Пейзаж с открытым окном

Маргарита  СОНИНА,

Алексей ЗУБАРЕВ


Пейзаж
с открытым окном



Романы











Москва                2014
 


ББК 84-445
      С  622


      Маргарита Сонина, Алексей Зубарев. Пейзаж с откры-тым окном. Романы.  М.: – Готика, 2014. – 362 с.


ISBN 978-5-7834-0034-3
























© Сонина М.Я., Зубарев А.Н., 2014.




Маргарита  СОНИНА


Пейзаж с открытым окном

Роман-эпос



;



Предуведомление

Содержание романа основано на реальных событиях русской истории XX века.
Основным документальным источником для соз-дания Части 1 явилась книга П. Жильяра «Император Николай II и его семья».
Героями Части 2 стали реально жившие в г. Омске лица из семьи Зубаревых, потомки которых проживают сегодня в Омске и в Москве. При создании книги были использованы документальные свидетельства, а также предания семьи Зубаревых.
Автор
;










Часть 1
;

Пролог

…Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнем.
Н   
М.Ю. Лермонтов. «Три пальмы»


еизвестно, что виделось поэту, в то время как он слагал эти строки, но – после умерщвления с помощью пуль и штыков – с членами царской семьи поступили именно таким образом. Именно так поступили со зверски убитыми: последним
императором России Николаем Вторым, императрицей Александрой Федоровной, их дочерьми – великими княжнами Ольгой, Татьяной, Марией, Анастасией – и сыном Алешей.
Их убивали профессиональные убийцы, имевшие «вкус» к убийст-ву, знавшие в этом «толк».
Их убивали те, кто способен наслаждаться убийством, кого пья-нит чувство безграничной власти над беспомощными жертвами.
Среди преступлений, творимых в мире, это было ни с чем не сравнимое, единственное в своем роде по той крайней степени бес-смысленности и садизма, не сопоставимое ни с каким другим в исто-рии государств и народов убийство, эхо которого еще долго будет отзываться в грядущих веках…
Их конец был страшен… Но смерть, какова бы она ни была, – это точка в прожитой жизни.
А какой была их жизнь? Как жила эта семья: царь с царицей, четыре царевны и царевич? Какими радостями и горестями наполня-лись их дни?
Полистаем страницы их жизни и запомним их такими
навсегда: красивыми, молодыми, любящими и дружными, свято
хранящими, как великую ценность, мир семьи – теплый, чистый, прекрасный…

Глава первая

– Ганелон! – сказал король. –
Предо мной предстать изволь!

Б
 «Песнь о Роланде *»
 
ыло лето. Был июнь.
У каждого летнего месяца свое прелестное лицо. Июнь наступает тогда, когда уходит в прошлое неуверенный май с его неожиданными заморозками и дождями, слабой, бледной и прозрачной листвой деревьев и смелым, но кратко-временным всплеском цветения: потайной белизной ландышей, прячущихся за стволами старых лесных гигантов, фиолетовой нежностью ирисов, высыхающих на прохладном ветерке так же быстро, как на лице – слезы весенней печали…
Июнь еще полон весенней свежести, но какой пышностью налилась листва, как вытянулись насыщенной зеленью травы, как вспыхнули всеми возможными и невозможными красками цветы!
Ранним июньским утром старинный парк еще дремлет; повсюду роса, и просто сводит с ума медовый запах тенистых лип.
По аллее парка идут двое влюбленных. Они вышли вдво-ем на столь раннюю прогулку, чтобы застать эту необыкновенную свежесть и аромат утреннего воздуха. Днем у обоих масса неотложных дел, и после этого длинного дня, полного многих трудов, они смогут увидеться лишь вечером, и весь день, в круговерти событий, дел, лиц, – будут скучать без общества друг друга.
Кто бы мог сказать, взглянув на стройного юношу, шагающего легкой походкой, что он вот уж одиннадцать лет как женат и является отцом пятерых детей!
А эта стройная красавица, окутанная облачком воздуш-ного белого шелка, идущая рядом со своим возлюбленным, – мать четырех хорошеньких девочек и прелестного десятимесячного мальчика!
Итак, июньским утром 1905 года императрица Александра Федоровна и император Николай Александрович пргуливались по аллеям парка дачи Александрия близ
Петергофа, и их тихая беседа, как и чудесное пение птиц, нисколько не нарушала торжественности и покоя, разлитых повсюду.
– Ники, – говорила Александра с нежной улыбкой, держа мужа за руку и сбоку заглядывая ему в глаза, – ты хотел найти учителя французского языка для наших девочек. Мне кажется, что этот учитель найден.
– Да? – задумчиво спросил Николай. – Где же ты его на-шла?
– Вчера я ездила с детьми на Сергиевскую дачу в гости к твоему дядюшке Георгию Максимилиановичу, герцогу Лейхтенбергскому. Они недавно вернулись из Крыма и привезли с собой учителя французского языка, который работает у них почти год, учит Сережу. Его имя Жильяр, Пьер Жильяр. Это совсем еще молодой человек, лет двадцати шести. У него прекрасные манеры! Я, признаться, была удивлена его молодостью; мне представлялся педагог постарше, а это вчерашний студент. Но оба: и герцог, и герцогиня – утверждают, что у него колоссальные знания, отлич¬ные методы преподавания и идеальный контакт с ребенком! Они им не нахвалятся. Только и разговора было, что об этом Жильяре. Дядя Георгий разыскал его в Швейцарии, в Лозаннском университете. Никто не знает Францию и Швейцарию так хорошо, как он, – ведь как-никак он внук Евгения Богарнэ!
– Этот учитель – из Швейцарии? – переспросил Николай. – У Александра Первого был учитель, тоже швейцарец, Лагарп. А мы пригласим Жильяра. Поддержим традицию!
– Вот что я узнала о нем, – продолжала Александра слегка волнуясь, так как все, что касалось воспитания,
образования, здоровья ее детей, живо интересовало и волно-вало ее – и гораздо сильнее, чем что-либо другое. – Он из очень хорошей семьи. Жильяры – это педагогическая династия. Их услугами пользуются королевские дома Европы: Гогенцоллерны, Габсбурги, Саксен-Кобурги. У Жильяров есть свои частные школы и в Америке. Признай, Ники, чтобы преподавать французский, мало быть французом. Разве легко учить принцев и принцесс? У королей совсем особенный французский. Нужно научить их этому королевскому французскому, а затем преподать и весь остальной французский, открыть глубины языка. Видимо, Жильяры владеют этим секретом; у них своя особенная линия в преподавании французского.
Николай, все это время внимательно слушавший жену, внезапно порывисто привлек ее к себе.
– Так, говоришь, молодой француз? – шутливо спросил он, нежно целуя Александру.
– А ты ревнуешь? – шепнула она, приникая к нему всем телом и отвечая на поцелуи. – О Ники, моя жизнь!..
Утро вступало в свои права, и, пожалуй, не следовало так уж сильно задерживаться в парке. Они немножко постояли в конце самой длинной аллеи, затем тихо повернулись и медленно-медленно пошли в сторону дома, стараясь подольше продлить прогулку.
– У меня тоже было вчера приятное знакомство, – проникновенно сказал Николай. – Правда, заочное. Знаешь, я получил письмо…
Тут он остановился, достал из кармана своей военной гимнастерки конверт и протянул его Александре.
– На, прочти.
Взяв конверт, Александра Федоровна увидела на нем их адрес, написанный аккуратными, чуть неровными буквами, в которых угадывалась детская рука.
– Кто это писал?
– Ребенок, мальчик. Ему 12 лет. Юный князь Владимир Сергеевич Трубецкой. В этом письме он предупреждает меня об опасности, грозящей мне, всем нам, вообще дому Романо-вых. Он пишет о людях, которые хотят уничтожить монархию в России. Пишет о том, как любит меня лично. Он – убежденный монархист, не представляет в России другой формы правления. Но как он говорит об этом, какие находит слова! Какой умница, какая искренняя, чистая, прекрасная душа! Я плакал, когда читал, я и сейчас не могу удержаться от слез! Ты прочти, прочти!
Александра Федоровна молча развернула и начала читать письмо, а Николай горячо продолжал:
– И это мысли ребенка! Он все знает, все так правильно понимает и так печется о нашей с тобой жизни и о монархии! А они все – этот двор, этот Генштаб, этот Государственный Совет, этот Сенат! – он схватился руками за голову. – Армия дармоедов, глупцов, подлецов! Сколько они проедают народных денег, а хоть кто-нибудь исполняет свои обязанности как положено? Хоть кто-нибудь думает о России?
Обмануть, разворовать, нажиться! – он трижды рубанул рукой. – Есть умные, есть честные, но их можно пересчитать по пальцам одной руки, вот до чего мы докатились!
А остальные, если дать им волю, не оставят ничего – ни от России, ни от монархии, ни от Романовых! Бедный мой отец!.. – он закрыл лицо руками и с минуту оставался неподвижен, а Александра Федоровна, не говоря ни слова, нежно гладила его голову.
– Прости, – проговорил он затем. – Я не должен, но кому я могу это сказать?! Только одной тебе!
Николай бережно взял из рук Александры письмо юного Трубецкого и снова убрал его в карман гимнастерки.
– Как поддержал меня этот мальчик, какой бальзам про-лил на душу! Я понял, что не одинок.
– Конечно, ты не одинок, – с мягкой улыбкой согласилась Александра. – Прекрасное письмо! Но пойдем посмотрим, спят ли еще наши дети?
– Да, идем, – кивнул Николай и вздохнул: – Живу только ради них…
– И я… – тихо сказала Александра и опять заглянула сбоку в глаза мужу. – Куда ты сегодня? Опять в Генштаб?
Николай кивнул.
– Значит, опять до ночи! – воскликнула она с отчаянием. – Опять не погуляешь с детьми. Я вчера нарочно поехала в гости, чтобы их отвлечь, а то все глаза проглядели: когда приедет papa? Они так счастливы, когда ты с ними играешь!
– Постараюсь вырваться пораньше – и все-таки погуляю! – решительно сказал Николай. – И вечером надо им сказку рассказать…
Супруги поднялись на крыльцо и открыли дверь тихого, дремлющего дома.
– Сначала проведаем маленького, а потом зайдем к де-вочкам, – шёпотом предложил Николай.
Александра в ответ молча кивнула.


Глава вторая

 Карету мне! Карету!
П
 А.С. Грибоедов. «Горе от ума»

о мощеной дороге, пролегавшей среди соснового леса, ехала карета с придворными гербами, управляемая ливрейным кучером. Карета была послана
императрицей Александрой Федоровной, чтобы привезти с Сергиевской дачи, где проживало семейство герцога Лейхтенбергского, к ней, на дачу Александрию, учителя французского языка Пьера Жильяра.
Молодой брюнет в строгом костюме, с большими и не-обыкновенно живыми карими глазами, опушенными длинными ресницами, и несколько картинными пышными черными усами задумчиво смотрел в окошко кареты на удивительно прямые высоченные старые сосны с коричневыми стволами и небольшими темно-зелеными кронами где-то высоко-высоко от земли. Был конец сентября, стояла тихая теплая осень, и воздух в этом сосновом лесу был так густо напоен ароматами земли, травы, хвои, настоянными щедростью летнего солнца, что походил, скорее, на целебный напиток, чем на воздух.
Пьер выбрал для себя стезю учителя, но голоса далеких предков звучали в его генах подчас неожиданными нотами. Он обладал глубиной и высоким накалом чувств поэта и одновременно – суровым мужеством и верностью долгу воина. Он был художником и музыкантом, знатоком искусств и тонким ценителем прекрасного. Он был по-юношески подвижен, стремителен, спортивен – и подчас не по возрасту мудр…
Пьер приехал в Россию год назад и прожил этот год в се-мье герцога Лейхтенбергского, обучая французскому языку его сына Сережу – жизнерадостного белокурого мальчика.
Этой осенью в жизни Пьера произошла перемена: работы прибавилось; он оказался востребован самим императором!
Основным подопечным по-прежнему оставался Сережа; теперь Пьер не просто учитель – он наставник юного герцога. Но в середине дня он будет расставаться с ним на несколько часов, с тем чтобы давать уроки французского двум старшим дочерям Николая.
Пьер был рад и горд этим предложением; сегодня он впервые ехал на урок к Государю Императору Всея Руси. Он, правда, был реалистом и не ждал от судьбы ни одного легкого дня, но на этот раз сюрпризы фортуны превзошли все ожидания!

Пьер был давно знаком со всей царской семьей; короно-ванные особы вместе с детьми были частыми гостями герцога и герцогини Лейхтенбергских. Одновременно с ними приезжали и другие родственники, тоже с детьми, – и Сергиевская дача наполнялась детскими голосами, смехом, беготней…
В дни таких многолюдных детских «набегов» Пьера считали незаменимым человеком. Он знал много интересных игр, всегда умел увлечь и занять детей, включая в эти игры и их родителей. И тогда встречи родственников превращались в незабываемые детские праздники.
Нередко бывали в доме герцога и музыкальные вечера с участием Пьера. Он превосходно играл на рояле – Шопена, Моцарта, Чайковского, Бетховена… Надо сказать, что в том обществе, где он теперь вращался, этим искусством владели все, – но его игра нравилась, его слушали, им восхищались…

…Между стволами сосен показалась ограда парка; карета въехала в ворота и покатила по аллее. За поворотом Пьер увидел две небольшие кирпичные постройки, соединенные крытым мостом. «Дворцовые службы», – подумал он, но ошибся. Карета остановилась. Здесь не было дворцов; в своей частной жизни царская семья жила скромно, без излишеств. Император и императрица, понимая, что управляют страной с многомиллионным населением, где много бедных и попросту нищих, не позволяли себе шиковать.
Пьер вышел из кареты; старый слуга пригласил его в дом.
Убранство дома было простым и строгим, в английском вкусе. Они поднялись на второй этаж и вошли в классную комнату, также убранную на английский манер. И сразу же, вслед за Пьером, появилась Александра Федоровна, ведя за руки Ольгу десяти лет и Татьяну – девяти.
…Позже, вспоминая впечатления этого дня, Пьер написал: «Императрица была еще очень хороша в это время: высокого роста, стройная, с великолепно поставленной головой. Но все это было ничто в сравнении со взглядом ее серо-голубых глаз, поразительно живых, отражавших все волнения ее животрепещущей души».
…Многие годы он смотрел в глубину этих глаз; он говорил с ними, он слушал их; надолго они стали его путеводной звездой…
Александра Федоровна усадила девочек за стол и села сама напротив Пьера. В руках она держала новенький учебник французского языка.
– Пусть строгий учитель простит нас, – с улыбкой обратилась она к Пьеру, – но мы прошли еще так мало… Думаю, не будет ошибкой начать курс с самого начала, с нуля…
С нуля? Этого Пьер не ожидал! В семье Георгия Максимилиановича, внука самого Наполеона, говорили по-французски. Для Сережи французский был родным. Преподавание шло, как огранка алмаза, который должен стать бриллиантом: немного грамматики, стилистики, подчитать классиков – и этот мальчик покорит европейский Олимп. Здесь же – отличный английский, неплохой русский и никакой французский!
Но французский язык – это визитная карточка аристокра-та. Язык дипломатического, представительского, светского общения и, наконец, язык чувств! И это должен быть не какой-нибудь, а тот самый, королевский плюс весь остальной французский! А ведь чтобы овладеть французским в совершенстве – и это знал не только Пьер Жильяр – необходимо слышать французскую речь еще в младенчестве, иметь няню-француженку, гувернантку-француженку! Но девочки уже подростки; время катастрофически упущено! Причем это не просто девочки, – это царевны, принцессы! Они должны блистать, они должны быть несравненны! Пьера внезапно бросило в жар, когда он представил себе Ольгу и Татьяну на пышном придворном празднике – бледных, смущенных, не понимающих вопроса, заданного на французском, не знающих французских слов для ответа… Он уже слышал чей-то язвительный вопрос: «Кто их учитель? За что ему платят деньги, если они не могут сказать двух слов?!» И более того: Пьер был уверен, что, сколько он ни приложит сил, как ни будут старательны и усердны его ученицы, они уже никогда не будут говорить по-французски свободно, никогда не овладеют им в совершенстве, а все из-за напрасно потерянного времени! Он с горечью вспомнил о той радости и гордости, которые испытывал, приняв это предложение. А теперь самое разумное было бы отказаться от него, и как можно скорее, а лучше всего – прямо сейчас!
Все эти мысли промелькнули в голове Пьера мгновенно. Он взглянул в лицо императрицы, сидевшей так близко, что ее серо-голубые глаза, полные тревоги, казались двумя озерами…
Пьер деловито кашлянул и проговорил:
– Ну что ж, сегодня мы будем учить алфавит, и я расскажу о правилах чтения французских слов.
Императрица прочла на лице Пьера все его сомнения и, услышав его слова, благодарно улыбнулась.
Пьер начал объяснения, а сам исподволь стал присматриваться к своим ученицам. Дети одних родителей, а такие разные. Ольга с золотистыми кудрями, непослушными, слегка растрепанными, – открытая добрая душа, с живым пытливым умом, с юмором. Татьяна младше Ольги, а ведет себя как взрослая, замкнута, вытянута в струнку, как на официальном приеме; каштановые волосы красиво уложены; она и сейчас уже редкая красавица… Но образование этих девочек совсем запущено – что тому виной? Он не мог понять! О чем думает эта красивая женщина, их мать? О событиях русско-японской войны или революции? Едва ли, нет, тут что-то другое…
Урок закончился, гувернантка увела девочек, и Пьер ос-тался наедине с Александрой Федоровной, с ее колдовскими глазами.
– Я не отпущу вас без чашки чаю, – сказала императрица и позвонила.
Вошла горничная с подносом и поставила на стол чашки с отлично заваренным английским чаем и вазочки с бисквитами.
Они пили чай; императрица задавала Пьеру вопросы о методах преподавания; он отвечал; но это была лишь внешняя сторона событий. Он безотрывно смотрел в ее глаза; он слушал, что говорили они, и им отвечал.
– Я страдаю, я растеряна, я не знаю, что делать! – говорили ее глаза.
– Я понимаю, – отвечал его взгляд.
– А вы знаете, что делать?
– Да, знаю.
– Вы сможете всех нас спасти?
– Да, смогу.
– И вы это сделаете?
– Непременно!
Пьер в разговоре неожиданно перешел на другую тему.
– Я слышал, что вы и ваш супруг знаете наизусть всего Шекспира. Стоит вам произнести первую строку сонета, как его величество прочтет весь сонет до конца. В вашем домашнем театре ставились пьесы Шекспира и исполнялась английская поэзия. Звучал и Байрон, и Джон Донн, Роберт и Элизабет Браунинги… Но и в изучении французского театр – наш главный помощник.
О, как вспыхнули, как засветились ее глаза при слове «театр»! Пьер понял, что не существовало ничего в мире, что она любила бы так же сильно, как театр.
– Как это интересно, мсье Жильяр, прошу вас, продолжайте!
– Ваши дочери заговорят высоким слогом Корнеля и Расина, их устами вас рассмешит Мольер, вы услышите лучшую французскую поэзию. И вообще мы с ними будем много читать на французском.
При этих его последних словах глаза императрицы неожиданно выразили тревогу.
– Читать? А что вы будете читать? Надеюсь, не маркиза де Сада?
– Ваше величество! – отвечал Пьер с изумлением и негодованием. – Чем я мог навлечь на себя такие подозрения? Этот негодяй использовал язык Корнеля и Расина для мерзостей и непристойностей, за что и сгнил в тюрьме! Как вы могли подумать!
Лицо Пьера выразило такое отчаяние, что императрица начала его горячо успокаивать, говоря, что ничего плохого лично о нем она не думала.
– Не будем больше говорить об этом человеке, – продол-жала императрица. – Вы правы, он получил по заслугам. Но, говоря откровенно, я недолюбливаю французов за их легко-мыслие.
– В таком случае позвольте и мне говорить откровенно, ваше величество, – отвечал Пьер с подчеркнутой серьезно-стью. – Слушая вас, я подумал, что вам еще не представилась возможность постичь во всей полноте душу француза. Но если судьбе будет угодно, то это произойдет в недалеком будущем. Засим позвольте откланяться.

;

Глава третья

 Театр уж полон; ложи блещут...
…Е
 А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»

сли бы Пьера Жильяра спросили: так почему же он не покинул семью Николая Второго, увидев, против ожидаемого, запущенных детей и непочатый край трудноразрешимых проблем, – что бы он ответил? – Деньги?
О нет, он не был так низок, чтобы руководствоваться по-добным мотивом в столь важном вопросе. Да и потом, сам он вырос не в бедной семье, и к тому же, служа герцогу Лейхтенбергскому, уже был материально обеспечен им на всю оставшуюся жизнь.
Он пришел в семью Николая Второго, безмерно уважая его как монарха: царя – благотворителя; царя – покровителя наук и искусств; царя, высоко поднявшего планку
экономического развития страны и материального благосос-тояния народа; царя, неизмеримо повысившего статус
интеллигенции, и в первую очередь – материальный; царя, который высокой требовательностью к себе и суровым самовоспитанием сумел выработать в своей личности лучшие
человеческие качества; царя – поэта, мыслителя, философа и просто отличного человека.
Монарх – человек занятой, а жена запустила детей,
хотя это не мешало ей их любить… Хотелось бросить кому-то в лицо стих русского поэта Лермонтова: «Вы, жадною толпой стоящие у трона», – вы поможете своему царю?
Помогают только друзья – с искренним стремлением, с чистой душой…
А Александра Федоровна? Мать пятерых детей – с лицом грустной одинокой феи из волшебной сказки. Только у художника Врубеля Пьер видел такое лицо: Царевна-Лебедь.
Она рано осталась без матери… Затаив грусть, росла при английском дворе, у бабушки, королевы Виктории. Эта юная красавица была как лучик света, все ее называли «солнечный луч» – «sunshine». … Любовь к Николаю возникла, как удар молнии или как снежная лавина – или все сразу вместе… И вот она в России, счастлива в браке с любимым. Но сколько печали! Как осознать и пережить трагическую гибель деда и отца Николая, войну, революцию – «И много, много… и всего Припомнить не имел он силы!» Опять Лермонтов… Но стебелек цветка слишком хрупок, ему не выдержать тяжести гранита! Он не погибнет, если эту тяжесть примет на свои плечи другой… – вот что сказал бы Пьер Жильяр. Впрочем, нет, не сказал бы – доверил бы страничке дневника… может быть…
Ну, а дети?.. Как они вырастут под гнетущей тяжестью мрачности и тоски? Да вырастут ли? Или зачахнут во цвете лет? Политика политикой, тоска тоской, а у детей должно быть детство!
И Пьер Жильяр объявил войну тоске. Что? Да нет же, он ничего не объявлял, он просто начал вести эту необъявленную войну…

…Он, конечно, задавал упражнения из учебника (куда без них!) и читал с девочками французские книги, но главным в обучении (и в необъявленной войне) был театр. Театр учил красиво и раскованно держаться, с блеском общаться и отсе-кал от личности, как от статуи, все лишнее, оставляя лишь прекрасное содержание – в прекрасной форме.
Был и Корнель, был и Расин, был и Мольер.
Между прочим, была Медея, убившая двоих детей
(в поучение некоторым матерям, пренебрегающим своими обязанностями по отношению к детям).
Был герой Прометей, прикованный к скале и, несмотря на то, что каждый день прилетал орел клевать его печень, стоически верный своей любви к людям и жертвенной заботе о них.
И было много красоты и любви.
Однажды Ольгу и Татьяну поразил рассказ Пьера о пе-чальной судьбе рано умершего рыцаря Гильома де Лориса, написавшего в стихах «Роман о Розе» (четыре тысячи стихов) так давно (в 1230 году) и так прекрасно! Они выучили и прочли по очереди большой отрывок из этого романа в стихах:

Нам говорят, что сны – туманы,
Миражи, сказки и обманы;
Но сонный часто нам туман
Покажет правду, не обман.

Мне кажется, лет пять назад
Я увидал во сне тот сад;
Цветущий май узрел во сне,
Когда всё радо так весне…

Вся семья участвовала в постановке сказки Шарля Перро «Спящая красавица». Рассказывала сказку от автора Ольга; она же играла роль доброй волшебницы – «играла себя». Спящей красавицей была красавица Татьяна, и лучшей спящей красавицы было не найти. Роль злой волшебницы – горбатой старушки с веретеном – сыграла озорная и веселая Анастасия. Роль сказочного принца отдали доброй и нежной Марии, нарядив ее мальчиком. Слуг играли слуги; по мановению палочки доброй волшебницы они мгновенно «засыпали» на сцене, а потом весело «просыпались»… Ну, а спящих короля и королеву играли император Николай Александрович с императрицей Александрой Федоровной. Пьер был суфлером, подсказывал юным артисткам из-за ширмы слова, а зрителями – многочис-ленные приглашенные с детьми. О, как сладки были девочкам их аплодисменты!
Еще один маленький спектакль явился общепризнанным шедевром.
Николай Александрович очень любил писателя Аркадия Аверченко и часто читал его детские рассказы своим детям. Один из этих рассказов – «Экзаменационная задача» – Пьер перевел на французский язык как сценарий для двух артистов. Ученика – Семена Панталыкина играла Ольга. Она было одета мальчиком-гимназистом, в гимназической тужурке и фуражке; и надо было видеть, как на ее изменчивом лице выражение сосредоточенной задумчивости и мечтательности Семена Панталыкина сменялось внезапным глуповатым испугом: «Я погиб».
Татьяна играла учителя математики, задающего задачу, но весь секрет был в том, что этот учитель как две капли воды походил на Пьера, только весьма уменьшенного размера, хотя во всем остальном сходство было разительным: костюм, манеры, интонации, изысканная французская речь и даже неподражаемые черные усы. Все это выглядело настолько комично, что зрители начинали смеяться, не
услышав еще ни одного слова.
– «Два крестьянина вышли одновременно из пункта А в пункт Б, причем один из них делал в час четыре версты, а другой пять», – излагала Татьяна Аверченковскую задачу.
Но оттого, что она говорила по-французски, – а одновре-менно Пьер наигрывал за ширмами какую-то мелодию, – текст звучал и изящно, и комично, а в целом – очень театрально, и из русского детского рассказа выходил французский водевиль.

…А годы шли. В 1907 году к первым двум ученицам Пьера добавилась еще одна, Мария, а в 1909 – и Анастасия. Кстати пришло время расставания с герцогом Лейхтенбергским. Сереже пора было поступать в Пажеский Корпус, и в услугах француза-наставника семья больше не нуждалась.
Пьер поселился в Петербурге и несколько раз в неделю ездил к своим ученицам в Царское Село – семья теперь жила постоянно в Александровском дворце, а говоря точнее – в одном из флигелей дворца.
Не раз он слышал в свой адрес похвалы кого-нибудь из царских гостей («Вы слышали, какое французское произношение у Анастасии!»), но сам, прилагая огромные усилия, вовсе не был доволен тем, как шли дела у девочек. И все потому, что Александра Федоровна наотрез отказывалась пригласить гувернантку-француженку. А русская гувернантка Тютчева (внучка поэта), знавшая несколько европейских языков, почему-то не находила времени поговорить с великими княжнами по-французски.
– Они никогда не научатся говорить, если не будут об-щаться на французском постоянно, в быту, в своей обычной жизни вне уроков, – убеждал Пьер императрицу. – К тому же летом я всегда уезжаю в Швейцарию; уроки прекращаются, и девочки все забывают. Ваше величество, почему вы не хотите прислушаться к моим словам? – и Пьер пристально взглянул в ее прекрасные, выразительные глаза, привычно ища в них ответ на свой вопрос.
И он прочел ответ. Глаза сказали ему то, чего не могли сказать слова, но, узнав ответ, он был смущен…
– Гувернантка? Красивая молодая девушка из Франции? Но ведь она отнимет вас у моих девочек… и у меня… Вам станет не до нас. Вы изменитесь, и все разрушится, все то прекрасное, что вы создали…
А вслух она сказала:
– Мсье Жильяр, но вы великолепно контактируете с моими детьми. Вы говорите с ними только по-французски, и они привыкли к этому. Так почему нам не прибавить таких бесед? После обеда приходите в нашу комнату, и все наши вечера будут проходить только на французском. Конечно, я понимаю, что в летнее время вам необходимо хотя бы немного отдохнуть и навестить родных в Лозанне. Если ваше отсутствие будет недолгим – сильно оно не навредит. А по возвращении присоединяйтесь к нам; мы проводим лето в Ливадии, в Крыму. Право, присоединяйтесь, и я думаю, что это будет лучшим решением нашей проблемы!
В ответ Пьер учтиво поклонился и больше уже никогда не поднимал вопроса о французской гувернантке.


Глава четвертая

 А, главное, поди-тка послужи.
Л
 А.С. Грибоедов. «Горе от ума»

етом 1910 года царская яхта «Штандарт» вышла из Петергофа в Финский залив для путешествия в финские шхеры. За яхтой следовал эскадренный миноносец «Всадник», охранявший императорское судно.
Вся семья: Николай Александрович, Александра Федоровна, их дети, а также фрейлина императрицы Анна Александровна Вырубова – находились на верхней палубе. Они сидели за столиком под небольшим тентом и пили чай. Внезапно Мария обратилась к матери:
– Maman, там человек смотрит на нас в подзорную трубу.
Александра Федоровна взглянула туда, куда рукой указывала дочь.
– Этот моряк с подзорной трубой? Ну что ты! Он смотрит не на нас, а в море.
Но Мария стояла на своем:
– Но он только что смотрел на нас!
– Может быть, случайно, – не верила ей мать.
Император Николай Александрович, прислушавшись к разговору, достал бинокль и через его мощные линзы посмот-рел на миноносец «Всадник».
– Моя дорогая, – обратился он к жене. – Помнишь, когда-то давно я показывал тебе замечательное письмо мальчика, Володи Трубецкого? Так вот, это он! Все эти годы я не терял его из виду, был в курсе подробностей его жизни. Он вырос, поступил в Московский университет, но учился плохо. Я подумал: зачем ему университет? Здесь явно просматривается военная жилка. По неофициальным каналам я связался с семьей и предложил ему место юнги на миноносце. А вчера устроил смотр миноносцу «Всадник» и познакомился с ним лично. И не пожалел, поверь! Высок, красив, статен, но при этом какой ум в глазах! Я сказал ему: «Мне нужны такие люди, как вы!» Флот, я думаю, это не совсем то, что нужно; пусть послужит в гвардии. Полк Синих кирасир ее величества – вот где ему самое место! А потом заберу его в свою свиту; мне нужен такой флигель-адъютант!
Заглянув ему в глаза, Александра Федоровна тихо кивну-ла, а Николай Александрович продолжал сидеть, задумчиво глядя в бинокль на высокого юношу на миноносце «Всадник»…
…Флигель-адъютантом императора Владимир Сергеевич Трубецкой, к сожалению, стать не успел, хотя и мечтал об этом, – помешала война. До начала Первой мировой войны он доблестно служил в элитном кавалерийском полку Синих кирасир ее величества (Марии Федоровны, матери царя, которая была шефом этого полка); затем храбро сражался на войне, где получил тяжелое ранение. В 1917 году он не отвернулся, не бросил и не предал того, за кого готов был отдать жизнь, – вместе с друзьями-офицерами совершил героическую, но неудавшуюся попытку освободить из заключения бывшего царя Николая Второго.
У них была общая судьба; много лет эти две жизни шли рядом: жизнь императора – и жизнь бесконечно преданного ему Владимира Трубецкого…


Глава пятая

 Душа обязана трудиться
 И день, и ночь, и день, и ночь.
П
 Н. Заболоцкий

ьер Жильяр по просьбе императрицы Александры Федоровны теперь практически все время проводил вместе с царской семьей. В Царском Селе семья жила весьма уединенно; дворцовый этикет почти не соблюдался, все вели себя просто и свободно. За столом не было посторонних лиц; завтраки, обеды, чаепития проходили в узком семейном кругу, постоянным членом которого был Пьер. Объяснялось это просто: все члены семьи его любили, все дорожили его обществом; для них он всегда был желанным гостем.
В одном из флигелей Александровского дворца жили не-которые лица свиты; там отвели комнату и Пьеру; теперь он жил в Царском Селе постоянно.
Главу семьи часто допоздна задерживали дела в Петер-бурге, и по вечерам императрица и все ее дети собирались вместе в большой комнате великих княжон; сюда приходил и Пьер.
Императрица, давая отдых больному сердцу, подолгу ле-жала на кушетке с вязанием, а вокруг нее – на диванчике или креслах – располагались девочки: кто с вязанием, кто с выши-ванием, кто с рисованием или шитьем. Они обожали и боготворили мать и постоянно всему учились у нее. Великие княжны были большие рукодельницы: красиво вязали и вышивали, любили рисовать. Их рисунки были утонченными и нежными, как их души, а изображать они любили больше всего цветы и деревья.
Все девочки умели шить, и Пьер не раз заставал императрицу с дочерьми за шитьем мягких игрушек. Делали они это вдохновенно, с большим вкусом и фантазией, и сшили очень много игрушек, как сами говорили в шутку – целый магазин!
Позже, когда семья на лето переехала в Крым, Пьер слу-чайно узнал, что в одной лавочке в прибрежном поселке императрица и великие княжны продают мягкие игрушки. Цена была символической, а одеты они были так скромно, что никто их не узнавал. Игрушки вызвали восторги и были раскуплены моментально!
И Николай Александрович, и Александра Федоровна счи-тали, что члены царской фамилии должны трудиться, как и все обычные люди. Большого труда стоило сшить игрушки, но и продажа их – тоже труд. Этот поступок доказал на деле, что царская семья вполне могла бы прожить своим трудом, «не сидя на шее у народа».
Еще один пример немалых трудовых усилий.
В мае – июне 1917 года, уже во время заключения в Цар-ском Селе, силами государя и всех его детей, а также нескольких лиц, добровольно разделивших с ними заключение, в числе которых был и Пьер Жильяр, одна из великолепных полян Царскосельского парка, над созданием красот которого так много потрудилась Екатерина Великая, – была превращена в огромный огород (да, таков уж был этот 1917 год). Кругом царили голод и разруха, а здесь – изобилие овощей (одной капусты пятьсот кочанов)! Из всей семьи только Александра Федоровна не работала на грядках из-за больного сердца.
В течение всей этой холодной весны Николай Александ-рович сам срубал в парке высохшие деревья, а затем распиливал их на дрова, чтобы согреть мерзнущую в нетопленом Александровском дворце семью, и в результате дрова были заготовлены им на год вперед!
Он же большой снеговой лопатой расчищал аллеи парка, засыпанные снегом в эту морозную и снежную зиму.
Заключение царской семьи в Тобольске также пришлось на холодное время: с сентября 1917 по апрель 1918 года.
Всегда энергичный и деятельный, не переносивший без-действия, пусть даже вынужденного, Николай Александрович и здесь нашел выход своей энергии: по его просьбе были куплены пилы и топоры, привозились бревна, и в течение всего тобольского заключения члены царской семьи на свежем воздухе дружно пилили дрова. Николай Александрович – вдвоем с Пьером или сыном Алешей; пилили и все четыре девочки, разбившись попарно…

…Итак, в этот тихий вечерний час все были чем-то заняты. А на полу, на ковре, любил устроиться с игрушками самый младший член семьи – наследник престола цесаревич Алексей Николаевич, Алеша.
Пьера усаживали в кресло и просили что-нибудь расска-зать. Темы были неисчерпаемы: альпийские путешествия по Швейцарии, города и старинные замки Франции, история, ис-кусство: литература, архитектура, живопись, театр… Рассказывая, Пьер, конечно, не забывал о своих педагогических задачах. Иногда он задавал девочкам какой-нибудь вопрос, чтобы проверить, как они понимают его французский. Но делал это невзначай: нет, это просто разговор, а не урок! Или обращался к ним с просьбой: пусть великие княжны расскажут своей возлюбленной матери об их чудесной прогулке по Александрову парку: maman больна и не может их сопровождать… При этом Пьер помогал девочкам вопросами: о чем говорили между собой лебеди? что отражали воды озера? какая липа в парке самая красивая? какая статуя улыбалась, провожая их долгим взглядом, и что это могло означать? Рассказ об обычной про-гулке неожиданно обрастал поэтическими или фантастическими подробностями и начинал походить на новеллу или на французский верлибр.
Беседуя об античной скульптуре, которая в царстве ХVIII века (а Царское Село и было таким царством) была явлена всюду, Пьер изящно, полушутливо, но с достаточной степенью серьезности расспрашивал девочек о музах: кого из этих богинь – покровительниц наук, поэзии и искусств – они предпочитают. Вопрос весьма непрост: если вы выбираете Клио, то объясните, чем вас привлекла история? Если Уранию: с чем связан ваш интерес к астрономии? Евтерпа покровительствует лирической поэзии – так докажите, что вы ее действительно любите! А любите ли вы Талию – покровительницу комедии? Или предпочитаете Терпсихору – покровительницу танцев? И так он спросил обо всех девяти…
Четыре великих княжны, с лукавством посматривая на Пьера, пошептались между собой, а затем попросили его объяснить, как это Аполлон мог покровительствовать всем музам сразу. Пьер, сопровождая объяснение легким поклоном, сказал, что прекрасно понимает Аполлона, потому что не стал бы отдавать предпочтение одной музе, а любит их всех. В доказательство он прочел лирическое стихотворение Малларме, отдавая должное Евтерпе; затем комический монолог из «Мизантропа» Мольера – Талии; трагический – из «Федры» Расина – Мельпомене; рассказал о нескольких созвездиях, чтобы умилостивить Уранию, – и таким образом последовательно поклонился всем этим великим богиням; впрочем, танцевать не стал, ссылаясь на нехватку места, но все равно заслужил аплодисменты!

…Однажды Николай Александрович вернулся из Петер-бурга совсем рано, к завтраку (завтракали в час дня). Стоял отличный зимний день: за ночь выпала пропасть снега, но мороз был совсем небольшой, так что из снега можно было лепить (за этим он и приехал!).
Николай Александрович сам вырос в многодетной семье. Родители, очень любившие друг друга, обожали своих детей, а он, в лучах их любви, был отличным старшим братом. Когда ему было уже двадцать, брату Михаилу было только десять, а сестренке Ольге – шесть. Серьезность статуса великого князя и наследника престола не мешала Николаю бегать с ними по всему дворцу, играя в салочки и прятки. Со временем став императором и отцом пятерых детей, Николай Александрович вовсе не утратил той искристой юношеской веселости, которая позволяла ему порой решительно отодвигать в сторону дела, если выпал превосходный липкий снег.
После завтрака Николай Александрович, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, Алеша и Пьер Жильяр вышли из дворца и отправились в парк. Там, в уютном уголке неподалеку от пруда, они все вместе за несколько часов вылепили огромную и очень красивую крепость. Императрица снова чувствовала себя неважно, весь день пролежала на кушетке и не увидела их триумфа – этого небывалого снежного архитектурного шедевра.
А вечером, за ужином, Пьер, как обычно – по-французски, попросил великих княжон рассказать матери, как прошел этот день, принесший всем столько морозной свежести и веселых, хотя и нелегких трудов, и что конкретно делал каждый. Девочки весело, наперебой заговорили по-французски, и Пьеру приятно было заметить, как радостно заблестели глаза у Александры Федоровны, как уважительно кивнул ему Николай Александрович. Это был не только триумф строительства снежной крепости, но и триумф живой французской речи!
– А я прокопал подземный ход из крепости до самого озера! – вдруг заявил Алеша по-русски. Все засмеялись и даже зааплодировали. Алеша пока еще не знал ни слова по-французски, но понял весь разговор. «Живой ум у наследника!» – порадовался Пьер.


