Контрольный выстрел

КОНТРОЛЬНЫЙ    ВЫСТРЕЛ

                Опасно  быть  правым, если  правительство  ошибается.
                Вольтер
     Пётр Александрович, дремавший на диване, проснулся не оттого, что услышал возвращение жены из магазина, а потому, что почувствовал его. Когда люди живут вместе больше полувека, они становятся фрагментами некоей общей, суммированной экосистемы, насквозь пропитанной их мыслями, звуками, запахами, флюидами, эманациями и ещё Бог знает чем, что, вместе взятое, порождает специфический фон. Если кто-то хотя бы на время уходит из дома, он уносит с собой и свою мобильную излучающую станцию, место которой занимает поле оставшегося, слегка ослабевающее от отсутствия конкуренции. При возвращении уходившего, он опять начинает заполнять пространство дома своими признаками, что весьма чётко воспринимается интуицией. Пётр Александрович всегда поражался этому удивительному явлению, а дочь – психолог сказала, что так и должно быть, когда супруги находятся в гармонии друг с другом.
     - Машенька, я к тебе иду!.. – Пётр Александрович встал с дивана и пошёл в прихожую.
     Мария Константиновна в тёплом платке, пальто и обуви сидела на тумбочке для обуви, низко опустив голову.
     - Тебе что, плохо?! – переполошился Петр Александрович. – Сердце, астма?! Что тебе принести?!.
     Мария Константиновна подняла голову, и мерцательная аритмия Петра Александровича устроила ему внеочередную встряску. Половину левой стороны лица Марии Константиновны занимал быстро зреющий синяк.
     - Боже мой, мамочка!.. – Пётр Александрович схватился за сердце. – Ты упала?!. Да как же так?!. Ну надо же осторожнее: зима на дворе – не лето!.. Скользко! Всё, теперь до весны в магазины буду ходить только я, а ты уж себя побереги!.. – Он тараторил, пытаясь не краснеть от чувства собственной вины.  Он был от Природы крепче супруги, а в их семье изначально сложилось так, что по магазинам всегда ходила та, что слабее. Пётр Александрович с горечью в душе подумал о том, что пытается обманывать Время, за что оно отыгрывается на его второй половине.
     - Я не падала, Петюша, - всхлипнула Мария Константиновна, и он только сейчас заметил, что её покрасневшие глаза полны слёз. – Меня ограбили и ударили…
    - Как ограбили?!. Как ударили?!. Кто посмел женщину?!. – Пётр Александрович не находил нужных слов для выражения своего возмущения. Он, выросший в семье кадрового военного и имевший представления о мужской чести, не мог представить себе подобной ситуации даже чисто теоретически. Для него женщина была вообще существом неприкосновенным. Да, он слышал о том, что грабят стариков, но для него лично это было в чистом виде абстракцией, его самого и его семьи не касавшейся.
     Мария Константиновна опять по-детски всхлипнула.
     - На улице… Трое… Они затащили меня во двор, отняли деньги и продукты, а потом чем-то ударили по лицу… Я упала, а они ушли…
     Она вдруг, и, наконец, разрыдалась.
     - Петенька, они сказали мне жуткие, страшные слова… Они сказали: « Чтоб  вы  все  скорее  попередохли, падаль  тухлая!.. » За что они так нас ненавидят, Петенька?.. Что плохого мы им сделали?.. Мы жили, мы работали, мы воевали, мы растили детей… Чем мы мешаем этим людям?.. Мы уже никуда не лезем и ни в чём не участвуем… Мы просто доживаем свой век… Неужели мы не заслужили этого права?..
     Пётр Александрович помог жене встать и прижал её к себе.
     - Мы уже никому не можем мешать, Машенька… Мы уже заняли свои места в колумбарии Эпохи, и это  НАШИ  места, на которые никто другой не может претендовать… Успокойся, родная…
     Он повёл жену на кухню и поставил на стол аптечку.
     - Помажь чем-нибудь щеку, а то синяк у тебя кошмарный. Может, вызвать скорую?..
     Она села на табурет.
     - Не надо, это только сильный ушиб… Я лёгкая, меня ударом просто отбросило в сугроб. Я даже сознания не потеряла. Больно было и непонятно. Им что, мало просто ограбить?..
     - Это ненависть, Машенька. Не к нам, а к самим себе и временам, в которых они себя потеряли. Такие выплёскивают свою неприязнь к окружающему миру, в котором им нет достойного места, на стариков и детей, потому что остальные могут дать сдачи.
     Пётр Александрович достал из холодильника коньяк, подаренный ему детьми на восьмидесятилетие, и выпил сразу полстакана, даже не закусывая и не занюхивая.
     - Извини мамочка, - виновато сказал он жене. – Меня трясёт…
     Мария Константиновна, морщась от боли и воспоминаний, мазала себе щёку каким-то кремом, и Пётр Александрович заметил, что руки у неё стали дрожать сильнее – от нервов или заметно усилившегося после происшествия тремора.
    - Ужасные времена… - сказал он. – Чудовищные времена… Стая инстинктивно заботится о детях, общество должно сознательно заботиться ещё и о стариках. А у нас в в какой-то скрытой,негласной опале, и те, и другие! Одним нечем доживать, других не на что растить... Куда мы катимся?! Страна лишает себя и Прошлого и Будущего!
     Мария Константиновна уже почти успокоилась.
     - Я теперь буду бояться выходить из дома, – жалобным голосом сказала она. – Прогулки оставались моей последней радостью…
     - Мы будем гулять вместе, - успокоил её Пётр Александрович. – А по магазинам отныне буду ходить только я.
     - Они забрали продукты и все деньги, что у нас оставались до следующей пенсии, - горестно вздохнула Мария Константиновна. – Заначку мы потратили на мою операцию, так что впервые придётся просить детей о помощи. Стыдно, а придётся…
     - Не придётся! – решительно сказал Пётр Александрович. – Я сейчас пойду, найду этих мерзавцев, и вызову по сотовому полицию! Зло должно быть наказуемо, иначе оно начнёт считать себя сильнее Добра!
     - И где ты будешь их искать?
     - Да знаю я, где они вероятнее всего! Ты, кстати, их запомнила? Ты же художница, у тебя должна быть хорошая зрительная память.
     - Про возраст ничего не скажу – они все грязные и небритые. Один был в болоневой куртке оранжевого цвета, другой - в женской дохе. А третий в каком-то комбинезоне и шапке-ушанке. Деталей я не рассмотрела – испугалась очень… - виновато сказала Мария Константиновна.
     - Ничего, мне и этого хватит. Я думаю, они за это время не переоделись в эксклюзивное…
     Пётр Александрович помог снять жене пальто и разуться, унёс всё это в прихожую, вернулся и поставил на газ чайник.
     - Ты тут без меня тоже выпей коньячку – способствует успокоению. И попей горячего чайку. Если я там задержусь с полицией, то позвоню тебе опять же с сотового.
     - Детям только пока ничего не говори… - попросила Мария Константиновна. – Что тут такого особенного?.. Просто их престарелой матери из уважения к её возрасту и заслугам молодые отморозки набили морду..
     Она попыталась улыбнуться дрожащими губами, но улыбка её получилась такой жалкой, что у Петра Александровича опять прихватило сердце.

 / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / /

     Он никого не искал, заранее зная, где их можно найти. В полукилометре стоял заброшенный дом, предназначенный к сносу, и все местные бродяги обитали именно в нём. Дом окружал чисто условный забор, в котором дырок было больше досок, и Пётр Александрович беспрепятственно попал на территорию колонии бездомных.
     В одной из бывших квартир на первом этаже было светло, и Пётр Александрович подошёл к проёму вместо окна.

     …Их было шестеро у костра, и троих Пётр Александрович сразу узнал по описаниям жены.
     Они пировали. У каждого было по пластиковой бутылке пива, купленного, очевидно, на остатки пенсий Михалёвых, а тот, что был в красной куртке, уже закусывал водку копчёным куриным бедром, которое Пётр Александрович заказал жене по случаю Дня Советской Армии.
     Было видно, что они абсолютно ничего не боятся: ни полиции, ни тюрьмы за грабёж. Пропить украденное, устроить себе праздник за чужой счёт, а потом можно и на нары, и на баланду… Так даже лучше. Не надо искать ночлег и заботиться о еде. Пригреют и накормят. За счёт налогоплательщиков, которых они грабили и убивали…
     Сунув руку в карман пальто, Пётр Александрович прошёл через тёмные огрызки бывшего подъезда, и вошёл в обитаемые развалины.

