38. Уговаривают и угрожают

НА СНИМКЕ: Плакат того времени


Я оттягивал, как мог этот момент. Мне и хотелось уже написать его и освободиться от воспоминаний, которые угнетали меня всю жизнь, и одновременно я боялся. Боялся того, что, когда я начну вспоминать все детали происшедшего, сердце моё разорвётся от горя.

Я не оговорился, то, что произошло, было горем для меня, потому что то, чем я жил последние несколько лет вросло в меня, стало мною самим, и оторвать меня от этого означало вырвать из меня душу и растерзать её. И это ощущение растерзанной, окровавленной души осталось во мне навсегда. Я и сейчас, принимаясь за изложение на бумаге событий двух дней марта 1966 года, внутренне плачу и весь дрожу от внутреннего холода.

Я пришёл на заседание бюро райкома КПСС солнечным мартовским утром. Было 7 марта. Предпраздничный день. Я быстро шёл по Морскому проспекту, и на душе было совсем нерадостно. Поднялся на второй этаж и зашёл в приёмную точно в 10 часов.

– Заходите, пожалуйста. Вас ждут, – сказала мне секретарша.

Я вошёл кабинет первого секретаря райкома. Это была угловая комната с двумя окнами. Одно выходило на Морской пр., другое было в торце здания, и из него был виден торец следующего дома. Стол заседаний бюро стоял вдоль стены. В его торце сидел Можин. Вдоль стола с двух сторон – члены бюро. Меня усадили в другой торец стола. У противоположной стены на стульях сидело несколько человек. Это были заведующие отделами райкома и его инструкторы. Впрочем, было несколько человек, которых я раньше не видел.

– Наверное, из горкома или обкома партии, – подумал я.

Но моё внимание привлекли не они, а те, кто сидел за столом заседаний.

– Яновский и Караваев. Это понятно. Мучной. Тоже понятно. Марчук. Да, он член бюро. А где же Ширшов?

Я внимательно посмотрел ещё раз на людей, сидевших за столом.

– Ширшова нет. Почему?

– Ага, и Белянин тут. Разве он член бюро? И всё?

На заседании присутствовали не все члены бюро райкома. Значит это не полноценное заседание. Эти люди пришли специально, чтобы говорить со мной. Ну, посмотрим.

А Можин тем временем встал и, широко улыбаясь, поздоровался со мной. Улыбки появились и на лицах остальных людей сидящих за столом. И каждый из них что-то сказал мне. Но не по очереди, а все сразу.

Наступило молчание, которое нарушил Можин. Вместо того, чтобы сказать, зачем меня пригласили в райком, он спросил, как мои успехи.

– Какие успехи? – подумал я. – Об успехах по работе в качестве Председателя профсоюзного комитета он слышал вчера на конференции. Значит, не об этом.

– Вы спрашиваете о моих успехах в научной работе? – поинтересовался я.

– Да-да, именно об этом.

Странно вызвали в райком, чтобы в присутствии всех поинтересоваться, как идёт моя научная работа.

Есть результаты, – сказал я,  но пока довольно скромные. Докладывался на семинаре Института теплофизики. Мою работу одобрили.

– А кто Ваш научный руководитель?

–Директор Института Самсон Семёнович Кутателадзе (он тогда не был ни академиком, ни член-корреспондентом).

Эта работа может стать Вашей кандидатской диссертацией?

– Возможно. Но если и станет, то нескоро. Ещё многое неясно. Нужно работать.

– Наверное, трудно совмещать научную работу с общественной?

– Вот они куда клонят, – подумал я и с невинным видом задал вопрос, что называется, на голубом глазу.

– А что, Вы предлагаете мне сосредоточиться на работе в профсоюзном комитете?

Напомню, что ещё в 1963, когда меня избирали Первым заместителем председателя ОКП, а это была должность освобождённого работника, я поставил условие: работа в профсоюзном комитете должна быть моим совместительством. Основная работа – младший научный сотрудник. Это же условие было поставлено мною вторично, когда в следующем году меня избирали Председателем ОКП. Поэтому моя основная работа теперь была в Институте Теплофизики СОАН. Меня не один раз упрекали профсоюзные и партийные деятели, что я «недорабатываю», отвлекаюсь на научную деятельность. Особенно сильно ставили мне это в вину в 1965 году, когда в связи с эпидемией дизентерии в пионерском лагере меня снимали с работы в Облсовпрофе, а потом пытались исключить из партии в Советском райкоме КПСС. Но это продолжалось недолго. Когда разобрались с виновниками, быстро восстановили в должности, а по партийной линии ограничились выговором, который дали «для порядка».

Мой вопрос вызвал некоторое замешательство, и я понял, что попал в точку. Они, наоборот, не хотели, чтобы я оставался председателем ОКП.

Теперь надо было высказываться по-существу.

Теперь слово взял Гурий Иванович Марчук. Он был член-корреспондентом, директором Вычислительного центра. Хоть был он в СОАН только с 1962 года, но быстро сумел показать себя, и на базе ВЦ института математики в 1964 году был создан самостоятельный Вычислительный центр (это было такое же научно-исследовательское учреждение, как институт), а Марчук стал его директором. Академик Лаврентьев видел в нём своего помощника и усиленно его продвигал. Марчук считал важным быть членом бюро пайкома КПСС, – это прибавляло ему веса.

