Описываемый ниже мир – есть лишь вымышленная картина из стен музея, заключённого в границах моей черепной коробки.
I
Уткнувшись подбородком в слой чёрно-серого пепла, я лежал на животе, не смея пошевельнуться. Казалось, лишь эта сухая масса, заменявшая теперь повсюду самую землю, отделяла меня от преисподней. Не поднимая головы, я пытался урвать ртом облачка грязной, практически лишённой кислорода, гари. Вдыхаемая нами, она была ценнее чистейшего горного воздуха, насладиться которым нам было уже не суждено. Я попытался вспомнить, когда в последний раз наполнял лёгкие не ядовитым газом, что окутал планету за последние годы, но сладким обрывком подувшего ветра, который приводит в действие все органы внутри, проясняет мысли. Несколько лет назад, во времена, когда выезжать за рубеж ещё не значило подвергать свою жизнь опасности, мы с Вероникой отдыхали в заснеженных Альпах. Может быть, там, оглядывая с вершины раскинувшуюся у подножия горы деревушку, я в последний раз ДЫШАЛ? Предавшись приятным воспоминаниям, я на мгновение забылся и обратил взгляд с выжженного настила подо мной на вражеские укрепления впереди. В следующий момент взвизгнувшая над самым ухом пуля заставила меня прогнать усыпляющие сознание мечтания, стереть с лица полную детской беззаботности улыбку. До начала войны Вероника была моей женой, а сейчас… я и представить себе не мог, что было с ней в час, когда прибитый беспрерывным обстрелом к горячей иссушенной поверхности, я мысленно молился о том, чтобы всё кончилось. Тогда уже никто ничего не мог себе представить: как выглядел мир? Где теперь дом? Кто, в конце концов, победил? Тогда все мы просто хотели вернуться к привычной жизни. Не к той, к которой привыкли теперь, занимаясь перестрелками с непонятными врагами с утра до вечера, но к старой жизни, приходившей нам во снах картинами уютного быта родных мест, в кругу наших семей.
Каждый из нас, хоть мы и бились единой дивизией, воевал за свой идеал. За безумное, не воплотимое в реальность желание если не повернуть время вспять, уничтожив на корню предпосылки для войны, то хотя бы приостановить ежесекундное разрушение дома, бывшего общим для всех нас - мира. Что, если где-то вдалеке осталось ещё одинокое, не покорёженное снарядами, деревце? Я мог видеть его когда-либо раньше, покрытым нежно шелестящей на ветру зелёной листвой. Возможно, сейчас оно, забронзовевшее в радиационном вакууме, надеялось, что всё обойдётся; жизнь прежним бурным потоком потечёт по каналам планеты, а оно, это деревце, воспрянет, распустив ветви величественной шарообразной кроной. Мы бились за каждый росток, уцелевший на Земле. Уцелевший, вероятно, лишь в наших умах, ведь за последнее время никто из нас не видел не то что цветка - ни травинки вокруг.
А видели мы лишь бело-зелёные флаги, рождавшие в мозгу бессознательную ненависть. Те, кто размахивал ими, преграждал нам путь в город. Существовал ли он? Или, подобно некогда разросшемуся кустарнику, сгинул, зарытый в обломках снарядов, в закоулках человеческой памяти? Да и мой ли это был Петербург, город, за который я сражался? Пожравший Землю хаос черной вуалью накрыл наш разум. Мы не знали, куда бежать, не знали наших врагов, не знали, с кем стояли в одном ряду плечом к плечу. Я не представляюсь, потому как моё имя не имеет значения. Имена нужны, чтобы люди различали друг друга в обществе, но когда его больше нет, пропадает и смысл выделять себя из него определённым именем. Я - человек, и против меня такие же люди. Однажды наши взгляды не сошлись, или не сошлись они у тех, по чьему приказу мы стали вдруг рушить всё, что окружало нас.
Когда-то люди воевали, разрабатывая стратегию на каждый бой, расчерчивая на картах план наступления. Во главе полков стояли мудрые командиры, распоряжавшиеся действиями солдат. Так было во времена, о которых я знал из учебников по истории. В нашей войне каждый был сам себе военачальником. Безмолвным муравьиным роем мы ползли по горам пепла, прямо на знамёна, разделённые на равного размера белый и зелёный прямоугольники. Развевающиеся на фоне раскалённо-красного, словно мучимого пытками, солнца, они действовали на нас лучшим раздражителем. Пускай вокруг всё горело, мир был уничтожен, люди раздавлены собственным бомбами, звери задушены в гигантской газовой камере, которая была раньше цветущей планетой. Но мы продолжали двигаться к маячившей в нескольких сотнях метров цели; губы, сжатые в приливе ярости, не двигались, уши кровоточили, оглушённые грохотом взрывов. Глаза, измученные бессонницей, сквозь алую сетку истощённых сосудов смотрели вперёд, точно пытаясь увидеть луч надежды в гуще утраченного будущего сквозь нависающий массивной плитой потолок из тёмных туч, что съёжились клубками от непомерного напряжения.
И вот, мы уже совсем близко. Слышится, как вражеские солдаты что-то кричат друг другу на непонятном наречии. На моём поясе шипит, точно масло на сковороде, барахлящая рация. Чей-то голос взывает о помощи или передаёт какие-то сведения сквозь шумный поток помех из динамика. Никто не узнает, кто это говорит или, может быть, просит о чём-то, или просто бредит, раненный, лёжа на покрытом золой пустыре. Всё это уже совершенно неважно. Сконцентрировав жалкие остатки сил в затёкших ногах, сжав автомат дрожащими от переутомления руками, я встаю с земли. Подняв веки, встречаюсь взором будто с самой Смертью. Сбросив с головы капюшон длинного чёрного плаща и обнажив свой жуткий лик, она замахнулась точёным лезвием косы в жажде забрать мою жизнь. Я перезарядил оружие в последний раз и открыл огонь одновременно с тем, как Смерть ударила карающим жезлом. Либо я, либо она - начинался последний бой…
II
… Под одобрительные возгласы толпы упал наземь и разбился вдребезги очередной, подточенный старостью, валун. В фундаменте колокольни их насчитывалось, наверное, несколько десятков. Каждый, точно слепленный в единый куб из миллионов светло-коричневых крупиц, источал дыхание давно минувших эпох. Собрание их составляло величественный памятник Средневековья - кафедральный собор, возвышавшийся посреди площади. Площади, являвшейся центральной в одном из спальных районов Гамбурга, гетто, приютившем тысячи приезжих и беженцев из разных уголков Земли. Стоявший здесь собор был что городской житель, заблудившийся в неблагополучном квартале - чужак, от которого все хотели избавиться, не принимая его взгляды и не разделяя идей.
Пара малолетних вандалов, оба смуглые, с растрёпанными чёрными волосами, покорёженными зубами, в поношенных толстовках и изорванных джинсах, бросали в здание мелкий мусор, накопившийся за последние дни в карманах одежды: банки, пластиковые коробки, вероятно, из-под йогуртов, железки, найденные на улице. Их старшие товарищи, тем временем, метали канатную верёвку с металлическим крюком на конце, пытаясь зацепить фасад строения. Висевший на вершине башни колокол беспокойно качался, словно неврастенически дрожал в преддверии чего-то страшного. Спустя несколько мгновений откололся ещё один блок, и колокол зазвонил, как звонит обычно, созывая прихожан на литургию. Проходившие мимо зеваки останавливались посмотреть на то, как рушат собор, кто-то подключался к общему делу, кто-то оставался в стороне, подхватывая звучавшие лозунги. В них слышалось грубые призывы к властям относиться к приезжим внимательнее и принять их религиозные верования как замену Христианству. Вокруг не нашлось человека, вставшего бы на защиту уничтожаемого храма.
В момент наивысшего напряжения, охватившего "протестующих", когда все участники действа слились в порыве общих устремлений, когда охвативший их раж достиг пикового состояния, в глазах бунтующих зажёгся огонь. Подбитой птицей пал ниц с высоты в несколько десятков метров большой гранитный крест и, врезавшись в каменную кладку, окаймлявшую подступы к лютеранской кирхе, раскололся надвое.
Погромщики обнимались, пожимали друг другу руки в знак уже почти завершённой успешно миссии. Собор производил такое впечатление, словно принял на себя артиллерийский обстрел или был подвержен бомбёжке. Сирена полицейских автомобилей встревожила разрушителей лишь когда задуманное ими зло уже было претворено в жизнь. Уловив мерцание красно-синих огней, осветивших окутанную мокрой дымкой промозглого дня улицу, они бросились врассыпную. Тонкими струйками засеменили по узким переулкам, лишая полицейских возможности броситься в погоню за всеми разом. К тому же, когда автомобиль с двумя патрульными в салоне выехал на площадь, беглецов давно уже след простыл. Взору полицейских, покинувших бело-синий "Форд", предстал осквернённый храм - с разрушениями, едва ли подлежащими восстановлению, учитывая возраст строения, со стенами, разрисованными граффити, с разбросанным повсюду мусором. Внутри собора, на удивление сотрудников «органов», никого не оказалось - возможно, никого и не было или, напуганные агрессивно настроенной группой людей, прихожане покинули это место?
Всех подробностей происшедшего я не знал, да и не мог знать - до меня доходили лишь обрывочные сведения, которые я извлекал из заметок в утренних газетах по пути на работу или из телевизионных выпусков новостей; их я, как правило, смотрел, что называется, "одним глазом", одновременно с тем завтракая или завязывая галстук.
Новость об инциденте в Гамбурге молниеносно разлетелась по всему миру. Журналисты, с экранов телевизоров, в статьях и по радио описывали всё настолько красочно, словно были свидетелями погрома. Вечером того дня, когда всё и случилось, я уже смотрел какую-то передачу; в ней представители разных конфессий спорили между собой, потом с участниками некой партии "правых взглядов Германии", потом все они обменивались едкими репликами со зрителями из зала… Всё это тут же переводилось на русский язык и затем бурно обсуждалось уже нашими общественными деятелями. Позже следовал новый блок вестей, и корреспонденты, стоя на фоне полуразрушенного храма, передавали последние известия о ходе расследования нашумевшего дела. Сообщалось, что какая-то банда темнокожих была задержана спустя несколько часов после злополучного события; потом - что были арестованы активисты молодёжного движения "Свободная Германия"… Я наблюдал за происходящим с таким, что ли, осуждающим равнодушием. То есть, с одной стороны, я в глубине души порицал злодеяние тех людей, с другой - мне было всё равно, ведь это было далеко и не касалось меня. Возможно, я даже немного удивлялся тому, какой ажиотаж вызвал этот случай на российском телевидении. До войны, в самом её масштабном проявлении, оставался приблизительно один год.
III
Выполнил работу, пожал руки участникам переговоров и ушёл домой, бросив напоследок улыбку - не из тех, что отражают на лице ощущение искренней радости, но из тех, что были придуманы людьми, чтобы поддержать приятное впечатление о себе. Я не считал профессию переводчика делом своей жизни, хотя и на другие дела у меня попросту не хватало смекалки. За что я любил эти многочасовые посиделки с деловыми мужиками в изысканных костюмах, не способных даже поздороваться на чужом языке, так это за неизменно сопровождавшие их бесконечные командировки. Каждую из них я называл "путешествием", потому как помимо банального исполнения трудовых обязанностей, всегда пытался приобрести ценный опыт. Пускай он ограничивался знакомством хоть с кем-то из местных: учитывая мою необщительность, обзавестись парой интересных контактов за рубежом уже было для меня успехом. Зачем мне было это нужно? Наверное, я начинал чувствовать себя увереннее, преодолевая барьер врождённой застенчивости. Ощущал себя окружённым новыми друзьями, радостно добавляя в список контактов на телефоне новые номера. Это сейчас, когда я достиг планки среднего возраста, мне больше нет дела до всего этого, а круг моих интересов постепенно сузился до решения бытовых проблем и просмотра футбола вечером на диване. Тогда же юношеский задор требовал от меня большей активности, выискивая в глубинах ограниченного внутреннего мира задатки коммуникативности.