     Его заметили не сразу, слишком увлечённые роскошной для них трапезой.   
     Первым из них стал одетый в комбинезон и шапку-ушанку. Он хлопнул по плечу того, кто был в оранжевой куртке.
     - Братан, к нам гости…
     Доедая курицу, оранжевый оглянулся на вход.
     - Козла старого принесло… - скривился он то ли в улыбке, то ли от брезгливости. – Съедим и его?..
     - Сначала молока надоим, - хрюкающим смешком подыграл ему третий грабитель в слишком короткой для него девчоночьей дохе.
     - Чего тебе тут надо, хрен вонючий? – пока без особой злобы спросил оранжевый. – У нас тут своя хорошая компания, мы чужих не принимаем. Пшёл вон!
     - Чего вам надо от нас?.. – просто спросил Пётр Александрович. – Мы построили великую страну, чтобы вы в ней счастливо жили. А вы её разграбили и развалили, и мы же теперь в этом виноваты…
     - Великую?!! – оранжевый всем телом повернулся к незваному гостю. – Каким это местом?! Кто вас звал с вашими революциями и победами?!! Жили мы при царе и жили бы! И при Гитлере жили бы без вашего Сталина!
     - При Гитлере?.. – Петру Александровичу показалось, что он ослышался. – Кто и сколько?..
     - Да хоть кто, и хоть сколько! – всё больше зверел оранжевый. – Всех бы он не перебил! Кого-то оставил бы в слуги, и кормил лучше Сталина на Колыме!
     Пётр Александрович, пришедший сюда, чтобы понять что-то, до него не доходившее, точно провалился в какую-то бездонную пустоту. Он даже перестал понимать, в какой стране находится, и что в ней, собственно, делает… Он затравленно поёжился, и тут его взгляд застыл на сумочке жены, висевшей на крючке в остатках стены.
     Оранжевый перехватил его взгляд.
     - А, так это мы твою старую клячу грохнули?!. – догадался он. – Выжила, значит?.. А мы думали, она коньки ржавые отбросила! Крепкая она у тебя, ещё и тебя переживёт! И радуйся, что мы не пустили её по кругу! Потом блевали бы, но с голодухи и плесень сойдёт…
     Все бродяги засмеялись.
     - И целуй меня везде – девяносто мне уже! – пропел один из них.
     Пётр Александрович окаменел. Он пришёл сюда с искрой в душе, которая её больно обжигала. Он хотел пока неизвестным ему способом погасить её, но вместо этого она вдруг стала разгораться, раздуваясь в костёр Ненависти, про которую Пётр Александрович уже забыл после последней своей войны. Что-то нужно было делать с этим яростным огнём, чтобы он совсем не сжёг ему Душу. До золы, до пепла, который развеет царящими здесь сквозняками.
     Пётр Александрович выхватил из кармана пистолет и вскинул руку.   Пистолет лежал у него с самой войны, он никогда из него не стрелял даже ради забавы, из каких-то инстинктивных соображений сберегая дефицитные патроны, и только сейчас с пронзительной ясностью понял, что всё берёг именно для этого дикого случая. Он боялся лишь одного: что за шестьдесят лет вынужденного ожидания патроны могли расстаться с запасённой в них Смертью…
     Рука всё прекрасно помнила, как на стенде сорок лет назад, а мозг ей умело подыграл. Не надо долго целиться, нужно стрелять навскидку, иначе начнётся дребезг…

     …Все шесть выстрелов уложились в какие-то десять секунд – бродяги в тесной коробке и полутьме ничего не успели понять и предпринять. Пятеро упали на спины, шестой рухнул в костёр, но даже не пискнул, потому что в этом уже не было никакого смысла…
     - Врёшь – не возьмёшь… - тихо после грохота выстрелов сказал Пётр Александрович, почувствовав, что болезненный огонь в душе быстро угасает, уступая место не менее болезненному холоду. Не глядя на расстрелянных, он уронил руку с пистолетом вдоль тела, подошёл к полуразрушенной стенке, снял с крючка Машину сумочку, и пошёл к выходу. – Врёшь…
     Кто-то прыснул в стороны, когда Пётр Александрович дошёл до забора и пролез через него. Он вышел на освещённую улицу и на автопилоте пошёл куда-то. Вернее, не куда-то, а от чего-то. Люди шарахались от него, а он не удивлялся этому и не понимал того, что их пугает пистолет в его руке.

