Ошибочка

Вы, наверное, помните, где раньше в Екатеринбурге, тогда ещё Свердловске, был «Военторг»? Правильно, недалеко от гостиницы Исеть, возле штаба Уральского военного округа. Потом магазин закрыли, а на трех этажах разместились реставрационные мастерские Краеведческого музея. И стали в старом доме появляться загадочные люди, почти волшебники, реставраторы.
Моя крестная Майя  тоже там бывала, но в качестве сторожа. Заканчивались 90-е, а мы с Майей жили вне времени, и всё благодаря этой её пенсионерской сторожевой деятельности. В выходные дни она дожидалась ухода реставраторов и сдавала пост «на охрану». И за безопасность экспонатов теперь отвечала милиция. Я старалась до этого времени к ней приехать, чтобы остаться в мастерских до утра, всласть наговориться, напиться чаю, накуриться Майиного ленинградского Беломора и отдохнуть душой. С нами в музее часто засиживался еще и реставратор часов Вадик, но мы не общались.
Майя – в дальнейшем я буду писать Мая, мне так проще,  – иногда разрешала пройтись по незапертым комнатам вместе с ней, полюбоваться на работу реставраторов.
В одном кабинете мастерица Лариса восстанавливала древние украшения неизвестной принцессы – браслеты из меди с вставками из бирюзы, кварцевых стеклышек, кристаллов горного хрусталя.
 – Вот не любила хозяйка эти серьги,  – говорила Мая, смотрите, сколько Лариса ни бьётся,они получаются разными, и, как ни старайся, заметна работа реставратора. Ни один камешек в гнезде помещаться не хочет.
Я смотрела на серьги и соглашалась, что какое-то странное остаётся от них впечатление. Хотелось их переделать!
 – Ну, Вы сейчас договоритесь! Переделать! – ворчала Мая, принципиально со всем миром бывшая на «вы».
В следующий раз я увидела серьги через месяц. Тускло сияла медь, камешки словно на дне ручейка покоились в своих гнездышках, как будто положенные  рукой древнего мастера, а не Ларисой.
 – Надо было одновременно с серьгами восстанавливать шейное украшение, гривну  – объяснила  Мая,  – вон, смотрите, она лежит… Принцесса  их не носила порознь, и даже реставрировать  их надо вместе, одновременно! Как только Лариса это поняла, дело сразу пошло!
Сама принцесса тоже была здесь. На третьем этаже она занимала целый зал. Её мумию приезжал восстанавливать ленинградский профессор. Все в музее считали, что принцесса живая. И относились к мумифицированной гостье соответственно – с почтением. Кроме профессора никто не мог с ней «договориться». То пожар, то потоп… Какие-то приключения начинались в зале, если кто-то пытался интересоваться принцессой,  даже просто хотел её разглядеть получше. 
Мумию забрали из какого-то хрустального гроба, который почитали в неведомом буддийском храме. Вывезли ее «на лечение» по просьбе монахов не одну, а вместе с небольшой, тоже мумифицированной свитой, двумя воинами.
Принцесса отличалась капризным нравом.  Профессор, великий знаток обрядов и традиций, предупредил, чтоб никаких зевак рядом не было, а поддерживать  микроклимат и чистоту разрешил  только пенсионеркам. Принцесса не выносила присутствия женщин детородного возраста.
В реставрационный зал, где она находилась, Мая, будучи пожилым человеком, заходила один раз за смену, как правило, вечером и наполняла водкой три рюмки. Так велел профессор. Наливать принцессе и охранникам. Утром рюмки охранников оставались пустыми, а в принцессиной емкости алкоголя оставалась ровно половина от налитого.
В моих 28 лет я не рисковала  подходить к принцессе, как бы сильно меня не мучило любопытство, вряд ли она бы одобрила мой интерес к своей персоне.
Еще одна комната почти всегда была заперта. Но однажды, когда мы отправились на третий этаж,  дверь оказалась открытой.
 – Я вас не предупредила. Татьяна Алексеевна решила ночью поработать,  – объяснила Мая,  – она реставратор по ткани.
Мы зашли «на чай» в уютное небольшое помещение, заваленное кусочками самых разных тканей, и я начала жадно искать глазами еще какое-нибудь чудо, без которого невозможно было теперь представить уже ни одну комнату в этом здании.
