Несчастливые

Несчастливые.

«Всего за годы войны из Бижбулякского района направили на фронт  десять тысяч человек, в том числе, сто девушек. Из деревни Мало-Менеуз ушло 186 человек,
многие прошли войну в составе 112-ой Башкирской кавалерийской дивизии»
                (Из местного архива)

Председатель  колхоза Терентий Иванович Миронов считал деревенский клуб объектом стратегическим: «Война не война, а красный уголок должен сиять!».
И после каждой посевной начиналась горячая работа. Ребятня подвозила на рыдванке  овсяную солому из конюшни.  Глину  добывали в ближайшем карьере, месили раствор на лошадях, а девушки-комсомолки старательно мазали бревенчатые стены, затирали смесью из коровяка и песка, обновляли побелку.
Оплот культуры стоял посреди деревни, рядом с колхозной конторой,  в самом бойком месте. Здесь проходили заседания, подписывались на займы, собирали  налоги. В редкие вечера играли спектакли и крутили кино, и уставший народ переносился в другой мир вместе с Нарспи и Сетнером ,  Петькой и Чапаевым.

В честь дня Победы над соломенной крышей клуба деревенские мальчишки водрузили красный флаг. Председатель лично  взялся за наведение порядка на «стратегическом объекте».  Ни свет, ни заря  собрал во дворе комсомольцев.   Нервно  вытирая мокрые ладони о галифе, отдавал распоряжения своим прокуренным и надсаженным голосом:
– Так!  Улицу подмести! Чья корова?! 
– Это бабки  Пелагеи корова!
– Корову с территории убрать! Говно убрать!  Чтобы всё было в ажуре!
– Так она ж опять наложит!  – послышался голос Федьки Захарова, бойкого парнишки из Анаткаса. – Она же привязана!
– И с Пелагеей связываться уж больно не хочется!

Услышав про тётку Пелагею, темноволосый, худощавый председатель побагровел. Его обычно смуглая физиономия приобрела вдруг свекольный оттенок. Дрожащей рукой он насыпал самосад на  обрывок газетки,  ловко скрутил козью ножку, несмотря на отсутствие  двух пальцев на правой руке, и сменил неприятную для него тему:
– Ребята, не оплошайте!  Сам Яков Палыч  будет завтра на митинге. 
– Неужто сам  пожалует?!
– А куда ж ещё?! Как никак наш колхоз и  по хлебозаготовкам и  по животноводству –  первый! «Самолёту» нос утёрли по зерновым. И падёж скота не допустили! Для фронта поставляли орловских скакунов! На быках не пашем!  Коров,  как в «Победе», не запрягаем! А «Ключовке» до нас, вообще, как до Китая раком.
– Уж постараемся, Терентий Иваныч! Не осрамимся.
–  Стены выбелить начисто. Санька, Ванька! Привезите белой глины с карьера! Девчата, окна чтобы блестели. Скатёрку  красную по такому случаю. Пусть солдаты видят, что и мы  в тылу не отсиживались, тоже ковали победу! 

Председатель колхоза  спозаранку послал за уполномоченным в село Бижбуляк   лучшего выездного рысака. Жене  наказал приготовить обед для важного гостя. Начальство  он всегда принимал и  угощал дома. 

С  войны успели  вернуться только раненные и покалеченные земляки.  Под сбитыми солдатскими сапогами и деревянными костылями приветливо скрипели отдраенные половицы. Давно в этих стенах не было столько радости и шума. Празднично белели печки, играла музыка, в воздухе сладко пахло   медуницей.   Нарядные девушки и молодухи в холщовых самотканых платьях скромно  подпирали белёные стены.  Баба Катя получила уже три похоронки. Она тихонько  вытирала слёзы и  в душе молилась, чтобы четвёртый сын вернулся живым. Мария похоронки  не получала, она ждала возвращения своего Кирука, который пропал без вести под Черниговом. 

В первом ряду оживлённо жестикулировали  фронтовики, нещадно смоля махорку.  Поодаль примостились  их счастливые жёны. В солнечных лучах весело блестели боевые ордена и медали. В намытые окна заглядывали любопытные ребятишки. Под потолком клубился сизый едкий дым, пахло крепким мужским потом. На краю деревянной лавки,  прислонив к стенке костыли, сидел одноногий Михаил, ветеринар. Рядышком пристроился главбух, Иван Сергеевич Потёмкин.  Для него война закончилась в сорок втором.  Он вернулся домой  с культяпкой вместо левой руки и  с твёрдой уверенностью, что обманул судьбу. Потёмкин  был в прекрасном настроении: уже успел  пропустить стаканчик в  конторе. В бухгалтерском «сейфе» – сундуке, всегда стояла «беленькая» – для особого случая. Водочка  в деревенском сельпо стояла в двухсотлитровах бочках, только деньжат у колхозников не имелось.

