведь все делалось правильно, согласно заветам «великого» Сырена! Однажды я совсем выбился из сил и мне на замену послали… Кирилла! Высокий и худой, он нелепо метался по быстро заполняющейся дымом кочегарке, а уголь угрюмо смотрел на него багровыми глазами из топки. Когда я чуть не окоченел под одеялом, стало понятно, что Лущик не справляется. Пришлось отправляться его выручать. С трудом, сообща мы справились с ситуацией, причем этот нахал еще и подмигивал мне, намекая, что все подстроил специально, дабы его больше не отвлекали от раздачи таблеток. Пришел старлей – начмед и в очередной раз накормил меня завтраком, про то, что со дня на день выйдет штатный кочегар, а у других «ходячих» тоже «дежурства» не сахар. Пусть не сахар, но ведь и не уголь-же! Я пошел по бригаде, узнать, как обстоят дела в других кочегарках. Я увидел, что в них прохлаждаются сытые и довольные солдаты, считающие работу у печек одной из «блатных» должностей! Они же искренне недоумевали, в ответ на мои жалобы. Я вызвался помогать, и сразу же выявились различия в подходах. Вася, насвистывая накидывал уголек, немного разравнивал, включал мотор поддувала и шел курить. Потом возвращался, включал насос, и горячая вода бежала по трубам. Я медленно сползал по стене. Я готов был сожрать шапку от бешенства! В «моей» кочегарке не работали оба мотора! Толстый Сырен просто «забыл» сообщить мне об этом. Конечно, «блатным» кочегарам и дела не было до таинственных градиентов в оттенках красного цвета и физических законов, благодаря которым горячая вода, в час по чайной ложке, сама ползет вверх по трубам. Кнопку нажал и готово! Я примчался к начмеду и наверное мой дикий вид, вкупе с аргументами вполне его убедили, потому как уже на следующий день некие гражданские лица заменили неисправные агрегаты и с тех пор мы и горя не знали, знай только дым из трубы валит (впрочем, отопительный сезон к тому времени почти закончился). Я думаю, что в аду Сырен если и будет отправлен в такую же кочегарку, то не очень расстроится, так как он наверняка занимался бурятским камланием, и (пока никто не видит) исполнял шаманские танцы с бубном перед печками, заставляя огонь плясать, а воду булькать и пузыриться. А я весной был неожиданно и торжественно вознагражден дипломом, в котором сообщалось, что отныне я ко всем моим достоинствам еще и «Оператор котлов низкого давления». Жаль, что я его потерял!

Рваный.

Описывая санчасть и ее обитателей, нельзя пропустить ее самую радостную, самую эйфоричную часть. Если вечером, после ужина зайти в пятую палату, то вы сразу окунетесь в незабываемую атмосферу праздника и веселья. На всех кроватях, под ними, на тумбочках и окнах сидят бойцы, но никто не разгонит их, ибо они внимают божественным и мощным звукам, льющимся из мехов перламутрового аккордеона. Пухлые пальцы его владельца носятся по клавишам, а луженая глотка выводит (немного подблеевая, подражая оригиналу) «белые розы, белые розы, беззащитны шипы!». Да, Вовка Рваный знал наизусть весь репертуар «Лаского мая» и исполнял его под гармошку. Можно как угодно относиться к этому музыкальному коллективу и его репертуару, но сегодня ясно, что испытание временем он выдержал, собирая толпы на всяких ностальгических концертах. Тогда же, сами по себе эти розовые сопли вызывали раздражение и недоумение, но в том-то и состоит волшебная сила искусства, когда сила индивидуального исполнения окрашивает материал своими яркими красками. Вовку прозвали «Рваным» из-за его чудовищного шрама во все брюхо, после перенесенного перетонита. А так-то он просто Володя Г-ов, и по сию пору обретается в «Одноклассниках», и судя по фото в составе ВИА. Как и многие музыканты, он в быту резкий и погруженный в себя человек, но стоит музе залезть на него, он преображается. Вообще он похож на дельфина. Знаете, есть такие длинные ротики, с загнутыми вверх уголками, от которых лицо все время улыбается и лучистые глазки, обаяшка, короче. «Пусть в твои окна-а смотрит беспечный розовый ве-ечер!»  Безусловно, заслуга Вовки состоит в выполнении функции «луча света в темном царстве». Честь ему и хвала. После дембеля он поехал не домой, а в гости к Кириллу Лущику, в надежде встретить какого-нибудь продюсера, которых по Москве ходит, как известно, что собак нерезаных, но видно ходили они разными дорогами, и Вовка отправился в Шелехов, прихватив на память дефицитные солнцезащитные очки Кирилла.

Соснулин.

Как-то в медсанчасти появился чмошник. Понятно, когда он появляется в роте или дивизионе, где нужна бывает рабская сила. А тут у людей свои проблемы, боли, диагнозы. Нет ежедневной жесткой борьбы за влияние, демонстрации потенции и крутизны и прочих игр больших мальчиков. Но, видимо есть такие люди – чмошники по убеждениям. Соснулин (фамилия такая) двигался быстро нервно, стелился как хорек и выискивал ежеминутно, кому бы угодить  и перед кем прогнуться. Вот я как только его увидел, все не мог взять в толк, почему сразу видно – это чмо, то есть какая- то визуальная особенность была, но сразу в толк не возьмешь, какая?  И точно! На Соснулине была шинель, но очень короткая, едва кокетливо прикрывавшая бедра, вроде дамского пальтеца. Из-под шинельки гарцевали тонкие ножки, усиливая комический эффект. Откуда фасончик? Выяснилось; шинель (и не одну) Соснулину выдавали как положено – длинную, в пол, а вот дальше она становилась объектом вожделения рядового состава, который, согласно уставу обязан был иметь всегда ярко начищенную бляху ремня с пятиконечной звездой. Для начистки лучше всего подходил войлок, а потому каждый, в любое время подходил к Соснулину с ножницами в руках и отрезал нужной длины полоску. Соснулин никогда не унывал, более того он чувствовал себя необходимым обществу. У него всегда были заготовлены советы на всякий жизненный случай, и его совсем не интересовало, что в них никто не нуждается. В самый неожиданный момент над ухом возникал его горячечный шепот, из которого всегда следовало, что нужно сделать именно так, что-бы не вышло хуже. Например; никуда не идти, где-нибудь спрятаться или схорониться. Если спросят – притвориться немым, и отвернуться и главное не смотреть в глаза, что-бы никто ничего не понял. Лечили его неизвестно от чего, но недолго, и отправился бы Соснулин в родной дивизион уже в совсем нелепой поддергайке, но помнится, над ним сжалились и отдали шинель, в которой грузили уголь. Пусть черная, но длинная. В ней Соснулина никто не узнает и ни о чем не догадается!

Мансур.

Есть люди, у которых в жилах течет не кровь, а молодое вино. Они, едва народившись насасывают его вместе, или вместо материнского молока, чтобы спалось дольше и слаще. Вырастая, они напротив, вступают в фазу непрекращающегося веселья и тогда их из родной Молдавии забирают служить в армию. Мансур носился по всей медсанчасти и хотел только одного, что-бы было весело! Только поэтому он запрыгивал в койки к больным и скакал в них как на батуте, потом ловил кого-нибудь и крутил ему руки и ноги, что бы посмотреть, как далеко они закручиваются и вместе посмеяться! Можно еще было оттягивать уши, чтобы узнать, шлепают ли они с таким же звуком, как резинки, или свернуть человека в узел и покатить его, как колобка. Много веселых затей было в пустой голове Мансурова, и потому очень он обижался, от того, что не дружат с ним и обзывают садистом. Да еще жалуются на него, что это мол за больной такой, психический что-ли? Было у него еще одно любимое занятие, любил он бороться и все искал себе соперника. Прознал он, что у меня второй взрослый по дзю-до, и стало пациентам жить поспокойнее. Мансур полюбил меня как брата, и ограждал от людишек злобных. Поборемся мы коротенько, минут сорок, Мансур успокаивался, не обижался на болевые приемы и удержания, а потом ложился спать богатырским сном, и только пышные усы трепещут. А мне еще в качегарку топать.

Госпиталь.

Весной настала пора отправляться дальше, навстречу приключениям! Конечно, когда мне сообщили, что гипотетическую язву будут залечивать в госпитале в поселке «Большой камень», о приключениях думалось в последнюю очередь. Впрочем, там оказалось довольно мило. Комплекс приземистых строений, разбросанных по большой территории, ухоженный парк и главное – диетическое меню. Вскоре меня стали терзать смутные сомнения относительно диагноза. С ужасом вспоминая куски свинины нарезанные «пирамидками», в основании которых была щетина, которые булькали в жиже из расплавленного комбижира в качестве первого блюда, я стал с удовлетворением отмечать облегчение своего состояния. Все эти слюни и жалобы в повествовании важны, потому, что человечество в целом стремительно гуманизируется и с сочувствием начинает относиться к слоям населения, заслуживающим сострадания. Например, одна дамочка в белом халате работавшая в бригадной санчасти как-то справедливо заметила:
–  Ползаете тут полудохлые, а родину, в случае чего  кто будет защищать?
И действительно – кто? Понятно, что человек проявляет внимание к защитникам родины (а именно к их отсутствию) и это в высшей степени гуманно.

Ленсер.

Работали в госпитале гражданские лица и на одном лице (и не только) я бы хотел остановиться подробнее. Как-то выйдя на утреннее построение, я не сразу понял, кто сегодня командует и долго протирал глаза. Перед строем пациентов (солдат) сидела девушка модельной внешности, стройная, высокая. Скулы высокие, глаза – темные, немного раскосые, что выдавало в ней примесь восточной крови и темперамент. Одну стройную ногу она положила на другую и в такт своим резким командам покачивала носком остроносой туфли на высоком каблуке. У меня появилось странное ощущение, которое вероятно испытывали моряки, препятствовавшие появлению женщины на корабле. А слушались Дину беспрекословно. В ее дежурство во всех помещениях был идеальный порядок, никто без толку не шарахался, все назначения выполнялись точно в срок и без возражений. Она была суровой атаманшей, с безжалостной харизмой и властвовать над молодыми самцами ей нравилось всерьез. В то же время, за изящной кованой броней скрывалось юное горячее сердце, жаждавшее буйства страстей. Пожалуй, я еще вернусь к Дине. А пока я отправился к начмеду Ленсеру (Леониду Сергеевичу) с целью обсудить с ним перспективы лечения и возврата в строй. Дело в том, что всякие  там УЗИ и глотание кишки показали, что я уже почти здоров, язвы нет, а какой-то дурацкий гастрит не в счет. Ленсер был человеком спокойным, добрым и опытным, никогда не суетился и всегда принимал взвешенные решения. Белый халат небрежно лежал на погонах полковника медицинской службы. Ленсен крутил в руках карандаш и смотрел в окно. Вот что он сказал:
–  Алексей, я знаю про тебя многое из личного дела. У тебя медицинское образование, а у меня большая нехватка кадров. Кроме того есть сведения о тебе как неплохом рисовальщике, а на выздоровление пациентов в любом стационаре положительно влияет взирание на живописные полотна. Я бы тебя оставил у себя, но пока не знаю как…  На лечение каждой болезни у нас существует норматив и максимум через неделю мне нужно тебя выписать и отдать на руки сопровождающим для возвращения в дивизион. Но, кажется, выход есть. Вот как мы поступим…

Пациент.