– Михаил Самуилович, вы талантливый молодой учёный, – сказал Марчук. Вы можете добиться в науке больших успехов. Неужели Вам не хочется бросить эту утомительную и не приносящую радости общественную работу и сосредоточиться на научных исследованиях.

Он сказал это таким противным умильным голосом, что у меня невольно возникло отвращение и к нему, и к тому, что он сказал. К тоже я прекрасно понимал, что Марчуку наплевать на мои успехи в науке и на мою карьеру учёного.

– Нет, Гурий Иванович, – сказал я, у меня нет желания бросать работу в профсоюзном комитете. Мне хочется закончить начатое. Я считаю это очень важным. Что касается научных исследований, я все равно быстрее эту работу не сделаю, даже если буду заниматься ею 24 часа в сутки. Кроме того, смею Вас заверить, общественная работа меня не утомляет и приносит мне радость.

В этот момент я уже понимал, что люди, беседовавшие со мной, пришли сюда, чтобы вынудить меня добровольно отказаться от поста председателя ОКП.

– Какая же, всё-таки, причина, – подумал я. Можин, конечно, знает. Да и Марчук тоже знает. Интересно, сообщили ли они её остальным членам бюро. Тогда, может быть, кто-либо проговорится или хотя бы намекнёт.

Заговорил Белянин. Я питал к нему глубокое уважение. Объединённый комитет контактировал с ним постоянно. Он всегда был чуток и деловит. И на заседаниях Президиума СОАН он вёл себя очень достойно. Говорил прямо и не то, что от него хотели услышать, а то, что он считал нужным.

– Михаил Самуилович. Мне нравится, как Вы работаете, и у меня к Вам нет никаких претензий. Вы подняли авторитет Объединённого комитета на большую высоту, какой у него не было раньше, хоть его возглавляли доктора и член-корреспонденты, а Вы – младший научный сотрудник. Я бы с удовольствием работал с Вами и дальше. Вы каждое дело доводите до конца и во всё, что Вы делаете, Вы вкладываете душу. Но, послушайте меня. Кажется, пришло время оставить эту работу и заняться другим. У Вас всё впереди. Вы молодой человек, и, я верю, далеко пойдёте.

Он ещё что-то говорил, но это было уже не важно. Я зацепился за его первые и, вероятно, продуманные слова.

«Кажется, пришло время оставить эту работу…»

Белянин слов на ветер не бросает: « Пришло время…»

Значит, всё же кто-то распорядился. Так откуда всё же подул ветер – со стороны академика Лаврентьева или со стороны обкома КПСС. А, может быть, с обеих сторон?

Выступил Яновский. Он ещё недавно был аспирантом в Университете и жил в одном доме со мной. Он занимался философией, а не физико-математическими или техническими науками. Как-то очень быстро он стал сначала секретарём парткома НГУ, а затем и вторым секретарём райкома КПСС. Но даже поднимаясь по партийной лестнице, он постоянно мелькал в Доме Культуры, Киноклубе «Сигма», даже попросился в театр-студию Академгородка к Пономаренко, правда, туда его не взяли. Везде он представлялся свойским парнем, широко улыбался, заглядывая в лицо собеседнику. Задавал какой-нибудь вопрос, вроде советовался. Но видно было, что у него есть ответ, а тебя он спросил для какой-то другой цели. У меня всегда при его появлении звучал какой-то звоночек, призывавший к бдительности. Было в нём что-то такое, что не нравилось мне. Фальшь какая-то, что ли?

Вот и сейчас во мне зазвенел этот звоночек.

– Михаил Самуилович, Вы конечно понимаете, что мы не зря пригласили Вас на бюро. Видимо у нас есть некоторые соображения, которые побудили нас рассмотреть этот вопрос. Вы член партии, и решение партийного органа для Вас закон.

– А что уже есть решение бюро райкома? – поинтересовался я. – Или проект решения. Можно посмотреть?

– Решение бюро райкома будет одним, если Вы добровольно откажетесь от претензий на пост Председателя профсоюзного комитета, и совершенно другим, если Вы не скажете «Я согласен».

Уже запугивает, – подумал я, – но не испугался.

– Я привык обдумывать свои действия и хотел бы понять, почему мне не следует работать Председателем ОКП следующие два года. Вроде бы, я справлялся с работой. Никто никаких претензий ни на конференции, ни здесь мне не высказывал. Можете чётко объяснить мне, какими мотивами руководствуется бюро райкома, рекомендуя мне отказаться от работы в ОКП.

Можин встал и несколько раздражённо сказал:

Не указывайте нам, что нам делать. Объяснять Вам мотивы или не объяснять. Вам достаточно знать, что мы рекомендуем Вам не претендовать более на должность председателя профсоюзного комитета. Мы хотим, чтобы Вы снова занялись наукой.

– Всё подумал я. Никто ничего мне объяснять не будет. Бюро райкома выполняет чью-то команду. И я вряд ли узнаю, кто её отдал. Надо обдумать всё это ещё раз. И как следует.

– Я бы хотел подумать, сказал я. Это слишком неожиданно для меня. У меня голова кругом идёт.

– Хорошо, –неожиданно сказал Можин. – встретимся завтра здесь же в это же время.

– Послезавтра, – поправили его, – завтра Восьмое марта.

Да-да, послезавтра, – поправился Можин. И прошу Вас, поменьше разговоров и обсуждений. Это Вам на пользу не пойдёт. Лучше, если Вы вообще не будете говорить никому о сегодняшнем обсуждении. Понятно?

Я кивнул, встал и вышел из кабинета.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/05/08/38