Не помню каким образом (может, как-то в ресторане или столкнувшись на улице), но так, после пары деловых поездок, я начал общаться с Ги и Оливером. Первый был выходцем из Африки, проживавшим в Лионе. Все характерные черты темнокожих отражались в этом человеке предельно явственно: нос был настолько широк, что ноздри находились друг от друга чуть ли не на том же расстоянии, что глаза; губы производили тяжёлое впечатление: порой я удивлялся, как Ги удавалось разводить их так, чтобы что-то произнести. Когда Ги смотрел на меня, иногда мне хотелось бежать: казалось вот-вот, и я прочувствую тяжесть его кулака аккурат промеж собственных бровей.
Второй был самым «германистым» германцем из всех, что я когда-либо встречал: приземистый, с немного выдававшимся пивным животом, густыми рыжими бакенбардами и лысеющей головой. По-моему, всё то время, что Оливер проводил не на работе (если таковая у него имелась), он посвящал потреблению соответствующего хмельного напитка и идущего к нему закускам. По крайней мере, при общении со мной так было всегда.
Месяца три я не разговаривал ни с тем, ни с другим. Однако разрушение лютеранского храма породило столько шума, что я, чувствовавший себя отдалённым от мирской суеты, решил связаться с Оливером. Правда, жил он не в Гамбурге, а в каком-то захолустье неподалёку, которое, впрочем, называл очень "уютным и домашним городком".
Первые несколько минут нашего разговора Оливер страшно ругался. И пусть я не видел его, но тон, с которым он изливал потоки возмущения, порождали в моём воображении комичный образ негодующего толстяка, подпрыгивающего в своём кресле после каждой озвученной мысли. Когда эмоции Оливера поутихли, я, наконец, получил интересовавшую меня информацию, а именно: какова была реакция европейских властей на случившееся.
Примерно десять раз назвав руководителей Германии и Евросоюза "слабаками" и "трусами", Оливер поведал, что они стремятся свести конфликт на "нет" и оставить дело без применения санкций в отношении мигрантских общин. Какие-то отмороженные нацисты из разных немецких (и не только) городов, тем временем, решили заняться проблемой самостоятельно и уже "порезали" нескольких арабов, цыган и африканцев. По голосу Оливера казалось, что он и сам не прочь вступить в ряды последователей Гитлера. При этой мысли у меня вырвался смешок, сознание породило изображение пухлого, с лютым взглядом, Оливера, отдающего нацистское приветствие. Он возмутился моему весёлому настроению. Хотя, конечно, мы оба понимали, что межрасовое насилие на улицах, продолжавшее процветать, рано или поздно даст обществу гнилой урожай.
IV
От одной вспыхнувшей искры в скором времени разгорелся целый костёр. Хотя учитывая молниеносность, с которой волна гневных демонстраций и акций протеста поглощала страны Европы, впору было говорить о целом пожаре. Люди собирались на центральных площадях городов, чтобы выразить своё недовольство: одни возмущались отношением к себе со стороны правительства и коренного населения, другие негодовали в связи с вседозволенностью, которую, по их мнению, эмигранты взяли себе за правило, переехав в чужие для них страны. Тот случай в гамбургском гетто припоминался митинговавшими (с обеих конфликтовавших сторон) всё реже. Да и самих погромщиков, к моменту, когда весь Старый Свет оказался охвачен маршами белых и цветных, уже давно выловили и как можно "тише" усадили за решётку во избежание ещё большего накаления обстановки. Впрочем, накалять её было уже столь же бессмысленно, что греть солнце. Факт же поимки преступников совершенно скрыть не удалось, однако СМИ ограничились скупыми сообщениями о том, что расследование завершено успешно. Виновников не показали в новостях, их фотографии не разместили в газетах; и свежими брёвнами в жерле всеобщего гнева они не стали.
Религия, хоть она и является подчас идеей, разделяющей народы на враждебные лагеря, не явилась первостепенной причиной того, что люди стали высыпать на улицы. Поругание христианской святыни в Гамбурге оказалось лишь поводом вынести на публику негатив, годами концентрировавшийся внутри белого населения к приезжим и наоборот. Вопрос веры растворился шипучей таблеткой в бездонном стакане претензий, в частности и со стороны тех, в чьём сердце не было места для бога. Да и разумно ли отождествлять с высшими силами брань между теми, кто населяет Землю?
В моей жизни, тем временем, практически ничего не менялось. Продолжая поверхностно ознакамливаться с материалами газет, телевизионными сюжетами и время от времени общаясь со знакомыми, живущими за рубежом, я всё более полно формировал собственную позицию. Я понимал, что СМИ, как это часто происходит, освещали сложившуюся ситуацию однобоко. Как правило, от них шла сплошная критика в адрес всех без разбора мигрантов, мол, пришли в чужой дом со своими порядками. Хотя, доставалось и континентальным органам власти. Да, чем-то русское телевидение напоминало мне Оливера.
Мне хотелось рассмотреть проблему со всех сторон. Тем более, что мой хороший знакомый, Ги, был настолько же истовым мусульманином, насколько темнокожим. Поэтому, когда я мысленно представлял себя на месте условного мигранта, я пытался думать, как Ги. Помня о его взрывном характере, едва я удивился, если бы узнал, что Ги уже связался с какой-нибудь бандой французских африканцев, "получил" в драке от безумного националиста и готовился штурмовать самые "белые" кварталы Лиона. Я не знал, есть ли там такие, однако иногда воображение способно привести нас туда, где мы никогда и не были или туда, чего не существует вовсе, не правда ли?
Начиналась весна - серая, гнетущая в Петербурге. Но вместе с тем уверяющая солнечными проблесками сквозь облачные завесы в том, что скоро на смену неуступчивым холодам придёт, робко оглядываясь, нежное, хрупкое тепло марта. Словно лёгкое недомогание после затяжной зимней болезни, преддверие полного "выздоровления" в апреле. Той весной природа и человек встречали будущее по-разному. Первая готовилась благоухать, протянувшись к небу бутонами цветов; второй собирался начать долгосрочное и глубокое погружение в беспросветную яму, вырытую для себя саморучно.
И не в Стокгольме люди взяли для этого в руки "лопаты". Но именно в шведской столице было решено поставить штаб новоиспечённой организации, так называемой "Коалиции". Объединение националистических партий ряда европейских государств в единый союз стало реакцией движений правого крыла на бунт, захватывающий разумы жителей континента десятками миллионов. Коалиция вышла на европейскую авансцену вовремя: не допускаемые до власти в своих странах ранее, формировавшие её «правые» чувствовали возможность захватить лидерство в политической сфере и снискать поддержку белого населения. И они её определённо получили.
Выяснилось, что идеи всеобщего равенства, которые активно продвигались европейскими властями в ещё недавнем прошлом, оказались не слишком популярны среди простого народа. Или гамбургского инцидента оказалось достаточно, чтобы люди моментально от них отказались, высыпав на улицы? Где-то формировались отряды ополчения - создавалось впечатление, что люди всерьёз намеревались воевать, более не в состоянии уживаться на одной территории с представителями других народов и рас.
V
До определённой поры я, сидя у себя в России, оставался сторонним наблюдателем передряг во взаимоотношениях Старого Света и его гостей. Моя страна официально придерживалась нейтральной позиции. Надо сказать, это было совершенно верным решением, учитывая потенциал агрессии, способный разорваться воздушным шаром, заполненным водой, по городам такого многонационального государства.
Кто только не живёт в России. По сути, эта страна - этакий восточноевропейский аналог Соединённых Штатов Америки в плане разношёрстности населения. Люди совершенно непохожих ментальных укладов и традиций сотнями этносов распространились по территории России. В условиях, когда в пределах одного государства проживают буддисты, лицом едва отличные от китайцев, христиане, близкие по духу европейцам, мусульмане, закрытые от внешнего мира, евреи, а также народности, поклоняющиеся каким-то одним им известным духам, не так просто официально заявить о своих симпатиях той или иной стороне в межрасовом противостоянии. Публичный выбор любой из позиций мог запросто привести к противоречиям внутри России и, следовательно, учитывая её этническое разнообразие, к расколу на огромное количество новопровозглашённых республик. Сталкивавшаяся с проблемами подобного характера в своей истории прежде, Россия до последнего пыталась избежать повторения бед прошлого.
При этом все понимали, что хранить швейцарский нейтралитет Россия сможет недолго. Слишком уж она велика - сложно углядеть, как бы остались нетронуты паразитами её просторные поля. В особенности, если за свою щекотливую работёнку паразит получает персональное поощрение. Он, а вернее они, не знали тогда, что пройдёт время, и заработанные ими "чёрные" деньги превратятся в труху и, забытые умалишённым человечеством, уйдут под землю, смешавшись с перегноем. В тепличных условиях собственной квартиры я, сам того не подозревая, вскормил такого проводника ментальной европейской чумы. Недели поиска Россией её места в создававшемся заново мировом порядке выпали на приезд к нам брата Вероники, Романа, пребывавшего в поиске постоянного жилья в Санкт-Петербурге. Простой, не слишком обременённый знаниями, провинциальный юноша, он довольно быстро нашёл применение своей нескончаемой энергии в новом для себя городе. Вообще говоря, к нам он приехал якобы с целью получения высшего образования. Однако под прикрытием стремления к саморазвитию, Роман влез в политические игры с боевитостью, свойственной приезжим покорителям мегаполисов. С его посредственным умом и отсутствием талантов, Роману заранее была уготована роль пешки на шахматной доске, за которой разворачивался спор об участии России в готовящейся войне. За скромные суммы, наподобие тех, что мог бы получать, стань он прилежным студентом-стипендиатом хорошего учебного заведения, этот не самый физически развитый, но задиристый паренёк занимался тем, что в компании таких же как он глупых искателей быстрого заработка нападал на улицах на людей непривычной для России, то есть неславянской наружности. При этом чем больше участников удавалось вовлечь в драку, тем выше была "стипендия" несостоявшихся студентов.
Разумеется, как ни старался Роман скрыть от нас свою новую жизнь, его проделки всплыли на поверхность довольно быстро, как всплывают отходы собачьей жизнедеятельности при весеннем таянии снегов. Как только мне удалось выяснить, чем занимался этот, не всегда ночевавший дома, но неизменно изрядно побитый, сопляк в моём городе, ему пришлось собрать свои немногочисленные пожитки и уехать в какое-нибудь место, на которое мне было глубоко наплевать.
Впрочем, работа спонсоров разборок Романа с мигрантами дала свои плоды. Среди пожинавших их не раз оказывались мои знакомые. Кому-то повезло отделаться оскорблениями со стороны группы лиц - представителей притесняемых народностей, другие, проходя неосвещённым переулком после работы, возвращались домой покрытые синяками, третьи получали степени инвалидности. Среди "пожинавших" вскоре оказался сам я. Однако я не стал цветком, которому не повезло быть сорванным одному с целого поля, я был раздавлен тракторными гусеницами вместе с миллионами других цветов из поля; им была моя страна.
Я бросил надоевшую мне работу. Вернее, оставить её совсем я не мог бы себе позволить хотя бы потому, что рисковал быть справедливо осуждённым женой. Поэтому теперь я работал ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы не казаться бездельником в глазах Вероники. При всей былой аполитичности, я явственно ощущал, что назревавшие в мире перемены понизят статус любого рабочего места, сколь престижным оно бы ни являлось, до нулевой отметки. Какое кому будет дело до работы в условиях тотального социального коллапса? Я стал посвящать всё больше времени собственному изучению того, как в конфликт планетарного масштаба постепенно втягивалась моя страна. И должен признаться, шкура политолога-любителя пришлась мне по душе.
Тогда за весьма короткий промежуток времени я здорово изменился. Помню, практически перестал появляться дома, то и дело встречаясь с какими-то политическими активистами, блоггерами, делившимися со мной свой пустыми идеями. Одни "советовали" русскому правительству вмешаться в общие разборки, другие - объявить всеобщую мобилизацию… Но мне было интересно, настолько, что однажды я почувствовал себя участником этой околополитической "тусовки".