Глава шестая

 На берегу пустынных волн
 Стоял он, дум великих полн…

П
 А.С. Пушкин. «Медный всадник»

ьер уже давно привязался душой к своим четырем ученицам. Он высоко оценивал индивидуальность каждой, но как удивлял его Алеша! Все девочки были яркими личностями, светились как звездочки, но Алеша для всей семьи был просто солнцем! Этот маленький мальчик был центром семьи и своим появлением умел озарить все вокруг. Но личность его была окутана тайной, словно над ним тяготело проклятье. Пьер слышал о том, что наследник болен какой-то тяжелой и неизлечимой болезнью, о которой предпочитали не говорить.
Случалось, Пьер видел его румяным, энергичным, жиз-не¬радост¬ным, полным жизни. В тот день, когда строили крепость, он без устали копал длиннющий подземный ход, а иногда выбирался из него, чтобы обежать всю крепость и чем-нибудь помочь каждому: кому-то подкатить ком снега; кому-то помочь палочкой выпиливать зубцы башен; где-то похлопать лопаткой по стене, чтобы стала ровнее, – и снова исчезал в глубинах своего подземного хода.
Но, как правило, после этих вспышек энергии, радости, живых и подвижных игр Алеша вдруг надолго исчезал. Исчезал на месяц, на два, а то и на три. А с ним исчезала умная, милая, столь любимая всей своей семьей императрица Александра Федоровна; в периоды обострения болезни она не отходила от сына.
Спустя период размером в вечность в комнате великих княжон, на том же ковре, с теми же игрушками, снова появлялся Алеша, бледный и исхудавший. Он казался вернувшимся из долгого, далекого и мучительного путешествия. Возвращалась на свою кушетку и императрица – измученная и больная, лишенная абсолютно всех сил, с потухшими глазами, с трагическим выражением лица. Пьер понимал, что во все время их отсутствия шла упорная и тяжелая борьба со смертью – и они получили лишь временную передышку в этой борьбе…
Пьер упрекал себя: как он мог, ничего не зная о тяжелых проблемах этой семьи, обвинять императрицу в том, что она запустила образование своих дочерей, – она, эта убитая горем мать, мать неизлечимо больного сына!
Но обвинял не только он. Императрицу при дворе не лю-били: ее считали холодной и надменной – так в глазах высокомерной и равнодушной знати выглядели ее горестная подавленность, замкнутость и природная застенчивость. «Месяцами о нас не вспоминает! – сетовали фрейлины. – Мы ей не нужны. Никогда не пригласит на чашку чая, ничего не подарит!» Если бы Александра Федоровна знала об этих пересудах, то, вероятно, не поняла их. Будучи сама преисполнена чувства долга, она не смогла бы понять, почему тех, кто имеет должность при дворе, кто знатен и богат, нужно задабривать подарками, чтобы понравиться им и «уговорить» их исполнять свои должностные обязанности!
К тому же все ее страдания, связанные с болезнью сына, тщательно скрывались, хранились в абсолютной тайне; о них никто не знал.
Но почему?
Вероятно, прежде всего потому, что Александра Федоровна не могла рассчитывать на простое человеческое сочувствие этих людей. Придворная логика отличалась от обычной, человеческой. «Наследник неизлечимо болен? Он – не жилец?» Одна эта мысль была способна стократно активизировать борьбу за власть, которая долгие годы велась тайно, но весьма активно.
Александра Федоровна хорошо знала русскую историю: над царствующей четой нависала мрачная тень дворцовых переворотов и террористических актов.
Но кто из «претендентов», рвущихся к престолу, действительно понимал, как нужно править?
Для Александры Федоровны и ее супруга идеалом российского правителя был Петр Первый. Он показал пример, и этому примеру старались неукоснительно следовать.
К чему стремился Петр, в чем он видел конечную цель своего правления? – Создать правильно устроенное, не вар-варское, но культурное государство, все граждане которого, от низших слоев населения до высших, ведут материально обеспеченный и счастливый образ жизни.
И как же неустанно работал над достижением этой цели Петр – градостроитель, Петр – законодатель, Петр – полково-дец, Петр – корабельный плотник и вообще человек, не боя-щийся никакого труда (а кто чистил солдатские туалеты?!); Петр – благотворитель, заботящийся о больных, бедных и си-ротах России! Гордостью Петра был построенный им в Москве госпиталь для лечения раненных в боях русских солдат. (Этот лучший в России госпиталь, уже отметивший свое 300-летие, стоит и поныне и носит имя Н.Н. Бурденко.)
Елизавета Петровна – «дщерь Петрова» – конечно, старалась следовать отцовским заветам, но царствование Екатерины Великой – вот поистине триумф идей Петра!..
Весьма достойным фрагментом многокрасочного полотна Российской истории виделось и короткое царствование императора Павла.
К чему стремился он, на что направил строгий взор монарха?
Его достойный предок Петр Первый перенял на Западе для русского дворянства рыцарский кодекс чести. Отныне лю-бой дворянин должен был соответствовать высокому идеалу этого кодекса, установленному самим королем Артуром для Рыцарей Круглого Стола! Дворянин – это рыцарь, сеющий по-всюду семена добра, справедливости, культуры, цивилизации и в течение всей жизни несущий тяжелое служение: весь потенциал своей личности он должен отдать на благо Родины и человечества!
При Петре российское дворянство достигло этой высоты, но не смогло на ней удержаться. К эпохе Павла оно развратилось, опустилось, и «ко благу чистая любовь» сменилась неутолимой жаждой наживы («Богат – и на богатой был женат…»); чины приобретались «для себя»; служебное положение использовалось в личных целях; служебный долг не исполнялся. Это то, что касалось дворян, находившихся на государственной службе. В поместьях же лень, праздность, пресыщенность всеми благами жизни грозили дворянству весьма быстрой деградацией, потерей облика человеческого.
Вступив на престол, Павел повел жестокую борьбу с таким «дворянством» (чем и подписал себе смертный приговор). Его целью было вернуть дворян к установлениям Петра, заставить их верой и правдой служить Отечеству. Он следовал рыцарскому кодексу чести сам и требовал этого от других! Он требовал, чтобы каждый, кто узнает о фактах несправедливости, злоупотреблений, казнокрадства, – открыто говорил об этом царю. Сенатор Лопухин, чья государственная деятельность началась еще при Екатерине, был убежден, что эпоха Павла являлась как нельзя более благотворной для всех, «кто служит делу, а не лицам».
Павел был отличным семьянином, отцом десятерых де-тей. А его супруга, Мария Федоровна, должна быть прославлена в веках за свою беспримерную благотворительную деятельность.
Открытие женских гимназий, бесплатных школ и боль¬ниц для бедных, огромной сети приютов для детей-сирот, для ни-щих, для стариков по всей России – вот неполный перечень того, чем занималось созданное ею Ведомство Марии Федоровны.
В молодости Павел под именем князя Северного (принц дю Норд) вместе с супругой много путешествовал по странам Западной Европы: Швейцарии, Италии, Франции. Он в подробностях изучил, как «устроены» европейские государства, какие там существуют властные структуры, общественные институты и как все это работает. О, как послужили бы ему в дальнейшем эти обширные и глубокие познания! Как помогли бы они России для ее скорейшего выхода на передовые европейские рубежи! Но…
…Павел был убит в Михайловском замке, забит насмерть его же собственной золотой табакеркой!..

Император Николай Второй вместе с императрицей Александрой Федоровной также следовали курсу, проложенному Петром и поддержанному другими Романовыми. Ко многим общеизвестным фактам прибавим тот, что Николай во время своего царствования увеличил зарплату рабочих до американского уровня. А Александра Федоровна вела дела благотворительности в масштабах Ведомства Марии Федоровны. Образование и медицинское обслуживание женщин, материальное обеспечение всего бедного населения России – вот предмет ее многолетних трудов и ее гордость! (Заметим в скобках, что до вмешательства Александры Федоровны в России, например, не существовало родильных домов; женщины рожали где придется и как придется; врачебная помощь отсутствовала; женская и детская смертность была просто ужасающей.)
Активно занимаясь благотворительностью, Александра Федоровна призывала к этому всех состоятельных людей страны – дворян, купцов…
Известным благотворителем, в частности, стал А.П. Чехов. На свои средства (зарплату врача) он построил в Таганроге, в Крыму, в Подмосковье школы, больницы и приюты для бедных. (Например, в поселке Крюково под Москвой и сегодня можно увидеть табличку доныне работающего приемного медицинского пункта, открытого А.П. Чеховым.)
Но разговор о благотворительности в России невозможен без упоминания трех имен из Дома Романовых.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна (мать Ни-колая Второго) покровительствовала искусству, возглавляла Ведомство учреж¬дений императрицы Марии (учебные заведения, воспитательные дома, приюты для обездоленных и беззащитных детей, богадельни). В годы Первой мировой войны занималась организацией госпиталей, санитарных поездов и санаториев, была попечительницей Российского Красного Креста.
Великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра Александры Федоровны) стала учредительницей Елизаветинского благотворительного общества, основательницей Марфо-Мариинской Обители милосердия.
Под покровительством великой княгини Ольги Александ-ровны (сестры Николая Второго) находилось триста богоугод-ных заведений и благотворительных организаций.

Позволим себе маленькое отступление.
По установившейся традиции, имена монархов повторя-лись: мы знаем целых шесть Иванов, трёх Петров и трёх Александров, двух Николаев… Были тезки и среди цариц: супруги Павла Первого и Александра Третьего носили имя Мария Федоровна; обе они были благотворительницами. Но жены Николая Первого и Николая Второго – две Александры Федоровны – в оценке современников получили разные, даже противоположные характеристики.
Вот как пишет о первой Александре Федоровне (жене Николая Первого) А. Тютчева – дочь поэта – в своей книге «При дворе двух императоров».
«Для императрицы фантастический мир, которым окружало ее поклонение ее всемогущего супруга, мир великолепных дворцов, роскошных садов, веселых вилл, мир зрелищ и фееричных балов заполнял весь горизонт, и она не подозревала, что за этим горизонтом, за фантасмагорией бриллиантов и жемчугов, драгоценностей, цветов, шелка, кружев и блестящих безделушек – существует реальный мир, существует нищая, невежественная, наполовину варварская Россия, которая требовала бы от своей государыни сердца, активности и суровой энергии сестры милосердия, готовой прийти на помощь ее многочисленным нуждам.
Александра Федоровна была добра, у нее всегда была улыбка и доброе слово для всех, кто к ней подходил, но эта улыбка и это доброе слово никогда не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила. <…>
 Если она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов…»
Но вернемся к героине нашей книги – другой Александре Федоровне, супруге царя Николая Второго. Написав эти строки, А. Тютчева, скорее всего, не верила, что обрисованный ею идеал русской государыни мог бы существовать в действительности. Но он существовал! Он возник менее чем полвека спустя… По странной иронии судьбы, имя этой идеальной русской государыни было – Александра Федоровна!

Когда началась Первая мировая война, императрица Александра Федоровна со старшими дочерьми Ольгой и Татьяной прошли курс обучения сестер милосердия, а затем они вместе ухаживали за ранеными, эвакуированными в Царское Село. Огромным госпиталем стал и Зимний дворец в Петербурге.
По инициативе императрицы (и на ее средства) создава-лись по всей России госпитали и санитарные поезда, специ-ально оборудованные для перевозки раненых. Вся царская семья посещала учреждения Красного Креста в западных и центральных городах России. Остается лишь удивляться, как, будучи сама очень больна, императрица выносила такие на-грузки. Но факты эти говорят о неимоверной силе и стойкости духа!
Инициатива Александры Федоровны была подхвачена многими людьми, которые щедро отдавали свои личные сред-ства на создание и медицинское обеспечение госпиталей, нужды воюющей русской армии и для поддержки вдов и сирот. Это движение стало мощным, практически всенародным!
Но вместе с народом служили России и лица из Дома Романовых.
О той огромной роли, которую сыграла в этом движении вдовствующая императрица Мария Федоровна, было сказано выше. Великая княгиня Мария Павловна-младшая была на фронте сестрой милосердия. На средства великой княгини Ольги Александровны (сестры царя) функционировали военно-санитарные поезда, а также Первый Евгеньевский госпиталь, где великая княгиня до конца войны являлась и руководителем, и попечителем, и медсестрой.
А другая Ольга – дочь царя – в самом начале войны создала «Особый Петроградский комитет ее императорского высочества великой княжны Ольги Николаевны по оказанию благотворительной помощи семьям лиц, призванных на войну».
Воистину такая государыня, как Александра Федоровна, была необходима России в годы тяжких испытаний, государыня – сестра милосердия! Для нее и ее дочерей не существовало модных магазинов. Александра Федоровна, Ольга и Татьяна носили строгий наряд сестер милосердия, почти в точности повторявший одежду монахинь – наряд служения. Пьер Жильяр на одной из страниц своих воспоминаний печально заметил, что эти две юные девушки
девятнадцати и семнадцати лет ни разу в своей жизни не были ни на одном балу! Вместо зеркальных паркетов нарядных зал им достались поля войны, с которых они выносили раненых.
А сколько теплых шерстяных вещей связали для солдат за годы войны руки этих пятерых тружениц: императрицы и ее дочерей Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии!

Создание царских санитарных поездов и организация помощи жертвам войны по всей России – это достойная страница истории.
Однако даже не это стало триумфом благотворительности Романовых.
К 1917 году все средства царской семьи без остатка были отданы ею нуждающемуся, страдающему в войне русскому народу! (Речь, разумеется, идет именно о личных средствах, которыми располагала семья, а не о золотом запасе империи, которым позже адмирал Колчак расплатился за услуги союзников в войне.)
Последний русский царь Николай Второй и царица Алек-сандра Федоровна были глубоко верующими людьми. Не материальное, но духовное обладало для них ценностью; в частной жизни они и их дети довольствовались самым необходимым, а вся их жизнь была служением – служением русскому народу.
Во все годы своего царствования Николай Александрович и Александра Федоровна помнили слова из Евангелия:
«И вот некто, подойдя, сказал Ему: «Учитель благий! Что делать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?» Он же сказал ему: <…> «Если хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди».
Говорит Ему: «Какие?» Иисус же сказал: «Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать и – люби ближнего твоего, как самого себя». Юноша говорит Ему: «Все это я сохранил от юности моей; чего еще недостает мне?» Иисус сказал ему: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай
имение твое и раздай нищим – и будешь иметь сокровище на небесах…»» (Евангелие от Матфея, 19, ст. 16–21)

Служение народу как форма правления – вот справедли¬-вая оценка царствования Николая Второго. Евангельский завет: «Раздай имущество нищим» – был исполнен им до конца.


Глава седьмая

 Шел в комнату, попал в другую.

 Друг. Нельзя ли для прогулок
 Подальше выбрать закоулок?

…Н
 А.С. Грибоедов. «Горе от ума»

о все это случилось позже. А пока не наступил страшный 1914 год, жизнь шла своим чередом.
У Алеши недолгие периоды здоровья сменялись долгими периодами обострения болезни. Мальчик по-прежнему не знал ни слова по-французски; родители решили начать его обучение с восьми лет, через год.
«Зачем они так медлят? – не понимал Пьер. – И что это будет за обучение: месяц учимся, три месяца перерыв? Ведь тяжелобольного ребенка учить нельзя…»
С девочками все шло по установившемуся порядку: уроки, спектакли, беседы…
Пьер был учителем, но и старшим другом; ему доверяли и открывали сердца, его любили. И Пьер любил их всей душой. И как можно было их не любить? Эту удивительную Марию – «Гения Добра» (впрочем, все четыре великие княж¬-ны были очень добрыми, и все они очень дружили между собой, хотя были такими разными!) или Анастасию – немножко ленивую, немножко капризную, но такую одаренную: уже в самом нежном возрасте – настоящую актрису, для которой, как и для ее матери, театр был дыханием и жизнью!
Пьер, впрочем, из всех четырех особенно выделял стар-шую, Ольгу. Для родителей все дочери были равно дороги, хотя мать, пожалуй, больше других любила самую яркую из этих красавиц – величественную, царственную Татьяну. А вот сокровища души Ольги, на вид более непритязательной, не умевшей, да и не желавшей царственно держать себя в свете, но обладавшей таким уникальным, таким глубоким и живым умом, – по-видимому, способен был оценить только Пьер. Во всем, что она делала, был особый блеск, на всем лежала печать этого ума. Она и училась с блеском; много читала и о прочитанном судила с поразительной глубиной. Их уроки всегда затягивались в живых беседах равных умов, в обмене мыслями о самых разных предметах, в искрометных дискуссиях (на отличном французском!) о прочитанных книгах французских, английских, русских авторов. В таких беседах Пьер словно пил живую воду. Ему открывались немыслимые глубины и дали. «Да, она мыслитель, философ, – думал Пьер. – А какая высота духа! Ей место среди лучших европейских умов, и со временем она займет это место. В этом длинном ряду как раз не хватает женщины!»

Дома, на родине, Пьеру случалось бывать только раз в год, да и то какие-нибудь две недели. Но год вдохновенного труда не утомлял и не лишал его сил; время его жизни летело так быстро! Не успевало наступить утро, как в круговерти дня в окно уже заглядывал вечер; не заметишь, как после едва наступившей зимы Царскосельский парк уже оттаивал, затем быстро зеленел – а это было знаком: царская семья снималась с места, как стая перелетных птиц, и переезжала в Крым, в свою любимую Ливадию. Дни наполнялись сиянием южного солнца и веселых морских бликов, но Пьер умудрялся-таки проводить свои занятия между всеобщими купаниями в сверкающем синем море, катаниями на яхте, прогулками и игрой в теннис…
Теннисом увлекалась вся семья. Лучше всех играл сам Николай Александрович; он обожал теннис – здесь его спор-тивная натура находила выход и выплескивалась вся без ос-татка. Его неизменными партнерами в игре были офицеры с яхты «Штандарт».
Эти офицеры не только несли службу на яхте и играли в теннис – они играли значительную роль в жизни царской семьи. В их обществе император (часто вместе с семьей) плавал на яхте в финские шхеры. Он любил там бывать; среди первозданной красоты морских пейзажей с красными гранитными островками на фоне изумрудного моря его душа мыслителя, поэта и художника обретала покой и вдохновение, а мысли – поразительную ясность. А нередко яхта «Штандарт» рассекала морские волны у побережья Западной Европы, а затем, оставив позади просторы двух морей – Средиземного и Черного, – бросала свой якорь у крымского берега. И в течение месяцев самым близким обществом царской семьи были все те же молодые офицеры. В их присутствии Николай Александрович чувствовал себя легко и свободно, совсем не так, как в окружении лиц своей свиты с их показным почтением, таящейся в углах губ язвительной усмешкой и всегда готовой слететь с уст отвратительной сплетней…
Летом в Ливадии члены царской фамилии вместе с этими офицерами много играли в теннис, затем купались в море, после чего офицеров любезно приглашали к семейному чаю. Чай пили в маленьком чайном домике или во дворце, в семейной столовой.
Когда император был не слишком занят делами, то любил по вечерам сыграть с офицерами в домино.
После возвращения в Царское Село их частенько приглашали к фрейлине Вырубовой, которая жила в отдельном домике. В обществе этой фрейлины, по сути – близкой подруги Александры Федоровны, и офицеров яхты венценосная чета нередко проводила свой досуг, уютно расположившись с чашками чая у камина.
Итак, офицеры, тесно соприкасаясь с царской семьей, едва ли не считались членами этой семьи. Одного из них великие княжны называли своим старшим братом. Это был старший офицер яхты Николай Павлович Саблин, молодой мужчина одних лет с Пьером, лишь на год его младше. Все офицеры, по мнению дам, были «душками», у всех были уменьшительные имена; Саблин был, конечно, Коленькой или, на французский манер, Николя.
Анна Вырубова, со свойственной ей экзальтацией, говорила, что о нем можно писать тома.
Красивый, уверенный в себе, ловкий, статный, умный и непередаваемо артистичный, он приковывал к себе взгляды, привлекал души, всюду царил и господствовал. Блестяще умел поддержать светскую беседу абсолютно на любую тему и всегда высказывался кстати, интересно и значительно. Но гораздо сильнее, чем дар слова, в нем поражало искусство жеста. Ради этого поворота головы, вырази¬тельного взгляда, особого наклона корпуса – следовало поторопиться пригласить талантливого скульптора, способного запечатлеть их на века. Николай Александрович, например, играл в теннис много лучше его, но жесты спортсмена-теннисиста, жесты подачи или приема мяча у Саблина были куда эффектнее.
Этот яркий человек, всегда находившийся в центре вни-мания, не нравился Пьеру. Завидовал ли он ему, хотел ли быть на его месте – быть центром великосветского общения и всеобщим любимцем?
О, нет! Пьер не был завистлив. В своей семье он получил достойное воспитание, но и сам постоянно работал над собой – и не было в его личности такого недостатка, даже самого незначительного, которого он не сумел бы побороть и преодолеть. И потом, члены царской семьи были к нему столь внимательны, относились столь бережно и любовно, оказывали высочайшую, абсолютную степень доверия… Пьеру ли было завидовать! Напротив, завидовали ему. Не раз Пьер замечал, как, стоило ему появиться, Саблин будто нарочно приосанивался; его жесты становились еще значительнее, а речи – «прекраснее», выдавая тайное желание «перещеголять» Пьера. Но это бы еще полбеды!
Когда во время летнего отдыха вся семья, как обычно, находилась в Ливадии, Пьер, как художник, будучи очень наблюдательным, стал замечать, какие взгляды, полные огня, бросал Саблин… на Александру Федоровну! Возле борта яхты, когда она любовалась морем, за чайным ли столиком или на прогулке – он постоянно старался быть рядом с ней, выказывая нежное внимание, оказывая мелкие услуги, – прямо как Онегин Пушкина, влюбившийся в Татьяну в последней главе романа:

Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.

Делал он это, даже как будто нисколько не таясь, а, ско-рее, подчеркивая свой статус ее «воздыхателя».
«Заметил ли государь?» – волновался Пьер и со смуще-нием и горечью не раз убеждался, что, конечно, заметил. Не раз он видел, как сверкал из-под бровей ледяным пламенем прежде всегда спокойный и доброжелательный взгляд Николая Александровича.
«Он испытывает муки ревности! – переживал Пьер. – О, что же теперь будет! Неужели эту прекрасную семью навсегда покинет мир и покой, из сердец уйдет любовь и в них поселится холод разрушения?»
Пьер не мог смириться с этим, он не хотел этому верить!
«Но что может сделать император? – недоумевал он. – Уволить его с яхты или вызвать на дуэль? Но все это значило бы объективировать конфликт и обратить на него внимание всей этой дворцовой своры подлецов и интриганов, всегда го-товых подлить масла в огонь и смешать Романовых с грязью! Пожалуй, он правильно делает, что «не замечает». Но и оста-вить это так нельзя, нельзя дать злу разрастись, надо вме-шаться, но как?..»
Однажды, когда Пьер прогуливался у моря, мимо него прошли, закрываясь зонтиками от солнца, Александра Федо-ровна с Анной Вырубовой. Они были так увлечены разговором, что не заметили Пьера. Невольно подслушав их слова, он сразу понял, что речь идет о Саблине.
– Как Николя любит вас! – говорила Анна, экзальтированно всплескивая руками. – Не каждая женщина удостаивается такой высокой страсти!
– О нет, вы его неправильно поняли, Анна! – с улыбкой возражала Александра Федоровна. – Какая я женщина? Я не женщина, а царица. Он и любит меня как царицу, вы должны согласиться с этим. Любить своих государей – для подданных это естественное чувство!
Дамы удалялись, идя вдоль берега, а Пьер все смотрел им вслед и размышлял: «Эта чистая, непогрешимая душа не-способна поверить в существование низменных помыслов. Но хрупкий, кристально чистый мир их семьи нуждается в защите!»
В нем закипела кровь – это пробудилась заложенная генетически, до времени тихо дремавшая где-то на дне глубин его натуры зоркая бдительность и боевая ярость швейцарских гвардейцев. В эту минуту Пьер остро ощутил свое призвание, доставшееся ему от предков: стоять на страже мира этой семьи, как из века в век швейцарские гвардейцы достойно охраняли мир и покой всех королевских домов
Европы!
Пьеру полагался отпуск; он ненадолго уехал в Лозанну навестить родных, а затем в сентябре возвратился к царской семье, уже переехавшей из Ливадии в Царское Село.
Жизнь, казалось бы, снова катилась в своей привычной колее. Но Пьер, продолжая пунктуально исполнять свои обя-занности, ни на минуту не забывал о Саблине. Во время уро-ков, невзначай взглядывая в окно, он мог видеть, кто вышел из дворца или вошел во дворец.
Однажды он заметил мчавшийся по аллее изящный легковой автомобиль, который резко затормозил у входа. Из машины вышел Саблин и стремительно взлетел по ступеням. «Он приехал в неурочный час, – подумал Пьер. – Сейчас дворец пуст, приглашенных лиц нет – они прибудут позже, его величество уехал в Петербург. Самое время явиться «старшему брату!»
– Пока достаточно, – сказал Пьер Анастасии, сосредото-ченно склонившейся над упражнением по грамматике.
Он раскрыл пьесу Мольера и положил перед ней книгу.
– Выучите вот этот монолог, он пригодится нам для нашей сценки. А я пойду позову maman, чтобы она подыгра¬ла вам. Смотрите же, постарайтесь!
Он вышел за дверь, чутко прислушиваясь к звучанию го-лосов в тишине дворца, и бесшумными шагами почти побежал по коридору в сторону Портретного зала.
Вскоре Пьер действительно услышал голоса и убедился, что движется в правильном направлении. Он остановился у входа в Портретный зал, осторожно заглянул в двери и увидел следующее. За столиком, под огромным роскошным портретом Екатерины Второй, сидели двое: «Николя» Саблин и императрица Александра Федоровна. Саблин, как и всегда, имел вид страстного поклонника. Его лицо было обращено к дверям; он говорил что-то императрице – небрежно и в то же время значительно, красиво жестикулируя рукой. Фигура Александры Федоровны, сидевшей спиной к Пьеру, выражала сосредоточенное внимание, с каким она слушала Саблина. «Вот так же, не понимая, – подумал Пьер, – ученики слушают мудреную, запутанную речь учителя-прохиндея…»
Он решительно вошел в зал и, легко ступая по сверкаю-щему паркету, подошел к сидевшим. Его появления не ждали, и тут же к Пьеру обратились две пары удивленных глаз: радостно-удивленных – императрицы и не скрывающих своей досады – Саблина.
Пьер отвесил низкий поклон Александре Федоровне и слегка кивнул «Коленьке»:
– Мсье Сабл;н…
Он произносил его фамилию, как произносят французы, – с ударением на последний слог, причем первые звуки были не слышны, терялись, зато отчетливо звучало русское: «Блин!»
Но, назвав фамилию, Пьер больше не обращал внимания на ее носителя, он спешил сообщить императрице:
– Ваше величество, я потрясен! У Анастасии открылся настоящий сценический талант. Мне бы очень хотелось, чтобы вы сами убедились в этом и разделили мою радость. Мы с ней сейчас выбрали новую сценку из Мольера, довольно сложную, но необходимо, чтобы вы подыграли дочери – без вас этот диалог не зазвучит! Предлагаю вам сейчас пройти со мной в класс и немного порепетировать…
Ему не пришлось ни повторять, ни ждать. Ничто так не занимало и не волновало Александру Федоровну, как успехи ее детей. При словах «предлагаю пройти в класс» императрица, едва кивнув Саблину, немедленно поднялась и последовала за Пьером. И нужно ли говорить, что в классе ее действительно ждала радость: блестяще выученный способной девочкой за несколько минут огромный монолог из Мольера и полная комизма увлекательная сценическая игра. Театр был для императрицы всё, и Пьер знал это!
Увы, самолюбивый и высокомерный Саблин был забыт. Какое это было для него унижение, какой удар! Оставшись один, он топнул ногой; взгляд его случайно упал на портрет Екатерины, и ему показалось, что величественная и надменная императрица насмешливо смотрит на него из глубин портрета…
Но Саблин был упорен! Он продолжал плести свою пау-чью сеть, в которую стремился завлечь Александру Федоровну, с тем чтобы жестоко скомпрометировать ее и тем самым навлечь на дом Романовых позор, а заодно к своим донжуанским победам прибавить еще одну – и какую!..
Но случилось то, что называется «нашла коса на камень». Пьер с не меньшим упорством разрушал этот план, понятный ему до степени прозрачности. Он всегда имел возможность узнать в подробностях, как будет построен день Александры Федоровны, и удачно рассчитывал момент появления «селадона». А к наступлению этого момента незаметно занимал удобную позицию у окна, чтобы не пропустить появление Саблина во дворце. Скольким таким встречам он сумел помешать и сколько опасных уединений предотвратить! Стоило лишь Саблину приблизиться к царице, на считанные минуты оставшейся в одиночестве в своих покоях или ненадолго вышедшей погулять в парк, как спустя несколько мгновений можно было видеть стремительно приближающуюся легкую фигуру в черном костюме, со своим обычным поклоном и кивком: «Мсье Са-блин…»
Увидев в окно Саблина, Пьер быстро обдумывал свое обращение к государыне, но чаще, поскольку он ожидал его прихода, все было подготовлено заранее. В поведении Пьера не было фальши: реальное присутствие Александры Федоровны в жизни ее дочерей было для них жизненно необходимо, а именно это и было его целью.
В этой семье была тайна, Пьеру хорошо известная. Суть ее заключалась в тяжелой и неизлечимой болезни Алеши. Во время обострений этой болезни Александра Федоровна меся-цы проводила у его постели, а четырем ее девочкам вовсе не доставалось материнского тепла. Сестры любили брата и не роптали на свое вынужденное «сиротство», но факты – упря-мая вещь. Имея отца – монарха,
углубленного в государственные дела и постоянно отсутствующего дома, и на долгие месяцы практически полностью лишаясь матери, они и впрямь были почти сиротами. Великие княжны отличались красотой и внешне казались здоровыми, на самом же деле росли ослабленными, словно цветы без солнца. Пьер, как учитель, замечал эту слабость, это рассеянное внимание; для сосредоточенного труда над грамматическими упражнениями и сложными французскими текстами им явно недоставало сил. Выражение тоски в глазах сменялось живым интересом, только когда девочки видели мать или отца. И тогда они робко и восхищенно льнули к ним, стараясь восполнить не-хватку родительского тепла. А как улучшались результаты учебы в присутствии матери – да они готовы были горы свернуть (чего и добивался Пьер)!
…Что же до «мсье Са-блина»… Он заметно злился, но продолжал упорствовать, хотя, не без участия Пьера, часто попадал в смешные ситуации.
Однажды Пьер со своего наблюдательного пункта у окна увидел карету императрицы, стоявшую у парадного. Через несколько минут Александра Федоровна должна была уехать в Петербург. А поодаль, возле аллеи… Силы небесные! Там в сугробе, по пояс в снегу, стоял Саблин. Вид несчастного влюбленного, отчаянно мерзнущего в сугробе в ожидании, когда мимо него проедет в экипаже предмет его страсти, должен был, по весьма точному расчету Саблина, тронуть чувствительное женское сердце…
– Пожалуйста, еще вот это упражнение, – обратился Пьер к сидевшей за столом Марии. – Я вынужден оставить вас на десять минут; к моему возвращению все должно быть готово! – а сам, выйдя из классной комнаты, опрометью бросился вниз по лестнице, в лакейскую…
Найдя двух лакеев, Пьер о чем-то с ними быстро перего-ворил, причем несколько звонких золотых монет во время этого разговора перешли из кармана Пьера в карманы лакеев. Затем он вернулся в классную комнату и продолжил урок, незаметно наблюдая в окно за происходящим. А происходило вот что. Оба лакея вышли из дворца и, подойдя к тому месту, где стоял уже действительно замерзший и абсолютно неподвижный, как монумент, Саблин, начали, не замечая его, заравнивать лопатами на дороге некую выбоину, должно быть на самом деле никогда не существовавшую… В это время карета отъехала и начала быстро приближаться к ним. Чтобы не попасть под колеса, оба лакея отскочили с дороги на обочину, совершенно нечаянно толкнув головой в снег воистину несчастного Саблина. Все это произошло так быстро! Лакеи, работавшие на дороге, загородили от императрицы фигуру обледенелого «героя-любовника»; она его даже не заметила.
Карета скрылась, а лакеи вытащили Саблина из сугроба, поставили его на ноги и, энергично охлопывая со всех сторон от снега, покаянно извинились перед «барином».
Пьер торжествовал. Он выслушал ответ Марии и похвалил ее, сказав, что она делает большие успехи и что он передаст это maman.

Встретив где-нибудь невзначай Саблина, Пьер читал в его глазах ненависть непримиримого врага; их конфликт стремительно развивался – открытого столкновения было не избежать…
И оно действительно произошло!
Миновали своим чередом Рождество, Новый год, Масле-ница, а затем и Пасха, и поздней весной царская семья вновь переехала на все лето 1912 года в Ливадию.
Император Николай, и находясь в Крыму, был завален государственными делами; но не все лица в его окружении были так же заняты, как он.
Яхта «Штандарт» тихо покачивалась на якоре у причала, а офицеры, служившие на ней, предавались отдыху и развлечениям.
Старший офицер Николай Павлович Саблин, после целого года неудач, до сих пор не достигший желанной цели, дошел, как казалось, до крайней степени неистовства. Он как тень следовал за императрицей повсюду, а его обращенные к ней цветистые речи откровенно сбивались на страстные упреки. Оба – и Николай и Александра – были в растерянности. Они чувствовали: что-то назревает, что-то должно случиться, но решительно не знали, что предпринять.
Однажды за чаем, в присутствии неизменных офицеров яхты, Николай Александрович обмолвился, что завтра должен уехать по срочному делу.
– А ты, дорогая, – обратился он к жене с обычной нежно-стью, – утром пораньше, пока меня не будет, выйди погуляй: это полезно для твоего здоровья. Днем слишком жарко, а с утра – и солнце не такое сильное, и воздух свежий.
– Да, Ники, я так и сделаю, – отвечала с улыбкой Александра Федоровна.
И действительно, на следующее утро супруги вместе вы-шли из дворца. Николай Александрович сел в свой автомобиль и уехал, а Александра Федоровна, проводив мужа, в легком белом платье, так чудесно облегавшем ее стройную фигуру, отправилась на прогулку к морю. Она пошла по тропинке, петлявшей между живописными валунами, кипарисами, душистой цветущей акацией… Пьер, стоя у окна своей комнаты, проводил ее взглядом – и тоже покинул дворец.
Он знал, что эта живописно петляющая тропинка вела к невысокому обрыву над морем, также необыкновенно пейзаж-ному, – словно сошедшему с картины Айвазовского. Там, на большом и удобном белом валуне, окруженном стройными кипарисами, распространявшими вокруг свой необыкновенный тонкий хвойный аромат, Александра Федоровна любила посидеть с книгой или просто, тихо присев на камень, устремляла вдаль задумчивый взгляд прекрасных глаз…
Но Пьер знал и более короткий путь туда, чем эта тропинка с ее подъемами, спусками и зигзагами. По-мальчишески перескакивая через валуны, он оказался на обрыве гораздо раньше неспешно идущей императрицы. Выбрав один из кипарисов по соседству с валуном, Пьер спрятался за ним и стал ждать.
Ожидание не было долгим. Минуты через три невдалеке показалась знакомая фигура Саблина, в расстегнутом кителе и лихо заломленной фуражке. Небрежно насвистывая что-то веселое, он лениво подошел к валуну и по-хозяйски уселся на него, не спуская глаз с тропинки.
Пьер вышел из-за дерева и молча стал перед ним. Как ни удивлен был Саблин, узрев внезапно «учителишку» в столь нежелательном месте и в столь неподходящее время, он удержал грубое слово, чуть было не слетевшее с его уст, хотя взгляд выразил острое желание мгновенно раздавить незваного гостя, как надоедливую муху. Он поднялся нарочито неторопливо, как бы прикрывая этой неторопливостью кипевшую в нем ярость.
– Неужели это опять вы? – заговорил он насмешливо. – Опять задумали мне помешать? Мне?! Вы решительно забы-ваетесь! Вспомните, кто вs и кто z. Отправляйтесь к своим ученицам, а то они начнут учить французский с офицерами. А знаете, к чему это может привести? Впрочем, я пошутил. Зачем им офицеры, когда есть вы? Весь такой утонченный, да еще с усами – ну просто Казанова! Скажите мне как мужчина мужчине: ведь вы даете им уроки не только в дневное время? Я прав?
При этих словах все его лицо излучало столько самодо-вольного низменного цинизма, что Пьеру впервые изменила его выдержка. Так и не произнеся ни единого слова, он сделал резкий выпад – и блестящий, исполненный небрежного превосходства над всеми донжуанами мира «Коленька» Саблин полетел с обрыва в воду. Он ведь не знал, что разговаривает с швейцарским гвардейцем!
Весь красный от неостывшего гнева, тяжело дыша, Пьер смотрел, как он летел, как скрылся под водой. И вдруг заметил, что на обрыве он не один: рядом с ним стоял и задумчиво смотрел на мерно бегущие морские волны внезапно возникший, словно из-под земли, Николай Александрович.
Он внимательно взглянул в глаза Пьеру, молча кивнул ему и сел на белый валун в ожидании той, ради которой пришел сюда. Пьер, в строгих правилах этикета, отвесил императору низкий, почтительный поклон, повернулся и мгновенно исчез за кипарисовыми стволами. Пройдя несколько шагов, он обернулся и увидел то, что желал и надеялся увидеть: нежно обнимая друг друга, на валуне сидела парочка влюбленных; они целовались.

Николай Павлович Саблин продолжал служить на яхте «Штандарт» (в 1916 году он даже был назначен командиром яхты). Но через год после описанного нами происшествия, ко-гда его снова как ни в чем не бывало пригласили в Крым, он отклонил высочайшее приглашение и не поехал в Ливадию.




Глава восьмая

 Быть или не быть – вот в чем вопрос…
О
Шекспир. «Гамлет»

сень 1912 года Пьер встретил в Беловежской Пуще (кроме Кавказа, единственном месте на земле, где сохранились зубры!), куда коронованные особы прибыли на царскую охоту.
В просторный и старинный «охотничий домик» продолжали съезжаться многочисленные гости из королевских домов Европы; но, несмотря на всю необычность ситуации, расписание уроков у великих княжон не нарушалось. Сейчас Пьер особенно много работал над их произношением и изысканностью светской речи. Еще бы: царская охота – это настоящий светский раут! Кроме того, Мария и Анастасия репетировали сценки из любимого Мольера («Le bourgeois gentilhomme»), чтобы разыграть их перед высокопоставленными европейскими гостями. И Пьер, и девочки чувствовали большую ответственность: ведь от того, как пройдет их «Le bourgeois gentilhomme», во многом зависело отношение всей этой напыщенной публики к русскому монарху!
Впрочем, находились и свободные минуты, когда Пьер мог побродить по Беловежскому бору – меж прямых и высоких сосен, уходящих в самое небо; меж старинных многолетних дубов с густыми кронами и неохватными стволами. Среди величия и покоя древнего леса в душе Пьера рождались возвышенные и прекрасные стихи…
На следующий день после приезда сюда Александра Фе-доровна привела к Пьеру Алешу, одетого в любимый матрос-ский костюмчик.
– Ну вот, мсье Жильяр, – сказала она, – к вам пришел ваш пятый и самый главный ученик – будущий монарх
величайшего из государств Европы!
При этих ее словах выражение лица Алеши ничуть не прибавило надменности и высокомерия; он смотрел на Пьера так же открыто и доброжелательно. Все трое разместились за большим письменным столом, и Пьер предложил с улыбкой:
– Что ж, начнем…
Он объяснил Алеше звучание букв и выучил с ним не-сколько французских слов. Исподволь наблюдая за Алешей, он заметил, что мальчик очень бледен и едва сидит на стуле. Он явно недомогал.
– Может быть, на сегодня достаточно? – обратился Пьер к Александре Федоровне, стараясь скрыть свое беспокойство.
Он вопросительно взглянул в ее глаза – увы! Глаза, в ко-торых Пьер всегда хотел видеть лишь радость, – были полны страха и тревоги. Их выражение говорило о самых недобрых предчувствиях, и эти предчувствия не замедлили сбыться. Алеша чувствовал себя плохо, и занятия пришлось прекратить.
Но царская охота продолжалась. Повсюду разгуливали нарядные кавалеры и дамы, создавая атмосферу праздничного оживления и веселья.
Спустя две недели все общество переехало в Спалу, ко-торая издревле была местом охоты польских королей. Царская семья и гости разместились в красивом старинном замке. Беспокойный ХХ век набирал обороты; стиль жизни королевских замков менялся, подстраивался к современности; но здесь царила старина; время, казалось, остановилось в одну из своих лучших минут, полных сказки, красоты и поэзии.
«Ах, как было бы хорошо, – думал Пьер об императорской чете, – как они были бы счастливы здесь, если бы не болел Алеша! Где он и что с ним?»
Однако об Алеше по-прежнему никто ничего не говорил, как будто его и вовсе не существовало. Зачем-то приехали из Петербурга профессора Раухфус и Федоров с очень озабоченными лицами, прибыл также ассистент Федорова – молодой хирург Владимир Николаевич Деревенко, как говорили, восходящая звезда медицины. «Да это целый консилиум! – думал Пьер. – Что происходит?»
Он слышал, что мальчик слег, – но отчего? Полушепотом передавался слух об очень высокой температуре и слабой работе сердца…
…Царская охота продолжалась. Вокруг замка гарцевали на красивых лошадях охотники, наряженные в немыслимые, словно театральные костюмы, – в окружении шумных свор породистых собак, блестевших ухоженной шерстью. Как в древние времена, трубил охотничий рог, было шумно и весело. Старинный пиршественный зал был полон гостей; лакеи торопливо разносили подносы с яствами…
В один из таких вечеров великие княжны разыграли сценки из Мольера. Пьер, как режиссер и суфлер, из-за ширм с волнением наблюдал за своими актрисами, готовый в случае необходимости подсказать текст. Но подсказывать не пришлось; спектакль прошел гладко и с блеском. А какие были аплодисменты!..
Юные актрисы ушли переодеваться, а Пьер вышел из зала и оказался в полутемном пространстве коридора. После слепящего света люстр, множества лиц и шумных разговоров внезапно захотелось остаться одному. Пьер был рад полумраку и безмолвию запутанных переходов старинного замка, в расположении которых он еще так плохо разбирался. Ему уже не раз случалось заблудиться; один и тот же коридор, казалось, приводил всякий раз в новое место: то на галерею для прогулок вдоль замковой стены, то в оружейную, то в библиотеку… Но виной тому могли быть вовсе не колдовские чары старого замка, а поэтическая рассеянность самого Пьера. Вот и сейчас он в задумчивости шел по коридору, вовсе не думая о том, куда этот коридор приведет.
Вдруг он остановился и прислушался. Впереди виднелась дверь в комнату, откуда явственно раздавались стоны. В эту минуту Пьер увидел чью-то быстро бегущую фигуру. Не заметив его, мимо пробежала (всегда величественная и неторопливая) Александра Федоровна; она вошла в комнату и плотно прикрыла за собой дверь. Пьер успел рассмотреть выражение ее лица – полное тревоги и невыразимого страдания! А ведь минутой раньше он видел императрицу улыбающейся и приветливо беседующей с гостями!
«Но зачем, – спрашивал себя Пьер с досадой, – зачем они так мучают себя? Ведь у них больной ребенок! Прав был Шекспир: «Весь мир театр, а мы – его актеры». И все же – зачем?»
Он досадовал, но при этом не мог не восхищаться Нико-лаем Александровичем и Александрой Федоровной – их мужеством, их дипломатическим тактом и чувством ответственности в отношениях с людьми. Все эти гости съехались сюда по их приглашению, и они считали себя не вправе омрачить пребывание гостей столь печальным событием!
Дни шли, но наследнику не становилось лучше. Он, видимо, был настолько плох, что Николай Александрович впервые распорядился напечатать в газетах бюллетень о его болезни. Так обычно поступали в случае самых неутешительных прогнозов (ведь если о смерти объявят внезапно, поползет слух, что наследник был отравлен, и этот факт моментально обрастет целым комом самых фантастических версий). Все должно выглядеть естественно: мальчик «простудился», у него поднялась температура…
«Но ведь это неправда, – размышлял Пьер. – Дело не в простуде. Тогда в чем?..»