Вахмин, высокий костистый старик, на днях вернувшийся из трудовой армии, уселся посреди земляков и начал рассказывать, как его приняли дома.
– Встретили – так встретили.   Третий день голодом морят! Кормят, как телёнка, по часам. Родная дочка ложку из рук вырывает,  а зять  хлеб  прячет, чтобы я, значит, не окочурился и не отправился вслед за  Длинным Егором.  Ладно,  хоть сегодня  уважили – стаканчик поднесли. У зятька-председателя всегда запасец имеется. Только мне этот стаканчик – как слону дробина!
– Да-а-а! Не повезло Длинному Егору, – поморщился главбух.
– Это же надо! Всю войну пройти, а помереть дома! – сказал Вахмин.
– Видать, на радостях обожрался после голодухи и помер от заворота кишок. Пришёл худющий, чисто шкилет! - встряла  Матрёна, бойкая  жена Потёмкина.
– Николай, а, правда, что в этой проклятой трудармии вас  голодом морили, и люди там как мухи мёрли, – зыркая по сторонам живыми серыми глазками, спросила она  шёпотом у неунывающего Вахмина.

Потёмкин, не дожидаясь ответа,  задрал рукав помятой гимнастёрки и показал  культяпку.
– А я вот везучий! Сам  попросил доктора изувеченную  кисть отрезать. Рука – не нога,   можно одной обойтись. Лишь  бы живым остаться!
– Да, Иван Сергеевич, мы  с тобой в рубашке родились! Дождались  Победы!  Домой живыми вернулись! - похлопал его по плечу Вахмин.

В  президиуме сидели фронтовики, ударники труда и начальство. 
Представитель райкома негромко переговаривался с  Терентием Ивановичем.
 Протокол собрания  вела комсомолка Полина Тимофеева. Разрумянившись от ответственности момента, она старательно  записывала перьевой ручкой   в толстый журнал поздравительную речь уполномоченного.

Младший лейтенант Борис Волков  самодовольно поглядывал  на земляков. Теперь пришло его время. Звезда Волкова взошла, когда «кулацкий сын» сам вызвался на войну добровольцем. Сильный, волевой Борис быстро поменял солдатские погоны на  командирские. В  составе Воронежского фронта  дошёл до Берлина.  С  войны сын врага народа вернулся героем, с орденом Славы Первой степени и многочисленными медалями на груди. 

Рядом с героем сидела  крепенькая  и низенькая бригадирша, Агафья Семёнова.  «Уж больно хорош, – думала женщина про себя, с интересом разглядывая крепкого, плечистого Бориса. – Далеко пойдёт. Вот бы мне такого зятя…».
Альтук, наряженная в любимое мужем бордовое платье, держалась особняком. Она  разглядела среди гостей Григория Семёнова из соседнего села Кош-Елга, огромного мужика с безобразными оспинами на квадратном лице. Протиснулась  сквозь плотные ряды фронтовиков к однополчанину мужа и спросила:
– Григорий, ты с моим Микки на войну уходил, вместе воевали под Ленинградом.
– Воевать-то воевал. Только пути наши давно разошлись. Разминулись мы с ним.
– Когда ты его видел в последний раз?
– Да разве упомнишь всё. 
– Он жив? А может, его ранили? Скажи правду!
– Откуда мне знать, Альтук? Может, и ранили, а, может, и жив…

Альтук достала из кармана фартука письмо мужа с фронта.
– Вот погляди: это последнее письмо Микки. Тут написано, что они перевозят  продукты через Волховскую переправу в блокадный Ленинград.
«В городе уже народа не видно, – читал по-чувашски Григорий. – В домах находим много снасильничанных и убитых женщин… В Ленинграде поели всех котов и собак, в городе остались одни старики…»
 – Всё так и было Альтук.  Солдаты  страшно голодали, – невнятно пробормотал Григорий.  – Небось,  и он от голода  помер.
Не  мог же он признаться Альтук, что приходилось силой отымать харчи у слабаков. Что слишком правильным был её Микки: здоровый мужик, не хилый, но стоял в стороне и никогда не отбирал хлеб у других. Уж больно совестливый…
– Нет! Не верю! Он жив! Ведь похоронки  не было! – воскликнула  Альтук.
– Вернётся, коли, жив.

Она почувствовала, как немеют пальцы. Как холодеют руки. Непреодолимая тошнота заставила её  выйти во двор. От нахлынывшей безысходности  она поспешила вниз по проулку к ветвистой, рослой иве.  Верила, что место это благодатное: могучее дерево помнит и хранит их любовь с Микки. Она бегала сюда на свидания. Густые ветки спускались до самой земли и плотной стеной закрывали влюблённых от посторонних взглядов. Альтук приходила сюда, когда тоска по мужу становилась совсем невыносимой.