Вся эта пустопорожняя болтовня, впрочем, закончилась для меня столь же стремительно, как и началась, когда я обнаружил тех, с кем ещё, казалось бы, вчера обсуждал за чашкой кофе ситуацию в стране, стоящими бок-о-бок со мной. Мы были одеты в военные камуфляжи. Взгляд выражал недоумение, неожиданность, какую-то остолбенелость. Хотя, разве мы, недавние словесные "бойцы", не получили возможность на деле доказать состоятельность разработанных схем по разрешению конфликта?
VI
Мы стали боевыми единицами Российского Фронта, мобилизованного в кратчайшие сроки. На тот момент нашей единственной задачей было разрешение внутренних проблем в стране, привнесённых извне и подхваченных здесь "на ура". Ведь так всегда и бывает: управляющие массами умы подбрасывают им идею для конфликта, как своре голодных псов - кость. Для основателей конфликта это - идея, для исполнителей - причина. Причина напасть на первого встречного, не похожего на тебя. Если подумать, их можно найти великое множество; если найти дешёвую силу, появляется средство для их воплощения. Когда семя раздора посеяно, сорняк начинает расти, и чем больше ему дают времени, тем шире становится ареал его территориального распространения. Однажды придут те, чьей задачей будет уничтожение сорняковой культуры, разросшейся целыми полями. Что, если упустить мгновение, когда развитие паразитирующего вируса ещё поддаётся лечению? Что, если вирус поражает того, кто поначалу виделся избавителем от него?
Мы вышли садовниками в парник, источающий омерзительный запах гнили от наполнявших его растений. Нашими граблями был автомат; растениями, соответственно, люди. Какое из них следовало вырывать? Любое, какое ни возьми, росло на одной грядке с нами, но теперь, заражённое, обрекло себя на ликвидацию. Мы начали выслеживать каждого из них и вырывать с корнем, а заодно тех, что послужили побудителем для дальнейшего хода инфекции.
Меня называли "миротворцем". Когда в стране происходят волнения, тем более, постепенно выходящие из-под контроля, армия остаётся единственной надеждой на восстановление порядка. Но творил ли я действительно мир, щедро осыпая патронами ряды вершителей хаоса? У меня не было выбора.
Посольства неевропейских стран призывали своих нынешних и бывших подданных возвращаться. Звали и тех, кто никогда не видел страны, считавшей его "своим", потому как из неё происходили его предки. Многие откликались на призыв. Люди, ещё пару лет назад неспособные даже вообразить, что однажды им придётся пойти на такой шаг, уезжали. Бежали те, для кого Европа когда-то стала новым домом - неважно, произошло ли это два века назад с приездом предшественников гонимых теперь потомков или пару месяцев назад, когда в надежде на лучшую жизнь сюда кто-то приехал на заработки. Бежали все, кто дорожил собой. Однако оставались ещё сотни тысяч тех, кто в своих взглядах был более настойчив, кто сделал страшный выбор - идти до последнего. Иные из них, в конце концов, отрекались от радикальной позиции и отступали вслед за теми, кто сделал это раньше. Продолжало сражаться меньшинство, с каждым днём становившееся всё более подавляющим. И подавляли его, в том числе, мы, нашим фронтом, потому как Россия, в конце концов, поддержала Коалицию. Перетоптав всю Европу сапогами неизвестных солдат, коалиционные лидеры понимали, что "континентальная зачистка", как они её называли, не станет концом конфликта; напротив, она побудит оскорблённые стороны на ответные действия, которые на заставят себя ждать. Хотя, понимали ли? Или, как обычно, острейшие политические дискуссии разворачивались в кругах простых людей, в то время как коалиционеры, подмявшие Европу под себя, предпринимали выгодные, с их позиции, шаги?
Я чувствовал безумие. Скорпионом оно своими цепкими клешнями вцепилось в общество и, сжав настолько, чтобы всецело насладиться беспомощностью жертвы, жалило; яд проникал всё глубже, поражая тех, кто ещё вчера был здоров. Однако если яд скорпиона парализует, предотвращая любые действия человека, то это, напротив, поощрял худшие из них. Обжигающим внутренности гневом он растекался по жилам и когда уже, переполнив организм, рвался наружу, человек шёл крушить тех, кто был внешне не похож на него. Я чувствовал, как яд впитывался в мои пальцы, когда я держал в руках газеты, ежедневно агитировавшие гонения всех, чей цвет кожи был каким угодно, кроме белого. Яд закачивался в мои уши с телевизионных экранов; им, как губка, пропитывался самый мозг, когда я слушал речь выступавшего перед многотысячной толпой проповедника насилия над "цветными". "Белая Европа!", - кричал оратор. "Чистая Европа!", - отзывались ему слушатели. Я был с ними; я - зомби, орудие, источающее агрессию...
VII
Спустя несколько месяцев монотонной работы по уничтожению любого напоминания о присутствии мигрантов в Европе, включая самих людей, оказывавших посильное сопротивление, я практически перестал задумываться о бессмысленности наших действий. Об их ужасающей безжалостности. Мы не колебались, разлучая семьи, состоявшие из представителей разных рас. С лёгкостью, с которой заваривали по утрам чай, мы отбирали у родителей детей, появившихся на свет в результате так называемых "смешанных" браков и высылали их из Европы. Несогласных расстреливали без зазрения совести, как того требовала Коалиция - наш единственный указ, сплотивший все страны Старого Света и сумевший заполучить Россию в активные союзники. Население континента сократилось приблизительно втрое, хотя данные эти тщательно скрывались от народа, чтобы тот чувствовал, будто избавляет своё тело от аппендикса - маленького и не являющегося жизненно необходимым органа.
Все храмы, что не были увенчаны крестами, сжигались; разгромленными стояли базары, где "чужие" торговали продуктами, какими-то восточными безделушками, привезёнными издалека, опустошёнными городами-призраками растворялись в пропитанном гарью воздухе гетто, в которых недавно ещё звучала иностранная речь. Мы работали каждый день, окропляя кровью врагов всё, что было им ценно. Повсюду: на фонарных столбах, дверях домов и магазинов, сточных трубах, даже деревьях, были расклеены агитационные листовки, призывавшие «избавить улицы от цветной нечисти». Под словами располагался знак – темнокожий человек изображался внутри перечёркнутого красного круга.
Ни разу не прислушались мы к призывам остановиться - послы стран, чьих выходцев Коалиция гнала с континента, грозили санкциями, предупреждали об ответных действиях. Но Коалиция освободила себя ото всех страхов, заполучив в распоряжение просторы от Мыса Рока до Камчатки и совершенно разобщив Соединённые Штаты Америки - цитадель противоположных националистической организации политических взглядов.
Пожалуй, на описании нового быта в этой стране нам стоит остановиться немного подробнее, ведь на примере государства, когда-то охотно принимавшего гостей из любой точки мира, а теперь столь же активно отторгавшей, кардинальность перемен видна наиболее очевидно.
Именно в Америке я, переброшенный вместе со своей военной частью через океан, вновь встретился с Ги. Я различил его мощную фигуру как только облако пыли, поднявшееся после нового взрыва, мизерными частицами уличного мусора опустилась на асфальтированную дорогу. Снаряды разрывались с периодичностью в несколько секунд и каждый раскат порохового грома Ги встречал одобрительными возгласами, поднимая над головой автомат. При следующем приливе эйфории тело моего приятеля из прошлой жизни встретилось с очередью в десяток пуль, пущенных кем-то из тех, вместе с кем я прибыл наводить "порядок" в Нью-Мексико. Как и практически во всех остальных штатах, к тому времени в Нью-Мексико уже не оставалось белого населения. Частично оно стало жертвой ответной агрессии цветных рас; уцелевшие же бежали в Европу. Нет, мы не выполняли задачи по защите белых. Мы были приборами на столе у оголодавшей коалиционной власти, которая, изнывая от жажды утоления своих страстей, отправила нас покорять мир, не насытившись поглощением лишь Европы. И, подобно вилке в руках слепца, мы втыкались штыками в тела африканских и азиатских солдат, вознамерившихся установить контроль на земле, которую называли "Новой Америкой" в надежде привить ей утраченные идеалы Америки старой, что была прибежищем для всех, кто не нашёл себе места за её пределами. Всех, кроме белых, которых, в ответ на жестокую политику Коалиции, они беспощадно подрывали. Сотни прибывших вместе со мной солдат, подлетели на воздух, приземлившись кто с истошными воплями боли, кто - вовсе лишившись конечностей… Это была жуткая по безнравственности и бесчеловечности резня, на которую люди шли, как идёт на убой скот, чувствующий приближение гибели. Мне повезло, что оставшиеся из нас в скором времени были отозваны - Америка была уступлена в борьбе, успех в которой был изначально недостижим для Белого Фронта.
Тем временем Европа постепенно приходила в себя. Сосредоточив внимание всего своего населения на общественно-политических вопросах, она обрекла экономику на глубокий кризис. Загоревшиеся перспективой масштабных перемен, люди перестали работать; каждый оказался обременён новой, революционной, функцией. Мужское население было преимущественно рекрутировано в коалиционные войска, женское - задействовано в забастовках и манифестациях вместе с мужчинами, непригодными для военного дела. Настал момент, когда начались банальные проблемы с тем, как прокормить людей, поскольку вставшее производство было не в состоянии более удовлетворять простым человеческим потребностям. Тогда коалиционеры, осознав своё чрезмерное увлечение пропагандой "белой" Европы, приняли решение перевести театр военных действий в Новый Свет, отведя внимание человечества (прежде всего, европейской его части) от их континента. Безнадёжная в самом своём основании, эта идея потерпела крах, и мы, в составе коалиционных войск, были вынуждены позорно отступить, бежав из Америки, тем самым не ослабив напряжение, давлеющее по периметру всей Земли, но лишь продолжив его нагнетать.
Однако как я уже сказал выше, европейцы, вроде бы удовлетворённые успешной "защитой" своих домов от чужаков, постепенно возвращали течение жизни в привычное русло, пару раз в неделю изливая агрессию на показательных казнях тех из "цветных", кто по некоторому недоразумению до сих пор не покинул этот светивший белизной кожи ад. Заключалось это недоразумение в том, что к тому моменту уже был в силе запрет на пересечение границ "не в военных целях". Это означало, что человек, не имевший цели уничтожить представителей чужих рас, не имел права покидать свою страну. Таким образом, европейцы сами удерживали у себя множество мигрантов, хотевших покинуть пределы континента. А затем их, как запуганную жертву, забившуюся в угол какого-нибудь ограниченного малыми размерами пространства, казнили, ублажая свои садистские инстинкты.
...Я оградил себя от присутствия на мероприятиях подобного рода, потому как опасался появления рвотного рефлекса, заложенного во мне с детства и проявлявшегося при виде крови, а тем более рек из неё, растекавшихся со средневековых эшафотов, которые я видел в Германии, Франции, и в России также. Впрочем, участвуя в американских баталиях, мне всё равно пришлось не раз обильно облевать землю вокруг себя, когда мне посчастливилось увидеть, как бородатые солдаты в форме с бело-зелёными нашивками на рукавах четвертовали рядовых коалиционной армии. Я говорю "посчастливилось", потому как меня не было среди пленённых.
Даже я, закалённый жестокостью межрасовых боёв в Европе и США и даже почувствовавший вкус к ним, поражался хладнокровию, с которым палачи, точно пришельцы из рыцарской эпохи, опускали лезвия гильотин на шеи темнокожих здесь, в Европе. Одна за другой, будто по конвейеру, скатывались головы на потеху зрителям. Люди, пресытившись результатами своего научно-технического прогресса, решили откатиться на несколько ступеней в развитии обратно. И среди падавших по лестнице летел в бездну и я сам.