…Но этой осенью Алеша не умер!
Кризис миновал, и наследник начал выздоравливать, хотя и крайне медленно.
С большими предосторожностями мальчика перевезли в Царское Село. Как в тяжелом сражении, забыв о сне и пище, за его жизнь героически боролись два врача: Боткин и Деревенко – и, конечно, его любящая, заботливая мать.
Алешина болезнь словно распространилась на всю семью; казалось, что теперь все больны ею: и ссутулившийся от горя, чрезмерно молчаливый, ушедший в себя Николай Александрович, и ставшие похожими на тени, оцепеневшие великие княжны. По пространству Александровского дворца расползлась мрачность и тоска безнадежности…
Внезапно привычный ход трагического действа был нарушен: это швейцарский гвардеец ворвался в него, как ураган, нанося безжалостные удары монстрам тоски и безнадежности. Он верил в безудержную и неуемную Жизнь и утверждал ее всегда и повсюду – швейцарский гвардеец Пьер Жильяр!
…Мальчик смог встать лишь через полгода. И все эти полгода Пьер дни напролет занимался с великими княжнами – уроками, рисованием, чтением, музыкой, беседами, прогулками, экскурсиями, спектаклями, играми… – так «густо», что им, пожалуй, и вовсе некогда было тосковать.
Конечно, у великих княжон была гувернантка, но не ей, а ему, этому строгому и требовательному, но одновременно – всепонимающему Учителю, – они спешили показать написанное стихотворение, тонкий и нежный акварельный рисунок; сыграть в четыре руки Чайковского или Бетховена – и вызвать его восхищенную улыбку!
Они общались только на французском. Пьер сам часто читал наизусть стихи и заставлял девочек много учить наизусть, не забывая при этом хвалить и восхищаться. Они были погружены умом и душой во французскую поэзию, но все же главным своим достижением считали выученный наизусть от начала до конца роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин» (в подлиннике, на русском!).
Не забывали и про театр. Но теперь внезапно увлеклись Шекспиром и переиграли одну за другой все комедии и даже Гамлета.
«Поэзия и театр – это прекрасно, но музыка – вот венец всего!» – говорил Пьер.
Из распахнутых окон Александровского дворца на тени-стые аллеи Царскосельского парка лилась музыка: произведения Шопена, Чайковского, Вивальди, – и постоянно вспоминалась строчка из Фета:

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали…

…Настал долгожданный день, и семья вновь воссоединилась: девочки вернулись к вышиванию, измученная бессонными ночами многих месяцев императрица заняла свое место на кушетке, а Алеша со своими игрушками – в уголке, на полу, на ковре. Пьера же усадили в то самое кресло, рядом с кушеткой Александры Федоровны. Он смотрел на нее и тихо читал стихи на французском – те, что приходили в голову, – порой незамет-но переходя от одного поэта к другому. То это был Ронсар, то Дю Белле, то Гюго:

Живые борются, но живы только те,
Чье сердце предано возвышенной мечте…

– А помните… – заговорила Александра Федоровна, об-ращаясь к Пьеру, – помните наш с вами давний разговор? Вы тогда сказали, что я не понимаю души француза… Вы были правы – увы, я действительно не понимала. Но сейчас пони-маю!
Она умолкла, проникновенно глядя на Пьера. В ее глазах стояли слезы…


Глава девятая

 Будь ласков с ним, но не запанибрата…
 Шекспир. «Гамлет»
…И


 теперь главным словом в жизни было слово «надежда». Надежда на здоровье и благоденствие, надежда на то, что Алеша вновь станет солнцем семьи, – на многое… Наступило лето, и семья снова собиралась в Крым в надежде, что южное солнце и море, а также лечебные грязи приведут Алешу к полному выздоровлению.
А Пьер впервые почувствовал, что устал…
– Съездите в Швейцарию, отдохните, – ласково сказала ему Александра Федоровна. – А когда вернетесь, вас будет ждать новое назначение. Мы предлагаем вам стать наставни-ком цесаревича Алексея.
Стать наставником Алеши, будущего царя? Его воспита-телем, старшим другом, вторым «я»? Пьер и не мечтал о по-добной чести! Он еще раз по праву оценил то безграничное доверие, которое ему оказывала царская семья. О, он хорошо понимал, как непрост выбор наставника для наследника пре-стола. И этот выбор пал на него!
Разумеется, он в ответ рассыпался в благодарностях и пообещал оправдать оказанное доверие…
«Но справлюсь ли я? – размышлял Пьер, оставшись на-едине с собой. – Ведь ответственность огромная! Право, легче было бы отказаться. Однако существует один важный аспект… До сих пор мальчика только лечили, но не воспитывали. В этом отношении он, пожалуй, просто запущен. Он нуждается в человеке, который смог бы объяснить ему многие вещи, правильно сформировать его взгляды. И потом, как будущий монарх, он уже сейчас окружен льстецами и лжецами, а с каждым годом их будет становиться все больше. Рядом с ним должен быть кто-то, способный говорить правду. Я должен…»
Во время своего отпуска в Лозанне Пьер прочел дополнительно целую библиотеку книг психолого-педагогического и историко-политического содержания, встретился со своими бывшими учителями и выслушал их добрые советы. И только после этого вернулся в Россию. В Петербурге он узнал, что царская семья все еще находится в Крыму, и прибыл в Ливадию в начале сентября.

Пьер распаковывал чемоданы в своей комнате, когда раздался стук в дверь. Он распахнул ее; перед ним стоял Владимир Николаевич Деревенко – доктор, состоящий при наследнике.
– Здравствуйте, Пьер, – обратился он запросто, как к старому другу. – Вы не уделите мне несколько минут?
– Всегда рад, Владимир, здравствуйте, входите, – отвечал немного удивленный Пьер.
Гость вошел в комнату и сел на предложенный Пьером стул возле стола. Это был мощный, высокий человек с львиной гривой волнистых русых волос и небольшой бородой, с внимательным взглядом серых глаз и высоким лбом мыслителя. Молодой ученый, ровесник Пьера, Владимир Николаевич уже был автором научных трудов. Его волшебные руки хирурга спасли не одну сотню человеческих жизней. На его счету было множество блестяще проведенных операций, но известность в медицинских кругах Владимир Николаевич приобрел благодаря тому, что смело брался за сложные (по всеобщему признанию – безнадежные) случаи – и выходил победителем! Он мог то, чего не могли другие. За ним уже сейчас шла слава лучшего врача России. Вот почему для лечения такого больного, как наследник престола, профессор Федоров рекомендовал именно его.
– Чем могу служить? – спросил Пьер, усаживаясь напро-тив.
– Мне поручено вам, как наставнику цесаревича Алексея, подробно рассказать о его болезни, вообще о состоянии его здоровья.
– Да, это совершенно необходимо, – согласился Пьер.
И Деревенко рассказал. Пьер впервые услышал название болезни, дамокловым мечом нависшей над семьей: «гемофилия». Болезнь была наследственной, передающейся из поколения в поколение от матерей к детям мужского пола. Женщины лишь передают болезнь; болеют же ею только муж-чины. Эта болезнь такова, что малейшая царапина, ушиб, усиленное движение или напряжение вызывают разрыв сосудов и могут привести к роковому концу. Происходит это из-за чрезмерной хрупкости оболочек кровеносных сосудов: артерий, вен…
– Вы помните себя в детстве? – спросил врач Пьера. – Должно быть, были подвижным ребенком, любили побегать, падали, разбивали коленки…
Пьер невольно улыбнулся.
– Вероятно, так и было, хотя я уже почти ничего не помню.
– Как здоровый человек, вы и не должны помнить детских ушибов. Гемофилик – другое дело. Год назад в Спале Алешу покатали на лодке. Выходя из нее, он случайно ушибся бедром о ее край, и это вызвало обильное внутреннее кровоизлияние. Образовалась гематома, и могло начаться заражение крови. Произошло временное омертвение нервов левой ноги, которая утратила чувствительность и оставалась согнутой… Как вы понимаете, сначала мы долго останавливали кровотечение, применяли различные методы рассасывания гематомы, потом массаж, ортопедический аппарат… Нога вернулась в нормальное состояние, но постоянно происходили новые кровоизлияния, и образовывались новые гематомы. Они-то и давали эти адские боли; сколько мальчик вытерпел, он просто герой!
– Вы – герой! – воскликнул Пьер. – Вы боретесь с этой страшной болезнью и побеждаете ее!
– Я не герой, я врач, – устало вздохнул Владимир Нико-лаевич. – Я должен лечить людей, а сколько я при этом сплю – кого это волнует?
Взволнованный его рассказом, Пьер расхаживал по ком-нате.
– Я вижу, вы вполне откровенны со мной, – сказал он по-сле некоторого молчания. – Вы объяснили все очень подробно, и многое теперь стало понятным. Но из всего, что вы сейчас сказали, напрашивается вывод. Скажите мне, ведь эта болезнь смертельна?
Владимир Николаевич встал из-за стола и подошел к окну.
– Да, – ответил он сурово и немного резко. – Несомненно. Правда, я слышал о нескольких случаях выздоровления, хотя сам не был им свидетелем. Это то, что обычно называют чудом.
Болезнь досталась мальчику от матери. От гемофилии умерли ее дядя, брат и два племянника. Эта мысль – что она сама явилась причиной болезни сына – особенно убивает им-ператрицу.
 – Понятно, – отозвался Пьер.
Так вот, оказывается, в чем причина горестного, бесконечно трагичного выражения лица, которое он так часто видел у Александры Федоровны. Вот та ужасная мысль, которая беспрестанно точила ее душу!
 – А какова картина сейчас? – спросил Пьер.
 – Сейчас… – задумчиво и устало проговорил Владимир Николаевич. Он казался страшно утомленным. – Сейчас на-следник проходит курс лечения грязями. Это важно для рассасывания гематом и нормализации кровообращения. Но чтобы грязи подействовали, они должны быть горячими. Я ежедневно погружаю ребенка… – он сделал паузу, затем закончил: – … практически в кипяток! – в его голосе звучало отчаяние. – Это пытка, Пьер! Конечно, учиться он пока не может. Дайте уж мы закончим этот курс… Императрица просит вас находиться с ним во время прогулок, по возможности – все свободное время. Сама она сейчас очень больна, даже не выходит к столу.
Доктор взглянул на часы, попрощался и ушел, а Пьер
в глубокой задумчивости продолжал расхаживать по комнате…

Мучительный курс лечения грязями был вскоре завершён, но и он, и сама месяцами тянувшаяся болезнь привели к ужасным последствиям.
Девятилетнего Алешу – солнечного мальчика – Пьер знал почти с рождения. Но сейчас он смотрел – и не узнавал. Мальчик был нервным, крайне раздражительным, почти истеричным. Его открытость, доброта, чуткость, живой ум и непередаваемый внутренний свет – все это куда-то исчезло. Он совсем не улыбался, был молчалив, смотрел исподлобья, в глазах то и дело вспыхивали недобрые огоньки. Он казался дерзким, злым, язвительным, издевательски насмешливым и очень взрослым – и ничто не напоминало в нем прежнего Алешу.
Когда Пьер вошел в детскую, где цесаревич достраивал на полу большой и красивый замок, – и привычно поздоровался по-французски, то в ответ услышал следующее:
 – А что здесь делают французы? Что они вообще делают в России? Мы вас разбили еще в 1812 году. Получили? А нечего было к нам соваться!
Желанием Пьера было немедленно уйти и никогда больше не видеть мальчишку, так беспардонно грубившего ему. Но… он сдержался и спокойно сказал по-русски:
 – Ваше высочество! Все, о чем вы сейчас сказали, – это история, дела давно минувших дней. Я не наполеоновский солдат и не нападал на вашу страну. Я учитель французского языка и ваш наставник.
Алеша внимательно выслушал его слова, продолжая гля-деть на Пьера недобрым взглядом.
 – Хм! – насмешливо ответил он. – Чему может научить наставник, так плохо говорящий по-русски? Я терпеть не могу ваш французский и не желаю его учить! Я сын русского царя и буду говорить только по-русски!
Пьер слушал эти дерзкие речи и думал: «Наследник болен и раздражен, но не только. Болезнь совершила свою разрушительную работу, глубоко внедрилась в его личность. Удастся ли исправить это?» Он твердо знал одно: любая болезнь разрушительно воздействует на личность и, чтобы этого не происходило, нужно с больными детьми вести себя так же требовательно, как если бы они были абсолютно здоровы.
– Ваше высочество, – сказал он. – Это очень приятно, что вы хорошо говорите по-русски. Как наследник русского престола, разумеется, вы должны отлично знать русский язык. Но видите ли, как обычное светское общение, так и политические переговоры с представителями европейских стран ведутся на французском. Все русские дворяне говорят на нем, как на родном. Сейчас вы еще очень ослаблены после лечения, но через некоторое время, когда вы будете чувствовать себя лучше, я буду учить вас французскому языку. Вы понимаете, что царь должен говорить на нем не хуже своих придворных, а лучше!
Глаза Алеши недобро сверкнули:
– Как я сказал, так и будет! Сказал – не буду учить фран-цузский! И вообще, зачем мне наставник? Мне хватает матросов с яхты «Штандарт»; все, что мне нужно, я спрашиваю у них.
Он дернул шнурок звонка, длинный конец которого лежал на полу рядом. В детскую вбежал высокий крепкий мужчина в матросской форме.
– Что прикажете, ваше императорское высочество?
– Отнесите меня в спальню, я хочу спать. А вы, – холодно бросил наследник Пьеру, – больше не приходите. Вы мне не нужны.
Пьер ответил не повышая голоса, но решительно:
– Ваше высочество! Ваши родители – государь император и государыня императрица – оказали мне доверие и назначили вашим наставником. И пока они не отменят свое решение, я буду приходить!
Матрос поднял этого большого мальчика, почти юношу, на руки и вынес из детской, а Пьер бросился разыскивать доктора Деревенко.
Он нашел его на боевом посту – в медицинском кабинете, где тот сосредоточенно раскладывал на идеально чистой стеклянной полочке какие-то хирургические инструменты.
Пьер взволнованно вбежал в кабинет:
– Владимир, что мне делать? – и он рассказал врачу обо всем, что сейчас произошло в детской.
Владимир Николаевич молча слушал, не прерывая своего занятия. Затем покачал головой и сказал:
– Ну, это он так… Просто усталость от всего и раздраже-ние. Но вы правы, он говорил все это нарочно, чтобы вас оби-деть. А обидеть хотел, чтобы отпугнуть: а вдруг вы испугаетесь и больше не придете? Ведь как он жил до сих пор, дорогой мой Пьер: да, конечно, болел, но в остальном – как птица небесная, что хотел, то и делал. Никаких обязанностей, свободный человек! А тут вы пришли отнять у него свободу. Ну, не грустите, Пьер, наладится. Он парень
умный. Умный и хороший. А это все – так… Проявите терпение и твердость. Не ссорьтесь с ним, но и не отступайте. Я уверен, все будет хорошо.
– Вы думаете? – с сомнением покачал головой Пьер. – Терпение у меня есть, но после сегодняшнего я просто в отчаянии. Скажите, а почему его носят на руках? Это временно или так будет всегда?
– Пусть носят, – устало ответил Владимир Николаевич. – Он сейчас вполне может ходить сам и даже бегать; ему все можно. Но если попросил – пусть носят, целее будет. Побежит, где-нибудь споткнется, ударится, опять кровоизлияния, гематомы… – он испустил тяжелый вздох. – Так что лучше пусть носят!


Глава десятая

 Здесь нужно, чтоб душа была тверда.
 Здесь страх не должен подавать совета.

А
 Данте. «Божественная комедия»

 леша вскоре убедился, что Пьер Жильяр приходит вовсе не для того, чтобы отнять у него свободу. Пьер был бесконечно тактичен, главное – молчалив; ничем не раздражал, не выдвигал ненужных требований, не затевал ненужных разговоров.
Алеша просыпался рано; рано просыпался и Пьер. Что делать в полутемном, сонном дворце ранним утром? А на море – «бархатный сезон»! Они быстро собирались и уходили к морю. Шли, как обычно, втроем: Алеша, Пьер и матрос Нагорный (или боцман Деревенко – однофамилец вра¬ча). Оба эти моряка были приставлены к наследнику и по очереди несли свою вахту: они должны были оберегать его от травм и при необходимости носить на руках.
Алеша обожал море. Он часами выстраивал что-то из морской гальки у кромки воды, иногда заходил неглубоко в воду, что-то высматривал в ней; брал в руки прозрачных, сверкавших на ярком солнце медуз, разглядывал их и снова отпускал в воду. Казалось, это чудодейственное море впитывало в себя всю его раздражительность и уносило с волнами, а в него вливало здоровье и силу.
Однажды он неожиданно позвал Пьера:
– Мсье Жильяр, посмотрите, какого краба я нашел!
Пьер подошел и долго с улыбкой смотрел, как небольшой краб старательно закапывался в гальку. Он с радостью отметил, что мальчик обратился к нему, а не к Нагорному, который стоял тут же рядом.
Алеша любил сидеть на высоком валуне и смотреть в морскую даль. Именно в эти минуты Пьер замечал его необыкновенное сходство с матерью – Александрой Федоровной: у мальчика были ее глаза, ее взгляд. В этом взгляде было и поэтическое вдохновение, и легкая, ничем не омраченная задумчивость, а порой и любопытство, если вдали, в туманной дымке, словно таинственный призрак, проплывал корабль или горделиво проходила вереница ритмично ныряющих дельфинов…
Сажал Алешу на этот камень и снимал с камня матрос; делал он это очень умело и бережно. Но Пьер, раз за разом наблюдая эту процедуру, не мог смириться с тем, что будущий монарх почти совсем не ходит по земле своими ногами, во всех своих действиях ограничен; все самое первостепенное выполняют за него другие люди.
«Это все равно что есть не самому, держа в руке ложку, а ждать, когда тебе положат пищу в рот, – размышлял Пьер. – Наследник – уже подросток; в этом возрасте формируется личность. И если именно сейчас его развитие продолжать искусственно задерживать, он вырастет инфантильным, останется вечным младенцем. Монарх-младенец… Катастрофа!»
…Алеша уже долго сидел на камне, пора было его сни-мать. Пьер, жестом остановив матроса, подошел к нему сам.
– Ваше высочество… – начал он.
– Ах, оставьте вы эту официальщину, – перебил его мальчик. – Меня зовут Алеша.
– А меня – Пьер.
Алеша даже засмеялся от неожиданности.
– Да? И я могу вас так называть, правда? Вам тоже на-доела официальщина?
«Интересно, откуда он знает такие слова?» – подумал Пьер и ответил, смеясь:
– Еще как надоела! Алеша, я хотел спросить: вы можете слезть с этого камня?
– Конечно, могу, но мне нельзя.
– Как нельзя? Кто вам запрещает?
– Родители!
– А я с ними поговорю!
– Когда?
– Сегодня.
– Но что вы им скажете? – в голосе Алеши были и недоверие, и растерянность, и радость.
– Я скажу им, что вы – будущий русский царь, а русский царь должен все делать сам, как Петр Первый. Еще я скажу, что вы – умный и осторожный человек, можете себя контролировать.
– Вы правда им все это скажете? – радостно воскликнул мальчик.
– Разумеется, если вы мне это пообещаете.
– Что я должен обещать?
– Что вы всегда будете осторожны, будете себя контролировать, будете думать о том, как вам двигаться, чтобы не падать, не ушибаться.
– Конечно, обещаю! Клянусь!
– Вы не забудете этой клятвы?
– Никогда!
– Смотрите, – строго сказал Пьер, – если забудете и расшибетесь, ваша жизнь пойдет не вперед, а назад. Вас будут снова окунать в кипяток, а мне скажут, что я не оправдал доверия, и дадут вам другого наставника.
– Что вы, Пьер! Ни за что! Никогда! – Алеша от волнения не находил слов.
– Но мне нужны доказательства.
– Какие?
– Слезьте с камня самостоятельно! Как вы будете это делать? Куда поставите левую ногу, куда правую?
Искоса наблюдая за стоящим возле камня Нагорным, Пьер заметил, как тот весь напрягся, готовый броситься вперед и поймать Алешу в воздухе, если он все-таки не удержится и упадет. Но мальчик неожиданно быстро и ловко спустился с валуна и уже стоял на земле, торжествующе глядя на своего наставника.
– Хорошо! – одобрительно кивнул Пьер. – Вот так посту-пайте и дальше. Помните: вы всегда должны себя контролировать. А я, как и обещал, поговорю с вашей мамой сразу же, как мы вернемся во дворец.
– Ну, так идемте скорее! – Алеша решительно взял Пьера за руку и потащил его по тропинке вверх, прочь от моря.
Молчаливый Нагорный сокрушенно покачал головой. Но, хотя Пьер отлично понял значение этого жеста, он был убеж-ден в своей правоте как никогда!


Глава одиннадцатая

 Он прекрасен,
 Он весь, как Божия гроза.
 
А.С. Пушкин. «Полтава»
Д

анное мальчику обещание Пьер исполнил в точности и незамедлительно: сразу же по возвращении с прогулки он направился в покои императрицы, которая действительно была больна и давно никуда не выходила, нигде не показывалась. Подобного не случалось еще ни разу, и Пьер был серьезно встревожен.
Он поднялся по лестнице в маленькую гостиную, которая располагалась рядом со спальней императрицы. В гостиной он застал в кресле, за вязанием, Анну Александровну Вырубову. Пьер галантно поздоровался с ней и попросил доложить императрице о его приходе.
– Мне необходимо говорить с ее величеством по важному вопросу, – сказал он.
– О, она так больна! – сокрушенно покачала головой фрейлина. – Но я доложу о вас.
Анна Александровна вошла в спальню, пробыла там не-сколько минут, затем вернулась и сказала Пьеру:
– Государыня не встает с постели, но она примет вас. Только прошу: не говорите с ней долго, не утомляйте ее разговорами!
Пьер вошел тихо, почти бесшумно, но сам его приход был для императрицы чем-то вроде весеннего вихря, принесшего в ее полутемную комнату со спущенными шторами энергию солнца и молодости.
– О мсье Жильяр, как я рада, что вы пришли! – услышал он тихий голос. Императрица полулежала на высоких подуш-ках, положив исхудавшие руки на одеяло. – При¬саживайтесь в кресло. Когда вы уехали, на меня словно
могильная плита свалилась. Мой бедный мальчик, как он страдал! – по ее лицу заструились слезы. – А государь! Я так боюсь террористов! Они могут бросить бомбу или выстрелить в него. Ведь он ходит повсюду без охраны. Представьте: садится в автомобиль и уезжает один, не берет даже шофера!
Нужно было как-то остановить этот поток слез…
– Я думаю, – сказал Пьер, – что государь император по-ступает абсолютно правильно. Его машина очень быстра, легка, маневренна, и он высококлассный водитель. Он уйдет от любого преследования, за ним не угнаться! Нет-нет, ваше величество, вам не следует так волноваться за супруга, уверяю вас!
Императрица, кажется, начала успокаиваться, она внимательно слушала, что говорил ей Пьер, и это было уже немало!
– Но я хотел поговорить об Алексее Николаевиче, – поторопился он перейти к главному, ради чего пришел сюда.
– Да-да? – с тревогой переспросила Александра Федоровна. – Что с ним?
– С ним все хорошо, – уверил ее Пьер. – Мы все утро провели у моря. Ваш сын выглядит гораздо лучше; он уже не так бледен, на щеках появился румянец. Вы помните, каким он всегда был живым, активным, любил бегать, играть, шалить?
– Конечно, помню! – воскликнула Александра Федоровна. – О золотые невозвратные времена!
– Но почему же невозвратные? – возразил Пьер. – Он энергичен и подвижен, ему хочется играть и бегать, ему хочется жить!
И он рассказал императрице о своем плане воспитания личности Алеши с подключением его разума, его воли… Пьер решился на этот разговор, подчиняясь внутреннему порыву, вдохновению – и не зная, что услышит в ответ. Вот что он ус-лышал:
– Дорогой мсье Пьер! Вы – величайший педагог и лучший из людей! Понимая всю степень риска, я тем не менее целиком поддерживаю вас, и начиная с сегодняшнего дня мы ни на шаг не отступим от этого плана! Как только государь вернется, я немедленно поговорю с ним и уверена, что он будет согласен с вами.
Вглядываясь в лицо императрицы, Пьер с удовлетворением заметил, что в нем затеплилась жизнь. «Ну, мы еще поборемся!» – с угрозой сказал кому-то мысленно швейцарский гвардеец, откланялся и вернулся к себе.
Вечером к нему подошел Николай Александрович и при-гласил немного пройтись по парку.
– У меня было счастливое детство, мсье Жильяр, – заго-ворил он, шагая рядом с Пьером. – Счастливое – благодаря моему отцу, матери, братьям и сестрам. Но в наставнике я счастлив не был. Моим наставником был генерал Данилович, директор военной гимназии. Он смог сделать самое худшее: убил во мне волю. Одним словом, после его «воспитания» я воспитывал себя сам – с самого начала. Вырабатывал волю, искоренял вспыльчивость и раздражительность. Мне хотелось быть похожим на английского лорда, хранящего олимпийское спокойствие в любой жизненной ситуации, – и я стал английским лордом. Потрудиться над самим собой пришлось немало, но я понял главное: я все должен делать сам, никто не сделает этого за меня. Именно этого я желал бы сыну, наследнику: пусть делает все сам – или не делает вовсе! Вы задумались о самом главном, самом глубинном, мсье Жильяр. Это трудный, но единственно верный путь, и пусть вам будет легче от мысли, что мы (он выделил это мы) поддерживаем вас! – при этих словах государь коснулся рукой плеча Пьера, и его порывистый жест выразил больше, чем сказанные им слова…


Глава двенадцатая

Во всем мне хочется дойти
 До самой сути…
И
Б. Пастернак

так, Алеша получил свободу. И теперь новые ушибы и новые гематомы, которых нельзя было избежать, хотя и мучили его физически, но моральное самочувствие было уже иным. Он больше не ощущал себя выброшенным из жизни калекой, умирающим инвалидом; он был обычным человеком – таким, как все, и жизнь предъявляла к нему обычные требования.
Он страстно захотел учиться.
– Пьер, – сказал он как-то. – Когда мы начнем учить французский?
– Мы его уже учим, – весело отозвался Пьер. – Как звали самого лучшего русского царя?
– Петр Великий, – не задумываясь ответил Алеша.
– А как по-французски Петр?
– Не знаю.
– Не знаете? Но вы это имя много раз повторяете каждый день.
– Какое имя?
– Пьер.
– А! – засмеялся Алеша. – Как же это я не знал…
– Помните, – спросил его Пьер, – мы с вами когда-то давно выучили несколько французских слов? Вы их не забыли?
– Нет, я помню, – и он тут же произнес десять слов по-французски. – У меня хорошая память. Но почему десять, а не сто?
С этого дня изучение французского пошло столь интен-сивно, что, когда через год царскую семью посетил француз-ский президент Пуанкаре, – то, поговорив с Алешей, он был восхищен его французским!

Алеша и Пьер проводили вместе много времени и нередко вели друг с другом откровенные беседы.
– Вам нравится, как мой отец управляет страной? – задал Алеша Пьеру неожиданный вопрос, вместо того чтобы читать французский текст.
– Да, нравится.
– Это честно, вы не льстите?
– Честно, – серьезно ответил Пьер, – и я это докажу. Се-годняшняя Россия, – произнес он отчетливо, – высокоразвитое культурное европейское государство. Здесь все: и культура, и экономика – на высоком уровне. Как это может не нравиться?
– Я тоже так думаю, – задумчиво произнес Алеша. – Но многие недовольны.
– Народ любит царя. А двор… Надо еще разобраться, что это за люди и почему они белое называют черным.
Сумрачное лицо Алеши посветлело в ответ на слова Пьера. Он устремил взгляд в окно, на высоко бегущие облака.
– Отец – очень умный человек и все понимает правильно, – продолжал он. – Но в истории происходит что-то непонятное. Японской войны не должно было быть, но она была. Революции тоже не должно было быть, но она тоже была. Я чувствую вмешательство какой-то тайной силы… Но что это за сила и откуда она – не могу понять.
– А как по-вашему, как должен поступать монарх, чтобы не было революций? – спросил Пьер.
Сам Алеша и то, как он мыслит, – живо интересовало его, и он любил задавать ему вопросы.
– Как? – переспросил цесаревич. – Как Иван Грозный. Но папа не хочет. Он скорее отречется от престола или умрет, лишь бы не пролить крови.
– Как вы думаете, он прав? – спросил Пьер.
– Пока не знаю, еще не решил, я думаю. Вопрос-то непростой, – ответил Алеша, и голова его, как бы под тяжестью вопроса, склонилась к столу.

Гуляя по парку или занимаясь французским, Алеша и Пьер любили обсуждать серьезные вопросы истории и современности. Общались практически на равных, и каждый говорил, что хотел, что думал, что считал нужным.
Как педагог, Пьер был убежденным сторонником абсолютной честности с детьми, какие бы вопросы они ни задавали и какие бы темы ни желали обсудить. И потом, считал он, высказывание и аргументация своей точки зрения способствуют развитию мышления, что абсолютно необходимо будущему правителю.

Как-то неожиданно разговор зашел о Распутине. Пьер немало слышал о нем, и все, что он слышал, убеждало, что Распутину не следует доверять. Он был удивлен словам Алеши:
– Вы ничего не знаете о Распутине. Все, что о нем говорят, – это ложь. Хотите знать правду? Я вам скажу, только, чур, молчок! – и он приложил палец к губам.
– Можете на меня положиться, – заверил его Пьер.
– То, что он старец, верующий, – это правда, – серьезно и убежденно заговорил цесаревич. – То, что он родился и вырос в Сибири, – это тоже правда. Но что он простой человек из народа, – это неправда. Он наш родственник по линии Николая Первого, в нем течет наша кровь, Романовых. Ну, понимаете, роман с фрейлиной, как обычно. Родился ребенок, отдали в семью в Сибири. Распутин – внук Николая. Но эта тайна никогда не выйдет за пределы нашей семьи. Разве его пустили бы сюда, не будь он один из нас?
Интересный дом у него в Покровском – большой, двух-этажный. Не дворец, конечно, но и не избушка. Первый этаж еще похож на обычный крестьянский дом, а на втором – бар-хатные шторы, ковры, портреты членов царской семьи. Вы скажете, у простых крестьян бывают такие дома?
Пьер отрицательно покачал головой. Он слушал Алешу очень внимательно, не перебивая.
– Говорят, он хитрый, обманывает или что-то там еще… – задумчиво продолжал Алеша. – Неправда. Он честный и добрый. Он видит душу человека – видит, какой он на самом деле, – и говорит моим родителям, какие люди их окружают. Он очень помогает им, но не всем это нравится.
Он может видеть будущее. Если что-нибудь сказал – все сбывается.
Но главное – он лечит меня. Он может как-то воздействовать на мою болезнь. Я чувствую, что мои сосуды уже не такие хрупкие, они постепенно укрепляются. При ушибах кровь уже не вытекает так запросто; гематомы бывают, но они меньше, и случается это реже. Вы понимаете, Пьер, я скоро стану здоровым человеком! – Алеша радостно засмеялся.
Пьер не был согласен с ним и не счел нужным это скры-вать.
– Но у вас отличные врачи, они лечат вас, поэтому вы чувствуете себя лучше. Вы только вспомните: доктор Деревенко месяцами от вас не отходил; чего он только не делал, чтобы помочь вам, а вы совсем не цените его усилий и все приписываете Распутину!
– Вы не понимаете, – печально возразил Алеша, – эта болезнь смертельна. Не помогли бы никакие средства и никакие усилия врачей, и лежал бы я давно в могиле, если бы не Распутин!
Пьера поразило то мужественное спокойствие, с каким Алеша говорил о своей болезни. Такое спокойствие приходит после нешуточных страданий; редко кто пережил так много, как он в свои девять лет!
– Но как же он вас лечит? – спросил Пьер. – Ведь он и не приходит сюда.
– Для этого ему не надо приходить. Когда мне было плохо, – вспоминал Алеша, – я видел, как он стоял возле моей кровати и молился, и мне становилось лучше. А сам он в это время мог быть и в Сибири!
Он испытующе взглянул на Пьера.
– Вы мне верите, вы не смеетесь надо мной?
Пьер отрицательно покачал головой. До смеха ли тут?
– Я рассказал вам все это, – закончил Алеша, – потому что вы тоже наш, член семьи. Отцу вы как брат, мне и сестрам как дядя…
Пьер в ответ поклонился, затем достал из кармана часы, подаренные ему недавно императорской четой.
– Благодарю за честь, но нам пора садиться в машину.
Это было еще одно нововведение Пьера, которое очень увлекало обоих.
Месяц назад, как-то вечером, Пьер дождался возвращения Николая Александровича из Петербурга и подошел к нему. Вид у него был немного заговорщический.
– Ваше величество, – сказал он. – У меня есть одна идея. Я бы хотел обсудить ее с вами.
Николай Александрович внимательно посмотрел ему в глаза и предложил пройти в его кабинет.
– Заходите, мсье Жильяр, садитесь, – приветливо пригласил он Пьера. – Выкладывайте вашу идею.
Пьер заговорил об Алеше. Он сказал, что будущему пра-вителю, помимо общего, теоретического, образования, нужен тесный контакт с реальной жизнью. Как он сможет управлять страной, не зная этой страны? Он должен видеть людей из народа и говорить с ними; он должен из первых рук знать нужды этого народа и проблемы своей страны. Но как это сделать? Между наследником и жизнью стоит преграда из условностей, запретов.
– Я предлагаю ежедневные прогулки на машине по зара-нее разработанному маршруту, – резюмировал Пьер. – Но этого маршрута никто не должен знать. Мы должны ездить как частные лица, без эскорта, чтобы никто не догадывался, что в машине – наследник престола. Будем останавливаться; Алексей Николаевич выйдет из машины, чтобы поговорить с рабочими или крестьянами (просто любопытный городской мальчик), затем мы быстро уедем. Проблему безопасности будут решать внезапность и скорость.
Государь улыбнулся.
– Придумано отлично! Я сам – гонщик, знаю толк в скоростной езде. Если вы хорошо водите машину, можно не брать шофера.
– Да, без шофера быстрее, – согласился Пьер. – И для конфиденциальности лучше.
Император задумался.
– У меня есть хороший «Форд». Стремительный, манев-ренный. Я дам вам его. Но прежде отвезите меня завтра на этом «Форде» в Петербург – так, чтобы я не опоздал на засе-дание Думы.
– Надеюсь оправдать доверие вашего императорского величества, – поклонился Пьер.
– Теперь что касается маршрутов, – продолжал Николай Александрович.
Он достал и разложил на столе карту крупного масштаба, выполненную Генеральным Штабом. Оба: царь и учитель – склонились над ней.
– Мы сейчас здесь, – государь указал на Царское Село. – Куда бы вам поехать? Я думаю, в любую сторону в пределах пятидесяти верст. Вот, например, Красное Село. Это центр обучения нашей гвардии. Я – полковник Преображенского полка; там неизменно проходят наши летние сборы. Лето – время маневров, смотров, парадов. Какая мощь, какая красота! Алеше было бы полезно взглянуть на это. Но лето, к сожалению, кончилось. Можно съездить в Гатчину; там открылась авиационная школа военных летчиков. Увидите, как летают самолеты. Между прочим, осень – время полевых работ, весь народ на полях. Вот вам и знакомство со страной!
…Когда Пьер выходил из царского кабинета, эта карта лежала у него в кармане пиджака.
На следующий день государь не опоздал на заседание Думы, потому что за рулем «Форда» был швейцарский гвардеец!
Прежде чем выйти из машины, Николай Александрович сказал:
– Возвращайтесь обратно, я приеду на другом авто. А вы с Алешей сегодня же отправляйтесь в путь. Но будьте осторожны; чуть что – быстро в машину и дёру! – русский царь действительно хорошо знал русский язык.
Эти автомобильные прогулки длились всю осень, всю зиму и всю весну. Обычно было так. «Форд» стоял у подъезда. Пьер с Алешей (каждый день в разное время) неожиданно выходили из дворца, быстро садились в машину – и эта машина исчезала, как призрак, прежде, чем дворцовая полиция успевала ее заметить. Если же Пьер замечал за собой «хвост» – поддавал газу, и только его и видели! Во вкусах и привычках у него с Николаем Александровичем действительно было много общего. Если бы они решили устроить гонки друг с другом, – интересно, кто бы выиграл?
Побывали и в Гатчине. Алеша любовался первыми рус-скими самолетами, которые с воинственным рокотом пролетали над самой его головой; познакомился с летчиком и долго говорил с ним об авиации…
Иногда машина подъезжала к железнодорожным путям, где рабочие ремонтировали участок железной дороги, или шла вдоль кромки поля, полного работающих людей. Пьер останавливался там, где просил Алеша; цесаревич подходил к кому-нибудь и задавал интересующие его вопросы. Он выглядел скромно, говорил с людьми очень тактично, вежливо и ненавязчиво; ему отвечали с улыбкой, но никто не узнавал Алешу Романова. А Алеша, порасспросив о жизни, о семье, о работе, о нуждах, не забывал задать свой главный вопрос. И получал неизменный ответ: народ любил своего царя!


;

Глава тринадцатая

 Любовь, что движет солнце и светила…
К
 Данте

ак ни был Пьер поглощен обучением и воспитанием Алеши, беседами с ним, прогулками и поездками, он ни на день не прерывал занятий французским языком с великими княжнами. За их французский его постоянно хвалили, но сам Пьер прекрасно понимал, что до свободного владения языком им все еще далеко, и очень огорчался. От его внимания не ускользали моменты, когда девочки задумывались и медлили, вспоминая нужное слово, или издавали характерное «э-э-э». «Если такое заметят на каком-нибудь официальном приеме, это будет просто конфуз», – сокрушался Пьер, хотя ни он, ни великие княжны не были в этом виноваты. Просто учить французский они начали поздно и не имели с ранних лет французской гувернантки. Но что теперь об этом говорить! Ольге, например, уже восемнадцать лет, она молодая девушка, невеста. При дворе шли разговоры о том, что к ней посватался румынский принц. Летом император вместе с семьей должен будет нанести визит вежливости румынскому королю; молодые люди познакомятся ближе и обсудят между собой этот жизненно важный вопрос.

Стоял апрель… – апрель 1914 года. В Александровом парке лежал снег, и по утрам было еще морозно. Но днем – какое ликующее ласковое солнце, какая синева неба! Казалось, весь воздух пропитан пронзи¬тельной свежестью и этой небесной синевой – ах, апрель, апрель, этот синий апрель!
Пьеру ночами не спалось. Он лежал, закинув руки за голову, смотрел на звездное небо за окном и думал об Ольге.
Это случилось недавно и как-то внезапно… Он понял, что любит Ольгу. И это было то чувство, которое приходит к человеку раз в жизни и остается с ним навсегда. Он вспоминал, как в юности мечтал о настоящей любви, какую
испытывали герои его любимых книг, – о сильном и прекрасном чувстве! И вот оно пришло и захлестнуло его с головой, как штормовая морская волна…
…Прошла еще одна бессонная ночь. Наступил рассвет. Пьер оделся, вышел в парк и пошел по аллее куда глаза гля-дят.
– Что же теперь будет? – размышлял он. – Что будет с ней и со мной? Ее, видимо, отдадут за этого принца… Но зачем ей румынский принц или какой-нибудь другой принц? Никто из них никогда не будет любить ее так, как люблю я. Никто из них никогда не будет понимать ее так, как понимаю я. И никто из них никогда не будет ценить ее ум и душу, как ценю я. Но что я могу ей предложить? Морганатический брак! Это все равно что брак богини с простым смертным. В семье Романовых такое, конечно, бывало, но никогда не приветствовалось. Ее отец будет против, и он прав! Я и сам против таких браков. Богиня должна выходить замуж за бога. Зачем ей брак с простым смертным? Но Боже, как я ее люблю!
…Аллея выходила к озеру. Возле озера стояла скамья, а на ней, одетая в теплое, еще зимнее, пальто, сидела… Ольга. Она сидела, как-то согнувшись, пригорюнившись. Еще совсем недавно, увидев Ольгу, Пьер мог сразу подойти к ней и заговорить. Но нахлынувшая любовь изменила все. Он чувствовал, что сейчас совершенно не владеет собой; он был полон горячих порывов – и невероятного смущения. Он был настолько смущен, что спрятался за дерево, чтобы Ольга его не заметила.

Ольга смотрела на зеркальную гладь озера, но не замечала воды; перед ее внутренним взором стояло лицо Пьера. Она думала о нем, и мысли неслись, как разорванные ветром облака.
– …Я полюбила его сразу, как только увидела. Что из того, что я была ребенком? Моя душа была устремлена к любви.
Я с каждым днем любила его все сильнее и скрывала это от всех. И до сих пор о моей любви никто не знает; это моя тайна.
Ах, как он прекрасен, какая у него душа! Конечно, я люблю его всего, но главное в нем – душа, и я люблю его душу.
Как сильно я его люблю, я больше не могу скрывать лю-бовь: все мое существо полно ею через край. О, что делать, что делать, что делать?!
От брака с принцем я, конечно, откажусь. Я не могу лю-бить других мужчин – я их просто не замечаю!
Но как я должна поступить? Попросить у papa разрешения на морганатический брак? Сначала он будет недоволен, но потом разрешит…
О, что подумает мсье Пьер! Он всегда так строг и холоден; он даже не смотрит на меня. Его взгляд устремлен к высотам духа; он погружен умом в поэзию, музыку, театр… А я для него – все та же девочка, ученица, ребенок; прошли годы, но он не заметил, что я уже выросла.
…Зачем ему брак? Он прекрасен, как Аполлон, но Апол-лону нужны музы, богини, а я – всего лишь женщина.
…Но я не полюблю другого и никогда не выйду замуж, как не вышла замуж принцесса Виктория – дочь английского короля Эдуарда, которая так сильно любила papa.
Единственный выход для меня – уйти в монастырь…
Мысли о монастыре пришли к ней уже давно. Груз тайной и неразделенной (как ей казалось) любви так сильно давил на неокрепшую, не успевшую набраться сил личность, что ее удивительный, оригинальный, глубокий ум, который так высоко ценил и так любил в ней Пьер, начал блекнуть, как бы угасать; куда-то ушла природная веселость, столь свойственная ей. Ольга стала бледной и печальной.
Пьер замечал все это, но так как он не знал истинной причины, то во всем винил ее родных, не проявлявших к Ольге достаточной чуткости и внимания.

