41. Моя голгофа

НА СНИМКЕ: Картина Антониса ван Дейка "Голгофа" (1630)
 
И, неся крест Свой, Он вышел на место,
называемое Лобное, по-еврейски Голгофа;
там распяли…
(Иоан. 19:17-18)
 
Я просидел остаток дня дома. В объединённый комитет не пошёл. Кроме Гарика, никто не звонил. Ему я рассказал, о том, как проходило заседание бюро райкома и о принятых решениях. Только предупредил, что меня в райкоме просили не распространяться.
Настроение было поганое. Когда Любочка пришла с работы, я ей рассказал, как всё было. Она почему-то обрадовалась:
– Теперь перестанешь заниматься общественными делами, – займёшься своими. А то тебя дома никогда нет. Да и пора уже остепениться (имелось в виду, конечно, получение учёной степени). Её отношение к моей работе в объединённом комитете профсоюза было мне известно и раньше. Так что для меня это не стало неожиданностью.
В конце дня позвонили из райкома. Сказали, что партгруппа соберётся завтра в райкоме. В 2 часа дня.
Потом позвонил Купчинский из обкома профсоюза и сказал, что пленум будет завтра же в 5 часов дня в малом зале Дома учёных.
Почти сразу же позвонил Гарик:
– Тебе звонили?
– Да.
И насчёт партгруппы и насчёт пленума?
– Да.

Помолчали.

– И ничего сделать нельзя?

– Невозможно. Всё уже «сделано».

Опять помолчали.

– Все равно будет буза. Народ настроен решительно. Будут тебя отстаивать.

Гарик никак не мог успокоиться и верил в чудо.

Я же знал, что чуду взяться неоткуда:

– Не будет бузы. Она никому не на пользу. Только во вред. Жизнь не кончается. Может быть, ещё не всё так плохо.… Вряд ли будет крутой поворот в работе ОКП.

И опять я ошибался.

Я пришёл точно к указанному времени, чтобы не ждать и ни с кем не разговаривать. Все посмотрели на меня, нестройно поприветствовали. Они смотрели на меня внимательно, даже испытующе. Я не знал, были ли они информированы. Если и нет, то чувствовали, что что-то не так.

Может быть, за редким исключением, все были единомышленниками. Я увидел Гарика Платонова, Володю Немировского, Алексея Андреевича Жирнова, Льва Георгиевича Лаврова, Виктора Яковлевича Каргальцева, Нину Владимировну Чепурную, Николая Николаевича Яненко…

Все они были членами пленума и, естественно, входили в партгруппу.

– Можно побороться, – подумал  я, – Один Каргальцев полка стоит. Но все равно, это игра в одни ворота. Ничего не получится, а нервы помотают многим. Нет уж, буду придерживаться принятой линии.

Можин, Яновский, Караваев, заведующие отделами райкома, инструкторы – все зашли к открытию заседания, практически одновременно со мной. И Купчинский с ними. На меня он практически не смотрел и даже не поздоровался.

Можин начал.

Нам предстоит обсудить кадровый вопрос,–  сказал он. – Кого избрать председателем. В прошлом составе ОКП, как и в позапрошлом, председателем был Михаил Самуилович Качан. Он работал хорошо, у нас к нему претензий нет.

Он оглядел присутствующих, потом посмотрел на меня и сказал:

– Михаил Самуилович, Вы хотели что-то сказать.

Я, конечно, не хотел ничего говорить и, по-моему, даже что-то пробурчал себе под нос. Продолжая сидеть, я взглянул на Можина и заметил, что он вообще всё время смотрит только на  меня. Видя, что я продолжаю сидеть и молчу, он слегка занервничал и сказал с нажимом:

– Пожалуйста, Михаил Самуилович. Вам слово.

Обычно в этом случае кто-то вставал и предлагал кандидатуру председателя. И я услышал голоса:

– Мы хотим Качана.

– Предлагаем Качана.

– Качан – лучшая кандидатура…

Больше никто никого не предлагал. А я сидел и молчал.

Нехотя я встал. Помолчал. Я умел «держать паузу». У меня возникло сильное желание «подразнить гусей». Хотя бы чуть-чуть, пока я не сказал те слова, которые необратимо всё поменяют.

– Да что тут говорить, – сказал я и снова замолчал. Ещё одна пауза.

