37. Раздумья перед заседанием бюро райкома КПСС

НА СНИМКЕ: Один из агитационных плакатов того времени


Пожалуй, впервые в жизни я плохо спал ночью. Даже во сне в моей голове прокручивались какие-то картины событий, реальных и фантастических, которые стали известны райкому, что и явилось причиной моего вызова на бюро райкома.

Но никаких прегрешений я за собой не чувствовал.

– Может быть, где-то неосторожно высказался, – думал я.

Это вполне могло быть.

– Но где и когда?

– Откуда идёт? – был следующий вопрос, который я задавал себе. – От Обкома? Очень может быть. Я встречался с первым секретарём обкома Горячевым. Он иногда приходил на официальные мероприятия. Но никогда никаких разговоров с ним я не имел и никто никогда меня ему не представлял. Правда, иногда я ловил на себе его изучающий взгляд, и был этот взгляд недружелюбен. Слов обо мне или в мою сторону Горячев никогда не отпускал.

– Если моя кандидатура на должность Председателя с ним обсуждалась, он мог воспротивиться назначению. Тогда всё. Пиши, пропало.

Но моя должность не был номенклатурой Обкома партии. Она числилась за горкомом. Но они могли и перевести мою должность в обком… в прошлый раз меня ни Обком, ни горком КПСС не утверждали. Я утверждался на президиуме Областного Совета профсоюзов, но председатель Облсовпрофа мог заочно согласовывать меня в Горкоме или обкоме партии. Я хорошо знал, как строго следят партийные функционеры за кадрами, которые выдвигаются на руководящую работу в общественных организациях, да и в промышленности тоже.

А все же, может быть, какие-то нюансы в идеологической работе проскользнули. В докладе у меня ничего такого не было. Я никогда не произносил здравиц в честь партии или её вождей, никогда не провозглашал лозунгов, таких, как «Вперёд! К победе коммунизма!» Это некоторыми замечалось. Мне пару раз даже говорили об этом.

В разговорах со вторым секретарём райкома КПСС Р.Г. Яновским, а мы разговаривали довольно часто, иногда проскальзывала его озабоченность какими-нибудь острыми моментами в дискуссиях или выступлениями в программе «» и он говорил мне: «Вы там, это, поаккуратней». Я обычно на эту фразу никогда не отвечал, да и не уточнял, о чём он говорит. Мы никакой цензурой выступлений не занимались, даже не думали об этом. Наш художественный совет ДК «Академия», во главе которого стоял Поспелов, при просмотрах спектаклей никогда идеологических замечаний не делал. Он рассматривал только вопросы творческого характера.

– Может быть, что-то не так было в газете «За науку в Сибири»?

Её работу я курировал после того, как ликвидировали партком СОАН, и газета стала как бы непартийной - органом Президиума СОАН и Объединённого комитета профсоюза. Да нет. Мне бы сразу сказали, если бы был замечен хоть какой-нибудь ляп. Причём сказал бы не один человек, а несколько. Газету читают от корки до корки. Фельетоны Карема Раша, которые там появлялись на местные темы, не превосходили по остроте фельетонов, которыми мы зачитывались в «Литературной газете». Ну разве только чуть-чуть. Карем был крепким журналистом, и хорошо понимал, что можно, а за что немедленно разнесут в пух и прах.

Так что газету, как возможную причину вызова, я тоже отмёл.

Всё-таки было непохоже, что в моё дело вмешивались партийные органы. Мне бы кто-нибудь шепнул, потому что при утверждении мнение начальства знает много людей. Начальство само дела не ведёт, – на это у них есть инструкторы. А те обычно пробалтываются, желая показать свою значимость.

– Если не Горячев, то кто ещё? Обком профсоюза? Ну, нет. Он своего голоса не имеет. Будет поддерживать ту кандидатуру, какая угодна Сибирскому отделению АН. Значит руководство СОАН?

И вдруг мелькнула мысль:

– Антонов! Да-да, Антонов. Я не выполнил его просьбы организовать художнику Глазунову персональную выставку в Картинной галерее Дома учёных, и он затаил на меня зло. Он такой. И Лаврентьева настроит. Найдёт, что ему сказать плохого обо мне. Сам придумает и будет правдоподобно. А Михаил Алексеевич поверит. А, может быть, он наговорил про меня в райкоме от имени академика Лаврентьева. Вряд ли. Антонов – осторожный человек. И если он что-либо делает, – готовит основательно и тщательно. Я в этом убедился на заседаниях Президиума: после того, как Антонов стал зам. Главного учёного секретаря, все материалы к заседаниям были очень хорошо подготовлены.

Я вспомнил ещё один, совсем недавний эпизод.

Сибирское отделение АН готовилось к своему десятилетию. Отсчёт времени взяли с момента выхода Постановления правительства о создании СОАН. Поэтому считалось, что 10-летняя дата – середина 1967 года.

Готовиться к этому стали загодя. Один из важнейших вопросов – награждение орденами и медалями сотрудников СОАН. Обычно в ЦК устанавливалась квота – количество наград: столько-то Орденов Ленина, столько-то орденов Трудового Красного знамени, столько-то орденов Знак почёта и соответственно медалей за Трудовую доблесть и Трудовое отличие. Разрешили представить двоих и на звание Героя социалистического труда.