Через неделю усатому майору из моего дивизиона был предъявлена закрытая больничная карта на пациента Зотова, но сверху сразу легла свежая, из которой следовало, что пациент подхватил пневмонию и остается еще на две недели. Майор пожал плечами и уехал. Еще через две недели у пациента Зотова обнаружилась ишемическая болезнь сердца, а лечить ее нужно месяц, и усатый майор сам попросил валидольчика. Через месяц пациент Зотов (с дизентерией) мог бы уже претендовать на включение в книгу рекордов, как самый больной человек в мире и становилось ясно, что добром это не кончится. Но, не будем забегать вперед. Пока все было неплохо. Я скинул убогую серую пижаму, оделся в форму, а поверху обрядился в белый халат. Немедленно приступил к своими новым обязанностям, причем ко всем сразу. Стало понятно что мною заткнут все дыры. Начал я с дежурства на медсестренском посту, выровнявшись по статусу с Диной. Это, пожалуй – ерунда. Есть журнал, в котором отмечены все врачебные назначения. Нужно собрать заранее все таблетки в коробочки и вовремя раздать. Ну, участвовать в обходе, записывать назначения, отмечать жалобы, мерить температуру и прочее. Дежурство в процедурном кабинете уже ответственнее. Надо делать не только внутримышечные инъекции, но и внутривенные. Вены у всех разные, бывает ее днем с огнем не сыскать, а у некоторых они от страха прячутся (и такое бывает). Так что сноровка требуется. Правда и с простыми внутрипопошными уколами случались курьезы. Лежал в терапии совсем худенький таджик, лег он на животик, смотрю, а ягодиц у него почти нет. Куда колоть-то? Делать нечего, размахнулся я покороче, иглу воткнул, а она сразу в тазовую кость уперлась и загнулась внутри вроде рыболовного крючка. Тяну я ее, а она не выходит. Напрягся, с усилием выдернул, а на игле кусочек мяса болтается! А парень – кремень оказался, даже не пискнул. Я конечно все обработал, извинился, он вник и просит меня; можно мол мне больше ничего не колоть, а я просто буду приходить, за укол расписываться. А назначен ему был «димедрол». Ну, говорю, ладно, мол, не больно какой инсулин, вот «тавегил» выпей и гуляй. Он и рад вдвойне, потому как от «димедрола» срубает сильно. Еще несколько человек его плохо переносили, так, что через некоторое время у меня образовался некий запасец ампул. В один из дней ко мне явилась делегация «дедов» и эти ампулки вежливо попросили, причем взамен предлагали полный комплект «гражданки» состоявший из моднючих «бананов» со множеством карманов, рубахи и кроссовок. В чем подвох? «Да ни в чем» –  отвечают, и подмигивают. Так я стал почти драгдилером к величайшему своему стыду. Тут нужно пояснить, что препарат «димедрол», он старинный, антигистаминный, против аллергии применяется, ну если у кого реакция, пятна розовые от антибиотиков и чешутся. Побочный эффект – жуткая сонливость. Можно двое суток проспать. А если его в большом количестве применить, то наоборот, возникает возбуждение и некоторая неадекватность в поведении и даже галлюцинаторный эффект. А потом все равно сонливость. Вот за эдакую дурь некоторым и высоко ценящейся гражданской одежды не жаль было (впрочем, вероятно ворованной). Комплект я до поры припрятал, а сам работать продолжал, не за страх, а за совесть. Скоро я уже снимал кардиограммы и писал расшифровки. Дежурил по ночам  в реанимационном отделении. Снимал, проявлял и печатал рентгеновские снимки. Вот тут тоже неплохо нам остановиться и внимательно посмотреть. А взглянуть есть на что! Вот здесь мы что видим? Снимок брюшной полости. С первого взгляда – дорожный знак. Неровная окружность, а в ней крест – накрест вязальная спица и гвоздь. Настолько мальчишке служба в тягость стала, что он эти предметы проглотил. Что с ним будет? Ну конечно прооперируют, подлечат, а потом отправят в дисциплинарный батальон, да в самый жуткий, мореманский! Про него можно только шепотом говорить, ночью под одеялом. Находится эта кича на острове «Аскольд». Стоит там на плацу «Краз» без колес, да с кузовом. А в кузове том – камни пудовые да с горкою насыпаны. Дернут «волки» за ручку, камни на плац посыплются. Тут похватает их люд горемычный и давай обратно в кузов кидать. Как все погрузят, кузов поднимется, и – начинай сначала. И так  с утра раннего до вечера…  А вот снимок похожий, только полный желудок шурупов и саморезов всяких. По-разному солдатики себя увечили, лишь бы из страшных казарм выбраться. Резались часто. И то, как не резаться, если издеваются. То «фанеру» пробивают (в грудь со всего размаха сапогом), то «лося» - табуретом по голове. И так день за днем, без всякой надежды. И спать не дают, и стирать за всеми «дедами» заставляют, да еще и «пайку» отберут. С истощениями много было, почти дистрофиков. А в хирургии с ожогами ног и рук ребята лежали. Звали их «велосипедисты» и «гармонисты». Первым во время сна между пальцами ног фитили из газет вставляли и поджигали. Крутят они ногами, крутят, дедам на потеху. А вторым то же самое, только между пальцами рук. Жестокие были издевательства, изощренные. Но на эмоции у меня времени недоставало. Работы прибавлялось с каждым днем. В кабинете физиотерапии электрофорез требует особой внимательности. Нельзя ошибиться с количеством препарата, который всасывается кожей. Тут мне почему-то вспоминается некто с фамилией Змазнев (Ма-а-сквич). У него на редкость смазливое личико, кокетливые глазки и чувственный, порочный рот. Ходит он обычно в окружении нескольких кавказцев, которые с ним весьма предупредительны. Услуги Змазнева они ценят высоко и если кому рекомендуют, то уверяют, что никто не уйдет разочарованным. Вах – вах! Надо заметить, что Змазнев не выглядит несчастным, по - видимому, он вполне в своей тарелке. И препараты в него всасывались отлично. Фу, какая гадость!

Федося

Меня немного мучает совесть, при мысли, что  «мой» дивизион остался без фельдшера.
  –  Как там дела вообще? – интересуюсь я у незнакомца из свежего призыва, которому повезло попасть именно туда, а оттуда – сюда.
–  Да ничего, - говорит, –  все сами себя лечат, мазями мажутся, зеленкой там. Если чего посерьезней, так в санчасть отправляют. Ждут твоего возвращения, обещают башку отвернуть. А в кабине «5я75» сидит теперь сын любителей восточной поэзии по имени Фирдоуси, его Федосей кличут. Вроде справляется. А ты когда вернешься?
– Теперь постараюсь еще задержаться. Дел много, да и за башку опасаюсь…

Анжела

А дела у меня какие? После дневных трудов праведных, надобно и в самоход сходить. Вот и «гражданка» пригодилась. Старшие товарищи научат, и подскажут пути – дорожки всякие.  Где в сортире через форточку вылезти, где меж колючкой пробраться, и вот она – свобода! Петляют дорожки с сопочки на сопку, светятся уютные окошки пятиэтажек, живет мирной жизнью поселок «Большой камень». Призывно горят огни дискотеки, но нужны деньги на билеты. Но с нами хитрожопый Мамедов. Он присаживается на корточки посреди привокзальной площади, кладет картонку и гортанно зазывает:
–  А мне бабушка Алена прислала три миллиона! Кручу - верчу, вас обмануть хочу!
 И ведь не врет – собака! Скоро у Мамедова замелькает поролоновый шарик между пальцев, прячась – то в рукав, то в один из наперстков, но всегда не в тот, на который покажет наивный лох. Наша компания, что-то вроде банды мушкетеров, но каждый – Д`артаньян, а потому выручка делится поровну. Хватит и на пиво, и на дискотеку, а главное – на междугородний звонок. «Москва на проводе, шестая кабинка!» Где-то за десять тысяч тысяч километров на четырнадцатом этаже дребезжит красный чешский аппарат, заливается лаем черный пуделек.
– Мама, мамочка, у меня все в порядке, если сможешь приехать, я договорился со знакомой медсестрой, у нее с мужем – офицером служебная квартира, сможешь у них остановиться. Очень жду!
В клубе дым и грохот, зеркальный шар брызжет снопы искр. «Трилла, трилла найт!» Видели настоящую лунную походку? А нижний брэйк? А если волну пустить? Толпа почтительно расступается, образуя круг. Это дискотриумф! Софиты медленно гаснут, начинается медляк.
–  Тебя как зовут?
–  Анжела. Я живу в маленьком домике у железной дороги, а ты?
–  А я Док. Так меня все зовут. Я солдат в самоволке. Пойдем отсюда, а то шумно здесь!
Маленький домик вздрагивает от проходящих товарняков. Грустная мама Анжелы с пережженными волосами наливает жидкий чай, проливая на клетчатую клеенку. За тонкой перегородкой слышно, как она вздыхает.
–  Останешься, Док?
– Нет, Анжела. За калиткой меня ждут мои четыре товарища. Нам надо обязательно всем вместе вернуться до вечерней поверки и отбоя. Если хоть одного не будет, то неприятности ждут каждого. Наш девиз…  А ты красивая! Мы еще встретимся?
–  Проваливай! Д`артаньян хренов!

Живопись

У меня почти готова картина «Спас на Нерли». Я никогда раньше не видел этот потрясающий по красоте храм. Он, как стройная юная невеста смотрится в свое речное  отражение. Источником вдохновения для меня служит крошечная фотография в журнале «Огонек». В моем воображении, это настоящий портал, я протискиваюсь сквозь узкие рамки офсетной печати, купаюсь в потоках света, вдыхаю речной аромат. Слышу плеск весел и колокольный звон. Надеюсь, моя работа и по сию пору встречает входящих в терапевтический корпус. А если пройти в столовую, то можно увидеть другую картину. На ней изображен оконный проем, окна распахнуты настежь, на подоконнике лежит радужно переливающаяся рыба. За окном виден рыбацкий поселок, деревянные мостки перекинуты через каналы и заводи. Вроде бы для столовой рыба – подходящая тема, но помнится, я имел ввиду  что-то другое, но не помню точно – что?

Нинон

Начмеду Ленсеру нравилось, как я справлялся со своими обязанностями. Сейчас трудно сказать, имела ли место коррупционная составляющая. Возможно, кто-то был нелегально оформлен на мое место и получал мою зарплату. Мне это было не важно. Я ходил в «основных». Для меня и еще нескольких счастливчиков открывались после отбоя запертые холодильники, и масло толстым слоем мазалось на душистые ломти хлеба, а сверху обильно заливалось медом. Я получил в распоряжение отдельную «офицерскую» палату с телевизором и лежа в удобной кровати смотрел в распахнутое настежь окно, за которым бушевал налитый буйной зеленью июль и ночной фонарь поливал серебром дрожащую зелень. Положив руки под голову так сладко мечтается о своём, о юношеском! Сегодня был странный случай. Я убирал инвентарь в подсобку, и вдруг туда проскользнула Нинон, дочка врача – хирурга, которого недавно перевели в наш госпиталь. На ней был легкий обтягивавший стройную фигуру сарафан, а волосы собраны в пучок на затылке. От неожиданности я прижался спиной к стене со швабрами, а она вдруг приподнялась на цыпочки, припечатала меня своей высокой горячей грудью и глядя мне в глаза (а ее глаза были хитрые – прехитрые) и сказала:
–  Я хочу кататься с тобой вдвоем на деревянной лодке по волнующемуся морю. Отвезешь меня на пляж?
–  Э-э?!
В следующий момент ее и след простыл. Что это было? Как неплохо было-бы, если она сейчас залезла в это окно, благо оно совсем низко на первом этаже, я бы помог, конечно, и мы бы смогли обсудить подробности этой авантюры. Мечты – мечты!
Утром я специально поднялся на самую высокую точку поселка, на которой даже была оборудована смотровая площадка. Где-то в туманной дымке виднелся Уссурийский залив, перед ним была некая пересеченная местность с болотцами и лиманчиками.
– Ну, на фиг! –  махнул я рукой и стал торопливо спускаться. За обедом позади себя я услышал горячечный шепот повествующий необыкновенно романтическую историю о девушке мечты, с которой аноним непременно собирался прокатиться по бурным морским волнам, и даже нашел, где угнать Уазик, на котором с шиком домчит свою принцессу к воде. Похоже, что вчера имел место массовый морок, с участием пересушенной Сирены, которой требовалась срочное увлажнение. Уха сегодня была необычно вкусна.