Какая стояла звонкая тишина. Все смотрели на меня. Я был не просто председателем ОКП, я был неформальным лидером. Моё слово давно уже было веским и даже решающим. У меня был огромный авторитет. И не у отдельных людей, а повсеместный. И в Академгородке не было человека, который не знал бы меня в лицо, да и я знал большинство. Скольким мы помогли с получением жилья, с местами в детские сады и ясли. Сотни детишек занимались в КЮТе, на станции юных натуралистов, в детской музыкальной и детской художественной школах в подростковых и юношеских клубах, театральных и музыкальных коллективах, в спортивных секциях. Скольким людям мы помогли с путёвками на лечение в санатории. Сколько раз восстанавливали справедливость при разборе «трудовых споров» или при рассмотрении сложных вопросов охраны труда. Мы не спорили попусту, – мы работали «не на честь, а на совесть».

Мы поощряли создание дискуссионных клубов. Поощряли и помогали деньгами. Прикрывали их от непрошеного вмешательства своим авторитетом.

Мы создали комфортные условия жизни в нашем Академгородке. О жителях Академгородка стали говорить, как о чутких зрителях и слушателях, а об Академгородке – как об оазисе высокой культуры.  Мы сделали так, что в Академгородке стало интересно жить.

Академик Лаврентьев создал научную республику СОАН, мы культурную республику СОАН. Без нас, без появления полноценной культурной жизни научная республика быстро бы захирела.

Теперь я сам своими руками отдавал всё, чего мы достигли в другие руки. Кто-то этого захотел и сделал это с помощью райкома КПСС. Это был нечистый приём, я это понимал, но сделать ничего не мог. Я проиграл, и этот момент был уже практически послесловием.

Пауза и так очень затянулась. Все напряжённо ждали, что я скажу.

– Я приехал в Академгородок 8 лет назад и жил в только что построенном первом жилом доме в его общежитии. Но прежде, чем в полную силу заниматься научными исследованиями, надо было создать всем, кто стал жить здесь, в Академгородке, рядом с моей семьёй, нормальные условия жизни. Не хуже, чем в столицах. И я занялся общественной работой, созданием условий всестороннего развития детей, нормальных условий быта, полноценной культурной жизни. Мы это делали вместе. И то, что у нас сегодня есть, это наша общая заслуга. К сожалению, за эти семь лет я мало чего добился в личном плане, в частности, не защитил даже кандидатской диссертации. Прошу Вас, отпустите меня. Я согласен остаться членом президиума ОКП и руководить культурно-массовым отделом. Но, пожалуй, уже не должен быть председателем. Оставаясь им, я, вероятно, уже не сделаю ничего серьёзного в науке, а ведь мне уже 32 года.

Сказал и сел, ни на кого не глядя.

– Ну, вот и всё. Рубикон я перешёл. Всё остальное – без меня. Но почему такое молчание? Молчат члены пленума. Молчат секретари райкома.

– Ах, да, – подумал я, – я же никого не предложил.

Я снова встал. Я предлагаю рекомендовать к избранию председателем объединённого комитета профсоюза Алексея Андреевича Жирнова, доктора технических наук, заведующего отделом Института теплофизики.

Вот теперь уже было совсем всё. Дальше я помню всё неотчётливо.  Кто-то что-то говорил. Кто-то кому-то возражал. У меня в голове стоял звон. Я сыграл роль, которую мне райком написал. Сделал всё, что они просили.

Можин сказал, что райком КПСС поддерживает «выдвинутую Качаном кандидатуру Жирнова».

Иногда я поглядывал на людей. Видел, как ворочался и мучился Каргальцев. Как тревожно смотрела на всех Чепурная. Как опускал глаза вниз Лавров. Как постоянно наливался краснотой Гарик Платонов. Вот, запомнил на всю жизнь.

Кто-то всё же проголосовал за меня, но за Жирнова было много больше голосов. Райкому нельзя было перечить. Вот и проголосовали так, как он хотел.

Сначала я не хотел идти на заседание пленума. Можин как будто угадал моё намерение и, взяв слово, предложил. Давайте попросим Михаила Самуиловича предложить пленуму кандидатуру Алексея Андреевича Жирнова. Аплодисментов не было, но никто и не возразил.

В 5 часов в малом зале Дома учёных состоялся второй акт действия. Здесь я сначала предложил кандидатуру Жирнова и объяснил, почему я его рекомендую. Сообщил, что выступаю от имени партгруппы пленума.

Вот теперь мне пришлось объяснить, почему я беру самоотвод. Я сказал практически то же самое, что и на партгруппе.

Снова крики: «Мы пошли за Вами! Мы хотим, чтобы Вы оставались председателем. Здесь уже серьёзно вмешались Можин и Яновский. Они понимали, что за меня может проголосовать большинство. Поэтому они чего только ни говорили. И что нужно уважать моё мнение. И что я талантливый учёный, и нужно меня отпустить. И нужно дать мне возможность защититься. Я даже услышал, как Яновский сказал: «Не сможет человек работать председателем ОКП без рекомендации райкома КПСС».