VIII
Я проснулся от резкого шума, рассеявшего сон, как рассеивают ладонью дым, закрывающий взор. Словно в истерическом припадке, содрогались старые оконные рамы в моей спальне. Разграничив реальный мир с тем, который мне пришлось покинуть несколькими секундами ранее, я пришёл в себя и гаммой чувств, объединяющих слух, интуицию и обоняние почувствовал панику, что охватила улицу, представленную рядом однотипных шестиэтажных строений и скромной гостиницей, приютившейся посреди них. В этом невзрачном скудном мотеле, в не самом презентабельном районе Парижа, я провёл последнюю ночь, запланировав отправку домой, в Петербург, на утро. Однако как только утро настало, явив себя не солнечными лучами, но столпами пыли и паническими криками людей, я понял, что возвращение на родину мне придётся отложить до лучших времён.
Нечленораздельные голоса растворялись в охватившем улицу огне. Беспомощные возгласы казались мне, спросонья, единым рёвом отчаяния, состоявшим из нескольких сотен высоких и низких мелодий гигантского оркестра, угнетающего посредством слухового воздействия. Спичками, один вслед за другим, вспыхивали переулки, отходившие от улицы, словно конечности многоножки, пропитанные бензином и, судя по впечатлению, которое они создавали, как бы приподнимаясь на воздух при каждой следующей приземлившейся бомбе или "рванувшем" автомобиле, щедро посыпанные порохом. Запертые в стенах пылающего лабиринта, люди наталкивались друг друга, совершенно лишённые рассудка. Лишь один раз, за всю оставшуюся жизнь, я ещё буду наблюдать подобную картину. Однако если тогда я буду среди тысяч, в беспамятстве бегущих в направлении последней надежды на спасение жизни, сейчас я был трезв разумом. Отчасти, вероятно, ещё потому, что не успел отойти ото сна.
Возвращаться в гостиницу спустя каких-нибудь десять минут после того, как я покинул её, едва успев надеть рубашку и брюки, было уже бессмысленно – древесное покрытие верхнего этажа, изъеденное огнём, пало, вот-вот готовился рухнуть этаж ниже. Забытые вещи пропали; те, кто не успел очнуться ото сна, остались в нём навсегда.
Над головой проносились самолёты, сливавшиеся с цветом неба, ослепительно серым - когда солнце, спрятанное за мрачным фронтом туч, борется, разрезая его лучами. На хвосте у самолётов - бело-зелёная символика, которой объединили себя те, кого отделили от себя европейцы.
- Льюис!, - окликнул меня рядовой, имени которого я не помнил, но чьё лицо запомнил после кампании в Нью-Мексико. Понятия не имею, как он оказался здесь. Вдобавок ко всему, он открыл читателю моё имя. И пусть читатель не удивляется, что оно звучит не по-русски, родители не давали его мне, я взял это имя сам - практика присвоения детьми себе имён, отличных от тех, что были даны им по рождении, в целом не редкость. Однако нечасто подобного рода игра доводится до документального подтверждения, как то произошло в моём случае.
Рядовой оттаскивал чьё-то окровавленное тело в сторону от очага огня, но оставил его, когда продолжать начатое стало делом бессмысленным, поскольку очага огня больше не было ни в каком конкретном месте; всё вокруг было сплошным очагом.
Отделавшись рваными угольно-чёрными пятнами ото огня на одежде, мы поспешили убраться прочь с улицы, за несколько минут буквально обернувшейся руинами.
- Я слышал, вся Азия выразила поддержку Армии Ислама, - сказал рядовой, обратив взгляд на меня, - они сметут нас, теперь ты понимаешь это?, - он говорил со мной так, словно я только протрезвел после страшной пьянки, и донести до меня какую-либо мысль было возможно лишь посредством многократного повышения голоса. Я не отвечал, чувствуя, что собеседник ещё не выговорился. Спустя пол-минуты он продолжил, всё больше волнуясь, так, что веснушки, осыпавшие его лицо, заходили по коже волнами:
- А я знал! Знал, что нельзя было всё это устраивать, - в глубине души мне казалось, что я был готов согласиться с ним, но кисти рук, будто наделённые собственным разумом, тем временем, сжались сами собой.
- И вообще, все люди равны, так я считаю. Бог создал нас одинаковыми - чёрных, белых, жёлтых, - рядовой, всплеснув руками, открыл рот, чтобы закончить фразу, очевидно, словом "красных", но в этот момент мой правый кулак, получивший сигнал от собственного мозга, как бомба, сброшенная с самолёта, врезался в переносицу солдата. Когда, лишившись чувств, парень упал, я вспомнил его имя. Роберт… или Марк? В любом случае, в парижский штаб Белого Фронта я отправился в одиночестве, предоставив мелкому слюнтяю возможность самостоятельно утереть размазавшиеся по щекам кровавые сопли.
IX
Штаб встретил меня любопытной картиной из месива кулаков, остервенело прорывавшихся к лицам. Не все хотели продолжать воевать. Все белые, как на подбор, но теперь разделившиеся во взглядах на два лагеря. Никто не заметил моего появления, равно как и столь же поспешного ухода. Примерно час мне пришлось прождать, пока всё улеглось. Не представляю, как они сумели договориться между собой; в любом случае, по прошествии указанного периода времени, я наблюдал вереницу бойцов, покидавших здание штаба. То и дело они выкрикивали "мы не расисты", "долой предрассудки" и ещё пару непристойных вещей про Коалицию. Я молча наблюдал за тем, как они уходили, сидя на каменной лестнице здания и докуривая сигарету, которую успел одолжить у рядового, пока тот не принялся докучать мне своими отсталыми, как мне тогда казалось, взглядами. До самого своего последнего дня я не смог ответить себе на вопрос, чья позиция в действительности была прогрессивнее, то ли от нежелания признавать свою неправоту, то ли от страха прочувствовать, сколь глубоко заблуждался, или от горечи от безвозвратно ушедшего прошлого, или ото всего сразу… Уходившие бросали мне вслед презрительные взгляды, как будто наслаждались каким-то своим надуманным триумфом. Слабаки.
Спустя сутки в Стокгольме прошёл общий сбор войск Белого Фронта. Стоявший в рядах армии, я чувствовал себя рыцарем, отправлявшемся в крестовый поход. С изобретением воздушной техники, способной в любой момент накрыть объекты противника на земле покрывалом из снарядов и пуль, практика сосредотачивания всей пехоты на одном пятачке выглядит пережитком прошлого, абсурдным для нынешних времён. Но что, во всём конфликте, начиная с атаки собора в Гамбурге, не было абсурдом? Впрочем, я не удивлялся ничему.
Бело-зелёные флаги распространялись по Европе. А им в противовес - портреты лидеров радикальных политических идеологий XX века. Гитлер, Муссолини, Франко знамёнами шли над отдельными подразделениями коалиционных войск, которые составили ещё одну часть, отколовшуюся от Белого Фронта, вслед за "парижскими отступниками", как прозовут впоследствии тех, кто выразил протест продолжению расовой войны тогда, в здании штаба в Париже. Коалиционные войска всё больше напоминали пирог, порезанный на части с различной начинкой. Одни были движимы идеей подчинения мира белой расе и шли в бой с портретами нацистских и фашистских вождей минувшего столетия, другие вступали в ряды армии едва не от безделья - в охваченной хаосом перемен Европе солдатская служба стала почётнейшим делом для любого мужчины. Третьи, видя численное превосходство азиатско-африканских войск над европейскими, размышляли о том, чтобы присоединиться к большинству. И, наконец, были те, кто сдавал оружие, разочаровавшись в новом мире. Вернее, не сдавал, но бросал, спешно удирая, как правило, в Швейцарию, которая оставалась фактически единственной страной, не выразившей поддержки ни одной из противоборствующих сторон.
Коалиционные лидеры по-прежнему сидели за столом, так и не утолив свой голод. Кроме того, появились силы, также пожелавшие занять место за столом - арабский, азиатский, африканский миры, действовавшие, под гнётом белой расы, сообща. Я же был НА столе, попеременно исполняя роли то прибора для насаживания блюд из человеческого мяса, то крошки от пирога. Так, в составе нескольких тысяч таких же "крошек", моя рота, погруженная в тёмные грузовички с печальными глазами-фарами, выдвинулась колонной в сторону России. Неприятель действовал оперативно, разом нанеся удары по ряду точек Европы и, для того, чтобы мы не позволили себе лишний раз расслабиться, пару раз в день производил террористические акты в Германии, Италии, Франции, Испании. Кто конкретно были люди, совершавшие эти деяния? Их имена разрывались в воздухе вместе с плотью, опоясанной взрывными механизмами. Громыхнуло и в Ирландии, где националистические настроения вырвались наружу из местных с такой силой, будто были закупорены внутри их тел в течение сотен лет. В Англии почему-то было относительно спокойно. То есть, там, конечно, как и во всей остальной Европе, была полная разруха после коалиционной "зачистки", но ничьи барабанные перепонки от бомбардировок не страдали.
X
Итак, мы ехали из шведской столицы в направлении Петербурга, наблюдая за тем, как североевропейский пейзаж постепенно сменялся прибалтийским. Перед глазами мелькали таблички, оповещающие о въезде и выезде из того или иного города Швеции, затем Финляндии, Эстонии. Сменялась архитектура, внешность людей; не менялось небо - беспросветное, как потолок тюремной камеры, не менялся огонь - жестокий одинаково для всех. Скоро и архитектура перестанет различаться от страны к стране, уничтожаемая чрезвычайно стойким пламенем. Не знаю, как изготовляли такой огонь, но слышал, что рецепт этой практически не поддающейся воде смеси приехал откуда-то из Китая и был подхвачен "на ура" антиевропейскими силами.
Мы ехали в объезд, делая крен в сторону Эстонии - разведка доложила, что кратчайший путь, через финскую границу, уже контролировался "бело-зелёными". Кто были эти "бело-зелёные" - китайцы, египтяне, афганистанцы или "парижские отступники" - я не знал ровно так же, как не знал, что творилось в головах солдат, разделявших со мной скамью - в задней части каждого грузовичка таких стояло по две, одна напротив другой. Как я уже сказал, движение Белого Фронта делилось на несколько течений в зависимости от степени поддержки идеалов, пропагандируемых Коалицией. Наверняка тогда со мной в Петербург ехали приверженцы всех ответвлений, за исключением, разве что, "парижских отступников". Хотя, быть может, были и они. Теперь мы жили в мире, в котором ничто нельзя было исключать.
Очевидно было одно - каждый из нас ехал биться за свой идеал. Петербург? По правде говоря, я не видел его с тех пор, как мне, присоединившись к Белому Фронту, пришлось покинуть Россию. За время моего отсутствия город мог измениться до неузнаваемости, если и вправду был оккупирован вражескими войсками - как нам передавали. Но тогда моим идеалом был именно Петербург, хранившийся в моих воспоминаниях статным, светлым, притягивающим мистикой пейзажей. Он уже, впрочем, не был светел, ибо света не осталось нигде на территории Европы. Остался ли он в мире вообще?
- Взяли Дакар и Дели!, - послышался голос из кабины водителя нашей машины, словно немного постаревший от усталости и неизменного отсутствия солнца, хотя и принадлежал молодому человеку. Он старался скрыть следы изнурённости, прокричав громко, с задором, как бы для того, чтобы радостью своих переживаний поделиться с товарищами.
Падение Дели и Дакара означало, что Коалиция не намеревалась сосредотачивать силы на обороне Европы (что, впрочем, противоречило бы имперским амбициям организации), но решила продолжить наступление, притом, как видно, предполагалось оно весьма масштабным, ибо раскинулось от центральной Африки до юго-восточной Азии. Что же, наверное, света больше не было и там, а был он заменён пепельно-пороховыми тучами, образованными сотнями и тысячами разорвавшихся бомб, коих люди не жалели ни друг для друга, ни для земли, на которой стояли, все стояли. "Интересно, могли ли снаряды закончиться, запасы их попросту иссякнуть?", - задался я вопросом, "переварив" новость о продвижении коалиционных сил, - "или же человеческая жестокость, граничащая с безумством, не позволит людям признать факт исчерпания боевых запасов, и будет подталкивать их производить орудия для убийства других людей во всё больших количествах?"
