A-wind and rain and shine

Всё было как обычно — пробуждение ни свет ни заря, экстренное всплытие, инициирующееся холодным душем и завершаемое крепким кофе с кардамоном плюс 5 (пять) бутербродов с сыром, потом рюкзак — на плечо, спуск по лестнице в пустой двор, ключ — в замок зажигания, выход на такой же пустой ещё раноутренний МКАД, догрузка в Красногорске и вставание на Новую Ригу — всё было как обычно, за исключением времени года. Никогда подобное не проделывалось ещё в самую середину осени на фоне почти уже потерявших листву деревьев, заиндевевшей утренней травы и поразительно прозрачного воздуха, позволяющего смотреть далеко-далеко, пока не начинает казаться, что ещё немножко — и многое увидишь, приблизившись к пониманию того, как устроен мир, кто виноват, что делать, что вообще происходит, и где все — если оно, конечно, тебе нужно. Я, вот, например, никогда не мог окончательно выбрать между бодрящим восторгом понимания и тёплым неведением, которое многие искренне считают счастьем. Поэтому довольно редко случается, когда взгляд мой, несдерживаемый и неограждаемый ничем, устремляется вдаль, оказываясь, как было сейчас, в мире колоколен, телевышек, радиомачт и водонапорных башен, где всё, по словам Крайнова, принадлежит тебе, оставаясь при этом совершенно тебе неподвластным.
— Ты думаешь, что что-то нашёл, что у тебя что-то есть, но один-два хода — и ситуация резко меняется, — Крайнов ставит на клетчатую доску свою чечевичину, и я вижу, что все мои камни — всё, что я долго и упорно выстраивал — вот-вот будет потеряно, пропадёт, уйдя к нему в плен. Крайнов смотрит на меня и тихо смеётся, очень походя в эти моменты на главного злодея из корейского фильма «Олдбой» — главным образом потому, что до конца не понятно, доставляет ли этот выигрыш в го ему удовольствие или нет. Марианна Чевитная, всегда почему-то болеющая за меня, начинает усиленно думать, чтобы подсказать спасительный ход, но у неё, конечно, ничего не получается, и я, подёргавшись ещё немножко для порядка, с треском проигрываю. Марианна идёт заваривать чай, Крайнов улыбается, а у меня в памяти встают освещаемые оранжевым торшером шахматные фигуры, подкатывающий к горлу ком, детские слёзы, готовые вместе с рыданиями, хлынуть из глаз, и слова: «Учись проигрывать!» Что ж, приятно сознавать, что ты чему-то научился в этой жизни.
Но сейчас все партии были на время отложены. И хотя, несъеденные фигуры продолжали оставаться на местах, ожидая своего часа, а повёрнутые до времени рубашкой вверх, карты не были открыты или отправлены обратно в пухлую колоду, где им бы самое и место — мы — я и JC – неслись прочь из города и по мере удаления от него, всё меньше думали о том, что все ходы записаны. Ради этого, ведь, собственно, и уезжали, да и сам автомобиль для меня всегда больше был средством уехать откуда-то, нежели куда-нибудь приехать, что, согласитесь — разные вещи.
Сейчас знакомая дорога вела нас в не совсем знакомое место. Но Зубцов привычно сменял Шаховскую, Ржев так же привычно сменял Зубцов, затем дорога должна была испортиться — и она портилась, но — дорога, а не наше настроение — и вот наступала пора Селижарова. Проходило ещё какое-то время, и уже не за горами был Осташков. У сидящего на пассажирском сидении JC начинал потренькивать телефон, JC брал трубку и докладывал, где мы находимся. Наше перемещение — точнее наше приближение — отслеживали. Да, мы приближались. Вот уже пройден насквозь и Осташков — с его совершенно ужасными дорогами и памятником какому-то человеку на привокзальной площади, вот уже мы свернули с сугубо местного значения  шоссе, идущего вдоль озера, вот уже кончился асфальт на дороге, куда мы свернули — и мы попали в деревню, когда-то бывшую рыбацкой.
Плавно качаясь на волнах лесной грунтовки, наш гетц медленно проходил сперва между соснами, потом между домами, являвшимися, как правило, дачами. История деревни по большому счёту закончилась, и вокруг наблюдалась уже исключительно вторичная жизнь. Если тут кто и ловил рыбу, то чисто из удовольствия — да и не было здесь рыбы. Слева по борту выплыл довольно большой для деревни дом в колониальном стиле. Мне показалось, я узнал его, и мы остановились. Но адрес был не тот. Нет, нужно было ехать дальше. И мы поехали, и ехали так ещё некоторое время, пока не очутились в конце концов прямо на берегу озера, где перед нами оставалась лишь небольшая пристань, за которой начиналась вода. Ехать дальше было некуда. Мы вышли из машины и огляделись. Стоял свежий ясный октябрьский день, и наш гетц так же стоял, проделав сегодня четыре сотни километров — стоял на берегу озера, почти у самой воды. Похоже, мы приехали. Но я себе это представлял совсем по-другому. В конце концов была картинка, а то, что сейчас стояло передо мной, картинке той не соответствовало совершенно, а соответствовало тому, что безо всяких картинок обычно предстаёт взгляду во всякой сельской местности, и на чём взгляд не стремится задержаться нисколько. Обитый светлым т. н. «сайдингом» дом о двух или трёх этажах с застеклённой верандой, к которой вели несколько ступеней. Из-за него выглядывал ещё один, почти такой же. Недалеко, рядом с пирсом, высился маленький бутафорский маяк; небольшая приземистая изба, являвшаяся, по всей видимости, баней, находилась поодаль, а пространство между берегом и засайдингованными домами занималось плетнями с висящими на них дырявыми касками времён войны, малой садовой архитектурой, столами для пинг-понга, качелями и прочей дребеденью, какая бывает на дачах людей, в домах которых обычно обнаруживаются на стенах картинки a-la папирус с древнеегипетскими мотивами. И сейчас у меня мелькнула мысль, что, скорей всего то колониальное георгианское здание, показавшееся мне знакомым, мимо которого мы проехали, бывшее всего лишь чьей-то дачей, пусть и весьма колоритной, просто послужило рекламой этого места. И, судя по всему, весьма действенной. Мы стояли рядом с автомобилем, а от дома к нам шла женщина, не вызывающая почему-то желания узнать о том, кто она такая. Как, впрочем, и всё остальное вокруг. Всё было незнакомым, ненашим, чужим: чужой дом, какая-то чужая женщина, чужое озеро... Хотя, с последним было не совсем так: озеро я раньше видел: это зеркало воды, эти осенние деревья без листвы по берегам и собственно сами эти берега — я видел всё это в одном из снов и сейчас явственно вспомнил тот сон: я плыл по озеру на моторной лодке, которая завезла меня в конце концов бог весть куда, где, как часто бывает в снах, одно стало наслаиваться на другое, так, что потом ничего нельзя уже было разобрать. Но это место я запомнил, и сейчас оно явно стояло передо мною, а я никак не мог понять — хорошо это или плохо.
