Обожжённые жаворонки

перевод Валерия Липневича

 Весенняя земля...
С чем тебя сравнить - не знаю.
Ты светишься, как женщина родная,
когда растаял лёд разлуки краткой
 и мы бросаемся друг к другу без оглядки.

Весенняя земля!
Смахну слезу украдкой.
твоя седая горестная прядка
 на солнце майском мне куда заметней.

Весенняя земля,
ты в обелисках вся,
как в шрамах боевых,
как в памятных заметках.

Голову склонив
 и чуть помедлив,
кладу у вечного огня
 сирени ветку.

Весенняя земля,
твой нежный голос
 и твой облик светлый.

Как хорошо в лесу.
Печаль свою несу
 сквозь белизну берёз
 и зелень трав.

Когда-то здесь
 отец мой Бадр,
шатаясь,
жизнь пронёс
 и, процедив её
 сквозь полотно берёз,
оправился от ран.

 ...Каждую весну
 я приезжаю в Хатынь
 один,
без друзей и жены,
утром,
ещё до того, как толпы туристов
 утрамбуют тишину, -
нежную,
как вспаханная земля, тишину,
в которой только и расцветает
 этот печальный звук,
так похожий
 на птицу с обожжёнными крыльями -
она всё пытается,
но никак не может взлететь.

Колокола Хатыни -
обожжённые жаворонки
 в небе моей памяти.

Солнце толкает меня в спину.
Туда, где Иосиф Каминский
 держит на вытянутых руках
 умирающего Адама.

Берёзы
 плачут, как бабки
 в день поминовения умерших.
Берёзы,
берёзы...
Каждый четвёртый,
каждый четвёртый...

Я вступаю в трагедию века,
говорящую колоколами и камнем
 и подламывающую ноги
 тысячам.

-Этому было восемьдесят! -
шепчет берёза-бабушка.
-Этому было восемь! -
всхлипнет берёза-мать.

Этому было шестьдесят,
этому шесть,
четыре...
год...

А множеству было нисколько.
Они всё ещё
 толпятся за порогом рождения
 и робко стучатся в стенку -
там, где должна быть дверь,
обычная дверь со щеколдой,
с металлической ручкой,
отполированной
 миллионами прикосновений.

Сколько же убивают,
убивая одного человека?

Миллионы
 и дети их,
и дети их детей
 замурованы в погребе
 небытия...

Дерево старых сараев
 мрамором вечным стало.
И не дойдя до колодца,
навечно застыли в бронзе
 Каминские - сын и отец.

В колодец с живою водой
 туристы  бросают монеты,
как будто в фонтаны Рима,
Венеции или Версаля.
Как будто хотят возвратиться
 и вновь содрогнуться сердцем.
Как будто монеты - мера
 горя,
сочувствия,
скорби.

Монеты, монеты...
Монеты - как тысячи маленьких
 серебряных копий
 печальной луны,
на которую
 уже никто не посмотрит
 с лавочки у забора.

Монеты...
Есть даже турецкие лиры.
О миллионы хатынцев
 моей Армении гордой!
Не только родного сына
 уносит в вечность Каминский.

Здесь не стыдятся слёз.
Здесь опускаются на колени,
чтобы припасть к четвертой,
несуществующей, берёзе
 горячей щекой.

Я обнимаю эту берёзу,
как, может, обнимал её, прощаясь,
высокий и смуглый джигит,
мой отец...

Колокола, колокола -
обожжённые жаворонки
 в небе моей памяти.

Моя солёная
 слеза - права.
Испепелённая
 Хатынь жива!


Прочность, Минск, Мастацкая лiтаратура, 1980