Она продолжала сидеть у озера; по ее щекам текли слезы; было очень холодно, она совсем замерзла, но все никак не могла уйти.
А Пьер смотрел на нее, стоя за деревом и, приложив руку к груди, где билось его сердце, думал:
– Боже, как больно! Еще минута – и оно разорвется, мое бедное сердце! Меня найдут здесь, в парке, и похоронят. И это, право, было бы лучше всего! …А на надгробии напишут эпитафию… – он задумался, и на память пришли строчки из Пушкина:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа…

…Он не заметил, как потихоньку встала со скамьи и ушла Ольга; глаза его застлал туман слез.
Пьер медленно пошел по аллее, прошел мимо озера и снова углубился в парк; он ничего не видел, не слышал; он забыл обо всем. Он забыл о том, что всегда для него было свято, – о своем долге учителя; о том, что утро – время уроков и что Ольга сейчас ждет его в классной комнате.
Но свежий, холодный воздух и размеренная ходьба сде-лали свое дело; сознание прояснилось, Пьер вспомнил про урок и поспешил во дворец.

В первый раз в жизни он опоздал на полтора часа! Ольга все еще ждала его, сидя за столом перед стопкой аккуратно сложенных тетрадей и книг.
Пьер вошел медленно и неуверенно и остановился в дверях, растерянно глядя на Ольгу. Ее поразила разлившаяся по его лицу смертельная бледность. Она вскочила со стула и взволнованно подбежала к нему:
– Мсье Жильяр! Что случилось? Я посылала узнать о вас, но вас нигде не нашли.
– Благодарю, что вы беспокоитесь обо мне, – мягко отве-тил Пьер. – Мне нездоровилось, я был у врача.
– Но если вы больны, нам, вероятно, не стоит сегодня заниматься?
– Ничего, – отвечал Пьер. – Мне уже лучше.
Он подошел к окну. «Да, мне, несомненно, лучше, – сказал он сам себе. – Я уже в состоянии говорить, логически мыслить и скрывать мои чувства. Пусть все остается по-прежнему. Я – учитель; она – царевна. Перед ней проложена царственная стезя, а мне не следует забываться!»
Ольга поняла его движение совсем иначе.
«Ну вот, опять засмотрелся в окно, а меня – не видит, не замечает. Ничего, я уйду в монастырь…»
– Итак, – сказал Пьер, – ваше домашнее задание?
Это задание содержало ее рассказ о себе – некая форма светского общения, когда ведется разговор о любимых занятиях, склонностях, вкусах, предпочтениях.
– …Я люблю рисовать, читать, – грустно сообщала по-французски Ольга. – Недавно я прочитала роман русского пи-сателя Толстого «Война и мир». Больше всего мне понрави-лась глава о первом бале Наташи Ростовой…
И она стала пересказывать эту главу. Ольга говорила прекрасным литературным языком, и притом так взволнованно, так выразительно, так искренне передавала состояние героев, в душах которых зародилось чувство любви, что Пьер, восхищенно слушая ее и стараясь скрыть охватившее его волнение, снова отвернулся к окну.
На глазах Ольги выступили слезы.
– Вы не слушаете меня, мсье Жильяр? Вам не нравится? Но я готовилась вчера весь вечер! Может быть, я делаю ошибки?
Пьер взглянул на нее с удивлением: как она могла так подумать!
– О нет! Вы рассказали лучше, чем все это написано у Толстого, и не сделали ни одной ошибки. Благодарю вас.
Дальше все шло как обычно: тренинг по грамматике, чте-нию, устной речи. Ольга отвечала отлично. Пора было заканчивать урок…
– На сегодня достаточно, – сказал Пьер.
Ольга печально поднялась, чтобы уйти, но он остановил ее жестом:
– Задержитесь на минутку, прошу вас, сядьте. Я хотел спросить ваше мнение по одному вопросу. Речь идет о Евгении Онегине.
И Пьер, и Ольга знали роман Пушкина наизусть и свободно ориентировались в нем, не раскрывая книги.
 – Как по-вашему, каково будущее Онегина? – спросил Пьер. – Я читал, что, по замыслу Пушкина, Онегин должен был стать декабристом и погибнуть – на Сенатской площади или на Кавказе. Но ничего этого в романе мы не находим, Пушкин просто обрывает своё повествование…
Могло показаться, что он и впрямь весь погружен в изучение литературы и далек от всего, что называется словом «жизнь». Но ведь Ольга не знала, что сидящий перед ней человек не далее как этим утром прощался с жизнью в нескольких шагах от нее и читал стихи, думая, что читает их в последний раз. Он хотел сказать ей об этом. Но как это сделать?
Не в силах побороть дрожь в голосе, глядя в синие глаза Ольги, Пьер прочел пушкинскую строфу до конца:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Некоторое время оба молчали. Затем Пьер тихо спросил:
– Что было с Онегиным дальше, как вы думаете?
Ее ответ поразил его:
– Он умер от любви. Ему становилось все хуже и хуже: «Идет, на мертвеца похожий», «Писать ко прадедам готов». Но самое главное вот где:

Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я…

Татьяна ответила на все это: «Вы должны, я вас прошу, меня оставить!» – и Онегин больше не смог ее видеть. А зна-чит, жизнь его не продлилась!
И снова Пьер был поражен утонченностью и глубиной ее ума. Ему хотелось упасть перед ней на колени и молить о любви, а там – будь что будет…
Но он лишь сказал устало:
– Я вам не записал домашнего задания. К следующему разу…

…Все осталось по-прежнему… но не совсем. По-преж-нему часто встречаясь в обиходной жизни царской семьи, занимаясь французским или просто разговаривая, они
общались друг с другом печально и нежно, как если бы между ними было сказано все.

Яхта «Штандарт» отплывала в Румынию 13 июня 1914 года. Перед поездкой Ольга видела Пьера только мельком; он был задумчив и грустен. Она же была очень взволнованна и просто не находила себе места. Улучив минутку, когда Пьер был один, Ольга подошла к нему и спросила:
– Мсье Жильяр, вы знаете, зачем мы едем в Румынию?
– Визит вежливости…
– Это официальная причина. Но есть и другая… Вы знаете?..
Пьер молча наклонил голову. Конечно, он знал.
Ольга хотела открыться ему; хотела сказать, что любит только его и никогда не полюбит другого. Но она не решилась…
– Я не хочу быть румынской королевой, – только и сказала она. – Эта страна мне чужая, и я буду чувствовать себя там чужой!
– Но вы сможете приезжать в Россию, когда захотите, – возразил Пьер.
Ольга посмотрела на него с отчаянием: он ее совсем, совсем не понимает! Но сказала другое:
– Нет, я русская, и я хочу остаться в России!
Ну что ж, он был рад и этому и молча кивнул в знак согласия.

…Встретившись с Ольгой, румынский принц не был оби-жен отказом, но и согласия не получил. Вопрос оставили от-крытым – до новых встреч, до лучших времен…

Близился август 1914 года.

;

Глава четырнадцатая

 Но ей ничто не изменило:
 В ней сохранился тот же тон,
 Был так же тих ее поклон.
А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»

 В глуши, во мраке заточенья
 Тянулись тихо дни мои…

К
А.С. Пушкин. «К ***»
 
аждому туристу, побывавшему в Помпее, вероятно, приходила в голову мысль: «Ведь случилось же такое извержение вулкана, которое засыпало город слоем вулка-нического пепла семиметровой высоты!»
Художник Карл Брюллов, автор картины «Последний день Помпеи», приехал в Помпею уже после археологических раскопок и имел возможность писать город с натуры. Но главное – ему удалось гениально передать ужас на лицах людей перед стихийным бедствием, так неожиданно упавшим на их прекрасный мирный город.
К концу марта 1917 года Александра Федоровна – бывшая императрица – испытывала чувства, сравнимые с чувствами героев этой картины.
Ужасы кровавой войны; моровая язва, разъедавшая внутриполитическую жизнь страны; отречение от престола супруга-царя и, наконец, тяжелая форма кори у всех ее пятерых детей (а у Марии – еще и воспаление легких)! Последней каплей, переполнившей чашу страданий, явилась не только потеря средств (как уже говорилось выше – без остатка отданных страдающему от войны народу), не только потеря короны, – но даже потеря свободы! 21 марта ей объявили, что она и Николай Александрович арестованы, а все те, кто предпочитает тюрьме – свободу, должны покинуть дворец до четырех часов.
От чрезмерности пережитых страданий она стала легкой, как тень, а страдальческое выражение лица неожиданно сменилось светлым спокойствием и невозмутимостью олимпийской богини.
Со свитой и слугами – со всеми, чье общество стало привычным за многие годы, она прощалась навсегда, радуясь, что эти люди, бросая ее в несчастье, обретут свободу.
Впрочем, уходили не все…
Александра Федоровна вспомнила, что еще не видела сегодня наставника Алеши – Пьера Жильяра. Строгий и точный во всем, Пьер никогда не нарушал правил этикета, даже в экстренных жизненных ситуациях; он никогда не приходил, пока его не позовут.
Она послала за ним.
– Мсье Жильяр, – сказала Александра Федоровна, когда Пьер вошел в гостиную, – ровно в четыре часа двери дворца закроют. Вы – гражданин Швейцарии; через какое-то время все успокоится, и вы вернетесь на родину, домой. Но дворец необходимо покинуть сегодня до шестнадцати часов. Времени на сборы не так уж много, вам следует торопиться…
Говоря все это, Александра Федоровна вопросительно и испытующе, с тайной надеждой смотрела на Пьера. Она должна была – и умела – владеть собой, но как тяжело дались ей эти слова! Она торопила с отъездом человека, с которым так давно сроднилась сама и вся ее семья; расстаться с которым казалось невозможным и ужасным – и которого хотелось на коленях молить: не покинь нас, о, не покинь!..
– Я остаюсь, ваше императорское величество, – отвечал Пьер с почтительным поклоном.
– Я знала это, – тихо сказала императрица. – О, как я благодарна вам!
Пьер снова поклонился.
– Я слышал, что государь прибудет завтра, – невозмутимо продолжал он, – и мы обсудим, как нам снова организовать обучение наследника, которое мы обязательно продолжим после его выздоровления. Мы должны дать ему образование, несмотря ни на какие обстоятельства. Но ведь кроме меня, у него не осталось учителей. Я подумал, что и государь мог бы попробовать себя в роли учителя. Допустим, он преподавал бы историю и географию; но только в вашей власти – достойное толкование Закона Божьего. Баронесса Буксгевден, ваша фрейлина, преподавала бы английский язык, госпожа Шнейдер – арифметику, доктор Боткин – русский язык, а я, как обычно, – французский.
Облик Пьера всегда вселял надежду, спокойствие и уве-ренность. Он подчеркнуто называл Александру Федоровну и членов ее семьи их прежними титулами. «А ведь он прав, – подумала Александра Федоровна. – Царь и царица – помазанники Божии, и никто не может лишить их этих титулов, кроме самого Бога. И вопрос с обучением Алеши моментально решил. Господи, как хорошо, что он остался!»
Пьер вернулся к себе. Печь остыла (дров почти не выда-вали), комната промерзла, но ему было жарко. Он распахнул окно, и вместе с солнечными лучами в огромный проем окна ворвался свежий мартовский воздух, запах весны, чего-то волнующего и прекрасного. Пьер был счастлив. Он продолжал служить тем, кому поклялся служить до
последнего вздоха; он мог жить под одной крышей с той, которую любил.
Остаток дня и всю ночь он дежурил у постели Алеши; Александра Федоровна опекала больных дочерей.
Жизнь в заключении оставалась по сути их прежней жиз-нью, в которой все трудились, любили и поддерживали друг друга.
;

Глава пятнадцатая

 Воспоминание безмолвно предо мной
 Свой длинный развивает свиток...

Н
А.С. Пушкин. «Воспоминание»

а следующий день приехал Николай Александрович. Он был осунувшимся и бледным; вся его фигура носила следы глубокого потрясения. Но то жалкое положение, в котором он нашел свою семью, пожалуй, весьма кстати отвлекло государя от пережитых им политических драм.
Императрица с больным сердцем едва двигалась, пытаясь при этом улыбаться и подбадривать его; четыре его прекрасные дочери и сын метались в жару и бреду и – только лишь приходили в себя – тянули к нему слабые исхудалые руки.
Николай Второй отрекся от престола, но не от семьи – и со всей энергией, на какую был способен, бросился всех спасать.
Он уложил жену в постель и запретил ей вставать; по ре-цепту доктора Боткина, тщательно отсчитывал количество сердечных капель, растворяя их в чашечке с водой, и подавал Александре Федоровне.
Он не спал ночей, ухаживая за дочерьми и сыном; давал им с ложечки лекарства, поил прохладительным питьем, менял холодные компрессы… – и привел-таки всех к выздоровлению! Семья же, в свою очередь, своей любовью вернула ему утраченные силы, и он стал, как прежде, крепок духом.
Как-то Николай Александрович сказал Пьеру полушутя:
– Не знаю, какую оценку даст мне история как царю, но семьянин я хороший!
– О, несомненно, ваше императорское величество. Однако история воздаст вам должное и как царю! – ответил Пьер с глубоким, низким поклоном.
А Николай Александрович подумал: «Сколько в нем ры-царской доблести и спокойного мужества! Мне, полковнику лейб-гвардии, главнокомандующему и царю, следовало бы поучиться стойкости у этого штатского человека, простого учителя!»

Прогулки в парке разрешили не сразу, да и то, как катор-жанам, – в сопровождении часовых…

…Пусть он больше не был царем, и все же на нем лежала ответственность за ту красоту, которую создали его предки. Все великолепие Царского Села было сотворено Екатериной; здесь ею лично была возделана не одна пядь земли. Четыреста садовников содержали в образцовом порядке этот садово-парковый шедевр; стволы деревьев мылись мылом… А Петергоф? В стародавние времена ХVIII века придворным кавалерам и дамам было велено наряжаться в зеленое с серебром, создавая гармоническое единство с зеленью деревьев и серебром фонтанов!
Сейчас Царскосельский парк имел самый неухоженный вид, и Николай Александрович не жалея сил трудился, чтобы хоть немного привести его в порядок: очищал от снега аллеи, спиливал сухие деревья (а как были нужны дрова в холодном дворце!), колол лед на плотине пруда. И один в поле воин! Впрочем, не один. Рядом с ним работал швейцарский гвардеец, Пьер Жильяр. И это молчаливое содействие, плечо друга – давало больше поддержки, чем любые слова.
Однажды, после того как они вдвоем долго спиливали толстое старое дерево двуручной пилой и порядочно устали, Николай Александрович обратился к Пьеру:
– Но, право же, достаточно, мсье Жильяр! Вернитесь во дворец, посмотрите, что там делает юноша.
– Алексей Николаевич, – отвечал Пьер, – занят чтением книги. Мое присутствие только помешает ему.
«Он и тут все предусмотрел!» – мысленно воскликнул Николай Александрович.
– Какая же это книга? – спросил он с интересом.
– На этот раз не французская, а русская. Роман Достоевского «Преступление и наказание». Наследник должен хорошо знать русскую литературу.
– Абсолютно верно, – согласился Николай Александрович. – Но я прочел эту книгу лишь в семнадцать лет.
– Действительно, – продолжал Пьер, – Алексею Николаевичу еще нет тринадцати. Но я уверен, что он вполне способен понять смысл и содержание этого произведения.
Они продолжали пилить.
Физический труд притуплял душевную боль и в то же время не мешал думать. А мысли постоянно уводили к еще так недавно пережитым событиям войны.

Николай Александрович, став главнокомандующим, решил сплотить вокруг себя верных ему офицеров. Но их оставались единицы! Лучшие из лучших полегли в первые месяцы войны! Гвардеец-кирасир Владимир Трубецкой оставался жив, но, весь израненный, лежал в госпитале.
Находясь в Ставке в Могилеве, император узнал о подвиге одного офицера во время тяжелых боев на озере Нарочь и вызвал этого офицера в Ставку для доклада. Но так как, по мысли царя, этот доклад должен был быть абсолютно конфиденциальным и не коснуться ничьих ушей, он приказал офицеру прибыть не в штаб, как обычно, а в свой личный кабинет.
Алеша в это время находился вместе с царем (и, конечно, с Пьером) в Ставке и из-за нехватки места занимался уроками в отцовском кабинете. Пьер упорно и методично, в одиночку решал проблему образования наследника – один учил его многим предметам.
Николай Александрович обычно с утра уходил в штаб, где проводил большую часть времени, но в тот день он вернулся неожиданно рано и вошел в кабинет вместе с молодым офицером.
– Знакомьтесь, господа, – сказал он, – это поручик N, Алексей Николаевич N. А вы, поручик, в свою очередь, позна-комьтесь с моим сыном и вашим тезкой – Алексеем Николаевичем. Впрочем, вы знаете его имя.
Алеша отложил в сторону школьную тетрадь, подошел к поручику, и они крепко пожали друг другу руки.
– А это, – царь с улыбкой указал поручику на Пьера, – швейцарский гвардеец в штатском, мсье Жильяр. (Пьер поклонился.) В присутствии этих господ вы можете говорить абсолютно свободно. Садитесь. Я распорядился, чтобы нам принесли чаю. Но сначала прошу вас рассказать мне в присутствии наследника все то, что произошло на озере Нарочь.
Поручик N был совсем молодой человек чуть старше двадцати лет, стройный, ладный, стремительный, красивый. Пьера поразил его взгляд: то быстрый и внимательный, как у военного, то задумчивый и устремленный вдаль, как у поэта. По всей его выправке, по тому, как сидела на нем офицерская форма, он, по-видимому, был идеальным военным. Но гордая посадка головы, чуть откинутой назад, выдавала в нем поэта. Было в нем что-то Пушкинское!
Выслушав просьбу государя, поручик сразу весь собрался, лицо стало строгим и суровым; он порывисто провел рукой по волосам.
– Рассказывать, собственно, нечего, – начал он. – Шесть раз ходил в атаку – бесполезно! Атаки отбиты! Косят пулеме-тами, гады! Я вижу, как падают солдаты, офицеры. Сотни, ты-сячи человек! Все офицеры убиты, я один остался в живых. Смотреть на это не было сил. Дважды хотел застрелиться, но солдаты отнимали револьвер. Многие старше меня в два раза, в отцы годились. Говорили мне:
– Батюшка ты наш, отец родной! Если ты застрелишься, то мы тут все уж точно пропадем. Пожалей ты нас, родимый, ведь у нас семьи! Ну, уговорили. Потом смотрю: моя шинель в двадцати шести местах прострелена, а я целехонек. Бог хранил!
Николай Александрович заботливо поставил перед пору-чиком чашку с чаем и сказал:
– Алексей Николаевич, пейте чай и рассказывайте мне все, что вы знаете о немцах: каковы их силы, их резервы, вооружение, снабжение – все-все-все! Причем пусть это будут не только факты, но и ваши наблюдения, предположения, мысли. Говорите все, что вам кажется важным в деле этой войны; я пригласил вас именно за этим!
И поручик N заговорил. Резервы? Силы? Вооружение? Снабжение? Он так и сыпал фактами, но не только. Он мастерски анализировал факты, обобщал их. И делал вывод: мы сильнее немцев, и мы победим – дайте нам только время! Он точно рассчитал и назвал сроки: через два года мы их разобьем в пух и прах – и вид у него при этом был такой, как будто он это уже сделал, лично!
Царь был доволен.
– Ну что ж, – сказал он, – теперь будете приезжать раз в месяц и делать мне доклады. Но я вот о чем хотел вас спро-сить: кем вы приходитесь генералу N из Омска?
– Я внук Николая Ивановича, – отвечал поручик. – Я рано потерял отца. Николай Иванович фактически заменил его; он вырастил нас всех: меня, двух моих братьев и сестру. Он воспитал нас, дал всем образование и выпустил в жизнь.
– Вот оно что… Отлично, – задумчиво произнес Николай Александрович. – А вы знаете, что во время Японской войны Николай Иванович оказал неоценимую услугу России? По долгу службы он был связан с телеграфом, и ему удалось узнать японские секретные коды. Через третье лицо он тайно передал эти коды вдовствующей императрице, а она – мне.
– Я слышал об этом от самого Николая Ивановича, – подтвердил поручик N.
– Вот на каких людях держится монархия! – обратился Николай Александрович к сыну и Пьеру, а затем спросил поручика: – Вы женаты?
Выражение глаз молодого человека смягчилось и потеп-лело:
– Еще нет, но у меня есть невеста, Маргарита Александ-ровна B. Она и моя сестра, София Николаевна N, служат сестрами милосердия в царском санитарном поезде вместе с императрицей и великими княжнами. Я недавно побывал там и видел все своими глазами. Ее императорское величество и великие княжны – это настоящие герои. Но и эти девушки очень стараются. Как только у них хватает сил! Сколько раненых солдат, о Боже! Мои невеста и сестра спят едва ли по два часа в сутки, а все остальное время – операции, перевязки… Им приходится под пулеметным огнем выносить раненых с поля боя!..
– Так Маргарита Александровна B – ваша невеста, а Со-фия Николаевна N – сестра? – переспросил Николай Александрович. – Но мы давно знакомы с ними. Императрица представила мне их как лучших сестер милосердия, когда я навещал ее и дочерей в санитарном поезде. Но вот поговорить нам, к сожалению, не удалось: девушки постоянно были возле раненых…
Царь задумался, помолчал, затем открыл ящик стола и вынул из него фотографию.
– Мне хочется что-нибудь подарить вам, поручик, на па-мять об этой встрече. Вот, возьмите, – он протянул фотогра-фию поручику.
Тот взял ее с благодарностью и стал внимательно рас-сматривать.
На фотографии был наследник престола, цесаревич Алексей Николаевич, – в солдатской гимнастерке, сидящий на венском стуле. Он был снят в этом самом кабинете.
Алексей Николаевич N бережно убрал фотографию на-следника в глубокий внутренний карман, красиво отдал честь и вышел из кабинета.
Фотографию эту в течение многих лет, как святыню, в глубокой тайне хранили члены его семьи, сберегая ее на самом дне ящика стола, под наложенными сверху старыми книгами, тетрадями, письмами…

Не раз еще за годы войны два тезки, два Алексея Нико-лаевича, встречались друг с другом и неизменно, как старые друзья, обменивались крепкими рукопожатиями.


Глава шестнадцатая

Бесконечны, безобразны,
 В мутной месяца игре
 Закружились бесы разны,
 Будто листья в ноябре…
 А.С. Пушкин. «Бесы»

 Чему, чему свидетели мы были!
 Игралища таинственной игры,
 Металися смущенные народы;
 И высились и падали цари;
 И кровь людей то славы, то свободы,
 То гордости багрила алтари.
А.С. Пушкин. «Была пора: наш праздник молодой…»
Н


иколай Александрович не давал себе передышки. Не давал себе передышки и Пьер. Они решили, что дров заготовили достаточно и, вооружившись ломами, отправились к пруду колоть лед. Охрана с винтовками и штыками следовала по пятам. Не замечая солдат, как будто их здесь и не было, они спустились на лед и приступили к работе. За оградой парка тотчас собралась толпа охотников до невиданного зрелища: бывший царь колол лед! Караульный офицер взволнованно подошел к Николаю Александровичу:
– Господин полковник! Вам не следует здесь находиться. На вас могут совершить покушение!
Государь лаконично ответил:
– Я не боюсь; эти добрые люди мне нисколько не мешают, – и он продолжал ритмично поднимать лом и с силой вонзать его острие в крепко смерзшийся за зиму лед. Толпу за оградой он просто не замечал.

А внутренним взором продолжал перечитывать страницы войны…

С конца октября до конца ноября 1915 года император Николай Второй вместе с наследником (и Пьером Жильяром) объехал почти весь огромный русский фронт от Балтийского до Черного моря. И лично вручал всем героям георгиевские кресты…
Чтобы зримо представить себе масштабы потерь, он приказывал всем, кто находился в рядах с начала войны, поднять руку. …Над тысячной толпой поднималось несколько рук, а были полки, над которыми так и не поднялась ни одна рука.
И это был только пятнадцатый год, а за ним шел шестна-дцатый!
На полях войны полегла гвардия; та гвардия, которая бы-ла создана Петром, жила по законам Петра, где солдаты и офицеры строжайшим образом соблюдали высокие принципы чести; та гвардия, в которой Николай возрос и которую так любил, – ее больше не существовало! С 1914 по 1917 трижды сменился состав лейб-гвардейских полков: они были трижды уничтожены и трижды сформированы заново – бойцами разных армейских подразделений; и Преображенский полк, так быстро распропагандированный революционерами и предавший тех, кому он приносил присягу, – это была уже не гвардия!
Чудовищные потери увенчивались гибелью лучших людей – погиб цвет нации!
Не хотелось больше жить…
«Но нельзя, нельзя! – уговаривал себя Николай Александрович. – Поручику N было нельзя, а мне тем более!»

И все же поручик N был прав во всем, что он сказал тогда: победа была бы за Николаем… если бы ему не нанесли этот подлый удар!
…В последние годы все его контакты с управленческой элитой (не с народом!) походили на попытку лечения неизле-чимо больного пациента: то лекарство или другое, а конец один!
Вам мало Государственного Совета, Сената? Хотите Ду-му? Вот вам Дума. Хотите отречения? Вот вам отречение!
Он предпочел отречься от престола, но не отдал послед-него и самого главного: права монарха иметь решающий голос при принятии важных государственных решений.
Ему вспомнился рассказ Чехова «Володя большой и Во-лодя маленький». Рассказ этот был вовсе не о политике, а о любви. Молодая красавица Софья Львовна спрашивала своего возлюбленного, Володю маленького: «… отчего вы никогда не говорите со мной о науке?», на что тот отвечал: «Отчего это вам так вдруг науки захотелось? А может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с хреном?»

«Доведись встретиться с Богом, – думал он, – я бы сказал ему: «Господи Боже! Я всю жизнь стремился стать лучшим из Романовых – и стал им!»»
Воистину это было так. Но… Вспыхивают и гаснут звезды; рождаются и погибают целые миры. Расцвело, а затем погибло в VI веке прекрасное государство короля Артура. И эпоха Романовых вошла в стадию «гибели богов».
Вспоминались милые скандинавские сказания: ;дин и Тор, двенадцать богов со своими богинями, живущие в золотых дворцах небесного королевства Асгард!
Их гибель была предрешена; о ней задолго до их конца возвестила прорицательница Вёльва.
…По волнам мирового моря к Асгарду направляется мрачный корабль. Он огромен, так как сделан из ногтей всех умерших людей.
Корабль ведет Локи – один из богов, так долго любимый ими и так долго лелеявший мечту их погубить!
Корабль полон великанов – все они яростно вожделеют гибели богов! Здесь и ледяные великаны из страны туманов – Нифльхейма, и славящиеся жестокостью гиганты черных скал – Йотунхейма, и огненные великаны из царства огня – Муспельхейма. С ними сам Сурт – повелитель вулканов, – уж он-то всегда готов залить землю расплавленной лавой и засыпать города семиметровым слоем пепла!
Грядет всемирная катастрофа, и ее не остановить…
 
…Камланнское сражение проиграно; король Артур уже получил свою смертельную рану…

…Заботливо взглянув в лицо Николая Александровича, Пьер подумал: «Надеюсь, усталость возьмет свое, и он, нако-нец, сможет заснуть этой ночью». Уже в темноте, молча шагая по аллее парка в сопровождении угрюмой стражи, они вернулись во дворец…

;









Часть 2
;



Пролог

Всё, что найдет читатель на страницах следующих глав, – явля¬ется художественным вымыслом, домыслами
и предположениями автора, основанными на легенде о на-следнике цесаревиче Алексее Романове.


;

Глава первая

 Что значит имя? Роза будет розой,
 Хоть розой назови ее, хоть нет.

Н
Шекспир

 есколько оленьих упряжек поднимались по каменистой тропе к перевалу Верхоянского хребта; их вели два проводника-эвенка. Позади шли два высоких бородатых путника, одетые в телогрейки и сапоги. Путь их лежал далеко на восток, к мысу Дежнева, а пока что они прошли лишь треть этого пути.
Двигаясь от Норильска, они миновали горы Путорана и продолжали путь дальше на восток по Средне-Сибирскому плоскогорью. То на оленьих упряжках, то пешком, то с проводниками, то самостоятельно ища ориентиры, путники упорно преодолевали огромные пространства Восточной Сибири, медленно, но неуклонно приближаясь к намеченной цели. Они переправились через Лену и вступили в обширные каменистые владения Верхоянского хребта.
А впереди их ждал хребет Черского и мощные сибирские реки: Яна, Индигирка, Колыма, Большой и Малый Анюй, Амгуема – и не виданная еще ими Чукотка.
Стоял октябрь 1937 года. В воздухе чувствовался небольшой мороз, но настоящий глубокий зимний снег еще не выпал, и путешествие через горы было относительно легким.
По документам оба путника были братьями с десятилет-ней разницей в возрасте: один родился в 1894 году, а другой – в 1904-м. Оба были техниками-строителями; оба носили фамилию Петровы и отчество Петровичи. Старшего звали Павел, а младшего – Петр.
Старший, в потертой телогрейке, ушанке и сапогах, с большой бородой, имел вид обычного рабочего-сибиряка. Но если приглядеться к нему повнимательнее и мысленно телогрейку заменить на фрак, а вместо бороды представить бакенбарды, – пожалуй, перед нами явился бы вылитый Пушкин – немного усталый, озабоченный, немного постаревший.
Его более молодой спутник, так же одетый и с такой же бородой, вовсе не казался моложе брата. Бледное, осунувшееся лицо его также хранило следы большой усталости и преждевременного старения. Только серые глаза – глубокие озера в пол-лица – имели выражение той небесной чистоты и отрешенности, которые издревле были свойственны русским монахам.
Павел оглянулся, ища глазами Петра; тот несколько от-стал. Отойдя в сторону, он тихо молился и клал один за другим широкие кресты. Павел догнал проводника и спросил его, долго ли еще идти к перевалу. Проводник ответил, что к вечеру они будут уже под самым перевалом, заночуют там; с утра продолжат подъем и перейдут перевал.
Павел вернулся к Петру. Он уже перестал молиться и стоял неподвижно, глядя куда-то невидящими глазами, словно окаменев. Когда с ним это случалось, Павел начинал сильно тревожиться. Он тронул его за плечо:
– Пойдемте, ваше императорское высочество.
– Не называйте меня так… – с тихой грустью попросил «брат».
– Буду! – с неожиданной горячностью выкрикнул Павел, так что эхо покатилось по горам. – Буду называть!
– Ну хорошо, Алексей Николаевич, не сердитесь, – мягко сказал монах тому, кого называли Павлом. – Но я уже не на-следник престола, потому что нет престола. Мне уже не стать царем, вы это знаете.
– Да, Алексей Николаевич, но что ж поделаешь! – отвечал «Павел» тому, кого называли Петром. – Проживете как частное лицо и будете молиться за человечество, погрязшее в грехах. Ваши молитвы – это то единственное, что ему в действительности нужно! – при этих словах «Павел» гордо приподнял голову, как вдохновенный поэт, что усилило его сходство с Пушкиным.
– Вы, как всегда, правы, Алексей Николаевич, идемте, – и «Петр» присоединился к «брату».


Глава вторая

 – Да где словам таким вы научились?
 – Экспромты, от природного ума!

С
 Шекспир

оюз спасения монархии был создан весной 1917 года. Создала его молодая девушка, чьим подвигом в течение всей войны была тяжелая служба сестры милосердия в царском санитарном поезде – спасение раненых. Эта девушка была София Николаевна N, сестра поручика N. Это она собрала офицеров и призвала их создать Союз спасения монархии.
Членами Союза стали Владимир Трубецкой, поручик N и целый ряд других доблестных русских офицеров.
Союз не бездействовал. Офицеры не спали ночей, разрабатывая и продумывая до мельчайших деталей, с учетом всех возможных случайностей, план спасения царя… – но только лишь его одного. Тайно похитить всю семью и перевезти в безопасное место не представлялось возможным!

…Вечернее солнце уже скрылось за деревьями, и парк погрузился в сумерки. Но государь и Пьер Жильяр еще не до конца спилили мощное, повалившееся от старости и ветров дерево. Рядом ежились и топтались на снегу, разминая стынущие морозным вечером ноги, четыре охранника.
Внезапно где-то совсем близко раздались громкие крики и выстрелы. Солдаты, растерявшись от неожиданности, бросили свой пост и, открыв беспорядочную стрельбу из винтовок, побежали в ту сторону. На считанные минуты государь с Пьером остались одни. И в это мгновение из-за дерева вышел человек. Он приблизился вплотную к государю и заговорил тихо и быстро:
– Ваше императорское величество…
Он был одет в шинель, как солдат охраны, за спиной – такая же винтовка со штыком. Но оба они: сначала государь, а затем и Пьер – узнали его…
– …Все готово для побега. Мы освободим вас сегодня ночью и перевезем через Финский залив.
Государь, не отвечая, молча смотрел в лицо говорившего. В этом молчании был невысказанный вопрос. И он услышал ответ:
– К сожалению, пока только вас одного. Освободить вашу семью мы не сможем.
– Благодарю вас, поручик. Благодарю вас и ваших друзей, – сказал государь. – Но в случае моего побега мою жену и детей будут использовать в качестве заложников, и они наверняка погибнут. Без семьи побег для меня невозможен, простите меня!
Он просил прощения за все принесенные жертвы и смер-тельный риск, которому подвергали себя эти прекрасные, благородные, верные ему люди.
Послышался скрип снега. Охрана возвращалась. Но поручик все не уходил. Его фигура застыла, как изваяние, – печальное, немое.
– Это ваш окончательный ответ? – спросил он наконец.
– Увы, да. Простите!
Поручик скрылся за деревом, и больше ни звука не услы-шали те, кто только что видел его. Тишину вечера нарушал только мерный скрип двуручной пилы…

Становилось очевидным, что освободить Николая Второго и его семью могла бы только армия. Но время еще не упущено: каких-нибудь два-три месяца назад армия была верна своему царю!
Союз спасения монархии развернул кипучую деятельность в армии. Но и здесь ждала неудача: царя вместе с семьей спешно и секретно увезли из Царского Села… не сразу удалось узнать куда. В глухую Сибирь, в Тобольск!

В первые месяцы тобольского заключения царскую семью не пускали даже в церковь. Впрочем, иногда священнику разрешалось служить на дому. Потом посещать церковь все же позволили, но путь туда лежал через двойной строй солдат! Приходить можно было только к ранней обедне, причем для народа доступ в церковь был строго воспрещен.
В один из таких дней, придя в пустую, полутемную цер-ковь, Николай Александрович, в ожидании начала службы, ос-тановился возле иконы Николая Чудотворца. Какой-то монах подошел к нему со свечой; он протянул государю зажженную свечу, предлагая поставить ее перед иконой великого святого. Государь взглянул ему в лицо – и сразу узнал…
– Ваше императорское величество, сегодня в ночь! Мы укроем вас в раскольничьем скиту, там никто не найдет. Затем вы станете во главе армии и вернете себе престол!
– Благодарю вас, поручик. Но… если меня не будет рядом, кто защитит мою жену, дочерей и сына? Эти варвары их погубят. А лишившись семьи, я буду не в состоянии править. Жизнь для меня потеряет смысл. Свобода для меня одного… это невозможно! Простите меня, поручик!

…После долгого пребывания в Тобольске царскую семью зачем-то перевезли в Екатеринбург и поселили в доме купца Ипатьева. Вокруг дома выстроили высокий частокол – муха не пролетит, да еще, помимо частокола, «дом особого назначения» охраняла целая армия. Боевому офицеру с опытом такой войны эти приготовления говорили о многом!
…Как-то во время прогулки по двору какой-то охранник грубо окликнул Николая Александровича:
– Господин полковник! Здесь нельзя! Вы стали слишком близко к ограде!
Он быстро подошел, чтобы показать, где следует, а где не следует прогуливаться бывшему царю. Взглянув на идущего к нему охранника, Николай Александрович сразу узнал стремительную походку поручика, ставшее за годы войны дорогим лицо героя. Он ждал его прихода; он знал, что эта встреча будет последней.
Поручик был очень взволнован; он едва владел собой, и его быстрая речь звучала сбивчиво:
– Ваше императорское величество! Ваша жизнь в опасности! Сегодня ночью! В условленном месте вас ждет верный человек. Это последняя возможность. Я вас прошу. Вы нужны России! Мы надеемся, что вашу семью отпустят. На что им женщина и ее дети?
Николай Александрович печально взглянул в глаза пору-чику N:
– Мой ответ остается прежним. Простите – и прощайте!

...Рухнул еще один блестящий план спасения царя. Ук-ромного уголка среди уральских лесов и болот, где офицеры надеялись спрятать Николая, не смог бы отыскать никто и никогда. Но верный человек в условленном месте прождал напрасно: царь не пришел.
Дальнейшие попытки казались ненужным риском, пустой тратой времени и сил. Все офицеры из Союза спасения монархии отступились; отступился даже Владимир Трубецкой. И поручик N остался один.
Переодетый в красноармейскую шинель, он в задумчивости бродил возле дома Ипатьева. Он не привык отступать, но весь опыт войны не мог подсказать ему решения нерешаемой задачи: как вывести из дома незаметно одиннадцать человек? Семью из семи человек, врача, лакея, повара и горничную? Стража запугана, ее невозможно ни уговорить, ни подкупить. Единственный способ: сделать подкоп, прорыть подземный ход – но на это нет времени!
И все же оставалась одна неиспользованная возможность. Стоило попробовать!
Поручик N бросился к Колчаку…

…Жарким июльским вечером товарищ Х засиделся за работой. Вечер медленно перетек в ночь, но товарищ Х не спешил. Жил он здесь же, при ЧК; достаточно было перейти из одной комнаты в другую – и можно было блаженно растянуться на мягком диване, доставшемся от «бывших». Он решил, что диван подождет. Скоро прибудет группа товарищей из Москвы, и вся документация должна быть в порядке. Единственное, что отвлекало его от работы, – это необходимость посещать «удобства», которые были «во дворе». «Да и охрану проверить не мешает», – подумал он.
Товарищ Х вышел из кабинета, запер его на ключ и спус-тился по лестнице на первый этаж. Часовой возле лестницы вытянулся перед ним по всей форме. Товарищ Х дернул его за край гимнастерки:
– Подтянуть ремень! Что за расхлябанный вид!
На часовых при входе он грозно прикрикнул:
– Не спать! Как винтовки держите! Все надо делать само-му… – пробормотал он себе под нос, пересек двор и вошел в уборную.
Но только лишь дверь закрылась – он ощутил у виска знакомое прикосновение дула револьвера. И сразу же раздался шепот:
– Пикнешь – пристрелю как собаку!
– Ты кто? Что тебе надо? – в свою очередь прошептал товарищ Х, равно осознав как всю степень убедительности слов незнакомца, так и всю степень своей беспомощности.
– Я – белый офицер, – спокойно и лаконично отвечал не-известный. – А надо мне – чтобы ты освободил царскую се-мью…
– Хочешь – стреляй, – решительно заявил товарищ Х, – но я не могу!
– …за деньги.
– Какие деньги? – проявил живой интерес товарищ Х. Те-перь револьвер у виска казался ему менее угрожающим.
– Колчаковское золото! – торжественно произнес офицер. – Золотой запас России. Все тебе отдадим, только бы ты их освободил. Понял, скотина? Чего молчишь? Ну? Я жду! – дуло его револьвера грозило просверлить висок товарища Х.
– Ну, ты погоди… Дай подумать…
– Золото – это хорошо… – думал он вслух. – Но куда я с твоим золотом? Эти уж точно пристрелят как собаку…
– Всех не могу, – проговорил он наконец. – Могу одного.
– Кого? – спросил неизвестный.
– Мальчишку… Алешку…
В ответ в темноте прозвучало что-то вроде стона. Не об-ращая внимания на этот звук, товарищ Х спросил с придыханием:
– Сколько заплатишь?
– А сколько ты хочешь?
Товарищ Х тихим шепотом назвал сумму.
– Ладно, получишь.
– Когда принесешь?
– Когда нужно?
– Завтра!
– Ладно, завтра.
– А куда ты мне их принесешь?
– К тебе в кабинет! Обманешь – тебе не жить. Я не промахиваюсь!
Товарищ Х не чувствовал вонзающегося в его висок што-пора; револьвера там больше не было. Как он вышел? Дверь уборной вроде бы не открывалась…
После такого уже не работалось. Но и не спалось. Това-рищ Х до утра ворочался на диване, так и не найдя удобного положения.
На следующий день он усилил охрану, но вел себя как обычно, хотя, впрочем, казался рассеянным и чем-то очень озабоченным; все поглядывал то в окно кабинета, то на дверь, то на часы. И когда, наконец, измучившись ожиданием, налил в стакан кипятка и уселся пить чай, дверь распахнулась и вошел бравый красноармеец. В руках он держал небольшой, старый, невероятно потертый дорожный чемоданишко.
Вошедший спокойно поставил чемодан на пол у ног товарища Х и тихо сказал:
– Вам посылка… из Омска… – и взгляд его при этом стоил револьвера.


Глава третья

 Есть многое на свете, друг Горацио…

В
Шекспир

сё тайное когда-нибудь становится явным. У тайных преступлений находятся свидетели; и сведения, которые никогда не должны были просочиться, все-таки просачиваются. Кто и каким образом увидел то, чего не мог и не должен был видеть, – знает только Бог.