— Пойдёмте я покажу вам ваши номера, — сказала нам неопределённая женщина и повела нас к дому.
Зайдя в приготовленную для нас комнату на первом этаже, я сразу почувствовал  сильный неприятный запах. Я не мог понять, что это, но в голову почему-то начали лезть мысли о гнили и разложении, а неоткрывающаяся дверь, ведущая из комнаты неизвестно куда, добавила сомнений. Сомнения так же читались и на лице JC.
— Ну, что, может ну нафиг? Поедем куда-нибудь в другое место? — спросил я у него.
— Да, что-то не очень, — согласился он, — но пообедать наверное надо.
Когда перед приездом и по дороге JC довольно плотно по телефону общался с хозяином этого заведения, где мы сейчас находились, тот, в частности, сказал, что не стал отпускать повара, дабы нас накормить.
Мы снова вышли на улицу.
— Ну, что, как? — спросила нас женщина.
— Да, мы наверное поедем, — сказал я.
— Что? Что-то не понравилось?
— Ну, да...
— Не так себе это место представляли, — сказал JC.
Универсальная фраза, говоримая в случаях, когда вместо чего-то приличного перед вами предстаёт какая-нибудь живущая с мамой квинтэссенцiя унылости.
Самого хозяина не было, но он должен был вот-вот появиться, что где-то через четверть часа и произошло. Откуда-то из глубины двора показался среднего роста бородатый человек в тёмных очках и подошёл к нам.
— Ну, что, устроились?
Мы ему ответили то же, что женщине. Сказанное нами, казалось, нисколько его не задело, будто было замечанием о погоде. По крайней мере в тоне, в котором обычно обсуждают погоду, он ответил нам, что это мы, конечно, зря, места здесь офигенные, кормят у него хорошо, и лодки есть, все окрестности — наши, и всё равно мы сейчас, да и вообще, в округе ничего лучше не найдём. А, ежели нам не понравились номера, то он сейчас покажет нам другие — в обоих коттеджах (а у него их здесь два) сейчас нет ни одного постояльца, так что мы можем вообще брать каждый себе любой номер, какой захотим. Говорил он тихо и спокойно — как, видимо, и положено говорить хозяину гостиницы, решающему все вопросы обычно на стадиях, предшествующих их возникновению. И мы согласились глянуть. Осмотрев хозяйские коттеджи, мы с JC в результате выбрали себе каждый по номеру — на втором этаже и с большими кроватями, у которых были мягкие матрасы и расшатаннейшие ножки — после чего спустились вниз, где нас должны были накормить обедом.
Внизу было что-то вроде каминного зала. Сам камин, расположенный в углу, полыхал свежими поленьями, на большом деревянном столе уже были приготовлены тарелки с супом и чем-то ещё, стена рядом со столом являла собою галерею фотографий — видимо заслуженных постояльцев — и нескольких картин — кисти тоже кого-то из них. Мы уселись за стол, женщина, которая нас встретила, делала последние приготовления.
— Принесите нам большую бутылку с рябиновой настойкой. Большую. А, впрочем, и с вереском тоже, — обратился хозяин к женщине всё тем же тихим и спокойным голосом. Та тотчас ушла и вернулась с двумя большими полными бутылями, внутри одной из которых находились рябиновые ягоды, а другой — ветки можжевельника.
— Ну, ребят, давайте, ешьте, вы проголодались — а потом я угощу вас настойкой, — сказал хозяин, и мы не стали заставлять себя долго упрашивать.
Пока мы ели, он куда-то уходил по каким-то своим делам, задавал вопросы прислуге и выдавал указания, потом возвращался к нам и анонсировал очередное блюдо из текущего обеденного меню. Неопределённость постепенно отступала, и вместе с наполнением желудка едою, душа наполнялась уверенностью в том, что место это нам решительно нравится. Потом старик открыл одну из бутылок и налил всем по стаканчику.
— Это — трофейные бутылки. Из под шнапса. Я их выкопал на месте немецких позиций, — сообщил он, и мы выпили по порции. Определённо в этих бутылках что-то было — оказавшись в нас, оно тут же превратилось в тепло, соединилось с теплом горящих в камине поленьев, после чего сделало нас сразу неотъемлемой частью окружающего — лесов, озёр и даже облаков, летящих высоко в небе.
Старика звали Прокопьич. Он сказал, что он — старый спартаковец, и живёт в Москве, недалеко, кстати, от JC — где-то в Митино. Может он что-то и ещё рассказывал, но я ничего не помню. Детали вообще довольно часто проходят мимо меня.