Мамедов

Мы снова в самоходе. Снова в клубе звучат «мелодии и ритмы зарубежной эстрады», да «великий и могучий» заявляет о себе все громче. Гэбэшно - комсомольская цензура уже ослабила свои клешни и сквозь сито обязательной «литовки» проскальзывает «Примус», «Крематорий» (стыдливо именуемый «Крем») и визгливо – истероидный  «русский Эйси-Диси» - «Облачный край», который смог поразить западных критиков слаженным жестким саундом, извлекаемым из пионерских барабанов и картонных гитар. Анжелы нигде не видно, зато Мамедов вовсю ухлестывает за курпулентной дамой бальзаковского возраста. Поразив ее в сердце выпадами маскулинной лезгинки, берется ее проводить до пряничного домика, полисадник которого пылает кустами роз всех оттенков. Мы уныло дожидаемся его у забора, и кажется, где-то звучит грустная мелодия из «Бременских музыкантов». В приоткрытую фрамугу высовывается длинный нос Мамедова.
–  Э-э чо ви здесь третесь, а?
–  Ара, ты опух? Поверка через десять минут!
–  Э-э какой паверка – фанерка, не видишь, я с женщиной!
Фрамуга закрывается. Похоже один из нас совсем не Д`артаньян.  А остальным предстоит совершить марш-бросок в урезанном составе. На вечернем построении должны стоять даже сугубо лежачие, и их бережно поддерживают. Дежурный офицер торопится домой и потому рассеяно слушает расчет. Количество людей совпадает, но кажется чей-то голос звучит дважды. Старлей пересчитывает народ сам, но в конец строя успевают перетащить какую-то надимедроленную сомнамбулу и вроде опять все на месте. Старлей начинает звереть и проводит перекличку, но в строю все время кто-то кашляет и сморкается, так что приходится часто переспрашивать фамилию. У Мамедова есть уже фора в двадцать минут и пора бы ему появиться, но его все нет. Наконец разведка докладывает, что его башка уже торчит в сортирной форточке. Вздох облегчения. Ждем тулово. Разведка докладывает, что тулово застряло.
–  Та-ак! А где Мамедов?
–  Так он это, в туалете, товарищ старший лейтенант!
–  Какого рожна? Доставить бегом!
Бригада спасателей бежит вытаскивать застрявшего Мамедова, слышится треск порванной ткани, тело с грохотом валится на кафель, и наконец, Мамедов в строю. Старлей оглядывает его с некоторого расстояния, так как вблизи Мамедова устойчивое амбре из душных дамских духов и перегара. Со лба у него сочится кровь, по щекам размазана помада, штаны порваны, на одной ноге – сапог, а на другой – кроссовок, при том, что должны быть шлепанцы. Старлей задумчиво переваливается с носков на пятки.
–  Я вижу, сержант Мамедов, что лечение пошло вам на пользу и вы абсолютно здоровы. С утра получите документы на выписку и что бы духу вашего здесь не было. Можете отправляться в койку. Остальным приказываю стоять в строю до команды «подъем».
Не будем надолго прощаться, Ара, земля – то круглая.
–  Э-э сколько сказать, я не «Ара», у мене имя есть!
–  Да ну? Какое???

Трофимов.

Вот перед нами рядовой Трофимов. Нос – крючком, зубы – торчком, нижней челюсти почти нет, как у крысы, но взгляд наглый и общий вид – вызывающий. Несмотря на небольшой рост, комплексов лишен начисто. К его внешнему виду также много претензий. Все известные актуальные тренды армейского «Haute couture» можно изучить на Трофиме. В погонах – металлические вставки, чтобы лежали полочками. Подшива скручена похоже, из целой простыни, и ворот гимнастерки такой высоты, что разве уши не закрывает. Бляха ремня нарочито не чищена, но согнута почти под прямым углом, а ремень свободно свисает. Все возможные значки отличий - по всей груди. Гимнастерка выглажена с применением мыла сложным образом, и на спине – будто гребень динозавра. Но особая гордость Трофима – сапоги. На них он применил все самые передовые технологии апгрейда. Начинать надо с голенищ, обрезая их вполовину длины, еще немного завернуть внутрь и обстрочить. Затем нос сапога обматывается фольгой и многократно проглаживается утюгом, отчего свиная кожа сжимается, и нос становится длинным и узким, излишки высвобождающейся подошвы при этом срезаются ножом. На основной каблук нужно прибить второй, и срезать внешние края, трапецией. Вуаля! Получился эдакий «казачок». Последний штрих – это набойки из металлических подковок, чтобы цокали. Трофима оставил в госпитале начмед по той же схеме, что и меня, только водителем. Он какой-то необыкновенный водитель или, что очевиднее и вероятнее, необыкновенный пройдоха. Надо начальство на Уазике везти – домчит в момент. Надо молоко из колхоза – Трофим ни капли не прольет. Машины в госпитале есть, шоферов мало, вот Трофим и газует. Надо стараться, и свечи прочистить, и фильтры поменять, и все сделает Трофим, а иначе мигом загремит обратно в свой экзотический «желдорбат». Если про «стройбат» все знают, что этот род войск состоит из таких отъявленных головорезов, что им даже оружия не дают, то в «желдорбате» ничего не дают, даже пожрать. Наверное, чтобы еще беспощаднее к врагу были, а рельсы зубами перекусывали. И было все у Трофима хорошо, пока он в своем роскошном наряде из кабины авто не вылез. А как вышел в поселке водички попить, так воинский патруль аж присел; видали клоунов, но таких! И давай они с него веревочные аксельбанты драть, да приговаривать:
–  Отвечай, – мол, – ты какого роду-племени, да с какой части, да и что за войска такие сатирические?

Мутя

 Натерпелся страху Трофим, одежды скинул позорные, да заступились за него, так как ездить некому более, но впредь строго наказали, чтобы одевался чин-чином, да не выеживался. С той поры Трофимов стал поскромнее себя вести, но всех вновь поступаемых все равно встречал своим излюбленным жестом, а именно; совершая резкий выпад вперед средней частью туловища, локти при этом отводя назад, а ртом издавая щелкающее – чмокающий звук. Так, будто он обладал некой тайной способностью  на расстоянии оплодотворять живую материю. Многие пугались. Исключение бывали, например - Мутя. Он был огромен, но Трофим этого сразу не заметил. Просто заметил в строю новое тело, подскочил и поприветствовал. Ответом ему был такой зловещий и утробный хохот, что мы даже испугались, что в следующий момент Мутя Трофима проглотит, но тот проворным гномом ретировался. Вскоре мы стали друзьями, и несмотря на размеры, Мутя оказался добродушным увальнем, но была у него одна пагубная страсть. Он варил в грязной кружке какую-то мутную гадость, по одному ему известному рецепту и гонял ее по венам. Ладно бы сам мучился, да все пытался угостить ближних. Однажды он все же уболтал Вальку, пользуясь его щенячьей преданностью. Валька весил вполовину меньше Мути. Еле его откачали, а Муте – хоть бы что! Валентин умел делать фиксы, вроде тех, что описывал еще Варлам Шаламов в «Колымских рассказах». Делал он их из пресловутой «рандольки». Если кто не в курсе, поясню, что фикса – это такой блестящий колпачок, который надевается на здоровый зуб, что бы он выглядел, как больной. Как сначала больной, потом удаленный, (или выбитый) а на его месте внедренный золотой. Круто, когда ты «давишь лыбу», а во рту сверкает фикса. Догадайтесь, кто был первым клиентом Валька? Конечно Трофим!
А где-то далеко (но не очень) в Золотой Долине – Бригада. В центре Бригады – большой зеленый холм, в холм ведет лаз, под холмом огромный темный зал, в его центре светится таинственным светом огромное стекло, а на нем вся земля, сопки и море. Над зеленым холмом – голубое небо,  в небе летят шпионить вражеские самолеты, но глаза радаров видят их за сотни километров и целят в них иглы ракет, а под холмом крошечные человечки в наушниках отмечают маркерами на огромном стекле пути их полетов.
В это время, за десяток метров от холма в казарме автороты четверо водил бьют москвича Марата Ахаева, за отказ чистить им сапоги. Марат кашляет и задыхается.

Усы

Вообще много средневекового иногда приходилось наблюдать вокруг себя. Дальше особенно впечатлительных попрошу перевернуть страницу… В свою очередь, интересующихся патологическими извращениями приглашаю остаться. Речь пойдет о так называемых «усах» и «шарах». В обоих случаях имеются ввиду приспособления, которые согласно бытовавшим слухам и мифам должны доставлять женщинам какие-то особенные экстатические ощущения. В первом случае усы, а именно щетина от швабры вставляются в заранее полученное отверстие в уздечке. Дырочка для усов появляется весьма странным и неожиданным способом. Берется пуговица от солдатской рубашки, высверливается сердцевина, пока не останется внешний округлый ободок. Он прорезается, растягивается и надевается на уздечку. Эту «клипсу» нужно носить не снимая несколько недель и по идее, в результате постоянного трения краев ободка о кожу она протирается и края кольца соединяются в образовавшемся отверстии. Потом кольцо нужно провернуть и продолжать носить, чтобы дырочка не заросла. Потом, во время свидания с возлюбленной (вероятно в полной темноте) нужно найти швабру и ножницы, отстричь пучок щетинок и запихнуть их куда нужно. Сюрприз! Кажется, самое сложное, это объяснить партнерше подобные манипуляции, дикий бармалейский вид своего «инструмента» и пренебрежение к гигиене. В самом деле, никто ведь не будет предварительно кипятить швабру и полоскать ее в спирте!

Шары

Второй случай - клинический. Шарики диаметром около одного сантиметра вытачивают из плексиглаза (прозрачного пластика), долго полируют вручную, а потом помещают через надрез прямо в пещеристое тело! Абсцессы и нагноения в 90 процентов случаев, ведь согласно ритуалу, шары нужно вымачивать в банке с  мочой три дня! Я часто по запаху определял предстоящее глумление над плотью, и проверив тумбочки выливал гадость вместе с содержимым в унитаз, наживая врагов. Но однажды не уследил…
Во всем отделении была подозрительная тишина. Одна палата пустовала, и двери в нее были аккуратно прикрыты. Чуя неладное, я тихонько приблизился, распахнул дверь и у обомлел… Впрочем, считаю необходимым немного вернуться назад и поведать почти романтическую историю.
 