…В темную, беззвездную ночь с 16 на 17 июля из ворот дома Ипатьева выехала грузовая машина; кузов ее был плотно закрыт брезентом. Впереди скакал верховой, зорко поглядывая вокруг.
Машина доехала до перекрестка и сбавила скорость, по-ворачивая. И в этот момент из кузова будто упало что-то на дорогу. Впрочем, было так темно, что решительно ничего нельзя было увидеть, и скорее всего – это только показалось. Показалось также, что от стены дома отделилась стремительная тень и схватила это… Машина умчалась, и дорога осталась совершенно пустынной, будто и не было никакой машины и этого странного падения…

…Поручик N бегом поднялся по ступеням тускло освещенной лестницы сонного ночного госпиталя, держа на руках легкое безжизненное тело в солдатской гимнастерке.
В операционной горел свет; на пороге стоял высокий, статный мужчина в белом халате. Он ждал.
– Иван Иваныч! – крикнул ему издали бегущий по коридору человек. – Скорее! Может быть, он еще жив.
Человек вбежал со своей ношей в операционную. Иван Иваныч хлопотал возле операционного стола, устанавливая над ним яркую лампу.
– Тише, поручик. Кладите его на стол. Закройте дверь, – негромко отдавал он команды.
Он взял руку юноши, осторожно уложенного поручиком на операционный стол, пощупал пульс.
– Пульс есть, и неплохой. Он без сознания. Нужно его осмотреть, – и с этими словами Иван Иваныч взял обеими руками и слегка приподнял голову юноши.
– Ага! Вот же рана – и, разумеется, образуется гематома. Надежда! Татьяна! – крикнул он кому-то в смежную комнату. – Лед, быстро!
Затем он начал скороговоркой называть необходимые ему хирургические инструменты, медикаменты – и все это моментально подавали ему две его помощницы, вбежавшие в операционную.
– Сядьте, поручик! Не маячьте! – сурово бросил он, но, видя, что немая фигура, застывшая возле него, не шевельну-лась, на секунду оторвался от работы, взглянул на бледное, осунувшееся лицо поручика N и произнес с внушительной ин-тонацией, но гораздо мягче:
 – Прошу вас, сядьте и подождите. Когда будет нужно, я вас позову. Я делаю все возможное.
Алексей Николаевич покорно кивнул, отошел к стене и сел на скамью. Перед его глазами все плыло; фигуры врача и двух ассистенток виделись как в тумане; на какое-то время он словно оцепенел.
«Этому тоже нужна помощь, – подумал врач. – Ну, руки-ноги у него целы, ничего, отойдет!»
Юноша на столе был уже без гимнастерки, с забинтован-ной головой и левой ногой. На сегодня работа врача была окончена.
– Поручик, помогите положить его на каталку. Палата для тифозных у нас сейчас свободна, пусть он там полежит. И вы вместе с ним.
Вдвоем они провезли тележку по коридору и вкатили ее в палату, которую Иван Иваныч отпер особым ключом. Палата была идеально вымыта, кровати застелены белоснежным бельем. На одну из кроватей, подальше, в углу, положили раненого.
– Я зайду немного погодя, – сказал Иван Иваныч.
Он вышел и плотно закрыл за собой дверь. На двери па-латы была надпись: «Не входить! Тиф!!!»

;

Глава четвертая

 Говорят, царевна есть,
Что не можно глаз отвесть.

К
 А.С. Пушкин. «Сказка о царе Салтане»

огда царскую чету и их дочь Марию (остальные дети, а также служащие царской семье лица присоединились к ним через месяц) перевозили из Тобольска в Екатеринбург, поручик N тайно следовал за ними. Затем он поселился в Екатеринбурге с единственной целью: спасти царя. Продумывая детали этого плана, он задался вопросом: если понадобится срочная и серьезная медицинская помощь, кто сможет ее оказать? А если потребуется быстро и надежно спрятать человека, где это можно сделать? Он ходил по городу в красноармейской шинели, запоминая расположение улиц, домов, присматриваясь к людям. Ему подумалось, что решение двух этих сложных проблем следовало искать в …
Шла гражданская война. Госпиталь – бывшая больница – был, скорее, похож на улей, чем на больницу. Он был буквально забит ранеными. Они занимали все кровати, все кушетки, все стулья, все носилки и все свободные места на полу… Прежде чем спрятать кого-то в этом человеческом улье, поручик N затерялся здесь сам.
Он перезнакомился со всеми врачами, а в Иване Иваныче нашел высококлассного военного хирурга, прошедшего всю войну, убежденного монархиста и надежного друга.

О состоянии Алеши Романова, так удачно помещенного в пустую палату для тифозных больных, Иван Иваныч высказался так:
– Организм крепкий, должен справиться. Раны заживут, гематомы рассосутся. Но как он перенесет то, что видел, чему был свидетелем там… Вот в чем вопрос!
Алеша оставался без сознания. Он начал метаться, сто-нать и бредить, но в себя не приходил. Алексей Николаевич не отходил от его кровати, не спал и даже не ел. Он только улучил минутку написать письмо жене и попросил медсестру сходить на почту и отослать его.
С Маргаритой Александровной они поженились в 1916 году. Сейчас она и София Николаевна – обе находились в Омске.
Алексей Николаевич писал, что лежит в госпитале в Ека-теринбурге, лечится, и просил его навестить. Он скучал по жене, но не хотел, чтобы приезжала она: Маргарита Александровна ждала ребенка; ей лучше было бы себя побе-речь. Пусть приедет Соня…

…София Николаевна N была божественно красива. Их трех своих братьев она особенно любила Алексея: за что бы он ни взялся –все делал лучше всех, а как танцевал! Он был умен, благороден, добр, красив – и во всем этом также превосходил всех знакомых ей мужчин. Он воплощал в себе ее мужской идеал, и не только ее!

…Когда София Николаевна была сестрой милосердия в госпитале, она была окружена буквально облаком любви. Где бы она ни появлялась, что бы ни делала, куда бы ни шла – за ней следили десятки пар влюбленных глаз: солдат, офице-ров… Любовь – прекраснейший цветок, так неожиданно рас-цветший в адском пламени войны, – исцеляла их души, врачевала их раны. Явление Красоты возвращало их к Жизни.

…Многие офицеры покидали Россию. Один из высших военных чинов, великий князь, накануне отъезда встретился с ней и предложил руку и сердце. «Зачем вам оставаться? Что вам здесь делать? – говорил он ей горячо и убежденно. – Едемте со мной. Я подарю вам самое прекрасное имение во всей Европе!» София Николаевна отвечала, удивленно подняв брови: «Имение? Но сейчас у дворян не осталось имений!» В тоне великого князя прозвучала нотка досады: как же она не поняла? «Это имение находится в Ницце!» Но она зачем-то осталась в России…
Отъезду другого офицера предшествовал весьма драма-тичный эпизод. До отхода поезда оставалась минута, а он все не мог расстаться с Софией, своей любовью. Она же решительно не хотела уезжать из России.
…Проигранная война, потеря Родины, потеря любви… Это был крах! Он молча приставил к виску револьвер. София нежно отобрала у него оружие и сказала: «Вы должны сберечь себя для меня. Уезжайте! А потом, когда закончатся все эти войны и наступит мирная жизнь, приезжайте за мной. Я буду ваша!» Он послушался и уехал. Но больше они так и не встретились.
Гражданская война продолжалась. Белой армии нужны были тайные связные – лица, обеспечивающие координацию ее действий. София Николаевна была лучшим связным и луч-шим координатором! Настоящая актриса, превосходно играв-шая свою роль, с целым арсеналом выдуманных причин, чаще всего как беженка, скромно одетая, «простая» (но все равно – красивая!), она разъезжала по всей России: то в Одессу, к Деникину, то в Омск, к Колчаку…
Был еще один безнадежно влюбленный, обладавший не-слыханным постоянством: встретивший ее в Томске молодой инженер – с энциклопедическими знаниями, гениальным мышлением и демонической мужской красотой, – как и ее брат, он был лучшим из лучших!
Этот молодой демон, обуреваемый страстью и ревностью, несколько лет, бросив все, гонялся за Софией с револьвером по многим городам России, готовый перестрелять всех ее поклонников, а заодно и себя. И все-таки он произвел впечатление, все-таки победил! София вышла за Евсея Александровича W в 1920 году.
…Любила ли она своего мужа?.. Уважала – это несомненно. Но…
Будучи сестрой такого брата, она привыкла на всех муж-чин смотреть свысока…

…Еще продолжал тянуться проклятый июль 1918 года, сокрывший во мраке огромную страну…

…Письмо было получено, и София Николаевна приехала в Екатеринбург навестить брата, больного тифом. Теперь они вдвоем не отходили от Алеши Романова…

Однажды утром он проснулся и открыл глаза. Бреда больше не было. Алеша увидел мужчину и женщину, сидевших возле его кровати. Он внимательно вгляделся в их лица и узнал обоих. И с братом, и с сестрой он познакомился во время Первой мировой войны (тогда ее название было – Великая Отечественная война).
– Алексей Николаевич?
– Да, это я, узнали?
– София Николаевна, это вы?
– И меня помнит, вот молодец! – радостно сказала она брату. – Да, это я, ваше императорское высочество. Как вы себя чувствуете?
Алеша окинул взглядом палату, как бы что-то вспоминая…
– Где я? – спросил он с внезапной тревогой.
– Вы в госпитале, вы больны, – отвечала ему София.
Но у наследника уже полностью прояснилось сознание, и притом он обладал отличной памятью. Он вспомнил все!
Из его глаз ручьями потекли слезы, сквозь сжатые зубы прорвался мучительный стон; он заметался на кровати, охва-ченный невыносимой душевной болью.
Алексей и София молча переглянулись. Они без слов по-няли друг друга. Алексей отступился – такое могут только женщины!
София села на Алешину кровать, приподняла его голову и положила к себе на колени, а сама склонилась над ним. Она утирала его слезы, гладила и тихонько целовала его волосы и говорила что-то ласковое и нежное.
Слезы струились и по ее лицу, а вот Алексей после этой войны посуровел и плакать уже не мог, хотя слезы облегчили бы его душу.
Подперев рукой щеку, он сидел у постели Алеши Романова в горестном раздумье. Потративший столько усилий, так часто рисковавший жизнью, он продолжал винить себя в том, что не смог спасти их всех…


Глава пятая

 Я слезы лью; мне слезы утешенье…
25

 А.С. Пушкин. «Желание»

 июля армия Колчака завладела Екатеринбургом, и Алексею Николаевичу больше не было надобности наряжаться в красноармейскую шинель.
Алеша чувствовал себя лучше и во врачебной помощи почти не нуждался, хотя голова его была все еще забинтована и он был очень слаб. Но из госпиталя его пора было «выписывать».
И вот настал день, когда все трое: София Николаевна N, Алексей Николаевич N и Алексей Николаевич Романов – тепло попрощались с Иваном Ивановичем; он обнял их всех, а Софию Николаевну, лукаво улыбнувшись, поцеловал в щечку.
На извозчике они добрались до вокзала, а там затерялись в толпе беженцев. Скоро должен был отойти омский поезд, и где-то в углу санитарного вагона, среди раненых, брат и сестра поместили Алешу и кое-как втиснулись сами. Спустя несколько часов состав остановился в Омске.
Атаманский хутор, где стоял дом Алексея Николаевича, был рядом с вокзалом, но и это «рядом» давалось нелегко. Сели на извозчика и потихоньку, шагом, доехали до дома. А у калитки уже встречала Маргарита Александровна…
В этом уютном доме, окруженный любовью и заботой друзей, Алеша Романов прожил до конца лета. Поручик N был постоянно при нем; он и спал как страж – на полу, возле запертой двери, вооруженный до зубов, не выпуская из рук револьвера. Маргарита Александровна – очень серьезная, статная, величественная, напоминавшая артистку Ермолову, с внимательными карими глазами, – кормила и обихаживала двух своих измученных «узников»; тихо, неторопливо и ласково с ними беседовала.
Она знала какой-то секрет; им обоим хотелось бесконечно с ней говорить, поведать этим внимательным бездонным глазам все то страшное, что им пришлось пережить. Эти глаза, этот голос, эти мягкие, умные, любящие руки снимали боль, все существо наполняли светом; они заставляли жить!
Изредка, на минутку, приходила София Николаевна. Но она всегда была чем-то очень занята. Быстро обменявшись несколькими тихими словами с братом, она входила в комнату Алеши. Он всегда ждал ее прихода – этой улыбки, этих сияющих глаз. Она осторожно обнимала его, привлекала к себе, нежно целовала в щеку и говорила шепотом какие-то – казалось, только ей известные слова.
Много лет спустя он все вспоминал ее легкую походку, ее улыбку, ее взгляд… И каждый раз признавался себе, что за всю свою жизнь красивее женщины он не видел!..
Иногда забегали колчаковские офицеры – с озабоченными лицами, серьезные, подтянутые, быстрые. Плотно притворив дверь, они возле порога, в прихожей, шепотом говорили о чем-то с поручиком N и затем исчезали. Как правило, он выпускал их через другую дверь, имевшуюся в доме.

В потоке всех этих событий Алексей Николаевич N ни на минуту не забывал о том, что не столь далеко от Омска, в од-ном из городов: или в Екатеринбурге, или в Тюмени – должен был находиться наставник и друг Алеши Романова, француз Пьер Жильяр.
Алеша помнил, что и его, и доктора Деревенко тоже привезли в Екатеринбург, правда, в другом вагоне. Доктор Боткин находился при царской семье неотлучно; вместе с нею он и погиб. А вот доктор Деревенко жил где-то в городе, и в течение дня его ненадолго пускали к наследнику, заключенному в доме Ипатьева. Именно от доктора Алеша знал, что еще в поезде комиссар объявил Пьеру, что он свободен и в его услугах больше не нуждаются. Пьер был в большой тревоге за царскую семью; он считал, что его присутствие послужило бы поддержкой. Он просил раз-решения находиться в доме Ипатьева при наследнике, как обычно (ах, герой, герой!), но ему было отказано, и он продолжал жить в том же самом вагоне поезда, стоявшего на запасном пути. Дальше следы его терялись. София Николаевна и кое-кто из товарищей поручика N пытались разыскать Жильяра, но пока безуспешно. «Жив ли он? – с тревогой думал Алексей Николаевич. – Пощадила ли его Гражданская война?»
И все же он нашелся.
В Екатеринбурге началось следствие по делу расстрела царской семьи, и Пьер Жильяр принял в нем деятельное уча-стие. Он был единственным в своем роде свидетелем, который мог моментально определить, кому именно из членов семьи принадлежали те или иные найденные предметы: пряжка от пояса, осколок фуражки, стекло от очков, обломки ожерелий или пуговицы от платьев… И каждое его свидетельство звучало, как беспощадный приговор, как снайперский выстрел. Благодаря его участию следствие подвинулось необычайно. И хотя сердце его рвалось на части при виде подобных находок, он держался мужественно, с суровой непреклонностью воина.

…Пьер Жильяр был одним из тех героев, кто в марте 1920 года спас бесценные материалы этого следствия и помог переправить их в Европу…

Итак, он нашелся, драгоценный Пьер Жильяр!
София Николаевна немедленно выехала в Екатеринбург на встречу с ним.

…Они явились на следующий день, поздно вечером, через потайной вход. Дом стоял тихий и темный, с запертыми дверями, спущенными шторами и казался даже нежилым.
София Николаевна провела Пьера по темному коридору и распахнула дверь в комнату, где с таким нетерпением ждали их прихода ее брат и спасенный им потомок древнего царского рода – Алеша Романов.
…Они увидели друг друга, протянули руки и крепко обня-лись.
– Алеша…
– Пьер…
И долго так стояли посреди комнаты. Изредка был слышен обрывок фразы Пьера на французском:
– А я думал, что вы тоже…
Алеша по-французски отвечал:
– Нет, он…
Больше он не мог говорить…

;

Глава шестая

 Не дай мне Бог сойти с ума.

А.С. Пушкин. «Не дай мне Бог сойти с ума…»
Д

ом на Атаманском Хуторе, словно ковчег, продолжал заполняться. Вскоре там появилось еще одно лицо.
…Осенью 1912 года, во время тяжелого обострения гемофилии у Алеши, к нему был приставлен доктор Владимир Николаевич Деревенко – доктор, который вел неустанную и самоотверженную борьбу с этой болезнью вплоть до самого июля 1918-го.
Но где же он теперь?
Местонахождение доктора Деревенко было известно только одному из присутствующих здесь – Пьеру Жильяру.
Как уже говорилось, этот последний, прибыв в Екатерин-бург, остался жить в вагоне поезда, а доктор Деревенко посе-лился в городе на частной квартире. В начале июля обоим было предписано покинуть Екатеринбург и возвращаться в Тобольск. Но железнодорожное сообщение было расстроено, и доехать они смогли только до Тюмени (добирались дней де-сять!), где едва не погибли в водовороте Гражданской войны. Они были спасены колчаковцами.
Белая армия продвинулась дальше, к Екатеринбургу, а Владимир Николаевич решил остаться в Тюмени – работать в госпитале, забитом жестоко раненными в боях белыми и красными героями.
На поиски доктора Деревенко отправилась София Николаевна N.

Когда Владимиру сказали, что его спрашивает красивая женщина, он просто не поверил. Как могло возникнуть небесное созданье – в этом аду?

…Он находился в Тюмени, когда из Екатеринбурга пришла весть о трагедии царской семьи. Почва ушла из-под ног. Он был опустошен, опрокинут, раздавлен… Но кругом полыхала война; когда как не теперь людям так необходимы его врачебные знания, его руки хирурга!
Перешагнув порог госпиталя, Владимир не представлял, что его ждет!
Он долго готовился к карьере хирурга. Сам профессор Федоров выбрал его – одного из многих – и сделал своим ассистентом. Он работал в клинике, напоминавшей дворец. Старинное здание с просторными залами, высокими сводами было чистым и холодным, как чертоги Снежной Королевы. Здесь они вместе с профессором Федоровым решали сложные медицинские ребусы – и все человечество ждало этих решений, нуждалось в них! А вскоре доктор Деревенко, как лучший, стал личным врачом наследника престола. Он гордился своей должностью!
Болезнь Алеши Романова была тяжела и коварна; он изучал ее годами и не хотел смириться с бесполезностью борьбы. В этой борьбе с гемофилией он вырвался далеко вперед, перепробовал массу средств и что-то все-таки смог! Владимир Николаевич понял главное: методы лечения следует вырабатывать на генном уровне. Да, наука пока еще не готова, но искать следует именно здесь… И он, знавший уже так много, возможно, сделал бы немало открытий как ученый и справился бы с болезнью как врач… Эта его работа была остановлена навсегда!
А чем он был занят теперь?
Владимир Николаевич никогда не был на войне и о работе военных хирургов знал только понаслышке. Человек научного склада ума, положивший годы на исследование болезни своего единственного пациента, он не мог быть морально готов к тому, что увидел здесь…
Ему неожиданно вспомнилось, как однажды, весной 1917-го, уже в заключении в Царском Селе, Алеша Романов прочел ему вслух из второй главы эпилога романа Достоевского «Преступление и наказание», сказав при этом:
– Вам не кажется, Владимир Николаевич, что Достоевский многое предвидел? Вот послушайте: «… весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве… <…> Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. <…> Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. <…> Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю…».
Сейчас, вспоминая эти слова, Владимир говорил себе: если бы Федор Михайлович не написал этих слов, то я сам бы их написал – и тысячу раз подписался под ними!
Моровая язва! Безумие! Сотни и тысячи изрубленных саблями, исколотых штыками, простреленных пулями тел!
Операции? – Он делал их одну за другой без перерыва, сколько хватало сил, делал добросовестно, но уже механиче-ски, не отдавая себе отчета в своих действиях. Голову его сверлила одна мысль, и она одна выражала весь ужас проис-ходящего.
Он отдавал все знания, все силы, все мастерство, но уже ничем не мог помочь этим людям, которые все давно были мертвы – с того момента, как начали сражаться против своих братьев. Они мертвы – и никогда уже не оживут!
Душевная боль от происходящего перекрыла бы все из-вестные медицине телесные недуги, если бы они разом набросились на него. Владимир пытался курить, пытался пить спирт – ничего не помогало. Он чувствовал, что близок к безумию! Сна не было. Бессонными ночами он смотрел на звезды и молился.
Считавший богом только науку, он принадлежал к новому поколению ученых-атеистов. Православной церкви Владимир вообще не понимал и никогда не хотел молиться на непонятном языке. Но сейчас, когда он смотрел по ночам на небо, ему казалось, что там есть Что-то… Кто-то… Космический разум взирал на него с вышины глазами звезд!
Владимир Николаевич крестился и повторял в исступленном отчаянии:
– Господи! Смилуйся надо мной! Что мне делать? О Бо-же… Боже… Боже!..
А потом шел в операционную ради новых бесполезных попыток исправить последствия безумия, охватившего страну…

…Он наложил последний шов и вышел из операционной. Где она – красивая женщина?
Взглянул – и ахнул. Ему, прожившему шесть лет в царском дворце, было с чем сравнить. Напротив операционной, у окна, стояла королева, но какого-то высшего, неземного королевства…
Она приблизилась стремительно, представилась:
– Меня зовут София Николаевна N. Я к вам от адмирала Колчака. Он предлагает вам вернуться на прежнюю службу.
Владимира Николаевича бросило в жар.
– То есть как?!
– Наследник жив, – коротко ответила София Николаевна и рассказала взволнованно слушавшему ее доктору о том, как был спасен Алеша.
– Алексей Николаевич N – мой брат, – пояснила она. – Алексей Романов сейчас находится в его доме в Омске, а вместе с ним – Пьер Жильяр.
– О Боже! Боже! – воскликнул Владимир, потрясенный ее рассказом. – Едемте сейчас же! Но… – он в растерянности остановился. – Как же госпиталь?
– Придется поговорить с главным врачом, – вздохнула София Николаевна. – Отведите меня к нему.
Евгений Борисович D был худой, ссутулившийся, уже весь седой человек, настоящий военный врач, как и Иван Иванович, «оттрубивший» в госпиталях всю империалистическую войну.
София Николаевна сказала ему просто:
– Я от Колчака. Я забираю у вас доктора Деревенко. Он нужен там, – она подняла указательный палец вверх.
Евгений Борисович не удивился. Он знал, что Владимир – «оттуда».
– Но… – замялся он. – Как же я-то останусь без него?
София Николаевна ответила, пристально и серьезно взглянув ему в глаза:
– Я уверена, что вы справитесь.

;

Глава седьмая

 Туда б, в заоблачную келью,
 В соседство Бога скрыться мне!..

 А.С. Пушкин. «Монастырь на Казбеке»
…Р

азумеется, и эта встреча была волнующей и не обо¬шлась без слез и горьких сожалений о безвозвратно потерянном. Все эти люди, собравшиеся в доме на Атаманском хуторе, чувствовали себя родными друг другу, но причина, которая собрала их вместе, была слишком горька, чтобы о ней говорить. Они были живы и вновь обрели друг друга, и уже одно это было невозможным счастьем!
Однажды, когда все общество собралось за чаем, Алексей Николаевич N обратился к Алеше Романову с некоторой торжественностью:
– Ваше императорское высочество! Союз спасения монархии, который я представляю, видит смысл своего существования в том, чтобы служить вам. Но прежде чем принимать какие-либо решения, я должен спросить вас: чего хотите вы, как вам видится ваша дальнейшая жизнь в условиях Гражданской войны? Мы исполним любую вашу волю.
Вот что ответил Алеша Романов:
– Алексей Николаевич! Вы один стоите целой армии. Вы нужны Колчаку. Я думаю, что он проиграет Гражданскую войну; победит не он. Но вы продолжите борьбу. Прошу вас: не покидайте Россию! И я хочу остаться в России, как сестра моя Ольга. Она часто говорила: «Я хочу остаться в России!» Но у нее была мечта: уйти в монастырь. Я думаю, что исполнить ее мечту надлежит мне. Я хочу уйти в монастырь!
;
В разговор неожиданно вмешался Пьер:
– Ольга хотела уйти в монастырь? – удивленно спросил он по-французски.
– Да, мсье, – по-французски же отвечал Алеша. – Однаж-ды она сказала мне об этом.
– Но почему? – снова спросил Пьер. – Она назвала вам причину?
– Нет, мсье, – тихо и печально сказал Алеша. – Но я знал причину.
Пьер, казалось, был смущен. Он больше не задавал во-просов и молча склонился над чашкой. Маргарита Александ-ровна подошла с чайником и заботливо подлила ему чаю.
– Итак, монастырь? – переспросил Алексей Николаевич. – Таково ваше решение?
– Да, – тихо подтвердил Алеша, глядя на поручика своими глазами-озерами, доставшимися ему от матери, Александры Федоровны.
– И вас не остановит необходимость сурового монашеского служения, суровой и скудной монастырской жизни?
– Теперь – нет. Я мечтаю о ней и хочу, чтобы она наступила как можно скорее.
Внезапно послышался голос до сих пор молчавшего док-тора Деревенко:
– Я тоже решил посвятить себя Богу. Но при этом я оста-юсь на службе у его высочества, а значит, мы идем на мона-стырское служение вместе, если его высочество не возражает.
– Я буду только рад, Владимир Николаевич, – коротко сказал Алеша.
Алексей Николаевич N удовлетворенно кивнул:
– Ну что ж, это уже готовый план. Но, Алексей Николаевич, вы, надеюсь, понимаете, что мы должны спрятать вас подальше, чтобы ни одна душа не знала, где вы. Омская епархия большая; вас не страшит пребывание на самой ее окраине, в глухих местах, в болотах, в самом отдаленном, возможно – самом строгом и самом старом монастыре? Но то, что там вас не станут искать, – гарантирую. В такие места, извините, ни одна собака не доберется!
– Благодарю, – отвечал Алеша. – Я мечтаю о таком месте. И если вы поможете мне его найти, буду несказанно признателен.
– Итак, решено? – снова спросил поручик N, испытующе глядя в глаза Алеши.
– Да, Алексей Николаевич, – спокойно кивнул тот. – Решено.
Поручик задумчиво отпил чай из своей чашки.
– Боюсь, что все, что вы сказали о Гражданской войне, – правда, – продолжал он, обращаясь к Алеше. – Но я никогда не оставлю вас, что бы ни случилось. Я всегда буду рядом; прошу вас, помните об этом!
Маргарита Александровна ненадолго отлучилась из дома и вскоре вернулась с новым гостем. Этот человек был хорошо знаком хозяевам дома: его дочери с детства были лучшими подругами Риты B. Он был священником, звали его отец Александр.
Немолодой, высокий, полный и солидный, отец Александр был известным и уважаемым человеком в городе: в его ведении находилась вся Омская епархия. Ему-то и доверил поручик N выбрать новое место жительства для двух будущих монахов: Алексея Романова и Владимира Деревенко.
Выбор пал именно на такой монастырь, какой описал в разговоре с Алешей поручик.
Очень старый, полуразрушенный, с прохудившейся кров-лей, он располагался к северо-востоку от Омска в глубине Васюганских болот. От проезжей дороги к монастырю через топи была проложена тропа, обозначенная еле видными, торчащими из болота вехами. Не всякий путник, не во всякую погоду, не во всякое время суток и время года мог пройти по этой тропе к монастырю. Отец Александр и поручик N решили, что Алеше следует начать служение именно в этой обители; а дальше – как Бог даст.
Отец Александр на своей выездной тройке лошадей съездил в монастырь и договорился обо всем с настоятелем, а затем вернулся в Омск за Алешей и Владимиром Николаевичем.
…И вот настал час прощания. Стояла ночь – уже сен-тябрьская, промозглая и сырая, с пронзительным ветром. Крытая пролетка должна была увезти четверых: отец Александр и Алексей Николаевич N провожали Алешу и Владимира до самого монастыря.
София Николаевна не пришла проститься: она уехала в Одессу по поручению Колчака. Завтра утром Пьер собирался вернуться в Екатеринбург, а сейчас он и Маргарита Александровна вышли проводить отъезжающих.
Алеша подошел к Маргарите Александровне:
– Я думаю, что у вас родится девочка. Пусть она будет так же умна и красива, как и ее мама! – сказал он, и в эту минуту в нем можно было узнать прежнего мальчика-солнце.
– Да, если вы будете хорошо молиться! – отвечала с улыбкой будущая мать.
Алеша повернулся к Пьеру, который молча стоял рядом и печально смотрел на него. Они обнялись. Их разговор шел по-французски, но совсем не потому, что Пьер плохо знал русский язык. Они оба считали, что, несмотря на всю выразительность русского языка, французский лучше знает, как звучит душа.
– Мой дорогой мальчик, как я останусь без вас, после того как снова вас обрел? Ведь это все равно что сердце разорвать надвое!
– Вы мне дороги, вы мне родной, вы – все, что осталось от моей семьи! Вы всегда будете в моем сердце, Пьер, но я не могу поступить иначе. В моей душе – незаживающая рана. Я должен принести ее Богу. Тогда, возможно, укрепится мой дух, и я смогу жить и бороться. А иначе я просто умру. Только прошу вас, не надо так страдать. Вы просто помните обо мне, а я буду всегда помнить вас! И мы когда-нибудь
увидимся…
Тем временем поручик N отвел в сторону Владимира Ни-колаевича.
– Вы отвечаете за него головой – перед человечеством!
– Мне не привыкать, – ответил доктор.
К нему подошел Пьер. Они обнялись на прощанье.
– Владимир!
– Пьер!
Давних друзей связывало так много; расставаться им было тяжело…
– Прошу садиться, господа! – торопил всех отец Алек-сандр. Он помог сесть Алеше и сел сам.
Алексей Николаевич N подошел к Пьеру и крепко пожал ему руку. Он восхищался этим человеком и многое хотел бы сказать ему. Но минута для длинных речей была совсем неподходящая.
– Мсье Жильяр, – сказал он по-французски, – я тоже думаю, что ваша встреча состоится. Я в это верю, мсье Жильяр!
Он и доктор сели в пролетку, лошади тронулись… Скрип колес замер вдали, а Пьер все стоял на ветру с непокрытой головой, глядя на пустую темную дорогу…

;

Глава восьмая

 … Я гимны прежние пою…

А
 А.С. Пушкин. «Арион»

лексей Николаевич N, оставаясь по-прежнему правой рукой адмирала Колчака во всех перипетиях Гражданской войны, не терял связи с отцом Александром. А тот весьма часто навещал отдаленный монастырь и неизменно привозил оттуда добрые вести.
Алеша и Владимир Николаевич прижились в монастыре и заслужили уважение всей монастырской братии.
Здоровье Алеши, вопреки всем прогнозам, укрепилось; он стоически переносил весь суровый монастырский уклад, включая холодную келью, тяжелый физический труд, строгие посты, многочасовые церковные службы и молитвы.
Оба были пострижены в монахи и получили церковные имена: Алеша – отец Даниил, Владимир Николаевич – отец Иона. (Их настоящие имена с самого начала были изменены: Алексей Николаевич стал Петром Петровичем, а Владимир Николаевич – Сергеем Дмитриевичем.)
…Как и предсказывал Алеша Романов, Гражданская война закончилась разгромом белой армии. Союз спасения монархии не погиб; он продолжал существовать. Но самые мужественные из его членов – те, кто отказался от эмиграции и предпочел остаться на Родине, – были разрозненны и мучительно приспосабливались к новой реальности.
Остался в России Владимир Сергеевич Трубецкой; быв-ший гвардеец-кирасир избрал поприще писателя и музыканта.
У Маргариты Александровны N одна за другой родились две девочки; сама она работала в школе учительницей, и это был основной источник существования семьи.
Алексея Николаевича N, как бывшего белого офицера, не брали на работу. Он был безработным, занимался, кажется, извозом; дома бывал редко. Его деятельность тех лет продолжала быть кипучей и таинственной.
Пожалуй, эти слова можно отнести и к Софии Николаевне N. Ее муж, талантливый инженер, был востребован на всех крупных стройках молодого советского государства. Он, вместе с женой, постоянно ездил в командировки, бывал во многих городах Советского Союза. В то время как он решал головоломные конструкторские задачи на строящихся объектах, София Николаевна где-то бывала, с кем-то встречалась… Координатор Союза спасения монархии оставался бессменно на своем посту.

В 1930 году грянул гром над Омской епархией. Логика событий была следующая. На этой поразительно бесплодной, состоящей из одного большого топкого болота Васюганской равнине геологи обнаружили месторождения нефти, газа и торфа. А монастыри… Как согласуется этот пережиток прошлого со строительством новой жизни?
Участь церквей и монастырей была решена. Здания их были частью разрушены, частью приспособлены под склады. Священники и монахи были арестованы и сосланы в лагеря.
Так Алексей Романов и доктор Деревенко очутились в Норильске.

…Лагерному начальству стало известно, что отец Иона до пострижения имел высокую квалификацию как врач-хирург. Врачей в ГУЛАГе катастрофически не хватало; они были на вес золота…
Итак, Бог вернул доктора Деревенко на врачебную стезю. Алешу Романова он взял в помощники, и, надо сказать, помощник это был незаменимый. Вдвоем они работали слаженно и быстро, понимая друг друга с полуслова. Владимир Николаевич лечил от всего – не только заключенных, но и начальников. И вскоре слух о нем как о чудо-враче, о хирурге – золотые руки распространился по всей округе. Его часто увозили из лагеря в красавец-Норильск или в Дудинку лечить людей в чинах и с положением, а также членов их семей… «Сергей Дмитриевич» соглашался ехать только вместе с помощником, «Петром Петровичем». А иной раз к нему на консультацию приезжали прямо в лагерь важные лица с «большой земли».
Однажды «Петр Петрович» задержался в санитарном
бараке, чтобы привести его в порядок. Он чисто вымыл пол и поставил на спиртовку кипятить хирургические инструменты. И вдруг заметил, что в бараке он не один. За столом, спиной к нему, сидел человек в белом халате и просматривал папку с медицинскими записями. Человек обернулся к Алеше…
– А..! – невольно вскрикнул Алеша Романов, чуть было не произнеся вслух имя и отчество сидевшего.
Тот невозмутимо поднес палец к губам, жестом пригласил сесть рядом и шепнул:
– Ну, рассказывайте…


Глава девятая

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным
По грозной прихоти обманчивых морей…

 А.С. Пушкин. «Погасло дневное светило…»

 Как адский луч, как молния богов,
 Немое лезвие злодею в очи блещет…

Н
 А.С. Пушкин. «Кинжал»

е реже чем один раз в два-три месяца Алексей Николаевич N навещал в Норильске узников ГУЛАГа. Путь был неблизкий: от Омска поездом до Красноярска, дальше – долгий водный путь по Енисею до Дудинки, потом снова железная дорога – до Норильска, дальше – на лошадях… На енисейских пароходах, в его портах работало много колчаковских офицеров, и регулярные встречи с ними также входили в планы поручика N.
А в Норильске его приездов с нетерпением ждали дорогие ему люди: Алеша Романов, доктор Деревенко, Владимир Трубецкой и еще один старый знакомый – деникинский офицер, крупный ученый: выпускник Пражского университета, специалист по санскриту и славянским языкам, одногодка Пьера Жильяра и доктора Деревенко – Андрей Иванович Павл;вич. Еще один близкий человек, с которым Алексей мог теперь видеться только здесь, был его родной брат Андрей, оказавшийся в Норильске в 1935 году.
Андрей, как и муж Софии, был инженером, и здесь, на строительстве горно-металлургического комбината, работал и как инженер, и как чернорабочий. Трубецкой и Павлович были его помощниками; эти трое нередко обращались за медицинской помощью к доктору Деревенко (Сергею Дмитриевичу Иванову) – и таким образом четверо тайных монархистов вместе с наследником престола являли собой сплоченную команду!
Алексей Николаевич N, опытный войсковой разведчик, в нужном месте и в нужный момент появлялся как из-под земли, будь то санитарный барак, леса строящегося здания или жерло шахты, – но он появлялся и вел откровенный разговор по душам с каждым из них. Они вместе строили планы – весьма отдаленные, требующие не только мужества и решительности, но терпения и осторожности…

А в 1936-м по доносу был арестован и сам поручик N. Но его путь арестанта лежал не в Норильск, а все дальше на восток, к бухте Нагаево, что на Охотском море. Там велась не менее грандиозная стройка: на прибрежной полосе, между бурным морем и кряжами гигантских горных массивов вырастал на глазах город Магадан.

…По прибытии двое солдат охраны привели нового
заключенного в кабинет начальника лагеря. Начальник – пожилой, хмурый, с нависшим морщинистым лбом – оторвался от кипы бумаг на столе и тяжелым взглядом окинул вошедших. Его взгляд встретился со взглядом заключенного…
Если бы солдаты конвоя были более чувствительными людьми, они заметили бы вспышку молнии и услышали бы грянувший удар грома. Но вместо этого они услышали слова приказа:
– Конвой свободен! Закройте дверь!
Начальником этого лагеря оказался откомандированный сюда в «служебную ссылку» товарищ Х.
Оба они узнали друг друга сразу, хотя с памятного дня их встречи прошло восемнадцать лет.
Не в силах скрыть волнение, начальник встал, прошелся по кабинету, обошел кругом стоящего заключенного и снова сел за стол. Пробежал глазами поданные ему документы.
– Вот, значит, ты кто: Алексей Николаевич N. А я думал, умру и так и не узнаю твое имя. Не ушел ты, значит, от наших! Ну, что стоишь, садись, – продолжал он неожиданно мирно, указав заключенному на стул.
Поручик N послушался и молча сел, глядя через стол на товарища Х.  Тот наклонился куда-то вниз и из недр своего огромного стола извлек бутылку и пару стаканов.
– Мы ведь с тобой старые друзья, – процедил он сквозь зубы, наполняя стаканы. – Надо выпить за встречу.
Он поставил стакан перед поручиком N и, не обращая внимания на то, что тот не шевельнулся, залпом выпил свой и снова наполнил.
– А ты знаешь, как я тут оказался? – доверительно спро-сил он поручика. – Пришел к товарищу Сталину и спрашиваю: какие, мол, мероприятия в связи с празднованием годовщины… ну, понимаешь, той самой? И знаешь, что он мне ответил? Мы, говорит, эту годовщину праздновать не будем. А потом я оказался здесь!
– Не понимаю, как это тебя не расстреляли! – со свойст-венной ему прямотой отозвался поручик N.
– Ну, значит, не судьба… – отвечал товарищ Х, наливая и опрокидывая стакан за стаканом.
За первой бутылкой водки последовала другая, а за ней и третья. Было видно, что он привык много пить, но по-настоящему никогда не пьянел.
 – Скажу тебе откровенно, тяжело мне, – продолжал он, не глядя на поручика N. – Вот видишь, пью… Как только меня земля еще носит! Жаль, что не расстреляли… – он мрачно усмехнулся. – Теперь на тебя вся надежда.
Он вдруг уставился в упор на Алексея Николаевича.
– Ну, чего ты хочешь? Бежать хочешь? Дам зеленую улицу, на все четыре стороны, помогу, дам документы, деньги. Хочешь?
Секунду подумав, тот ответил:
– Переведи меня в Норильск!
Товарищ Х хитро усмехнулся:
– Ах, вон что, уж не там ли твой сынок? Ладно, сделаем! Что еще?
– Еще одну справку мне дай на имя Павла Петровича Петрова, техника-строителя.
– Это еще зачем?
– На всякий случай, пригодится.
– Да уж знаю я тебя, ты у нас мудрец…
И товарищ Х, отодвинув бутылку со стаканом, взял бланк с печатью, быстро написал справку и протянул ее через стол поручику N:
– Бери, герой! А с Норильском придется малость подож-дать: навигация сейчас закрыта. Но весной, как откроется, по Северному морскому пути поплывешь с первым пароходом. А сейчас главное: заготовляй дрова да печку топи, чтоб не мерзнуть. Понял?


Глава десятая

 Жил на свете рыцарь бедный,
 Молчаливый и простой,
 С виду сумрачный и бледный,
 Духом смелый и прямой.

 А.С. Пушкин. «Жил на свете рыцарь бедный…»

 «Все мое», – сказало злато;
 «Все мое», – сказал булат.
 «Все куплю», – сказало злато;
 «Все возьму», – сказал булат.

…Е
 А.С. Пушкин. «Золото и булат»

всей Александрович W был влюблен в свою жену, Софию Николаевну N. И в этом был секрет всех его жизненных успехов и самых больших побед.
Он был знающ и гениален, но ведь и со знаниями, и с ге-ниальностью можно спокойно лежать на печке.
Она дарила ему свою любовь, но как бы нехотя, как бы вскользь, едва его замечая. И, чтобы обратить на себя ее внимание, он должен был понравиться, удивить, удивлять непрестанно, без перерыва подбрасывать что-нибудь в эту постоянно грозящую погаснуть печь.
И он стал лучшим инженером страны. Он стал главным конструктором в знаменитом Сталино, где они сейчас жили. Но дома не сидел: колесил по стране, умудряясь работать одновременно на всех важных объектах. «Догнать и перегнать» – принцип отличный, считал он, но красиво звучит только не словах. А вы попробуйте!
Так уж сложились обстоятельства после всех историче-ских пертурбаций, что такой, как он, в стране остался только один.
Сроки ставились самые сжатые; не уложитесь – головы полетят… И полетели бы: ведь не было уже ни такого образо-вания, ни таких мозгов!
А ему для всех этих невыполнимых задач требовались не месяцы, а дни.
Часто приглашались иностранные специалисты. Люди они были, конечно, образованные, но совершенно незнакомые с нашими, весьма новыми для них, условиями. Сроки исполнения работ многократно растягивались, и принцип «догнать и перегнать» уже выглядел, как чистый блеф… И снова умоляющие взоры обращались к Евсею Александровичу W: уж он-то сможет! Евсей Александрович бывал не раз высокомерно отодвинут, но лишь на недолгое время. «Я люблю работать после их краха», – говорил он. И снова ему требовались считанные дни, а потом наступал триумф – его и целой страны! При этом он был скромен, всегда оставался в тени. «Если бы награды давались спра-ведливо, – говорил он посмеиваясь, хотя его слова не были шуткой, – у меня была бы не только вся грудь в орденах, но и вся спина!»
София Николаевна знала все это. Евсей Александрович был странствующий рыцарь, вечно совершавший подвиги в ее честь. И наградой за эти подвиги была ее любовь…
Но в их жизни была еще одна, затененная временем грань.
Оба они никогда не забывали о тех годах, когда София, помимо сражавшей красоты, обладавшая ни с чем не сравни-мой смелостью, под адским пулеметным огнем немцев, косив-шим все и вся, вытаскивала с поля боя раненых бойцов. Как болела ее душа за каждого из них, как хотелось унять боль, исцелить, поставить на ноги каждого, а ведь их были тысячи! Перед ее глазами стояли как живые император-главнокомандующий, приходивший навестить их санитарный поезд вместе с наследником-солдатом, императрица и великие княжны – сестры мило¬сердия. Она навсегда осталась в том мире; она навсегда осталась на той войне; с ней навсегда осталась непреходящая душевная боль. Вот почему она все курила, глядя в окно.
Евсей Александрович понимал это, и его всегдашним стремлением было создать вокруг Софии атмосферу покоя, красоты, изобилия. Он окружал ее отеческой заботой, хотя возрастом был моложе.

…В тот вечер Евсей Александрович вернулся домой со-вершенно измученный, как всегда бывало после очередного невероятного триумфа. На столе его ждал горячий вкусный ужин, заботливо приготовленный женой. Как будто все шло отлично. Рыцарь вернулся из похода – и… И тут он бросил взгляд на Софию, задумчиво ходившую по комнате. Ее глаза метали молнии.
– Что ты сидишь? – обратилась она к мужу с неожиданным вопросом.
– Я…
– Ты где должен быть? – обрушилась София на мужа. – В Норильске! Как мы договаривались?!
– Да, да, ты права, – поспешил согласиться Евсей Алек-сандрович. – Я только зашел попрощаться. Еду ночным поез-дом. Билет уже в кармане.
И он действительно уехал ночным поездом. Она была права. Там ждали, очень ждали!