Мы изъявили желание поплавать по озеру. Вообще наш постоялый двор находился между двух озёр — маленьким озером Серемок и большим Селигером. Мы собрались на большое — ну, мы, собственно, на него и приехали посмотреть, ибо никогда ещё не видели Селигера осенью. Поэтому после обеда нам снарядили лодку, и мы тут же отправились на берег.
Сев в ожидавшую нас стеклотканевую посудину, взявшись за вёсла и выбравшись на середину плёса, мы взяли курс на остров Хачин, и впереди у нас в лучах предвечернего осеннего солнца засветилось золото монастыря, позади раскинулся город Осташков с одиноко стоящим в стороне зубом «Славы Труду». Справа медленно проходила мимо всегда загадочная и таинственная Городомля, а слева — гостеприимный берег, от которого мы только что отчалили. JC бросал спиннинг, но ничего не ловилось. День, почти полностью проведённый в автомобиле, подходил к концу, и солнце медленно клонилось к закату. Почти ничто не нарушало тишины, кроме плеска вёсел, скрипа уключин и нашего разговора, состоявшего главным образом из обсуждения событий дневного переезда. Мы снова — в который раз — сбежали из Москвы, бросив на время эти системы множества уравнений с бесконечным количеством неизвестных — и оказались здесь, в маленькой лодке посреди озера, отражающего предзакатное небо, тёмный осенний лес на берегу и купола соборов на далёком монастырском острове.
Но наши переходы, даже на такие относительно короткие расстояния, редко бывают бесцельными. Как правило где-нибудь происходит остановка, и разводится костёр. В частности JC, когда ходит на лыжах по своему Опалиховскому лесопарку, всегда именно так и делает. Вот и сейчас — мы пристали к полуострову, который теми, кто идёт от базы «Сокол» к стоянкам на мысе Лебедь, обычно огибается, — и выбрались из лодки. Место это летом всегда занято — т. н. «промышленная стоянка». В таких местах всегда полно народу, палаток, катеров с гидроциклами, женскаго визгу и оборудованных сортиров — в общем — жизнь, цивилизацiя и культура быта. Сейчас здесь, конечно, никого не было. Мы походили по пустынной опушке. JC собрал хворосту и сложил костерок. Как раз сгустились сумерки, стало холодно, и огонь оказался весьма кстати. Костёр понемногу разгорелся. Мы сидели у костра и наблюдали, как ночь постепенно прибирает к рукам всё, что находилось вокруг. Но пока мы плавали и разбивали наш импровизированный лагерь, приближалось время ужина. Точнее, оно давно уже прошло, однако мы знали, что нас ждут, чтобы накормить, и поэтому пора было собираться. Да и Прокопьич уже пару раз звонил, осведомляясь, где мы, и что с нами. А что с нами может быть? Вот — сидим, костёр жгём. Но нужно было собираться обратно.
Когда мы, затоптав фазу, отчалили и легли на возвратный курс, стемнело уже совершенно. Через какое-то время над берегами взошла луна, похолодало, а ещё через какое-то у нас сломалась одна из уключин — грести стало невозможно, и мы занялись ея ремонтом — в походных условиях, на воде, при свете мобильников. Но ремонт оказался довольно пустяковым, поэтому скоро мы снова гребли в ночи, выискивая впереди свет фонаря, с которым Прокопьич пообещал прислать кого-нибудь на берег, чтобы мы не заблудились на обратном пути. И мы его увидели — нам кто-то мигал из темноты, что было, признаться, весьма кстати, ибо в темноте местность казалась абсолютно незнакомой — да, впрочем, и местности-то никакой видно не было совершенно.
Каким же удовольствием было после всего этого, причалив к берегу, подняться в тёплый дом и, переодевшись к ужину, спуститься потом со своего второго этажа в натопленную большую комнату с пылающим камином, где на столе уже дожидался ужин вместе с двумя уже знакомыми трофейными посудинами, а со стен смотрели фотографии людей, которым явно в своё время тоже было здесь хорошо!
— А кто эта девушка на фотографии? — спросил я у Прокопьича, указывая на один из снимков.
— О, это очень хорошая девушка. Работает в турфирме. Или в банке. Уже вышла замуж.
— Понятно.
— Ну, ты ешь — я смотрю, у тебя прекрасный аппетит. И про настойку не забывай! Давай я тебе ещё налью...
Комната была залита светом, за большими окнами было темно, и поднимался ветер. Я ужинал, а рядом со мною лежал мой AV-1 с прикрученной к нему вспышкой Vivitar – на случай, если вдруг захочется сделать пару снимков, дабы запечатлеть что-нибудь из происходящего. Или из интерьера.
Конечно летом здесь бывает много народу, — говорил Прокопьич, — очень многие встречаются. Потом рождаются дети. Я их так и называю — «дети Селигера», — он налил ещё по стаканчику, и мы выпили.
— Здесь интересные места, ребята, необычные места...
Да, пожалуй. «Целовал её в уста и библейские места». Валдайская возвышенность. Остановившие в своё время орду болота, где берёт начало великая река, которая уносит свои воды в чужие злые степи, способные, кажется, вобрать в себя, растворить всё, что угодно — как и исчезает, разделяясь на тысячи речек и ручьёв, этот исконно, изначально русский поток, питая собой уже совсем не русское море. И всё это начинается где-то здесь, а исчезает где-то там... Далеко-далеко...
Где-то загремело.
— Ночные полёты, — сказал я.
— Да, — подтвердил JC.
Над ночным Селигером, тенируясь, летали истребители-перехватчики.
— Сегодня что-то уж особенно громко.