Дина

Однажды, когда смена Дины была почти закончена, я обратил внимание на большое количество авосек, с продуктами которые ей предстояло нести домой. По видимому, у нее было время, что бы заскочить в ближайшую лавку, в которую как раз завезли колбасу по 2 руб. 20 коп. Сквозь сетку стыдливо проглядывали банки с килькой в томате, Тархун и прочая снедь.
– А, что Дина, дай-ка я тебе помогу все это донести. – предложил я. Та с неохотой согласилась. Причиной отсутствия энтузиазма у Дины я тогда посчитал выход из служебных взаимоотношений в товарищеское поле, и как следствие необходимость моего выхода за границы огороженной территории госпиталя, что не приветствовалось. Однако, как выяснилось по дороге, была еще одна причина. Дина жила совсем недалеко, практически рядом. Но попасть к ее жилищу было нелегко. Неприметная тропа вела меж редких деревьев и частых кустарников, всё забирая в низину. Вскоре почва стала зыбкой и зачавкала под ногами. Местами проявлялось совсем уж болото, и нужно было перескакивать с кочки на кочку, там, где отсутствовали полусгнившие мостки и доски. Неожиданно в самом центре низинки обнаружилась насыпь, на которой, один – одинешенек, стоял завалившийся дом барачного типа на две – три семьи.
– Этот твой дом? – не смог скрыть я удивления. В ответ Дина грустно и с раздражением кивнула.
– Ну, что же, теперь я знаю, по крайней мере, в каких волшебных местах произрастают самые прекрасные цветы! – решил подсластить я пилюлю.
Таким образом, на сегодняшний лад, Дина была кем-то вроде Фионы, терпеливо дожидавшейся своего Шрека. Самым неожиданным оказалось то, что этим самым Шреком оказался… Трофим. Свечку, конечно, никто не держал, но было очевидно, что между ними что-то произошло. Причем сам Трофимов оказался джентльменом и никак свои чувства на людях не демонстрировал, и о произошедшем (если оно и было) предпочитал не трепаться, но сутулую спину разогнул и ходил гоголем. Дину, напротив, было не узнать. Она летала как на крыльях, постоянно щебетала и пребывала в состоянии эйфоричной влюбленности. Апофеозом этих событий можно считать эпизод, во время которого Дина стала публично строить планы на совместное житье – бытье с Трофимом, после его дембеля. Трофим продолжал скромно отмалчиваться. Продолжая сказочные аналогии, наша Белоснежка, не дожидаясь принца, приветила самого прилипчивого гнома. Для всех было очевидно, что более нелепую пару невозможно найти и для бессовестного Трофима это было просто развлечение, а вот Дину я понимал. Вспоминая вид и расположение ее жилища, мне было легко представить, как можно цепляться за любую фантастическую возможность выбраться за пределы болотного окружения, ибо душа у нее яркая и мятущаяся. Будем надеяться, что в дальнейшем это ей удалось. А может, она  нашла свое тихое счастье и обрела свой рай в шалаше?
В другое время, когда нужно было добыть нужные медикаменты, меня отправляли в местные командировки, и мои сопровождающие офицеры часто совершали отклонения от маршрута, дабы навестить родственников или просто знакомых. Тогда я совершил открытие (для себя), что огромное количество прекраснодушных русских людей живут просто в кошмарных условиях, но при этом, в отличие от Москвичей, квартирный вопрос их нисколько не испортил. Наверное, потому, что того, что мы называем квартирами, у них вовсе нет, а есть какие-то низенькие помещения  в нелогичном порядке перегороженные досками, ржавая вода в колонке, да удобства на улице. Но есть у них часто то, чего у нас нет, а именно - душевная теплота. В одну из поездок, мы сначала посетили почтовое отделение, где я получил посылку из дома, потом заехали на аптечный склад, и на обратном пути посетили, кажется кузину супруги лейтенанта. За простым столом они вдвоем с мужем сразу выложили все запасы, и образовалась нехитрая снедь, а к чаю я достал из посылки коробку с набором шоколадных конфет. Такие банальные «ассорти», с розой на крышке и в золотых формочках, которыми тогда оборачивали горшки с цветами (для красоты). Взгляд, с которым хозяева дома смотрели на эти конфеты, я не забуду никогда. И хотя я не был ни в чем виноват, мне вдруг стало почему-то стыдно за себя, за какао - бобы, за укладчицу номер шесть, за: «фу, опять с темной начинкой попалась». Я смутил дух и разум хозяев, разорвал границу миров и стал конкистадором со стеклянными бусами и Сиддхартхой Гаутамой, пролезшим в дыру забора своего отца. Дай Бог этим людям, проживающим на задворках империи никогда не втянуться в бесконечную гонку потребления, где крошечная конфетка становится песчинкой, вокруг которой разрастается уродливый кристалл материализма. И если вдруг случится так, что достаток пройдет мимо, то пусть дом их остается чистым, аккуратным и согретым теплом их сердец. (Теперь было бы неплохо, если все это вслух прочитал Арслан с полным рогом Кахетинского в поднятой руке!)

Возвращаясь в тот день, когда я приоткрыл двери пустой палаты. я увидел тумбу посередине зала, на ней лежали; молоток, окровавленная заточенная отвертка, вата и марля. тоже красные от крови, и банка с мочой, в которой смутно виднелись пресловутые шары. За этим натюрмортом качался позеленевший Трофим, который через минуту рухнул в обморок от болевого шока. Его поместили в хирургию, что можно было зашить, подлатали, а потом отправили обратно, в «желдорбат». Дина его больше никогда не увидела и замкнулась. Она не оценила «подвига» возлюбленного, да и Трофим вряд ли бы смог ей внятно объяснить мотивы своего безумства.

Минерва

Чудесная погода, поют птички. На перекрестке дорожек разбит цветник, рядом возвышается ротонда. В ней на скамейке сидит очаровательная незнакомка и читает книгу.
– Сударыня, вы позволите поинтересоваться, какого рода чтение вас столь глубоко поглотило?
Сударыня прикрывает книгу, так что бы стала видна обложка и вполоборота глядит на дерзкого незнакомца. На хорошеньком личике застывает брезгливое выражение.
– О, простите мне мою дерзость и столь непрезентабельный вид! – запахивая полы бурого байкового халата (как назло, именно сегодня я не в форме) и смущаюсь:
– Разрешите представиться! Я полагаю, вам удобнее всего будет звать меня просто Док, ведь именно так меня нарекли мои добрые товарищи.
С удовлетворением наблюдаю, как брезгливость постепенно сменяется заинтересованностью, и продолжаю наступление:
– Не могу не отметить сударыня, что чтение произведения господина Ницше, содержащее в себе приписываемые Заратустре высказывания никак не сообразуются в моем представлении с вашим романтическим образом. В столь нежном возрасте девушки обычно интересуются амурными романами.
– Ах, оставьте. Амурные романы приличны для дам бальзаковского возраста. А мне больше импонируют идеи об отделении личности от толпы, возвышения над ней. Ах, если вы – Док, то мне следовало бы представиться не менее мистическим псевдонимом, например – Минерва, дабы показать вам столь же малое соответствие образа и прозвания. Что касается вас, то на месте ваших добрых товарищей я дала бы вам прозвание – Пац.
– Отчего же вдруг, Пац? звучит как-то… по Одесски. Впрочем, в вашем случае ничего не имею против Минервы, как богини мудрости.
– Охотно могла бы поделиться с вами. Как видно, данного качества кому-то не достает. Ведь слово «пациент» сокращается столь же легко, как и «доктор».
– Что ж, – вздыхаю я, – как говорил Заратустра неизвестно, но как он скажет, так и сделаем. Выделит он несколько минут, и я поведаю вам свои истинную историю.
История была поведана. В ответ Минерва сообщила мне, что является дочерью высокого и ответственного чина, прикомандированного на время к местному воинскому подразделению и сославшись на занятость легко зашуршала по дорожкам из гравия по направлению к военному городку.
Вторая наша встреча на том же месте имела столь же возвышенное содержание и столь же куртуазные диалоги. В случае если, дорогой читатель, Вы вдруг засомневались в самой возможности подобного общения в представленных условиях, так что ж? Его, пожалуй, даже стоило выдумать, не правда ли?
Третья встреча вначале была омрачена холодностью Минервы, сквозившей в обращении ко мне. Я, конечно, не мог не поинтересоваться ее причиной.
– Видите ли, папенька препятствует моему общению с солдатами. По его мнению, оно может оказать на меня дурное влияние.
– По моему мнению, его мнение (по поводу общения) вызывает сомнение, – неуклюже сострил я, – солдат солдату - рознь. А если обобщить, так может выйти, будто любое общение женщины с мужчиной может оказать на первую дурное влияние. А как быть, если случается все ровно наоборот?
– Извольте пояснить! – вспыхнула Минерва.
– Если позволите. Как стало известно, некто из офицерского состава, не столь давно получивший в служебное пользование казенное жилье, использует свое свободное время для хозяйственных нужд семейного содержания. А именно, стирает и вывешивает для просушки на балконе нижнее белье своей супруги, нисколько не заботясь о нарочитости и демонстративности своего увлечения, к тому же белье это кружевное и красного цвета. Именно это обстоятельство служит невольному притяжению посторонних взоров и появлению последующих пересудов. Что это, как не пример чрезмерного дурного влияния на вкусы и пристрастия мужчины, спровоцированное женщиной?
– Как вы смеете? – Минерва задохнулась от гнева. Ее реакцию нетрудно было предугадать, так как в условиях военных городков: «все про всех давно все знают, вечерами стены почти исчезают». «Прачкой» был ее отец.
Вскоре Минерва вернулась во Владивосток, и как не странно, у нас устоялась переписка. Мне хотелось бы сказать, что она была образцом эпистолярия, но, увы.  Строки были пусты как по форме, так и по содержанию, полны банальностей, вскоре оскудели и закончились.

Оперробот РОП

В хирургическом отделении в установлен новейший комплекс «Электроника РОП (Роботизированный Операционный Комплекс) 19-88». Создан на одном из «почтовых ящиков». Он пока требует наладки и я с интересом наблюдаю за работой специалистов. Занимает комплекс ну очень много места и поначалу кажется, что соединить воедино все эти блоки с проводами и манипуляторы невозможно, но вскоре все готово к работе. В условиях нехватки специалистов, отечественная промышленность и наука совершили настоящий рывок и как всегда плоды пожинает в первую очередь оборонка. Машина умеет делать полостные операции. Пока несложные, вроде удаления аппендикса, но это только начало. Само собой присутствие людей необходимо, потому, что зашивать, например робот не может. Не подобрали манипулятор с такой свободой действий, чтобы вращать загнутую иголку с кетгутом. В остальном, точность действия превосходит человеческие способности и исключает дрожание рук. Есть много недостатков. Например, вместо процессора, которые тогда были еще в зачаточном состоянии, в блоке управления стоит механический командоаппарат, его циклограмма дает сбои, сам он стучит и гремит, но главное шпарит весь алгоритм действий, не допуская корректировки и вмешательства. Зато быстро. Из-за  скорости работы быстро изнашиваются приводы манипуляторов, в которых применены старые технологии, и движения передаются с помощью колесиков с приводными шнурами – пассиками. Такие еще были в старых бормашинах. Ленинградские оптические датчики на фотоэлементах нуждаются в частой протирке, но приложенные к комплексу склянки со спиртом, кто-то украл и спирт  выпил. Еще комплекс автономный, и приводится в действие бензиновым двигателем, который пришлось поставить в соседнем помещении, оттого в операционной воняет выхлопом. Конечно, солдатам не сообщают, что оперировать их будет робот, но слухи быстро просочились, правда, паники это не вызвало. Подготовленные к операциям только плечами пожимали, мол – какая разница кому под нож ложиться? Тем, кто театральным шепотом вещал про лопнувшие приводы и лужи крови быстро затыкали рот. Дело-то государственное.
А за самим оперблоком валяются в беспорядке, как дрова, пустые баллоны с закисью азота, оставшиеся после применения наркоза. В них остается еще немного газа, и если отвернуть вентиль и вдыхать, то можно в полной мере понять, почему эту смесь называют «веселящий газ». Поддавшись уговорам и искушению, приникаю к свистящему кранику. Ничего веселого. Я вижу, что легкие облака минуту назад мирно плывшие в вышине, вдруг наливаются свинцовой тяжестью и не способные удержать свой вес с воем и грохотом обрушиваются на землю. Грунт содрогается, летят осколки, и я чудом не оказываюсь раздавленным одним из рухнувших облаков. Ужасно, и к тому же сильно саднит горло. Наверное, подобные видения это следствие нервного напряжения. Да, конечно, других причин и быть не может.
Странно, но на следующий день я не обнаружил никаких следов существования РОПа, а на полу в помещении операционной полно каких-то странных серо – голубых вспененных обломков.