Евсей Александрович W был богом строительства. Его ждали, как бога, и все строительные задачи он решал, как бог.
Норильский горно-металлургический комбинат был введен в строй в 1936 году. Но сколько в нем еще было недоделано, недостроено! Его мощность не отвечала нужным требованиям. А тем временем в Норильске-1 полным ходом шла добыча руды – и открытым, и подземным способом. Стране нужны были никель и кобальт, необходима была медь, и как воздух – уголь. Стране, разумеется, были необходимы золото и серебро и еще, с какой-то неопределенной и тайной целью, – уран, залегавший обычно рядом с золотом.
Для решения всех этих непростых задач Евсей Александрович имел право потребовать (и моментально получал!) стройматериалы, технику и людские ресурсы в нужном ему количестве и качестве. Он мог забрать из ГУЛАГа сколько угодно людей и на какие угодно сроки. А если ему отказывали, Евсей Александрович очень медленно и тихо произносил лишь одну фразу: «Ну, тогда я поставлю вопрос в правительстве…» – и проблема тут же решалась.
Приехав в Норильск, среди лагерных заключенных он выбрал Владимира Трубецкого и Андрея Павловича – и доверил им самые ответственные участки работ, которые проводились под руководством инженера Андрея Николаевича N. Евсей Александрович неожиданно оголил санитарный барак, забрав оттуда Петра Петровича Петрова, поскольку он на все руки мастер, а если кто-нибудь во время работ получит травму, он сумеет оказать помощь и как фельдшер. И, наконец, со дна шахты в Норильске-1 он извлек Алексея Николаевича N, за время шахтерской работы ставшего черным, как негр. «Этих двоих я буду держать при себе, – заявил он лагерному начальству. – Это особо ценные кадры. Буду их возить с собой по объектам».

Глубокой ночью в бараке Евсея Александровича горела лампа; на столе была разложена карта Восточной Сибири; три головы склонились над картой. В бараке шел тихий разговор. Евсей Александрович прочерчивал карандашом по карте и подробно объяснял Алексею Романову и Алексею Николаевичу N их маршрут через всю северную часть Восточной Сибири к мысу Дежнева. По его расчетам, начав свой путь в сентябре, к Новому году они как раз должны были оказаться там и с помощью местных жителей – чукчей по льду Берингова пролива перебраться на Аляску. Сам он хорошо знал Восточную Сибирь и смог сообщить немало подробностей и деталей этого маршрута.

Алешу Романова отправляли в Америку. Союз спасения монархии принял такое решение, и Алеша, хотя и не сразу, должен был с ним согласиться. Монастыри закрыты; жизнь заключенного опасна, тягостна и лишена жизненных перспектив. И, наконец, от знающих людей приходили сведения о том, что приближается новая мировая война.
Этот план существовал уже давно; Алексей Николаевич N готовился к его исполнению не один год: собирал сведения, зондировал почву, наводил мосты… Он узнал, что через Берингов пролив на Аляску ездили не только чукчи, но и русские геологи, среди которых были и колчаковские офицеры, и вообще много русских аристократов. Он знакомился с людьми, вел переговоры, высказывал просьбы – и в результате уже знал адреса в Америке, где их ждали участие и дружеская помощь.
Алексей Николаевич должен был обустроить жизнь Алеши Романова, а затем, через весьма неопределенный срок, вернуться обратно. План его дальнейших действий уже загодя был выстроен и продуман, но… все это позже. А сейчас – Алеша.
– …На лошадях довезу вас до Аяна, – говорил Евсей Александрович, – а дальше вы сами, с проводниками через горы на оленях. Ну, и так далее… Револьвер, – он протянул Алексею Николаевичу оружие в застегнутой кобуре с упаковкой патронов и усмехнулся: – Как пользоваться, не забыл? Охотничье ружье. Патроны. Еще бинокль и компас. Швейцарские часы со светящимся циферблатом.
Все, что называл Евсей Александрович, тут же укладывалось в ряд на стол.
– А теперь деньги.
Он положил на стол большой кошелек, набитый рублями и долларами:
– На питание, расплатиться с проводниками, ну, и там… И вот еще что…
Евсей Александрович достал из внутреннего кармана и положил перед Алексеем Николаевичем изящный дамский бархатный мешочек, завязанный красивыми тесемочками. Алексей Николаевич развязал тесемочки, раскрыл мешочек, и яркая лампа осветила его содержимое. В мешочке лежали драгоценности: золотые перстни, серьги с бриллиантами, изумрудами, рубинами, браслеты и колье…
– Это тебе от сестры. Она собирала их много лет, но говорит, что ей все это не нужно. Очень просила, чтобы ты взял: они могут вам пригодиться.
Алексей Николаевич кивнул, бережно завязал тесемочки и убрал мешочек куда-то глубоко, в недра своей телогрейки.
– Значит, все это время ты будешь числиться при мне, – заключил Евсей Александрович. – Вернешься – дай знать. Ну, все, утром в путь.


Глава одиннадцатая

 Прощай, прощай и помни обо мне!

…М
 Шекспир

еста, по которым проходили путники, были безлюдными и дикими. Не везде можно было проехать на оленях, и Алексей Николаевич, подробно расспросив местных жителей, как добраться туда-то и туда-то, не всегда брал с собой проводника. Сотни километров прошли они вдвоем – по льду безымянных речушек или напрямик, без тропы, через тайгу. Внешне оба путника ничем не отличались от охотников, старателей или рабочих. Но разговоры, которые они вели друг с другом, не были разговорами охотников, старателей и рабочих.
Алеша Романов уходил мыслями в прошлое. Он постоян-но рассказывал Алексею Николаевичу N об отце, матери, сестрах, о своих детских годах. Он очень любил говорить о Жильяре, о том, каким умным и образованным человеком был его наставник.
– Он много говорил со мной о монархии. Он объяснял мне сущность монархии так глубоко, как и papa не смог бы. Пьер часто рассказывал мне о французской революции. Он ее ненавидел и не мог о ней говорить спокойно – о тех зверствах, которые там творились. Он был убежден, что их революция и наша – из одного источника и по одному сценарию. Народ тут не при чем; все это придумали не здесь. Пьер где-то читал, что Лев Толстой отказался писать о декабристах, когда узнал, что все они были франкмасонами, а он-то считал их героями!
– Интересно, где же он это читал… – задумчиво отвечал Алексей Николаевич N.
Но Алеша заговорил о другом.
– Пьер очень любил мою сестру Ольгу. И она его очень любила. Сестры не знали, а я знал.
– Да? Но каким образом? – спросил Алексей Николаевич.
– Они – девочки, а я – мужчина. Нам положено.
– Ну да…
– Я очень любил смотреть на них, когда они разговаривали, – продолжал Алеша, мечтательно глядя в пространство тайги. – Она вся так расцветала, и он…
– А papa знал?
– Я думаю, знал. Он все знал. Не существовало ничего, чего бы он не знал. Papa очень любил Пьера. Он говорил, что не видел в жизни человека лучше, чем он. Правда, papa был против морганатических браков, но любви цену знал! Он благословил бы их, я уверен…
Алеша вздохнул. Затем переменил тему разговора.
– Алексей Николаевич, а как ваша семья? Как Маргарита Александровна, девочки? Вы что-нибудь о них знаете?
– Не очень-то много, – поручик N грустно усмехнулся. – Рита (так он называл жену) – молодец. Она хороший учитель, даже имеет награды от правительства. И старшенькая, Ксана, молодец. Учится в Москве. Будущий филолог и, возможно, будущий профессор филологии. У нее профессорский ум.
Он помолчал.
– А младшенькая, Надя… Она еще совсем ребенок, под-росточек… Когда меня забирали, она так плакала… Для нее потеря отца – самое большое горе…
…Так, продираясь через лесные дебри или сидя вечером у костра, беседовали они о самом близком, самом дорогом, что было у каждого на душе и чего не могли они доверить никому другому. Алеша Романов, по заведенному в монастыре порядку, много молился: рано утром, как только проснется; поздно вечером, перед сном; перед трапезой, во время остановок в пути – вообще всегда, когда была возможность для молитвы, но особенно – когда являлась перед ним вся его семья в событиях той ночи…
Алексей Николаевич N тоже молился. Быть офицером не значит быть атеистом.
Если им приходилось заночевать в русской деревне, на кочевой эвенкийской стоянке или в чукотском чуме, Алеша обычно задавал вопрос: нет ли больных? Больные находились всегда. По всей деревне моментально разносился слух: «Лекарь приехал!» – и больные шли отовсюду; кого-то приносили на руках; в чей-то дом он шел сам навестить лежачего больного. Проведя двадцать пять лет в обществе доктора Деревенко – сначала как пациент, а затем как незаменимый помощник и ассистент – Алеша Романов прошел целую академию. Как и его учитель, он теперь мог лечить все – разумеется, бесплатно. И в результате оказывалось, что не поручик N и Алеша должны платить проводникам, а те в благодарность готовы были отвезти их на оленях куда угодно и оказать им все возможное содействие…
Если путники видели, что приютившей их семье требуется помощь: починить крышу, подправить покосившийся забор или приволочь из леса тяжелое бревно и нарубить дров, – они быстро, без лишних слов выполняли всю работу и шли дальше…
Проделав огромный путь по Восточной Сибири, они везде оставили по себе добрую память. И так, даже как-то незаметно, добрались до самого мыса Дежнева.

…И вот они – сани, и вот она – собачья упряжка, везущая их прочь от России в неведомую даль…
Алексей Николаевич N был взволнован, не верил сам се-бе: неужели они у цели, неужели свершилось?
Собаки бежали быстро, а казалось – сани стоят на месте. Казалось потому, что перед ними было огромное пустое пространство Берингова пролива, бесконечное заснеженное ледяное поле…
Но Алеша Романов не замечал этого. Он всем корпусом обернулся назад, громко молился и крестил уходящую от него все дальше и дальше дорогую Россию…
;

Эпилог

О доблестях, о подвигах, о славе
 Я забывал на горестной земле,
 Когда твое лицо в простой оправе
 Передо мной стояло на столе.

А
 А. Блок. «О доблестях, о подвигах, о славе…»

лексей Николаевич N довел до конца все свои начинания, полностью исполнил свой план. Теперь Союз спасения монархии мог быть спокоен: жизнь Алексея Романова была вне опасности. А герой, столько лет бившийся за эту жизнь, вернулся в ГУЛАГ зимой 1942 года, в разгар Великой Отечественной войны.
Евсей Александрович давно сообщил начальству о мнимой гибели Петра Петровича Петрова во время строительных работ, и о нем здесь все давно позабыли – все, кроме Владимира Трубецкого, Андрея Павл;вича, также посвященного в тайну, Владимира Деревенко и Андрея N.
Этот последний уже несколько недель находился в лаза-рете у доктора Деревенко с больной ногой.

Андрей Николаевич дремал, неподвижно лежа на своем топчане, когда вбежавший в лазарет Алексей склонился над ним.
Андрей приоткрыл глаза и узнал брата. Редкая гостья – улыбка озарила бледное лицо.
– Ты жив? Вернулся за нами? Другой бы не вернулся! Петр в порядке?
Алексей кивнул.
– Вот и славно! – Андрей облегченно вздохнул, затем спросил: – Ты, видно, хотел узнать, чем я болен? – он горько усмехнулся. – Попал под колесо истории! Вот такой диагноз… Ну, ты иди, дело не ждет, а я посплю.
И он отвернулся к стене.
Алексей бросился к Деревенко.
– Что с моим братом? – спросил он доктора.
Вот что рассказал ему врач.
– Андрей Николаевич руководил работами по добыче урана. А в этом вопросе у наших людей полная неосведомленность. Никому не объяснили, что такое уран и как с ним надо обращаться. Радиоактивную породу просто укладывали руками в картонные коробки! У многих открылась лучевая болезнь. А Андрей Николаевич неосторожно постоял где-то… Возможно, у него под ногой и оказалась эта самая радиоактивная порода. Просто постоял – и вот…
Алексей Николаевич был потрясен его словами.
– Что же теперь?..
– Полечимся… – неопределенно пожал плечами доктор. – Делаю все возможное!
– А что нога? Придется отнять?
– Еще нет, но в перспективе… – ответил Владимир Нико-лаевич.

…Андрей Николаевич N был отпущен на свободу и про-должал работать на горно-металлургическом комбинате как вольнонаемный специалист. Когда закончилась война, за ним приехала жена и вывезла больного мужа в Омск.

…В остальном в ГУЛАГе все оставалось по-прежнему, за исключением одного обстоятельства. Многие заключенные, а также лица из руководства и лагерной охраны попросились на фронт и, получив от правительства «добро», отбыли из ГУЛАГа. ГУЛАГ поредел; стало заметно меньше и заключенных, и начальников, и охраны…
– Я думаю, пора! – лаконично откликнулся на это событие поручик N.

…В 1942 году произошел массовый побег заключенных из ГУЛАГа. Официально он никогда не был признан, и все бежавшие были просто списаны как умершие. Родным Алексея Николаевича N тоже было послано в Омск уведомление о том, что он «умер от сердечной недостаточности».
Как же хохотала София Николаевна N, когда ей сказали об этом (во время войны они с мужем жили в Омске, в эвакуации)! Впрочем, хохотала она у себя на кухне, и никто не слышал ее смеха, кроме Евсея Александровича W:
– Не могли придумать диагноз поинтереснее! Сердечная недостаточность! Вы бы видели этого спортсмена, его мускулы! Как он бегал, как он плавал, как он танцевал!
Евсей Александрович вздохнул. С этим, видно, ничего нельзя было поделать: первенство в очередной раз признава-лось за братом!..

…Но куда подевались бежавшие заключенные? Каким образом столько людей могло исчезнуть бесследно? Этот вопрос не раз задавали себе все, кто был в курсе факта побега.
Алексей Николаевич N, уже дважды прошедший через всю Восточную Сибирь, отработал этот маршрут в деталях, но главное – он знал людей, и местному населению он был хорошо известен. Его знали, любили, уважали, ему доверяли. И он доверял: предателей не было! Ну и, конечно, была договоренность там, за Беринговым проливом. Там ждали и готовы были принять всех. Так что теперь он мог быть уверен, что ведет людей не к смерти, а к жизни!
Впрочем, на побег решились не все. Путь был слишком тяжел, и не каждому был он под силу. А многие отказались бежать потому, что не захотели расстаться с Родиной.
Отказался от побега и Павл;вич.
– Вы абсолютно правы, поручик, – говорил он Алексею Николаевичу N, – и я благословляю вас на этот подвиг. Но… во-первых, мне за шестьдесят, хотя я здоров и не утратил еще юношеской бодрости. Во-вторых, я – славист, а кому за океаном нужна славистика? Да и мне уже поздно переходить на английский, хотя я знаю этот язык очень хорошо. Освободят же меня когда-нибудь, ну и пойду преподавать. Кто-то должен детям, говорящим на великом русском языке, рассказать об истории этого языка, о его корнях… Вот и буду рассказывать, сколько достанет сил!
– Да, вы выбираете достойную стезю, – согласился Алексей Николаевич. – Да и сил у вас… – он бросил быстрый взгляд на Андрея Ивановича – стройного, сильного и, несмотря на возраст, даже стремительного в движениях. – Сил у вас хватит еще на одну жизнь, которая начнется после вашего освобождения. Желаю вам иметь учеников, достойных своего учителя. И прошу вас, пожалуйста, присмотрите за моим братом!
– Не волнуйтесь, поручик, все будет хорошо!
Они обнялись на прощанье…

…Теперь Алексей Николаевич N считался умершим. Для организатора массового побега заключенных это было как нельзя кстати; никто его не разыскивал и не пытался призвать к ответу.
Но семья! Сердце разрывалось, когда воображение рисовало ему горе его жены и дочерей! Его мучили сомнения. «Но разве Рита может поверить в мою смерть?» Он был прав: в душе Маргарита Александровна не верила. Но ведь это был официальный документ – можно ли было ему не верить?
Необходимо было что-то предпринять: его Рита должна была убедиться, что он жив!

…Солнечным февральским утром 1950 года, в Омске, в старом доме на улице Желиховского, 47 (бывший Атаманский хутор), в кухне, за чаем, сидели две женщины. Это были Мар-гарита Александровна N и ее старшая дочь Ксана – красивая молодая женщина, кандидат филологических наук. Если же говорить о сходстве… Лицом она была похожа на мать, но осанка, гордо приподнятая голова… В этом было что-то Пушкинское, как и у ее отца!
Ксана держала на руках новорожденного младенца – хо-рошенького белокурого мальчика.
– Похож на деда, – сказала Маргарита Александровна и вздохнула. Этот вздох вырывался из ее груди всякий раз, когда она видела личико ребенка.
Внезапно обе женщины замерли и прислушались. Им по-казалось, что где-то в доме раздались тихие шаги. Шаги все приближались – и вот в дверях кухни показалась фигура свя-щенника – высокого, с бородой, в черной рясе.
– Здравствуйте, хозяйки, многие л;та! – сказал он, окинув взглядом и кухню, и двух женщин, и младенца. – А я к вам пришел ребеночка покрестить. Нехорошо ведь, если будет жить некрещеный.
Маргарита Александровна узнала голос и пристально посмотрела в лицо священнику: из-под нависших бровей на нее смотрели огненные синие глаза ее мужа! Она ахнула:
– Ксана…
Дочь, занятая ребенком, кажется, еще ничего не поняла. «Да оно и к лучшему», – подумал он.
– Ну, давайте крестить. Где у вас тут теплая вода?
Священник прошел мимо растерянных женщин в кухню и дальше уже действовал по-хозяйски, как у себя дома, – да это и был его дом!
Он увидел висевшую на стене, на гвоздике, детскую ван-ночку, снял ее и поставил на табурет. Нашел ведро с водой и налил из него воды в ванночку. Затем взял с печки кастрюлю с горячей водой и добавил ее в импровизированную купель. Проверил температуру локтем руки:
– Вот теперь хорошо. Мама, погружайте ребеночка прямо в пеленке.
Когда младенец оказался в воде, священник быстро про-чел над ним молитву и закончил ее словами:
– …и наречется раб Божий Алексей! Идите, мама, оботрите ребенка, заверните его в сухое.
Ксана подняла мальчика из ванночки, прижала его к своей груди и вышла из кухни.
Исчез и священник; Маргарита Александровна не помни-ла, как он ушел. «Как вошел, как вышел, – гадала она, – если двери еще с ночи все на запоре? И приходил ли он вообще – или это только показалось?»
Но детская ванночка с теплой водой, поставленная им на табурет посреди кухни, служила доказательством того, что все произошло наяву.
Вернулась Ксана, держа на руках маленького Алешу, за-вернутого в одеяльце.
– А где священник? Уже ушел? – спросила она, удивленно оглядывая кухню.
Ее глаза остановились на лице матери, сплошь залитом слезами.
– Мама! Кто это был?
– Кто? – тихо отозвалась мать. – Это был твой отец!
 

Июнь 2012 – июнь 2013.
;



Алексей ЗУБАРЕВ

Соня,
или Болезнь Достоевского
(1869/1969)

Философский роман
;



Преамбула

Болезнь Достоевского

И не тоска, и не боль, и не болезнь. А и то, и другое, и третье вместе. А еще то, что не выразимо никакими словами. Ностальгия. Но особенная. Воспоминания о чем-то далеком и прекрасном. Например, о детстве. Привязанность к родному углу, к дому, к семейным преданиям. И еще какое-то предчувствие чего-то. Это то, что сопровождает ваши мысли и ваши чувства. Но чему нет названия. Это какой-то психологический фон, какая-то атмосфера. Может быть, сгущенная атмосфера античной драмы. Полная неизвестность, но что-то тревожит.
В чем и о чем эта тоска? Что такое эта болезнь? Состоя-ние, которое лучше всего можно передать словами БОЛЕЗНЬ ЯСНО¬ВИДЕНИЯ, болезнь предсказания, болезнь предзнания. Эта болезнь мучила его, терзала его душу и сердце более всего, потому что никому и ничему это ЯСНОВИДЕНИЕ не помогало и не могло помочь. Люди жили совершенно своей жизнью, абсолютно не зависимой ни от какого ясновидения, предсказания и предзнания. Но тем не менее это предсказание имело место быть. И Достоевский со своим ясновидением оставался в полном одиночестве, потому что никому на свете не становилось абсолютно лучше от того, что он мог сознать и сказать.
Есть такие вещи, которые существуют столетиями, какие-то недуги бытия, возникающие из первозданного хаоса и несущие его следы тысячелетиями. Если это диагноз, то кому и чему он ставится? Скорее, это ощущение. Это, повторяю, предчувствие.
Мы, например, можем говорить о каких-то страхах и тревогах, которые сопровождали последние годы жизни Достоевского. Так, ничего определенного, все в самом общем виде. Его, например, особенно мучила разобщенность русского общества. Его, вероятно, мучила мысль, что в ближайшие 30–40 лет не будет России, то есть не будет той культурной России, к которой так привыкли культурные русские люди. Эта Россия будет обречена на рассеяние и изгнание. Какие-то исторические параллели и сопоставления стран и эпох у
него, безусловно, были. Его, вероятно, очень угнетала наив-ность, непрактичность и непредусмотрительность, инфантильность русских людей во всем, что касается устройства жизни. То и другое делало общие выводы и наблюдения, скажем так, грустными.
Он ли определил эту болезнь места и времени раньше и лучше других? Во всяком случае, все его диагнозы общеизве-стны. Считал ли он, что этот диагноз поддается излечению? Может быть. Во всяком случае, ему, безусловно, хотелось в это верить. А что он считал средством для преодоления этих недугов? Я думаю, что и это все – общеизвестные истины. Все укладывается в несколько простых слов. Этика. Культура. Красота. Личное счастье и благополучие всех.
Вот, что, собственно, следовало бы сказать в самом начале, чтобы объясниться с читателем.
Итак, что такое болезнь Достоевского?
Это тоска по мировой культуре. Мировая скорбь о судьбах русских скитальцев. Печаль об исчезновении русского культурного слоя.
Это диагноз состояния общества, в котором происходит убывание культурного времени. Оно сгущается в отдельных представителях последующих поколений и вместе с ними уходит безвозвратно.
Имеет ли она границы?
Она не имеет границ. Исцелима ли она?
Вместо ответа на этот вопрос я предлагаю вам взглянуть на картинку.
Мне представляется крошечный театрик, в котором разыгрывается жизнь маленькой семьи. Сначала одного поколения, потом другого, потом третьего. А может статься, что и четвертого тоже.
Как она сложится? А вот и посмотрим.
;

Часть I

Комната Сони (Раскольников)

Письмо первое

Милая, великая Соня!
Ты и так уже сделала для меня все, что могла. А вот я до сих пор ничего не смог для тебя сделать. Расскажу по порядку о своей жизни. О своей жизни здесь. Я написал три прошения Государю. И он не оставил их без ответа.
В первом прошении я просил о смертной казни за содеянное, на что Государь ответил: «Не без раскаяния».
Во втором прошении я просил Государя о казни по образу и подобию казни Уолтера Рэли, на что Государь начертал ответ: «Не без гордости».
Тогда я отправил ему третье прошение с просьбой навсегда разрешить мне жительствовать в Антарктиде. На что Государь начертал в ответ: «Не без вкуса». И устно передал мне, что сейчас у него нет такой оказии. Но есть оказия в Арктику. И я поехал в Арктику.
Тамошний мир животных и растений мало и плохо изучен. Меня попросили его изучать от Российского императорского географического общества. Я познакомился с замечательными людьми, которые не расспрашивали меня о моем прошлом. Сказали только, что в Арктике белых людей с другим прошлым почти что нет.
Я устроился в странной хижине Робинзона. Говорят, что ее построил какой-то петровский морской офицер-изгой за служебные проступки. Я нашел там акварельный женский портрет и большую связку писем, которая была аккуратно перевязана золоченой тесьмой.
Письмо второе

Я назвал эту комнату моряка-изгоя КОМНАТОЙ СОНИ. Для меня здесь никого нет, кроме тебя. Я дружу с полярными птицами и зверушками (крупного здесь ничего нет). Живу как-то. Письма моряка я читаю каждый день. Его адресата тоже звали Соней. И жила она очень давно в Петербурге. Писем этих она не получила. Зато получил их я. Раз в день я их все перечитываю. Это помогает мне жить. Здесь трудно все, но это и хорошо. Я надеялся встретить хоть каких-то людей – с прошлым или без прошлого. Все равно. Но безлюдье здесь абсолютное. У Робинзона хотя бы аборигены были. У меня нет и их. Какое-то теоретическое одиночество. Но это и хорошо. Вот прилетит птица. Я ее покормлю. Прибежит зверушка. Покормлю и ее. Так и живем.
Со временем я пристрастился к рисования дивным тай-нам. Рисую с утра до вечера. Карандаши и бумага – все есть от Общества. Иногда я представляю себя последним человеком на Земле. И становится немного грустно.
Недавно приезжали ко мне из Общества с продовольствием и вещами. Привезли всякий инструмент. Славный народ. Но видимся крайне редко, а лучших людей в моей жизни я не видал. Да что и кого я видал вообще?
Расскажу вот еще что. Трудно было нарисовать северное сияние. Но потом я научился это делать. Если приедешь в Общество, тебе покажут эти рисунки.
Государь интересуется моей жизнью. И неизменно повторяет: «Желание Савла быть Павлом надобно поощрять».
Я стал вспоминать мое детство.





Письмо третье

Я вспоминаю бесконечные свои скитания по Петербургу с кем-то из взрослых. И все время произносится одно слово. Слово это ОПЕКУНСКИЙ СОВЕТ. И еще что-то. Но я не помню. Помню музыканта с трубой. Я ему дал денег на горячий чай. Он заплакал и взял. Помню Ботанический сад на Аптекарском острове. Помню старого садовода, объяснявшего мне все диковины лечебной ботаники. Помню
огромную книгу с картинками в его садовой каморке. Рисунков там было видимо-невидимо. А как нарисовано было все!
Помню, говорил он мне:
 – Давай, брат, учись! Научишься рисовать все эти цветы, растения, листья, плоды, деревья и кустарники – цены тебе не будет. Пойдешь в Адмиралтейство. Так, мол, и так. Прошу зачислить в научное плавание. Скажут: «Кем?» А ты им сразу: «Художником. Я растения рисовать умею». Они тебе тут же: «Людей и животных рисовать можешь?» А ты им: «Конечно, могу». И поедешь ты, брат, на край света. Увидишь много всего. И мир, и людей. Я ведь тоже бывал кое-где. И рисовал тоже. И коллекции собирал растений,
и всякую экзотику, достопримечательности то есть. А что? И ты это сможешь. Только надо искать случай.
Садовник меня любил. Умный был старик и очень добрый. О травах и цветах говорил – заслушаешься. Все про них знал. Ходили мы с ним в порт. Провожали корабли.
– Пожелаем-ка мы им счастливого плавания, – говорил он.
Это он особо всегда повторял. И еще у него была птица в клетке.

;
Письмо четвертое

В каморке садовника жила в золотой клетке диковинная птица. Он говорил мне не раз:
– Эта птица – всем птицам птица.
Попугай была эта птица. И говорила по-русски одну и ту же фразу: «Ты прости меня, Соня!» Мне становилось жутко, но я старался не подавать виду, что боюсь. А еще ровно через час или два птица прибавляла: «Помни, на мое имя заведен особый счет Британской Короной. Запомни название банка в Лондоне: «Мокатто энд Голдсмит».
Эта фразы повторялись так часто, что я запомнил их наизусть.
А когда я однажды спросил садовника, кто этот человек, который научил попугая произносить загадочные слова, он ответил немедленно:
– Это прямой твой и мой предок.
Я удивился:
– Вы мне об этом ничего не говорили.
– Не говорил раньше, а сейчас скажу.
– Как его звали, когда он жил?
– Больше ста лет тому назад, – ответил садовник.
– А попугай откуда это знает?
– Повторяет, а не знает, – поправил меня садовник.
И сказал мне, что попугай прожил с моряком несколько лет в хижине на берегу острова в океане.
И прибавил, что этот счет в банке моряку подарила Бри-танская Корона – за то, что он спас кого-то из членов королевской семьи.
Звали моряка Федор Раскольников. Это имя принадлежа-ло моему деду.



Письмо пятое

Прожив два месяца в полярной хижине, я стал слышать слова, которые словно продолжали мне рассказывать мой давний сон. Я узнал, что будет с царем-освободителем. И мне стало страшно за всех. В Сибири я видел столько лихих людей, что предсказания голосов нисколько не показались мне выдумкой. Никому я этого, понятно, не сказал. Но стал задумываться.
Вспомнилось далекое. Идем с матерью по Петербургу. Куда-то заходим.
– Что это?
– Морское ведомство.
Портреты моряков на стенах. Вот один из них.
– Это твой предок, – тихо говорит мать и крестится.
Вот шкаф с бумагами и письмами. Достаю книгу с парусником на обложке. И выпадает чей-то портрет.
– Это он, – говорит за спиной мать и снова крестится.
Потом помню глухие разговоры о нем в нашей семье.
Какой-то должностной проступок. Не то изгнание, не то ссылка. Нет, сначала изгнание с запретом возвращаться в Россию. Потом нарушение этого запрета. И окончательная ссылка на Север.
И все.
Больше не помню об этом человеке ни одного разговора.
Кто знал, что я встречусь с ним в КОМНАТЕ СОНИ?

;
Письмо шестое

Голоса предсказаний превращают мою жизнь в ад.
Кому нужны эти знания?
Они никому не помогут.
И никто им не поверит.
Я рисую птиц и зверушек. Я ничего и никому не рассказываю. А когда моряки привозят меня в Петербург, я иду к Государю и рассказываю ему все.
– Ну и что? – говорит Государь. – Спасибо, конечно, что сказали. Но мне и без ваших снов все давно уже ясно.
Государь задумывается.
– А знаете что? Вы ведь не обременены в сопоставлении со мной. Давайте-ка сделаем так. Поезжайте к вашей Соне и забирайте ее на ваш остров вместе со всеми, кто туда пожелает отправиться. Препятствовать не будем.
Государь снова задумался.
– Да, забыл. Вам ведь надо в Лондон, в «Мокатто и Голд-смит». Вот и поезжайте. С ручательством и поручительством от Российской Императорской семьи.
И добавил:
– Как прямой потомок вы имеете полное право вступить в права наследования на счет в «Мокатто энд Голдсмит».
Я удивился, потому что все это слишком сильно напомнило мне концовки романов Диккенса.
– Я тоже очень люблю Диккенса, – сказал мне Государь.

;
Трактат о жительствовании
в Антарктиде

(P.S. По-видимому, несколько позднее Раскольникову все же удалось побывать в Антарктиде, куда он мечтал
попасть и чему он посвятил целый трактат. Этот любо-пытный документ перекликается с некоторыми оттенками русской общественной мысли конца XIX – начала XX века, так как идея его, по-видимому, витала в воздухе и могла быть так или иначе угадываема многими современниками и соотечественниками.
Раскольников не предлагает ничего особенного, помимо своеобразного экскурса в историю всех великих социальных потрясений и революций в Европе. Но и это не является главным содержанием трактата. В конечном счете, главными являются философские мысли о человеческом существовании.
Здесь надо добавить несколько слов об одной таинст-венной находке в Антарктиде, сделанной в самом начале XX века, а потом переоткрытой уже в 50-е годы прошлого столетия.
Это дом.
Это барак.
Его называли почему-то БАРАК РАСКОЛЬНИКОВА. По рассказам полярников, здесь жил какой-то русский.
Наблюдал за местной природой и погодой, вел дневники и собирал коллекции. Потом все это передавал Русскому Императорскому Географическому Обществу.
Легенда это или правда – проверить трудно, да и про-сто невозможно.
Трудно поверить прежде всего в возможность автономности такого предприятия, которое даже сегодня требует больших усилий и даже серьезной международной кооперации этих усилий.
Но тем не менее так говорят. И будем придерживаться по крайней мере каких-то основных контуров этой либо вымышленной, либо реальной антарктической Одиссеи.
Вот что там было написано – эти несколько стра-ничек, исписанных карандашом пожелтевших листов бумаги, до сих пор хранятся в необозримых архивах РОССИЙ¬СКОГО ИМПЕРАТОРСКОГО ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕ¬СТВА в Петербурге).
«… (в самом начале текст совершенно неразборчив, не-возможно даже понять и разобрать отдельные слова, поэтому сообщаем лишь то, что удалось прочитать) … после открытия Беллинсгаузеном и Лазаревым Антарктида есть крупнейшее и необходимейшее приобретение РУССКОГО ДУХА и высшая точка его восхождения на путях самосознания его. Здесь рус-ский скиталец обретает необыкновенный простор для всех мыслей и чувств. Все приходит в необходимую гармонию и равновесие. Здесь движение души и движение мысли стано-вятся едиными.
Нет ничего важнее того созерцания природы в ее величественных, первозданных и окончательных картинах, которые мы находим в Антарктиде.
Это последняя точка мира, куда приходят мысли и чувст-ва, чтобы уравновеситься, отойти от всего случайного, наносного, от суеты, вечной и неизбывной суеты, которая преследует человека повсюду.
Достаточно один раз посмотреть на эти снега и льды, ко-торые стоят под солнцем тысячи лет и которые одним своим видом говорят человеку столько, сколько вряд ли смогут ска-зать какие-то другие состояния природы, хотя бы и экзотиче-ской, тропической, цветущей.
Я бывал в тропиках, но такого впечатления не производили на меня и они.
Когда вы смотрите в небо над Антарктидой во времена антарктического лета, вы словно растворяетесь в этом свете и в этом воздухе. Вы что-то чувствуете в душе, но не можете этого сказать. Это надо прожить и пережить именно здесь, в Антарктиде.
Я не знаю, каким магнитом обладают эти места, но для меня они – воистину магнит. Они притягивают меня, они притягивают мои мысли и чувства. Здесь хочется начинать жизнь и здесь хочется продолжать ее всегда.
Но вот что важно отметить. Самое интересное в Антарктиде – даже не те удивительные птицы, которые здесь живут, – их повадки, привычки, их особенности. Самое интересное – состояние сознания, мысли и чувства человека. В этом что-то есть. Здесь что-то кроется. И это – НЕЧТО.
Я хочу сказать, что жительствование в Антарктиде является важнейшим и необходимейшим явлением и событием в жизни человека. Без этого очень трудно будет что-то понять. И я желал бы, чтобы на жительствование сюда приезжало как можно больше людей. Очищающий свет снегов Антарктиды бесконечно полезен и живителен для всех.
И, наконец, я особо хочу сказать о зеленой траве Антарктиды.
Она хорошо видна в период антарктического лета. И она не похожа ни на какую другую траву на Земле. Должно быть, сам Господь Бог долго создавал эту траву специально для развития и возвышения души человеческой.
Когда вы вглядываетесь в зелень этой травы, в эту жизнь там, где все в период снегов и метелей кажется абсолютно безжизненным, вас постигает глубокое благоговение перед жизнью. И вам кажется, что важнее этой зеленой травы нет ничего во всем мире. И вы прикасаетесь к этой траве, и эта трава гладит вашу руку, она отвечает вам лаской, и ее зеленый цвет кажется самым большим чудом жизни – для ваших глаз, для всего вашего существа.
Я не видал ничего прекраснее этой цветущей зеленой травы в Антарктиде.
Каждый день я что-нибудь изучаю и рисую, веду дневник, и мне кажется, что жительство в Антарктиде – это самое пре-красное время моей жизни. Время, когда очень многое удалось понять.
Антарктида – это своего рода путешествие за мечтой, красотой, и истиной. Я желал бы, чтобы все побывали здесь.
Мне часто являются тревожные сны. Они на удивление подобны тем снам, о которых достаточно говорилось уже когда-то. И мне кажется, что с этими людьми происходит что-то новое и другое. Они все отправляются в далекое путешествие. Либо несколько человек, либо в одиночку.
И все они отправляются сюда. Приезжают сюда, здесь живут, здесь жительствуют годами.
Я живу один, в домике, который мои друзья называют БАРАКОМ РАСКОЛЬНИКОВА. Тут и сплю, и читаю, пью чай с галетами. Я часто выхожу в короткие путешествия по Антарк-тиде.
Ничего лучшего я не видал на земле. Мне все здесь нра-вится. Но больше всего мне нравится то состояние ума и души человеческой, которое я здесь обретаю.
Мне нравится смотреть на здешние снега и льды.
Я видел снега Арктики, снега Аляски, снега Гренландии. Но такого снега, как в Антарктиде, я не видел нигде.
Это удивительный снег. Последний раз я такой снег видел, когда мне было пять лет. Мы лепили огромных снежных баб и строили большие снежные крепости. Я был так счастлив, увидев эти снега Антарктиды, как может быть счастливым человек только в ранние годы детства…»


Часть II

Любимая дочь Сони и Раскольникова

Письмо первое

Вы просили меня рассказать о моей жизни, и я вам рассказываю.
Я не все хорошо помню в моем детстве, но какие-то воспоминания, образы и впечатления, безусловно, остались. Представьте себе, что где-то далеко от Санкт-Петербурга и где-то далеко от России рождается девочка, которую назвали Соней. Родители, отец и мать, очень любят ее. Они путешествуют с дочерью по разным городам и странам Европы, Азии, Америки. Дочь проводит все время вместе с матерью и отцом. Она получает прекрасное домашнее воспитание и образование. Жизнь родителей в той мере, в какой это возможно для них, полностью посвящена двум вещам: искусству и благотворительности.
Я вспоминаю, что в самом раннем детстве я с матерью и отцом посещаю лучшие города и музеи Европы. У меня оста-ются неизгладимые и огромные впечатления. Я начинаю понимать и осознавать, до какой степени все это мой мир.
Я принимаю участие в спектаклях. Сначала в домашних, любительских. Здесь же, в домашних условиях, я получаю уроки игры на фортепиано. Я должна заметить, что тогдашние домашние любительские театры не уступали профессиональным. Хочу вам сказать, что наша жизнь протекает в Париже и Ницце, в Риме, во Флоренции и Венеции. Но об этом подробнее я напишу вам в следующем письме.
 
Письмо второе

Эта девочка Соня, то есть попросту я в детстве, очень влюбляется в театр. Ее очень рано начинают приглашать в лучшие театры Европы. Соня получает театральное имя (только не смейтесь) Консуэло. Да-да, в честь той самой героини романа Жорж Санд. И вот эта Соня делает фантастическую карьеру на сцене. Я очень рано начинаю играть большие роли: античность, Шекспир; Манон Леско, Офелия, Антигона. Но больше всего меня привлекают роли в театральных сказках. Я переиграла их очень много. Это Золушка, Герда в «Снежной Королеве», Принцесса Турандот, Дюймовочка.
Попробую вспомнить свою жизнь в родительском доме. Отца я помню плохо. У него всегда были какие-то дела в об-ласти благотворительности. Мама тоже всегда очень много помогала бедным. Я выросла в доме одной представительницы петербургской знати, в чудесном сказочном дворце. Там были настоящие фонтаны, пели настоящие птицы и во множестве цвели даже зимой настоящие живые цветы, часто доставляемые во дворец прямо из Голландии и Франции.
Моя жизнь в детстве укладывается в одно слово. Слово это – ТЕАТР.
Я жила в театре. На театральной сцене проходила вся моя жизнь. В театральной среде я все время находилась и общалась.
Еще одно удивительное воспоминание детства.
Я прожила все свое детство с одной огромной прекрасной книгой в руках. Книга была очень большая. Эта огромная красная книга с золотыми буквами на обложке мне особенно запомнилась. Собственно, таких книг было несколько. Я даже не помню, десять или пятнадцать. Может быть, даже больше. Это было знаменитое лучшее издание сказок на французском языке, которое вышло еще в старой королевской Франции XVIII столетия. Это издание называлось «Кабинет фей». Французский я знала, по-моему, с младенчества. В доме говорили только на французском. Эти сказки я читала и картинки к ним рассматривала с утра до вечера. Если, конечно, позволяло время. Кроме французского, меня учили латыни, испанскому, итальянскому, английскому и немецкому. Но предпочтение, конечно, отдавалось французскому.
Как обычно строился мой день? Конечно, очень много за-нятий по иностранным языкам. Что-то по математике и другим наукам. Ну так, счет, что-то элементарное. Занятия по русскому языку. Его я тоже изучала очень серьезно. Еще было рисование, танцы, всякое рукоделие. Я научилась превосходно шить. Приходил прекрасный портной в дом. Он шил мужское и женское платье, для детей и взрослых.
Однажды он мне сказал: «Хочешь научиться шить сама? Будешь одевать кукол по своему усмотрению в любые наря-ды». Я охотно согласилась. Он мне очень весело, доходчиво и просто все объяснил. Я все научилась шить сама.
Но вернемся к расписанию моего дня.