     …Он остановился посреди тротуара, когда впереди замелькали маячки полицейских машин, их сирены проникли в его мозг сквозь психологическую блокаду, и он, наконец, понял что это  ЗА  НИМ…
     Он поднял руку с пистолетом и упёрся его ненадолго остывшим стволом себе в висок.
     - Врешь – не возьмёшь… - сказал он как-то облегчённо, и резко надавил на спуск…

/ / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / / /

     Ковров сложил жалкие десять листков уголовного дела в папку, и стал медленно завязывать её шнурки.
     - Семь трупов в одном деле – это счастливая цифра?.. – без улыбки спросил Афонин. – Или у нас счастливым может быть только число тринадцать?
     - Трупов шесть… - сказал Ковров, пряча папку в ящик своего стола. – И одно тело… А шестёрка – это одна из трёх цифр Числа Дьявола…
     - Ты их разделяешь?.. – снова спросил Афонин. – Трупы и тела?..
     - Да, потому что обязан это делать. Есть жертвы, и есть убийца. Его жену ограбили трое, а он убил шестерых. Да, они – отбросы общества, а он – заслуженный ветеран. Да, от них отреклись родственники, если таковые и были, и их хоронило государство в братской могиле, а у него были пышные похороны с оркестром. Но я не могу обвинять ни их, ни его. Они – мусор, но государство обязано утилизировать его, а не разбрасывать, где попало. А он просто потерял веру в Правосудие, поэтому решил устроить свой собственный суд. Суд Чести, Суд Мести. Я думаю, он изначально не планировал расстреливать на месте этих несчастных моральных уродов, порождённых нашим обществом. Я предполагаю, он пришёл к ним, чтобы расставить какие-то свои точки над i, а пистолет взял лишь для подстраховки и возможной самозащиты. Жена сказала, что он хотел их просто найти и позвонить в полицию.
     - Но ведь они на него не нападали! – сказал Афонин. – Как сидели у костра, так там и остались. Никто из них даже не попытался встать. Он их прямо от двери расстрелял, как в тире. У каждого по одной пуле в голове, и все шестеро – наповал! Судя по следам – почти с десяти метров. Снайпер! В его-то восемьдесят два и с его-то близорукостью!
     - А он и был снайпером. Пятикратным чемпионом Союза по стрельбе из пистолета. И всю Отечественную войну – в разведке. Полковник в отставке, Герой Советского Союза. Говорят, он когда-то на слух попадал в муху. Байки, конечно, но о его мастерстве в своё время ходили легенды. А стрельбу, думаю, спровоцировали они сами. Словами тоже можно не только ранить, но и убить. Хотя бы самих себя…
     - Значит, сначала привёл в исполнение свой собственный приговор им, а потом и себе…
     - Наверное, он не хотел публичного позора. Сначала он, я думаю, в запале ничего толком не понял, и просто инстинктивно ушёл с места преступления. А потом, когда после звонка свидетеля, его обложила полиция, он, наконец, опомнился. Шесть трупов – это остатки жизни провести в тюрьме. И жену не пустят для мучительных встреч и даже передач. Это для него было даже больше, чем позором, это было предательством… Бросить навсегда жену, которая посвятила ему всю свою жизнь…
     - Через месяц она умерла… - тихо сказал Афонин.
     - Дочь сказала, что у неё был запущенный рак. Врачи давали ей полгода жизни, но, говорят, такого рода трагедии ускоряют течение болезней. А дети скрывали от родителей смертельный диагноз до последнего, пока она всё не поняла сама…
     Ковров достал из своего сейфа бутылку водки и две рюмки.
     - Я принёс из дома специально ради этого случая. Сегодня – сороковой день. Давай помянем полковника военной разведки в отставке, для которого Честь Женщины была дороже его собственной Жизни. Таких у нас больше не осталось…
     Афонин взял свою рюмку.
     - Удивительный случай, - сказал он задумчиво. – Пистолет пролежал у него почти семьдесят лет без дела. Эксперты сказали, что из него до этого стреляли так давно, что и следов не найти.  Скорее всего, ещё прошлой войной. Один пистолет и в нём семь патронов. Шесть сработали добросовестно, а седьмой дал осечку. Контрольный выстрел сделало больное сердце…

                Самый  короткий
                аргумент –
                это  пуля
                диаметром
                в  девять  миллиметров…