Она поглаживала  шершавые борозды-морщины степенной  красавицы  и будто напитывалась её спокойной и мудрой силой. Но сегодня, после разговора с Григорием, было не так. До спасительной ивы оставалось несколько шагов, Альтук замерла, впервые увидев это дерево старым и уродливым: толстые, путаные корни проступали в грязи, мокрая бугристая кора лопнула и почернела, обречённо свисали тонкие ветви-плети. Альтук побрела прочь.

Рядом  ласково журчала речушка.  На майском солнце   мазаными боками нарядно белели избы. Но ничего не видела и не слышала вокруг себя Альтук. Она в бессилии переступила порог своего дома.    Ковшом зачерпнула из ведра холодной воды.  Остановилась в замешательстве у супружеской кровати.  С отчаянием  уставилась на портрет любимого мужа. Внезапная мысль, что он никогда больше  сюда  не войдёт, совсем подкосила Альтук.

Жизнь без Микки  стала пустой и бессмысленной.  Ей захотелось навсегда исчезнуть из этой жизни, чтобы не терпеть эту боль  одиночества.
Она долго  сидела  в оцепенении, любовно поглаживая рукой стол,  сбитый мужем  перед самой войной. Потом медленно встала и вытащила мужние письма из сундука.
– Дети,  война  кончилась. У  всех – праздник. У счастливых детей отцы вернулись.  У меня счастья нет, и у вас его нет. Наш папа пропал без вести.
Еля  впервые видела маму плачущей. Она порывалась обнять, пожалеть её, но не посмела подойти.  Не замечая  никого вокруг, Альтук заново перечитывала письма мужа  с фронта.  Дочь ощутила себя ненужной, ей вдруг очень захотелось выйти на воздух. Она накинула поверх холщового платья серенький кафтанчик из самотканого сукна и незаметно выскользнула из дома. 

На улице слышались громкие голоса, крики, звуки гармошки. Пахло весной.  В воздухе носились запахи вербы, распустившихся почек, талой воды, растаявшего навоза и чернозёма. Она с любопытством выглянула на улицу. Дядя Петюк, с аккордеоном наперевес, наигрывал бравурную  мелодию, а его половинка, тётя Марфа, плясала, высоко поднимая руки. Рядом горланил песню дядя Ягур, а его жена негромко  подпевала. Феня с Таней прыгали вокруг. «Они – счастливые дети,– думала Еля, – поэтому их папка дошёл до Берлина и домой вернулся».

Ей было до боли завидно смотреть, как Феня и Манька,  в   невиданных шелках и кружевах, дурачатся на улице. Таких  сарафанчиков, подшитых воздушным гипюром, она никогда прежде не видела. Потом оказалось, это были обыкновенные дамские комбинации, вывезенные их папой  из побеждённой Германии. В   свои девять лет, тонюсенькая Елечка остро чувствовала одиночество и обделённость. Ощущала себя  рядом с красивой сестрой Полей  неуклюжей длинноногой птицей, с тощей шейкой и большим ртом.  «Ни в мать, ни в отца! – говорила иногда мама в злом порыве. – Рот большой, непонятно в кого! Вот Полина совсем другое дело»!

– Ты чего нос повесила?! – появилась внезапно Христина, соседская девчонка.
 Её папка, дядя Кирук тоже не вернулся с войны. Пропал  без вести.  Значит, и она такая же горемычная, как дети Альтук. Это  обстоятельство примиряло её с соседкой, хотя на их улице дочь Марии считалась везунчиком – единственная в семье. А у них – четверо на маминой шее. Христинку  любили и баловали не только родители, но и дед Степан. Его добротный дом стоял через дорогу. Высокий  каменный забор служил границей между владениями Степана и крепкими хозяйствами его сыновей.
– Ты видела-видела-видела Маньку и Феню?! – тараторила взахлёб Христинка. – Вот воображули! Разглядела, какие  платья им  отец  с войны привёз? А видела кружева?! Тоньше паутины! Это самые красивые платья во всём свете! Мама говорит, что такие кружева только  буржуйки  носили до революции! И что таких  воздушных платьев не было даже у тёти Миры из Москвы! Мне папа тоже такое привезёт! Даже лучше. Вот увидишь!
– Пошли со мной к моему дедушке. Там будут вкусные пироги, – добавила она.

Еля улыбнулась,  представив себе на мгновение голенастую  и нескладную  подружку в розовых шелках и бантах. До чего же любит дочь Марии сочинять!
– А мама твоя не заругается?
– Нет, сегодня она добрая, ведь сегодня – великий праздник! Пошли, пошли, там мёд будет.
 – Нет. Не пойду.
Еля страсть как любила мёд, но идти с  соседкой так и не решилась.
«Это не мой праздник», – думала дочь Альтук, прислонясь  к плетню. Но всё равно детская душа отзывалась на общее веселье. 




 

продолжение http://www.proza.ru/2014/02/21/1804