Мама

Маме удалось приехать почти на неделю. Благо, жить было где, ее любезно приютила медсестра Ира, сработала цеховая солидарность. Заодно, я увидел, как живут офицерские жены. Вполне приличная «однушка». Удивляло другое, почему в большей половине домов нет жильцов. Хотел спросить у мамы, как у хирурга о перспективе использования РОПов, но что-то меня остановило. Гуляя, мы с мамой забрели в полупустой кинотеатр, наугад. Странный, мистический фильм «Осень, Чертаново» вогнал меня в ступор, какой-то гипнотический транс. Серо - зеленая гамма, нечеловеческая, но такая знакомая и родная архитектура Чертаново. Туман среди хвоща в человеческий рост и нездешняя Ингеборга Дапкунайте. На экране  рассуждают о взошедшем на гору Заратустре, преображении сознания путем вдыхания разреженного горного воздуха  и последующей попытке увидеть себя в толпе. Странно, опять старина Ницше. Все сговорились, или мне посылаются некие знаки? Если сопротивляться, выгребать из серой массы, возвыситься над ней, то какую цену придется заплатить? «Встать и выйти из ряда вон. Сесть на электрический стул или трон». (Интересно, кстати, что Цой подразумевал под «электрическим троном»?) Так, или иначе, мой путь, это путь одиночества. Может быть, я бы так и не рассуждал, но мама уехала, оттого и грустно и одиноко.

Васисуалий

Возможно, он им и не был, но просил называть себя так. Еще один яркий представитель нашего многострадального московского землячества, и как всегда со своими тараканами. Роста весьма высокого, кудряв, усат по-гусарски. Держит себя как царский офицер в старых фильмах; демонстрируя породу, великодушен к плебеям и презрителен к неприятелю. Вечерами, закинув ногу на ногу, сказочным голосом, премило грассируя, вещает истории, достойные всякого восхищении и причмокивания. То время предполагало, что любой юноша должен был состоять в каком либо сообществе или группировке. Я до призыва относил себя к «металлистам», носил «хайр» начесанный на пиве и клепаную косуху. Очень громко слушал очень тяжелый рок и посещал полуподпольные «сейшены» расплодившихся групп, умело прятавших творческое бессилие за мегаваттами звука. Как остроумно заметил один якут, ехавший со мной в кузове грузовика в дивизион: «Вот теперь твой металл», и при этом показал свою начищенную бляху ремня. Были в столицах тогда и другие странные люди, именовавшие себя то «рокерами», то «брейкерами», то «ньювейверами». Субкультура перла изо всех щелей и упрямую оппозицию ей составляли, пожалуй, только «любера» отличавшиеся наличием клетчатых штанов и крайне здоровым образом жизни. Особняком от  этой пестрой компании стояли ребята и девчонки, чьи родители занимали высокие посты в советской номенклатуре. Упакованные с ног до головы в престижные бренды, пресыщенные, они потягивали бренди и виски на хатах вечно отсутствующих в загранкомандировках предков. Все звали просто «мажоры», они же предпочитали называть себя «золотой молодежью». Васисуалий был из их числа и мне представился случай узнать об их образе жизни подробнее. В Москве-то я к нему, наверное, и на кривой козе не подъехал, а в армии, как в бане, все равны! Благодарных слушателей Васисуалия неизменно восхищала история о том, как они в смокингах, а девушки в бальных платьях, приезжали в белых  «Чайках» на танцевальные вечера «для тех, кому за 30» и безупречно вальсировали на глазах у изумленной публики. Несмотря на благодушное и покровительственное отношение Васисуалия к моей скромной персоне, я был убежден, как и многие другие, что вся позолота слетит с него, стоит его как следует встряхнуть, но один случай убедил меня в обратном.
– Эй, чо? Я твой мама и папа и сестра и бабущка так растак, чмо московский! – раскатывались из коридора обычные кавказские заклинания. Это необузданный дагестанец Толбоев «ставил» себя перед Васисуалием. Все высыпали в холл, проследить за дальнейшим развитием событий. Величаво, как крейсер плыл Васисуалий выполнять вечерний моцион с полотенцем на плече, а перед ним, как обезьяна прыгал и махал кривыми руками Толбоев, и возбуждал межнациональную рознь.  В какое-то мгновение с плеча Васи исчезло полотенце, а в следующее уже оказалось на запястьях Толбоева, скрученное тугим узлом. Не меняя брезгливого выражения лица и не проронив ни слова, за свободный конец Василий потащил упирающегося провокатора к батарее, и крепко – накрепко его к ней привязал. Какое то время от батареи еще раздавались рычащие проклятия, но к утру они затихли.

Ахаев
«Нет знания; вот почему я не знаю ничего.» (Лао-цзы)

 В терапию положили Марата Ахаева. У него приступы астмы, при этом он хрипит и задыхается. За это он получает кличку Ах-ах-аев. Брюнет, глаза карие с длинными ресницами. Все время заметно нервничает  и оттого часто сглатывает, при этом острый кадык гуляет вверх–вниз ходуном. Жалуется на полнейший неуставняк в роте, но ходят слухи, что особенно до него не докапывались, пока не убедились, что он патологический враль и лентяй. Марат оказался земелей – москвичом, но какой-то неизвестной кавказской национальности, чеченец что-ли. На Кавказе десятки племен, всех не упомнишь.  Кажется есть в горах такая республика Чечено-Ингушская, очень редко упоминаемая. Там еще столица со странным названием. Что-то с военным кораблем связано, как там их называют – «Бесстрашный» или «Могучий». Какая разница, в общем. Важно, что можно узнать новости из столицы, ведь Марат призвался вот только, весною. Марат говорит, что у его семьи в Москве бензоколонка, вот ведь врет! Они ведь государственные! Странно, но приступы удушья возникают у Ахаева чаще всего при виде медперсонала. Это что, особый вид аллергической реакции? Меня начинают терзать смутные подозрения. И начмеда тоже. Медикам известно, что астматикам труднее всего дается выдох. Медикам, но не Ахаеву, вот он и попался, чудак. Дышать тоже надо уметь, это целая наука! Йоги знают, как регулируя  дыхание вводить себя в транс, подводники знают как надо «продуваться» и экономить, или надолго задерживать дыхание. Можно перестать дышать, погрузиться в состояние «сомати» и залечь в где-нибудь в тибетских пещерах на сотню лет, ожидая лучших времен. Бутусов знает, как делиться дыханием и сделать его общим для двоих. В общем, многие в теме, но не симулянт Ахаев. Беспокойство ему удается хорошо, и даже вздутие вен на шее иногда получается. Невыносимое страдание в глазах подчеркивает прижатая к груди ладонь. Тяжелее всего ему дается хриплый вдох а не выдох. А надо бы наоборот. Выдыхать астматикам тяжело. Вот на этой детали он и погорел и был с позором выдворен обратно в бригаду. Там конечно про это лицедейство узнали и давай его бедного снова  бить – колотить. Вот и начинается самое интересное. Вздохнул Марат, резко выдохнул и… исчез! Ищут его, зовут. Кричат:
– Вылезай, гад! Перед смертью не надышишься!
Какой там! Пыхтит Ахаев, по шпалам ночью бежит, отдышаться не может, так торопится. Бежал он значит, бежал, и прибежал, куда бы вы думали? Опять в госпиталь. И говорит, мол «я все понял, конечно мне выдыхать тяжело всегда было, меня просто неправильно поняли, о чем я очень сожалею, а теперь я очень устал бежать, и кладите меня снова в койку и дайте вашего усиленного питания и молока с медом». А ему говорят, «у нас для таких есть место только в карцере холодном и мрачном, потому как ты не посмотри, что тут условия, а объект здесь военный и строгий». И побежал Ахаев дальше, но теперь недалеко, просто в поселок «Большой камень», а по пути все дела творил. Встретился ему на пути человек невзрачный, морщинистый, да с цигаркою, выпить предложил, да рассказывать стал про жизнь суровую в местах не столь отдаленных, как весь срок от звонка до звонка отсидел, да на свободу с чистой совестью вышел. Сомлел мужичок с непривычки от выпитого, а Ахаев смекнул, да и вытащил у него справку об освобождении. Стал Марат гулять по поселку свободно непринужденно, со справкою чужой, а навстречу ему идет красна девица с едой в авоськах. Смекнул пройдоха, сумки тяжелые предложил донести, а по пути все сказывал, как вел жизнь суровую в местах не столь отдаленных, как весь срок от звонка до звонка отсидел, да на свободу с чистой совестью вышел. Размякло сердце девичье  и остался «астматик» наш ночевать, а после и жить – поживать за чужой счет у барышни доверчивой. Только смекнула та девица, что водят за нос ее, как лохушку последнюю, да выгнала паразита, и снова побежал Ахаев быстро по улицам пыльным, потому как дождь начинался, забрался на холм высокий и спрятался под деревом. Приходят, ко мне значит, люди разные и говорят: «сидит твой земляк на вершине, что твой Заратустра и сверху в толпу поплевывает, только оголадал он видать сильно и весь с лица спал. Просит еды ему принести, одежи разной, деньжат подкинуть и билет до Москвы, самолетом желательно». Мне бы в тот же момент пойти, да заложить его по всей программе, ан нет! Проявил я гуманизм немотивированный и отнес ему на холм пакет бутербродов с компотом в бутылке, а сам ему так говорю:
– Лопай, да в Бригаду топай! А иначе, через тебя у нас большие неприятности будут!
И вот – как в воду глядел. Нашлись люди пограмотнее меня в отношении соблюдения правил, и настучали куда следует. Буквально через пару дней, с воем сирен примчалась целая зондеркоманда, изловила Ахаева а следом и мой черед пришел. Особенно радовался усатый майор.
– Ну, - говорит, – сколь веревочке не виться, а конец будет! Друг твой, стало быть дезертир, а ты пособник дезертира и укрыватель. И судить будем обоих за такое вопиющее несоблюдение устава.
– На то – отвечаю ему дерзко, - воля ваша, да только я всегда жил не по уставу, а по заповеди.
– Какой такой заповеди?
– Не судите, и да не судимы будете. (Матф. 7:1)…

Кича
«Первый снежок.
Родную деревню увидел
Сквозь дырку в стене.»
(Исса Кобаяси)