Прокопьич встал, подошёл к камину, посмотрел в него внимательно, затем взял полено из лежащих рядом и бросил в огонь.
— У этого камина — свой нрав. Его нужно разжигать и топить по-особенному — иначе ничего не выйдет, —  сказал он, вернувшись к столу, — а ещё у меня здесь живёт домовёнок.
— Домовой? — переспросил JC.
— Домовёнок, — ответствовал Прокопьич и улыбнулся, — рядом раньше стояла изба, её сломали, а он перебрался ко мне.
Я подумал про себя, что не верю здесь ни единому слову.
— Раньше здесь жила ведьма, — продолжал он, —  вы знаете, в каждой деревне живёт ведьма. Или ведьмак, — он повернул голову, и скользнул взглядом. В его глазах отражалась селигерская ночь — с шумом голых ветвей, плеском воды и потемневшим деревом крестов на погостах — глухих, но не заброшенных.
— Делала всё, что ведьмы делают: заговаривала, отыскивала, если что вдруг пропадало, могла и напакостить. Иконы у неё дома были не совсем обычные. Да, что о ней говорить — ведьма — она и есть ведьма. Её не особо любили, конечно боялись, но нет-нет, да и приходили за помощью. Жила она одна. Мужа у неё никогда не было, но была дочь, которая уехала в Калинин — в Тверь, то есть. И пришла пора ведьме помирать, а она всё не помирала — хотела дочери дождаться, чтоб та к ней приехала. И, когда та приехала — ведьма тут же и померла. И вот, через какое-то время дочь эта приходит к соседке попросить молока, а та и говорит: «Я тебе, говорит, молока не дам» — «А почему ты мне не дашь молока?» — «А мать твоя передала тебе свои способности, ты теперь — ведьма, и поэтому не дам.» Дочь ушла, а через несколько дней эту соседку скрутило так, что она стала только согнувшись ходить — почти до земли. Сын её потом спился — ходил здесь по деревне, делал разную работу — то приколотить чего кому, то подправить. Как-то напился, пошёл зимой по льду на остров, да там и остался, замёрз. А после того, как мать умерла, дом их сломали, а у меня здесь появился домовёнок — следит, чтоб всё в порядке было, у меня ему нравится. Так что, если что вдруг увидите — не пугайтесь... Сейчас вам сделают чаю.
Прокопьич поднялся из-за стола, подошёл к двери в конце каминного зала, открыл её и сказал, чтобы нам принесли пирога. Затем включил электрический чайник и сообщил:
— Ладно, ребята, пойду я посмотрю, что там во дворе, а вы пейте чай, — и вышел на улицу.
Женщина, которая встретила нас сегодня, когда мы приехали, вошла и принесла пирог с ягодами. Тем временем вскипел чайник, и я без особых изысков заварил обычный чай в пакетиках.
— Ну, что — неси, — сказал JC, посмотрев на меня сквозь очки.
Я встал из-за стола, поднялся наверх, где находились наши номера, взял старый макинтош, стопку дисков и принёс вниз. Выпив по чашке чаю, мы заварили себе ещё и включили какого-то Вуди Аллена. JC почему-то любит Вуди Аллена, выделяя его из других режиссёров — я не знаю, почему. Фильм был в хорошем разрешении, старый мак еле с ним справлялся, и изображение иногда стопорилось, идя крупным пикселем, но смотреть было в общем можно, что мы и делали, прихлёбывая пакетированный чаёк, изредка вставая, чтобы подбросить полено в камин или открыть окно, для проветривания.
Лёжа потом в своём номере на широкой расшатанной деревянной, кровати, выструганной, казалось, в своё время Папой Карло, и на которой стахановскими темпами (o, tempo, tempo!) строгали селигерских детей, я прислушивался к шорохам и вглядывался в темноту, силясь обнаружить что-нибудь потустороннее, но оно не обнаруживало себя — лишь кусок железа на крыше грохотал под порывами сильного ветра, спешно несшего сюда для прозрачность и свет. Но всё это нас ожидало завтра, а сейчас — спать, всем спать.
— Отбой в танковых войсках, — сказал я себе — и заснул.
Прозрачность и свет явились, как и было обещано порывистым ночным ветром: октябрьское солнце освещало дальний берег озера Серемок, пирс, маяк и Прокопьича, хозяйствующего по двору и дающего указания работникам. Ветер развевал какой-то полосатый флаг над зданием на соседнем участке, и по небу неслись вполне будничные облака, которые отлично подчёркивали полное отсутствие необходимости нам куда-нибудь идти и что-нибудь делать — ведь мы отдыхали — в маленькой гостинице, единственными постояльцами которой были — гостинице, устроившейся между двух озёр — большого и маленького — с завывающим в карнизах и каминных трубах ветром и замечательными открывающимися из окон второго этажа пейзажами. Я стоял на этом самом втором этаже, на небольшой площадке, и передо мною вниз уходил деревянный винт устроенной в застеклённом эркере лестницы, предлагающей спуститься, чтобы, позавтракав, начать этот замечательный селигерский день, который, вообще говоря, уже начался, и начался давно, а я медлил — я всегда медлю, останавливаю мгновение, за что и расплачиваюсь. Но здесь, у Прокопьича на этот счёт нечего беспокоиться, ибо здесь вы платите только за стол и ночлег, и, если захотите — за лодку и за стоящую прямо на берегу озера баню, а мгновения идут без счёта — буквально шведский стол. Поэтому я не особо торопился, собираясь к завтраку, который, кстати, состоял из отличнейшей пшённой каши, бутербродов с маслом и сыром и всё того же чая из пакетиков, которого я и выпил две чашки. Одну — собственно за завтраком, а вторую — уже сидя у камина и смотря на огонь. Хозяин спросил, как нам спалось, потом сказал, что погода сегодня будет хорошая, что нам сейчас приготовят лодку, и мы можем отправляться, куда захотим.