На столе лежало платьице пятилетней девочки. Оно было желто-серого цвета и такое,  очень детское – на кокетке, с колоколом-юбочкой, начинающейся прямо от коротеньких рукавчиков…
 – Из Белоруссии прислали на реставрацию. – Татьяна Алексеевна горестно вздохнула.  –  Через два месяца там открывают музей памяти детям – жертвам фашизма. Это платье маленькой девочки, замученной в концлагере. Жуткие  опыты там над детьми ставили, трупы малышей сжигали. Платьице вот как-то уцелело!  – Татьяна Алексеевна расправила ткань в руках, легонько встряхнула, потом прижала к груди.
 – Мне заведующая из Белоруссии  столько ужасов рассказала. Страшно подумать, какой была судьба этой девочки. Не могу работать! Руки дрожат! И нельзя, чтоб слеза капнула… 
 – Только одно платье прислали? – мне захотелось ещё послушать реставратора. Я раньше никогда не задумывалась, как запросто реставраторы вместе с Хароном переплывают Лету в любом направлении. Был в античной  мифологии такой персонаж, Харон, перевозивший людей через реку времени из царства живых в царство мертвых.
 – Еще форму гестаповскую прислали. Надо ей тоже позаниматься. Полный комплект одежды офицера гестапо из той же белорусской экспозиции. Я форму эту к Кулибину унесла от греха подальше, пусть у него в мастерской повисит. Видеть её не могу!
Кулибиным звали часовщика – того самого, что тоже любил ночевать в музее. Это был слабослышащий молодой парень, который закончил специальный  интернат, отучился в техникуме и теперь здесь работал. Любые часы оживали в его руках, он обожал конструировать  какие-то механизмы. В музее его обожали, гордились им, даже имя для него само нашлось. Ну как его называть? Вадиком? Не правильно, не отражает  сути.  Кулибин он, самый настоящий Кулибин!
– С формой работы много, но зато нет полностью утраченных фрагментов. Думаю, быстро сделаю. Вот платье. С ним столько мороки…
И она, как мама, заботливо склонилась над детским платьицем.
 – Вот дети! Смотрите, егоза какая, это не моль, это она куда-то хотела забраться и порвала. А вот тут? Нос разбила?  И рукав по шву порван! Пятно вот это… явно того времени.
 – Ну мы пойдём…  – заторопилась я, чтобы не отвлекать, на развлекать, чтобы получилось вернуть с того света хотя бы это платьице, раз уж его хозяйку никогда не вернуть…
В комнате у сторожа, то есть у Маи, мы разлили чай и стали беседовать. Мая так здорово, поглощающе умела слушать. Когда я с ней разговаривала, то сама начинала понимать многое из того, что тогда называлось моей жизнью. Какие-то свои поступки, мысли, планы. Словно дорогу какую-то нащупывала, торила в неясном будущем. А Мая не только слушала, но иногда рассказывала что-то похожее из своего жизненного опыта. Он был у нее огромным. И, как это ни странно, местами абсолютно, без зазоров, совпадающим с моим.
«Мы себе кажемся такими эксклюзивными,  – думала я, – наши переживания представляются  нам самыми яркими, самыми ценными. А ведь все уже было до нас! Все! Кругами ходит человечество. Кругами! Это Карл Маркс, немецкий философ, думал, что человечество развивается по спирали. И повторяется все на более высоком уровне! Бред! Уровень тот же!»
И вот в самый разгар задушевной беседы, уж далеко за полночь, раздался грохот и крик… «Я его убила! Убила!»
Мы с Маей со всех ног помчались на крик.  На пороге кабинета реставратора по ткани Татьяны Алексеевны Смирновой  лежал самый настоящий гестаповец. В щеголеватой форме, с красной повязкой и черной свастикой на ней, молодой и красивый враг. Естественно, что враг был повержен. Не хватало ещё, чтобы он тут разгуливал.  У врага была в кровь разбита бровь (новая нетривиальная рифма к слову кровь). Рядом валялся разбитый телефон.
 – Немцы в городе? – дурацкая привычка постоянно шутить меня иногда подводит. Но здесь она оказалась кстати. Татьяна Алексеевна, сидевшая, закрывшись  детским платьицем, отняла руки от лица и прошептала: «Это Вадик.. Я его убила?».
Мая пощупала пульс, достала платок и сев на пол, стала осматривать рану. Кулибин застонал.
 – Ирина Николаевна! – попросила меня Татьяна Алексеевна.  – Вызывайте скорую! Надо снять здание с охраны!