Долгий путь предлагал мне множество часов для размышлений в форме диалоге с самим собой. Наконец, на какое-то время я обнаружил себя в закрытом пространстве собственного мозга, говорящим со своим извечным собеседником - совестью, нашим преданным спутником в минуты одиночества. Впервые за последние месяцы я оказался абстрагирован от абсолютного хаоса, завладевшего миром и мной в частности, как единицей, в состав мира входящей. Почему-то лишь в то мгновение я осознал, что в самое ближайшее время (может быть, счёт шёл на дни, а то и на часы) я мог лишиться всего. И это всё соединялось для меня в трёх деталях: доме, Веронике и самом мне.
Словно отделившись неким светлым началом от тела, моя собственная душа, как мне показалось, села на скамью напротив, среди солдат. Отныне я был больше не в силах изменить что-либо. Пускай я раскаялся бы за все прегрешения, десятками совершённые мной как исполненные приказы командования. Всё вокруг и внутри меня говорило о том, что всё кончено; я испытывал чувство, как будто чья-то невидимая рука, похожая на безобразную когтистую лапу чудища, сжала мне шею и пригнула голову, буквально утыкая лицом в результаты моих злодеяний - разрушенный мир внешний и разложившийся внутренний. Перед глазами мелькали лица тех, кого мы убили за последние месяцы; их жалостливые взгляды, умоляющие отпустить их бежать. Они готовы были бросить всё во имя сохранения жизни, но ни одному не предоставили мы подобной возможности. Раньше люди боялись попасть после смерти в ад за свои проступки; теперь сами, были ли они хорошими или плохими, прибежали в него, бесконечными разрушениями построив его на костях собратьев на Земле. И я, в костюме солдата-строителя преисподней ехал на новые "работы" под видом освобождения Петербурга…
Пока я размышлял обо всём этом, тупым взглядом уткнувшись в сапоги сидевшего напротив меня солдата, в наш грузовик врезались несколько пуль. Пробив брезентовое покрытие, они прорубили себе путь в спинах, плечах, шеях нескольких ребят. Мы слышали, что под обстрел попали все двигавшиеся в колонне автомобили. С нараставшей частотой огня увеличивалась едва ли не до возможного предела скорость грузовика: вступать в бой значило рисковать - куда более разумным решением было попробовать уйти от нападавших, тем более, насколько можно было судить по их редким голосам и не слишком интенсивной стрельбе, вражеский отряд был немногочисленен. С пол-минуты мы лежали на полу, не шевелясь, чуть вздрагивая от пролетавших в паре сантиметров над головами пуль. Когда всё стихло я слегка отодвинул пальцем материю, покрывавшую задний отсек грузовика и увидел в паре сотен метров группу человек в пятьдесят - они разговаривали, смотря нам вслед. На вид все европейской внешности; некоторые держали в руках, размахивали горевшими флагами России и Коалиции. По моим подсчётам, мы проезжали Псков - небольшой город неподалёку от Санкт-Петербурга. Я ведь говорил - ничего нельзя было исключать...
XI
Толчок локтем сидевшего по правую от меня руку солдата разогнал остатки дремоты, дурманившей усталый мозг. Холодная дымка утра смешивалась со слезами в ещё не привыкших к глухому свету нового дня глазах. На горизонте виднелись очертания - неровные выпуклости, покорёженные снарядами здания; некоторые - без отколовшихся углов, точно надкусанные кубики сахара. Руины, за которые мы приехали сражаться.
Стояла тишина, жуткая для военного времени, предвестница невыносимого грохота орудий. Тишина, которую мне доводилось встречать лишь в зимнем лесу, где единственными звуками были шорох убаюкивающе покачивающихся елей и сосен, да редкое карканье ворон. Бальзам для измученных шумом перестраивающегося мира ушей, настолько привыкших к нескончаемым болезненным ударам, что порождающих их самостоятельно, внутри, даже когда вокруг настолько тихо, что шёпот покажется автоматной очередью.
Кому-то сообщили, что неприятель захватил крупнейшие порты Европы - Марсель, Роттердам, Антверпен, пал и Гамбург - особенно ценный, по понятным причинам, для Объединённой азиатско-африканской армии. Казалось, ещё несколько дней назад коалиционные войска, прогнав с континента всех "неугодных", установили абсолютный контроль над Европой. Это была лишь иллюзия - начался обоюдный, поочерёдный захват чужих городов; Коалиция, вслед за Дакаром и Дели, а может ещё и до них и даже до зверского опустошения Гонконга (превращённого в безжизненное плато), довольно быстро подчинила себе всю Латинскую Америку, заручившись поддержкой австралийских войск, на стороне которых выступили представители Океании, вовсе не белые, но изрядно запуганные мощью Белого Фронта. Захваченные города разрушались до основания с недоступной обычному человеку, дьявольской жестокостью.
Возможен ли был обмен покорёнными городами, точно пленёнными вражескими солдатами? Чем разбивать в крошки пышные, расцветшие в лучах исторической славы агломерации, неужто нельзя было уступить их, выменяв на свои потерянные города? Таким вопросом задались бы люди, чья судьба уберегла их от этой войны, целью которой было тотальное разрушение. О переговорах не могло идти и речи. Что было отнято врагом, едва ли могло быть добыто обратно в виде, хотя бы напоминавшим прежний.
Мир, сошедший с ума деяниями своих обитателей, весь покрылся трупными язвами разрушительных взрывов, пожаров, озёр из человеческой и животной крови. Словно единое живое существо, он был застрелен орудиями того, кого кормил, и теперь медленно умирал, растоптанный нашими ногами, что несли мозг, заражённый губительной идеей самоуничтожения.
Тишину, успокаивающую и вместе с тем давящую своей непредсказуемостью, нарушили несколько истребителей, просвистевших над головой – начиналась осада города. Одновременно с ними мимо меня проехали несколько автобусов под флагами Белого Фронта (синий крест в красной окантовке на белом фоне). В них сидели солдаты (единственные, кто был наделён правом пересечения государственных границ), направлявшиеся, очевидно, на очередную карательную миссию в Европу. Наша же миссия началась с того, что мы все упали – враг, первым приметивший нас, открыл огонь.
* * *
С момента первого выстрела проходили часы, быть может, дни – я совершенно потерял счёт времени, запутанный этим жутким военным небом, одинаково омертвелым в любой момент суток. Я то поднимался, чтобы произвести выстрел поточнее, то падал, спасаясь от пуль, пачкая лицо чёрными красками прогнившей под слоями радиационного воздуха земли. Серость повсюду – она нависает с небес, она закрывает лица солдат, я дышу ей и, поглощая её, отождествляю своё тело с ней, покорившей мир яростью людских душ.
Я был настолько погружён в унылую безразличность происходящего, что не заметил, как кто-то начал стрелять не со стороны и не в сторону города, но с фланга. Под пулями третьей силы погибнут десятки людей как с нашей, так и со стороны оккупантов Петербурга, прежде, чем я сквозь дымку смогу различить силуэты нападавших. Они были одеты не так, как мы – различно, но как единая сила: все в одинаковой, свежей амуниции зелёных и персиковых цветов разной тональности. Среди них шёл знаменосец со стягом, который я видел когда-то, вероятно, во время кампании в Нью-Мексико. Частые красно-белые полоски и несколько жёлтых звёзд, рассыпанных по площади полотна – таков был флаг Независимого Азиатского Фронта – армии, сражавшейся не против, но за.
Мне редко приходят умные мысли в голову, да и откуда им взяться, когда смысл моего довоенного существования сводился к ожиданию вечеров и просмотру телепередач, а затем, после попадания под всеобщую мобилизацию – к вырезанию людей просто за то, что они – чёрные, жёлтые или красные, а значит, хуже меня, белого, и просто для того, чтобы не быть зарезанным ими. Но сейчас мне действительно понравилась моя мысль. Независимый Азиатский Фронт, отказавшийся сотрудничать с азиатско-африканскими войсками в составе Армии Ислама, африканских повстанцев, Единой Армии Азии, выступивших под бело-зелёными флагами, сражался за Азию, а не против европейцев и кого бы то ни было ещё. Из-за своей непопулярности «независимые» легко подавлялись и, как правило, ни во что не ставились – я удивился, увидев их в бою под Петербургом.
XII
… От постоянных ударов на их телах не осталось живого места. Бил любой желающий – кулаком или любым подручным средством, оставляя лежать задыхающихся, размякших под массой собственных изувеченных тел, изгоев, по всему периметру площади. Народ гулял, развлекаясь мучением схваченных отступников – тех, кто выступил против объединения сил с африканцами и арабами. Гримаса жестокости сливалась на лицах с отображением крайней степени возбуждённости, эйфории; глаза пылали, в зрачках мелькали руки, занесённые для удара по тому, кто вчера ещё, возможно, был соседом, коллегой по работе, путь даже братом – никакая связь не могла уберечь отступника от мучительной публичной казни.
Китай… Люди здесь с древних времён знали толк в проведении изощрённых пыток и казней, особенно против тех, кого сочли государственным изменником. Искупить свою вину такой человек мог лишь умерев на виду у всех, умоляя о пощаде. Он получит её в виде последнего удара палача, держащего в непоколебимых руках деревянную дубину с металлическими шипами, свидетельницу тысяч смертей – она выбьет из предателя последние остатки сил.
Трупы, показательно облачённые в мундиры «преступной организации» – Независимого Азиатского Фронта (НАФ), пренебрежительно скинут горой в центре площади и сожгут. Дым страшного костра, подхваченный ветром, разнесёт по округе резкий запах смерти, что послужит предупреждением любому, кто задумает пойти против политики государства. Однако даже после такого события, которое войдёт в историю как «наказание отступников» (12 сентября 2039 года, самое начало войны), Независимый Азиатский Фронт выстоит, найдя в последствии множество новых последователей как в южном Китае (где сообщество было зарождено), так и за его пределами – в основном на юго-востоке Азии.
Читатель, возможно, упрекнёт меня за чрезмерное внимание к описанию различных проявлений жестокости, повсеместно не то что встречавшейся, но буквально царившей в военные годы. Однако я, взяв на себя ответственность наиболее правдиво рассказать о том времени, не имею права смягчать или приукрашивать события, происходившие тогда. Пусть читатель не удивляется – уверен, он никогда не видел людей такими, какими увидел их я – зарывшими глубоко в себе любое светлое начало и выпустившими из себя всё худшее, самое мерзкое, словом, всё то, что раньше было принято держать при себе, дабы не прослыть человеком странным или, того хуже, сумасшедшим.
Читатель также, возможно, спросит, почему в своём повествовании я концентрируюсь на описании Европы, затрагивая остальные материки лишь поверхностно? На то есть несколько веских причин. Прежде всего, я сам из Европы, следовательно, знаю что здесь происходит лучше, чем в других частях света. Во-вторых, первый камень из фундамента общечеловеческой крепости по имени планета Земля был вытащен именно в Европе. Наконец, в-третьих, Европа, как олицетворение наиболее прогрессивной доли человеческой цивилизации, первенствует не только в движении вперёд, но и наоборот. Проще говоря, проблемы, разъедающие общество, проявляются здесь ярче, чем где бы то ни было ещё.
Я намеренно ушёл от религиозной стороны вопроса, хотя, несомненно, в рядах азиатско-африканских подразделений возникали разногласия на почве верований. Как я уже говорил, духовные противоречия не явились первопричиной начала боевых действий, однако они, в то же время, занимали не последнее место в развитии конфликта между людьми. Снова мне на ум пришли крестоносцы, многократно ходившие на восток с целью установления там Христианства. Мы, конечно, воевали не за это, но параллель так и напрашивается сама собой – не могу ничего поделать.
Другой пример. В то время как исламисты призывали наносить удары по Европе незамедлительно, один за другим, чтобы лишить врага возможности восстановиться, индуисты уделяли больше внимания разработке стратегии – в идеале их планом было взять Европу в кольцо, заблокировав как воздушное, так и морское пространства. Буддисты в основном примыкали к Независимому Азиатскому Фронту. На деле, все действовали исходя из собственных убеждений – исламисты шли в атаку, индуисты оккупировали порты (блокировка Роттердама, Антверпена и других – их рук дела). Буддисты в составе НАФ вынуждены были отбиваться ото всех, вступив в войну на площади практически всех континентов сразу.