— Куда поплывёте? — спросил он JC.
— Да, так, походим по островам, — ответил JC и посмотрел в окно, за которым ясное солнечное утро уже вовсю превращалось в такой же день.
— Ну, хорошо, ребята. Когда вас ждать?
— К вечеру наверное, — был ответ.
Когда мы уже с вещами подошли к селигерскому берегу, где вода плескалась у камушков, нас ждала снаряженная лодка — оставалось только усесться в неё, взять в руки вёсла и плыть туда, куда захочется — что мы и сделали. Озеро было пусто, несмотря на разгар дня — не было ни моторок, ни теплоходов, снующих здесь туда-сюда в превеликом количестве летом. Окружающее служило какой-то иллюстрацией вневременья, являя собою вариант своего рода чистилища, в котором предлагается подумать о прошлом и на основании этого объективно предположить, чего можно ожидать в будущем — если ты захочешь, конечно, чтобы оно у тебя было. «А нужно ли оно? Не лучше ли остаться здесь навсегда, как Боцман?» — спрашивал я — себя или кого-то, среди этих заросших ёлками островов — существующего вместе с ними с незапамятных времён. — Ну, что ж, лет через двадцать — почему бы и нет? Хотя, кто знает, что будет с Родиной и с нами через эти двадцать лет? Однако, за последние четверть века многое изменилось, а здесь по сути — всё та же самая Родина и в общем те же самые мы. Развитие цивилизации способно иногда сбивать с толку — некоторые теряют нити, ориентиры — наверное, почти с каждым когда-то происходит нечто подобное — и поэтому, когда оказываешься в таком, вот месте — среди селигерских островов, на мещёрских неезженных дорогах или ещё где — появляется возможность — нет, не понять — но как-то упорядочить тот беспорядок, который ты по многолетней инерции всё ещё склонен называть «творческим». По правде говоря, это, конечно более напоминает воскресную уборку на письменном столе, после которой, через неделю-другую всё успокаивается, и снова начинают возвышаться терриконы и завалы носителей большей частью бесполезной информации. Именно поэтому КБ, например — противник таких, вот, кавалерийских налётов на бардак, какого бы начала он ни был — творческого или любого другого, ибо порядок — и внутри и снаружи — нужно поддерживать постоянно малыми силами — и будет счастье. Ну, по крайней мере, для него появится больше возможностей. А каждый раз устраивать себе tabula rasa – это в конце концов никаких табул не хватит, хотя сам по себе процесс рисования на чистом листе, конечно, приятен.
Странно, но о начале почему-то лучше всего думается в конце, а о конце — в начале. Именно поэтому осень наверное — самое частое время для подобного рода размышлений, в специальной литературе, правда иногда именуемых обострениями. А где лучше всего размышлять, как не в лодке, поглядывая на медленно проплывающие мимо берега? И берега проплывали, и я смотрел на них, пока не увидел небольшое строение из силикатного кирпича, по виду схожее с трансформаторной будкой. Но что делать трансформаторной будке на берегу озера в отсутствие поблизости каких-либо других строений? Мы заинтересовались и, поэтому, продравшись через засохший уже камыш, пристали к берегу. Да, это действительно было что-то электрическое. Вероятно где-то на другом берегу стояла точно такая же будка, а между ними, по дну шёл кабель. Мы вышли на берег и исследовали местность. Ничего особо не нашли, поэтому, сделав несколько фотографий, довольно скоро отчалили, но проплыли недолго — нам вдруг открылась обширная поляна, служившая летом большой туристической стоянкой. Решив сделаться чем-то вроде археологов, мы вознамерились исследовать это место также, чтобы попытаться по крупицам воссоздать то, что здесь происходило в период расцвета отпускной цивилизации. Крупиц оказалось множество — разбросанные тут и там и сваленные в кучи, они уводили за собой вглубь острова, являя нехитрую летопись быта любителей пляжного дикарства. Пока мы бродили по этому городищу, с воды донеслось тарахтенье, и, вернувшись на берег, мы увидели, как мимо проходит прогулочный теплоходик — абсолютно пустой, как корабль-призрак — видимо его зачем-то перегоняли из одного места в другое. Что ж, нам тоже было пора — хотя мы в общем никуда и не торопились. Мы сели в лодку и поплыли дальше — мимо николо-рожокской церкви, мимо череды маленьких островков с круглыми навигационными знаками на высоких полосатых шестах и, как свидетельствовал JC – пиявками по берегам. Время от времени мы останавливались, и я делал фотографии — освещение было изумительным, я часто снимал против солнца со вспышкой, чтобы особым образом подчеркнуть это, чтобы получить необычный эффект. JC забрасывал свой спиннинг и изредка промачивал горло из пластиковой фляги, на которой было написано Ballantine's, но на самом деле, по словам JC, это был Jameson. Так мы добрались до деревушки Неприе, где в магазине закупились пивом, выпили по баночке и продолжили свой путь, на котором нас ждал монумент с пушкой времён войны, а после, ещё через несколько километров — знакомая стоянка на высоком берегу длинного острова, где мы в своё время обретались по неделе, ничего не делая и никем не тревожимые. Здесь, в окружении шелестящих листвою дубов, не особо, впрочем, старинных, стаивали палатки, и пузатый Лукич в своей летней окладистой бороде университетского отпускника, с непременной бутылкой водки в руках громогласно заявлял своё непреложное право на истину в последней инстанцiи по любому вопросу, какой только не возникал — а возникало их множество, поэтому жаркие дискуссии затягивались далеко заполночь, сильно напоминая, впрочем, детскую игру «царь горы», в которой Лука, как правило, выступал царём и горой одновременно, наслаждаясь процессом подобно матёрому стритрейсеру на ночных улицах. Сейчас всё это было засыпано палой и уже пожухлой листвой, и, хотя, начинавшее заходить солнце окрашивало окрестности своим оранжевым светом, я не фотографировал, ибо, пожадничав, не взял с собою лишнюю катушку с плёнкой, о чём сейчас сильно сожалел. Вместо меня на свою цифровую кэнноновскую спичечную коробку снимал JC. На высоком обрывистом берегу мы, как водится, развели костерок, который, по всей видимости, был единственным на много километров вокруг, ибо озеро стояло пустым — и в этом была прелесть. Вскипятив в несущем на себе следы крымских камней котелке озёрной воды, мы заварили чаю и пили его, наблюдая, как кончается этот октябрьский день. Двинулись обратно, когда уже начало смеркаться. Приехали, как и вчера, уже в полной темноте. Дома нас ждало картофельное пюре с мясом, трофейные бутыли со своим драгоценным содержимым, разговор с Прокопьичем о Ржевско-Вяземско-Сычёвских операциях, и о войне вообще, и вечерний (почти уже ночной) кинофильм на старом макинтоше — замечательная лента начала девяностых «Комедия строгого режима» — из тех, которые смотрел тогда, которых ищешь, чтобы посмотреть сейчас, и, когда находишь — они тебя не разочаровывают. Уже глубокой ночью перед тем, как отправиться спать, я стоял на всё той же верхней площадке деревянной винтовой лестницы, ведущей с первого этажа к нашим с JC номерам, и силился сквозь застеклённый эркер что-нибудь разглядеть на дальнем берегу озера Серемок — но там, разумеется, не было видно ничего. А по двору ходил Прокопьич и проверял всё на ночь — заперто ли.
Следующий день выдался ветреным. Ещё под утро сильным порывом оторвало кусок кровельного железа с крыши, и сейчас кто-то из работников его приделывал обратно.
— Ничего нельзя доверить, всё нужно делать самому или контролировать лично, — говорил за завтраком Прокопьич, — вот, плохо сделали, теперь приходится чинить.
К тому же ветром где-то повалило дерево, которое повредило линию электропередачи, и вся округа сидела без света. Дело, в общем, обычное в этих местах, поэтому у Прокопьича на подобный случай имелся генератор, который сейчас и работал, и постояльцы не ощущали каких-либо неудобств, ибо не постояльское это дело — ощущать неудобства. Однако, спустившись после завтрака к озеру, мы обнаружили лишь волнующийся барашками под сильным ветром Селигер, а нашей обычной лодки на берегу не было — вестимо за хлопотами, вызванными могучим ураганом, нам не успели или забыли её приготовить. А на плёсе дуло хорошо: воздушная масса со скоростью курьерского поезда прилетала откуда-то со стороны «Славы Труду» и уносилась в направлении мыса Лебедь, приглашая в стремительное, но, без сомнения, опасное путешествие. Через какое-то время лодку нам всё-таки организовали, и мы, наконец, в это путешествие отправились. Выйдя в форватер, мы тут же были подхвачены и быстро полетели вперёд. Опасаться следовало лишь волн — огромные, они могли, казалось, в один момент перевернуть лодку, окажись мы как-нибудь неудачно поперёк их воли — поэтому основной нашей задачей было удерживать курс строго по ним. В данном случае их направление в точности совпадало с нашим, поэтому предполагалось, что мы в общем довольно скоро достигнем цели нашего путешествия. Но расслабляться, конечно, не следовало. Лодка вздыбливалась и клевала носом, вставая под самыми немыслимыми углами к горизонту, а мы ощущали себя старыми морскими волками, но — морскими волками, вокруг которых кроме них и волн больше никого и ничего нет. После очередного особо размашистого дрыгания синусов и косинусов, JC достал свою пластиковую фляжку ирландского виски, извлёк из кармашка рюкзака стальную стопку и, наполнив её до краёв, выплеснул в озеро.
— Интересно, сколько можно продержаться в такой воде? — задал я вопрос как бы в пустоту, и как бы пустота тут же унесла его в сторону монастыря на далёком острове Столбный.
— Минут пятнадцать наверное, — сказал JC ветру, который подхватил его слова и унёс с собою туда же.
— Что же, интересно, будет, когда мы обратно пойдём?
— Ну, там увидим. Придётся, может быть берегом идти — ближе к берегу держаться. А может оно и стихнет к вечеру.
На том и порешили. Небо было чистое, мы без устали работали вёслами, не давая перевернуть наш утлый челн из стеклоткани всё норовившим это сделать волнам, которым в результате ничего не оставалось, как только гнать его дальше, на славный мыс Лебедь, служивший нам всегда прибежищем, когда другие прибежища вокруг все были заняты. Правда, в те моменты ветер, как правило, дул с противоположной стороны, и мыс надёжно защищал нас от него собою вместе со всеми своими соснами, и мы, лёжа ночью в палатках лишь слушали, как беснуется ветер в кронах деревьев, как воет он, не в силах нас достать. Сейчас же он просто прибил нас к берегу, и вылезая из лодки, мы задавали себе отнюдь не праздный вопрос о том, как отсюда выбираться.
Мыс Лебедь, как и всё вокруг, был совершенно пуст — ни одной живой души — лишь ветер королесил на пустых стоянках. Мы прошлись вдоль берега, посетив места, где стояли этим летом: в июне — с КБ, в августе — с Лукичом, и, вернувшись обратно, и перекусив, сели в лодку, чтобы отправиться дальше.