Я уже была готова нестись в комнату сторожа к телефону, но Мая меня остановила:
 – Нельзя, чтобы они увидели здесь гестаповца! Его надо раздеть!  – Молодец, не растерялась. Врачей надо тоже понимать.  А не то они нечаянно добьют Вадика вместо того, чтобы лечить! 
Я стала расстегивать гестаповский китель, потом гестаповскую рубашку… Татьяна Алексеевна пыталась стащить с гестаповца брюки.  Мая страховала гестаповскую башку, убрав  фуражку подальше. Как только мерзкая личина была сорвана и аккуратно повешена на плечико, замерзший Вадик снова застонал и мы укутали его отреставрированным пледом какой-то старой екатеринбургской купчихи. Вот теперь он стал похож на человека. 
Мы объяснили Вадику, что он упал с лестницы, и сдали объект с охраны. Музейные работники остались ждать скорую и милицию, а мне пришлось срочно вернуться домой, чтоб не объяснять, откуда на охраняемой территории посторонние.
На следующий день я позвонила в музей.
 – Как Вадик?
 – Дома сотрясение мозга лечит,  – сострадательно проговорила Мая.   –  Он ведь ночью, устав разбирать часы, зачем-то решил примерить форму, висевшую  в мастерской. У нас есть большое зеркало в коридоре, по-моему, ещё от «Военторга» осталось. Напялил на себя все, что было. Форма оказалась Вадику в пору, вы же видели. Он покрутился перед зеркалом и пришел в восторг от такой красоты. Надо было, чтоб еще кто-то оценил. Вот и отправился к Татьяне Алексеевне. Знал ведь, что она осталась поработать на ночь.   
Татьяна Алексеевна взяла у неё трубку и продолжила.
 – Я платьице восстанавливала.Большой свет выключила, только настольную лампу оставила. Там под рукавчиками даже складочки сохранились, это девочка, когда носила его, их ручонками загладила. Я еще думала убрать их, эти складочки, или оставить. Со складочками оно какое-то живое, это платье. Смотрю на него, опять плачу. А тут дверь распахивается и откуда-то из темноты гестаповец заходит! Я подумала, мало ему, что ребенка замучил, за платьицем пришел! Как я в него этот телефон шарахнула…  Он, когда падал, вскрикнул. Голос-то Вадика. Из под фуражки и не видно, кто там! 
   
   Эта история мне потом долго не давала покоя. Почему-то я за Вадика взялась переживать. Как он мог эту гадость на себя надеть? Вадик ведь нормальный! Так же, как и все, минуты молчания молчит каждый год 9 Мая. Фильм «Иди и смотри» пошел и посмотрел. Кино «Зори здесь тихие» наизусть знает. Вот как он мог?
   
   Приходила, конечно, в голову мысль, что  будучи слабослышащим с детства и обучаясь в специальном интернате, Вадик постоянно чувствовал свою ущербность. Я же не знаю, из какой он семьи, насколько она могла защитить его от тупости и грубости окружающих, не склонных никому сочувствовать. И вот, надев эту форму, он увидел себя сильным, уверенным, способным отомстить обидчикам и заставить мир выполнять свои условия... Ведь тишайшая Татьяна Алексеевна не только на форму отреагировала. Ещё и на то зло, что выползло из этой формы и слившись с Вадиком, сделало его, пусть на секундочку, настоящим ВРАГОМ. В это мгновение он и получил удар телефоном...
 
   Однажды вечером я опять пришла дежурить с Маей. У неё в комнате сидел Вадик (сволочь он, а не Кулибин) и пил чай.   
 – Ты зачем гестаповскую форму надел? – напала  я на него, даже не поздоровавшись.
 – Я с лестницы упал, – Вадик, кажется, стал лучше слышать. Он не переспрашивал, ответил сразу же, только слегка пригнулся, прячась за Маю.  – Что вы все с этой формой прицепились?
   Мая мне сделала «страшное лицо», предостерегая от дальнейших попыток обсудить с Вадиком его безобразное поведение. 
– Он  ничего помнит! – сказала он мне, как только Вадик вышел из комнаты.  – У него же травма была. А вы не наседайте. Не надо, значит, ему ничего помнить. Там,  – она чуть запрокинула подбородок, показывая на какие-то высшие сферы..  –  Ему уже всё без вас объяснили.
Над нами была «резиденция» принцессы.
 – Думаете, она?
 – Ириночка Николаевна… При чем здесь Она?