И снова раздались возмущённые крики. Беспартийная часть пленума вела себя не столь дисциплинированно. Наряду с возгласами: «Предлагаем кандидатуру Качана!», я услышал и крики в мой адрес:

– Предатель!

– Вы нас предали!

Их было много похожих, но я услышал один:

– Это предательство!

Он хлестнул меня, как бич. Моей израненной душе только его и недоставало, чтобы усилить её боль, растоптать, добить.

– Я снова встал. Обвёл глазами лица, почувствовал на себе их взгляды, как будто, они обладали материальной силой и давили на меня. Я стоял под напором этой энергии и чувствовал, что она захлёстывает меня, проникает во внутрь. И тут ко мне в голову пришла мысль:

– Они обвиняют меня в том, что я сдался, не выдержал. Что я оставил их, а сам сбежал с передовой фронта, что, как оказалось, мне на них наплевать. Что я переметнулся на другую сторону. Они верили мне и в меня, а я …

– Нет, я не предатель, – подумал я. Мне было бы легче дать открытый бой. Впрочем, подумал я, – если бы я не согласился уйти добровольно, меня бы и до пленума не допустили. Но вот, сейчас я здесь, на пленуме. И я могу сказать, что я готов быть избранным. И что будет тогда? Даже если изберут, работать профсоюзному комитету не дадут. Бросаться в атаку против партийных органов бесполезно. Только хуже будет. И мне, и нашему делу. 

Но если я скажу «Выбирайте!», меня точно изберут, – понял я. В тот же момент я почувствовал, как энергия, которая только что давила на меня и опрокидывала, стала подпитывать меня, придавая новые силы.

Я стоял перед ними, и крики стихли. Все по-прежнему смотрели на меня. А я на них. А краем глаза увидел испуганные лица Можина, Яновского, ещё кого-то…

– Никто никого не предавал, – очень тихо, при гробовом молчании зала сказал я. – Это обстоятельства неодолимой силы.

Я повернулся, пошёл к дверям, вышел из зала … Как добрался до дома, не помню.

***

Жирнова избрали, и он попросил дать ему время на формирование Президиума и комиссий. Сделать это ему посоветовал я на заседании партгруппы пленума. Я передал ему из рук в руки наши рекомендации и при этом сказал, что он волен менять всё, что угодно и как угодно, но руководители отделов и комиссий – очень опытные, внимательные и даже самоотверженные люди, и, я уверен, он не ошибётся, если сохранит этот список. О своей просьбе дать мне возможность руководить культурно-массовым отделом я не говорил, потому что Жирнов слышал, что мне бы хотелось делать в новом составе ОКП.

Через два дня пленум снова собрался, на этот раз без меня (я просто его проигнорировал), и утвердил почти всё, что мной предлагалось. И меня заочно избрали руководителем культурно-массового отдела. Правда, не членом президиума. Наверное, это было правильно, – я бы, скорее всего, мешал работать новому председателю. И не тем, что перебивал бы его и предлагал свои решения, – этого бы я не допустил, а тем, что все бы ждали, а что я скажу по любому вопросу, и это мешало бы работать.

Но главное изменение, которое было произведено, – это то, что Гарик стал вторым заместителем председателя, а первым заместителем был избран Анатолий Герасимович Трофимович, инженер Института геологии и геофизики. Он был в составе пленума, но его кандидатуры на должность первого заместителя председателя в нашем списке не было. Мы собирались рекомендовать его просто заместителем председателя. Мне показалось, что его выдвинули на ключевой пост в ОКП по просьбе академика Трофимука, которого 12 марта благополучно избрали депутатом Верховного совета РСФСР.

Меня вскоре вывели из состава райисполкома и ввели туда Трофимовича. Из того, что ввели Трофимовича, а не Жирнова, я сделал вывод, что Жирнов будет руководить Объединённым комитетом номинально. Основное время он будет уделять работе в Институте. А повседневную работу будет делать Трофимович. Так и было.

А Академгородок продолжал жить своей жизнью, и вначале ничего в Академгородке не изменилось…

Люди немного поговорили, посожалели, но продолжали делать своё дело. Только становилось это делать всё труднее и труднее. А потом кто-то посчитал, что кое-что раньше делалось не так, как нужно. И кое-что из того, что было сделано, прекратило своё существование. Настроение людей  начало снижаться, а тех, кто пытался ещё что-то сделать, быстро поставили на место.

И вот уже через год произошли события, которые изменили облик Академгородка до неузнаваемости.  Всё закончилось показательным разгромом, после чего надолго наступило затишье.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/05/08/56