Выгребать против ветра, да ещё и такого сильного — было делом, конечно, нелёгким. На вёслах был JC, а я был на корме и протоколировал своим плёночным кэноном процесс, силясь поймать волну или взрезывающее её весло в особенно эффектном ракурсе, когда мне позвонил Витальич.  Витальичу лет восемьдесят, по профессии он — кинорежиссёр. Он снимал в своё время детективы, а сейчас развлекается тем, что ездит на всякие киномероприятия, пишет воспоминания, и ведёт обширную переписку. В общем — вполне счастливый человек. Если бы не этот ужасный интерфейс в почтовых программах и текстовых редакторах, который кого хочешь сведёт с ума.
— Ну, вот, смотри, — говорил он мне, — она меня спрашивает: «Сохранить?» — да, я сохраняю. А где потом всё это оказывается?
— А что там должно быть? — осведомляюсь я, перекрикивая ветер и пытаясь при этом не выпасть из встающей на попа лодки.
— Файлы — мне два текста прислали из Германии, я их должен прочитать, а найти никак не могу.
Эк, ведь, а... Тексты какие-то найти не может. Вот тут сейчас, как ухнем — и нас не найдут... Хотя, нет, это Байкал, говорят, никогда не отдаёт своих мертвецов, а здесь наверное не так строго... Я начал, постоянно, то поднимаясь, то падая вниз, пробовать отыскать вместе с Витальичем злополучные немецкие файлы на его компьютере, в который несколько месяцев тому назад вставлял дополнительный винчестер, после чего мы с хозяином смотрели его старый учебный фильм, снятый во ВГИК-е, по рассказу Хемингуэя, где он играл одну из ролей.
— А вы неплохо сыграли, — сказал я ему тогда.
— Да на самом деле просто прекрасно сыграно! — отвечал он мне, улыбнувшись, — и мы шли на кухню пить кофе.
А сейчас на корме болтающейся в волнах лодки я прикидывал, где находится папка с загружаемыми файлами, как она может называться, и как рассказать человеку, уютно устроившемуся за своим письменным столом у окошка в районе низовий Ленинского проспекта, каким образом он может прочитать то, что ему прислали из Германии. В голову приходили только общие фразы, а сидящий на вёслах JC грёб и посмеивался, поблёскивая очками на ярком солнце. В общем идей у меня не было. Старик это понял и попрощался со мной, а мы с JC как раз, срезав немного по камышам, обогнули мыс Лебедь и, спрятавшись за него от сильного ветра и волн, продолжили своё путешествие в более спокойном режиме, направляясь ко входу в озеро Белое — тихое внутреннее озеро острова Хачин. Путь туда шёл через пролив, (на обоих берегах коего мы в разное время, бывало, стояли, и сейчас, разумеется, заглянули на эти стоянки), превращающийся в узкую извилистую протоку, которая открывается в милую лесную заводь, в июне весьма обильную туристами и комарьём. Сейчас здесь, конечно, не было ни того, ни другого, а давно уже перевалившее за полдень солнце почти в упор оранжево освещало ёлки на одном берегу в то время как на другом становилось темно и мрачно.
Поле битвы принадлежит мародёрам — и мы, выбрав ближайшую стоянку, сошли на берег. Нам открылась обычная картина оборудованного места отдыха на природе: разного вида и размера веранды и беседки с элементами мебели, сработанные из множества стволов молоденьких ёлок, гвоздей, скотча и пластикового полотна; пристань, сортир и баня. В таких условиях летом здесь можно жить неделями и месяцами, наведываясь за провиантом в располагающиеся неподалёку Неприе или Нилову Пустынь и, в общем, ни о чём особо не заботясь. Не о чем было заботиться в общем и нам. Натаскав дров из лесу, мы развели костёр, а, когда он прогорел, поставили на угли наш котелок для чая, достали хлеба, вскрыли консервы, выданные Прокопьичем в качестве сухпая, и с удовольствием пообедали, глядя на противоположный берег, на водную гладь и на облака. Я фотографировал, прикрутив теперь к своему винтажному кэнону не менее винтажный индустар-61, ибо люблю винтаж. Периодически звонил Прокопьич, чем в конце концов стал уже немного раздражать JC.
— В следующий раз ты будешь с ним связь держать, — JC очень не любит контроль. Сверх имеющегося.
Но в данном случае тревога Прокопьича была вполне обоснованна и понятна, ибо сильный ветер, судя по всему, всё ещё дул, не переставая, сила его и направление не уменьшились, и для нас, при нашем возвращении, он должен был быть уже встречным. Но на озере Белом, заметьте, окружённым лесом, была тишь, гладь, да божья благодать. И лишь, когда солнце скрылось за деревьями противоположного берега, и начало темнеть, мы снялись с якоря и пустились в обратный путь. Мы, разумеется, не стали повторять свой маршрут сюда в обратном направлении, ибо в этом случае нам нужно было преодолевать продуваемый Осташковский плёс с огромными волнами, поэтому, выбравшись с Белого, мы тут же свернули вправо в т. н. «копанку», выйдя из которой на траверз Неприе с другой стороны Хачина, встали там на обратный курс — и, тем не менее, тут же почувствовали противодействие. Но в этом месте — в нешироком проливе между Хачином и материком — есть множество островов, прячась за которыми от ветра, мы мало-помалу и продвигались вперёд, пока не добравшись — уже в полной темноте — до мыса с церковью Никола-Рожок, не встретились-таки, с необходимостью пересечения открытого пространства.