Читатель скажет: получается, религия сыграла в конфликте серьёзную роль, разобщив его участников на добрый десяток возненавидевших друг друга сторон, среди которых были такие, кто до войны жил в согласии. На это я отвечу так: религия есть, прежде всего, добро и свет, источаемый для кого-то от Христа, для кого-то от Будды и так далее. Уместно ли рассуждать обо всём этом, глядя на мир, в который словно закрылась дверь, ранее открывавшая путь свету? Мир, население которого может и не забыло о том, что, собственно, есть добро, но перестало быть в нём заинтересованным. Есть цель – истребить тех, кто не хочет жить по чьим-то правилам; эта цель – смысл всего. Во имя её выполнения не жалко закрыть солнце радиационными облаками, усеять континенты сотнями миллионов трупов, разгромить культурное наследие, оставленное предшественниками – дворцы, музеи, храмы, библиотеки, театры – пусть горит всё и путь горят вместе с ними все, кто «не согласен»!
… Так думал я, сидя на льдине, по которой спешили наперегонки тепловатые капли, ещё минутой ранее бывшие частью общей застывшей субстанции. Я держал в руках карандаш и бумагу, на ней окоченевшими руками я наскребал свою предсмертную записку, ту, что, возможно, кто-то читает сейчас. Это всё, что осталось у меня, и почти всё, что осталось у этого мира…
XIII
Наверное, и в худшем из снов не мог я увидеть мир таким, каким он предстал передо мной теперь наяву. Хотя, обычно, мои кошмары не посвящались изображению уничтоженной жизни на Земле. Но если среди читателей найдутся такие, кто просыпался в холодном поту, сбежав из жуткого, рождённого в подсознании, мира – мира разрушенного какой-нибудь атомной (вам виднее) войной, прибавьте к этому ряд инфекционных заболеваний, распространившихся по свету биологическим оружием и поразивших миллионы вирусами оспы, чумы, чахотки; а так же – стопроцентную безработицу. То есть, все, кто хоть когда-либо учился или работал, теперь воевали. Вот он, мир, которому я очевидец и современник. Он будто чаша, в которую тысячелетиями вливали нектары прогресса, политических идеологий, освоения земель и научных достижений. И вот, настал момент, когда жидкость достигла краёв сосуда и хлынула наружу с такой силой, что вот-вот грозила потопить его; его, то есть мир.
* * *
Тем временем, я кричал. Голос мой, выражавшийся воплями (жалости ли к самому себе или другим, отчаяния ли?) утопал в ауре непроницаемой тишины. Казалось, все мы – я и тысячи других, что были вокруг, одновременно оглохли и онемели. Я хотел кричать, но изо рта вырывался лишь монотонный шум. Я испытывал страшное ощущение, будто мои руки и ноги постепенно отказывались подчиняться командам мозга; я застываю, словно статуя. Точно античный памятник на фоне мрачных мраморных стен музея, я неподвижен, окружённый лабиринтом из тяжёлых облаков, мёртвой земли и сходящих с ума, безумно выпучивших глаза, солдат. Волна, проходившая по моему телу и поэтапно, один за другим, отнимавшая мои члены, хлынула снизу: сначала я лишился способности управлять собственными ногами, затем невидимыми, будто материализовавшимися из мира призраков кандалами мне парализовало руки и сам корпус тела. Единственным, что ещё оставалось под моим контролем, была шея. Сконцентрировав остатки сил, желания, жизни, в конце концов, сохранявшейся внутри меня, я предпринял финальное усилие, и пусть даже оно стоило бы мне всего – ведь это могло быть моим заключительным мгновением, последним вздохом! Я повернул голову, сначала чуть в сторону, чтобы попытаться осмотреться кругом, затем назад – я знал: то, что лишило меня чувств, буйствовало за моей спиной.
Два «гриба», две бледных поганки, одетые в мантии из чёрного дыма, расцветали, своими красками смешиваясь с пасмурными тонами, составлявшими общий пейзаж. Пышные смрадные тучи в форме пенившегося в ванной мыла, были шляпками «грибов», вознесшихся от земли к небу с шумом, сопоставимым… никогда ранее не испытывал я подобного удара по ушам. Как если бы одновременно вплотную к ушной раковине приставили десяток ревущих авиа-моторов… Я был уверен, что лишусь слуха навсегда.
Шоковое состояние было позади – взрывы убийственной мощности, после первых, приведших в оцепенение впечатлений, заставили нас прийти в себя, позволив крови, застывшей где-то посередине конечностей, снова побежать по артериальным каналам. Взрывы продолжались, усеивая «грибами» поля, которые вместе по своим размерам вполне могли достигать площади крупной коалиционной страны, например, Польши. Дорога в эту страну от Петербурга занимает около дня. Расстояние, на котором от нас разрывались снаряды, показалось мне в тот миг сопоставимым с тем, что разделяло мой город и Польшу. Едва я когда-либо побываю в Польше. Я думаю, пару минут назад, одновременно с тем, как моё тело покинул шоковый паралич, этого государства не стало.
XIV
Все бежали. Перемешались друг с другом – белые, жёлтые, и те остальные, кого я ещё не успел распознать. Прямо как в старые времена, в условной Европе или США: все перемешались. Не бросив, уронив, автоматы, усыпавшие землю как специи – блюдо, люди бежали, раскрыв глаза настолько широко, чтобы оставить себе надежду на то, что они не сомкнутся с новым разорвавшимся снарядом. Тысячи диких, лишившихся контроля над чем-либо взглядов, тащили тысячи своих хозяев вперёд – к городу, которого, возможно, не было. Но он мог быть там. Мысль о едва ли не фантастическом, но всё ещё осуществимом спасении, несла толпу вперёд быстрее, чем если бы даже все они были окрылены. Я бежал среди всех, словно молекула, был частью некоего хаотичного химического соединения. Как способны распасться структуры, вступив в пагубное взаимодействие с несовместимым элементом, так могут погибнуть люди, лицом к лицу столкнувшиеся со смертельной опасностью. Если взглянуть на бактерии через микроскоп, когда что-либо угрожает им, можно увидеть, как спешат они обезопасить своё существование, разбегаясь по углам. Если вы можете представить себе такой процесс, вы, несомненно, обрисуете в своём воображении картину нашего бега.
Впрочем, я полагаю, что ещё больше, чем на бактерии, мы смахивали на внезапно для самих себя выпущенных пациентов психбольницы. Для полного соответствия не хватало лишь смирительных рубашек на наших телах. В остальном, отличить нас от душевнобольных (если бы нашёлся сторонний наблюдатель), было задачей не из простых. Хотя, почему тем самым сторонним наблюдателем не может побыть читатель данных строк, которого я вожу по разрушенным пустошам бывших мегаполисов уже не первую страницу? Вы можете всё видеть сами: я даю лишь краски и штрихи из общего пейзажа; далее с помощью этих материалов вы пишете в воображении собственную картину происходящего. А я, от абзаца к абзацу, продолжаю снабжать вас деталями истории, что задумана мной, а реализуется в вашем мышлении непосредственно вами. По большому счёту, таким мне представляется взаимодействие автора и читателя в любой из написанных литературных работ.
Петербург (если это действительно был он), маячил впереди, но по мере приближения к нему, казалось, мы лишь продолжали от него отдаляться; точно мираж в пустыне, город представал взору измученного жаждой странника. Мы бежали… мы не могли позволить себе остановиться хотя бы на полминутки и перевести дыхание: за нами шла погоня; погоня не из тех, от которой можно избавиться, запутав врага, ибо врагом был сам огонь. Порождённый человеческим оружием, он был настоящей огненной геенной, что гналась за нами гигантской всепожирающей пастью бешеного пса. Из-под сапог вздымались вихри пыли и жаркого ветра, жонглировавшие песчинками того, что раньше было автоматами. Мне виделось, будто деньги, шприцы, наполненные лекарствами от любых болезней, ветви деревьев, исчезающих с Земли, с колоссальной скоростью крутились в опустошительном смерче, подгоняя нас. Словно некое воспоминание о том, что было нужно людям раньше, что они берегли, чем дорожили. О чём позабыли, подменив спасительную инъекцию от того или иного вируса несовместимой с жизнью на Земле дозой агрессии.
По полуразрушенным домам, гнилыми зубами торчавшими из поражённых дёсен выжженной земли, я понял, что мы добрались до никем более не охраняемого города. Убогие покосившиеся здания, напоминавшие скорее ничтожные обломки, нежели строения, бывшие домами множества людей, выросли на нашем пути неожиданно, как появляется из ниоткуда скрывавшийся в засаде неприятельский полк. Эти жалкие малоэтажки, терявшие «высоту» с каждым новым артобстрелом, были нашим неприятелем. Весь город, мир был им – непобедимым врагом, которому мы объявили войну. Война с собственным миром подобна войне в богом – попробуй ударить его, вложив мощь всех известных орудий – всё равно не убьёшь. Увидишь страдания, пронаблюдаешь, как твой гнев превратит в пепел зелень листвы, смешает слёзы на лицах людей, мучающихся вместе с планетой, с сажей. Но не засвидетельствуешь свой триумф; с позором отступишь, трусливо убегая под гнётом своих же злодеяний против самого дорогого, что имел.
XV
Люди продолжали бежать. На фоне толпы нежно-персиковым пятном униформ поначалу выделялись бойцы Независимого Азиатского Фронта. Затем, растекшись каплями в разных направлениях, они смешались с коалиционерами, арабами с бело-зелёными нашивками на одежде, женщинами, что, поддавшись всеобщей тревоге, высыпали из домов; растворили свою этническую уникальность в разнородном море расового хаоса. Слева, справа, спереди и сзади от меня люди бежали так, словно от быстроты их ног зависела работа некоего двигателя. Вытащи из механизма деталь – и он перестанет функционировать.
Я остановился. Десятки тысяч сапог, ботинок, туфель продолжали стремиться достичь иллюзорной цели, неизвестной ни одному из их обладателей. Не возьмусь судить – заметили ли все эти люди, что вошли в город. Кому-то из них его несчастный пейзаж, очевидно, ни о чём не говорил, но большинство, я уверен, обязаны были распознать в этом мраке покосившихся колоколен, отравленных каналов и разбитых напополам мостов Петербург.
Я будто попал внутрь калейдоскопа, но переливающегося не яркими – томными, хмурыми тонами скорби. Повсюду мелькали чёрные пятнышки – люди. Я перестал ощущать страх; эмоции отхлынули от меня потоком, опустошающим душу. Моё тело было что столб, мешавший ходу разрозненной толпы, волнорез, рассекающий штормящие морские воды. Я оглядывался по сторонам. Вот он, мой город, ничтожество, рассеявшееся на километры вокруг прахом одного из красивейших европейских мегаполисов. Город мёртвых, точно проявившийся снаружи из глухого подземелья. Никто не обращал внимания…
Но вот – полноватая фигурка маленького роста попадает в поле моего зрения. Старая, ветхая, она перекати-полем мечется сквозь ряды беглецов. Мутноватый взор её ищет глаз торопящихся в никуда безумцев, она протягивает немощные руки вверх, насколько может, взывая к людям. Их так много – она никогда не видела подобного скопления – но никто не замечает её. Толкают, едва не сшибают с ослабших ног, словно её нет, словно она – невидимый призрак, житель города, блуждающий по его оставленным переулкам.