Со стороны этот ответ конечно выглядел, как проявление крайней степени юношеского максимализма, бравады и псевдогероики, но на тот момент было сие произнесено искренне, от всего сердца, и главное – непонятно, почему и откуда взялось. Если бы я был воспитан в благостной Православной семье, так ведь нет, обыкновенная такая советская семья, а вот подижь ты! Сейчас понятно, что эта Заповедь, как и все остальные, совершенна в своей мудрости, но что бы понять, как она в реальности освобождает от целого груза проблем, нужны годы. В любом случае, чтобы я там не сказал в тех условиях и тогда, ясно было, что лафа кончилась, и судить меня, несмотря на заповеди  собирались по полной программе. Мчались мы по ночной приморской дороге, и про себя я отмечал, что УАЗик – «булка», оказывается довольно шустрый автомобиль. Неудивительно, что его сейчас снова вызвали из небытия, видно он сросся с Россией навсегда. Дальше, не помню как, но оказался я уже без ремня в одиночной камере гарнизонной гауптвахты именуемой попросту «кича». Нужно было начинать искать «плюсы». Набиралось их немало:
1. Есть стены и крыша, значит тело защищено от внешних влияний. 
2. Есть лампочка над дверью, которая горит круглосуточно, значит, темноты не будет и можно читать «твиты» на стенах.
3. Есть крошечное окно под потолком и можно представлять, какое время суток за стенами.
4. Трехразовое горячее питание доставляется вовремя и в гороховой каше много мяса. Пожалуй, это все.
Так, теперь считаем «минусы»:
1. Упомянутые стены вымазаны чем – то черным и липким, наверное гудроном, вероятно для того, что бы не было желания и возможности к ним прислониться.
2. Размер помещения крохотный и в нем прохладно и сыро, так, что нужно много двигаться, а негде.
3. Никакой мебели нет вообще, если не считать бетонный куб, который должен выполнять функции табуретки. Нар, или лежанки нет тоже, есть железная рама, на петлях прикрепленная к стене и запертая на висячий замок. С наступлением «отбоя» приходит дежурный надзиратель, отпирает замок и откидывает раму. В этот же момент надо бегом выбегать в общий коридор и хватать доски, которые укладываются в эту раму. На все камеры досок не хватает, потому, сколько их успеешь прихватить, но стольких и спать будешь. Умещается вообще-то четыре, но захватить три – это уже считай, повезло.
4. Никакого подобия постели не положено. Ни подушки, ни одеяла, ни каких-то там простыней или даже матраса. Только голые неструганные доски и все. Вот Ахаеву повезло больше. В его камере есть матрас и даже книги, да и лампочка поярче. Говорят, такие «льготы» положены тем, кому светит длинный срок в дисциплинарном батальоне после трибунала. То есть я должен был радоваться, что по приметам мне срок грозит меньший.
5. Прогулки очень редки и естественные надобности надо подгадывать к этих выходам на крошечный дворик с деревянной будкой, возвышающейся над переполненной зловонной ямой.  На призывы и крики караул не реагирует, так, что иногда приходится делать дела в углу камеры. Если подсчитать, минусы уже перевесили.
 Все было вполне в духе Кафки. Жаль, я не понимал этого раньше. Я попал в жернова системы и безликая машина, функции которой рассчитаны на войну, а следовательно, на жесткую иерархию и беспрекословное подчинение любым приказам, перемелет меня и даже костей не выплюнет. Здесь нет ни прокуроров, ни адвокатов, судей то же не видно. Все решается как-то дистанционно, а ты столь крохотная букашка, которую даже не обязательно известить, сколько будешь торчать в этих гнусных условиях, как серийный маньяк - убийца. Единственная моя ниточка связи с миром, это Кирилл Лущик, который обещал известить моих родных о возникшем «недоразумении». Кроме Кирюхи меня вечером «навещал» странный тип Димон - детдомовец. Его по какой-то договоренности (но не со мной) запускали ко мне в камеру, и он безо всяких объяснений начинал махать кулаками, как мельница. Не знаю, наверное, в детдомах есть такая вечерняя традиция и он просто не хотел расставаться с детскими привычками. Я не хотел его огорчать и как мог, поддерживал, подражая его движениям, хотя сильно утомлялся, из-за того, что Димон весил вдвое больше меня. Потом, где-то через месяц, вышло «послабление» и меня перевели в общую камеру. Там было потеплее, потому, что все лежали вповалку, дышали и пукали вместе. Правда теплым (и вонючим) был только воздух, а пол был цементным и холодным и это ощущалось особенно остро во время сна, потому, что спать приходилось прямо на полу и тут я с радостью вспоминал теплые доски в «одиночке». Тут давно жили какие-то отморозки и про них, похоже вообще забыли. Наверное, это произошло отчасти потому, что их не было видно, так как кругом царила кромешная темень. Лишь вечерами, когда караул открывал дверь немного проветрить, узкая полоса света проникала в камеру, и начиналось «веселье». Отморозки притаскивали пацанов из других камер и стравливали друг с другом, делая ставки. Вскоре почетная роль гладиатора досталась и мне. Против меня был выставлен какой-то коротконогий узбек, а стимулом к победе должно было послужить условие, согласно которому побежденного «опустят». Мне было жаль узбека, но смена ориентации тоже не входила в мои планы, и воспользовавшись тем, что у соперника смещенный центр тяжести я в короткий срок свалил его с ног. Посовещавшись, отморозки сообщили, что узбек им неприятен, а потому они все же настаивают на моей кандидатуре. Я вовсе не был польщен и достав половинку лезвия бритвы, которая в отсутствие элементарных удобств заменяла мне целый салон красоты, торжественно сообщил, что скорее вскроюсь, чем допущу насилие над собой. Так велит поступать моральный кодекс «бусидо», но я его не знал, как и не знал, что будет «буси после». Конечно, это был блеф чистой воды, и никаких суицидальных мыслей у меня и в помине не было, но аргумент подействовал, и «череп» отморозков, мягким голосом прочитал мне целую лекцию, о том, как рады будут меня видеть родные после долгой разлуки целым и невредимым. В общем, неприятностей никто не хотел и от меня наконец отстали, а дальше на почве общего вынужденного безделья даже подружились, и разношерстный сброд с увлечением слушал мои столичные байки (так и подмывает написать «из склепа»). Ахаев же, все это время читал книжки, возлежа на полосатом матрасе.
Наконец, стараниями моих родственников в Москве прокрутились какие-то ржавые шестерни, раздались звоночки в кабинетах и меня выпихнули с кичи, опять таки ничего внятно не объяснив. Я стоял, щурясь отвыкшими от дневного света глазами на тусклое осеннее солнце. С момента моего «заточения» прошло, оказывается два с половиной месяца. Остатки пышного отцветания природы радовали забытыми цветовыми градиентами, а под ногами нежно хрустел прозрачный ледок и кружились редкие снежинки. Как немного нужно человеку для переосмысления отношения к природе. Как прекрасно окружающее пространство, когда оно не ограничено черными стенами. Как легко клубятся легкие туманы над склонами. Еще немного и я бы превратился бы в русского Басё, сочиняющего хокку или хайку, преисполненный умильного созерцания. Тихо, тихо ползи улитка по склону сопки.
Вверх, до самых циклоид! (Кобаяси Исса, прости!) Вспомнилось, как в школе, иногда прерывая изнуряющие тренировки, тренер сажал нас на татами и рассказывал, как Дзигоро Кано сидя на склоне Фудзи, наблюдал за падающим мокрым снегом, который покрывал пушистыми шапками ветви деревьев. Ветвь дуба, не выдержав напора треснула и сломалась, а ветка сакуры гнулась почти до земли, а затем, резко выпрямилась и сбросила с себя налипшие белые хлопья. Вот тогда и понял Дзигоро - сан, что такое «гибкий путь». Воистину, со склона он увидел больше, чем Заратустра!

Нетленки

– В дивизион не поеду, там мне обещали башку оторвать! – Гибко и дипломатично намекнул я командиру бригады.
– Пожалуй, и они будут правы. Ладно, ты и так у меня уже в кишках сидишь. Сбагрим тебя куда подальше. Поплывешь в ссылку на остров Путятин. А поживи пока по разным ротам, и жди приказа.
Что бы мне зазря не проедать солдатский хлеб, поручено было мне написать пейзаж на вольную тему в бытовке казармы автороты. Стараниями рукастых солдат бытовка выглядела, как приемная Брежнева. Настенные мореные и лакированные панели перемежались мягкими блоками из красного кожзама, набитого поролоном. Огромное зеркальное трюмо отражало ровные стрелки на отглаженных галифе. На единственной пустующей стене бытовки я нарисовал меланхоличный вид угрюмой морской поверхности переходящей в свинцово нависающее небо. На горизонте виднелся нелюдимый серый и скалистый остров. Завершала композицию колючая груда камней. Увидя пейзаж, командир пришел в глубокое уныние, повздыхал  хрустя суставами пальцев и позвал художника из клуба. Тот, маленький и веснушчатый, посмотрев на стену прыснул было от меха, но сразу осекся, встретившись глазами с моим взглядом Сквидварда. Он быстро закрасил излучавшую дурную энергетику мазню видом густого ельника. Но видно, настроение пробилось сквозь новый слой красок и солдаты в бытовке часто стали приходить в исступление, что выливалось в жестокие драки. В одной из них шикарное трюмо разлетелось на мелкие осколки. Я, правда этого уже не увидел, осваивая новое поле, то есть новую стену в другой казарме. Ее обитатели много внимания уделяли физической культуре, значительная часть жилого пространства была выделена под «железо», которое вечерами пыхтя тягали, жали и с грохотом перекатывали. Вскоре на стене перед качалкой моими стараниями заиграл накаченными мышцами мощный атлет, в окружении стрелочек, которые вели к схемам упражнений. Этот парень понравился командиру больше чем депрессивный океан. Правда, качок был бледноват и командир оказал моему творчеству особое расположение, высочайше повелев выдать дефицитную японскую краску. Почему вокруг нее такая секретность и ажиотаж я так и не понял, но она была какого-то необычно яркого оттенка, что-то среднее между фуксией и цикламеном. С ее помощью атлет стал намного привлекательнее, эдакий розовенький здоровячок. Если бы мне дали чуть больше свободы в творчестве, над ним бы появился лозунг, который вдохновляет одну из мощных ветвей славянского самосознания: «сила есть – ума не надо».   Успех меня окрылил и я стал готовиться к отправке в ссылку. Свободное время я употребил на подгонку формы, дабы предстать перед новыми сослуживцами во всем блеске и величии. Сложнее всего было заузить по всей длине шинель, включая рукава, зато и смотреться она стала великолепно.

Путятин

Небольшая справка: «Остров получил своё название в честь адмирала Путятина Е.В., возглавившего в октябре 1852 года первую русскую экспедицию из Кронштадта к берегам Японии. В состав экспедиции вошли фрегат "Паллада" и шхуна "Восток", а целью похода было заключение дипломатических и торговых отношений России с Японией». Если читать сегодняшние впечатления туристов от этого места, то невольно захочется непременно там побывать. Так, что я считаю, что мне повезло увидеть такое странное место. Паром неспешно переваливается на свинцовых волнах и кажется, издалека на него смотрит через цейсовские дальномеры призрак злобного японского адмирала Того.  А глубоко под килем на этого Того с ненавистью глядят со дна русские моряки, жертвы Цусимского сражения. Пишут, что сегодня военные оттуда ушли, ну в штабах виднее. Уже в те времена, а именно в конце 80х чувствовалось, насколько одряхлела вся техническая база и инфраструктура Путятинского дивизиона ПВО. Личный состав встретил меня с расслабленной ленцой и без особого внимания. С первого взгляда все вокруг напоминало мой первый дивизион, но в категории «лайт». Даже ракетный комплекс был того поколения, из которого сбивали американского летчика Пауэрса. Были и отличия. Народу было в два раза меньше и двигался он в два раза медленнее. Начальства было не видать. Всем заправлял прапорщик – пропойца Василич с хитрым ленинским прищуром. Про него рассказывали, будто он в состоянии делириума голый залезал на крышу казармы и строчил оттуда из воображаемого пулемета. Изредка в казарму наведывался командир – майор Лютцов. Тогда уже за сутки начиналась паника. Срочно все вокруг начищалось, намывалось, красилось и полировалось. Лютцов был злобным перфекционистом. Сложно понять, что он о себе воображал, но покрой его формы подозрительно что-то  напоминал. Даже фуражка имела слишком высокую тулью и была всегда так сильно надвинута, что казалось, будто прямо из под козырька торчит острый подбородок. Скрипя сапогами, наш доморощенный штурмбанфюрер шел по коридору («какому коридору? – нашему коридору!») и смахивал тростью – стеком все, что стояло не на своем месте. Так он однажды он легко смахнул керосиновую лампу со стола дневального (а ее место было на специальной полке на стене) и она упав лопнула, разлив содержимое, которое немедля загорелось. За спиной Лютцова бушевало пламя, но он, как истинный ариец даже не обернулся! Красавицу дочь пропойцы Василича прочили в невесты командиру, но помолвка была немедленно расторгнута, как только широкой общественности стал известен факт о греховной связи Зинки с рядовым Лисовским, личным водителем Лютцова. Вообще имело место распущенность. Неподалеку от казармы стояла офицерская пятиэтажка и к ее обитательницам наведовались иногда кое – кто. В местной циклоиде жили Мелкий и Длинный, причем, Мелкий был действительно низким, а Длинный был действительно высоким. Когда они спускались с дежурства, как Гржимилек и Вахмурка, Мелкий немедля отправлялся в пятиэтажку, но возвращался оттуда всегда с почему-то с трагическим лицом, как у угрюмого кота Тарда. Возможно, он не мог выполнить в полной мере того, что от него требовалось. Возможно, под напускным трагизмом он прятал глубокое удовлетворение. Возможно и то и другое, плюс нежелание вообще возвращаться в казарму после пусть и чужого, но уютного быта. В этих амурных делах Длинный выглядел презентабельней, но имел свой интерес. Он с другими  дембелями  мотался на другой конец острова, где была звероферма. Взращивали там кусачих зверьков, и сдирали с них шкурки исключительно девушки. Как то меня взяли за компанию, просто полюбоваться. Глядя на них, мне приходило на ум название не норки, а другого пушного героя. Я был шокирован тем фактом, что кто-то вообще может воспылать  страстью  к подобным гетерам и  поспешил упиться самогоном и уснуть, дабы меня не стошнило от видов ночной оргии. Больше меня туда не звали и слава Богу.