Это была пологая бухта, на одном конце которой находились мы, а на другом — Прокопьич, ужин, тепло, трофейные бутыли и вечерний apple-киносеанс. Решив сперва попробовать пройти по кратчайшему пути, мы двинулись на штурм. Прижимаясь, насколько это возможно, к берегу и шелестя сухим камышом, мы огибали мыс — нашу последнюю защиту от ветра и волн. Но природу нельзя обмануть, и, как только мы высунулись из укрытия, нас встретило так же убедительно и по-деловому, как красноармейцев в 42-м году подо Ржевом. Не видно было ни черта, ветер свистал нещадно, и волны дыбились перед нами одна за одной, заставляя на себя взбираться, а затем приглашая прокатиться вниз, не дожидаясь, впрочем, нашего согласия. В почти полной темноте трудно было разобрать, куда мы движемся и движемся ли вообще, поэтому весьма кстати был мой глофиш, который я по этому случаю зажёг и держал перед собою. Старый нафигатор из последних сил своих слабых батарей показывал ноль километров в час. Мы абсолютно не продвигались вперёд, хотя гребли неустанно. Мы пробовали сесть на вёсла вдвоём, но и из этого ничего не получилось, а несогласованность наших действий лишь добавляла ситуации нерва, который и без того был уже достаточно длинен и натянут. Оставалось одно — уходить с рейда в бухту и лягушатить там, что мы и сделали, в результате чего без особых проблем добрались-таки до противоположного берега, где ветер неожиданно сменился на попутный и быстренько догнал нас к нужному месту.
Когда я увидел знакомые фонари на берегу, сердце моё наполнилось счастьем, и я в очередной раз понял, что для него (счастья), в общем-то немного надо. А, когда мы, поднявшись наверх, отведали рыбного пирога и опрокинули по стаканчику из трофейных бутылок, уверенность моя в этом лишь укрепилась. Так, не для того ли мы и приезжали в сии благословенные места? Что ж, цель, хотя, как и все основные и самые главные цели — не ясно осознаваемая, была, получается, достигнута, миссия наша подходила к концу, и впереди был отъезд, в день которого уже не было никаких солнца и ветра, а был лишь серый скучный селигерский мокрик, и, глядя на мокнущий под ним двор и дальний берег озера через большие окна каминной залы, мы следующим утром, которое правильнее было бы назвать уже днём, сидели перед очагом, смотрели на огонь и пили свой чай. Рюкзаки наши, уже собранные стояли здесь же, Прокопьич куда-то уехал по делам. Пора было выезжать и нам.
— А на следующие дни кто-нибудь ещё собирался приехать? — спросил JC у вошедшей в комнату женщины.
— Да, конечно. Вот, кстати, уже, кажется, и едут, — ответила она и указала на дорогу, по которой к гостинице медленно приближался легковой автомобиль, при ближайшем рассмотрении оказавшийся тёмно-коричневым фольксвагеном-гольфом, из тех, что выпускались лет 25-30 назад. Машина осторожно доковыляла до стоянки, где в гордом одиночестве стоял наш гетц, и остановилась перед воротами. Водительская дверь распахнулась, и из кабины выбралась девушка в длинном чёрном пальто с большими светлыми лацканами и манжетами — и воззрилась на дом — мне показалось, что смотрела она на него примерно так же, как и мы с JC, когда приехали сюда. Женщина пошла на улицу её встречать. Допив чай, я вышел следом.
Марианна Чевитная как раз вытаскивала свой чемодан из фольксвагеновского багажника, когда, подойдя к коричневому детищу славного Вольфсбурга, я спросил:
— А где Крайнов?
— А почему именно Крайнов? — спросила в свою очередь она и, указывая жестом на вытащенный чемодан, подняла на меня глаза в тёмных, несмотря на более, чем пасмурную погоду, очках. На руках её были чёрные перчатки, и вся она была какая-то чёрная. А, вот, лацканы и манжеты пальто оказались в шотландскую клетку — впрочем, тоже чёрно-белую. Я заглянул внутрь автомобиля.
— Всегда мечтал о таком, — сказал я.
— Ну, так давай махнёмся! — ответила Марианна, — какие проблемы?
— Я заскромничал. Марианна посмотрела на меня, потом — на дом.
— На сайте, конечно, совсем не то, — сказала она, когда мы с её чемоданом шли к крыльцу, — кабы не ты — ни за что б не потащилась сюда, а, если бы и приехала, то развернулась бы и уехала обратно.
— Откуда у тебя этот гольф? — спросил я.
— Оставили в наследство.
И тут я увидел, что её чернота сильно смахивает на траур.
— Как?!
— Нет, — улыбнулась она, — с Крайновым всё в порядке.
Мы подошли к дому, поднялись по ступенькам крыльца и, миновав веранду, оказались внутри.
— Мне наверное — наверх, — она указала на винтовую лестницу, куда я и потащил чемодан.
Ну, правильно, откуда у Крайнова взяться древнеегипетскому фольксвагену с кассетной магнитолой?
Вернувшись вниз, я взял свой рюкзак, JC – свой, и мы пошли на выход.
— Кто она? — спросил JC, когда мы, загрузив гетц, уселись сами, а я вставил ключ в замок зажигания.
— Она? Журналистка.
— Вполне. Ну и?
— Нет.
— Понятно, — JC открыл банку с пивом — из тех, что мы купили позавчера в сельском магазинчике на берегу озера, а я завёл мотор. Мы выехали за ворота и двинулись по просёлку прочь из деревни. Сделав несколько глотков, JC, смотря в окно спросил:
— А ты предлагал?
— Как мне сказал потом... кое-кто: «Она просто выбрала меня». Оно, в общем, неудивительно — он весь вечер на неё пялился.
— Ну, так и ты бы пялился. Пялились бы вдвоём — кто перепялится. Понятно, если он пялится, а ты не пялишься — она выберет того, кто пялится!
— Да, всё просто. После того, как вы мне объяснили, — сказал я. И мы засмеялись.
А гетси уже выехал на шоссе к Осташкову, чтобы, миновав его, устремиться к Москве, по которой мы, кажется, уже немного соскучились.