Письмо третье

Конечно, самое большое место в моей жизни в детстве занимал театр. Обычно ко мне в комнату приходила моя Воспитательница. Это была и хозяйка дома, и женщина с огромным музыкальным и театральным дарованием. Она обычно обращалась ко мне так:
– Ну, хватит на сегодня читать. Ты и так уже много читала. Какую сказку из прочитанных ты хотела бы поставить сегодня на сцене? Мы сейчас пойдем в домашний театр и ты представишь мне эту сказку в лицах. Нет-нет, книгу ты не бери, она тебе не понадобится. Вспоминай то, что запомнилось, и играй так, как тебе это представляется, – потом тихо вздыхала и говорила, ни к кому не обращаясь: – Вы думаете, легко растить гения?
Мы приходили в домашний театр. Это был просторный зал с креслами, очень уютный, с настоящей сценой, занавесом. Он был изумительно искусно построен. Отовсюду было прекрасно слышно то, что говорится на сцене. Было как-то необыкновенно уютно и хорошо.
– Этот домашний театр строил, между прочим, знамени-тый Гонзага, – говорила мне моя Воспитательница, которая была и моей учительницей.
Я с удивлением спрашивала у нее:
– Сам знаменитый Пьетро Готтардо ди Гонзага?
– Да, – спокойно и невозмутимо говорила мне моя Воспи-тательница.
Я выбирала даже не одну сказку, а несколько. Обычно это были две или три сказки, иногда даже больше. Конечно, эти сказки были известны моей Воспитательнице. Она не ограничивала меня в выборе, и тогда я начинала представление с особенно понравившегося мне сюжета. Я говорила, что хочу сыграть вот эту сказку.
Воспитательница задумчиво смотрела на меня и спрашивала:
– А как ты себе это представляешь?
Я, чуть помедлив, ей отвечала без всякой растерянности:
– Ну, это представим так, это сыграем так, это пусть будет так, а вот это разыграем вот так.
Я говорю здесь буквально теми самыми словами, которые я употребляла в разговоре с моей Воспитательницей. Я жестикулировала, импровизировала, представляла своих героев то в таком образе, то в другом. Я говорила, на кого они могут и должны быть похожи. Как я их себе представляю, как я их вижу.
– А какой должен быть темп этого представления, как ты считаешь? – спрашивала меня Воспитательница.
Я внимательно смотрела на нее, все время раздумывая о чем-то своем. И, наконец, отвечала:
– Я думаю, что темп должен быть очень высокий, с первой минуты и до самого конца представления. Зритель не должен успеть соскучиться. Если у кого-то будут конфеты в кармане, пусть даже это будет ребенок, он должен моментально забыть об этих конфетах до самого конца представления! Он должен быть всецело поглощен тем, что происходит на сцене. Зритель должен сочувствовать, сопереживать, кричать, помогать, болеть душой, радоваться и тревожиться, жить теми радостями и тревогами, которые представляются артистами на сцене. Вот чего я хочу.
– Хорошо, – говорила Воспитательница. – А теперь пред-ставь все это сама на сцене в хорошем темпе.
Я уже знала, что, кого и как я буду играть. Эти мысли приходили ко мне как-то сразу, машинально, во время чтения сказок.
И я быстро разыгрывала на сцене домашнего театра по-нравившийся мне сказочный сюжет.
В большом зале не было никого, кроме Воспитательницы. Она сидела в партере, или в среднем ряду, или в одном из последних рядов и внимательнейшим образом следила за тем, что происходит на сцене.
Она не делала ни одного замечания во время спектакля, ни разу не прерывала меня, ничем не выдавала отрицательного или положительного отношения к тому, что и как я играю, но судя по выражению ее лица, ей все нравилось. Быть может, ей очень все нравилось, но она боялась меня перехвалить.
После спектакля я как-то долго приходила в себя. Мне надо было перевести дыхание. Перейти из театрального действия снова в этот мир. Я смотрела в зрительный зал с ожиданием. Откуда-то раздавались три-четыре сдержанных хлопка. И потом звучал знакомый голос. Ровно, спокойно, немножко отчужденно:
– Прекрасно, девочка, вот так мы и будем играть. Сначала в нашем театре Гонзага, а потом… А потом в лучших театрах Европы.
Дальнейший день был заполнен очень плотно разговора-ми о пьесе, о костюмах, о музыке, о списке действующих лиц, о распределении ролей. Все эти моменты очень серьезно обсуждались и почти тут же воплощались в четыре руки. Кто-то из детей и взрослых еще принимал участие в спектаклях.
Я была примадонной. И я руководила всем театральным представлением от начала и до конца.
– Запомни, – говорила мне моя Воспитательница. – Твое видение должно стать видением всех участников спектакля, поэтому ты должна всем все очень хорошо объяснить и представить. Даже лучше представить, чем объяснить. Это быстрее. И это по-настоящему театрально. Делай все в том самом высоком темпе, в котором ты обычно все на сцене делаешь. По-моему, это заставит зрителей забыть о конфетах.

Письмо четвертое

Кроме сказок, я еще очень любила романы. Такие настоящие романы XVIII и XIX столетия, которые меня очень захватывали и вдохновляли. И которые мне очень хотелось сыграть на сцене.
Во дворце, где я жила, было очень много картин. Настоя-щих старинных картин в золотых рамах.
Мне очень полюбились пейзажи одного французского ху-дожника, имя которого я хорошо запомнила. Этого художника звали Клод Лоррен.
У него были очень красивые пейзажи. Изумительной кра-соты морские пейзажи на фоне сказочной зеленой раститель-ности на берегу. И вот где-то в глубине картины под красивым шатром разыгрывалось действие мифологических сюжетов. Мы видели людей, героев, жизнь семьи.
По-моему, все эти пейзажи наводили на мысль о золотом веке, когда-то доступном людям, а потом утраченном ими.
Это было очень красиво, поэтично и трогательно. Я вспоминаю эти пейзажи, потому что мне приходят на память страницы моих любимых романов – «Поль и Виргиния» Бернардена де Сен-Пьера и «Консуэло» Жорж Санд. Там тоже очень много красивого, доброго, трогательного. Меня стала захватывать мысль о серьезных и больших ролях очень давно. Даже тогда, когда я играла в сказках самых простых, казалось бы, мне уже тогда хотелось большего. Или же я наполняла сказку самыми большими мыслями и чувствами, которые только были для меня возможны.
Например, я всегда очень любила играть «Золушку». Я переиграла эту сказку тысячи раз. И каждый раз я ее играла по-новому.
И судя по глазам зрителей, по их напряженному молчанию и вниманию, я всегда играла эту роль хорошо.
Однажды Воспитательница сказала мне:
– Теперь пора подумать о настоящей большой сцене.

Письмо пятое

– Эту неделю мы посвятим музыке, – сказала мне Воспи-тательница. – Пожалуйста, сыграй мне что-нибудь из своих любимых композиторов. Я хочу послушать, как ты играешь и как ты чувствуешь музыку. С чего ты хочешь начать?
Мы были в музыкальной комнате. Я подошла к роялю, взяла что-то из нот и обратилась к Воспитательнице:
– Я хочу сыграть Гайдна. Он нравится мне больше всех. Для меня он, может быть, самый лучший.
Я сыграла одну вещь Гайдна, потом другую. Потом тре-тью.
– Достаточно, – сказала Воспитательница. – А теперь скажи мне, как ты чувствуешь эту музыку, что ты представляешь себе: какую атмосферу, каких людей? Где это все звучит и как это все воспринимается?
Я поделилась своими впечатлениями. Воспитательница снова попросила меня сыграть – на этот раз что-нибудь из Моцарта.
– Он тоже твой любимый? – спросила она.
– Да, я люблю его, – ответила я. – Он очень хороший. Но Гайдн кажется мне более солнечным, уверенным в себе.
– Прекрасно – сказала Воспитательница.
Я сыграла несколько вещей из Моцарта. Что-то из «Вол-шебной флейты». Воспитательница слушала меня молча, не делая никаких замечаний. Потом она сказала:
– А Бетховена ты любишь?
– Да, конечно, – сказала я, – кто же не любит Бетховена? Но я люблю у него только тихие, задумчивые вещи.
– Ты можешь сыграть «Лунную сонату»? – спросила Вос-питательница.
– Да, могу. Но я хотела бы сыграть только начало. Вот это задумчивое начало «Лунной сонаты» я больше всего люблю у Бетховена.
– Скажи, пожалуйста, кажется ли тебе эта музыка теат-ральной?
– Да, конечно, эта музыка мне кажется необыкновенно театральной. Я просто вижу перед собой живые сцены из жизни мира, людей, городов, стран, отдельные судьбы и лица. Они пробегают передо мной бесконечной панорамой событий человеческой жизни, на каждой из которых хочется остановиться, внимательно вглядеться в эти лица и события. Задуматься над происходящим.
– Послушай, – сказала Воспитательница. – Попробуй сыграть эту сонату до конца. Но пусть это будет такой задумчивый и мечтательный вариант исполнения. Пусть это будет соната-воспоминание.
Она снова вздохнула и повторила, ни к кому не обраща-ясь:
– Вы думаете, это легко – вырастить гения?
Я доиграла сонату до конца, она рождала у меня огромное количество мыслей и образов, которые все хотелось сохранить и передать в исполнении. Наверное, у меня получился очень неожиданный Бетховен. Потом воспитательница предложила мне выбрать еще что-нибудь из большой коллекции нот.
– Скажи, кто из этих композиторов был бы тебе наиболее близок сейчас?
– Я бы сыграла несколько вещей Шопена.
После Шопена, которого Воспитательница выслушала в глубокой задумчивости, она снова вернулась к мыслям о театре. Она сказала:
– Всю эту неделю ты будешь много играть, но одновре-менно ты должна задуматься о выборе своего собственного театрального репертуара. Что бы ты выбрала для себя? Чтобы это как-то передавало твое индивидуальное театральное лицо. Было бы твоим стилем, твоей жизнью в искусстве.
Я не задумываясь тут же ответила:
– Я хочу сыграть все сказки Карло Гоцци для театра, все десять сказок.
– Обычно выбирают «Турандот», – сказала Воспитатель-ница.
– Нет, я бы сыграла не только «Турандот». По-моему, ин-тересны все сказки Гоцци. И их так мало играют.
– Да, правда, но почему?
– Потому, что, к сожалению, не понимают, как они пре-красны.
– А ты бы могла помочь людям это понять? – осторожно спросила Воспитательница.
Я ответила утвердительно, совершенно уверенно. Я была в Венеции, я жила в этом городе. Я была в театре Сан-Самоэли. Я видела венецианскую толпу в дни карнавала. Я знаю, как сказочно прекрасен этот город.
Эту неделю мы провели в разговорах о театральных сказках Карло Гоцци. Я разыгрывала их все, в лицах и образах на сцене перед Воспитательницей. И еще вся эта неделя, как мы и условились, была посвящена музыке. Я переиграла массу музыкальных вещей из итальянской комической оперы.
Я несколько лет брала уроки пения у лучших учителей Европы. Послушав мое исполнение музыкальных произведений, Воспитательница заметила как бы про себя:
– Однако тебе пора подумать и об опере.
Я спокойно посмотрела на Воспитательницу и сказала:
– Я очень мечтаю об опере.

Письмо шестое

На следующий день Воспитательница сказала мне:
– Сегодня мы будем заниматься оперой. Что ты больше всего любишь?
Я немного подумала и ответила:
– Вы сами знаете, что у меня получается лучше.
Воспитательница вздохнула, и мне вспомнились ее слова о том, как же это все-таки трудно – растить и воспитывать одаренных детей! Как непросто добиться, чтобы все их дарования расцвели, а не угасли… Она предложила:
– Спой мне арию «После ночи» из Генделя, «Ариодант», ты знаешь.
И она подошла к роялю. Я начала петь. Воспитательница перестала играть, но не перестала слушать.
– Достаточно, – внезапно сказала она. – Ты поешь пре-красно, но этого мало. Ты ведь мечтаешь о своей опере, так?
– Да, – серьезно ответила я.
– Тогда расскажи мне о своих замыслах. Что бы ты хотела сыграть и спеть?
– Я не скажу ничего нового. Мне хотелось бы сыграть и спеть то, о чем мечтает любая оперная певица. Но кроме того, я бы хотела сыграть и спеть в операх, которые сочиняю сама.
– Что бы ты выбрала из своих работ?
– Мою маленькую оперу «Соловей» по сказке Андерсена.
– Кого бы ты хотела там сыграть и спеть?
– Всех, – быстро и решительно ответила я.
– Всех? – удивилась Воспитательница. – Кого же именно?
Помолчав немного, я стала отвечать:
– Во-первых, я хочу спеть Соловья.
Я подошла к роялю, сыграла несколько музыкальных мо-ментов из моей оперы и начала петь арию Соловья, придуманную мной.
– Прекрасно. Дальше, – попросила Воспитательница.
– Во-вторых, я хотела бы спеть императора.
– А как ты себе это представляешь?
Я начала играть на рояле и петь одновременно. Воспитательница подала знак рукой.
– Я понимаю, Соловей для тебя – огромный поэт и вели-кое сердце. Его пение освещает мир и делает его солнечным. Он излучает жизнь. Император – большой ребенок, который со временем становится еще и больным ребенком. Доверчивый, грустный, эксцентричный, веселый, с переменчивым настроением. Но кого же еще ты собираешься там спеть?
– Как это – кого, – удивленно спросила я. – Я хочу спеть механического Соловья. Это будет вам интересно, я думаю.
Я заиграла на рояле и запела. Сразу же возник образ механической птицы, умеющей прекрасно петь заученные песенки, в чьих ритмах есть что-то механическое. Они по-своему нравятся, и все-таки это не живое пение птицы.
– Ах, какой интересный образ! Где ты это подслушала? – спросила Воспитательница.
– Я взяла это из многих источников, – ответила я. – Слу-шала музыкальные шкатулки, слушала разных исполнителей, слушала разные исполнения одних и тех же музыкальных произведений. Одни исполняются душой, другие – высокой техникой, но довольно бездушно.
– Хорошо. А кого еще ты бы хотела там спеть?
– Придворных, – быстро ответила я, и снова начала играть на рояле и петь.
– Боже мой, – воскликнула Воспитательница, – целая толпа людей! Как они быстро двигаются, беседуют друг с другом. И все с восторгом говорят об этой механической птице!
– Да, – согласилась я. – И вы заметили, что в их походках и речи тоже есть что-то от механических птиц?
– Да, разумеется, заметила, – сказала Воспитательница. – Сыграй мне последнюю сцену выхода императора. Там, кажется, опять должен быть Соловей.
Я стала играть. И петь.
– Это все? – спросила Воспитательница.
– Пока все, – скромно сказала я.
– Мне очень понравилось, – сказала Воспитательница. – Как будто все пространство наполнилось светом. И словно зазвучали голоса из какой-то старинной детской сказки. Голоса волшебниц и фей, которые всегда несут что-то удивительное, прекрасное, драгоценное... А что еще в твоих оперных планах?
– Я хочу создать оперы на все сказки Карла Гоцци. Все его «фиабе театрале».
– Что из готовых оперных сказок у тебя есть или ты мо-жешь предложить?
– Я могу предложить мою оперу «Любовь к трем апельси-нам».
– Где бы ты хотела поставить премьеру?
– Конечно, в Венеции, в городе Карла Гоцци.
– Тогда у меня есть для тебя маленький сюрприз, – и Воспитательница дала мне маленький конверт. Я открыла конверт и достала из него маленькую записочку. Там было написано всего несколько слов:
«СПАСИБО Господу, царю, народу, городу и Соне! Жду вас в Венеции».
Записочка была, как всегда, без подписи. Отец ждал нас с мамой в Венеции.

 …Редкий по красоте ребенок-роза получил гениального садовника…
Постепенно девочка, игравшая в домашнем театре, стала звездой мирового театра. Опера и музыка, сцена и рояль на многие годы стали ее жизнью.
Пришла любовь…
У нее родилась дочь, которую по семейной традиции тоже назвали Соней.
…Роза пустила росток – и выросла новая роза, зажглась новая звезда, осветившая своими лучами жизнь и искусство.
Но не будем при этом забывать, что местом ее произра-стания был прекрасный цветущий сад, а не пустыня либо угольная шахта. Розы не цветут в пустынях и в угольных шах-тах…
 ;

Часть III

Дневник Сони

Письмо первое

В детстве я никак не могла понять, кем мне следует быть. Меня привлекало все: и музыка, и театр, и живопись, и опера, и балет. И очень нравился цирк.
Цирк для меня – это радость и блеск, искристый и веселый танец комет в пространстве, полном вопросов, загадок, тайн. Цирк – это легкость, игра, парение, альянс риска, смелости, красоты. Эффект шутливой невесомости, добытый тяжким трудом!
Родители мои были в большой дружбе с одной старинной цирковой семьей, много лет выступавшей и в России, и в Америке, и в Европе, с которой мы дружили домами и с детьми которой прошло все мое детство.
Это были замечательные, умные, веселые, трудолюбивые люди, которые ни минуты не сидели без дела, всегда что-нибудь мастерили для очередного циркового выступления, готовили свои необыкновенные номера, отрабатывали сложные элементы.
Глава этой цирковой семьи всегда очень ласково встречал меня в своем доме и часто расспрашивал меня, что я больше всего люблю. Я была совсем маленькая, говорить мне было очень трудно. И все-таки я и тогда прекрасно знала, что я больше всего люблю. Я смело отвечала ему, этому высокому красивому человеку с пышными усами, с необыкновенно представительной и артистической внешностью. Я говорила так: «Я люблю CЫЛК!» Эта семья брала меня на все цирковые представления. Я чувствовала себя совершенно свободно и прекрасно в родной цирковой атмосфере. Семья этих цирковых артистов сама шила мне платья для представлений. Они были сказочно красивы!
С двух, нет, наверное, с полутора лет я начала бывать в цирке.
С трех лет я стала выступать на манеже вместе с этой цирковой семьей.
В цирке так много всего приходится делать. Там царит такой строжайший порядок, и темп каждого номера так стремителен, что к этому надо еще уметь приноровиться. Это была семья цирковых акробатов, цирковых гимнастов.
Еще ребенком я прошла всю ту школу, которую проходят цирковые акробаты. Это очень помогло мне в жизни. И я бесконечно благодарна этому человеку и его замечательной семье.
А теперь несколько о другом. Родители никогда не препятствовали моей любви к цирку и моим цирковым занятиям.
Но они настояли на том, чтобы я в свое время окончила балетное училище. И я это сделала. Это было время, когда только начинались Русские Сезоны в Париже. О них постоянно и везде много говорили. Я тоже об этом слышала немало. И у меня возник план. План завоевания Франции, завоевания французов и завоевания своего места в Русских Сезонах.
Дело в том, что наряду с балетной деятельностью я по-свящала определенное время странствиям по Петербургу с петербургскими шарманщиками. Я и еще несколько представителей нашей цирковой семьи отправлялись с утра колесить по Петербургу. С нами была шарманка и маленькая обезьянка с билетиками счастья. Мы выступали в петербург-ских дворах, самых разных, порой очень неказистых, и даже более чем. Но мы всегда собирали достаточное количество зрителей. К нам подходили и дети, и взрослые. Собиралась очень живописная общественность петербургских дворов. Обезьянка раздавала билетики счастья, а почтеннейшая пуб-лика щедро делилась с цирковыми артистами своими денеж-ными возможностями. Мы были очень рады, что наша акробатическая труппа пользуется большим успехом.
Когда мы наработали достаточно большой опыт выступлений, глава цирковой семьи лично принял все наши номера, сурово и строго оценивая их, но в целом остался доволен. Он сказал только одну фразу:
– Вот в таком виде вы вполне можете завоевать Париж, – и рассмеялся в пышные усы.
Главной в этой цирковой труппе он назначил меня, хотя я была не старше всех. Но я умела так говорить и вести пред-ставление, что зрителям всегда это нравилось. И вот в таком составе мы отправились завоевывать Париж.
Я совершенно ничего не говорю о других сюрпризах, которые я приготовила специально для Русских Сезонов.

Письмо второе

На пути в Париж мы выступали в самых разных городах Европы – в Варшаве и Праге, в Берлине и Вене, были даже в Милане, откуда отправились прямо в Париж. Французы встре-тили нас сочувственно.
О нас очень быстро стали распространяться слухи по всему Парижу. Мы начали выступать поблизости от тех мест, где, собственно, проходили Русские Сезоны. Нас стали замечать и эта публика, и артисты.
Мы вызвали интерес. А узнав, что мы из России, с нами все решили познакомиться. И через некоторое время все мы так или иначе подключились к работе артистов Русских Сезо-нов.
Я прекрасно помнила о том, что принципом Дягилева была фраза: «А ты меня удиви». Когда мы пришли для знакомства с артистами Русских Сезонов, я и мои друзья очень быстро смонтировали и поставили маленький балет по сказке Андерсена «Принцесса на горошине». Через весь зал по диагонали из угла в угол был протянут канат. В центре сцены стояло сооружение из картона в виде разукрашенной королевской спальни, где помещались все эти двенадцать перин. И музыка, и костюмы, и декорации – все у нас было свое. Я шла по канату к центру сцены, и оттуда прыгала прямо на эти перины, соприкосновение с которыми вызывало у меня поистине гримасу несусветного раздражения капризной принцессы – дескать, постелили двенадцать перин, но ведь этого так мало, если речь идет хотя бы об одной настоящей принцессе и одной горошине! И зрители, и артисты приняли наше представление с огромным восторгом. Я ничего не знаю о реакции самого Дягилева, но с тех пор мы стали постоянными помощниками на всех спектаклях Русских Сезонов.

Письмо третье

Я уже говорила, что долго не могла выбрать между теат-ром, балетом, живописью и музыкой. И очень любила цирк.
Мама говорила мне постоянно, чтобы я одновременно искала себя везде.
И я это делала.
Русские Сезоны позволили мне одновременно открыть и применить все мои дарования.
Здесь еще открылась моя огромная любовь к театральному костюму и к театральным декорациям.
Работать приходилось с утра до вечера и постоянно ис-кать что-то новое. То, чего еще никогда не было на театраль-ной сцене.
Как известно, именно новизна была неотъемлемой частью, жемчужиной Русских Сезонов.
Этот огромный, колоссальный ритм захватывал всех, за-ставлял очень много работать, требовал огромных усилий. Ничего нельзя было ни повторять, ни копировать. Никаких шаблонов не существовало. Все приходилось изобретать са-мим и моментально воплощать на сцене.
В эти годы я познакомилась с парижскими художниками и модельерами. Последнее тоже очень важно, потому что мода всегда очень интересовала и привлекала меня.
Здесь требовалась неистощимая изобретательность, вы-думка и фантазия.
Как одевалась я сама в те времена? Я носила грубый свитер, брюки и какие-то квадратные толстые ботинки – оранжевые, желтые, или синие, или черные – какие любят носить художники.
В таком виде я ходила по городу, сидела в парижских ка-фе, писала портреты и пейзажи на Монмартре и Монпарнасе. В этом виде я присутствовала и на всех работах по Русским Сезонам.
Художники приняли меня очень хорошо. Там было много русских, англичан, французов, итальянцев, испанцев.
Мои пейзажи Парижа стали быстро расходиться среди любителей живописи. Это были зарисовки парижской жизни, парижской погоды, парижской природы, всегда очень вырази-тельные и характерные. Со своим настроением и взглядом на вещи.
Мне нравилось писать портреты людей. У меня это полу-чалось хорошо. Те из художников, кто тогда работал в Париже и на Русских Сезонах, приветствовали мои работы.
Работала я спокойно, уверенно, много. Мне и самой все это очень нравилось. Мне удавались портреты женщин, детей, стариков, человеческой толпы в Париже. Я любила рассказывать в своих картинах о людях искусства, о циркачах, бродячих комедиантах и гимнастах, о своих друзьях – парижских художниках.
Мне удавались образы детей.
Они трогали людей своей искренностью, подкупали своим настроением, заинтересованностью и вниманием художника к жизни маленького человека.
Я очень любила рисовать детей и родителей на фоне па-рижских улиц, парков, бульваров, на фоне Булонского леса в теплую погоду, когда вокруг изумительная и неповторимая природная красота.
Я считаю, что одно из самых красивых в Париже – это жизнь детей в кругу семьи вместе с родителями.
Здесь открываются неповторимые богатства поэзии и че-ловеческой красоты.
У меня была своя манера письма. Ее находили в стиле тех исканий, которые были характерны для тогдашней французской живописи. Но главное то, что это было характерно именно для меня. Что я со всеми своими интересами и делами научилась выражать своей живописью в красках и образах.
Потихоньку стали приходить маршаны, брать что-то из моих работ, осторожно начали появляться любители из числа знающих и понимающих, из числа тех, кто первым открывает художника или, так сказать, нападает на его работы, стремясь приобрести побольше. Зная, что потом все это будет стоить значительно дороже.
Ко мне стала подходить даже Гертруда Стайн, которую Пабло Пикассо однажды изобразит в виде огромной, задумчивой Птицы Мудрости всего художественного Парижа. Она первая собирала раннего Пикассо, по примеру брата,
по-моему. И что-то еще. Но если она проявляла интерес к какому-то художнику, значит, он сам по себе был действительно интересен, и его работы следовало спешить приобрести.
Приобретала она и мои работы.
Через некоторое время у меня начались выставки в Париже в разных местах. От очень известных выставок современного искусства до не очень. Приходили и журналисты и расспрашивали меня о моей художественной школе, о моем пути в искусстве, о моих увлечениях.
Русские тогда были в большой моде.
Много говорили о художниках «Мира Искусства», о Серове и Марии Башкирцевой, о Малевиче, Кандинском, Фальке, Шагале и Сутине.
Я тоже их интересовала.
– У вас хорошая линия, – говорили они мне.
Я страшно удивлялась.
– Вы разве не знаете, что линии нет, есть только объемы.
Это была мысль кого-то из самых больших и знаменитых создателей живописи.
– А здесь у вас почему-то нет ни линий, ни объемов, но есть настроение.
– Но здесь и не должно быть ни линий, ни объемов, а должно быть одно настроение, – отвечала я, продолжая работать у мольберта.
Вот в таком прекрасном тоне и стиле проходили мои беседы с любителями живописи.
У меня появилась своя мастерская в Париже. Я снимала парижскую квартиру, начались экспозиции в парижских музеях. Кое-что приобретали покупатели из других музеев Европы и любители живописи из России.
Одним словом, мне не приходилось жаловаться на отсут-ствие внимания. Пора было подумать о своей художнической судьбе. Да и о человеческой тоже. В моей жизни было слишком много неустроенности, и носила она такой бивуачный характер!
Между тем я ни на один день не забывала о своей работе на Русских Сезонах и делала там все, что требовало моего обязательного присутствия и участия как художника, декоратора, костюмера, больше того – как участника команды, всего постановочного коллектива со всеми людьми и их бесконечными сценическими заботами.
Письмо четвертое

Я пришла Золушкой в Париж и сразу полюбила его.
Он встретил и принял меня сразу и тоже полюбил. Я сроднилась с этими улицами, площадями, с этими незабываемыми парижскими уголками, и все вокруг стало совершенно родным.
С тех пор я влюблена в этот город.
Но вернемся к Дягилеву и Русским Сезонам.
Я очень вошла в жизнь этого балетного театра. Со всеми его буднями и праздниками, со всеми его проблемами и зада-чами.
Я танцевала на заменах, работала над костюмами и декорациями, расклеивала афиши, встречалась с журналистами.
Я делала все.
И постепенно я стала тенью Дягилева.
Зачем мне это было нужно?
Я чувствовала, что время проходит. И все уходит бес-следно.
Лица, события, спектакли, музыка, декорации и костюмы. Все это как-то рассыпается и проваливается в бездну времени.
Я знала, что придет день, когда необходимо будет все собрать и восстановить, но это будет уже невозможно из-за непоправимой работы времени.
То, что я могла делать как художница, мне очень помогало и в этом случае. Я создала большую серию портретов – всех, кто был причастен к Русским Сезонам. Дягилев, хореографы и танцовщики, художники и композиторы, музыканты, костюмеры и даже замечательнейший режиссер-постановщик – все они вошли в мою большую портретную серию. И достаточно взглянуть на каждое отдельное лицо, чтобы почувствовать и это время, и эту личность, и эту атмосферу самих Русских Сезонов.
Письмо пятое

Временами мне казалось, что я живу в каком-то особом измерении.
Люди, которые окружали меня, были причастны к искусству, создавали его, вкладывали в него свое сердце.
Я думала, что эта моя жизнь – некое бесконечное путешествие в прекрасное, которому никогда не будет конца. Я часто приходила на набережную Сены со своими друзьями. Тихие воды ее неслись передо мной. Окружающая зелень радовала глаз. Мои друзья – цирковые артисты – то исчезали из Франции, то снова возвращались в Париж. Мне было очень хорошо с ними. Я дружила с ними с детства. Мы могли часами вспоминать прошедшие дни и годы, путешествуя по набережной Сены.
Они помнили меня еще ребенком. И говорили мне, что именно тогда начались мои цирковые триумфы, начала скла-дываться моя артистическая карьера. Было много смеха и разговоров о разных случаях цирковой жизни. А я с большой радостью вспоминала наши скитания по петербургским дворам с цирковыми акробатами, с обезьянкой и билетиками счастья.
Друзья расспрашивали меня о моей театральной жизни в Париже. И я рассказывала им о своей жизни и работе в пере-насыщенной трудами и событиями атмосфере Русских Сезо-нов.
Отправляясь путешествовать со своими цирковыми друзьями по набережной, я брала свои художнические принадлежности.
В результате я написала целую серию работ, посвящен-ную моим цирковым друзьям.
Цирк всегда казался мне особенной философией жизни. Люди, которые принадлежат цирку, – это люди с особенной судьбой. В их жизни и работе много труда, риска, много триумфов, но много и печального, грустного, что опять-таки обусловлено самой атмосферой цирка и его особенностями.
Цирковые люди – это люди, которые всегда в пути. Пере-мена мест – нормальное состояние их жизни. Великими путе-шественниками они становятся хотя бы в силу характера самой цирковой жизни. Им присуща какая-то своя особенная красота, внутреннее содержание. В своей обычной жизни они часто полны глубокой задумчивости. И в то же время в их облике есть то, что их постоянно роднит, связывает. Привычка к большим путешествиям делает этих людей большими философами. Мне всегда нравилось их рисовать.

Письмо шестое

Я старалась помогать артистам Русских Сезонов во всем, что требовало участия, помощи и поддержки.
Мне это делать было легко, потому что я со всеми была очень хорошо знакома. Меня все знали и любили. Моя роль в Русских Сезонах была ролью Золушки. Могу сказать, что это была прекрасная роль. Я знала, что часто и даже очень часто все это предприятие находится на грани полного банкротства. Широкой же публике были известны только триумфы.
Павлова, Кшесинская, Карсавина, Спесивцева, Нижинский – этот ряд можно было бы продолжить, но достаточно и этих имен. Все они золотыми буквами вписаны в историю культуры России. Но…
Однажды я узнала, что возникла необходимость в срочной материальной помощи балету Дягилева. И я сразу же передала необходимые материальные средства через наших общих знакомых. Они поступили анонимно, но были совершенно правильно употреблены и распределены. Впрочем, очень скоро все догадались об источнике этой помощи.
Моя работа как успешной художницы в Париже позволяла мне постоянно помогать очень многим людям. Я всегда и во всем старалась помогать балету Дягилева.
В то время о Русских Сезонах в Европе очень много говорили. Говорили много и об Анне Павловой. Существовала идея воплощения образов и героинь Русских Сезонов в театре и кино. И мне вспоминается такой случай. В связи со всемирной популярностью Павловой, ее огромной мировой славой решили поставить фильм о ней, но не документальный, а художественный. Меня приглашали на кинопробы по общей рекомендации моих друзей из мира искусства. В этих пробах были заняты разные артистки. По-моему, ничего из этой затеи не вышло.
Анна Павлова была настолько велика и уникальна, что для исполнения ее роли, вероятно, вообще невозможно было найти подходящую актрису.
Но тем не менее я участвовала в одной из кинопроб. Помню съемочный павильон, каких-то людей из съемочной группы. Я вышла на сцену в роли Павловой. Во время ее тан-цевального номера. Была абсолютная тишина, потом в этой тишине раздался какой-то странный звук. Как будто кто-то упал.
Это упал в обморок от пережитого волнения и потрясения супруг Анны Павловой Виктор Дандре, специально приехавший на кинопробу, чтобы посмотреть, кого они тут решили снимать в роли великой балерины. Очевидно, мой выход в роли Павловой на кинопробах стал полной неожиданностью для всех. Между тем я готовилась к этой роли очень серьезно. И мне здесь помогало не только мое знание балетных спектаклей Русских Сезонов, не только мои личные впечатления от непередаваемого искусства великой Анны Павловой. И даже не только моя балетная школа.
Эффект, производимый на зрителей в таких разных видах и атмосферах искусства, как балет, театр, кино и цирк, является все-таки очень различным.
Но я хочу подчеркнуть особенно такое понятие, как эф-фект циркового представления. В чем-то природа кино и цирка очень подобна. И там и там произведенный эффект очень важен, на нем держится все.
Я только на несколько секунд вышла к зрителям в роли Анны Павловой. И моя задача была произвести не просто эффект, а произвести максимальный, огромный, потрясаю-щий и фантастический эффект. И реакция Виктора Дандре стала лучшей наградой для меня.
Я жалею, что фильм не был поставлен, но с огромной благодарностью оцениваю свою скромную роль в этом инте-ресном замысле.
После этого мне не раз доводилось сниматься в кино; это были роли, связанные, преимущественно, с миром искусства. Роли интересные, я вспоминаю о них с большой радостью. И все-таки главным в моей жизни оставались цирк, балет и живопись.

;

Часть IV

Мир Сони / Музей Сони

Письмо первое

Домик с окнами в море.
Солнечная сторона.
Комната, где всегда-всегда-всегда удивительно тихо и всегда удивительно светло.
Очень люблю эту комнату.
Только одна картина на стене. Женщина смотрит в окно. Эта женщина – я. Это моя картина. Это мой мир.
Здесь я живу, пишу картины, встречаюсь с друзьями.
Повторяю, это мой мир.
Мой мир – это мир искусства.
Разве этого мало?
Я нашла его не сразу.

Письмо второе

После ухода Дягилева и Павловой мой мир опустел. Он почти исчез. Мне было очень трудно пережить эти потери одну за другой. Меня не покидало чувство, что это знак ухода всех нас, всей нашей среды, всей нашей работы, всех наших трудов. Я долго не могла успокоиться ни на одной положительной мысли. Я уехала на юг, к морю, и стала жить в доме в испанском стиле с внутренним двориком и садом. Это очень уютное жилище. Оно как-то удивительно успокаивает, освобождает мысли. Я взяла с собой в дорогу какие-то наугад взятые из моего и маминого архивов вещи, рисунки, письма, дневники, афиши. Мне это должно было помочь собраться с мыслями. После Дягилева и Павловой мне стало казаться, что тот мир, к которому я привыкла, к которому привыкли мы все, – окончательно разрушился и ушел.
Мне казалось невероятным, непостижимым, особенно потрясающим то, что эти два ухода были так тесно связаны по времени.
Я была в страшной тоске. Все валилось из рук, ничто не клеилось. Перед отъездом из Парижа я встретилась с Пикассо. Со временем мы превратились в какое-то братство, мы все – участники Русских Сезонов. Дело, которым мы жили так долго, может быть, годами, даже десятилетиями, – это дело внезапно остановилось, и мне вспомнились в этой связи прочитанные намного позже слова из бунинского романа «Жизнь Арсеньева». Ведь и Русские Сезоны исчезли неожиданно, внезапно, вдруг, «в такой волшебно краткий срок»!
Пикассо увидел меня и сразу все понял.
– Мне это знакомо. Надо больше работать. Это прогоняет тоску.
С этим напутствием я и уехала на юг.
Первые дни я проводила в полном бездействии. Пыталась читать, но как-то не читалось. А ведь я привезла с собой в испанский домик пушкинскую полку моих любимых книг. Я пыталась ходить на пляж, но там было неуютно и холодно… Я снова возвращалась домой.

Письмо третье

Я очень много думала, размышляла все эти дни над тем, как проходит и как уходит мое время, наше время, время вообще. Как оно уносит всех, вся и все. Мне часто вспоминались державинские строки из его последнего стихотворения:

Река времен в своем теченье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

С такими мыслями можно далеко уйти. Я их боюсь. Хоро-шо сказал однажды Чехов, что мысли о вечности нормальны для людей в библейском возрасте, но не для людей молодых и начинающих жить. И, однако, эти мысли временами приходят.
Что еще сказать?
Мой мир. Я нашла его не сразу. Вспоминая это тяжелое время, я постоянно думала об этом. И поэтому нашла.
Во внутреннем дворике у меня птицы, фонтан и цветы.
Так было в детстве, у мамы.
Ко мне приезжают друзья. Я дружу с театральным, музейным и литературным Парижем. И не только с художниками и артистами.
Я дружу с теми, кого любила всегда. Я люблю хороших людей.
Недавно у меня в гостях побывали Кокто, Пикассо и Серж Лифарь.
Мы прекрасно провели время. Занимались подводной охотой. Смотрели мою коллекцию морских чудес.
Я подарила Пабло маленькую амфору. Он был в восторге. Он сейчас очень увлечен керамикой и экзотической скульптурой.

;
Письмо четвертое

Хочу рассказать о моих картинах. С чего все это начина-лось? Все говорят о картинах Сони, но что такое картины Сони для меня? Меня всегда интересовали люди и образы.
Представьте себе, картина начинается для меня с некоей внутренней картинки. То есть все мои картины имеют свою историю.
Я встречаюсь с какими-то хорошими людьми. Повторяю, я вообще очень люблю хороших людей.
Люди что-то рассказывают о себе. Я слушаю, смотрю, думаю о чем-то своем. Делаю наброски. И вот приходит картинка. Я ищу какие-то образы, подобия, ассоциации. И начинается работа над портретом.
Когда я нахожу этот образ, портрет готов.
Я пишу их на фоне окна в море. На фоне солнечной сто-роны. Я пишу портреты хороших людей. В этих портретах можно найти солнце, море и образ.
Можно сказать, что эти портреты помогают им жить. Я не раз замечала, что после портретирования люди чувствуют себя намного лучше. У них меняется взгляд, меняется выражение лица, вообще меняется взгляд на вещи, на многое. Я вижу это по выражению их лиц.
Меня часто спрашивают, когда и как я все успеваю.
Люди охотно приезжают ко мне. Почти все они побывали в Музее Сони в Париже. Им нравится мое творчество, мне нравится писать их портреты. Я очень занята. Но я это делаю для людей.
Меня часто спрашивают: что происходит с людьми на моих портретах? Я отвечаю: «Вы же видите, все очень просто, люди приезжают ко мне и как бы переезжают на время в мою комнату с окнами в море на солнечной стороне, и они как бы меняются вместе со своими портретами. В них появляется намного больше моря, солнца, цвета».

Письмо пятое

Меня часто спрашивают, как возник Музей Сони.
Я уже говорила в других письмах, каким тяжелым для меня был период после Русских Сезонов, после Дягилева и после Павловой. Именно тогда я стала искать какой-то выход, какой-то путь из этой ностальгии – к самой себе, к жизни, к творчеству.
Именно тогда я нашла этот домик в испанском стиле на Средиземноморском побережье.
Я привезла сюда кое-что из театральных коллекций моей семьи, из своего собрания. Я села на маленький коврик в центре этой солнечной комнаты и стала веером раскладывать вокруг себя на полу то, что я привезла: афиши, фотографии, эскизы, программки, костюмы и декорации.
Я стала думать: конечно, было бы прекрасно, чтобы воз-ник Музей Русских Сезонов. Но главным для меня является все-таки мое личное творчество.
Русские Сезоны – это слишком узко. Красота вообще, Красота как таковая в искусстве – это слишком общо.
В центре всего этого замысла должна быть моя любовь – любовь к театру, любовь к балету, любовь к цирку, музыке, живописи. И я должна все вокруг себя выстраивать как историю моего творчества, как историю моей художественной жизни, моего участия в Русских Сезонах, моей жизни и работы как художницы. Здесь должна быть история моих впечатлений, неразрывно связанная с Парижем, с моим Парижем, с моими парижскими друзьями. И с моими картинами, конечно.
То есть в центре всей этой экспозиции должна быть все-таки я.
Я подумала, что такой личностный характер только прибавит притягательности и очарования всем событиям художественной жизни, свидетелем и участником которых я была и являюсь в глазах людей, неравнодушных к искусству.
Когда эта мысль окончательно оформилась, я пришла к выводу, что все мое художественное собрание, все мои картины и театральная коллекция по Русским Сезонам должны получить воплощение в виде Музея Сони.

Письмо шестое

Мои друзья живо откликнулись на идею создания Музея Сони. Только тогда я впервые узнала и почувствовала, какое огромное количество друзей в Париже и не только в Париже у меня есть.
Со своими друзьями я долго обсуждала идею, местонахождение Музея Сони. Наконец после многочисленных споров, мучительных поисков, переборов множества вариантов найдено было место для Музея Сони в центре художественной жизни Парижа, куда стекаются сотни и тысячи начинающих художников со всего мира и куда приходят ценители искусства.
Скажу сразу же, что я получила сотни, а быть может, и тысячи писем от свидетелей и участников Русских Сезонов со всего света. Каждый спешил поделиться чем-то драгоценным, родным, значительным. Присылали афиши, программки, фотографии, письма, воспоминания.
Особенно запомнилось одно письмо от женщины, которая двадцать лет была энтузиасткой Русских Сезонов. Она писала мне, что меньше всего надо превращать экспозицию, вообще музей, в сундук, плотно набитый всякими театральными материалами. Это должно быть свободное, легкое и светлое пространство, в котором постоянно должны жить чудесные образы красоты, окружавшей меня, созданные в том числе и мною, из которых и должен возникать мой неповторимый мир. Я очень долго думала над этими словами и пришла к выводу, что они наиболее точно передают то, о чем я мечтала.
Было очень много писем от русских людей за рубежом, которые мечтали бы увидеть здесь впечатления и воспоминания о великом русском искусстве, что действительно очень близко и дорого мне как художнице. И именно эти картины они очень хотели бы видеть в таком музее наряду с моей широкой панорамой дягилевских Русских Сезонов.
Я и мои друзья перебрали массу вариантов всего экспозиционного ряда. Дело в том, что Париж – это один из самых музейных городов мира, и в новом музее должна быть какая-то своя изюминка, привлекающая внимание людей.
Пусть это будет собрание картин, образов, фрагментов театральной жизни, выборочных элементов моей художественной биографии, – но чтобы все это воспринималось как единое художественное целое.
Я очень много думала над этими деталями, и в конце концов у меня создалась та экспозиция, которая известна сегодня всем в Париже и за его пределами.
Самой большой наградой для меня было мнение одного из участников и энтузиастов Русских Сезонов, который отдал этому великому делу всю свою жизнь. Он сказал, что теперь наконец-то мир получил институциональное представление о русском искусстве и о русской художественной жизни эпохи Русских Сезонов. И что все это органично выстроено и связано с моей жизнью и с моим творчеством.