Я пробиваюсь к ней, локтями сражаясь с десятками неприятельских тел. И вот, линии наших взглядов – моего беспокойного и её запуганного, пересекаются. Она бросилась ко мне, словно приняв за кого-то из своих близких. И точно: как только эта мысль проскользнула в моей голове, из её уст вырвалось что-то вроде «сынок» и, задыхаясь от слезливых всхлипываний, она прижалась лицом к моей тёмно-зелёной, сероватой от покрывавшей её пыли, куртке с нашитым коалиционным крестом на левом плече. Я пытался защитить пожилую женщину от хаотично сновавших мимо нас людских стай, закрыв её рукой. Но быстро, как принесло старушку ко мне приливом из человеческих фигур, отнесло её обратно, в эту безводную пучину. И вот я могу лишь видеть мелькающие её очертания, что уносятся прочь, не имея сил к сопротивлению.
Во что бы то ни стало, я решил найти в этом городе жизнь. Бежавшие люди не были жизнью; они походили скорее на зомби из фантастических романов: у них не кончались силы, пропали любые, присущие человеку, нужды. Их существование ограничивалось бегом и, казалось, покуда они не достигнут края земного шара, их цель не будет достигнута. Среди всеобщего сумасшествия та бабушка была единственным представителем здравого человеческого рода, не инфицированным вирусом «зомби», пусть она и приняла меня за своего сына, наверняка давно погибшего, либо бежавшего сейчас.
Вокруг было множество домов. На вид все они представлялись давно заброшенными, но тлевшая внутри меня надежда требовала предъявить сознанию доказательства этого, либо опровергнуть домыслы. Один, другой, третий… я обошёл с десяток охваченных холодом гробового молчания зданий, и каждое выглядело словно продолжением блёклого, угнетающе воздействовавшего на психику коридора, тянувшегося из предыдущего подъезда. Вдруг до моего слуха доносится какое-то жужжащее потрескивание. Оно напоминает мне эпизод из детства, когда отец чинил барахлящий телевизор, отказывавшийся отображать что-либо, кроме помех. Помехи издавали скрежет, странным образом отрывавший меня от ощущения реальности; хотелось, чтобы отец скорее нашёл способ вернуть технику к «жизни». Но сейчас ничто иное не могло дать мне чувства реальности столь острого, как этот шебуршавший шорох помех. Я стоял на первом этаже, по щиколотку в грязной, откуда-то протекшей воде, до которой никому не было дела. Служившие мне ориентиром звуки, с детства отождествлявшиеся в моём подсознании с мистикой и ощущением присутствия потусторонних сил, шипели, очевидно, где-то надо мной. Я устремился по лестнице вверх.
XVI
Дверь в квартиру была распахнута, как распахнуты были все двери трещавшего по швам мира; дверь была ветха, как ветх был сам мир. Я продолжал двигаться навстречу техническому треску телевизора, доносившемуся из дальней комнаты квартиры, тускло освещённой, пропитанной сыростью, старой. Теперь, когда от меня отделяло расстояние в несколько метров, я смог различить, что помехи шли вперемешку с прорезывающимся сквозь них женским голосом. И хотя вычленить какие-либо слова из кашеобразного шумового потока я пока не мог, тональность голоса дикторши напоминала новостной выпуск.
Не помню, когда в последний раз я так удивлялся, увидев обычного человека. Притом не одного – сразу двух. Пожилой, почти облысевший от бессчётных прожитых лет, дед упоённо вникал в суть передаваемых ведущей с экрана слов. Рот его был слегка приоткрыт, навряд ли от удивления тому, что рассказывали в новостях – его взгляд не выражал ни малейшей эмоции, на моё появление он тоже никак не отреагировал. Я попытался заговорить с ним, но, убедившись в бессмысленности своих намерений, обратил внимание на экран – там мелькали изображения каких-то кораблей, о которых я пока ничего не знал, людей… многих и многих, как мне показалось, тысяч людей. Тех же остервенелых психов, что бежали по улице. Похоже, первые добежавшие были уже в порту. Отбросив свои рассуждения в сторону, я вслушался в сообщение телеведущей. В её речи чувствовалась нервозность («почему она не бежит со всеми?»):
- … Для жителей северных регионов Земли пунктами посадки на корабли назначены следующие города: Стокгольм, Эдинбург, Гавр, Гданьск… Убедительная просьба для всех белых граждан: поспешите занять места на отбывающих судах.
В нижней части экрана бегущей строкой шли сообщения с призывами не подпускать к кораблям представителей цветных рас. Я откинулся на спинку дивана, стоявшего по правую руку от бездвижного мужчины, и посмотрел в лицо хозяину дрянной, с куцыми, грязными стенами, квартирки. Поражённый услышанными новостями, точно громом, я искал для своего пустого взгляда точку, в которую мог упереть свой зрительный порыв. Так смотрят в стену, в стол, укрывшись от внешнего мира одеялом собственных дум. Так смотрят, когда нужно спешить, прямо сейчас, срываться с места, когда на кону вопрос чрезвычайной важности! Но продолжают смотреть – насущные проблемы не тревожат духовную ауру.
Сколько ещё я смогу так просидеть? Сколько чёрточек на часах позволю преодолеть секундной стрелке? Каждая из пяти зазубрин, отделяющих одну цифру на циферблате от другой, может стоить одной сохранённой человеческой жизни – одного занятого места на корабле. Занятого кем угодно, только не мной.
* * *
Когда я вышел на улицу, мною овладело ощущение, точно я попал на всемирную спортивную пробежку – количество бежавших увеличилось в разы. Из чьих-то слов из толпы я узнал, что пассажиров на корабли стали набирать и в Санкт-Петербурге.
И теперь я среди всех, часть общего безумного организма, часть, очевидно, столь же безумная, как и все другие. Что война, что бег не позволяли делить сутки на дни и ночи – когда именно передо мной «вырос» гигантский корабль я не знаю и, по правде говоря, мне не слишком любопытно это знать.
Корабль был истинно великим. Подобного эпитета обыкновенно удостаиваются за славные дела, но здесь величие заключалось не в свершениях, а в духе, который перехватывало при взгляде на эту махину. Я давно не видел зданий, что не уступили бы ей в размерах, стоит ли говорить о кораблях? Если бы Ной был среди нас, он выбрал бы своим Ковчегом эту посудину, не сомневаюсь, и ему даже не пришлось бы ничего строить. Казалось, она вместит весь мир, как и полагается настоящему Ковчегу. Впрочем, так думали не все, и те, кто подверг вместительность корабля сомнению, ногами отпихивали лбы конкурентов за место, карабкаясь вверх, на борт. Гнев, ярость, страх, ненависть – ядовитая масса людских пороков стекала по бортам судна вместе с обессилившими телами тех, кто уступил в битве за путёвку. Путёвку куда? Едва ли кто-нибудь задумывался об этом всерьёз. Главное – прочь. Подальше с земли, что рушилась под ногами, опадала слоями, превращаясь в прах, предательски рассыпавшийся под весом тех, кто обратил в него дом, общий для всего человечества.
XVII
Я покидал гавань, напоминавшую разворошённый муравейник. Мучительно переводя дыхание, оставившее мои лёгкие, боялся обратить взгляд в сторону отдалявшегося берега, что кишел невменяемыми людьми с глазами, выпученными на лоб. Я сидел на палубе, прижавшись спиной к мокрому стальному борту корабля; вокруг меня сновали люди, все как один абсолютно счастливые, словно оправившиеся после припадка. Словно корабль был местом, недоступным для психических недугов. Руками поражённых ею несчастных людей эта умственная скверна тянулись теперь с берега в сторону уплывающего судна; оставленные в порту люди бежали, падали, уставшие от погони за надеждой, в воду. В обыкновенно тяжёлую северную, но сейчас согретую адским жаром войны воду Финского залива, выходящего в Северный-Ледовитый океан.
Солнце горело. Скрытое, точно тепловая батарея, за одеялом из насыщенно-фиолетовых неосязаемых волокон, оно напоминало о своём существовании источаемым теплом. Раскаляя капли, усыпавшие борт корабля, солнечные лучи невидимым компрессом ложились на спину. В тот момент мой грубый «лежак» был мне мягче любой постели, столь мечтательно недосягаемой, когда сидишь на громадном, сыром корабле, полном людей, чей мозг радикальным образом варьирует их поведение за какие-то минуты.
Чувства, схожие с теми, что я испытывал, покачиваясь в грузовичке, несущемся по вымершим шоссе в сторону оккупированного Санкт-Петербурга. Я предоставлен себе: выиграв бой за право находиться на борту, я кого-то, возможно, даже убил. Перестаёшь испытывать шок, лишая человека жизни, когда список твоих жертв исчисляется десятками. Да, возможно, я убил кого-то, но взамен я освободил себя от необходимости убивать, как если бы я остался на берегу. Вот почему я не решался посмотреть на тех, кто не попал на корабль: страшно вообразить, куда теперь поведёт их распавшееся на заражённые безумием частицы сознание.
Какая-то спокойная радость разлилась струями по моему телу. Впервые за время войны, за долгие чёрные её месяцы, если не годы, я смог испытать подобные, близкие к эйфории, эмоции. Как хотелось мне разделить их хоть с кем-нибудь, но война сделала каждого из всех людей на Земле по-особенному отчуждённым, запертым в четырёх стенах, заключавших их мозги, настроенные власть имущими структурами на решение интересных им задач. Все они (и вряд ли я – исключение) – больше не люди; пустышки, внутри которых ничто. Ничего, что раньше притягивало нас друг к другу. Вероятно, оттого столь скоро сдался я в попытках отыскать в городе Веронику. С тех пор, как я оказался в Петербурге, я мечтал о том, чтобы встретить её. Но что было за место, с которого начался для меня город? Я был убеждён, что попал в свой, родной Санкт-Петербург, но знал ли я это или больше верил? Он был полностью, вне зависимости от района, разрушен, что практически лишило меня возможности сориентироваться в пространстве. Даже если бы я узнал местность, в которой оказался – куда бы пошёл, тешимый мечтаниями о встрече с Вероникой? Она могла покинуть Петербург, когда из него ушёл я или когда он перешёл под власть вражеских сил… Дай Бог, чтобы оно было так, в противном случае… Позитивные волны, подхватившие мои разум и дух, отхлынули обратно в безжизненный океан окружающей реальности.
Уходила вместе с тем и та особая концентрированная агрессия охваченного боями мира; злость, обуявшая людские души. Здесь, на передвижном островке, оазисе, торчащим, словно буёк, в лавовом море, жизнь взяла верх над смертью. Я видел, как румянец от радости существования сменил на лицах скорбь и гнев.
От моих дум меня отвлёк пожилой мужчина, с густой, лихо поглощаемой сединой, шевелюрой. Он сел возле, поджав колени аналогично мне. Пару раз незнакомец сделал едва уловимое движение головой в мою сторону, как будто желал завязать разговор, соскучившись по общению, но никак не мог подобрать спонтанной темы для диалога с посторонним человеком. Я решил помочь, спросив, куда держал путь наш корабль. Мой интерес не относился к разряду тех, которые способны вытеснить из головы все остальные мысли, заставляя сосредоточиться на конкретном объекте. По большому счёту, мне не было разницы. Игра была кончена, нашего мира больше не будет. Но раз я сижу на палубе этого корабля, куда-то при этом направляясь, выходит, мир ещё существует. А значит, в разговоре с другим человеком есть смысл.
- В Арктику…, - произнёс мужчина угрюмо, словно позабыв о своём коммуникативном энтузиазме, который, впрочем, мог лишь почудиться мне. Его слова произвели на меня слишком грузное впечатление, потому я не нашёлся с ответом, отведя взгляд в сторону. Я думал, мне всё равно, но эта «Арктика» буквально вышибла из меня былое равнодушие.
- Там осталось ещё несколько километров льда, - невозмутимо продолжал мой собеседник, - всё, что было Арктикой раньше, айсберги, колоссальные плотины изо льда, - при этом он водил по воздуху руками, изображая описываемое, - всё это уже растаяло. – Говорил он так, будто рассказывал о колледже, в котором учится его сын или, например, о своей первой любви, а мне, меж тем, едва не сделалось дурно от услышанного.
- Это конец, - заключил мой новый приятель, после чего я, наконец, посмотрел ему в глаза. Я понимал и совершенно разделял его слова, но по-прежнему, смятённый, не мог выдавить из себя и звука.