Мне, как Председателю профсоюзного комитета надлежало подписать эти списки. За несуществующий партком их подписывал Анатолий Илларионович Ширшов. В их составлении я не принимал никакого участия, и когда они попали ко мне на подпись, я их внимательно посмотрел и подумал над ними.

Я нашёл там и себя: меня представили к ордену Знак почёта.

Но что мне бросилось в глаза, так это то, что главный инженер УКСа Анатолий Сергеевич Ладинский представлен на орден Ленина. Мы считали его главным виновником всех трудностей, которые испытывали жители Академгородка в первые годы его существования. Я писал, что было даже принято решение о снятии его с работы «по требованию профсоюза». Правда, потом мы это решение отменили, хотя наше мнение о его ответственности не изменилось. И вдруг мы видим представление к ордену Ленина. Я ещё раз внимательно перечитал список. По большому счёту у меня были и другие замечания. Кого-то я бы представил на более значимую награду, кого-то на менее значимую.

Но поднимать шум по поводу списка я не собирался. В основном он составлялся по институтам в пределах выделенных им квот. Но дать орден Ленина Ладинскому?

Я поехал к Ширшову. Высказал свои претензии. Он поддержал меня, и мы попросили по телефону аудиенции у Михаила Алексеевича. Мы приехали в Институт гидродинамики. Говорил я. Михаил Алексеевич со своей неизменной указкой ходил по кабинету. Молчал. Что-то обдумывал. Потом сказал.

– Хорошо, мы посоветуемся.

Вечером того же дня Лаврентьев снова позвал нас к себе.

– Мы посоветовались, – сказал он, – и решили оставить всё, как есть.

Ширшов, не произнеся ни слова, взял ручку и подписал.

– Хорошо, Михаил Алексеевич, сказал я и тоже подписал списки. Мы хорошо знали, с кем советовался академик Лаврентьев. Его главным советчиком была его жена – Вера Евгеньевна. А Ладинский был её близким другом.

Мог ли сыграть какую-нибудь роль этот эпизод? Сам по себе, вряд ли. Но, наложившись на измышления Антонова по моей персоне, он мог усугубить ситуацию. Пусть я подписал списки, но ведь я же проявил строптивость!

Так что здесь у меня было два серьёзных прокола. В то же время я не мог удовлетворить просьбы Антонова, – это было принципиально невозможно. Художник Глазунов не должен был у нас выставляться в Картинной галерее. Второго прокола, конечно, можно было избежать, поскольку я предвидел конечное решение академика Лаврентьева. Но я посчитал важным довести до него мнение профсоюзного комитета. Так или иначе эти два эпизода заставили меня сомневаться в отношении ко мне академика Лаврентьева, и это меняло дело.

Если бы меня не рекомендовали на новый срок по решению партийных органов, можно было бы искать защиты у Лаврентьева. Он бы отстоял. Но если меня не захотел сам Лаврентьев? ...

Бороться было не с кем. С Лаврентьевым не поборешься, да я и не хотел. Я относился к нему с глубоким уважением.

Когда я пришёл к выводу, что Можин действует по инициативе Лаврентьева, я сразу понял, что моей работе в профсоюзах конец.

Меня всегда считали протеже Лаврентьева, хотя я им не являлся. И я никогда не опровергал этого мнения. От меня стало возможным освободиться, как только этого захотел сам Лаврентьев.

– Будет ли у меня поддержка на бюро райкома? Вряд ли.

Не знаю, как Можин, но Яновский был этим безусловно доволен. Я для него был препятствием, поскольку стоял между райкомом и Домом культуры, между райкомом и Домом учёных. Я не позволял им вмешиваться в их работу. Я не позволял им там командовать. Им многое не нравилось в работе ДК и ДУ, но через меня они перепрыгнуть не могли. И не могли командовать Владимиром Ивановичем Немировским. Они пытались, но не смогли поставить во главе ДК своего человека. Не смогли дотянуться и до Картинной галереи. Говорить с Михаилом Яновичем Макаренко об искусстве они тоже не могли, поскольку он был профессионалом, любил и понимал живопись, а они были профанами.

А вот Дом культуры и Дом учёных теперь, если мне придётся уйти, будут перед Яновским беззащитны. Да и за «Интеграл» я был не очень спокоен. Там раньше такую же функцию защиты не раз и не два выполнял академик Воеводский, а две недели назад он скончался, и, если не будет и меня, Анатолия Израилевича Бурштейна защищать уже будет некому.

Мысли возникали и исчезали. Потом снова появлялись.

– Будут ли у меня самого защитники, там – на бюро?  Прикинем. Оба секретаря будут против меня, а Володя Караваев, третий секретарь райкома, промолчит. Промолчит и Председатель Исполкома Мучной. Он будет поддерживать мнение Первого секретаря, считая его за мнение партии. Что касается других членов бюро, здесь надежды на их поддержку почти не было. Правда, Анатолий Илларионович Ширшов – тоже член бюро, но если он будет знать, что была просьба Лаврентьева о замене меня на кого-то другого, выступать против него он не будет. Грустно всё это. Помощи ни от кого ждать нечего. Вот это и был мой окончательный вывод. Приходилось рассчитывать только на себя.

Утром я пошёл в райком партии на заседание бюро. Не хотелось думать о том, что меня могут не порекомендовать. Ясно было только одно: мне предстояло узнать что-то важное, в этом я не сомневался. Иначе бы не вызвали.
 
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/05/08/32