;

Часть V

Зеркало Сони / Школа Сони

Письмо первое

Хрупкая трогательная маленькая девочка в балетной пачке на пуантах с голубем на ладони у входа в Музей Сони – это я в детстве. Мама создала эту скульптуру, когда я еще ходила в балетную школу.
Музей Сони – это еще и школа.
И вот ко мне пришли первые ученицы.
На самых первых занятиях я сказала, что мы будем танцевать всё, что могут и должны танцевать балерины, но прежде всего – у нас должно быть понятие о балете.
– Что такое балет? Балет – это Красота. Балет – это фи-лософия красоты. Балет – это идеальная красота. История русского балета знает разные эпохи красоты. Это балет Дидло, того самого, о котором говорит Пушкин в «Евгении Онегине». Это балет XIX века, второй его половины – «Лебединое озеро» Чайковского. Наконец, это балеты Русских Сезонов в Париже. И все это – выражение идеальной красоты.
Классический балет – это система идеальных эмблем и символов красоты. Их надо знать.
Нельзя говорить, что один балет лучше другого в смысле исторических эпох. Своя красота есть у Дидло. Но своей красотой отмечены и все балеты Русских Сезонов. Почему Маша Данилова, девочка, танцевавшая в русском балете на рубеже XVIII–XIX веков, хуже, чем Анна Павлова, которая пришла в русский балет сто лет спустя?
Что мы собираемся делать? Мы будем танцевать всю ретроспективную программу Русских Сезонов в Париже – от 1909 до 1929 годов.
Это много? Но так надо, чтобы великая традиция не по-гибла. Мы не будем никого приглашать, мы все сделаем сами. У нас есть свои хореографы, у нас будут и свои танцовщики, костюмеры, декораторы, художники, композиторы, музыканты. Мы будем танцевать историю русского балета – от Маши Даниловой до Анны Павловой. Я даже хочу, чтобы вы танцевали эти роли в одноименных балетах. Например, «Жизнь Анны Павловой». Разве это плохо? Разве это плохое название? И разве в нем нет беспредельного уважения к величайшей балерине? Разве здесь нет преклонения перед ней?

Письмо второе

Нам понадобится многое. Например, хорошо знать рус-скую культуру XVIII века, откуда идут истоки русского балета. Что это был за век и что это была за культура?
В позднейшие времена принято было довольно скептиче-ски оценивать эту эпоху. Частенько о русском театре, опере, балете XVIII века отзывались более чем скептически.
Смею вас разуверить: в XVIII веке в России было двести театров мирового класса, триста оркестров – такого же мирового класса – и сотни художественных собраний.
Например, русское искусство XVIII века осталось непре-взойденным идеалом живописного и скульптурного портрета.
А что мы знаем о русской литературе XVIII века? За ис-ключением трех-четырех имен – почти ничего. Да и тех мы рассматриваем лишь как предшественников Пушкина. Между тем это была величайшая проза, поэзия и драматургия. И великая русская литература XVIII века воспринимается с таким же благоговением, как трагедия Корнеля и Расина. Об этом следует помнить.
Из всех писателей XIX века только Тургенев вспоминает русскую поэзию XVIII века, все эти многостраничные поэмы, какими были «Телемахида», «Петриада», «Россиада». Но для него это не казусы и курьезы старинного стиля, а высочайшая поэзия.
Великий Дягилев начинал свою культурную деятельность с открытия русской живописи XVIII века. Он собирал эти сокровища по самым разным местам и представил их изумленному миру в качестве величайших достижений русского искусства.
XVIII век унес вместе с собой какую-то тайну. Русское ис-кусство начала XX века попыталось ее разгадать.

Письмо третье. (Ученица Сони о преподавании в балет¬ной школе)

Соня учила нас в балетной школе всему. Собственно, это была не просто балетная школа, это было нечто намного большее. Это был своего рода миниатюрный Смольный институт благородных девиц.
Только Соня обязательно прибавляла при этом, что все мы должны быть с утра до вечера трудолюбивыми Золушками и работать ежедневно не покладая рук. Не бояться никакой работы. В противном случае Добрая Фея не преподнесет нам своих драгоценных даров.
Вот этот Принцип Золушки соблюдался Соней неукосни-тельно. Она любила все делать своими руками и при этом го-ворить:
– Не будем ни о чем просить никаких мэтров. Сами все сделаем, я вас научу!
Мы, дети, увлеченно работали вместе с Соней, помогали ей создавать костюмы, декорации, сочинять балетные либретто, принимали участие в музыкальном оформлении балетных спектаклей.
Соня проводила с нами занятия по рисунку, по искусству костюма, по театрально-декорационному искусству.
Она всегда повторяла, что нет предела совершенству.
И если когда-то люди смогли создать Русские Сезоны в Париже, не следует думать, что нельзя повторить или даже улучшить этот результат.
Эта наша школа была настоящим цветником искусств. Мы приходили сюда, как на праздник. Никто из нас не оставался неуслышанным. Любое замечание, предложение, дополнение, поправка принимались и учитывались. И в результате балетные спектакли мы начали выпускать уже в первых классах балетной школы.
Соня при этом повторяла нам:
– Что такое русский балет? Русский балет – это вы. Что такое Русские Сезоны? Русские Сезоны – это вы. А разве этого мало?

Письмо четвертое. (Продолжение рассказа ученицы)

Соня всегда предлагала нам представлять индивидуаль-ную манеру танца великих русских балерин. Брала в руки «Евгения Онегина» Пушкина, читала строки о балете из первой главы и говорила:
– А теперь представьте мне это в балетном виде.
И мы спешили представить, воплотить эти строки в виде маленького импровизированного балетного спектакля.
– Элемент импровизации был вообще очень характерен для балетного творчества мамы, – рассказывала нам Соня о великой актрисе. – Она очень любила и ценила элемент им-провизации на театральной сцене, прекрасно знала итальян-скую традицию театра импровизации, итальянскую комическую оперу.
Соня умела рассказывать так, что у нас перед глазами сразу же вставали живые картины.
Мы могли импровизировать часами. Все эти находки и открытия потом становились заготовками для самых разных наших балетных спектаклей.
Нам очень нравилось представлять взрослых балетных артистов: Павлову, Нижинского, Кшесинскую, Спесивцеву, Машу Данилову, да и многих других.
Дети вообще любят представлять взрослых. Делают они это удивительно верно, точно, интересно, оригинально. Берут какие-то характерные черточки и доводят их до завершенного, яркого, впечатляющего образа. Это детское творчество по представлению взрослых обладает большой продуктивностью, если говорить об исследовании и представлении индивидуальной артистической манеры.
Соня особенно подчеркивала и выделяла необходимость, способность легко, непринужденно, просто и достоверно рассказывать об артистическом стиле, о творческой манере тех или других балерин.
И постоянно прибавляла к этому такие слова:
– А вы сами как бы это сделали?

Письмо пятое. (Наши путешествия)

Для нас были очень важными вместе с Соней путешествия по Версалю. Соня обращала наше внимание на сочетание пейзажа, архитектуры, интерьера и перспективы. Она говорила:
– Вы должны проникнуться этим духом. Тогда вам будет легче многое понять, представить и станцевать.
На всю жизнь нам запомнились прекрасные дни, прове-денные вместе с Соней в Венеции. Это было такое образова-тельное путешествие с целью познакомить нас с величайшей художественной и театральной традицией Европы. Соня говорила:
– Обратите внимание на такую особенность Венеции. Она напоминает огромную театральную сцену со множеством укромных уголков, таинственных переулков и тупиков. Со множеством тайн и загадок. Эта театральная сцена насыщена необычайной атмосферой театральности.
Для балетного артиста очень важно много путешествовать по Венеции. Это воспитывает воображение, глаз, вкус, чувство прекрасного. Воспитывает перспективу театрального поведения и самочувствия.
И очень важной для балерины Соня считала атмосферу Венецианского карнавала. Все эти маски, костюмы, парики, ботинки в духе XVIII века, шпаги, роскошные платья и камзолы…
Это та атмосфера, которую совершенно необходимо было увидеть и запомнить.
Мы были под огромным впечатлением города, его беско-нечных каналов, мостов, улиц, величественных зданий, площадей и еще под впечатлением в каждой точке этого города находящейся тайны, загадки. Искрометной, необычайно интригующей, фантастически привлекательной, заставляющей непрерывно спешить вслед за ней куда-то.
Мы очень полюбили Венецию.

Письмо шестое. (Как я была великим балетмейстером)

– Сегодня вы все будете великими балетмейстерами, – сказала Соня, придя однажды на занятие.
– Скажите мне, как бы поставили балетный спектакль по сказке «Золушка» такие великие балетмейстеры, как Дидло и Мариус Петипа. А потом расскажите и покажите, как поставили бы этот балетный спектакль великие балетмейстеры Русских Сезонов. Вы знаете их: Фокин, Нижинский, Мясин, Лифарь.
Мы заспорили, закричали, бросились предлагать свои примеры, варианты, как бы мы видели такие спектакли. Рождалось огромное количество предложений. И каждое из них казалось самым удачным. Каждый видел свой образ спектакля и предлагал прежде всего что-то свое.
– Прекрасно, – сказала Соня. – Но вы должны выделить, определить что-то главное в балетном спектакле. Главное – это Золушка. Вот как бы ее могли увидеть Дидло и Петипа? Сначала я скажу несколько слов о Дидло. Дидло был гений. Он создал русский балет, он создал всех, он создал все, он создал вся. Дидло создал Данилову и Истомину. Помните превосходные воздушные строки о балете из первой главы «Евгения Онегина»? Так вот, это все Дидло. Поэтому как бы вы прежде всего увидели Золушку по Дидло?
Опять был шум, спор, хаос, но хороший, интересный и творческий. Было видно, что все заинтересованы, и у каждого сложился какой-то свой образ балетного спектакля.
– Сначала пусть кто-нибудь один, – сказала Соня.
Я вызвалась первой и стала показывать Золушку в танце. Легкий, воздушный, необыкновенно вдохновенный образ.
– Хорошо, – сказала Соня. – А что бы прибавил к этому образу Петипа?
– Он бы усложнил его, – предположила я. – Сделал бы более обстоятельным, подробным. Углубил психологическую характеристику. Ну как-то вот так…
И я стала двигаться, показывая душевное смятение Зо-лушки, ее задумчивость, ее трогательную серьезность и горе ее судьбы.
– Вот! Именно это я и хотела увидеть! А как бы увидели Золушку балетмейстеры Русских Сезонов? Пожалуйста, – она обратилась ко мне, – мы все с удовольствием послушаем и посмотрим.
– Как бы это сделал Фокин… – задумалась я. – Фокин, вероятно, дал бы такую медленную схему движения ее души… Это была бы какая-то длительная задумчивость о своей жизни. Но плавно и убедительно, с некоторой остротой жеста, когда мысли не утяжеляют, а усиливают движение.
– Прекрасно, – сказала Соня. – А другие? Что прибавили бы они?
Я продолжала:
– Не буду как-то отдельно представлять Золушку у каждого из балетмейстеров после Фокина, но мне кажется, что Фокин все-таки ближе к классике. А другие больше тяготели к пластической выразительности, к остроте авангарда, к находкам, близким природе театра марионеток…
Соня посмотрела выступления других учениц, а затем сказала:
– Мне очень понравились ваши мысли, вы настоящие ба-летмейстеры, и это вам очень пригодится на сцене. Это пригодится каждой балерине. Но чтобы предлагать что-то свое, надо хорошо знать старые традиции.
И Соня стала вместе с нами разбирать сорок балетов Дидло и шестьдесят балетов Мариуса Петипа.
Чтобы закончить тему, Соня предложила нам представить все балетные спектакли Русских Сезонов.
– Это будет вашей лучшей подготовкой, – сказала она.





;

Часть VI

Мудрость Сони / Театр Сони
(из переписки ее учениц)

Письмо первое

СПАСАТЬ БЕДНЫХ И СПАСАТЬ КРАСОТУ, СПА¬САТЬ ЦИВИЛИЗАЦИЮ И КУЛЬТУРУ, БОЛЕТЬ ДУШОЙ ЗА ВСЕХ – в этом была главная мудрость семьи Сони, сколько я себя пом-ню. И это всегда было одной из лучших русских традиций.
Цари занимались благотворительностью.
Пушкин меньше двадцати пяти рублей бедным не пода-вал.
Бунин за минуту раздал свою Нобелевскую премию бед-ным.
Тургенев без счета помогал нуждающимся.
Чехов занимался благотворительностью всю жизнь.
Соня никогда и никому не рассказывала о своей благотворительной деятельности. Она просто всегда помогала тем, кто в этом нуждался, – без объявления. Нам, ученикам, она всегда говорила о необхо¬димости находиться в центре круга своих талантов и возможностей.
 – Поймите, что Бог дает очень много талантов каждому. Не останавливайтесь на чем-то одном, вкладывайте свои силы во многих направлениях. Я убеждена, что настоящий артист может много добиться и в области театра, и в области высокой моды, и в области живописи, и в области музейной и выставочной деятельности. Я уже не говорю о преподавательском труде, если артисту есть с кем поделиться своим опытом. Все это всегда должно быть при вас и всегда с вами.
– Надо уметь находить себя во всем и везде. Я уже говорила вам, что мой мир – это мир искусства. Разве этого мало? Но мир искусства необъятен. Я же считаю, что работать нужно во многих сферах сразу, тогда вы будете застрахованы от многих случайностей. Встречаясь со мной, журналисты задают разные вопросы. Больше всего любят спрашивать, сколько мне лет и так ли я богата, как английская королевская семья.
На первый вопрос я всегда отвечаю так: не знаю.
На второй – что я богата больше, потому что у меня больше свободного времени.

* * *
Три главных принципа в жизни Сони:
1. Всегда спасать все таланты в людях.
2. Всегда помогать продвижению всех талантливых людей во всех направлениях.
3. Всегда спасать все времена искусства, все его эпохи.
Письмо второе

Соня часто приводила нам в пример постановку Гамлета у Гордона Крэга. Там было что-то невообразимо авангардист-ское, и многие актеры страшно терялись. Как это надо играть и зачем это надо играть именно так?
– А вы знаете, – говорила Соня. – Можно играть и так. Это интересно.
Я хочу рассказать только о некоторых моментах театральной деятельности Сони, потому что следила за ней с самого детства. Соня всегда говорила, что на театральной сцене очень интересна античность, а в античности самое важное – это миф.
– Играйте мифы, – говорила Соня. – Это бесконечное ко-личество сюжетов, это огромный репертуар. Никто абсолютно не знает, где они начинаются и где завершаются.
И они всегда очень интересны. Возьмите «Ипполита и Федру», «Орфея и Эвридику», «Пигмалиона и Галатею», «Амура и Психею», да весь мифологический репертуар в целом необычайно интересен. Вот уж неисчерпаемый источник для балетных спектаклей!
Если говорить о средневековых сюжетах, то здесь лучше всего брать легенды. Или вечные образы. Что, в сущности, почти одно и то же. «Тристан и Изольда», «Король Артур», «Гамлет», «Фауст», «Дон Кихот». Или западноевропейский эпос. Это бесконечность.
Из европейского Возрождения Соня очень высоко оцени-вала испанцев: Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Аларкона, Кальдерона.
– Все это можно станцевать, – говорила она.
Французский классицизм ее восхищал. Корнель, Расин; при этом она всегда вспоминала Шарля Перро, человека той же эпохи. И говорила, что он лучше всех. И что все его сказки можно и нужно танцевать.

Письмо третье

Особое значение Соня придает Андерсену.
– Бог с ней, со всей мировой литературой, но Андерсена я не отдам. Что надо танцевать из Андерсена? Как что? Всё! Все сто пятьдесят шесть сказок надо танцевать!
На ее занятиях проходили тщательнейшие разборы всех этих ста пятидесяти шести сказок Андерсена. Она обожает «Пастушку и Трубочиста», «Стойкого оловянного солдатика», «Дюймовочку», «Снежную Королеву» и «Диких лебедей», «Огниво», да и буквально все остальное.
Очень любит Гофмана и Гауфа, братьев Гримм. И говорит с совершенно потерянным видом:
– Ведь это же тоже всё надо танцевать, представляете?
Когда ее спрашивают, куда пошли бы Русские Сезоны, если бы они продолжались, она решительно отвечает:
– В сторону сказки, по направлению к сказке.
Она предлагает всем нам рисовать свои любимые образы, особенно те, над которыми мы работаем для театра.
Получаются целые дневники, альбомы, заметки.
– Это все бесценно, – говорит Соня. – Все это так и должно быть.
И мы стараемся накопить как можно больше впечатлений. Чтобы потом их все выразить в образе.
Иногда Соню охватывает задумчивость. Она говорит:
– Я думаю сразу о нескольких замыслах. Нет, надо думать над тем, над чем ты сейчас работаешь.
И сразу же предлагает нам свой вариант балерины из «Стойкого оловянного солдатика».
– Вы знаете, как она на него смотрит? – неожиданно спрашивает нас Соня.
– Кто? – растерянно, испуганно и встревоженно спрашиваем мы.
– Ну как кто? – говорит Соня. – Как смотрит балерина на стойкого оловянного солдатика?
Мы удивляемся:
– А как?
– Вот так, – говорит Соня.
И сразу же раздается взрыв хохота вокруг нее.

Письмо четвертое

Какая-то женщина в рабочем халате, в фуфайке и грубых рабочих штанах со шваброй и ведром в руках остановилась между рядами кресел в театральном зале. Образ завершали несусветная старая, мятая и выцветшая на солнце шляпа не-определенного цвета и не по размеру большие старые стоп-танные рабочие башмаки.
Что же касается самого человека в этом одеянии, то он был как бы бесконечно погружен в свои мысли и чувства и ка-зался абсолютно безучастным ко всему окружающему, кроме сцены, причем эта абсолютная философская безучастность и самоуглубленность была подобна героям и атмосфере картин Голубого Периода Пабло Пикассо.
Она смотрела на сцену и, казалось, ничего и никого не замечала вокруг. Глаза ее были полны слез; она плакала так, как только дети плачут в детстве. Она плакала беззвучно. И по лицу ее текли слезы. Все ее внимание было привлечено к сцене, где дети играли «Золушку».
– Кто это пугало с ведром? – громко спросил развязный и высокомерный тип, должно быть, из прессы.
– Это Соня, – тихо ответил сидевший в последних рядах Лифарь, не глядя на журналиста, всецело поглощенный сценическим действием.
И тут журналист с колоссальным и потрясающим изум-лением воззрился на Соню. Она не обратила никакого внима-ния на этот взгляд. Она продолжала глядеть на сцену, не выпуская из рук ведро и швабру. И нельзя было понять, следит ли она за тем, что происходит на сцене, или думает о чем-то своем.
P.S. Нет, я тебе не все рассказала про Соню Русских Се-зонов. Я хочу рассказать тебе Историю Любви Сони. Послушай эту историю.

Письмо пятое. История любви Сони, или Возрождаю-щийся Лебедь. (Рассказ со слов Сони)

Весна 1921 года в Париже была очень ветреной. Дул сильный ветер, и она попыталась закрепить лист на мольберте. Но ветер вырвал лист из ее рук, и он полетел. Молодой человек, Художник, который стоял у своего мольберта рядом, хотел ей помочь и бросился ловить лист в воздухе. Но ему не удалось поймать лист. Неловко двигаясь, он уронил на землю сначала свой мольберт, потом на землю упал ее мольберт. И наконец они вместе оказались на парижской земле.
Он моментально поднялся, помог ей подняться и отрях-нуться. Куда-то вдруг исчез и моментально вернулся с букетиком фиалок в руках – для нее. Просил прощения за свое неловкое поведение.
Они стали знакомиться. Он представился ей. Молодой художник на Монмартре давно обратил внимание на потрясающе интересную манеру письма Сони. Ему хотелось как-то даже поучиться у нее. Но у него не хватало духа подойти. И в общем так бы и продолжалось, если бы не этот случай с листом. Он говорил быстро, отрывисто, был очень взволнован. Она же смотрела на него во все глаза – на его фигуру, жестикуляцию. Был он очень подвижен, изящен и элегантен при очень высоком росте.
Это был юноша высокого роста с вдохновенным лицом поэта, с шапкой светлых волос на голове. «Боже, какой высокий, изящный и трогательный! Как похож он на молодого Андерсена!» – сразу подумала Соня при первой встрече с ним. Он стал торопливо и сбивчиво рассказывать о себе. Его зовут… Он из России… Он просит извинить себя за то, что доставляет ей беспокойство. В России его называли Великий князь Александр Михайлович. Он был внучатым племянником Александра III. Ему стало так неловко при этом, что он даже не мог продолжать.
Он продолжил свою взволнованную и сбивчивую речь:
– Вы себе не представляете, какая там сложная иерархия старших и младших в семье. И не подумайте, ради Бога, что я на что-то там когда-то претендовал. Я тут вообще никто. (Он часто повторял эти слова, когда речь шла о том, что было за пределами искусства. Но Соня ему часто возражала: «Никто – одно из любимых имен Одиссея. Именно оно помогло ему избежать катастрофических ударов судьбы».) Я мальчик в последнем ряду, понимаете? Знаете, есть такие большие фотографии одноклассников. В первом ряду там, как правило, директор гимназии, учителя, лучшие ученики. А в последнем ряду совершенно другие люди, которые никогда не претендуют на первые роли. Я называю таких людей и самого себя «мальчиком в последнем ряду». Кстати, здесь в Париже меня зовут Саша Мишель. Я думаю, что так будет лучше по-французски.
Что я могу сказать о себе? С детства я очень любил искусство, театр, балет, живопись. Втайне мечтал о балете. Неудачно упал с лошади подростком, подвернул ногу, что-то там повредил и был признан негодным к воинской службе.
Несмотря на эту травму, ходил он как-то очень быстро, появлялся внезапно, словно из-под земли, и так же внезапно исчезал, как бы растворяясь в воздухе. В Париж приехал из Одессы в 1920-м году. И сразу же стал интересоваться художественной жизнью Парижа. Теми сами знаменитыми Русскими Сезонами, познакомиться с которыми мечтал еще ребенком. В Париже ему как раз представилась такая возможность. Никто не заметил, когда на Монмартре появился молодой художник. Он был очень одинок. Ни с кем из русских в Париже он не сближался.
– Во-первых, надо было как-то зарабатывать себе на хлеб и где-то жить. Вы не подумайте, пожалуйста, что я какой-то богач. У меня и раньше-то не было никаких особенных денег, а во время приезда сюда у меня вообще ничего не осталось. Если честно сказать, у меня не осталось никакого фамильного наследства, кроме крошечной ванночки, в которой меня купали в детстве. Вот ее я и привез с собой. Она была настолько банальной и неинтересной, что счастливо пережила путешествие из Одессы в Париж.
С первого дня я работал тапером в кинотеатре. В Париже я заинтересовался кинематографом. И в первый же день пришел сюда, в кинотеатр. Женщина-кассир внимательно расспросила меня, кто я и откуда, и сразу же предложила мне снимать угол в ее парижской квартирке на Монмартре. В долг («Потом отдадите!»). Спросила меня, могу ли я замещать ее в кассе. Я охотно согласился.
– А что вы еще можете делать? – спросила меня пожилая женщина.
– Я умею довольно хорошо играть на фортепиано.
– Так будьте тапером в нашем кинотеатре! У нас как раз некому озвучивать сеансы. (Речь шла о немом кино.) Вам придется часто и много играть, но ведь это еще и заработок.
А потом эта женщина познакомила меня со своей подру-гой, которая работала кассиром на Русских Сезонах. Я часто замещал и ее. Видел всех артистов, видел все представления, когда выдавалась такая возможность.
– Часто видел и вас там, – сказал он, обращаясь к Соне.
Увидев мои рисунки в своей комнате (я пытался в них пе-редать свое ощущение Парижа, свои впечатления от города и Русских Сезонов), моя квартирная хозяйка в ближайшее время привела меня на Монмартр, уже с мольбертом, бумагой и красками. Так я оказался рядом с вами здесь.
Соне молодой человек сразу показался очень интересным и симпатичным. Его работы она нашла очень талантливыми, самобытными, творческими.
– Странно, – удивился он, – а меня здесь до вас все ругали. Говорили, что у меня какая-то журавлиная походка и я полный бездарь. Я и сам почти привык так смотреть на себя. Сегодня пришел сюда как бы в последний раз, попрощаться с Монмартром.
– Ни в коем случае, – сказала Соня. – Что за комплексы? У вас отличный стиль, глаз, манера, рисунок. Вы прекрасно схватываете натуру и передаете ее по-своему.
Соня помогла ему собрать работы и в ближайшее время представить их на одной парижской выставке молодых худож-ников. К нему стали постепенно подходить маршаны.
Он говорил ей не раз:
– Даже не знаю, как вас отблагодарить за внимание ко мне.
– Не надо меня благодарить, – серьезно и спокойно сказала Соня. – Ваш предок спас нашу семью когда-то. Я просто возвращаю долг. Теперь наступил мой черед помогать вам.

Однажды он писал картины на Монмартре. Иногда Соня, отрываясь от мольберта, смотрела на него нежно и ласково. Внезапно он бросил на нее изумленный взгляд, выронил кисти, закрыл лицо руками, расплакался. И признался ей в любви. Она с удивлением посмотрела на него. Он был очень смешной и хороший. И она тоже призналась ему в любви, потому что полюбила его с первого взгляда.
Пошел дождь. Едва успев собрать кисти и краски, они спрятались от дождя в ближайшем парижском кафе. И несколько часов провели за чашкой кофе с пирожными.
С этого дня они были вместе.
Они совершили сказочное свадебное путешествие. Сна-чала в ее любимую Венецию, к Карло Гоцци, потом к его любимому Андерсену в Копенгаген.
Она рассказывала ему о Венеции, они посетили все ее любимые улочки, дома, дворцы, мосты и каналы. Он водил ее по Андерсеновским уголкам Копенгагена. Они вместе вспоми-нали четыре тома Андерсена в детской ванночке и долго смеялись. А потом он сказал:
– Заглянем к той, при которой вышли эти четыре тома. Кто знает, не будь ее, были бы они?
И они провели вечер при свечах и звуках рояля в королевском дворце в Копенгагене у Марии Федоровны, знавшей его с младенческих лет. Она и подарила ему и эту ванночку, и этого Андерсена.

;
Письмо шестое

Вдруг им стало интересно писать портреты друг друга. Они получались очень удачными, резкими, выразительными.
Впоследствии он стал известным кинорежиссером. В его психологических кинодрамах Соня играла судьбу своего поко-ления.
Ее возлюбленный, первые встречи, а затем и вся жизнь с ним, словно вдохновение, полет, – вот о чем она неизменно любила вспоминать, думать, говорить.
– Очень скоро мы поняли, что не можем жить друг без друга. Я ему сказала:
– Вы – Принц. А деньги не имеют никакого значения.
Мы часто делились с ним впечатлениями о Русских Сезонах. Вспоминали Анну Павлову, ее необыкновенные триумфы. Она была необыкновенно хороша в «Умирающем лебеде». Но эта роль имела трагический колорит. И мне часто казалось, что малейшее прикосновение к этой роли уносит что-то из жизни самой Павловой.
Я и сейчас помню, каким встретила его, своего Принца, в тот день. Очень неловкого, закомплексованного, неуверенного в себе. Это был самый настоящий Гадкий Утенок. Чьи-то недобрые слова о его творчестве едва не убили и это творчество, да и его самого. И я счастлива, что благодаря моим усилиям сложился совершенно другой сюжет его жизни. Который я лично определила бы словами как Возрождающийся Лебедь.
А самое большое счастье состоит в том, что мы с ним одна душа. И часто без слов прекрасно понимаем друг друга. И бывает, внезапно вспоминаем тот смешной эпизод весной 1921 года, так изменивший всю нашу жизнь.
С годами его сходство с молодым Андерсеном только усиливалось. Мне кажется, больше всего он похож на молодого Андерсена сегодня.
;

Часть VII

Континент Сони
(Письма потомка семьи русских эмигрантов Алёши
к дочери Сони – тоже Соне, написанные в 1969 году)

Письмо первое

Дорогая Соня!
Старинный трактат «О жительствовании в Антарктиде», написанный твоим замечательным предком и тщательно переписанный мной, украшает стены моей полярной хижины. Я сижу в своей красной антарктической палатке и пишу тебе это письмо.
Ты спрашиваешь меня, что чувствует человек, попавший в Антарктиду. Я думаю, что человек здесь испытывает те же самые чувства, которые он испытывал до Антарктиды.
Когда самолет, который прилетел сюда вместе со мной и оставил меня здесь, улетел, исчез в небе, я почувствовал себя совершенно одиноким. Но именно те обитатели Антарктиды, которых я здесь встретил, не дали превратиться этому одиночеству в одиночество отчаяния. По-моему, здесь человек как-то особенно остро чувствует себя отдельной личностью. Оставаться наедине с собой, заново передумывать весь мир прошлого и мир настоящего, – это очень сложная и полезная задача для человека. Здесь все располагает к глубокому размышлению о серьезных вещах: и природа, равной которой нигде нет на Земле, и небо, такое удивительное, что о нем не расскажешь, и даже погода, которая меняется на глазах.
По-моему здесь останавливается время в том понимании, к которому мы привыкли у себя дома. Оно здесь неимоверно растягивается. До бесконечности. Или сжимается до каких-то мгновенных озарений. Бывает по-разному.
Я никогда не думал о том, что попаду сюда. Собственно, я замещаю друга, который не смог приехать для исследований, и прислали меня. Сказали, что здесь нужен хороший художник, а ведь ты считаешь меня хорошим художником. Другой такой возможности мне бы никогда не представилось.
Я хочу передать тебе привет из Антарктиды вместе со всеми летающими и нелетающими птицами, живущими здесь. В их обществе я нахожусь круглосуточно. Я изучаю их, они изучают меня. По-моему, мы довольны друг другом. Я здесь еще никого не обидел и обижать не собираюсь.

Твой Христофор Колумб,
 открывающий Антарктиду заново
 для всего благодарного человечества.

Письмо второе

Дорогая Соня!
Весь день с утра до вечера, занимаясь своими обычными исследованиями обитателей Антарктиды, я задумывался над отдельными словами и строчками из трактата «О жительствовании в Антарктиде» из твоего фамильного архива.
Странно, как многое здесь совпадает и в общем, и в мелочах. Хотя автор, возможно, никогда и не был в Антарктиде. Кстати, в этом году, кажется, исполняется 150 лет со времени открытия континента Антарктида русскими мореплавателями Беллинсгаузеном и Лазаревым.
Если говорить о моем самочувствии, то оно прекрасное. Я оказался там, где мечтал оказаться все свое детство. Я тебе говорил уже, что вырос в Сиднее, в семье русских эмигрантов. Интересовался всем сразу и понемногу. Оставил за плечами в разных университетах мира кафедры словесности, живописи, искусствоведения, а также кафедры ботаники, энтомологии, орнитологии и ихтиологии.
В моей семье в Сиднее очень хотели, чтобы я прекрасно знал русский, знал и любил природу и, в силу верности семейной традиции, отдавал щедрую дань искусству во всех его разновидностях. В результате я очень люблю читать русскую литературу на русском, неплохо пишу портреты, пейзажи и натюрморты, хорошо знаю историю театра, увлекаюсь балетом и очень люблю в искусстве то, что любишь ты.
С громадным архивом моих тетушек на трех континентах по Русским Сезонам в Париже я тебя когда-нибудь познакомлю. Понимаешь, для меня это были не просто фотографии, костюмы, декорации. Меня с детства приучили воспринимать это как жизнь живых людей. И с тех пор я все это люблю и знаю как самое дорогое. Поэтому твои интересы давно были и стали моими интересами.
Как странно, а может быть, и естественно, что мы
любим одно и то же. Я уверен, что тебе понравилось бы в Ан-тарктиде. И ты бы очень полюбила местных обитателей (я го-ворю о пингвинах), и они бы тебя полюбили.
Но прежде всего я хочу крикнуть, чтобы ты это знала: я люблю тебя, Соня! Считаю дни до встречи с тобой.

Твой Джордж Ливингстон,
 оказавшийся случайно в Антарктиде
и находящий эту страну совершенно прекрасной.


Письмо третье

Дорогая Соня!
Я начинаю думать, что родился и вырос в Антарктиде. Мне даже начали сниться антарктические сны. А потом вдруг стали сниться мои русские родственники, живущие в Австралии, Европе и Америке. Они мне часто рассказывали о том, что Россия – это царство великих снегов.
Слушая их, я приходил к выводу, что в России самое главное – это снега, это снежные покровы. Причем это не просто снег, это всепоглощающий, пушистый, сверкающий, искрящийся, алмазный снег, которым покрыта вся эта загадочная страна.
Как я мечтал в детстве попасть в Россию и увидеть этот замечательный снег! Я даже хотел совершить путешествие в Россию в пятилетнем возрасте. К сожалению, у меня ничего не получилось. Взрослые очень смеялись и удивлялись. А на вопрос, почему я решил это сделать, я честно ответил: «Я хотел увидеть замечательный русский снег, о котором мне так много и так хорошо рассказывали».
Так вот, я оказался в самом большом и прекрасном царстве великолепного белого снега, о котором только может мечтать человек. Здесь все покрыто прекрасным снегом. Представь себе: и земля в снегу, и горы в снегу, и вода в снегу и даже небо тоже в снегу. И когда бывают антарктические метели, ты буквально видишь, что небо здесь полностью покрыто снегом, состоит из него. Оно его как бы привносит в самых огромных количествах на этот континент.
В детстве мне очень много читали и рассказывали о Йети – Снежном Человеке, о таком замечательном феномене природы.
Если бы ты меня только видела в моем полярном костюме – в моих солнцезащитных очках, в огромных ботинках, в гигантской куртке и шлеме! Ты бы сразу приняла меня за Снежного Человека!

Твой Роберт Фалькон Скотт,
который никогда не погибнет
и приветствует тебя из Антарктиды.

Письмо четвертое

Дорогая Соня!
Итак, не попав в Россию, я оказался среди русских снегов Южного Полюса. Здесь есть то главное, что постоянно напоминает мне Россию, с литературой которой я прекрасно знаком от Пушкина и Лермонтова до Чехова и Бунина.
Представь себе, что мой дядя Петя в Сиднее отдал мне в подарок первое издание «Темных аллей» Бунина в Париже и сказал мне, чтобы я читал эту книгу ежедневно. Он обернул ее в какую-то клеенчатую обложку, а переплет сделал сам. Получился очень красивый экземпляр. И вот эту книгу я постоянно читаю и перечитываю в Антарктиде.
Дядя Петя совершенно замечательный человек. Он живет в одиночестве в своей однокомнатной квартирке с двумя или тремя полочками русских книг и маленьким архивом. Он очень хороший и очень милый. Давай заберем его в Париж. Как тебе эта мысль?
Дядя Петя тоже прислал мне привет из Сиднея, и я с удо-вольствием передаю этот привет тебе, ведь дядя Петя узнал о тебе с моих слов и в последнюю минуту буквально сам упаковал в мой багаж свои драгоценные «Темные аллеи».


Твой Руал Амундсен,
который с удовольствием подарил бы свое открытие
Южного Полюса Роберту Фалькону Скотту, 
лишь бы не было печальных писем 
от великого Р. Ф. Скотта и его друзей.
 
Письмо пятое

Дорогая Соня!
Я люблю тебя, Соня!
Я люблю тебя, Соня!
Я люблю тебя, Соня!
Считаю дни до встречи с тобой. Считаю недели до встречи с тобой. Считаю минуты до встречи с тобой. Считаю секунды до встречи с тобой.
Я давно мечтал познакомиться со всеми сокровищами твоего архива по искусству. В разговорах со мной ты часто упоминала самых разных людей. Поразительно, что многие имена я слышал в детстве от моих тетушек по обе стороны Атлантики. Для них это было самое огромное событие их юности. Мне они тысячи раз повторяли одну и ту же фразу: «Кто не видел Русских Сезонов в Париже, тот не видел НИЧЕГО!»
Они воспринимали каждый спектакль как громадное событие в своей жизни и в жизни мирового искусства вообще. Их наполняла гордость за русское искусство, за Россию, которые смогли создать такую неповторимую и великую красоту.
Они сами учили меня всему, что должен уметь делать музыкант, художник, балетный артист, композитор, декоратор и костюмер. И ты знаешь, я все это умею довольно неплохо делать, потому что в детстве участвовал во множестве любительских спектаклей, которые разыгрывали вместе с нами, детьми, наши тетушки.
И все время тетушки жалели, что во всем мире нет
даже одного музея Русских Сезонов, и всегда прибавляли одну единственную фразу: «Ведь это ужасно! Не правда ли?»

Твой Васко да Гама,
страстно мечтавший попасть
в Антарктиду и исполнивший свою мечту.
Письмо шестое

Дорогая Соня!
Сегодня я очень много думал о тебе. Здесь все располагает к большой задумчивости. Эти снега, это небо, эти пингвины. Кажется, я прожил здесь тысячу лет. Я сроднился со всем этим и не мыслю себя вне этой обстановки. Мне кажется, я буду скучать о здешних местах, куда бы я ни переехал отсюда. Здесь удивительные горизонты. Нигде на Земле,
по-моему, больше таких нет. Это я знаю совершенно точно.
Представь себе: я, кажется, наизусть выучил все рассказы из «Темных аллей». Вот разбуди меня в три часа ночи, открой любую страницу и прочитай любую строчку, и я продолжу дальше любой рассказ до самого конца.
Здесь любые впечатления прошлой жизни становятся по-трясающе живыми, цветными и выразительными. Я бы отметил какую-то необыкновенную картинность здешних снов. Такое впечатление, что не сон смотришь, а внимательно рассматриваешь по фрагментам и деталям картины
Ру¬бен¬са, Рафаэля и Рембрандта. Я таких снов никогда рань-ше не видел.
Соня! Я только сейчас понял, как должен называться этот континент. Ведь это континент Размышления, Философии, то есть существует прямая связь между тобой и этим континентом. Ведь Соня – это София, Мудрость. И для меня отныне Антарктида – это Континент Сони. По-моему, Континент Сони – это даже лучше.
Здешние места и впечатления дали мне огромный мате-риал для живописи. Я привезу несколько альбомов, много ра-бочих тетрадей и дневников.
Соня! Я только что прослушал радиосообщение! Я вос-произвожу его дословно, как я это услышал: «В МУЗЕЕ СОНИ В ПАРИЖЕ ОТКРЫЛАСЬ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ВЫСТАВКА SONYA & ALYOSHA. ОНА СТАЛА БОЛЬШИМ СОБЫТИЕМ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПАРИЖА. САМ ВЕЛИКИЙ ПАБЛО ОТОЗВАЛСЯ О НЕЙ СОЧУВСТ¬ВЕННО, ЗАИНТЕ-РЕСОВАННО И ПОЗИТИВНО».
Неужели это действительно так, Соня???!!! Если это так, то УРА-а-а-а!!! Пари-и-и-и-ж  на-а-а-ш !!!
Я часто думаю о тебе: почему она так прекрасна?
И ответ приходит как-то сам собой. Потому что так угодно Господу Богу. И вспоминается бунинское, из рассказа «Бернар»: «Бог лю-бит, чтобы все было хорошо».
Считаю секунды до встречи с тобой!

Твой Фернандо Магеллан
(его действительно звали Фернандо?
Прости мне мое дремучее невежество.),
Баронет Южного Полюса,
Герцог Пингвинов и Кайр,
Король Хижины в Снегах.

P. S. Письмо от Сони

Здравствуй! Считай, что это письмо – ответ на все твои шесть писем.
С тех пор, как ты уехал, здесь так пусто и одиноко, что...
Я несколько раз перечитывала твои письма. Я читаю их постоянно. Я читаю твои письма и хочу в Антарктиду.
Я пересмотрела и перечитала все античные драмы. Передо мной прошли десятки, сотни и тысячи лиц.
Но сейчас я вижу только одно лицо. Твое.
Пожалуйста, где бы ты ни был и что бы ты сейчас ни де-лал, приезжай скорее!
ОДИССЕЙ!
ВОЗВРАЩАЙСЯ В ИТАКУ!
Тебя здесь ждут. Возвращайся скорее!


Часть VIII

Комментарии к «Соне…»

Роман представляет собой архив одной русской семьи, жизнь которой протекала в разные годы и в разных пространствах. Он собран из эпистолярных фрагментов и деталей жизни этой семьи. К нему также прилагается то, что представляло интерес с точки зрения этих людей для них лично, то, что они могли найти в разных источниках. Таким образом, этот роман представляет историю нескольких поколений семьи. Эти сведения получены нами от дочери Сони, тоже Сони, которая живет в Париже и продолжает заниматься искусством и благотворительностью сегодня.

;

Часть IX

Стихи из романа «Соня…»,
которые принадлежат Соне
 
    1

   Болезнь Достоевского

Болезнь Достоевского – болеть душой за всех:
Всех – от проспекта Невского до отдаленных вех…
Жалеть о тех, кто вроде бы от нас и далеко, –
Но денежку юродивый оценит высоко.

О зарубежье русское! Пути и города!
Высокого искусства высокая судьба.
Принять все беды мира и рассказать о них… –
Так пой, Труба и Лира, свободный русский стих!

     2

  Река Забвения

Течет Река Забвенья – Лета.
Ее не перейдет никто.
Сперва забудет путник это,
Потом забудет путник то.

Уйдя из вод реки бездонной,
Он будет в ней всегда дремать;
Он никого не будет помнить,
Он ничего не будет знать.


Все, что окружено годами,
С годами и уходит вдаль,
И остается вместе с нами
Одна бездонная печаль.

Но если перейти не можно –
Ее опасны воды ведь –
Прыжком Нижинского возможно
Ее соблазн преодолеть.

    3

  Балерина

Я – мысль великой балерины,
Ее мечта и красота.
Проходят прошлого картины,
Все в зале заняты места.

Эскиз костюмов, декораций
Изящен, прихотлив и строг,
Как мир таинственных вибраций,
Вибраций Духа между строк.

        4

  Золушка

Трудись, весь мир преображая,
Под властью бытовых химер.
Верь: только Лучшей подобает
Хрустальной туфельки размер.

;
 5

     Балет Дягилева

Он утысячерил, утроил
Весь мир Дидло и Петипа;
Он относительность присвоил
Балетным – о! – балетным па.

Чему равны его балеты,
Их бесконечно дивный ряд?
Равны восьмому чуду света,
Как Е равно ЭМ ЦЭ КВАДРАТ.

 6

      Русские Сезоны

Нет, не уйдут, не канут в Лету,
Как строки нежного письма,
Балеты, что в веках воспеты, –
Их Осень, их Зима, их Лето
И то, что есть на свете где-то
Непостижимая Весна.

      
2009