Судьба

Судьба
Жизнь прожить – не поле перейти

Нет, ну надо же такому случиться. Жил с этим человеком целый год в одном селе. Вроде бы знал его неплохо и вот тебе на: я о нем толком ничего не знал. Как жаль, что не кинорежиссер с большими деньгами ваш покорный слуга, как Никита (про царей фильмы снимает), а то тоже фильм снял бы по мотивам рассказа, который предлагаю вам.
… Брянщина. Бесконечные хвойные леса, равнины. Есть там и болота, и черные аисты, которые живут на крыше и приносят в огороды маленьких мальчиков и девочек. Названия сел и деревень там тоже очень красивые, но не такие как у нас в Сибири. Они звучат более старинно, по-славянски.
Например, поселок Навля Навлинского района. Чуешь, читатель, история-то завязывается.
Ага. И вот аккурат 29 августа 1929 года в этой самой Навле родился в семье Быковых мальчонка. Имя дали, а как же без имени. Валентин. Семьица – одних детей аж девять.
Как жили с такой оравой? А так и жили. Как сегодня многодетные семьи живут? Ну а чего тогда спрашивать.
Отец у моего героя был засекреченным разведчиком. И об этом в семье узнали много лет спустя. Мать, Александра Михайловна, очень образованная женщина, преподавала в музыкальной школе. Столько детей и работала? А вы как думали. Это сегодня: кто не работает и денег много – тот в почете. А тогда железный принцип: кто не работает, тот не ест. Справедливо? А как же.
30-е годы на Брянщине были такими же, как и во всей стране. Пятилетки, коллективизация, индустриализация. Строили, создавали.
– Ты хоть что-то помнишь из тех лет? – спрашиваю я Валентина, сидя вместе с ним и его дочерью Зинаидой в небольшой уютной комнате.
– Что, я так плохо выгляжу? – чуть даже с обидой говорит тот. – Конечно, помню.
– Что ты, что ты! Теперь приходит моя очередь оправдываться. Ты в свои восемьдесят с гаком парень еще хоть куда. Слышал, еще за девками побегиваешь, – не очень удачно подтруниваю я.
Но это собеседнику нравится и он довольно улыбается.
– Ты вот без утайки скажи, зачем приехал? – неожиданно в лоб спрашивает он, и, видя мое смущение, продолжает. – Конечно, Быков - целинник понятно. А тут, нате вам, Быков в немецком концлагере был. Засвербило узнать правду?
– Вот именно, засвербило, – по-честному сознаюсь. Давай начнем с самого начала?
– Давай, так давай. Спрашивай.
– Э, нет, протестующее машу руками. Это же не вечер вопросов и ответов. Где надо, спрошу. А ты расслабься, расслабься и потихонечку будешь повествовать. Лады?
– Ох, ты и хитрый, умеешь в душу залезть. Ну, слушай. И Валентин начал рассказ, в котором принимала активное участие Зинаида.
– В школу я пошел в Навле. И не в первый, а через класс. Мать учительницей была хоть и в музыкальной школе, но программу за 1-й класс и многое за второй я уже дома всю прошел. Прихвастнуть, как и все, люблю, но тут точно, как в аптеке.
– А вот скажи, Константиныч, хотя и пацаном ты в то время был, чувствовалась опасность приближающейся войны? – не выдерживаю, я. Знаю, людей его возраста надо направлять в нужное русло, а то… Ладно про «а то» говорить не будем.
– Да как тебе сказать… Вроде и чувствовалась, но даже мама дома говорила, что войны не будет – это четкая линия товарища Сталина. Да нам, пацанам, как-то и не до этого было. Учеба, работа, кое-когда игры. Конечно, когда война началась, страшно стало, Брянщина-то граничила с Белоруссией. Такие вот дела.
Лицо Валентина помрачнело и как-то окаменело, видимо, мыслями он ушел в те годы. Мы с Зинаидой тоже сидели молча. Наконец, словно очнувшись, он заговорил снова.
– Уже летом 41-го немцы были у нас в Навле. Мы жили одним страхом. Пошли облавы, расстрелы. Все видел своими глазами. А тут пошли разговоры – скоро отправлять будут.
– Куда отправлять? – невольно вырывается у меня.
Константиныч так посмотрел на меня, что я понял: ляпнул абсолютно несуразное.
– В Германию, куда же еще.
– Так может не надо об этом? – осторожно спрашиваю я.
– Как же не надо? Сегодняшняя молодежь толком и не знает, как это все было тогда. Аккурат в пасху 42-го года погрузили нас в эшелон и повезли в Германию. Представляешь, немцы с собаками, автоматами, плач, крики и ненавистная речь: «Шнель, шнель, руссишь швайн!»
Как кино об этом смотреть стану – сразу слезы. Дорогой старший брат Юрий сумел сбежать, отчаянная голова. Партизанил, потом воевал в морфлоте. А нас привезли в Германию. Точно не помню куда, но где-то около города Веймер.