Совзорб

Бабочка в саду.
Подползет дитя - взлетает,
Подползет - взлетает.
(Исса Кобаяси)

Многие (как например в свое время Н. Хрущев) считают, что в эпоху информационных войн и ядерного вооружения техника, применяемая в локальных конфликтах не нужна. Однако это конечно не так, что доказывает существование множества горячих точек. Постепенно все приходят к выводу, что на передний план в местных конфликтах выходит вопрос о максимальном сбережении людских ресурсов. Проще говоря – людей надо беречь и в тяжелых случаях дать им возможность достойно спасти свои жизни и здоровье. Конечно, многие нестандартные разработки и в этой области не находят дальнейшего применения, будучи вытеснены более практичными изделиями, но это не значит, что они не достойны того, что бы о них забывали.
Нападение потенциального противника ожидалось со стороны моря и соответственно,  восточный склон сопки был выбран военными инженерами для испытания весьма необычного оборонного комплекса. Сверху, начиная от радарной станции и вниз, до самого подножия были прокопаны четыре глубокие траншеи и основательно забетонированы. В бетон были наглухо вмурованы массивные внешние, гладкие рельсы, которые служили направляющими. Внутренняя пара рельс была ребристой. На верхней площадке базировались четыре металлические капсулы, рассчитанные на экипаж из четырех человек и еще четырех «пассажиров» из командного состава. Две из них были шарообразными, две напоминали по виду танковые башни, размером с сам танк. Никаких силовых установок в капсулах не было, но была сложная трансмиссионная система, которая входила в сцепление с рельсами. По гладким скользили колеса, напоминавшие традиционные – вагонные, а колеса в форме шестерней приводились во вращение ребристыми рельсами. Эти шестерни, вращаясь, питали генераторы электричества, а также приводили в движение бойки мощных бортовых пулеметов. В случае внезапного воздушного удара, практически вся часть личного состава, находившаяся на дежурстве на вершине могла мгновенно эвакуироваться. С момента загрузки в капсулы через люки и снятия транспортов со стопора от людей уже ничего не зависело, так как они неслись по склону под действием силы притяжения, а затем часть пути по инерции по прямому участку, который вел в небольшую бухту, где дежурил небольшой катер. Надо заметить, что те, кто спускались в танкоподобных капсулах, находились в привилегированном отношении, по сравнению с теми, кто был в шарообразных. В «танках», по крайней мере, были смотровые щели и турели пулеметов могли менять свое положение. В «шарах» можно было только кувыркаться, будучи пристегнутым к силовым ребрам и испытывая перегрузки, сравнимые с теми, что испытывают летчики, выходя из затяжного пике. Неправильно закрепленные предметы могли послужить причиной серьезных травм. Зато спуск «шаров» ничто не тормозило и они прибывали в точку назначения гораздо быстрее. Эти экипажи должны были скорее выбраться наружу, раздраив люки и обеспечить прикрытие остальных двух, в случае нападения со стороны моря или суши. Два раза проводились учения и один раз мне досталось место  внутри «шара». Впечатления остались ужасные и мне вспомнилось школьное развлечение, когда мои одноклассники нашли катушки из под силового кабеля, которые тогда в изобилии оставались на стройплощадках. Выломав несколько досок, можно было забраться внутрь, а потом катиться в катушке по склону оврага. Самое непонятное, как можно было не перестрелять всех вокруг выбравшись из капсулы ввиду ужасного головокружения и вообще сохранять трезвую голову, превозмогая тошноту и дрожь в ослабевших ватных ногах и дрожащих руках. Пусть сегодня, те экстремалы, которые считают Новозеландцев первопроходцами и изобретателями зорбинга, знают, что законспирированные секретные Советские инженеры опередили их на несколько десятилетий и делали свои «зорбы» из суровых стальных сплавов, а не из прозрачного пластика наполненного воздухом, который амортизирует изнеженные европейские задницы!

Олени

На острове водились красавцы – олени. Там был заповедник и пятнистые гордецы чувствовали себя в безопасности. Они мирно щипали травку и носились по холмам наперегонки. Они хвастались рогами, трясли ими перед своими подругами и бились за их внимание.  У  них была своя прекрасная животная жизнь, которую им обеспечили добрые природоведы. А мы на них охотились. Делали мы это не злой воле и не жестокой прихоти, а от голода. Когда от вида бесконечных «шрапнели» и «сечки» уже тошнит, несмотря на мизерные порции, то хочется свежего мяска. Вот, что я вам скажу. Никто в оленей не стрелял. Нельзя просто так взять и выпустить пулю. Во-первых, все патроны на строгом учете. Во-вторых, это негуманно. Нужно дать возможность животному сделать выбор между жизнью и смертью. В-третьих, человек и животное должны быть уравнены в правах и возможностях. Человек также может умереть. Как же осуществить всю эту фантастическую комбинацию? Внимание! Далее я подробно описываю способ охоты, который применялся на острове Путятин. Нужна команда количеством в двадцать пять человек. Команда делится на три отряда по пять человек. Первая пятерка подбирается максимально близко к стаду и выскакивая из кустарника с гиканьем и воплями пугает оленей, заставляя их двигаться по направлению к морю. Позиция считается идеальной в том случае, если стадо находятся на склоне сопки. В этом случае олени набирают максимальную разгонную скорость. Вторая пятерка выскакивает из засады на пути следования стада, не давая ему уйти в сторону от берега. И наконец, самый отчаянный отряд выпрыгивает из-за растительности прямо перед носом у бегущих животных. Тут начинается самое интересное. Основная масса оленей совершает резкое торможение и делает резкий поворот вглубь острова. Но обычно, один или два безбашенных бегуна поворачивают на скорости в сторону скалистого берега. И понимая, что далее обрыва дороги нет, прыгают с этой кручи окаянной. Конечно, разбиваются насмерть и с этого момента именно они считаются нашей добычей. Всегда ли охота заканчивается именно так? Нет, конечно. Подобный исход – редкая удача. Чаще всего олени просто замечают подозрительное копошение на их территории и разбегаются или убегают подальше заранее. Иногда они все вместе отворачивают от берега, а иногда могут и наподдать, довольно чувствительно. Так, что, как вы могли убедиться – все по чесноку! Ну уж если все сложилось в нашу пользу, так повар – не подкачай! В общем, если всю эту кутерьму осенью еще с натяжкой можно было принять за прихоть, то зимой она нам спасала жизни. Но об этом чуть позже.

Казахи

Пока нужно рассказать о двух клевых чуваках, которые в отличие, например от братьев – славян проявили радушие по отношению к новому члену дивизионного коллектива и проявили деятельное участие в ознакомлении с бытом моего нового пристанища. Одного, как сейчас помню, звали Урамбасар Баймагомбетов, а второго, к сожалению запямятовал. Но это и неудивительно. Странно, как еще первого запомнил! Пацаны удивили меня прежде всего разительным контрастом азиатской внешности с владением очень правильным, я бы заметил даже литературным русским языком. Право, хоть поэтов серебряного века с ними обсуждай, но это был бы уже перебор. Но и без того с ними можно было легко и непринужденно общаться на разные темы, и что уж совсем нонсенс – без мата! Прочие «нормальные» пацаны были недовольны, что я сошелся с «чурбанами», но мне было по барабану. Правда, иногда нам приходилось прерывать наши легкие и непринужденные беседы, когда часто мутивший воду Длинный кричал из глубины казармы: «Але, сководки с ушами, ходи сюда, огребать будете!» Урамбасар с другом вздыхали, поправляли каким-то чудом державшиеся на затылках шапки и шли «махаться». Я, из вежливости предлагал за них «впрячься», но ребята всякий раз отказывались, мотивируя это тем, что это «не твоя война». Какое-то время раздавался звон и грохот от металлических дуг, что обычно закреплены на торцах кроватей, а в казарменном бою служили орудиями, а потом наши беседы продолжались, как ни в чем ни бывало. Они, и еще куча народа вскоре дембельнулись, и тоскливой зимой мне их очень не хватало. 
И вот еще что. Уважаемый президент Соединенных Штатов Америки! Никогда больше не путайтесь в географии, утверждая, что при вашем участии в «Кырзахстане» укрепляется демократия. Кыргызы, это такие парни в треугольных войлочных шапках. А вот казахи, это другое дело! Они почти космическая нация, у них есть «Байконур»!

Сушилка

Это такое помещение, где сушат вещи (привет капитану Очевидность). Там толстенные батареи и очень тепло. С наступлением холодов поредевший после осеннего дембеля личный состав ночует там, накидав на пол матрасы. Недавно начальство посчитало, что помещение излишне просторно и поручила старшине Бероеву, отличнику боевой и политической подготовки особый дембельский аккорд. Две недели старшину никто не трогал и не беспокоил, а он строил стену – перегородку, разделяющую сушилку надвое. Бероев как бы перестал существовать для всех. Он дневал и ночевал в сушилке. Есть специальные исследования, касающиеся феномена существования дембелей во времени и пространстве. Историки – культурологи находят множество совпадений с культами древних племен и замкнутых социумов, в которых люди долго и тщательно готовятся перейти в загробный мир. Эти члены племен освобождались практически от всех общественных работ, они посвящали себя какой-нибудь особой миссии, окружающие относились к ним как фактически уже не принадлежащим этому миру. Так и дед – дембель, который уже живет мифологизированной гражданкой. Чего, например, стоят разные ублажающие ритуалы вроде «дембельского поезда»! Не буду описывать эту дурь, сами прогуглите, если хотите. Ну вот, значит, возвел Бероев свою великую стену (эназе брик ин зе волл), нарядился в парадную форму, принял от командира грамоту за отличную службу и укатил в кузове «газона» на волю. А через неделю все проснулись ночью от жуткого грохота, даже думали, что война началась. Ан нет, это всего лишь рухнула злополучная перегородка. Она превратилась в кучу пыли, и в ее составе почти невозможно было найти следы цемента, похоже, что ее скреплял только мокрый песок. Чудом именно в ту ночь все спали в койках.  С той поры прошел месяц и сегодня я слушаю дружный послеотбойный храп, раздающийся в по прежнему просторном помещении из под толстенных горячих труб. Сушилка дрыхнет, а мне нельзя, я сегодня дежурный. По местному облегченному уставу, кто-то вроде дневального или караульного. В сон конечно клонит, но в моем распоряжении есть общественный кассетный  магнитофон и три кассеты. Асмолов, «На-на» и Сандра сегодня в ротации, только включать их опять-таки нельзя, дабы никого не разбудить. Мне приходит в голову оригинальное решение. Я достаю свой докторский фанендоскоп и приматываю его изолентой, прислонив мембрану к динамику. Остается вставить трубочки в уши и – вуаля! Теперь, даже в самом тихом режиме у меня в ушах отличный стадионный звук. Это был, пожалуй, лучший плеер в моей жизни, а Сандра и по сей день моя любимая певица. Правда, теперь она уже старая, толстая и депрессивная.