Откуда он знал?! Про то, что мы плыли в Арктику, что от прежнего её природного величия остались лишь считанные километры ледяных обломков? Он ответил, точно прочитав мои мысли:
- Зашёл часа пол назад к капитану, говорит, часов через семь уже будем подходить к самой Арктике.
Только вдуматься… Я плыл в Арктику, которую представлял лишь как белое пятно в верху карты мира. Я плыл в Арктику, что должна была стать для меня новым и последним домом.
XVIII
По мере продвижения в сторону ледяного континента, мы всё глубже входили в зону, ещё не заслонённую завесой из чёрного дыма. Небо всё больше окрашивалось в лазурно-голубой цвет. Преодолев в какой-то момент линию, ограждавшую остальной мир от зоны арктической резервации, мы оторвались от погони клубов едкого угарного газа, преследовавших нас от самого порта в Санкт-Петербурге. Мы плыли туда, где, хоть и задыхаясь, по-прежнему боролась за свои права природа. Мы шли на гибель, но перед нею намеревались разбавить ядовитую массу, парализовавшую наши лёгкие, глотком свежего, рождённого во льдах, воздуха. Прекрасное чувство!
* * *
… Прекрасное чувство – ощущать бьющийся внутри тебя вместе с пульсом идеал, заставляющий двигаться вперёд, побуждающий мыслить во имя того, чтобы идеал тот креп, развивался и в наилучшем своём проявлении воплощался из мечт в реальность.
Периодически у меня перед глазами появляются лица тех пятидесяти (быть может, чуть больше) героически сражавшихся со всем человечеством людей, которых нам было поручено расстрелять за рьяное нежелание подчиниться Коалиции. Впрочем, дело было вовсе не в этой проклятой организации, ибо не она, вернее, не она одна конвертировала пышущие зеленью просторы в гиблые пустыни. Я бы сказал, все люди мира, единовременно лишившиеся рассудка в каждой отдельно взятой особи, занимались этим. И всей этой безликой массе противостояла лишь группа активистов. Они укрывались в Новой Зеландии, вознамерившись сделать эту страну последней, свободной от межрасовых споров и сопровождавшего их радиационного смога. Сейчас не вспомню как они называли себя: то ли «Друзья Природы», то ли «Защитники Мира»… Да и просуществовать-то им позволили всего пару месяцев, не столь серьёзный срок, чтобы зацикливаться на том, под каким именем они выступали.
Мне кажется, это были самые счастливые люди из всех, которых доводилось мне видеть за время войны. Они съехались в Новую Зеландию со всех концов света, обозначив себя сообществом, свободным от расовых предрассудков, и прожили там несколько недель, до тех пор, пока взор коалиционного правительства не обратился к ним.
День, даже, наверное, меньше они сопротивлялись, пытались оказать сопротивление. Но что был их слабо экипированный отряд в сравнении с солдатами армии Коалиции, располагавшей любыми видами оружия? Когда они осознали, что светлая их борьба пожрана дьявольской несправедливостью, что дело их обречено на крах, они покинули свои укрытия с поднятыми вверх руками, но тут же, выставленные в ряд, были расстреляны. Когда они умирали, их лица горели: целых два месяца Новая Зеландия, избранная ими для спасения, оставалась оплотом старого довоенного мира, консерваторским уголком в башне нездорового прогрессивизма и её захлёбывающихся кровью обитателей.
Новая Зеландия вскоре приняла облик всего остального мира, страшный облик прокажённого старца, забывшего увядшую молодость.
* * *
Растекающиеся, как мороженое на солнце, ледники Арктики (вернее, плоские, с редкими подъёмами, глыбы, заменившие их) напомнили мне о Новой Зеландии. Собственно, они были моей Новой Зеландией, придя в которую мне предстояло понести покаяние перед теми, кто своими жизнями искупил гнев человечества. Здесь, на этой соломинке для утопающего, я разделю их участь.
XIX
Переминаясь с ноги на ногу и едва не пуская слюни в суетливом предвосхищении, пассажиры корабля смотрели на приближавшиеся белоснежные плотины. Вцепившись обеими руками в перила, обрамлявшие палубу, каждый ждал своей очереди ступить на обетованную землю, когда-то привлекавшую разве что исследователей.
Как только судно подошло к берегу, похожему на ряд из замороженных шипов, люди стали прыгать вниз, моментально разбегаясь в разные стороны полярного острова - необходимо было как можно скорее успеть занять место. Никто не мог сказать, хватило ли бы площади острова всем прибывшим. Среди беглецов были бойцы самых разнообразных подразделений, женщины, старики; дети - последние люди Земли, чьи мозги не успели ещё пропитаться идеями расовой борьбы. Свободными от этих мыслей они родились, свободными и умрут.
Я спустился с корабля и пошёл меж людских рядов. Все здесь, независимо от цвета мундира, разреза глаз и кожного оттенка, сидели вперемешку. Я не заметил ни единого африканца или латиноамериканца - не исключено, что параллельно с нами они готовили корабль к отплытию в Антарктиду, а может, у них был целый флот. Он мог быть и у нас, хотя, в час, когда мы покидали порт, я видел лишь одно судно, но тогда, в новостном репортаже, их было сразу несколько… Другие могли быть затоплены ракетами, пущенными с земли, могли уйти на дно, придавливаемые роившимися, как термиты в своих глиняных крепостях, людьми.
Я услышал разговор двух молодых людей, очевидно, составлявших влюблённую пару. Оба были светловолосы, настолько, что чуть не сливались на фоне блестевших под лучами солнца льдов. Они были похожи на скандинавов, но говорили по-английски, поэтому я легко понял смысл сказанных ими слов. Язык я выучил задолго до начала войны, ещё в университете, одновременно с тем, как, заинтересованный британско-американской культурой, взял себе имя «Льюис» - по той причине, что нравилось мне оно больше данного при рождении.
Молодой человек убеждал девушку, что прочёл во вчерашнем газетном номере (возможно, последнем в человеческой истории) статью о том, как жители южного полушария Земли готовят корабли к отправлению в Антарктиду. Если это действительно было так, выходит, мои предположения, по крайней мере отчасти, были верны. Остатки жизни на планете концентрировались теперь на её полюсах.
Люди принялись за обустроение новой жизни: кто-то ставил палатки, кто-то разгружал запасы провизии, другие отправились на осмотр окрестностей. Я присел чуть поодаль, чтобы немного понаблюдать за всем со стороны и увидел, как солдат Независимого Азиатского Фронта помогает белой женщине с ребёнком спустить с борта пожитки, как рядовой коалиционных войск раздаёт банки с консервами арабам, китайцам и всем, кто подходил к нему за помощью. Среди простого народа были и важные политические деятели: я узнал нескольких губернаторов городов России, депутата Эдускунты, финского парламента, которого видел пару раз по телевизору… Перед лицо главнейшей из смертей, смерти планеты, мы, люди, были равны.
* * *
Шёл третий, по моим подсчётам, день нашего пребывания в Арктике. Запасы провианта стремительно истощались, по самым оптимистичным прогнозам их должно было хватить на считанные дни. Люди ёжились, укутанные в несколько слоёв самых тёплых из тех вещей, что они успели захватить перед отплытием. В лучшем случае это были надетые одна поверх другой толстовки – теперь беженцы корили себя за то, что забыли о рассудке, заслышав о комплектовании корабля, уплывающего из разгромленной Европы. Кто из них подумал тогда, что не лишним было бы запастись одеждой понадёжнее перед дальней дорогой? Я улыбнулся абсурдности промелькнувшего в мозгу вопроса. Не то, что об одежде или пункте прибытия судна – о еде едва ли кто вспомнил! Сейчас же питались тем, что находили на корабле: на многочисленных его этажах умещались десятки кафе, ресторанов и несколько магазинов, среди ассортимента которых оказались и кое-какие продовольственные запасы.
Жизнь затихала. Как соединяется с воздухом душа, покидая бездыханное тело, так растворялось наше существование в холодильной камере Арктики. Мы наблюдали за тем, как вчерашние глыбы льда обращались прохладными лужами и знали, то скоро станем с ними единым целым. Помните, как предупреждали учёные о гибели Арктики под воздействием всемирного парникового эффекта? То было ещё задолго до войны; с её же наступлением к Арктике словно придвинули гигантскую печь, огонь в которой разжигался бомбами, и пылали в нём люди и города. Говорят, когда-то в Арктике жили белые медведи, тюлени… Для моего современника они – что мамонты или саблезубые тигры, пережитки некой античной эпохи, которая, пускай минула и не столь давно, казалась, сквозь запачканную останками людей и зверей призму, недосягаемой, как недосягаем рай для злейшего из грешников.
Как всегда, понадобилось резкое и внезапное напоминание из внешнего мира, чтобы вывести меня из абсолютного телесного равновесия, достигнутого глубочайшим погружением в духовную вселенную мыслей. Резкий характерный хруст, столько пугающе звучащий для того, кто находится на льду, послышался в стороне, заставив меня дёрнуться с места. Небольшой белоснежный квадратик, умещавший на своей площади четырёх человек, откололся от общей плотины и шхуной, отчаливавшей из порта, отправился в свободное плавание. Вернулась паника, от которой мы ещё не успели отдохнуть. Чем больше суетились люди, тем всё более шаток становился лёд. Ещё чуть-чуть, и ходьба по нему, казалось, будет равносильна прямому прыжку в прорубь.
Крики, суматошный бег, плеск воды… Началось. Вернее, заканчивалось…
Эпилог.
Я пишу эти строки, сидя на льдине, где-то посреди безбрежного океана. Вокруг меня – миллионы кубиков, треугольников и прочих деталей растаявшего континента всевозможных геометрических форм. Площади фигуры, на которой нахожусь я, хватает лишь для того, чтобы не слишком удобно присесть, подобрав ноги, так, будто вокруг – сплошь кислота, так и норовящая прихватить за сапог своей жгучей лапой. Периодически, подпрыгивающие капли холодной то ли воды, то ли кислоты, забираются мне в обувь. Отвлекаясь от своих записей время от времени, я наблюдаю за тем, как плавится мой ничтожный плот, сантиметр за сантиметром проваливающийся в морозящую впадину, чёрную, точно впитавшую нефть, разлившуюся с сотен затонувших здесь когда-то барж.
Нигде никого. Обычно, тот кто выживает в катастрофе, забравшей жизни всех остальных, обретает славу героя. Что же, самое время насладиться ею, вообразив десяток извивающихся передо мною в разных позах фотографов, журналистов, умоляющих бросить хоть слово в протянутые к самому моему рту диктофоны. Никто бы здесь, впрочем, ни один журналист или фотограф не уместился на этой льдине со мной, но теперь я могу представлять всё, что захочу – возможно, я остался один в этом мире, значит, этот мир – мой. Представлю его напоследок таким, как мне вздумается. Часа через пол я просто уйду под воду и захлебнусь. На тот свет со мной отправится колоссальное бремя, точно неподъёмный тюк за спиной: бремя отобранных жизней, варварского вандализма против мира, бремя смутившей разум ненависти, осознанной лишь когда она уже успела стать причиной необратимых последствий.
Я решил оставить свои записи на соседней льдинке, которая останется, когда я уже уйду. Вдруг кто-то здесь ещё есть? Вдруг, кто-то прочтёт? Смешно, конечно, но мозг, сосредоточивший все свои импульсы в ожидании угасания навеки, подавляет смешинку, добравшуюся уже было до моих губ. Ну, а пока помолюсь немного. Хотя, к чему бы Богу спасать меня? Почему бы ему просто не забыть меня, как забыл его я?
Санкт-Петербург, 2014
Капитуляция Безумных
© Copyright: Владислав Рябов, 2014
Свидетельство о публикации №214050901382
Свидетельство о публикации №214050901382
Рецензии
Страшное будущее. Тем паче, что оно вполне вероятно. С уважением.
Мурад Ахмедов 13.05.2014 20:59 • Заявить о нарушении
Мурад Ахмедов 13.05.2014 20:59 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.