– Это же там лагерь Бухенвальд тогда располагался?
– Ну да, ну да,– кивает головой Константиныч. Там этих лагерей несколько было. Но нас вначале в распределитель загнали. Мы-то понимали: раз привезли в Германию, убивать не будут. Нет ничего хуже ожидания. Из распределителя отогнали в лагерь. Кормежки почти никакой, кроме свеклы, капусты и бурды. Думал все, кранты.
– И семья твоя там же в лагере была?
– Ну а где же. Ты не перебивай, а то мысль потеряю.
– Извини, извини, Константиныч.
– И вот, приезжают в лагерь торговцы, нас покупать для работы в своих хозяйствах. Гросбауэры или кулаки по-нашему. Дешевая рабсила нужна в хозяйстве. Мать боялась за нас и всем говорила, что мы французы. Русских, конечно, тоже брали, но с опаской, видать часто сбегали или норов показывали. Вот так нашу семью и купили. Так что в узниках я побыл не очень долго, – весело заключает он.
– Началась батрацкая жизнь на чужбине, в Фатерлянде?
– Еще какая батрацкая. Не приведи Господь никому это испытать. Хорошо еще, что хозяин оказался антифашистом. Немцы тоже всякие были. Правда, не кричал: «Гитлер капут!», но и не восхвалял его, не злобствовал над нами.
– Что же тогда так проклинать то батрачество?
– Жили и работали мы на ферме у этого гросбауэра. Управляющий же у хозяина зверь был лютый. Фашист, какого поискать еще. За малейший проступок – плеть и зуботычины. Спали и ели вместе со свиньями, за которыми ухаживали. Знаешь, до сих пор свинью увижу – на душе муторно. Однажды этот гад чуть не убил меня.
– А что случилось? – любопытствую я, хотя чувствую, что не надо бы. Но слово не воробей. Снова наступает тягостное молчание. Вижу, Зинаида прикладывает палец к губам – не говорите ни слова.
– Было это весной, – снова заговорил старик. Весной  оно как-то полегче. Солнышко, травка зеленая и уже больше о жизни думаешь, чем о смерти. Пашу в поле на конях. И управляющему, который тайком пришел посмотреть как я работаю, показалось, что я еду на плуге. Ну, значит, отдыхаю. Дикий рев: «Руссишь швайн, дункопф». И железным прутом начал избивать меня. Наверное, убил бы, да хозяин успел отобрать. И даже отвез в госпиталь.
– Папа, хватит про это. Расскажи лучше, как война закончилась и про ваше возвращаение домой, – вступила в разговор дочь Зинаида.
– Вечно ты перебиваешь, – хмыкнул Валентин. Ладно, слушайте. – Хозяин, конечно, мужик был с головой. Он быстро понял, чем закончится война. Может еще и поэтому не так плохо обращался с нами. Когда наши вошли в Германию и стали продвигаться к здешним местам, управляющий дал деру, а нас даже стали отпускать в ближайший городок Крандорф. Ходили мы обычно с Ваней Ковальчуком из Подольска. Он здесь же работал.
– Чего не сбежали? Дак нам по 15 годков было в чужой стране. А мама, сестренки? Да и Красная армия уже рядом была. Идем как-то с Ваней из кино из этого Крандорфа, видим, танки стоят со звездами, и слышится русская речь. Ноги подкосились, и мы с Ванькой на землю, на колени упали, да как заревели: «Дяденьки, милые, наконец-то вы пришли».
У него и сейчас при воспоминании о тех днях блестят слезинки на щеках.
– Пап, ну-ну-ну, не надо. Зинаида обняла отца и прижала его голову к своей груди. Прошло несколько минут, и ее отец успокоился.
– В городке этом стала действовать наша комендатура. А нас с Ваньком заставили в округе скот собирать и пригонять на железнодорожную станцию.
– И куда его? – снова не утерпел я.
– Как куда? На мясо для нашей армии, а часть отправляли в Союз. И так до конца войны скотогонами были.
– Папа, давай заканчивай про скотину. Человек ведь ждет про возвращение домой.
– А, ну да, конечно. После войны, уже в 45-ом собрали нас, репатриантов, пересчитали, посадили в вагоны, снова пересчитали и повезли. Самочувствие, говоришь, какое было? А всякое. Плакали, смеялись и … боялись.
– Плакали, смеялись – это понятно. А почему боялись?
– Так я тебе такое слово сейчас произнес – репатриированные. Это же значит угнанные и возвращаемые. Власти же должны были проверить: угнанные насильно или по доброй воле. Этой проверки и боялись. Слышали о наших лагерях, знали что почем.
Приехали к себе домой. Батюшки ты мои, одни развалины и пепелища. Знаешь, что делали тогда люди?
– Что?