Посылки

На Путятине посылки практически никем не перлюстрируются. Это удивительный феномен дает свои результаты и одному ефрейтору приходит коробочка, в которой лежит аккуратно упакованный брикет зеленой анаши прямиком из Чуйской долины. (Теперь про ее существование знают все, после суперхита «Долина, чудная долина»).  Мне объяснили, что в таком виде анашу называют «план» или «пластилин», потому, что нужно отщипывать кусочек, разминать его и смешивать с табаком, заправляя в гильзу от «Беломора». Больше, пожалуй, ничего про это рассказывать не буду. Дрянь это, мозги сушит. Но потребность в расширителях сознания у личного состава была. Помню, всегда ждали с нетерпением, когда я возвращался из командировки с большой земли. Я привозил в дивизион необходимый минимум медикаментов, в том числе пресловутый «димедрол». Он немедля изымался (возражать бесполезно, не отдашь, так украдут). Затем чуваки проводили что-то вроде лотереи, в которой победителю доставались обе пачки. Он сразу их сжирал, а остальные за ним внимательно наблюдали, угорая над перлами. Помню, Белый (прозванный так за соответствующий цвет волос) взгромоздившись на «нагрузку» (ее описание будет ниже) выдал следующий афоризм:
– Министров – ненавижу!
– За что?
– А что они все помидоры похуярили?
Прошло столько лет, а ответ на этот вопрос так и не найден…

Зима

Новый год
Все никак войти не решится
В лавку старьевшика.
(Исса Кобаяси)

Когда поздней осенью перед кочегаркой чумазый Камаз задрал свой кузов, у всех присутствующих появились смутные сомнения. Вроде того: «А как это вообще гореть будет?» Сначала из кузова долго лилась черная вода, а потом в лужу буквально полился уголь. Естественно, при первых серьезных заморозках эта жижа замерзла. Видимо подобная ситуация повторялась из года в год, поэтому старожилы дивизиона умело применили отработанную технологию по «вторичной» добыче топлива. В смерзшуюся гору вставляется какая-то железная заточенная чушка, и по ней надо долбить кувалдой. Чушка клином входит в лед и откалывается кусок угольной массы, который на тачке отвозят к печкам. Качегар запихивает этот кусок в печь и наблюдает за слиянием двух противоположных стихий, а именно огня с водой. Жару от подобной топки мало, а вони и пара – достаточно. На этих посменных «угледобычах» я приобрел бесценный навык, а именно мастерством владения кувалдой. Как Мастер, я могу поделиться секретом. Кувалда, при ударе должна стать как бы вашим продолжением, нужно слиться с кувалдой в единый громящий кулак. Опуская ее на чушку, нужно вытягивать кувалду из рук на максимальную длину и направлять в точку удара всю энергию «ци».  Это очень важно, иначе все замерзнут. Впрочем, это знание никого не спасло и мы все равно замерзли. Произошло это  от того, что вода не горит. Печи погасли, задохнувшись вонючим паром. Зимние морозы, как то внезапно сменившие поэтичную осень, намертво сковали воду в батареях и они полопались, даже в спасительной сушилке. Морозы все крепчали, холодные океанские ветра бились в окна казармы, в которой температура опустилась до плюс пяти градусов. Спать нам пришлось не раздеваясь, прямо в шинелях и шапках с опущенными ушами. Накрывались мы матрасами. Пока работал дизель, мы грелись у «нагрузки». Это такой прибор, вроде гроба на колесиках. В его недрах - сопротивления, которые забирают ток у электрогенератора, когда других потреблений нет.  «Нагрузка» уютно гудит и пахнет электричеством. Ее природа – это паразитизм, но сейчас она наше спасение. Впрочем, вскоре и она к нам охладела, когда загустела солярка и дизель заглох. Ко всем бедам добавилась кромешная темнота. Нашлось немного свечей, и они выхватывали из темноты наши зыбкие тени, ищущие чего бы пожрать. Нашлась банка с яичным порошком. Замешанный на талой воде и зажаренный на керосинке он вполне так напоминает омлет. Когда пурга немного ослабла, окоченевшие срочники вышли посмотреть на прояснившееся небо и пустынные сопки. Вдалеке мирно паслись олешки. Сглотнув стылую слюну, мы переглянулись... В тот день удача нам улыбнулась и к вечеру мы, собравшись в круг, весело поедали с ножей чудесную, ароматную, горячую (и ничего, что сырую) оленью печень. Дальше так продолжаться не могло. Мы были в блокаде. Господа офицеры покинули нас еще осенью, забрав своих распутных жен. Навигация закрылась после их бегства, а вертолеты не летали из-за погодных условий. Была предпринята попытка пробиться  к поселку, но Уазик безнадежно застрял в сугробах, сколько мы не копали перед ним колею. Усталость и апатия брали верх, и уже не было ни сил, ни желания выбираться из-под теплых матрасов. Смежая веки я слушаю диалог Длинного с Мелким:
– И отчего это все москвичи такие чмыри? Вроде город, как город?
– Да не все же! Вон Доктор вроде нормальный пацан.
– Так то оно так, да Доктору тоже можно п..ды дать.
Эта логика меня чем-то задевает и я долго раздумываю - реагировать или притвориться, что ничего не слышал. Прикрыв замерзший нос рукавицей, я принимаю решение разобраться позже с этими Тарапунькой и Штепселем, а пока засыпаю. Изо рта клубится пар. Мне снятся улыбчивые девушки в легких сарафанах…

Весна

Снова весна.
Приходит новая глупость
Старой на смену.
(Исса Кобаяси)

Кое-как перезимовали. Рыхлыми комьями  скатывается со склонов снег. Возвращаются в унылую пятиэтажку офицеры. Я наверное уже мастер спорта по бильярду, так как постоянно гонял шары с товарищами. Иногда мы надевали старые гимнастерки и я обучал всех желающих приемам дзю-до, или мы  боролись на матах. Эти спортивные упражнения не дали нам окочененеть. Но стало теплеть и жизнь возвращается. Гражданские лица в ватниках заварили батареи и оживили дизель. Печи снова дымят, а в рационе снова белый ароматный хлеб и чудесная перловая каша! Но  настало время и мне переходить в особое дембельское состояние. Я бросаю последний взгляд с кормы дизельного парома в сторону отдаляющегося Путятинского берега и спускаюсь в трюм. Сейчас меня ждет Бригада в «Солнечной долине», а там – вожделенный «билет на самолет с серебристым крылом». Правда, ожидание приказа от Язова немного затягивается и в бригаде я проболтался, по независящим от меня причинам, еще почти пол лета. Жить пришлось в некой «буферной « казарме» для таких же старослужащих. Я надеялся, что  все звериные солдатские обычаи меня уже не касаются и спокойно лежал на верхнем ярусе своей койки, когда вдруг меня в очередной раз решили попробовать на зуб. В дверях появились два свирепых дага и сказали:
– Эй ты, давай слезай, вода нам принеси, пить будем!
Тут моя «планка» окончательно упала и я обрел великое спокойствие. Я неспешно спустился и стал тщательно обуваться. (За дагами я разглядел азиатскую физиономию местного «старшого», парня в общем-то неплохого, который осклабившись произнес: «принесет, никуда не денется, вон обувается уже»).  Я медленно выпрямился и вытащил из креплений кроватную дугу, у которой заранее были выкручены крепежные винты. Затем развернулся, совершил большой замах и опустил дугу на голову ближайшего «жаждущего». «Пейте» - приговаривал я, охаживая наглых дагов по спинам. Время будто замедлилось и его было достаточно, чтобы успеть отразить контрудары и продумывать направление следующего выпада. Я будто освобождался от накопленного за два года негатива, но в душе моей не было ненависти, только спокойное упоение свершаемым возмездием.
«Я пущенная стрела, и нет во мне злобы, но, кто-то должен будет упасть, все равно» - так, кажется поет Шклярский из «Пикника»? Время вернулось ко своему обычному течению, лишь когда я осознал, что враги улепетывают по лестнице. Кажется, драка еще продолжалась, так как в ее орбиту были вовлечены еще какие-то участники, но меня она больше не касалась. Я вернул дугу на место и возлег, продолжая разглядывать трещины на потолке. Интересно, что старшой делал вид, будто ничего не произошло, да и даги делали вид, будто меня не знают, но авторитет мой после того случая заметно окреп. Тем временем и листья на деревьях уже вполне окрепли, ПШ снова сменили на ХБ и мне поручили дембельский аккорд, но я и не предполагал, что их будет какая-то нескончаемая череда.

Аккорд №1.

Сначала я должен был сторожить по ночам продовольственный магазин, который находился сразу за КПП. Я сидел всю ночь у запертых дверей  с автоматом и жег в костре доски от пустых продуктовых ящиков, а днем отсыпался. Так продолжалось неделю, и из-за смещения суточного режима я малость отупел.

Аккорд №2.

Потом мы строили детскую площадку и долго вкапывали железные столбы и заливали их основания бетоном и еще немного больше отупел.

Аккорд №3.

В какой-то момент мне стало казаться, что меня уже тайно запродали в рабство и что родная Советская Армия уже никогда не выпустит меня из своих дружеских объятий, но вскоре вышло некоторое послабление. Начальство сняло меня с занятий неквалифицированным и отупляющим трудом и отправило в помощь местной школе, в качестве художника. Что может быть прекраснее, чем замысел эпического полотна, такого, как например «Утро в Приморье»? Как здорово заниматься подготовкой к творческому акту и смешивать краски. Правда, эти краски состоят сплошь из половых эмалей поносных цветов, а другие цвета изготовлены на других растворителях и не перемешиваются, но разве меня это остановит? Следующей моей работой было панно «лекарственные травы» и тут мне на помощь пришел волшебный прибор под названием «эпидиаскоп». Для тех, кто не в теме, я поясню, что этот аппарат может проецировать на экран любой непрозрачный предмет. С момента, когда я получил в распоряжение этот волшебный фонарь, темпы моей работы, вопреки логике несколько замедлились. Спрашивается: почему? А потому, что в мастерскую стали заглядывать симпатичные старшеклассницы и просили «что-нибудь нарисовать». Не успел я написать портрет Кости Кинчева, спроецировав на ватман календарик, как уже стучится новая «заказчица». А у меня, между прочим, еще мать и мачеха с чабрецом не оформились. Надо добавить к этому, что я еще успел расписать сюрреалистическими темами квартиру учителя истории, в благодарность за вкусные домашние обеды, так что «наследил» достаточно.

Финал.

Директриса школы, дама представительная и строгая, осталась очень довольна, и перед прощанием со вздохом сказала:
– Очень бы я хотела тебя отблагодарить, так что можешь просить все, кроме денег.
Я обвел глазами ее кабинет и мой взгляд остановился на большом ярком знамени моей Родины – СССР.
– Отдайте мне его. – Попросил я.
Директриса очень удивилась, но сняла со стены флаг, и аккуратно сложив его, вручила мне.  Я вернулся в часть и немедленно отправился в бытовую комнату. Там я достал ножницы, и разрезал флаг на несколько частей. Затем я раскроил их так, что бы серп и молот находились точно на уровне груди, и взяв в руки иголку и нитки принялся за работу. К обеду у меня из флага получилась роскошная футболка.
Не в парадной форме, а в джинсовом костюме, под курткой которого резал глаза зевакам острый желтый серп, таким меня проводили на дембель ворота воинской части. Это было мое решение и потрясающее острое ощущение небывалой свободы и неограниченных перспектив кружило мне голову. Возвращался я уже в другую страну, от которой с мясом отдирали конечности подлые англосаксы и которую еще предстоит собрать обратно в новом качестве нашим внукам. Но все проходит и это пройдет, и даже та футболка, увы не сохранилась.  А больше мне добавить нечего. Сами судите, что правда, а где я маленько приврал, а если угадаете, то напишите. А если фыркнете и пожалеете, что напрасно потратили время на считывание стольких букв, то и здесь я с вами соглашусь, потому как любой опыт индивидуален, и каждый должен пройти свой отрезок пути в одиночку и со всеми одновременно. А как это все понять и осмыслить, мы все узнаем потом.

Алексей <AZot> Зотов    9 мая 2014 года.