– Рыли землянки, вот что. И в них жили. Мы с мамой на станции работали, двух сестренок кормить надо было. Родительница от такой работы, жилья и питания водянку заработала, а я тубик подхватил.
– Прости, а тубик что за болезнь?
– Тубик, он и есть тубик. Туберкулез, одним словом. Мать с сестрами, как многих переселенцев, отправили в Сибирь. И попали они в город Бийск.
– Слушай, да про твою семью хоть роман пиши, - воскликнул я.
– А что, вполне, – смеется Константиныч. – Меня отправили служить в армию, в Евпаторию )из-за легких). Обучали и подлечивали заодно. Тогда от армии не откосить было, если не инвалид или не круглый дурак. Закончил службу и решил ехать к своим в Бийск. Здесь все равно было полегче жить, чем на Брянщине. Приехал. Обживался потихоньку. А в это время как раз целина случилась. Хрущев ее объявил. Ну, нас как переселенцев, в первую очередь: ехать надо. Тем более я обучился на водилу и документы были, все чин по чину.
– Значит, был «узником», а теперь еще и «целинником» стал? – как можно мягче спрашиваю я.
– О, дак ты и про мои кликухи знаешь? – нисколько не обижается мой собеседник.
– Так и оказался я в Амуре. Мать, правда, вскоре вернулась снова в Бийск, девчонок надо было учить. Там они и получили обе высшее образование. А я, как видишь, остался здесь.
– Не жалеешь?
– Ни капли. Жить везде можно, лишь бы голова была, да руки откуда нужно росли. У меня с этим, считаю, все в порядке. Да еще знаешь почему остался? Женился, брат. Ребятишки пошли, три дочери и сын. Так и прирос.
– Ты, Валентин, всю жизнь водилой проработал?
– Не водилой, а шофером, подняв палец, назидательно  произносит Константиныч. И откуда взялось это паршивое слово «водила». Шофер моя профессия. Шофер знает машину до последнего винтика. А водила только рулевое колесо крутить навострился, – начал горячиться Валентин. У меня за 45 лет работы одна запись в трудовой книжке, – с гордостью сообщает он.
Полуторку собирал из хламья, потом ЗИС, ГАЗ-51, автобусы. Во-ди-ла! – опять презрительно сморщился он. – Шофер я, и баста.
– Да по мне, ты лихим шофером был, – уже смеюсь я. – Мужики даже на водку спорили на то, за сколько ты доедешь до райцентра: за 55 или 40 минут.
Лицо старика становится радостно-улыбчивым. Чувствуется, что мои слова, как бальзам для него. И тогда я решаюсь.
– Слушай, уже года два я часто думаю, почему когда я работал тогда в вашем селе в школе ты не рассказал о том, что произошло с тобой во время войны? Ведь знали друг друга неплохо?
На помощь отцу приходит Зинаида.
– Что вы! В то время он об этом и не заикнулся бы. В Союзе до самой перестройки горбачевской те, кто был угнан в Германию во время войны, молчали в тряпочку. У нас даже в семье никто об этой отцовской странице жизни не знал. Ну, мама, конечно, знала, но молчала.
Да, я это все понимал, но все равно было как-то не по себе. Столько человеку испытать и все это носить долгие годы внутри.
– Не бери близко к сердцу, – говорит Константиныч, видя мою растерянность. – У меня все давным-давно перегорело, и когда немцы решили выплатить компенсацию тем, кто был в ихних конлагерях или на работах в Германии, не хотелось даже с этим связываться.
– И все-таки связался? – осторожно интересуюсь.
– Связался, тою душу мать, – вырывается у него. – Наши запрос в Германию посылали: не сотрудничали мы там с гестаповцами, не пособничали против своих. Даже  тут сумели в душу плюнуть. А деньги немцы высылали, когда стало одно государство у них. Да ладно об этом.
В это время Зинаида всплеснула руками.
– Пап, покажи документы гостю. Чтобы уже доказательство было.
И тихонько мне: «Сам будет искать, никому не доверяет».
Консантиныч роется недолго. Бережно подает мне удостоверение «Узник №61187 концлагерей, гетто и других мест принудительного содержания» с указанием фамилии, имени и отчества Быкова Валентина Константиновича.
А руки его дрожат. Чувствую, что он очень устал и встречу нужно заканчивать. Обнимаемся и Константиныч говорит: «Спасибо, добрый человек, что заехал. Рассказывай об этом ребятишкам, может крепче землю свою любить будут».
Я и дорогой не перестаю думать о судьбе Валентина. Сколько их сгинуло в ту войну. А он выстоял, не согнулся, не растерял чувства любви к земле нашей.
Не сравнятся с тобой
Ни леса, ни моря.
Ты со мной, мое поле,
Студит ветер висок.
Здесь Отчизна моя,
И скажу не тая:
«Здраствуй, русское поле,
Я твой тонкий колосок».
А. БОРОДИН,
ноябрь, 2011 г.